ГЕОПОЛИТИКА: ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ И ИТОГИ
реклама
ГЕОПОЛИТИКА: ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ И ИТОГИ РАЗВИТИЯ В XX в. Д.Н. Замятин Полис, 2001, 6, 8 Замятин Дмитрий Николаевич, кандидат географических наук, доцент Российского университета дружбы народов, зав. лабораторией содержания гуманитарного образования Московского института развития образовательных систем. К концу XX в. земное пространство, охваченное многочисленными сетями коммуникаций, оказалось не только объектом, но и субъектом общественных и политических отношений. Человечество впервые осознало его как пространство геополитическое. Уже в XIX в. международные отношения стали восприниматься в Европе как своего рода пространственный спектакль [O Tuathail 1996], однако касалось это главным образом европейских дел и заморской политики европейских держав. В XX в. подобное восприятие сделалось доминирующим. В результате возникла геополитика как своего рода когнитивное “переживание” общества по поводу географического пространства. Будучи одной из составляющих когнитивного “взрыва”, сопровождавшего развитие общества, она естественно вписалась в исторический и культурный ландшафт столетия. Но одновременно возникли проблемы, связанные с методологическим и содержательным развитием данной дисциплины. Главная из них – необходимость описания пространства, в котором происходят те или иные политические события, пространственными же средствами, т.е. как бы самим пространством. Иначе говоря, речь должна идти о политике самого пространства. Уже в силу этого геополитика есть переход к принципиально иному пониманию и географического пространства, и политики. Переход, позволяющий осуществить невероятно большую экономию мысли в политике, политологии и географии. Методологическая база Вопрос о методологической базе любой дисциплины связан в первую очередь с ее определением. Для геополитики таковых существует множество, и некоторые из них стали уже классическими [Дугин 1997; Тихонравов 1998; Parker 1988; Agnew, Corbridge 1995; O Tuathail 1996; Parker 1998]. Пожалуй, общее в них состоит в попытке “усидеть сразу на двух стульях”: геополитика в ее классических вариантах как бы разрывается между политикой и географией, но остается при этом в значительной мере чуждой и политикам, и географам. Первые обычно избегают этого термина, да и вторые чаще предпочитают говорить о политической географии. Одна из причин того, безусловно, кроется в близости взглядов нацистских вождей третьего рейха концептуальным утверждениям немецкой геополитической школы 1920 – 1930-х годов [O Tuathail 1996: 111-141]. Хотя в классических трудах геополитический текст выглядит как научный (см., напр., работы Х.Маккиндера), способ геополитической рефлексии существенно отличен от принятого в науке: метафоры не терминологизируются, но преобразуются в специфические пространственные образы, конструируя которые геополитика опирается на традиционную географическую карту [Peckham 2000; ср. Johnston et al. 1995]. Вместе с тем использование геополитической аргументации даже в собственно политических дискурсах не делает геополитические штудии политическими текстами, актами или заявлениями [Дугин 1997]. Тем самым геополитика не является ни наукой в собственном смысле, ни политикой – несмотря на четко заявленную целенаправленность геополитической деятельности. Она представляется в методологическом смысле “когнитивным монстром”, который, однако, порой необходим и желателен, поскольку он унифицирует целенаправленную когнитивную деятельность, свертывая ее в пространственные образы. Образы географического пространства. Каждая культура создает собственные образы географического пространства [Топоров 1982, 1987; Элиаде 1987]. Традиционные культуры предлагали свои коды к их расшифровке и пониманию, но доминирующие и универсальные способы их репрезентации определила разработка картографических проекций в начале Нового времени. Дальнейшее развитие этих образов связано с их автономизацией в культуре (культурах) – они становятся, в некотором смысле, субкультурой, транспонируемой и закрепляющей себя генетически разнородными средствами. Одновременно возникают самостоятельные типы географических пространств – политикогеографические, культурно-географические, социально-географические, экономикогеографические – которые репрезентируются и интерпретируются соответствующими специфическими типами образов. Кроме того, большинство современных цивилизаций и/или культур как бы экспортирует вовне свои образы географического пространства. Взаимодействуя между собой, они порождают целые “веера” гибридных, композитных образов. На традиционное физико-географическое пространство накладываются многочисленные “слои” его образов, особых по происхождению, структурам, способам функционирования и специализации. Такие образы сосуществуют и совмещаются в традиционном пространстве. Главная исследовательская проблема состоит в том, чтобы нащупать механизмы их взаимодействия, а также идентифицировать основные типы их трансформации, ее характер и масштабы. Так, на уровнях страны [Замятин 2000а], региона, небольшой местности могут происходить совершенно несхожие образные взаимодействия и трансформации, ведущие к появлению и доминированию принципиально разных образов географического пространства. Способы трансформации образов географического пространства. Проблема трансформации образов географического пространства заключается прежде всего в поиске адекватных способов их репрезентации и интерпретации. Необходимо, в первую очередь, дистанцироваться, отдалиться от конкретного пространства, чтобы увидеть “рельеф” самого образа. Совокупность таких способов назовем образной геоморфологией. Ее концептуальной базой может служить традиционная геоморфология, как классическая, так и современная [Родоман 1999]. Наиболее эффективными при этом будут модели динамической геоморфологии, позволяющие как бы географизировать сами образы пространства. Смысл подобных действий – добиться естественной экономии, рационализации мысли о географическом пространстве, что открывает пути для создания эффективных географических образов. Конструирование географических образов связано с процессами формализации и одновременно сжатия, концентрации определенных географических представлений. Географический образ есть совокупность ярких, сосредоточенных знаков, символов, ключевых представлений, описывающих какие-либо реальные пространства (территории, местности, регионы, страны, ландшафты и т.д.). Географические образы могут принимать различные формы – в зависимости от целей задач и условий их создания. В большинстве случаев они – результат двух основных процессов: процесса целенаправленного конструирования и процесса реконструкции, выявления, идентификации. Соотношение этих процессов зависит от позиции творца географических образов. Репрезентирование географических образов опирается на использование различного рода текстов – научных и художественных произведений [Замятин 1999b], газетных статей и информационных заметок, приватной переписки, дневников, официальных документов, стенограмм переговоров и даже рекламных слоганов. Графика, живопись, музыка, кино и видео, Интернет – тоже важные средства представления географических образов. Гетерогенные по своему происхождению географические образы сосуществуют в определенных геообразных пространствах. Объекты, с которыми имеют дело гуманитарные науки эпохи Постмодерна, отличаются по структуре от традиционных. Эти объекты порождают собственные пространства, являющиеся условием и фактором их развития (и исследования). Финансовые и информационные потоки, литературные и живописные произведения, локальные культурные сообщества создают “приватизированные” географоидные пространства, репрезентируемые и интерпретируемые как специфические геоэкономические, геокультурные, геополитические образы. Экономика, культура, политика понимаются как геоэкономика, геокультура, геополитика. В гуманитарнонаучном плане наиболее продуктивно толкование экономики как геоэкономики, культурологии как геокультурологии, политологии как геополитологии и т.