О чем умолчал Джон Дьюи Никита Покровский

Никита Покровский
О чем умолчал Джон Дьюи
Весенний очерк о книгах и книгоиздании
Кто бы знал, как я завидую жизнерадостным оптимистам. Им всегда хорошо. Их все любят. С ними
хотят свести дружбу или, на худой конец, хоть какое-нибудь знакомство. К ним как к источнику душевной
бодрости тянутся друзья и сограждане. Их приглашают в президиумы общественных собраний,
интервьюируют по телевидению. И все потому, что наговорит такой человек всякого рода гадостей о
происходящем вокруг, а потом заявляет: “Но я оптимист и знаю, что все будет хорошо”. И не беда, что
порой оптимисты выглядят придурковато и все происходящее впоследствии нередко свидетельствует о
том, что правы были как раз неоптимисты. Но оптимистам это в вину никогда не ставят. Они вне критики.
И более того, их поощряют в еще большем оптимизме. А неоптимизм считается чем-то вроде дурной
болезни. О нем в приличном обществе ни слова и ни звука.
Почему так?
А потому, что оптимизм - это не система разумных доводов, требующая доказательств, а вера, притом в
ее самом чистом виде. Правильно говорил Тертуллиан: “Верую, потому что абсурдно”. В контексте веры
аргументы разума рушатся, они становятся бессмысленными, и устанавливается гармония
иррационального. И эта гармония, и эта иррациональность сладостны и притягательны. Они даже
наркотичны, если угодно. Что бы ни происходило в этой жизни, все кончится хорошо. И не надо никаких
аргументов, а просто произнести магическое “Все будет хорошо”. И тема закрыта. Конечно, все будет
хорошо. Кто же с этим будет спорить? “Все к лучшему в этом лучшем из миров”. Это уже из Лейбница. А
если все же не к лучшему? Это уже более сложный вопрос.
А что, если и от оптимистов требовать доказательств их оптимизма? Притом доказательств по
пунктам. Вот было бы интересно.
Но все это не столь важно, ведь речь совсем о другом. О некоторых сторонах хорошо известных нам
вещей. В данном случае о книгах. Но не о конкретных изданиях и авторах, а о книге вообще, о книге и
книгоиздательстве как факте культуры.
В наши дни тема эта имеет довольно специальный характер, ибо книга, как представляется, потеряла
значение универсального носителя культурных ценностей, а потому утратила и свой прежний культовый
характер.
Это когда-то, в ранние 70-е, мои однокурсники по философскому факультету Московского
университета ежедневно после или вместо занятий сновали по всем букинистическим магазинам Москвы в
поисках дореволюционных изданий Ницше, Фрейда, Бергсона, Гуссерля, Риккерта, Виндельбанда, Куно
Фишера, журнала “Логос”. Среди нас были настоящие чемпионы по налаживанию связей в книготорговом
мире (с помощью улыбки, или шоколадки, или букетика цветов к 8 Марта, или умного разговора “по
душам” с продавцом у прилавка) и сколачиванию своих личных библиотек, которые держались под
десятью замками в общежитии и даже в дворницких, ибо многие подрабатывали “дворянами”, то есть мели
улицы и сгребали снег, за что им и давали комнатку для проживания.
Но самое примечательное, что книги не просто коллекционировали, а их при этом еще и читали,
читали взахлеб, иногда по ночам. Казалось, что с пожелтевших страниц томов, переплетенных в
мраморную бумагу, слегка потертую от времени, на тебя снисходит настоящая мудрость, вытесняющая
всякую идеологическую пошлость. Впрочем, так не только казалось, но так оно и было на самом деле.
...Примечательный эпизод случился со мной в далеком 1972 году. Летом нас, студентов гуманитарных
факультетов МГУ, отправили в военные лагеря под город Ковров во Владимирской области. Это входило в
систему военного обучения и последующего присвоения офицерского звания. Эпопея с военным лагерем отдельный разговор. Но вот одна деталь вполне уместна сейчас.
Мой научный руководитель Юрий Константинович Мельвиль, он же в те годы и заведующий кафедрой
зарубежной философии, дал мне в дорогу в лагерь маленький томик Джона Дьюи - “Свобода и культура”
на английском языке, первое патнемовское издание 1939 года. У самого Юрия Константиновича была
чрезвычайно богатая библиотека по истории западной философии, особенно англо-американской,
собранная им по крохам. Каждую свою книгу он ценил на вес золота (ибо достались они ему непросто), и
потому я сполна отдал должное его душевному порыву. Моему руководителю всегда казалось, что я
засиделся в своих научных штудиях в XVIII и XIX веках и что меня надо выталкивать в век ХХ. Идея эта
была спорной, даже если рассматривать ее с позиций сегодняшнего дня, но, наверное, в интересах кафедры
так и следовало поступать. Короче, он вручил мне “Свободу и культуру”, не сопроводив никакими
наставлениями и предупреждениями. А мог бы. Ведь я хорошо знал, что весь Дьюи как ярый
антикоммунист и участник кампании по защите Троцкого был заперт в спецхранах библиотек [Спецхран
(специальное хранение) - бюрократический библиотечный термин советских времен. Он обозначал
систему хранения зарубежной литературы, признанной идейно враждебной (то есть практически все
современные, а часто и классические философские и политические публикации). Работа с этой
литературой требовала особого разрешения (“доступа”), соответствовавшего по своей строгости степени
“враждебности” того или иного автора. Доступ оформлялся через партийные комитеты и “первые отделы”
в учебных заведениях и научных институтах, проверявших благонадежность заявителя и необходимость
для него работы с этими источниками. Для чтения спецхрановской литературы во всех крупных
библиотеках имелись особые читальные залы. В 70-е и особенно 80-е годы многие даже кандидатские
диссертации по современной философии писались полностью на источниках из спецхрана, а вся эта
система становилась все более и более либеральной и формальной. Отказ в получении “доступа” (что,
кстати сказать, иногда случалось), как правило, означал клеймо неблагонадежности с многочисленными
последствиями]. Застрельный философский трактат врага советской власти в студенческом военном
лагере? Это тянуло на настоящую “провокацию” [“Провокация” - еще один типичный термин советского
новояза, употреблявшийся довольно часто для обозначения целеустремленного действия, направленного
на подрыв существовавшего политического строя. Поскольку никто этот строй целеустремленно не
собирался подрывать, то ярлык “провокация” приклеивали ко всему, что могло хоть как-то идти вразрез с
общепринятым стилем идеологического мышления. В начале 80-х годов стал, как и многое другое, частью
полуиздевательского и ернического жаргона]. Просто конфетка для соответствующих органов,
соблюдавших политическую чистоту молодых поколений. Так что рисковали оба и в равной мере профессор Мельвиль и я. Он - поскольку на книге имелась его факсимильная роспись. Я - из-за всего
остального.
