Когда действия говорят громче чем слова. Динамические и
advertisement
When Actions Speak Louder Than Words: Dynamic And Technical Considerations Peter Blos, Jr., M.D. Когда действия говорят громче чем слова Динамические и технические соображения Питер Блос 9-я Восточноевропейская психоаналитическая летняя школа Боровец, Болгария 24-31 августа, 2002г Перевод Ю.Колчинской, Днепропетровская психоаналитическая группа Тема этой восточно-европейской летней школы "Внутренняя и Внешняя реальность". Данная тема предоставляет удивительную возможность для обсуждения характерных особенностей подросткового периода, этой пресловуто сложной стадии развития. Здесь я ссылаюсь на внутрипсихическую. путаницу и хаос, которые подростки так часто неосознано экстернализируют. И тогда в таких обстоятельствах действия говорят громче, чем слова. Не является секретом, что когда родители (или другие взрослые) вовлечены в действия, они склоны впадать в бешенство, отчаяние, злость или депрессию. В свою очередь, подростки изумлены таким иррациональным поведением взрослых. Марк Твен, американский писатель и юморист, однажды сказал о подобном эффекте, что когда ему было около 14 лет, он не мог выносить глупость своего отца. Но тут же добавил, что к 21 году он был изумлен, насколько умнее стал старик. И сейчас, прежде чем продолжить, я хочу отметить, что по необходимости говорю о своем собственном опыте, который характерен для Западных стран. В подростковой психотерапии действия являются неизбежными событиями. Пациент действует, а терапевт отвечает. На месте терапевта многие из нас пережили тревогу и давление со стороны суицидального пациента, забеременевшей девушки, собирающегося сбежать юноши. Это действительно очень беспокойные действия и мысли о действиях. Перед терапевтом они ставят сложные вопросы о действиях, которые можно или необходимо или следовало бы предпринять для защиты пациента. Безусловно подобные ситуации стоят обсуждения. Но сегодня мне хотелось бы сконцентрироваться на определенных обычных, скорее мирных действиях, которые часто имеют место в процессе терапевтической сессии. Я имею в виду такие действия, как молчание, опоздание, пропущенные встречи, еда и питье в течение сессии, засыпание. Я уверен, вы могли бы продолжить список, например, "у моей машины закончился бензин", "я не успела на автобус", "я не смог прийти, потому что должен был готовиться к экзаменам". Это несколько из множества изобретательных примеров, когда подростки используют действия вместо слов. Пациенты-подростки часто воспринимают попытки исследования, как 1 выражение неверия или недостаток доверия. Они даже могут быть восприняты, как оскорбление. В свою очередь, терапевт чувствует себя расстроенным и фрустрированным, будучи вынужденным контролировать собственные раздраженные ответы или склонность спорить или указывать на ошибочную логику и проигнорированные факты. Терапевт часто испытывает беспомощность перед лицом мощной провокации, которую подросток не осознает. Часто терапевт в саморефлексии чувствует свою неадекватность и критикует то, как он справляется с поведением подростка. Подобные переживания препятствуют консультациям и обсуждению с коллегами. Вследствие чего, я думаю, так мало об этом упоминается в литературе. В психоаналитической психотерапии существует давно установившийся взгляд, что действия со стороны клиента представляют собой сообщение, которое терапевт должен понять как забытую часть опыта пациента, нуждающуюся в постепенном осознании посредством интерпретаций. Это приходит к нам из психоанализа взрослых и вы конечно поймете, что я говорю о переносе. Фрейд назвал такие действия в ходе терапии "отыгрыванием" (acting out). Термин, созданный им в записях 1905 г. о подростке Доре, был использован для объяснения внезапного прекращения анализа через 3 месяца. В 1914 году он доработал значение термина в работе "Воспоминания, Повторения и Проработка" ("Remembering, Repeating and Working Thruogh"), в одной из нескольких глав, посвященных технике. Пациент не помнит ничего из того, что забыл и подавил, но отыгрывает. Он воспроизводит это не как воспоминание, но как