д. Методологические основания геополитики. Для понимания методологических оснований любой когнитивной деятельности необходима интерпретация не на уровне методов, но на уровне смысла. Требуется поместить предмет исследования в некое более широкое исследовательское (когнитивное) поле, иначе говоря – в более широкий контекст, а также определить законы развития и границы выбранного контекста, рассматриваемого как содержательный. Можно сказать, что это – способ выявления или “замерения” уровня содержательности основных посылок предмета исследования. Наиболее интересны здесь степень, характер и специфические параметры этой содержательности. Переходя к методологическим основаниям геополитики, попытаемся выделить главные из них. Таковых, как представляется, три. Первое: географическое пространство само по себе способно быть активным элементом политической системы, важным фактором политического развития. В базисном методологическом понимании географического пространства “генетически” заложена возможность его продуктивной политизации. Собственно, в этом и заключается получаемая в итоге экономия политической или политологической мысли. Никакая конкретная политика немыслима вне ее определения в конкретном географическом пространстве. Невозможна она и без геопространственной самоидентификации. Второе (как логическое продолжение первого): геополитика в своем концептуальном развитии опирается прежде всего на классическую географическую карту в том виде, в каком она сложилась в Европе Нового Времени. Классическая геополитическая мысль настолько “привязана” к ней, что фактически представляет собой географическую карту, максимально упрощенную в политически-проектном смысле [O Tuathail 1996: 10-13, 59-60]. Геополитические тексты часто играют роль картушей или рисунков и надписей на старинных картах – в тех их частях, где локализуются Terra Incognita либо белые пятна. Они являются когнитивным эквивалентом изображений фантастических людей, животных и растений, которыми уснащались многие карты Средневековья и начала Нового времени. Благодаря этому геополитика способствует максимальному разрастанию и культивированию географических образов, да и сама, в методологическом отношении, может рассматриваться как особый политически ориентированный географический/картографический образ. Можно сказать, что она рационализирует неизвестное и неизведанное в политике с помощью картографической/геопространственной “релаксации”. Мы наблюдаем здесь реакцию европейского Нового времени на Великие географические открытия, выразившуюся в стремлении поместить образ вновь открываемого мира в уютный, знакомый и домашний образ Европы, т.е. своего рода “доместикацию” образа Нового мира. Третье: геополитика есть проектная деятельность и моделирование простых по структуре географических образов, которые обычно служат базой для научной, политической, государственной и общественной деятельности. Она сознательно ориентируется на простейшие и общеизвестные когнитивные процедуры и операции, содержательно наполняя само понятие проекта. По сути, она осуществляет унификацию целенаправленной ментальной деятельности, вводя в нее наиболее естественные для данного общества образы земного пространства. Следует отметить, что значение данного методологического основания выходит за рамки собственно геополитики, ибо последняя берет на себя важнейшую функцию культуры: дистанцирование от объекта, создание и закрепление его образа [Пелипенко, Яковенко 1998]. История геополитики: мегатренды содержательного развития В истории геополитики справедливо выделяют два главных этапа: классический (конец XIX в. – 1960-е годы) и так наз. новую волну (с 1970-х годов), начало которой было связано с расширением философских и методологических оснований дисциплины [см. Parker 1998: 10-26]. Цель данного раздела статьи – проследить и исследовать мегатренды ее содержательного развития. Эта задача ставится на методологическом уровне, что позволяет в максимально концентрированном виде представить суть искомых мегатрендов. Под мегатрендами содержательного развития понимаются особенности и закономерности содержательной эволюции рассматриваемого феномена, взятые в широком (или расширительном) аспекте. При этом крайне важно оценить значения подобных особенностей и закономерностей для пограничных (смежных) субъектов, объектов, областей и полей деятельности. Первый отчетливо различимый мегатренд – постоянное осмысление геополитической роли Евразии. Данный тренд свидетельствует о прямой связи геополитики с традициями географической истории. Безусловно справедливое суждение о первостепенной роли Евразии в мировой истории переносится в геополитические модели, созданные в XX в. [см., напр. Бжезинский 1998]. Вместе с тем тут находит свое выражение глубинное, хотя и скрытое основание всей дисциплины. Концептуальный mainstream геополитики предполагает существование некоего единого геополитического центра мира. Борьба за обладание им мыслится сама собой разумеющейся во всех классических геополитических моделях [Agnew, Corbridge 1995: 13-26]. Это устойчивое и базовое представление. Вполне очевидна также его связь с классическим географическим (историко-географическим) детерминизмом, позднее сменяемым или используемым параллельно географическим поссибилизмом [Февр 1991]. Второй мегатренд – фиксация постоянной борьбы за оптимизацию территории и пространства государства [Прохоренко 1993; Лурье, Казарян 1994; Миттерауэр 1999; Deutchland Grenzen 1993 и др.]. Геополитика занимается историей границ различных порядков, используя понятия границ, пограничья, фронтира и т.д.; и здесь уже налицо борьба географических образов, конструируемых и проецируемых вовне различными источниками политической силы и власти [Peckham 2000]. Не случаен концептуальный успех теории фронтира американского историка Ф.Дж.Тернера, экстраполированной в область геополитики и обретшей, по сути, “второе дыхание” [Дашкевич 1989; Баррет 2000; Treagold 1952; Livingston, Harrison 1980 и др.]. Примечательно, что концепция “естественных границ” государства, использовавшаяся уже на заре Нового времени, стала одним из важнейших содержательных источников геополитики [см. Бродель 1994: 279-284; Deutchland Grenzen 1993] и по сей день во многом определяет потенциал ее содержательного расширения. Проблема политических границ и сам концепт границы оказались “спусковыми крючками” для когнитивной экспансии геополитики в смежные области знания, в первую очередь в теорию цивилизаций [см. Сравнительное изучение цивилизаций 1998; Эйзенштадт 1999; Цымбурский 2000b] и геоисторию [Бродель 1986, 1988, 1992, 1994]. Для понимания современной геополитики крайне важны историкогеографические образы (ИГО) границ, специфика их формирования и развития. В структурном отношении такие ИГО представляют собой особое пространство-время, в котором временные и пространственные параметры прочно слиты в соответствующих знаках, символах или образах. С точки зрения общей классификации географических пространств можно говорить о целом классе пограничных пространств, или пространств-границ. Классические примеры: американский фронтир [см. Бурстин 1993; Петровская 1995; Миронов 1999; Turner 1894; Webb 1964; Eccles 1969; The Frontier 1977, 1979; Billington 1982, 1991 и др.], Украина как страна-граница [Дашкевич 1989], страны – цивилизационные лимитрофы [Цымбурский 2000b] или геополитические “буферы” и т.