В военном лагере мы размещались в палатках. Комфорт, естественно, нулевой. Поначалу я носил книгу
в вещмешке. Но от постоянного перетряхивания и других физических воздействий она стала слегка
изнашиваться (хотя я ее предварительно переплел в газетную обложку). Да и, честно говоря, днем не было
времени что-либо читать. Поэтому через несколько дней книга перекочевала под мой матрац в палатке.
Днем нас уводили на полевые занятия, и большой лагерь, насколько я помню, охранялся всего лишь одним
дневальным. Мне казалось, что никому и в голову не придет мысль шарить по нашим грязным лежбищам в
поисках чего-либо. Джон Дьюи обрел свое место под матрацем, и я потихоньку почитывал его по ночам
при свете карманного фонаря. И вот тогда-то и произошла эта трагикомическая история.
Однажды ночью, сунув руку под матрац, я не обнаружил там книги. Сначала было трудно поверить, как
такое могло случиться. Но она и в самом деле исчезла. Исчезла начисто и без следа. Нависла настоящая
катастрофа. И я это ощутил всем своим естеством. Мысли мои смешались, дыхание, как принято говорить,
стало верхушечным.
Не вернуть книгу Мельвилю? Об этом лучше было даже не думать. Мысль о том, что она попадет к
контролирующим органам, не приходила мне в голову. А вот потерять уникальную книгу профессора
было хуже смерти!
Разбудив своих уже заснувших соседей по палатке, я перетряхнул и их матрацы. Безрезультатно.
Сонные и зевающие, они были вынужденно посвящены в мое горе. И надо сказать, никто не удивился
моей панике и не посчитал меня полоумным. Напротив, мы вместе принялись судить-рядить, что же
делать дальше. Предложения так или иначе сводились к одному: немедленно поговорить с Пашей
Дзубаном, моим однокурсником по философскому факультету, прежде уже служившим в армии и потому
поставленным в качестве офицера запаса командовать студенческой ротой. На нашем языке он назывался
“бугром”, а мы - “салагами”.
Бугра тут же разбудили, и я с трясущимися губами и заплетающимся языком изложил суть дела.
“Какая, говоришь, у тебя книга пропала? Дьюи? Понятно...” - Паша специализировался по научному
коммунизму (была такая довольно популярная дисциплина для желающих сделать быструю партийную
карьеру), но и он прекрасно знал, кто такой Дьюи.
“Рота, подъем!” - выскочив на плац, заорал Паша своим трубным гласом в полнейшей темноте и
тишине соснового бора.
Через пять минут сонная полуодетая рота построилась, как положено по уставу.
“Рота, равняйсь! Смирно! Слушай меня. У Покровского из палатки пропал Дьюи. Понимаете, козлы,
Дьюи пропал! Чтоб завтра после учений Дьюи под тюфяк положить обратно. Если не вернете, всех опущу.
Нужник будете зубными щетками чистить до конца лагерей. Все до одного. Поняли, козлы? Рота, вольно!
Разойдись!”
Рота салаг рассыпалась по палаткам, окутанным слоистым туманом ночного леса.
На завтра, после полевых занятий, книга уже лежала под матрацем. Как все это произошло, не знаю до
сих пор. Да и не столь это важно, в конце концов.
Несколько слов о Паше Дзубане, ибо едва ли будет для этого другой повод.
В 1982 году его расстреляли за попытку вооруженного ограбления ювелирного магазина “Малахитовая
шкатулка” на Новом Арбате. Он поступал в аспирантуру одного известного академического института.
Провалился на экзамене. Ему намекнули на возможный вариант решения проблемы. И он в
полувменяемом состоянии по-любительски пошел за деньгами в эту самую несчастную “Шкатулку”. И там
одно за другим. Обвал. И все кончилось, как оно кончилось. Тогда как раз пришел Андропов, и нравы
сильно засуровели. “Обжалованию не подлежит”. Дьюи ничего не сообщил нам, как поступать в таких
случаях. Философия не всесильна.
Теперь все обстоит по-другому.
Указанные выше философы и сотни других авторов, не менее знаменитых, давно опубликованы в
приличных изданиях, и достать нужную книгу совсем не трудно: либо в магазине, либо в библиотеке, либо
по интернету. Запретный плод перестал быть запретным, а потому и желанным. Читать эти книги по ночам
нынче нет резона. Во-первых, книги никуда не “убегут”, и всегда можно отложить удовольствие до более
подходящего времени. А во-вторых, собственно говоря, и удовольствие это несколько потускнело, если не
померкло. В самом деле, текущая жизнь изобилует такого рода эмоциональными перегрузками и
интеллектуальными паззлами вселенского характера, что на их фоне треволнения старых авторов порой
кажутся довольно пресными, а их взгляд на мир чем-то “не из той оперы”. То есть все это, конечно,
чрезвычайно интересно, но по-своему, специфически, для специального анализа и обсуждения, а не в
абсолютных величинах, не как истина и даже не как ее инвариант.
Наверное, сразу же следует оговориться, что здесь обсуждается в основном литература философская,
этическая, интеллектуально-теоретическая. (Что же касается литературы художественной, то это особый
континент и его затрагивать в мои планы не входит.) Есть, правда, одна весьма немногочисленная
категория читателей и отчасти писателей, которая по-прежнему обожествляет интеллектуальную книгу.
Это своего рода затворники чистого разума, обитатели ими же сконструированной идеосферы (назовем ее
так), которые абсолютно самодостаточны в придуманной ими и не ими игре в понятия [Как мы хорошо
понимаем, “игра в понятие” есть лишь одна из разновидностей игры как таковой, пронизывающей все
сферы нашей жизни и всей современной культуры. В этом смысле игра вполне законна и даже
закономерна]. Это современная умственная схоластика, причем слово “схоластика” употребляю без
иронии и осуждения. Схоластика наших дней носит по большей части не религиозный, а чисто светский
характер, и она есть спекулятивная игра разума. Более того, на ней, на этой игре, основывается
философия, которая, насколько я могу судить, не стремится к выстраиванию связей с внешним
эмпирическим миром (я говорю о теоретической философии), а пытается создавать логически
непротиворечивые мыслительные конструкции, исходя из определенного набора изначально заданных
понятий и правил. В этом и заключается притягательность философского и любого иного
интеллектуально-теоретического дискурса, уводящего вас в область чистой мысли и чистой возможности,
где нет никаких иных ограничений, кроме тех, которые вы сами на себя наложите.