действие; он повторяет его, конечно не зная, что именно повторяет. (Freud, 1914). Здесь "отыгрывание" (acting out) было специфически связано с переносом, а действие понималось скорее как более предпочитаемый способ повторения, чем воспоминание и вербализация. (Boesky, 1982). Подразумеваемое понятно: интерпретация переноса через использование слов поможет в возвращении подавленных воспоминаний и связанных с ними аффектов, фантазий и желаний. Также понятно, что аналитик не должен "действовать" в ответ поскольку это будет препятствовать интерпретации. Другими словами, действия со стороны аналитика были контрпереносным "отыгрыванием"(acting out) и указателем "белых пятен" в в психике терапевта. С тех пор тема "отыгрывания"(acting out) часто обсуждалась на конференциях и в литературе. Важно, что согласия по значению понятия достигнуто не было. На самом деле оно вошло в обыденный американский, обозначая любые действия индивида, которые считаются неподходящими или неуместными. Вскоре появился термин "играние роли" (enactment) с акцентом на межперсональную психологию. И пока сохраняется неясность созначений в неудовлетворяющей форме. В настоящий момент я должен попросить вас перенестись в 1925 год, когда увидела свет "Своенравная юность" Августа Эйхорна (August Aichorn's Wayward Youth). В этой книге он описывает свою новаторскую работу с делинквентными подростками в системе венских публичных школ и свое открытие, что можно взглянуть на эту "выезжающую на действиях" молодежь в новом свете. Вместо того, чтобы реагировать на их поведение как на провокацию, он предлагал воспринимать его как рассказ истории. А вызов, 2 обман, хитрость – добровольным вкладом подростка в раскрытие смысла этих историй. Вместо попытки контролировать этих беспокойных молодых людей, идеей Эйхорна было работать с ними. Хотя он концентрировался на обнаружении истории, а концепция "нового развивающего объекта" еще не была выдвинута, его лишенные вызова взаимоотношения с подростками в этой программе позволили ребятам рассказать свои истории и на словах. Вас не удивит, что уменьшение интенсивности и охваченности действиями часто совпадает с процессом развития. В последние десятелетия дввадцатого века обнаружилось еще одно видение действий как сообщений. Истоки его в исследованиях Болби о проявлении привязанности младенца в поведении направленом на мать и ее ответную реакцию. Я не буду пытаться проследить эту истоорию здесь, но сошлюсь на современников, сделавших свой вклад: Veikko Tahka (1993) из хельсинки и Anne Hurry (1998) с коллегами из Лондонского центра А.Фрейд. Они вдвоем говорят о терапевле как о новом развивающем объекте, который обеспечивает пациента новым опытом. В этой формулировке поведение пациента вызывает реакцию терапевта, которая отличается от того, что он ожидает. При этом имеет место коррегирующий эмоциональный опыт, который позволяет неразвитым аспектам личности пациента начать расти. Это значит не только то, что терапевт действует иначе чем может предполагать пациент на основе своего опыта. Имеет значение то, что он делает это таким образом, что отражает пациента в новом свете. Tanha писал по поводу взрослых пациентов: "Для развития терапевтического альянса терапевт должен появиться в ментальном опыте пациента не только как воплощение объектов его прошлого, но одновременно как кто-то кто отказывается принять эту роль, представляя самого себя взамен, как новый развивающий объект для пациента". (с.229) С клиентами-подростками принятие терапевта как нового развивающего объекта часто является первым шагом в лечебном процессе и может привести к способности саморефлексии и желанию работать с интерпретацией. Но в силу того, что мышление подростка колеблется между прогрессией и регрессией, терапевт должен по необходимости двигаться от интерпретации к роли нового развивающего объекта и обратно. Возможно, лучше образ перемещения с переднего на задний план и обратно с присутствием обоих подходов. В работе с подростками я пришел к выводу, что интерпретация и роль нового развивающего объекта – дополняющие значения понимания, постижения и и ответа на поведение