д. Многие исторические события в рамках отмеченных территорий воспринимаются через “призму” геоистории, или исторической географии [Юшко 1987; Савельева, Полетаев 1997: 128-135; Иванов 1998: 4-12; Оболенский 1998; Петрухин, Раевский 1998]. ИГО границ (пространств-границ) – один из самых интересных и мощных типов ИГО, ибо в данном случае наблюдается эффект мультипликации – как образной (скачок в усилении образа за счет “спайки” временных и пространственных маркеров), так и реальной (пространство, рассматриваемое в качестве границы, автоматически приобретает ряд специфических параметров, способствующих более яркому и эффективному его восприятию). ИГО границы присущи свои типологические характеристики. Наиболее важные среди них – неустойчивость и “текучесть”, связанные с искривлением реального историко-географического пространства. По сути дела, осмысление и/или создание ИГО границы означают эксперимент с пространством, его быстрое “расширение” посредством образной мультипликации. Сосуществующие в нем культурные, политические, социально-экономические, общественные события как бы стягиваются в историко-географическую точку, расширяя одновременно пространство самого ИГО. Такая концентрация событий (иногда разновременных и разнопространственных с точки зрения традиционной исторической географии) обеспечивает возможность рассмотрения целых серий ИГО границ, непосредственно фиксирующих динамику и подвижность границ реальных. Формирование ИГО границ связано со столкновениями, борьбой и взаимодействием других ИГО – регионов, стран и народов. Поэтому сами ИГО границ могут представлять собой сложный конгломерат разнородных образов, причем некоторые из них переносятся из довольно отдаленных историко-географических пространств. Процесс образования таких ИГО есть взаимопроникновение и переплетение различных символов, знаков, идей границы, историко-географически маркирующих специфическое образное пространство [см., напр. Райт 1988; Мельникова 1986, 1998; Плигузов 1993; Мыльников 1996 и др.]. В известном смысле ИГО границы суть образно-географическая “амальгама”, максимально стягивающая отдаленные друг от друга историко-географические пространства. Таков, например, образ североамериканского фронтира, стянувший в итоге огромные историкогеографические пространства Южной Америки, Африки, Восточной Европы, Сибири, Центральной Азии, Северного Китая [см., напр. Рогачев 1993; Американский и сибирский фронтир 1997; Замятина 1998; Treagold 1952; Lamb 1970; Wieczynski 1976 и др.]. ИГО границ – это образы, как бы растягивающие реальное историкогеографическое пространство и одновременно притягивающие, концентрирующие различные исторические эпохи. Переходные явления (политические, культурные, социально-экономические), трудно уловимые в рамках конкретных территорий и исторического времени, могут эффективно исследоваться с помощью ИГО границ, которые справедливо было бы назвать ментально-географическими границами, “сгущающими” пространственно-временной континуум ключевых ментальных пространств. В данной связи следует вкратце остановиться на проблемах репрезентации и интерпретации ИГО границ. Репрезентация образа – это представление его с помощью адекватных его содержанию сочетаний или систем ключевых символов и знаков, прежде всего визуальных и текстовых (частично они могут пересекаться), включающая в себя процедуры поиска и идентификации прямых соответствий между образом и некими символами и знаками. Репрезентации ИГО границ связаны как с непосредственным выделением пограничных территорий, так и с выявлением специфических пограничных символов и знаков, историко-географически соответствующих определенным границам и пограничным пространствам. Например, такие символы, как прерия, ковбой, индейцы, служат очевидными символами североамериканского фронтира и Дальнего Запада США. Для Сибири XVI – XVIII вв. (воспринимаемой именно как пограничное пространство) подобными символами выступают казак, землепроходец, тайга, острог, ясак и т.д. [Замятина 1998]. Репрезентации ИГО политических границ требуют особой символики, характеризующей динамику барьерности и контактности этих границ_1_. Так, барьерность границы может выражаться символами колючей проволоки и пограничных вышек (например, граница между странами Варшавского договора и Западной Европой в 1950 – 1980-х годах), а явная контактность и проницаемость – гражданским документом, гарантирующим свободное перемещение на территории с проницаемыми политическими границами (скажем, паспорт гражданина одной из стран Шенгенского соглашения). Интерпретация ИГО предполагает выбор позиции, точки зрения, направленности анализа по отношению к уже репрезентированным образам. В ходе интерпретации создается автономное пространство, в котором определяются ментальные “расстояния” между образами и формируется “рельеф” образной системы. Ее результатом становится особое метапространство, включающее интерпретированные образы и ключевые соотношения между ними. Суть интерпретации ИГО границ заключается в исследовании их динамики и структурных трансформаций ментально-географического пространства границ. Изменения контуров реальных границ, их причины и следствия непосредственно связаны с модификацией соответствующих ИГО. В процессе образной интерпретации возникают дополнительные контексты – цивилизационные, культурные [см., напр. Уотт, Какиа 1976; Ланда 1997], региональные, – позволяющие более полно и глубоко осмыслить эти модификации. Наиболее важный аспект – это изменения символов и знаков границ, их структур [см. Livingstone, Harrison 1980], которые могут происходить вне прямой зависимости от изменений реальных границ, под воздействием косвенных или скрытых факторов. Интерпретации ИГО границ, расширяя контексты рассмотрения, позволяют уловить воздействие этих факторов и обнаружить закономерности автономного функционирования ментально-географических пространств границ. Такое расширение контекстов осуществляется тремя основными способами. Первый способ связан с использованием ИГО определенной границы при интерпретации ИГО границ в других цивилизационных регионах. Например, попытки интерпретировать южные границы средневековых христианских государств Пиренейского полуострова в ходе Реконкисты, южные и восточные границы России XVI – XIX вв. [Замятина 1998; Баррет 2000], северную и северо-западную границы Китая в III в. до н.э. – XVIII в. н.э. как фронтир [см., напр. Perry 1963; Hennessy 1978] означают принципиальное расширение исследовательских контекстов и явное усиление содержательности ментально-географического пространства данных границ. Недостаток этого способа – известное огрубление контуров и “рельефа” получаемого в итоге ментально-географического пространства. Второй способ – это представление конкретной границы (политической, экономической, культурной) в качестве границы другого типа. В частности, политическую границу можно представить как экономическую или цивилизационную, а культурную – как политическую. При этом происходит увеличение возможностей интерпретации ИГО границ, поскольку один образно-символический ряд (скажем, образ политической границы) “обогащается” другим (например, образом культурной границы). Естественно, что при этом необходимо формально-логическое отсечение неприменимых в ходе последующей интерпретации символов и знаков. К недостаткам данного способа следует отнести опасность подмены одного ИГО границы другим и полного замещения образно-символического ряда. Третий способ предполагает толкование ИГО некой границы как ИГО специфического региона-границы, в рамках которого формируются свой уклад жизни, свои территориальные общности, свои образные и знаковые системы. В реальности это могут быть и очень небольшие, и весьма обширные территории. В таком качестве, например, может быть подана Приднестровская республика в современной Молдове, если рассматривать ее как особый случай молдавско-украинско-российской политической и культурной границы. Другой пример – территория исторического Дикого Поля. Дикое Поле в IX – XVIII вв. – это ИГО цивилизационного и политического региона-границы, сформировавшего целый ряд территориальных общностей и образных систем, прежде всего казачества [см. Замятин 1999а]. Возможный недостаток этого способа – потеря специфики ИГО определенной границы, содержательное “растворение” в исследовании регионального ИГО. Проведенный анализ ИГО границ, их репрезентации и интерпретации позволяет лучше понять и когнитивную “экспансию” геополитики, сравнительно рано начавшей заниматься содержательным “присвоением” цивилизационных и геоисторических (в широком смысле) концепций. В конце XX в. такие исследователи, как А.