И все же если раньше теоретический дискурс рассматривался как хотя бы потенциально релевантный
внешнему миру, то теперь эта соотнесенность не подразумевается вообще. Игра приобрела
самодовлеющий характер. Она в себе и для себя.
Такой слом смыслов с уходом в абстракцию, по всей видимости, происходит на пограничье эпох. И все,
что было сказано прежде, до этого, как-то разом обесценивается. Пусть не полностью, не окончательно,
но в значительной мере. Внешний мир выходит из повиновения, он нарушает установления логики, и тогда
разуму не остается ничего иного, как обратиться к самому себе. Потом прежние смыслы и способы
соотнесения с реальностью восстановятся, приобретут новое звучание в новом контексте. Но когда и как
именно это произойдет и произойдет ли вообще, можно лишь предполагать. А пока вот так...
Вот, скажем, небольшая картинка из жизни издательского закулисья, или история о том, “как это
происходит на самом деле”.
...Мой старый и хороший знакомый, умный филолог, знаток литературы, некогда ответственный
секретарь известного “толстого” журнала, талантливый и приличный во всех отношениях человек. Ему
немногим за пятьдесят, самый расцвет творчества - акме, одним словом. Теперь (и в последние годы) он
заведующий отделом художественной литературы одного из самых мощных коммерческих издательств в
Москве, а стало быть, и в России. Издательство это владеет уж никак не меньше чем четвертью всего
книжного рынка страны.
По сторонним делам, можно сказать, случайно захожу к нему на работу. Он в душевном смятении,
которое не очень-то и скрывает. Несколько недель назад его сняли с должности, табличку с двери убрали,
но с работы не попросили, а весьма благородно оставили “консультантом” в том же отделе и при прежней
немаленькой зарплате. Не дожидаясь вежливых вопросов, он сам начинает историю своих бедствий.
Да, собственно говоря, никаких бедствий и не было.
Выпускали книги, старались, как могли. Но что-то сломалось во всем процессе. Компаньоны владельцы бизнеса разругались и расстались. Прежние ориентиры издательской политики исчерпали себя,
а новые... новые не заставили себя долго ждать.
Если раньше издательскую линию, включая, естественно, подбор авторов, проводил по преимуществу
редактор и заведующий отделом, то теперь все зависит от совсем других людей, а именно от отдела
маркетинга.
- А кто в этом отделе работает? - любопытствую я.
- Разный народ, - неясно высказывается мой знакомый.
- Но все же, - не унимаюсь я как дотошный обозреватель жизни. - Кто именно?
- Ну, люди. В основном молодые. Лет по двадцать пять или около того.
- А образование у них какое? Откуда они?
- В основном с периферии. Скажем, из Пензы и в таком роде. Сейчас маркетингу много где учат. Да и
не это важно.
- А что важно?
- Трудно сказать. Кураж, наверное. И необремененность психологическими
проблемами.
- Но как же они могут вершить миллионными делами вашего издательства? Тут профессию знать надо.
Опыт иметь. Что называется, всю жизнь на это положить.
- А вот, представь себе, вершат, и довольно споро. Главное, комплексов неполноценности и
недообразованности не иметь. Мол, этого нельзя, то не положено, так не принято. Это для нас с тобой. А
для них по-другому. Все можно, и все положено, и все принято, если очень нужно. Сегодня они с
легкостью могут диктовать политику издательства. Завтра если им предложат поработать на избрание
губернатора (когда их еще избирали) или кого еще похлеще, изберут, не моргнув глазом. Потом, по
случаю, им закажут PR-кампанию для нефтяного олигарха, и они же с пониманием дела все, как надо,
устроят. В этом-то и секрет маркетинга. Он на все случаи жизни, а не конкретно по поводу, - не слишком
весело резюмирует он.
В это время в комнату входит молоденькая девочка явно курьерского типа, на высоченных каблуках и в
обтягивающих джинсах, эдакий среднередакционный типаж “пойди-подай”. Знакомый мой несколько
напрягается и церемонно встает из-за стола. Курьерша на типовом тусовочном жаргоне (“ну да, я ему, а он
мне, чего делать, мама не велела, короче, хана всей конторе” и т.д.) что-то сообщает ему и удаляется, даже
не посмотрев в мою сторону.
- Это кто? - машинально интересуюсь я.
- Вот как раз заведующая отделом маркетинга. Легка на помине.
- Да ты с ума сошел!
- А вот представь себе. Здесь делают быстрые карьеры. Ее предшественница организовала
сверхуспешную кампанию по раскрутке детского романа (знакомый мой называет литературный хит
нескольких сезонов, выпущенный его издательством), и издательство получило не один миллион прибыли.
Не рублей. Теперь она царица и богиня всего нашего дела. А девочки-новички мечтают об аналогичном
проекте для себя. Так и работаем.
Мне всегда казалось, что книгоиздание - дело тонкое или связанное с культурной образованностью как
минимум. Про остальное не говорю. Но, наверное, по нынешним временам я ошибаюсь.
...Короче, в издательстве, со слов моего знакомого, все пошло следующим образом. Любая рукопись
или переиздание прежде всего оцениваются отделом маркетинга: “пойдет - не пойдет”. Притом “идут” не
просто книги, а такие книги, которые тянут на “проект”.
Без “проекта” книг теперь не издают. При этом качество текста играет не слишком большую роль. Его
всегда подправят, а то и бригадно перепишут от корки до корки. Важнее другое. Должен складываться
проект!
Он включает “раскрутку” автора, создание его легенды, мощно проплаченные акции по телевидению и
в прессе, наконец, его скандальное присутствие в общественном мнении или, наоборот, солидные
международные литературные премии или и то и другое вместе. Очень помогает снятый по книге
телесериал. Это просто находка.
Так что без этого бэкграунда изданий теперь практически не начинают. Это новый тип культурного
продукта, лишь отчасти напоминающий прежние книги, и то в основном по форме. Продукт, во-первых,
составной или же искусственно сгибридизированный (традиционные чистые жанры и формы не
приветствуются, а вот ремейки поощряются); во-вторых, рассчитанный только на коммерческий успех;
другие аргументы не признаются; в-третьих, с особым упором на инфраструктуру, на смешение видов и
сфер деятельности, то есть на внешние обстоятельства (обложка-упаковка, рекламная кампания,
“активные” продажи, поддержка наверху, презентации, выставки, скандалы в прессе, создание своего
сайта для этой книги, инициирование общественного движения фанов, запуск в интернет фирменный игры
с персонажами книги и пр., и пр.). Можно сказать, что сегодня книга - это не сам текст, а все вокруг него.
И это “вокруг него” с очевидностью важнее текста.