пациента. Я думаю, сейчас самое время привести клинические примеры. Первый взят из работы, которая написана мною о молчании несколько лет назад (Blos, 1972). Этот пример покажет классическое использование интерпретации переноса для прояснения значения внезапно возникшего молчания. Джин было 17, и она только что закончила старший класс высшей школы. В дополнение к учебным сложностям от злокачественного новообразования умер ее любимый человек, бабушка по материнской 3 линии, а со стороны родителей имело место длительное отчуждение. Однажды, после 4 месяцев терапии трижды в неделю, она рассказала об одной своей учительнице, которая по слухам не могла иметь детей. Джин хотелось поговорить с учительницей об этом, но она опасалась получить резкий отказ. Затем она погрузилась в молчание. После 15 минут молчания, я поинтересовался ее мыслями. Она медленно вернулась из самопогруженного состояния и сообщила, о двух мыслях. 1. Она думала о собственной квартире в городе и о том, что если бы она у нее была, то она все равно проводила бы некоторое время с родителями. 2. Подруга предложила пациентке взять своего брата соседом по комнате и шутливо предположила, что у них может завязаться роман. Затем Джин продолжила говорить о своем желании завести новый роман (один короткий имел место прошлым летом). И тут я обратил ее внимание на то, что она замолчала в тот момент, когда говорилось о сближении и возможном отвержении. Я спросил, испытывала ли она отвержение молчанием. Здесь я трактовал молчание как ассоциацию, т.е. воспоминание отыгрываемое (acting out) в переносе. Когда я связал период молчания с контекстом ему предшествовавшему, всплыли воспоминания о разочаровывающих ответах матери. Джин отреагировала, став более живой и открытой. Она привела два примера, когда попытка приблизиться к матери была встречена тем, что она назвала "без реакции", и как ей было больно, и она сердилась. Мы вновь вернулись на путь вербального общения. Необходимо сделать два комментария. Первое, важно отметить, что, повторяя мысли, возникшие во время молчания, Джин рассказала о фантазируемом действии – жить одной и завести роман. Я решил пренебречь этим элементом, поскольку феномены переноса, как показалось, были ближе к поверхности. Позднее я имел возможность связать фантазию Джин о любовном романе с использованием телесных сексуальных контактов, как замену неосознанной и непринимаемой тоски по материнской поддержке. Второе, на заднем плане я выполнял роль нового развививающего объекта. Я связал тему, о которой шла речь – страх отвержение учительницей – с последовавшим молчанием.Таким образом я продемонстрировал в действии, что был рядом с ней: слушал, вспоминал и сочувственно помогал в проработке воспоминаний о болезненных переживаниях. Также важно, что я не отверг ее за недостаток сотрудничества. Противоположный фокус высветлен в следующем примере. Здесь роль нового развивающего объекта на переднем плане, а перенос не ясно обозначен. Этот драматический материал взят из периода моего обучения в Нью-Йорке и некоторые из вас смогут вспомнить упоминание о нем на лекциях прошлых Летних школ. Этот материал я выбрал потому, что он наглядно демонстрирует уровень эмоций и интереса, которые такое поведение вызывает в терапевте. Джастин –мальчик 16 лет. Хотя его высокая смекалка обеспечила ему зачисление в специализированную высшею школу наук, его учебные достижения были неустойчивыми. Как казалось, родители Джастина не справлялись с ним, мать беспомощно придиралась. Сам он чувствовал 4 себя несчастным. После нескольких месяцев психотерапии дважды в неделю, Джастин начал рассказывать мне о новой и возбуждающей деятельности. Он и его друзья обнаружили, что они могут исследовать туннели нью-йорской подземки. С большим восторгом они смогут уворачиваться от поездов, перепрыгивать через рельсы под высоким напряжением, до изнеможения. Я был напуган рассказом, наполнившим меня тревогой о его безопасности. Хотя мне хотелось немедленно действовать, я ограничился обсуждением риска с мальчиком. Он был знаком с опасностью, но не видел причины не делать этого. Я остался в надежде, что во время