Тойнби, Ф.Бродель и И.Валлерстайн, уже воспринимались вполне геополитическими авторами. Характерно, что сама геополитика стала при этом концептуально “клонироваться”, выделяя из себя своего рода “двойников” – геоэкономику [Жан, Савона 1997; Кочетов 1999; Неклесса 1997, 1999а, 1999b; Цымбурский 2000а], геоэкономическую политику [Лапкин, Пантин 1999], геокультуру. Заметно также активное “переплетение” геополитики с проблемами геоэкономической истории. Каков же наблюдаемый эффект такой когнитивной экспансии? Быстрое развитие новой дисциплины – геоэкономики – способствует расширению контекста, в котором возможно исследование и практическое применение географических образов, делая соответствующую концепцию принципиально открытой. Вместе с тем тот факт, что геоэкономика в известной мере оперирует уже виртуальными пространствами и финансово-экономическими потоками [Жан, Савона 1997: 10-13, 104, 119-120, 123], актуализирует задачу целенаправленного конструирования географических образов. Геоэкономические пространства представляют собой очевидные географические или "географоидные" конструкты. Образы Глубокого Юга, Тихоокеанского мира, Индоокеанской дуги [Неклесса 1997: 41-42, 45, 48] есть не что иное, как проецируемые на условную карту (экономического) сознания обобщенные штампы традиционной географии. Эти "сколки" формируют заранее заданную поверхность, на которой размечаются основные умозаключения, положения и закономерности. В отличие от геополитики (хотя геоэкономика обязана своим рождением именно классической геополитике) традиционная географическая карта, традиционные географические координаты не диктуют ход и построение самих геоэкономических штудий. Географическое пространство можно, по-видимому, вполне сознательно "разворачивать", "сворачивать" и "искривлять" (с целью получения определенных свойств и эффектов). Понятно, что этот процесс будет происходить не в реальности, но в подготовленном виртуальном поле. В геоэкономике допустимо создание географических образов-катализаторов или образов-трансформаторов, фиксирующих открытость и когнитивную бесконечность географического пространства. Геополитика в целом – и та, что по-прежнему оперирует классическими геополитическими категориями, сформировавшимися в первой половине XX в., и та, что фактически полностью “обновила” свой методологический и понятийный аппарат, – стала постепенно использовать все более “мягкие” трактовки понятия географического пространства. Налицо образное отдаление географического пространства и его эффективная рационализация посредством целенаправленного конструирования специфических географических образов. В том же ряду стоит изменившееся отношение к традиционной политической карте, которая в большинстве современных геополитических изысканий уже не выглядит предметом недостаточно отрефлектированных рассуждений (весьма характерных для геополитических работ первой половины XX в.). Третий мегатренд содержательного развития геополитики логически связан с предыдущим. Он заключается в поиске наиболее удобных, наиболее “обтекаемых” и экономичных масштабных географических образов. Явный пример такого рода – это, конечно, панрегионы К.Хаусхофера, которые фактически представляют собой композитные, или гибридные, географические образы мира. Особенно “красив” в методологическом отношении образ Евроафрики, использовавшийся неоднократно в процессе развития геополитической мысли. Суть дела – в разработке специальных операций и процедур методологического подъема над географической картой, а также специфических географических карт, более операциональных в содержательном геополитическом смысле. Географическое пространство в геополитике становится принципиально другим, как бы более крупным, более “зернистым”. Евразия в геополитике – это, конечно, совсем другой образ, нежели Евразия в физической, экономической и/или культурной географии; то же самое относится, конечно, и к Европе [см. Ильин 1999]. Геополитике присуща глобальность, масштабность самого “взгляда” на предмет исследования; она обладает особой методологической “оптикой”. Геополитическое пространство максимально насыщено в образном, смысловом, концептуальном отношениях. Геополитика осуществляет тотальную политизацию географического пространства, что чрезвычайно важно и полезно для понимания самого феномена пространства. Такая политизация является, по-видимому, и средством, и методом, и целью геополитики. Этот процесс можно представить как постоянное смещение, изменение ориентации, положения самого географического пространства. Геополитика как проектная образно-географическая деятельность Образно-географическая деятельность есть моделирование и/или создание географических образов в теоретических или прикладных целях. Проектная образногеографическая деятельность – это моделирование геопространственных символов, знаков, стереотипов, предполагающее достижение определенного состояния территориального объекта, на базе которого формируется образ. Добавление слова “проектная” указывает на планирование серьезного изменения, которое может привести к полному исчезновению или к необратимой структурной трансформации самого объекта. В рамках подобной деятельности создаются такие географические образы, которые изменяют собственную реальную основу, т.е. имеющие систему автоматической трансформации собственного субстрата. В этом смысле геополитику можно определить как моделирование географических образов ключевых в политическом плане стран, районов, регионов и территорий; при этом вновь создаваемые образы (знаки, символы, стереотипы) меняют сами траектории политического восприятия конкретных стран и регионов. В ходе подобного моделирования образы создаются как бы с большим запасом; они изначально “доминируют” над собственным территориальным субстратом, превосходя его по когнитивной мощи. Речь идет о формировании географических образов, способных трансформировать реальную политическую карту. Интенсивные процессы глобализации, развивающиеся в современном мире, требуют и новой, нетрадиционной геополитики [см. Agnew, Corbridge 1995: 214-227]. Суть современных геополитических подходов к проблемам внешней политики и безопасности заключается в целенаправленном конструировании и моделировании страновых и региональных геополитических образов. Современные международные отношения во многом представляют собой поле борьбы наиболее мощных и ярких геополитических образов – стран, регионов, политических и военных блоков [см., напр. O Tuathail 1996: 187-225]. Создается новое глобальное геополитическое пространство, в котором пересекаются, взаимодействуют, конкурируют постоянно изменяющиеся ключевые геополитические образы мира. Наиболее эффективные из них порождают свои геополитические контексты, свои образные зоны влияния и вспомогательные, буферные геополитические образы. Плодотворное направление анализа внешнеполитических проблем – представление внешней политики как геополитики [O Tuathail 1996: 62]. Здесь происходит не только приращение и обогащение внешнеполитического анализа геополитическими сюжетами и интерпретациями, но и прямое внедрение в его “ткань” геопространственных реалий и концептов. Конкретное географическое/геополитическое пространство – естественная упаковка внешнеполитических проблем и международных отношений. Детально структурированные образы пространства позволяют более рационально мыслить, экономить саму политическую мысль. Геополитика в контексте концепции географических образов Политика – одно из наиболее благодатных полей, или полигонов, образногеографических исследований. Специфика