Кто-то обо всем этом пишет диссертации, а кто-то безо всяких научных усилий схватывает суть
процесса. И это называется маркетингом - в любом предмете, человеке и феномене увидеть коммерческую
перспективу и реализовать ее [Сегодня даже живой природный пейзаж имеет свою конкретную денежную
стоимость, исходя из многих экономических, природоохранных, медико-физиологических и эстетических
факторов. Маркетингом ландшафтов занимаются большие группы специалистов].
Поэтому когда после многочисленных маркетологических прикидок и расчетов издание все-таки
начинают, то, к примеру, более всего времени уделяют конструированию обложки. Бригада художников
месяцами трудится над тем, чтобы книгу неотвратимо хотелось взять с полки, “приласкать” рукой, чтобы
она нравилась покупателям как артефакт, как объект. И вся запущенная на полные обороты издательская
машина будет ждать художников, ибо без этого никак нельзя. Неточный дизайн и не попавшая в точку
флэш-визуализация [Мгновенное, ослепляющее воздействие на сознание человека посредством зрительных
рецепторов (термин автора)] обернутся недопродажами. А то, что сам текст убого напечатан на газетной
бумаге, не столь важно.
- А тут еще один казус случился, - мой знакомый с невеселой улыбкой продолжает. - Как ты знаешь, я
все же остался в издательстве консультантом. Поэтому время от времени что-то “консультирую”, так
сказать, советую старшим товарищам, они же младшие товарищи. Вот, говорю, нам предлагают провести
встречу с читателями в одном книжном магазине на Никитской - туда каждую неделю разных авторов
приглашают. Через пару дней девушка из отдела маркетинга мне говорит: “Знаете ли, я вас больше
слушать не буду. Была я на вечере в этом магазине. Что за люди! Что за народ! Одеты по моде 90-х годов.
Вы можете себе представить? Это надо же, сборище такое! Еще сохранились. Но главное, как пахнут!
Таких запахов в Москве уже сто лет нет. Я и развернулась на все 180”.
- А много у вас таких барышень? - машинально задаю я вопрос, невольно подумав, по моде каких годов
одет я.
- Все больше и больше. Но дело не в том, сколько их. Важно, что они реально управляют процессом. И
“маркетинг” - его ключевое звено. А редакционная работа в традиционном смысле - это звено
вспомогательное, сфера обслуживания.
- Да, интересные дела творятся, Господи, в пределах твоих. Интересные... - думал я на пути из
издательства домой. - Тут ничего не попишешь. Ругай не ругай, никакого толку не будет. Система
сложилась, и, считай, окончательно. Все одно к одному, кирпичик к кирпичику. Какие издатели - такие и
читатели. И наоборот. Новые люди пришли. У них какая-то своя особая сигнальная система. Классовое
чутье. Узнают друг друга поверх голов. Или как муравьи - по прикасанию усиков, что ли. Чик-чик - и
захват цели. “Свой - чужой”. Все автоматически происходит. Без лишних слов и объяснений. На уровне
подсознания. Других, не своих, они просто не замечают, исходя из принципа экономии энергии. Но при
случае могут и загрызть. Все прежнее уходит в археологию. На глазах образуется гумус истории. Так
сказать, отцы и дети. “Вишневый сад” в чистом виде.
Эпизод этот произошел в начале апреля. И никаких конкретных последствий он не имел и иметь не
мог. Так, повод для досужих размышлений.
А в конце этого же нынешнего апреля дела привели меня в Нью-Йорк. Далеко не в первый раз.
Поэтому никакой новизны впечатлений и не было. Кого сейчас можно удивить Нью-Йорком? Никого.
Одни там бывали не меньше меня. А другие и ехать не хотят по каким-то своим причинам. Хотя, впрочем,
отдельные штрихи по нашей теме могли бы представлять некоторый интерес.
...На этот раз в Нью-Йорке было у меня немного свободного времени, которого обычно не бывает. Ноги
сами собой привели в книжные магазины. Без особой цели что-либо найти и купить, а для общего
социологического наблюдения.
Если и говорят о книжных магазинах в Америке, то в первую очередь имеют в виду “Барнс энд Ноубл”.
Это своего рода общеамериканский стандарт книжной торговли, сеть магазинов, когда-то начинавшаяся со
знаменитой книжной лавки на 5-й авеню, а сейчас растиражированная по всей стране. Что-то вроде нашего
Дома книги на Новом Арбате.
В любом случае “Барнс энд Ноубл” впечатляет. Эдакий храм книготорговли. И даже освещение,
приглушенное, направленное на полки, рождает храмовое чувство. Словно по всему огромному
помещению и по всем этажам размещены маленькие алтари. “Помолись, дружок... и купи книжку”.
Но в храме в середине дня практически никого. Может быть, бродит один-другой любопытствующий,
как и я. Вот и все посетители. Повертят книгу в руках, полистают, да и обратно на место поставят.
Говорят, по субботам и воскресениям покупателей чуть побольше. Но не принципиально больше.
По залу ползет запах крепкого кофе. Это несколько лет назад все магазины “Барнс энд Ноубл” завели у
себя элитные кафе, размещенные прямо на торговых площадях. Плакатики приглашают прихватить с
собой еще не купленную книгу и почитать ее за чашечкой каппучино и с бутербродом в руках. Повсюду
мягкие диваны в обломовском духе. Правда, на них не лежат, а только сидят с книгами. И снова скрытый
месседж: “Приди, отдохни от суеты 5-й авеню. Почитай книгу. И купи ее”. Ненавязчиво висят плакаты.
“Любой заказ по телефону или интернету за 12 часов доставим в любую точку Манхэттена”. Идея такая:
если сразу не созрел для покупки, то подумай на досуге, позвони, и мы все привезем в лучшем виде.
Обволакивающий комфорт и улавливающий уют. Они как сети. Из них не вырваться.
Но о книгах-то что? Скажу лишь несколько слов по своей специальности.
Не без любопытства хотел посмотреть я на разделы по социологии. Конечно, “Барнс энд Ноубл” не то
место, где отовариваются специалисты по этой и подобным дисциплинам. Для этого есть университетские
магазины и “книга почтой”. Но все же было интересно познакомиться с массовым предложением в этом
узком сегменте книжного рынка. Ведь, согласитесь, социология и другие социальные науки существуют не
только для специалистов, но и для “народа”. В противном случае зачем они вообще были бы нужны?
Не без труда, и только в головном “Барнс энд Ноубл” на 5-й авеню, удалось мне отыскать маленькую
полочку с транспарантом “Социология”. Во всех других магазинах такого раздела не было вообще. Хотя,
справедливости ради, скажу, что книги по социологии все же были. Но они упорно помещались в разделы
Cultural Studies. Что это такое? Объясню.