консультации мой супервизор посоветует как разрешить эту ситуацию. Вместо этого он подбодрил меня продолжать слушать в поисках бессознательных мотивов. Он предположил, что интерпретация приведет к прекращению этих действий. Вместе мы обсудили возможность госпитализации как защитной меры, но оба были против этого. На следующей сессии, когда Джастин продолжил потчевать меня своими приключениями, я прервал его вопросом, не боится ли он получить тяжелые травмы. Он вежливо ответил: "Нет. Потому что, понимаете ли, я умру мгновенно". Другими словами: ни боли, ни страха, ничего. Это был леденящий душу отголосок его попыток справиться с болезненными переживаниями депрессии и одиночества. Предыдущий опыт подсказал мне, что попытки интерпретировать защиты против осознания эмоций бесполезны. Вместо этого я согласился, что такая мгновенная смерть действительно возможна. Однако, я интуитивно добавил, что знаю мальчика примерно его возраста, который лечился в больнице. Этот мальчик играл возле электрических высоковольтных кабелей в железнодорожном депо. Как-то он случайно прикоснулся к кабелю. Он не умер, сказал я Джастину, а получил ужасные ожоги. Он будет жить, но с уродливыми шрамами. Джастин промолчал. Когда я увидел его на следующей неделе, он прекратил опасные игры, но стал депрессивен. Оглядываясь назад, я могу заключить, что моя активная, информирующая роль была ролью нового развивающего объекта. Я не рванулся защищать его как это всегда делала его мать, тем самым, отрицая его сепарированность. Напротив, я снабдил его, как автономную личность, достоверной информацией, так что он смог защитить себя сам. Только значительно позже мы смогли начать исследовать с помощью интерпретаций его разочарование, изумление и ярость в адрес отца, который, как считал мальчик, игнорировал и не понимал его. По представлению Джастина, отец бросил его на попечение чрезмерно вовлеченной матери. Стоит заметить, что я тоже пережил разочарование в моем супервизор, пожилом мужчине, не получив "ответ", как справиться с неотложной, тревожащей проблемой. Фактически, он поддержал меня и это, в свою очередь, позволило мне последовать моей интуиции. Третий пример касается 15-летнего мальчика и взят из последней фазы его анализа. Энди успешно продвигался в анализе, и жизнь стала открытой для него, принося больше удовольствия в отношениях со сверстниками и в учебных 5 достижениях. Однажды летом он не пришел в свое обычное время. В конце концов, он прибыл мокрый с головы до ног, так что с него текло ручьями. Войдя в кабинет, он резко остановился из-за нелепости ситуации: ему было некуда сесть в таком виде. После того, как мы разрешили эту проблему (пошла в дело пластиковая подстилка, используемая для защиты кушетки от ног пациентов) выяснилась следующая история. Он и его друзья организовали бой на водных пистолетах и быстро перешли к использованию садового шланга. Все происходило в веселом возбуждении. Внезапно мой пациент осознал, что он забыл о назначенной встрече и опаздывает. Он вырвался из компании, вскочил на велосипед и примчался к офису с единственной мыслью на уме добраться туда. До тех пор пока он не оказался в офисе со мной, он не осознавал, что он весь мокрый и связанные с этим сложности. Вскоре он признал, что смущен сложившейся ситуацией и своей беспечностью. Но он не страдал от глубокого чувства вины и унижения, столь часто тревоживших его в прошлом. Во время обсуждения его забывчивости я смог выдвинуть гипотезу о том, что память о встрече мешала радости общения с друзьями. Это привело к первой оценке достигнутого в ходе анализа и к обсуждению завершения работы. Я поинтересовался, не опасается ли Энди спрашивать об окончании из-за страха, что я восприму это, как отвержение и в свою очередь отвергну его. Мы оценили достигнутое и возможности, которые стали теперь доступны, также как и завершение ценных отношений. На ранних этапах терапии забывание о встрече, скорее всего, свидетельствовало бы о сильном сопротивлении в терапевтических отношениях. На поздней стадии анализа то же самое действие можно рассматривать как отражение тревог Энди о возможном окончании