политического мышления, его известный схематизм и относительно высокая нацеленность на достижение компромисса ведут, как правило, к формированию достаточно простых, четких и выпуклых политикогеографических (геополитических) образов. Характерно, что в дальнейшем такие образы могут складываться в довольно сложную, разветвленную и часто иерархизированную единую систему – геополитическую картину мира [см. Замятин 1998b]. Геополитические образы (ГПО). Специализированные географические пространства, представляющие собой анаморфированные и в значительной степени автономные варианты базового ("картографического") пространства, предлагают и системы своих специфических географических образов. Эти образы как бы вбирают в себя особенности пространственно-географического мышления в определенной предметной или профессиональной сфере, аккумулируя ее "пространственность". Важно отметить, что сам механизм возникновения и развития геополитических пространств предполагает параллельное, “встроенное” развитие системы ГПО. "На определенный политико-, физико-, социально- и экономико-географический субстрат, или базу данных, налагаются разнородные, иногда противоречащие друг другу политико-географические и геополитические представления – местного населения, военных, политических и государственных деятелей. При этом возникает сложная система политико-географических образов, реагирующая на внешние воздействия изменениями своей конфигурации и структуры" [Замятин 1998а: 66]. Например, в результате длительной борьбы России и Китая за Приамурье в XVII – XIX вв. сформировался многосоставный ГПО данного региона, состоявший из нескольких главных структур-подобразов: географическое положение России, отношения Россия/Китай и Россия/Джунгария, жители Приамурья и т.д. [Замятин 1998а: 67]. В ряде случаев динамика отдельных геополитических пространств может быть описана именно как динамика ГПО. Так, политическое и военное соперничество России и Великобритании в Средней Азии во второй половине XIX в. привело к очень интересной геополитической ситуации: если в европейской геополитической системе координат Россия рассматривалась как "азиатская" держава, то в системе координат среднеазиатских данное противостояние виделось дуэлью двух европейских держав, и ГПО России приобретал отчетливо "европейские" черты [Замятин 1998а: 73]. Иначе говоря, своеобычная инверсия геополитических пространств сопровождалась как бы двойным счетом геополитических образов. Зачастую наиболее мощные ГПО способны множиться, выступая одновременно в различных "ипостасях" и значительно усложняя выработку единой политической стратегии. Подобные "ядерные реакции" ведут к возникновению и сосуществованию, а также взаимодействию нескольких ГПО одного и того же политического (геополитического) объекта. Например, внешнеполитическое планирование в США в 1944 – 1945 гг. оперировало, как минимум, тремя геополитическими образами СССР, генетически восходившими к образу Российской империи. Два из них явно противостояли друг другу (образ традиционно европейской и образ агрессивной "полуазиатской" державы), тогда как третий объединял в себе некоторые черты двух первых. Одновременное присутствие этих трех ГПО создавало расширенное, даже размытое геополитическое пространство, в котором территориальные претензии СССР (Прибалтика, Кенигсберг и т.д.), неприемлемые или почти неприемлемые для европейских государств, могли выглядеть в глазах США вполне естественными и геополитически обоснованными. Развитие и взаимодействие геополитических пространств ведут к появлению различного рода буферных и промежуточных территориальных зон между сильными или соперничающими государствами. Территории двойного подчинения, очевидно, стали возникать еще в глубокой древности и получили развитие уже в средневековье. К их числу относились, скажем, запад Малой Азии во II – I тысячелетиях до н.э., буферные государства Передней Азии между Римской империей и Парфией, Босния и Герцеговина в XIX в., и даже Русь, которая после монгольского завоевания рассматривалась русскими летописцами как часть империи Царьграда (православная земля) и одновременно как часть владений монгольского хана [см. Гиндин, Цымбурский 1996: 47-48; Ильин 1997b: 232-233]. Подобные геополитические "буферы" могут порождать весьма причудливые ГПО, особенно в случае контакта несхожих политических культур. Так, столкновение хеттской и ахейской культур в XV – XIV вв. до н.э., выступавших носителями принципиально разных геополитических традиций (главенства-домината и главенства-первенства) повлекло за собой фактическое "растекание" обоих фундаментальных геополитических образов, причем их разложению способствовал буферный образ политических образований запада Малой Азии, который как бы "высасывал соки" из базисных по отношению к нему геополитических пространств. Характерно, что письменные документы государствсоперников фиксируют крайнюю расплывчатость их представлений друг о друге [Гиндин, Цымбурский 1996: 56-60]. Весьма оригинальным было становление ГПО Руси-России. Этот образ долгое время формировался как имперский, хотя и довольно дробный (процесс разграничения различных типов внутриимперских владений-доминиумов – край, область, волость, вотчина, уезд, поместье), но вместе с тем ему были присущи черты островитянства, изолированности, отделенности от внешнего мира [Цымбурский 1993; Ильин 1997b: 234, 239, 369]. Образ буферной или фронтирной империи породил и особую геополитическую формулу русской судьбы. Данная модель носит выраженный центростремительный характер: отдельные области Руси самообразуются как островки, а собственно Русь, расширяясь, превращает присоединенные территории в те же островки, которые стремятся замкнуться, но уже в пределах "острова Россия" [Ильин 1997b: 375-376]. Иными словами, мы имеем здесь дело с относительно автономным механизмом генерирования или воспроизведения стандартных, “штамповочных” ГПО (своего рода матрешек), в основе которого лежит именно пограничность. Общие классификации ГПО. В основание подобных классификаций кладутся генезис (происхождение), структура, масштабность, продолжительность существования ГПО, характер, динамика и особенности их развития. Здесь будут рассмотрены две наиболее важные в содержательном отношении классификации ГПО – генетическая и структурная. В рамках генетической классификации ГПО делятся на эндогенные, экзогенные и смешанные (гибридные). В становлении первых из них решающую роль играют внешние факторы, вторых – внутренние, тогда как смешанные (гибридные) ГПО развиваются под влиянием и внешних, и внутренних факторов. Каждый тип ГПО служит базой для возникновения самостоятельного политико-географического пространства. Приведем примеры. Древняя Русь была окраиной Византийского культурного и политического ареала [Оболенский 1998] и одновременно размещалась на оси север—юг, соединявшей Балтику с Черным морем и Балканами. При формировании ее политикогеографического пространства преобладали экзогенные ГПО, прежде всего ГПО Скандинавии, Швеции, Дании, Балтики, а также Византии_2_, причем по мере приближения к центру представляемого ими политико-географического пространства плотность ГПО падала. Иначе говоря, наблюдалась своего рода инверсия ГПО: в центре – образный вакуум, а наибольшая политико-географическая образная густота – на реальной географической периферии. Характерно, что завоевание Киева было совершено с окраины древнерусского политико-географического пространства – из Новгорода, чей образ продолжал соперничать с образом Киева. В период правления Ярослава Мудрого довольно успешная борьба с Киевом велась и из Тмутаракани. В эпоху расцвета Римской империи образ самого Рима, несомненно, развивался как преимущественно эндогенный_3_, притягивавший к себе ГПО зависимых государственных образований на Востоке, в Малой Азии, Причерноморье и Закавказье [см., напр. Сапрыкин 1996]. Фактически он продуцировал образы всевозможных буферных зон