Это своеобразная культурологическая... пицца, сделанная из всего, что по случаю осталось в
холодильнике. Иными словами, набор описательных исследований и журналистских умозаключений по
поводу всего виденного в мире и имеющего место быть в различных культурах и в различные эпохи. Но с
легким флером научности и рационализации. Ни предметных, ни методологических ограничений нет.
Дело, скорее, в самом процессе. Если получил в свое время университетскую степень по социальным и
гуманитарным наукам, то пиши обо всем, что хочешь, и ты сразу же войдешь в Cultural Studies. Твое
базовое образование с неизбежностью выведет тебя на широкий путь. Как говорят американцы, tell me
something about anything. По-нашенски, обо всем понемногу. Это и есть Cultural Studies [На наше счастье,
термин Cultural Studies дословно на русский язык не переводится. “Культурные исследования”? Не звучит.
“Культурология”? Нет, эта ниша уже занята другой дисциплиной. И подобная терминологическая
неприкаянность Cultural Studies пока еще служит некоторым барьером на пути тотального завоевания ею
всех социальных наук в России].
Вот туда-то и спрятали социологию. Спрятали, можно сказать, в прямом смысле слова. Стеллаж с
этими Cultural Studies всегда на задворках торгового зала, в самом конце лабиринта книжных полок. На
нижней полке у пола (туда только на коленях можно добраться) стоят два-три дешевых издания
“Протестантской этики” Макса Вебера. И здесь же джентльменский набор из последних эпатажных
книжек Иммануила Уоллерстайна, на излете карьеры решившего низвергнуть всю предшествующую
социологию и призвать ее на баррикады в борьбе за права народов третьего мира в противостоянии
богатым странам Севера. И точно такой же набор другого нестареющего низвергателя основ - Ноама
Чомски. Оба “бунтаря” с успехом профессорствуют в ведущих американских университетах плющевой
лиги, разъезжают по миру с платными лекциями, обращенными к тем, кого они собираются сокрушать.
Притом и слушатели и выступающие получают от этого равное удовольствие. В одном “Барнс энд Ноубл”
стояли еще социологический словарь издательства Коллинз и симпатичнейшая 90-страничная английская
книга “Введение в социологию”, построенная не на тексте, а на комиксах с текстовками. Так сказать,
нижний предел социологического образования на сегодняшний день. Дальше идет просто мычание коровы
[Richard Osbourne and Boren Van Loon. Introducing Sociology. New York, Totem, 2004. Отнюдь не простая
книга, хотя и выглядящая на первый взгляд как насмешка, если не издевательство над серьезной наукой.
Черно-белые комиксы и карикатуры не иллюстрируют книгу, а составляют ее содержание. В этом соль
этого проекта. Текста как такового в книге почти нет. Таким образом раскрыто содержание
социологических идей Маркса, Спенсера, Дюркгейма, Вебера, современных постмодернистов и др., а
также основных социологических понятий. Придумать и создать такой учебник было непросто. Как его
оценить? Вопрос сложный. Кто знает, может быть, это и есть зеркало, в которое смотрятся наши
студенческие аудитории?].
Правда, резко в рост пошли книги по исследованию преступного поведения - криминология. Но опять
же, это не классика, не Социология с большой буквы, а пресловутые Cultural Studies: сижу дома, смотрю в
окно и все, что вижу, перерабатываю в книгу. Можно, конечно, не сидеть дома, а путешествовать или
включаться в жизнь какой-нибудь экзотической группы. Назовем это “принципом акына”: что вижу, о
том и пою свою песню. А кто мне дает право на публичность в обнародовании собственных
интеллектуальных потуг? Да никто. Я сам это право присваиваю. Я, прежде всего, интересен самому себе,
себя люблю до безумства, свою абсолютную уникальность лелею. Вот и читайте мой нарратив.
Так социология спланировала в Cultural Studies.
Для молодых коллег-социологов в России в этой сказке скрытый намек. Бросайте все ваши сложные
исследования, освоение классики. Баста! Кому это нужно по нашим временам? Кому сдался этот
Покровский с его лекциями по истории социологии? Закончили четыре года “соцфака” в какой угодно
тьмутаракани, не удалось устроиться в маркетинг, но зато за это время немного поднатаскались в
терминологии, тогда садитесь за текст. Преодолейте рывком боязнь чистого листа бумаги. Тему выбрать
нетрудно. Главное, чтобы с душком была, как сыр рокфор. И что-нибудь эдакое, не тривиальное. Забудьте
про всякие там “социальную структуру”, “социализацию”, “символическое взаимодействие” и пр. Это все
архивный хлам. Главное - включиться в поток сознания и создать “текст”, то есть некоторую
материализацию этого потока. И абсолютно на каждый “текст” найдется интерпретатор, в том числе и на
ваш. Он прекрасно обоснует бесценность вашего видения мира. Вот вы и знамениты, и богаты, и безумно
горды собой.
Судьбу социологии сполна разделила ее сестра-экономика. Нет такой науки на книжных полках “Барнс
энд Ноубл” и в аналогичных магазинах. Зато повсюду полки с бизнес-литературой и справочниками.
Притом не просто бизнес, а Business and Computing, то есть бизнес непременно с интернетом и
компьютерами. По-другому сейчас не бывает. Этой дисциплине отданы самые золотые места торговых
залов.
Чуть-чуть больше повезло политологии, Political Science. Она прорезается небольшим раздельчиком то
в одном, то в другом магазине. В основном по части американского демократического процесса и
президентских выборов. Но и на нее повели наступление Cultural Studies. А про антропологию и говорить
не приходится. Ее следы теряются в далеком прошлом, если не считать книг о народах Азии, Африки и
Полинезии, да и то в качестве дополнения к туризму.
Кстати, “туризм” - Travel - бурно растущий отдел в магазинах. Воистину прав Дж.Урри, говоря о том,
что современная культура “стронулась” с места, то есть сама по себе стала мобильной. Она больше не
может оставаться привязанной к определенному “локусу”. Каждому из нас в отдельности и всем нам
вместе словно неймется куда-то ехать, что-то делать “в другом месте”, мечтать о развлекательном
путешествии или паломничестве к святым мощам нашего личного прошлого. По-другому уже нельзя - это
своего рода императив эпохи. Короче, Travel опередил даже раздел Cooking - домашняя готовка и
поваренные книги.