работы. Опоздание привлекло мое внимание к тому, что он не осмеливался сказать словами. Думаю, в нашем взаимодействии я выступил в роли нового развивающего объекта, который отреагировал уважительно на его утверждение сепарации вместо выговора. Интерпретация переноса, сделанная позднее, касалась его фантазии о том, что я отвергну его за самонадеянность и грубость. Каждый из этих трех случаев Джины, Джастина и Энди демонстрируют действия, которые захватывают внимание и стимулируют меня, как терапевта, на ответ. Сейчас прежде чем рассмотреть разнообразие действий, которые могут иметь место в рамках одного клинического случая, я хотел бы подвести итог, перечислив ключевые моменты. Как вы помните, я начал с Джин, которая внезапно замолчала на пике вербализованного ряда мыслей, касающихся тоски и отвержения. Наша работа дошла до той точки, когда она могла использовать интерпретацию, связавшую высказанные мысли с последовавшим за этим молчанием. Это привело к возвращению забытых, болезненных воспоминаний и возможности проработать чувства тоски по матери и чувства, связанные с материнским отвержением. С Джастином я столкнулся с высоким напряжением (игра слов). Должен ли я быть таким же активным как его мать? Или нет? Когда я облек опасность в слова, которые он мог услышать, боль и обезображенность. Это позволило ему отказаться от возбуждения, за которым скрывалось смертельно опасное поведение. И очень важно, что это позволило ему принести в терапию 6 депрессию. С Энди забывание и воспоминание о встрече было так же сообщением. Энди беспокоился, что я не одобрю его поведение или раскритикую его беспечность, как обычно делалось дома. Взгляд на это в новом свете, предложенном моей гипотезой, помог нам начать исследование следующей фазы отношений и подведение итогов, ведущее к успешному завершению терапии, которое может включать чувства потери аналитика. Четвертый и последний случай представляет лонгитудинальное рассмотрение клинического случая, в котором можно наблюдать различные действия. Кроме того он предоставляет возможность продемонстрировать как в зависимости от непосредственного состояния изменяются коммуникации и терапевтический ответ. Вероятно, я должен добавить, что работа с этим случаем продолжается. Поэтому я могу показать терапевта, как в роли развивающего объекта, так и в роли объекта переноса in status nascendi и описать наши взаимодействия более подробно. Недостатком же является то, что я не могу рассказать об отдаленных результатах, которые планирую достичь. Роджер стал моим пациентом вскоре после своего одиннадцатилетия. Его сестре, которая прошла анализ в младшем возрасте, было 13 лет. В глазах Роджера, проблема заключалась в страхе, который возникал вечером, если сестры не было дома. Когда это случалось, он приходил в родительскую спальню и спал на полу. Это смущало его и беспокоило родителей. Также их тревожило его вызывающее поведение, уклонение от выполнения школьных домашних заданий, работы по дому и плохой характер. Мы с Рождером начали терапию 2 раза в неделю. Это оказалось испытанием для обоих. Что частично было связано с семейными стрессами (смерть от рака и несколько значимых болезненных для родителей годовщин), а частично тем, что Роджеру оказалось трудно говорить о себе и этих событиях. Через 6 месяцев он объявил об исчезновении ночных страхов и предложил прекратить лечение. Я чувствовал, что работа еще не окончена. Мы не разобрались в его страхах и в причине их исчезновения, а Роджер все еще оставался несчастным мальчиком, не достигшим уровня своим возможностей и амбиций. Но он не желал ничего слышать о продолжении. Так что мы остановились. Через год Роджер уже 12-ти лет вновь появился в моем офисе, скорее по настоянию родителей чем по своей инициативе. Хотя прямо он от соглашения не отказался. Он выглядел еще более несчастным и печальным. С родителями он держался вызывающе, все время препирался, особенно с матерью. Роджер подрос и немного пополнел. Явно вступив в пубертат, он был около 160 см ростом, но все еще с личиком херувима. Вскоре после возобновления терапии он прибыл с большим бутербродом с арахисовым маслом и желе, популярным среди американских подростков. Выяснилось, что его сделала мать по просьбе мальчика. Устроившись, Роджер спросил, нормально ли, если он будет есть. Я резко поинтересовался, почему он думает, что я буду возражать, неудивительно, что Роджер ответил: «я не знаю». 