и как бы выбрасывал их вовне, расширяя тем самым свое политико-географическое пространство. То есть на определенной стадии развития мощный эндогенный ГПО становится катализатором создания экзогенных образов, наращивающих свое участие в формировании конкретного политикогеографического пространства. Подобные процессы были характерны для античности в целом. Политические пространства классического полиса и империи как его логичного порождения всячески способствовали появлению и взаимодействию различного рода лимесов, буферных и фронтирных зон [см. Замятин 2001]. Смешанный (гибридный) ГПО присущ современной России, способствуя вхождению ее во многие политико-географические пространства и образногеографические системы – такие, как Европа, Восточная Европа, Ближний и Средний Восток, Центральная Азия и Дальний Восток. ГПО такого типа чаще всего неустойчивы, неравновесны, быстро трансформируются, что ведет к появлению их особых модификаций. Здесь можно говорить даже о различных вариантах эволюции исходных ГПО, а также о точках бифуркации. Развитие смешанного ГПО напоминает качание маятника и нередко является причиной неточностей в политической и/или политико-географической самоидентификации государства или политического союза. Главная сложность здесь – определение образной дистанции, позволяющей сформировать и закрепить сам ГПО. Основанием структурной классификации ГПО выступает степень сложности их строения. Любой ГПО состоит из ядра, наиболее плотной и содержательной части образа, и оболочек (“упаковок”), выполняющих функции трансляции и трансформации наполнения ядра. В рамках классификации выделяются простые, переходные (полусложные) и сложные типы ГПО. Рассмотрим их подробнее. Простые ГПО обладают плохо сформировавшимся, не очень плотным в содержательном отношении ядром и одной-двумя упаковками. Показательный пример – ГПО Московского государства XVI – XVII вв. Для него было характерно протоимперское рыхлое ядро, сформировавшееся на основе частично легендарных политических и династических связей с Византией и Древним Римом и две довольно разнородные оболочки [см. Богданов 1995; Синицына 1998]. Первая оболочка – образы слабоосвоенных территорий на окраинах Московского государства, создававшиеся на базе полумифических сведений и визионерских представлений [см., напр. Плигузов 1993], вторая – образы государств, внешне иногда мало похожих на Московское государство, но так или иначе “зеркально” отражающихся в политических и культурных представлениях, прежде всего Османской империи, империи Габсбургов, Речи Посполитой и Венеции [Богданов 1995; Мыльников 1996]. За пределами этих двух упаковок существовала еле различимая протоупаковка из почти не сформированных образов национальных государств Европы, таких как Швеция, Дания, Франция и т.д. Главное в данной структуре ГПО – практически полное отсутствие переходов, резкие скачки между отдельными структурными элементами, а также использование при формировании последних принципа взаимных отражений. Преобладают прямые связи между элементами структуры (подобразами); сами образы, как правило, остаются слабопроработанными, не соотносящимися непосредственно с географической известностью стран и территорий. Образные дистанции здесь чаще всего небольшие. Формирование ГПО переходного (полусложного) типа связано с уплотнением его структурного ядра. Параллельно содержательно прорабатываются и упаковки, однако они остаются довольно схематичными. По сравнению с простыми ГПО в переходных структурах количество оболочек увеличивается, и ядра ГПО прямо транслируют в них свое содержание. Примером здесь может выступать ГПО Московского княжества, складывавшегося в междуречье Волги и Оки в XIV – XV вв. Несколько попыток уплотнения своих ГПО предпринял и исламский мир, особенно Иран и Египет. Так, в оболочках ГПО современного Ирана присутствуют США, Западная Европа и Россия, но сами образные дистанции и наполнение оболочек диктует ядро ГПО. Реальная географическая близость или отдаленность этих государств/регионов не играет большой роли. Образы Европы или России в оболочке ГПО Ирана относительно просты и определяются через функцию поставки новых, в т.ч. военных, технологий. Сложные ГПО представляют собой системы, действующие по принципу “вызов– ответ”. Характер связей здесь двусторонний, возможно также развитие совокупности образных ядер, причем формируются унифицированные оболочки, работающие одновременно на разные ядра. К данному типу относится, в частности, ГПО Европы. В нем сразу несколько ядер: страны ЕС, страны Шенгенского соглашения, страны НАТО, Западная Европа. Качество оболочек здесь не так важно, хотя они достаточно проработаны. Среди унифицированных оболочек ГПО Европы выделяются Восточная Европа, Балканы, Ближний Восток, Россия, США. При этом наблюдается образная инверсия, т.е. более удаленные в реальном географическом пространстве регионы создают более плотные и важные образные оболочки. Например, в образном плане США гораздо ближе к Европе [см. Страус 1997], чем Россия, а Ближний Восток иногда ближе к Европе, чем Россия или Балканы, входящие в Европу в физико- и политикогеографическом смыслах. Использование ГПО в международных отношениях. Международные отношения могут рассматриваться как подвижная и постоянно меняющаяся сеть систем ГПО. Это весьма “мягкая” и в то же время очень плодотворная среда для формирования (и одновременно – для выявления) систем ГПО. Системность возникновения и функционирования ГПО тесно связана с системностью самих международных отношений [см. Международные отношения 1998]. Первое направление использования ГПО в международных отношениях – идеологическое формирование выгодных или надежных систем ГПО, обеспечивающих достижение определенных политических целей. В методологическом плане данное направление представляет собой макроуровень, на котором, как правило, сознательно конструируются те или иные ГПО. Показательный пример – это конструирование преимущественно негативного ГПО современной России, помещаемого внутрь культурогенной западноцентричной системы ГПО. В этой системе происходит явная подмена содержательных оснований, вследствие чего проблемы конкретного политического взаимодействия между Россией и странами Запада начинают рассматриваться сквозь призму чуждости российской культуры западной, подаваемой как единство, целостность. В результате ГПО России оказывается отброшенным на периферию формируемых в рамках современных международных отношений базовых систем ГПО, как бы зажат более мощными и действенными образами. Второе направление использования ГПО – технократическое – методологически можно представить как мезоуровень. В рамках этого направления происходит операционально продуманный выбор цели международных переговоров, формируется компромиссная среда и создаются системы ГПО, работающие на достижение поставленной цели. Неудача недавних переговоров между Израилем и Палестиной во многом обусловлена отсутствием адекватной, устраивавшей обе стороны системы ГПО, которая бы учитывала их зачастую противоположные политико-географические представления и конструировалась как медиативная. Подобная система должна максимально расширять образное политикогеографическое пространство по сравнению с традиционным за счет подачи образов Ближнего Востока и Палестины как компонентов образов Европы и Средиземноморья. Очевидно также, что ей нельзя быть этноцентричной. Полезным представляется и включение в нее образов Малой Азии, Причерноморья, России и Совета Европы. Такой подход, даже если его результаты окажутся временными и промежуточными, способен позитивно повлиять на ход международных переговоров вокруг израильско-палестинского конфликта. Третье – микроуровневое – направление можно назвать вспомогательным, интерпретационным. На этом уровне происходят приспособление, адаптация международных договоров и решений международных конференций к традиционной географической карте, различного рода трактовки и интерпретации политикогеографической карты. В результате таких интерпретаций создается определенная дистанция по отношению к традиционной карте, своего рода образное пространство над самой картой. Классический пример – Балканы. Образное политикогеографическое решение современной проблемы Косово (а шире – Боснии и Герцеговины и всех постъюгославских государств) состоит в постепенном отрыве от исходной геополитики Балканского полуострова. Большинство современных политических решений и действий НАТО, США и ЕС слишком “геополитичны”, в них латентно уже встроены события первой и второй мировых войн и историкополитическая ретроспектива данного региона Европы. На наш взгляд, здесь необходима политико-географическая интерпретация, включающая в поле зрения значительные историко-географические образы (Османской империи, Византии, Венгрии, Франции, крестовых походов и т.