Что касается Cooking, то это чистейший парадокс. Америка - страна, в которой домашняя кулинария и
готовка отсутствуют как социальный и культурный феномен (чего не скажешь о туризме). Никто дома,
кроме чудаков и иммигрантов последней волны, практически не готовит. Все устроено так, чтобы
вытолкнуть потребителей (то бишь людей) в рестораны и кафетерии. И на этом фоне в течение
десятилетий бурно процветает литература о том, как можно было бы готовить дома в принципе [Нечто
подобное происходит и с индустрией машин и приборов для домашнего приготовления еды. Пожалуй, это
самый богатый и, главное, неисчерпаемый рынок Америки. Каждый сезон на продажу выбрасываются все
новые и новые приспособления для готовки. И они покупаются. Но только для однократного
использования. Затем они перекочевывают в чуланы и на чердаки. А оттуда - на “гаражные распродажи”
(garage sale), которые время от времени устраиваются в домашнем гараже. За один доллар или около того
здесь можно купить что угодно]. И чем меньше американцы готовят сами, тем большего совершенства
достигают книги по кулинарии и тем более достойное место они занимают в домашних библиотеках.
Иногда кажется, что, пролистав эти красочные издания, получаешь все необходимые физиологические
реакции, связанные с удовлетворением чувства голода. Приходит сытость без единого куска во рту.
Полнейшие изменения обозначились в разделе Art - искусство, включая, прежде всего, изобразительное
искусство. (Сценические искусства, Performing Arts, - это особая сфера.) Богатые альбомы классического и
современного искусства отодвинуты на задворки. Их еще надо поискать, прежде чем найти. Зато целые
стены забиты пособиями по компьютерной и промграфике. Обучают тому, как делать весь тот поток яркой
и броской визуализации, которая обрушивается на нас с плакатов и рекламы, упаковок чего угодно и
настенных календарей. Притом имеются в виду не только самоучители, но и шикарные форматные
альбомы вроде “100 лучших рекламных плакатов Америки 2004 года”, “Лучшие упаковки всех времен и
народов” и т.д. Современная промграфика основывается на компьютерном дизайне. Мощные и постоянно
обновляемые программы, вроде известного всем Adobe PhotoShop, поддержат любую вашу идею и,
главное, дадут сотни опций решения изобразительной задачи. Но обращению со всем этим разнообразием
надо элементарно обучить. Этим и занимается издательская индустрия, нацеленная на современный
рынок. В качестве болезненной реакции на абсолютнейшее, прямо нечеловеческое совершенство
цифровых изображений, затопивших нашу жизнь, возникла обратная ретроволна - традиционная
черно-белая фотография с использованием негативной пленки, домашней проявки, увеличения и
отглянцованных отпечатков [В апреле - мае 2005 года (до 30 мая) Метрополитен-музей показывает
ретроспективную выставку фотографии Дианы Арбас, знаковой американской женщины-фотографа 60-х
годов, покончившей жизнь самоубийством в 1971 году. На выставке в одной экспозиции, сделанной с
величайшим мастерством, собраны сотни, казалось бы, невзрачных черно-белых фотоизображений
формата 24х30 и 30х40. Никаких внешних эффектов и никакой журнальной красивости. Это галерея
некрасивой Америки: карлики, уродцы и уродицы, наркоманы, “лица, альтернативных сексуальных
ориентаций”, извращенцы всех мастей. И даже там, где на фотографии более или менее нормальные люди,
все равно что-то неизбывно порочное веет на нас. Диана Арбас снимала всех этих типов в основном не в
студии, а на натуре в Нью-Йорке в Центральном парке и на Вашингтон-сквер в Сохо. А это были между
тем годы величайшего национального процветания Америки (и об этом свидетельствуют ретроспективные
социологические исследования). И как антитеза всеобщей беззаботности эпохи президентов Эйзенхауэра и
раннего Кеннеди возникла галерея Дианы Арбас. Герои фотографа смотрят прямо в диафрагму объектива.
То есть на нас, зрителей. Эти взгляды складываются, суммируются в один общий взгляд, от которого
становится не по себе. По части техники фотограф достиг высшего совершенства, когда техника как
таковая просто не чувствуется. Кадры якобы не выстроены, “некрасивы”, все словно “непреднамеренно”,
что, разумеется, не так. Эстетика антиэстетичности не новое изобретение в искусстве, но сегодняшнее
внимание к ней, о чем свидетельствует выставка в Метрополитен, тоже неслучайно. Миру глянцевой
фотографии противопоставляется мир черно-белого эпатажного изображения, фотомоделям из “Вог” уродцы из Центрального парка. Все тот же принцип “клин клином вышибают”. Или принцип составления
гибрида из контрастных кисло-сладких компонентов].
Глядя на ряды книг по компьютерной графике и компьютерному дизайну, воочию убеждаешься в том,
что век классического обучения искусству уходит. Теперь любой старшеклассник, не имеющий никаких
познаний в рисунке, композиции, работе с цветом и т.д., может творить на экране своего домашнего
компьютера любые замысловатые имиджи, ничем не отличающиеся от работ зрелых специалистов в этой
области. Никогда еще в сфере искусства любительство и профессионализм так близко не смыкались и не
образовывали единство неразличимых. Надо думать, что в скорой перспективе классическая и
традиционная живопись и графика (и соответствующее образование) превратятся в островок экзотики,
чистую этнику западной культуры [Аналогичный процесс набирает обороты и в России - цитадели
классического фигуративного (реалистического) искусства. Скажем, в Российском государственном
художественном институте имени В.И.Сурикова (sic!) на глазах умирают целые специальности, например,
так называемая уникальная графика - офорт, гравюра, линотипия. Все это ныне великолепно имитируется
компьютерами, а старая техника, прессы, литографские камни, гравировка по цинку и пр., идущие еще от
Густава Доре, фактически никем не востребованы. Умирает и классическая школа книжной иллюстрации.
Все, что можно увидеть на книжных прилавках Москвы (да и Нью-Йорка тоже), особенно в иллюстрации
детской книги, на девяносто процентов создано теми, кто никогда не держал в руках карандаша, но зато
прекрасно работает на компьютере. Это новые “художники”, собственно говоря, даже и не художники в
привычном смысле слова (правда, им самим об этом лучше не говорить). Это новая генерация
компьютерных дизайнеров, приносящая с собой и новое понимание изображения как товара]. Конечно,
некоторые специфические жанры пока еще выживают, скажем, живописный портрет. Состоятельные люди
нет-нет, да и закажут художнику свой постановочный портрет в старом добром духе. Но это так
незначительно на фоне развернувшейся битвы за коммерческую визуализацию мира, что фактически
составляет бесконечно малую величину.
В этой же тенденции возникает и новый взлет фотографии, прежде всего, фотографии цифровой.