7 Он начал смачно жевать. Я прокомментировал его очевидное удовольствие, но внутренне тревожился, что он испачкается. В порыве без комментариев я дал ему бумажную салфетку. Он поблагодарил меня. В молчании Роджер доел бутерброд, завернул остатки и бросил его в мусорную корзину. Я заметил для себя, как шаг за шагом я вовлекаюсь во взаимодействие в качестве родительского объекта: у меня спрашивают разрешения, я обнаруживаю, что волнуюсь за чистоту (предлагая салфетку, я остаюсь с пахучим мусором). Здесь возможно было сделать интерпретацию переноса: для него я родитель, а сам он маленький мальчик, которому необходим уход. Поскольку я опасался, что он воспримет это как критику, то принял роль нового развивающего объекта, который реагирует на его удовольствие от пищи, и принимает его способность предупредить возможное загрязнение. В конце сессии я честно сказал ему, что обертки неприятно пахнут. Не выбросит ли он, в связи с этим, мусор в уличный контейнер? Он с готовностью согласился и запихнул сверток в карман, где, как я подозреваю, его обнаружила разгневанная мать. Еда во время сессии продолжалась без происшествий и неприятностей, и всякий раз Роджер не забывал забрать остатки. Затем бутерброды исчезли. Однажды он заметил, что хочет «сбросить в талии несколько сантиметров». Он договорился, что мать поможет ему сбросить вес и научиться «здоровому питанию». Она не испытывала энтузиазма, но была готова помочь. Медленно их совместная попытка развалилась, и он сообщил, что мать такая ворчунья. Он разозлился на нее, и они вновь удалились друг от друга. Все эти «сейчас ты мне нужна», «сейчас нет» - старая история взаимоотношений в паре мать-сын. Я был уверен, что это проявиться в терапевтической ситуации, но я не знал когда и в какой форме. Вскоре это обнаружилось. Несколькими неделями позже, Роджер пришел в офис вне себя от ярости. Его мать заставила прийти на сессию, хотя у него были другие планы. Он не знал, было ли договорено, что мать будет встречать его внизу по окончанию часа. Я был удивлен, поскольку она всегда приходили во время. Неожиданно он сказал громким и несчастным голосом: «Она – мой билет домой!» Суть дилеммы выявилась в форме, для которой мы смогли подобрать слова: нужна или не нужна мне мать. Могу я (или нет) быть независимым. Рождественские праздники серьезно нарушили наше расписание и нашу работу. В начале января, вскоре после возобновления встреч, мама Роджера проинформировала меня по телефону, что на выходных у него был тяжелый приступ бронхиальной астмы. Им пришлось обратиться в палату интенсивной терапии. Теперь он принимает стероидные препараты и недостаточно хорошо себя чувствует, что бы прийти во вторник на встречу. В четверг Роджер не появился, не последовало и объяснений со стороны матери. Я был встревожен и через 15 минут от начала сессии решил позвонить им домой. Ответила мать. Она рассказала, что утром Роджер отказался пойти в школу изза плохого, по его словам, самочувствия. Когда пришло время идти на сессию, он ушел в ванную и остался там. Она была достаточно расстроенной и поинтересовалась, хочу ли я поговорить с Роджером. Я сказал, что это было бы чудесно. 8 Роджер подошел к телефону, но в начале он говорил так тихо, что мне часто приходилось переспрашивать. Постепенно я понял, что он все еще «не чувствует себя прежним». Поскольку незнакомые, и беспокоящие телесные ощущения частый побочный эффект препарата, то, возможно, он ссылался на них, но возможно и нет. Я указал Роджеру, что осведомлен о его приеме стероидных препаратов и также знаю, что человек их принимающий чувствует себя странно. Односложный ответ указал, что он также знает об этом. Все также тихо Роджер поведал мне, что испытывает затруднительное положение из-за давления школьных заданий и «всей этой домашней работы», которая накопилась из-за астмы. В связи с