п.). Одновременно геополитическая ситуация на Балканах должна быть “обвосточнена”, т.е. образно сдвинута на восток, – естественно, с параллельным усилением историко-географических образных компонентов. В данном случае надо использовать технологии образного “отодвигания”, отстранения ГПО, меняющие их координаты в политикогеографическом пространстве. И несомненно, ГПО Балкан должны быть приближены к образам Курдистана, Малой Азии и Турции. Характерная для геополитики особая размерность пространства и времени – их как бы укрупнение, увеличение, "квантование" [Ильин 1997а: 31] – способствует разработке экономичных и вместе с тем особенно рельефных ГПО. Все новые формы политической организации обычно предлагали и новые пространственно-временные размерности, геополитически консолидировавшие окружающий мир и создававшие соответствующие геополитические представления. Тенденции к все большему связыванию и вместе с тем уплотнению геополитических пространств вели к тиражированию определенных форм геополитической (политической) организации [Ильин 1997а: 32-41], которые в условиях постоянно меняющейся географической среды естественным образом изменялись, совершенствовались или адаптировались. Фактически возникали целые серии ГПО, опиравшихся на какой-то базовый ГПОархетип, будь то полис, империя или территориальное государство Нового времени. Подобные "бриколажи" (по Леви-Стросу) могли формировать развернутый "веер" геополитических пространств в пределах господства некой геополитической формы. Другими словами, геополитика вырабатывает весьма специфическое отношение к традиционному географическому пространству, используя классические картографические представления западной культуры для создания "картоидных" географических образов, способных эффективно описывать геополитические искажения и "искривления", условный рельеф геополитической динамики [см. Замятин 1998а]. Геософия – отнюдь не аналог историософии, но нечто более протяженное и расширенное в концептуальном смысле. Культурно-историческая геополитика (синоним геософии), как показывает В.Страда, изучает макропространства (или ареалы), "характеризующиеся не только пространственным, но и временным динамизмом и связанные друг с другом отношением притяжения и отталкивания, в зависимости от специфических особенностей, составляющих неповторимый облик каждого такого ареала и определяющих его судьбу внутри общности, именуемой "человечеством", причем не в чисто биологическом смысле" [Страда 1997: 111]. Универсальные геополитические (или геософские, сколь бы странным ни казалось это название) образы призваны "сжимать" традиционное географическое пространство, "сжимая" параллельно и его конкретные временные характеристики. Любая власть исходно ориентирована на формирование собственного приватного пространства – пространства власти, которое может не ограничиваться реальными государственными рубежами. Подобное отношение к географическому пространству всегда было весьма присуще России: "власть осмысливала пространство своего воспроизводства как лишенное пределов, бесконечное" [Королев 1997: 153]. Российские власти стремились опередить, хоть на шаг, ход реального расширения территории, поглотить еще не завоеванное или не присоединенное пространство через строительство системы кордонов и крепостей [Королев 1997: 153]. Укрепленные линии, эти живые геополитические "нервы", были, по сути, индикатором очередного расширения и одновременно – меткой базовых, геософских образов России и Российской империи. Мозаика таких геософских образов как бы поддерживает на весу геополитическое "тело" России, а их пересечение и взаимодействие позволяют создать системный эффект (своего рода "радиоактивное свечение") [Салимов 1997]. Параллельные процессы расширения пространств власти и сжатия, компрессии реальных географических пространств путем создания мощных геософских образов находятся как бы в противофазе. Геополитические пространства изначально "заряжены" на свою деформацию и изменение первоначального образа ("имиджа"). Серии геополитических образов могут восприниматься как калейдоскоп, формирующий динамическое поле таких образов. Это уникальное пространство (производное уже второй степени от традиционно географического) как бы закладывает внутрь себя скорость и темпы ускорения указанных процессов – тем самым время оказывается растворенным и "переваренным" в рамках пространства, которое осуществляет "мониторинг" самого себя. Геополитические образы в языковой динамике. Структуры понимания фундаментальных геополитических образов (Евразия, Европа, хартлэнд, лимитроф, пространство и т.д.) зависят от исторических, культурных, идеологических контекстов, развитие которых прямо связано с динамикой определенного языка. Вместе с тем сам язык в процессе своей эволюции способен диктовать те или иные стратегии понимания контекстов [Кубрякова 1997]. Иначе говоря, язык может иметь свою геополитику, интерпретирующую пространства, территории и регионы [Agnew, Corbridge 1995: 46-78]. Взаимосвязь конкретного пространства и геополитических языковых стратегий проявляется через различные тексты – документальные, художественные (письменные источники), живописные и графические. В отдельных случаях как геополитику языка можно интерпретировать все творчество некоего автора: таково, на наш взгляд, творчество В.Хлебникова. Геополитика языка прямо зависит от культурного и цивилизационного субстратов, на которых она развивается; она постоянно подпитывается мощными геокультурными и геоисторическими образами, на протяжении долгого времени складывавшимися на определенной территории. Например, геополитическая идеология и геополитический язык, сконструированные в рамках “Греческого проекта” Екатерины II, базировались на геокультурных и геоисторических образах античности и Византийской империи. В свою очередь, проект присоединения и освоения Российской империей Крыма опирался на геоисторические реминисценции, связанные с христианизацией Руси, а затем и на геокультурный образ Крыма как библейского рая [Елисеева 2000; Зорин 2001]. Геополитику языка можно анализировать на трех основных уровнях: (1) прямое продуцирование специфических геополитических образов в рамках письменных (художественных) стратегий; (2) неявные языковые стратегии, связанные с переосмыслением их геополитических, геоидеологических и геокультурных контекстов; (3) изменения режимов функционирования самого языка, конфигураций языкового поля, приводящие к смене механизмов формирования геополитических образов. Классическая геополитика (в трудах Мэхэна, Маккиндера, Челлена, Хаусхофера) использует языковые стратегии первого уровня, связанные с артикулированием и интерпретацией элементов географической карты [Parker 1998: 1-10]. Географическая карта выступает языком геополитики, и любая геополитическая концепция складывается из карты и письменного текста, накладывающегося на картографические изображения и составляющего их специфическую оболочку. Геополитические образы формируются в данном случае в смысловом поле, созданном взаимодействием картографических