Фотоальбомы по всем мыслимым и немыслимым аспектам современной фотографии в сотнях вариаций
ринулись на потребителя. И здесь мы можем проследить все тот же феномен соединения и переплетения
любительства и профессионализма. Цифровая фототехника и компьютерные программы обработки
изображения могут сделать каждого неофита большим мастером, по крайней мере в отдельных случаях и в
отдельных видах работ. Этому и обучают предлагаемые книги. Теперь сотворение виртуальной реальности
идет семимильными шагами в тиши домашних офисов и на экранах все тех же домашних компьютеров
[“Домашний офис” (home office, home based office) - весьма распространенная и растущая тенденция
устраивать сверхкомпьютеризированные рабочие места прямо у себя в доме или, скажем, в гараже.
Группы сотрудников связываются в единую сеть по интернету, интегрированному с сотовой связью и
системой спутникового позиционирования JPS, находясь прямо у себя дома. Эффективность работы при
этом не только не падает, а серьезно возрастает. В этом формате все чаще работают консультационный
бизнес и представители так называемых творческих профессий]. Долгая и упорная селекция и
последующая многолетняя подготовка талантов в области традиционного изобразительного искусства
просто потеряла всякий смысл. Полки книжных магазинов лишний раз свидетельствуют об этом.
Не столь большие, но чрезвычайно представительные разделы книжных магазинов, посвящены Fashion
- моде. В эту сферу, в отличие от промграфики и фотографии, вход любительству как раз заказан. Здесь
господствует профессиональная индустрия. Поэтому книги и альбомы по моде обращают на себя
внимание своей сдержанностью, солидностью и даже определенным
многозначительным
немногословием. Во всем этом можно прочитать такой месседж: “Вы думаете, мы легкомысленные и
маргинальные в этом мире. Нет, мы очень серьезные и фундаментальные”. Разумеется, это действительно
так, если ежегодный оборот индустрии моды составляет сотню миллиардов долларов. Книги по Fashion,
вроде недавно изданного альбома-жизнеописания Ральфа Лорена, в чем-то приближаются к Библии.
Правда, известнейший дизайнер пока еще не пострадал за идею, но новую веру -тотальную веру в моду он принес. Несомненно.
Секрет массовой и активной виртуализации и визуализации не столь уж сложный. Если культура,
основанная на устной речи и письменном слове, чрезвычайно активизирует функцию воображения (с ее
ассоциативностью, пересчетом вариантов, поиском смыслов, необходимых для эффективной
коммуникации), культура, основывающаяся на визуальных имиджах, превращает мышление в процесс
простых остенсивных определений. “Смотри, и то, что увидишь, и есть то, что видят и понимают все”.
Изображаемое понятно всем и едино для всех. Оно безвариантно опосредует коммуникацию. Варианты
интерпретаций предельно сокращаются. Это значительно повышает рациональность действия, в том числе
экономического. Но, с другой стороны, это порождает и новый тип человеческой особи - “человека
визуализированного”. Он предельно прямолинеен, активен, верит только глазам своим. Впрочем, описание
этого нового нарождающегося (или уже народившегося?) типа можно продолжать...
Величайший сюрприз, однако, ждал меня там, где, казалось бы, ничего неожиданного предполагать и
нельзя было. Сообщаю: это философия.
Когда я впервые на расстоянии увидел над целой стеной книг, от пола до потолка, броскую надпись
“Философия”, то не поверил глазам своим. “Наверное, это новое название для self-help books [Self-help
можно перевести как “помощь себе”. Традиционный жанр популярной литературы - инструкций для
решения самых различных жизненных проблем, включая здоровье, карьеру, семейную жизнь, образование,
смерть и т.д. В последние годы выпускаются даже серии книг в желтых обложках “Для идиотов”. От
“Аквариум для идиотов” до “Как справиться с шизофренией для идиотов” и т.д.], - подумал я. - Просто это
теперь так называется - “философия”. Или это спецотдел Умберто Эко, который, как чума, завирусовал
весь книжный рынок, если не считать аналогичной интервенции “Кода да Винчи” Дэна Брауна?”
Ни то ни другое не оказалось верным.
Передо мной стояли целые эшелоны самой настоящей профессиональной литературы по философии. И
прежде всего, оригинальные тексты Платона, Аристотеля, Канта, Гуссерля, Дильтея, Дьюи, Сартра,
Рорти... Книги эти были изданы небогато, явно не для ритуального заполнения своими корешками полок в
офисных библиотеках профессоров и юристов, а для чтения. Именно для чтения. За первоисточниками
шла комментаторская литература и фундаментальные многотомные антологии - и по эпохам, и по
проблемам, и по школам мысли. Притом первоисточники преобладали над популярными изданиями.
Разнообразие и охват казались необычайными. И это не в каком-нибудь одном книжном магазине
(предположительно чудаковатом), а во всех. Спрос на философскую литературу явно пошел вверх.
Но в чем причина такого прилива энтузиазма по отношению к философии на фоне полнейшего
убожества социальных наук? Чем философия приглянулась современной американской публике, которая
так недвусмысленно отвергает социальный научный анализ своей жизни? Ведь для того чтобы прочитать
хотя бы пару страниц, скажем, из “Критики чистого разума” и вникнуть в их содержание, требуется
профессиональная подготовка. В самолете или на сон грядущий эти тексты не почитаешь. Они безумно
энергозатратны. И вообще, что может быть более далеким от мира современного американца, чем эти
авторы. И вот ведь покупают. А если бы не покупали, то и не предлагали бы.
Все вагоны нью-йоркского сабвея увешаны плакатами “Философия работает!” Какое-нибудь очередное
рекламное иносказание или метафора? Отнюдь. Это самая настоящая наука всех наук, но сниженная до
уровня “практической философии” на каждый день. Это курсы для жителей города, действующие с 1964
года и, судя по всему, собирающие слушателей [См. www.practicalphilosophy.gov]. Но до масштабов
массовой рекламы прежде дело никогда не доходило. Значит, сейчас рынок этого требует, и в программу
инвестируют дополнительные средства.
Вопрос о популярности философии среди американцев остается в значительной мере не отвеченным.