этим, он подумал, что идти на встречу неразумно. Подтекст был очевиден: поскольку я ничего не могу сделать с различными сложностями, какой смысл приходить на сессию? Не лучше ли использовать время на выполнение заданий и отдых? Я ответил, что могу услышать, что у него сейчас много проблем и из нашей совместной работы знаю, как для него это сложно. Действительно, неудачно этот внезапный приступ астмы, достаточно тяжелый, раз потребовалось обращение в палату интенсивной терапии, ворвался в привычный ход вещей: посещение школы, выполнение домашних заданий. Я добавил, что это событие, как кажется, действительно разрушило его решения по отношению этих проблем, решения, о которых я знаю, поскольку он записал их в моем присутствии неделю назад. Внезапно я почувствовал, что разговариваю с живым человеком, голос Роджера стал громче. Во время обсуждения нашей следующей встречи Роджер заметил, что ему хотелось бы, чтобы на встрече присутствовали родители, как уже было один раз, также по его просьбе. Я ответил, что не возражаю против его плана. Но, сказал я, в связи с рождественскими праздниками и перерывом наши встречи так спутались, что боюсь не смогу вспомнить, что мы пытались сделать. Роджер свободно согласился прийти один на следующую встречу. Я пожелал ему всего хорошего и добавил, что буду ждать с нетерпением его визита. На встречу он появился вовремя. Мне приходилось работать на постоянно изменяющейся арене действий и настроений Роджера. Главным образом я старался взаимодействовать с Роджером как новый развивающий объект, т.е. я прилагал все усилия, чтобы не впасть в критику или осуждение. Время от времени Роджер рассказывает мне о своих амбициях, своем упрямстве, амбивалентности по отношению к активному вовлечению в деятельность или во взаимодействия с другим человеком. Я заинтересовался тем, как ясно он смог описать свое состояние, когда голова становиться пустой и он ничего с этим не может поделать. Следуя за этим примером, я разжигал интерес Роджера к работе его сознания. В настоящий момент, однако, в межперсональном окружении, в котором он жил, преобладала борьба, и мне часто приходилось довольствоваться пониманием, что все очень сложно. Мне стало ясно, что оружием Роджера против социального мира является пассивное сопротивление, которое отражается в состоянии, когда голова «становиться пустой» 9 и он чувствует себя беспомощным. Я надеюсь, что однажды смогу связать одно с другим. Я думаю, что, скорее всего, это достижимая цель, если взаимодействие со мной, как с новым развивающим объектом, позволит Роджеру узнать больше о своем внутреннем мире. Эта информация даст мне возможность успешно интерпретировать ограничивающие защиты и лежащие за ними конфликты. Уже имеется динамика. Вскоре Роджер стал задавать мне личные вопросы, вроде: «В какие виды спорта вы играете?» и «какой у вас рост?». Но обычные терапевтические ответы «а что ты думаешь?» и «как этот вопрос возник у тебя?» не привели ни к чему кроме ответа «я не знаю». (оказались безуспешны в извлечении чего-то кроме «я не знаю»). Постепенно поняв, что вопросы Роджера происходят из его бессознательного стремления узнать во мне нового друга и время от времени, давал ему ответ. Я верю, что он хочет выделить (отделить) меня реального (в том числе меня, как помощника в его желании стать более эффективным), от созданного образа. Я предоставил себя этой попытке, поскольку думаю, что это является предпосылкой для развития нашего терапевтического альянса. И я убежден, что это единственный способ для Роджера узнать себя лучше и понять, как он застрял в развитии. Я рискну предположить, что как только мостики нашего сотрудничества будут проложены, действия уменьшаться, поскольку первостепенное значение общения и слов, как исследовательской деятельности, вытеснят их. Безусловно, это также позволит возникнуть переносу, при помощи которого Роджер сможет достичь понимания и развития для более полного функционирования. Приблизившись к окончанию лекции попытаюсь суммировать суть и основную идею, а также подчеркнуть «технические и динамические» соображения моего заголовка. Я начал с определения Freud “отыгрывания” (acting out) как поведения, которое олицетворяет чувства и воспоминания, которые пациент не желает знать или вспомнить. Затем я соединил эту концепцию с предписанием Aichorn слушать историю, скрытую в действии. Делая так, я сместил акцент с сопротивления на средство общения. И поступив таким образом я рассмотрел осуществление роли объекта переноса и нового развивающего объекта как взаимно дополняющие способы терапевтической работы с действиями. Я определил интерпретацию, как технику, работающую с переносом. Тогда как, я полагаю, полезное и соответствующее структурирование отношений пациент-терапевт является технической задачей, связанной с выполнением роли нового развивающего объекта. Отличительной чертой действий – сообщений является поиск ответа. Однако, это слишком мягко сказано о подростках и их действиях-сообщениях. Точнее сказать их действия требуют ответа. Эта черта ясно продемонстрирована в моих клинических примерах Джастина, Джин, Энди и Роджера. И, возможно, это требование услышьменя-сейчас-и-обрати-внимание – та особенность, столь типичная для подросткового поведения, которое объясняет, почему родители воспринимают подростка (включая и горячо любимого) дерзким, раздражающим и несносным. Это подсказало мне что, поскольку нам, терапевтам, достается следствие действий, совершенных пациентом-подростком, мы часто испытываем, если повиниться, 10 подобные чувства. Конечно, это верно и тогда, когда нам необходимо вовлечь нашего пациента во взаимодействия значительно и конструктивно отличающиеся от прошлых отношений с родителями и другими взрослыми. Иногда полезно напомнить себе, что мои пациенты стали пациентами именно в силу того, что не были способны использовать старые развивающие объекты и/или не имели хорошие развивающие объекты. Это, конечно, делает более сложным психологическое отделение. Последний момент не слишком вытекает из моих примеров как объяснение, почему я привел как их, так и положения, которые они иллюстрируют. То есть, не случайно в ожидании этой летней Школы под темой «Внутренняя и Внешняя Реальность» мое внимание привлек вопрос действий в терапевтической ситуации. Я пришел к убеждению, что действие-сообщение более тесно связаны с подростковым возрастом, чем с другими стадиями развития и мне хотелось бы поделиться с вами основными элементами моих размышлений. Дети с младенчества до пубертата несомненно используют действия для выражения нужд и чувств. Но мне кажется, что в детстве, особенно в ранние годы, целью скорее является желание быть понятым, чем получить ответ, так как если бы действия заменяли недостаток словесного опыта. По отношению к действиям взрослых пациентов, оказывается наиболее близкой формулировка Фрейда: действия для них - «отыгрывание» того, что они не могут вспомнить или то, что слишком аффективно нагружено, чтобы допустить в сознание. Однако для подростков эти действия говорят много не только о прошлых, но и о настоящих конфликтах. Я думаю, что это обуславливает сложность внутрипсихической ситуации подростка. Когда предполагается, что процесс развития, захватывая различные области (имеется в виду параллельные изменения в социальной, интеллектуальной, физической сферах), происходит одновременно и разнообразно, мы можем легко предположить, как трудно справляться с этими изменениями, колебаниями и конфликтами внутренней жизни. Я думаю, что это наиболее справедливо для пубертатного и раннего подросткового периодов. Возможно все дело просто в том, что выражать свои чувство и заботы в словах изящно, уверено и последовательно слишком сложно. Короче говоря, есть существенные причины для того, чтобы действия заговорили громче, чем слова. В терапевтическом кабинете, как нигде, действия подростков необходимо воспринимать как некий язык со своей собственной грамматикой и синтаксисом. С его содержанием, его историей не надо пытаться совладать или вышвырнуть за пределы офиса. Скорее оно требует нашего пристального внимания, наиболее творческих и продуманных ответов. Как элемент психотерапевтической работы с подростками они должны иметь интегрирующий характер и не быть вторгающимися. 11
