Территориальные инновационные кластеры: мировые

Наталия Смородинская
Территориальные инновационные кластеры: мировые ориентиры и
российские реалии
В июне 2012 г. Россия выдвинула свой вариант кластерной политики, сформировав
«Перечень пилотных программ развития инновационных территориальных кластеров»,
куда по итогам конкурсного отбора вошли 25 кластерных проектов с высоким научнотехническим потенциалом. Хотя федеральные власти намерены поддерживать эти
региональные проекты немалыми бюджетными средствами, перспектива образования в
стране динамичных инновационных кластеров достаточно слаба. Доклад посвящен
обоснованию этого тезиса, рассматривая важные теоретические нюансы и малоизученные
у нас аспекты мировой кластерной практики, которые связывают процессы кластеризации
экономических систем с механизмом инновационного роста.
В условиях России проблема заключается не только в том, что отобранные кластеры
фактически создаются по решению «сверху», т.е. их модели и специализация не прошли
предварительного «тестирования рынком», на чем настаивает классик кластерной
концепции М. Портер. Хуже то, что организационное устройство кластеров «завязано» на
индустриальный тип роста, т.е. в лучшем случае в стране могут появиться протокластеры
производственного типа - несмотря на провозглашенную инновационность создаваемых
структур. Например, непонятно, как можно совместить полузакрытый режим ЗАТО с
образованием на таких территориях открытых сетевых экосистем, готовых к свободному
переливу информации и знаний за свои границы, в окружающую экономику региона.
Аналогичным образом, намеченные критерии господдержки кластеров (рост объемов
производства, затрат на НИОКР и т.п.) ориентированы на линейный характер инноваций и
далеки от современных методик оценки конкурентоспособности кластеров на предмет их
синергетических эффектов. Но самое главное даже не это: полноценные кластерные сети
просто не могут появиться и тем более развиваться в неадекватной для этого деловой
среде, отягченной преобладанием иерархичных монополизированных структур, узостью
поля горизонтальных связей и крайней институциональной разобщенностью социума.
Заметим, что и в ряде европейских стран (Франция, Германия и др.), на которые
ориентировались
разработчики
российской
кластерной
политики,
экономические
программы, провозглашающие своей целью создание инновационных кластеров, далеко
не всегда соответствуют системе мер по поддержке тех видов агломераций, которые
действительно имеют признаки инновационных экосистем. Организационные структуры и
кластерно-сетевое строение постиндустриальной экономики только формируются, а
научные представления об этих объективных трансформациях носят междисциплинарный
2
характер и сильно разнятся. Дело осложняется еще и тем, что современная кластерная
картография
идентифицирует
кластеры
как
трансотраслевые
производственные
агломерации, опираясь на классическое определение Портера 1990 г. [Ketels, Sölvell, 2006;
Данько, Куценко, 2012], но не выявляет методологических различий в их сетевых
моделях. Между тем, достигаемая в кластерах синергии инновативности не связана с их
принадлежностью к высокотехнологичным секторам, а зависит от их сетевого
институционального устройства
– формирования здесь тройной спирали (модель
Ицковица-Лейдесдорфа), основанной на интерактивной кооперации, коэволюции и
взаимозаменяемости функций представителей науки, бизнеса и государства [Etzkowitz,
Leydesdorff, 2000]. У нас же уникальную синергию кластеров, как правило, сводят к
классическим агломерационным эффектам (эффектам «концентрации и кооперации» в
терминах Минэкономразвития), что искажает представление об их привлекательности для
бизнеса (кластерная рента проистекает из особой сетевой среды, а не из особых
преференций для участников).
Обобщение мирового опыта [Andersson et al. 2004; Christensen et al. 2011; Ganne,
Lecler 2009; Lindqvist, Sölvell 2011; OECD 2009; Рекорд 2010], результатов теоретических
и эмпирических исследований [Delgado, Porter, Stern 2011, 2010; Ketels, Memedovic 2008;
Lindqvist 2009; Porter, Ketels 2009; Sölvell 2009] позволяет выделить в современном
мировом семействе кластерных структур три вида сетевых моделей.
Во-первых, это протокластеры типа итальянских промышленных округов, где
высокая концентрация малых фирм составляет конкурентную альтернативу крупным
корпорациям [Becattini 2002]. Они
рассчитаны лишь на инкрементные инновации,
опираются на неформальные связи и уникальные ресурсы местного рынка, не имеют
якорного центра и слабо структурированы.
Во-вторых,
это
производственные
кластеры,
сформированные
в
виде
концентрических кругов (сетевая периферия) вокруг крупного якорного центра (японская
Долина Саппоро, большинство кластеров Южной Кореи, треть кластеров Германии и др.).
Они активно взаимодействуют с зарубежными рынками, имеют высоко формализованные
внутренние связи, но лишены непрерывной координации действий участников и
генерируют инновации в линейном формате. Межфирменная кооперация здесь
развивается слабо: каждая фирма «вертикально» завязана на якорный центр, причем для
стимулирования сотрудничества с малым бизнесом этому центру помогает государство
(деньгами или льготами). Такие кластеры могут расти вширь, но не способны создать
динамичной среды (высокая плотность и интенсивность сетевых контактов) и механизмов
саморазвития, оставаясь в зависимости от госпомощи или госзаказов [Meier zu Köcker
3
2009]. Между тем российская кластерная политика опирается преимущественно на эту,
малоуспешную модель, делая акцент на присутствии в кластере крупных госкомпаний,
находящихся на территории «инновационных анклавов» - ЗАТО, наукоградов, техниковнедренческих
особых
зон
или
вертикально-интегрированных
производственных
комплексов.
В-третьих, это инновационные кластеры постиндустриальной эпохи - экосистемы
устойчивых связей, сформированные в виде тройных спиралей на базе координирующей
деятельности сетевых платформ (Кремниевая долина, кластеры Скандинавии). Они
рассчитаны на условия глобальной конкуренции и коллективное создание инноваций в
непрерывном режиме, имеют высокоформализованные связи (типа ассоциации и
отношенческого контракта), втянуты в глобальные ценностные цепочки (выступают их
локализованными сетевыми узлами) и обладают способностью саморазвития за счет
особых механизмов коллективного самоуправления (коллаборация). Только эта модель
обладает необходимым динамизмом и синергией инновативности (непрерывное создание
новых
благ
и
ценностей),
решая
функциональную
задачу
кластера
–
стать
стимулирующим полюсом роста для региона дислокации [VINNOVA 2010]. Как
свидетельствует теория и передовой скандинавский опыт, эффективная кластерная
политика должна с самого начала поощрять создание открытых платформ для совместных
действий, которые привлекают
любых заинтересованных игроков и способствуют
зарождению кластерных инициатив на принципах тройной спирали [Ketels 2009]. В
России же вопрос о социальных платформах подменен наличием управляющей
кластерной
организации, а проблема поощрения горизонтальных коммуникаций
трансформируется в задачу инфраструктурного обустройства кластерных территорий,
причем наполовину – на средства самих же участников.
Отсутствие в России даже полноценных двойных спиралей с обратными связями
ориентирует кластерную политику на догоняющее индустриальное развитие («новая
индустриализация») – вместо перехода к инновационной модели роста. В этой ситуации
нам бы очень помогло «институциональное обучение» у соседних скандинавских лидеров
[Катуков, Малыгин, Смородинская 2012].