Правда, рабочая гипотеза есть. Лечиться от массового невежества и комплексов можно различными
способами. Можно это делать гомеопатическими дозами с помощью хороших популяризаторов и
университетских учебных курсов. Шаг за шагом, бит за битом. Но можно принимать и лошадиные дозы
по принципу “клин клином вышибают”. При гриппе, говорят, помогают сверхдозы витамина С. Возможно,
в этом и скрывается разгадка неожиданно проснувшейся всеобщей любви к философии? Ее принимают
платоновскими и кантовскими гипердозами. Но надо помнить, что от этих лошадиных доз не привыкшие к
ним американцы могут и умереть, фигурально выражаясь. Тогда уже и self-help “Как справиться с
шизофренией для идиотов” не поможет. Потребуется реальная госпитализация [Сходная ситуация уже
давно сложилась в Америке с романами Ф.М.Достоевского. Мало того, что сам классик, ох, как не жаловал
эту страну, но и все его романы суть прямая антитеза Америке, ее принципам, ее культуре, ее
мировоззрению. Достоевский по сути, по строю своих ценностей и принципов самый антиамериканский
писатель из всех, которых можно себе представить. Но при этом нет для американцев более любимого
автора, чем Федор Михайлович. В самолетах и аэропортах, в междугородних автобусах, беззвучно шевеля
губами, они читают по слогам русские имена и отчества героев Достоевского, растягивающиеся чуть ли не
на всю строку набора карманного издания. Читают его, водя пальцем по строкам. Но читают! Вот ведь в
чем парадокс. И потому чего удивляться, что книжные магазины переполнены изданиями Достоевского
любых форматов и на любой вкус? Думается, Америка все лечится и лечится лошадиными дозами его
гуманизма. Помогает ли? Другой вопрос].
Короче, теория “лошадиной дозы” не кажется мне до конца убедительной. Но в качестве рабочего
инструмента подойдет.
Посещение книжных магазинов - тема бесконечная. Поэтому на ее фоне обозначу и другой
нью-йоркский сюжет.
...В этой поездке, как и во многих предыдущих, счастливо довелось пообщаться с Ниной, русской
иммигранткой послевоенной поры, ставшей одним из ведущих редакторов детской литературы в США,
работавшей в самых крупных издательствах. Немало американских писателей и художников по ее выбору
и решению сделали феерические карьеры, включая Пулитцеровские и Андерсоновские премии.
Нина и до сих пор на боевом посту в большом издательстве. Но настроения у нее явно нет.
- Все изменилось в нашем деле, - говорит она. - Не узнаю ни себя, ни своих коллег. Прежде я сама
принимала окончательные решения в отношении автора текста и художника. Я отвечала за все в полном
объеме. От заявки на тему до концепции рекламной кампании выходящей книги. Теперь у редакторов
совсем другая роль. Мы должны подыскивать варианты для отдела маркетинга и класть им на стол
рукописи и эскизы иллюстраций. Решения принимаются только там, за закрытыми дверями. Особое
таинство. Нас не спрашивают. И мы эти решения только идейно оформляем post factum.
- Где-то я уже слышал такие формулировки? - подумалось мне. - В Москве, на той приснопамятной
встрече в издательстве.
- То, что за несколько недель не продается в магазине, - говорит Нина, - тут же отсылается обратно к
нам в издательство и с колес выбрасывается по дискаунтным ценам на уличные развалы. А если и там не
расходится, то идет под нож. Немедленно. Складские площади стоят дороже, чем переработка книг на
макулатуру. Это один большой бесконечный бизнес. И никаких экспериментов, никакого расчета на
постепенный рост популярности автора, на его специфическую аудиторию. Либо автор быстро продается
сейчас и везде, либо под нож. В наши дни издательство - это огромная фабрика замкнутого цикла.
Оказывается, для снижения издержек производства американская издательская продукция теперь
печатается либо в Мексике, либо в Юго-Восточной Азии, но в основном в Китае. И даже расходы на
транспортировку на столь значительные расстояния не принимаются во внимание по сравнению с
выигрышем по части дешевой рабочей силы.
- Еще совсем недавно мы посылали наших редакторов и художников в эти заморские типографии. Для
контроля за качеством тиража. Теперь не делаем и этого. Лишние расходы. Что получится, то получится.
Конечно, качество изданий резко понизилось. Иллюстрации упростились. Набор полос идет
концентрированный, надо бумагу экономить. Ведь все равно, большие части тиража так и так пойдут под
нож. Это уже закладывается в расчете сметы. Так зачем же стараться? Быстрый оборот с заложенными
издержками намного выгоднее рискованного качественного книгоиздания с неопределенным по времени
занятием площадей в магазинах.
Есть и другая тема - сами книгоиздатели, вернее, владельцы бизнеса. За громкими именами
американских издательских домов, известных всему миру, отныне скрываются владельцы из других стран,
из Японии, из той же Юго-Восточной Азии, Австралии, иногда Европы. Чисто американские издательские
фирмы можно пересчитать по пальцам одной руки. Речь, правда, идет о гигантах, а не мелких сошках. Для
читателей это и не так интересно. А вот для сотрудников издательства вопрос о владельце бизнеса вовсе не
абстракция. Новые хозяева редко принимают в расчет прежние традиции и завоеванный издательством
статус в негласной культурной иерархии страны. Это им все безразлично. Главное - немедленно повысить
доходность. Притом любыми средствами.
Конечно, в американских книжных магазинах пока еще много прекрасно изданных книг в
традиционных форматах. Но это либо уникальные тиражи, выпущенные малыми издательствами, либо
явно уходящая натура. Мощный поток коммерциализированной литературы по “проектам” захлестывает
весь рынок. За ним, надо полагать, безраздельное будущее.
Такая вот логика. Притом это не логика одного человека или же одного издательства. Эта логика
самого времени, в равной степени относящаяся и к книгам, и к университетским курсам, и к человеческим
отношениям, и к людям вообще.
Ускоренный оборот некачественного материала или ухудшающий отбор. Вот она,
сакраментальная формула нашей эпохи.
Оптимист, конечно, скажет, что в этих заметках все преувеличено и субъективно препарировано и что
на самом деле все не так драматично. Возможно. Оптимист скажет, что в итоге все будет хорошо и что мир
в очередной раз перевернется на другой бок и успокоится. Он скажет, что люди рано или поздно
перебесятся и вновь начнут издавать качественные книги хороших авторов и обыватели понесут с рынка
Пушкина и Гоголя. Он скажет, что много раз в истории все это уже было, но мир, как видите, устоял и
даже в определенном смысле усовершенствовался.
Это звучит вроде бы и верно. Но не до конца убедительно.
Словно меня навязчиво уговаривают подписать приговор самому себе. А я, смешной, сопротивляюсь.
Надо же, какой принципиальный нашелся. Подписывай! Время не ждет.
В России мне никогда не снятся сны. В Америке - иногда. В кошмаре чувствуешь, что во рту и на зубах
что-то скрепит и хрустит. Просыпаешься и в ужасе, сплевывая, обнаруживаешь, что на ладони целая кучка
кусков раздавленного и окровавленного зеркала. И это тоже сон.
Один из многих.
Москва - Нью-Йорк - Ратерфорд (Нью-Джерси) - Москва
Апрель 2005 г.
“Русский журнал”, 27 апреля 2005
http://old.russ.ru/publishers/20050427_np.html