изображений и их текстовых интерпретаций. На втором уровне происходит “отделение” языка геополитики от его картографической основы и непосредственное манипулирование географическими концептами с целью построения автономных геополитических образов. Классический пример – геополитическая концепция евразийцев. Ее корни, несомненно, в географической карте Евразии, однако по мере развития концепции соответствующее понятие насыщалось новыми смыслами, постепенно отрываясь от традиционной картоосновы. В результате геополитический образ Евразии становится более смыслоемким, приобретает ряд новых – геоидеологических и геокультурных – контекстов. На третьем уровне формирование геополитических образов осуществляется в специфической языковой среде, где географические названия и/или понятия играют роль маркеров, кодов. Эти коды отсылают в образные “кластеры”, где идет идеологическое или мифологическое насыщение геополитических образов. Подобные языковые процессы имели место в СССР 1920 – 1930-х годов, когда понятия Европы, Америки, Азии, Китая осмыслялись через идеологическую практику советских лидеров и руководства Коминтерна. Геополитические образы находились как бы внутри особых языковых конструкций и концептов (колониализм, империализм, пролетарская революция, перманентная революция, построение социализма в отдельно взятой стране и т.д.) и формировали особую образно-геополитическую карту, имевшую мало общего с традиционно географической [Кен, Рупасов 2000]. На том же уровне иногда возникают художественно-языковые стратегии, принципиально меняющие механизмы создания геополитических образов. Интенсивное конструирование неологизмов и попытки выработать новый поэтический язык соотносятся с языковыми структурами, смысловые ориентации которых можно трактовать как геополитические. Это в полной мере касается поэтического и, частично, прозаического наследия В.Хлебникова. Словотворчество Хлебникова, занятого поиском первосмыслов, приводило к “политическому” выравниванию, выплащиванию структур языка. Слова и словосочетания приобретали своего рода “первобытный” смысл. В ходе поэтического экспериментаторства на уровне синтаксиса и грамматики происходило соотнесение этих “первобытных” смыслов и формирование новых смысловых коннотаций, а следовательно – их геополитизация. Геополитические образы в поэтических произведениях Хлебникова (Россия, Германия, Азия, Китай, Волга, Москва и др.) можно интерпретировать как результат конкретных целенаправленных языковых трансформаций [Перцова 1995; Баран 1998]. Образование эффективных геополитических образов связано с построением специфических языковых стратегий. Эти стратегии заключаются в расширении и углублении смысловой нагрузки традиционных геополитических понятий, в переводе их в новые идеологические и мифологические контексты, а также в формировании языковых механизмов, продуцирующих принципиально новые геополитические интерпретации. Сочетание всех трех уровней работы с языком позволяет говорить о метагеополитике. Совокупность наиболее важных действий, тактик и стратегий в современном образном геополитическом пространстве есть метагеополитика [Цымбурский 1999: 25]. Ее базовой составляющей являются хорошо продуманные геополитические PRкампании по созданию, расширению и культивированию тех или иных геополитических образов. Суть метагеополитики – разработка взвешенных действий в пространстве существующих геополитических образов, а также конструирование новых, достаточно мощных и эффективных. В итоге возникает метагеополитическое пространство, конфигурация и рельеф которого зависят от глобальных целей в области внешней политики и безопасности [Замятин 2000b]. Метагеополитические итоги XX в. Попробуем теперь подвести итоги развития геополитики как научной дисциплины в XX в. В данном случае необходимо говорить о тождестве этих итогов с метагеополитическими итогами_4_ XX в., ибо проектный характер геополитики подразумевает возможность автоматического перевода получаемых методологических и теоретических научных результатов в плоскость прикладных обобщений и выводов. 1. Любое более или менее важное политическое событие XX в. осмыслялось и имело значение прежде всего как геополитический образ. 2. В единое метагеополитическое пространство мира XX в. окончательно вошло Западное полушарие, обе Америки, прежде всего Северная. Характерный индикатор – политические и военные конфликты между государствами разных полушарий: например, между Великобританией и Аргентиной по поводу Фолклендских островов в 1982 г. 3. Политическое пространство стало более многомерным, а его репрезентирование и интерпретирование всякий раз прочно связано с фиксацией соответствующих геополитических образов и образно-географических координат. На пространственной основе создаются принципиально новые и достаточно эффективные модели политического баланса и политического влияния, которые сами по себе могут диктовать те или иные реальные политические действия и политические решения. Наиболее показательный пример – возникшая после распада СССР униполярная модель мира [Страус 1997], которая, тем не менее, уже сосуществует с потенциально перспективной многополярной моделью мира. 4. К рубежу ХХI столетия привычные европоцентричные геополитические образы уже сосуществовали в едином метагеополитическом пространстве с быстро развивавшимися геополитическими образами Америки и США, причем последний рассматривался (номинировался) и как европейский. Возникла своего рода образная “вилка”, расхождение между традиционными геополитическими конструкциями первой половины века и метагеополитическими реалиями его конца. Новые геополитические образы, наложившиеся на сохранившиеся старые представления о Европе как главной арене наиболее важных мировых политических событий, сами во многом “кроились” по европейским “нормативам” столетней давности. Политические действия США конца XX столетия в Европе и за ее пределами напоминали аналогичные действия Великобритании в XIX в. Вместе с тем необходимо констатировать “прыжок” геополитического пространства мира на новый “энергетический” уровень, когда большинство политических конструкций, решений и действий определяется взаимодействием, соперничеством и борьбой глобальных геополитических образов. При оценке современных проблем в понимании геополитики следует отдавать себе отчет, что речь идет о трансформации старых проблем в новые. Хотя целенаправленное создание геополитических образов позволяет решить ряд концептуальных и прикладных задач этой отрасли знания и проектной деятельности, по-прежнему остается неясно: как существуют и трансформируются сами геополитические образы? Требуется найти законы функционирования и развития метагеополитических пространств, их конфигураций и образных метагеополитических ансамблей. Обнаружение таких законов – главное условие развития современной геополитики как теоретической науки, прикладной дисциплины и области проектной деятельности. ____________________________________________ Американский и сибирский фронтир. Американские исследования в Сибири. 1997. Вып. 2. Томск. Баран Х. 1998. Загадка “Белого Китая” Велимира Хлебникова. – Терентьевский сборник. М. Баррет Т.М. 2000. Линии неопределенности: северокавказский “фронтир” России. – Американская русистика. Вехи историографии. Имперский период. Самара. Бжезинский З. 1998. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М. Блок А.А. 1960. Wirballen. – Блок А.А. Собр. соч. в 8-ми томах. Т. 3. М.–Л. Богданов А.П. 1995. От летописания к исследованию: русские историки последней четверти XVII века. М. Бродель Ф. 1986. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV – XVIII вв. Т. 1. М. Бродель Ф. 1988. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV – XVIII вв. Т. 2. М. Бродель Ф. 1992. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV – XVIII вв. Т. 3. М. Бродель Ф. 1994. Что такое Франция? Кн. 1. М. Бурстин Д. 1993. Американцы: Национальный опыт. М. Гиндин Л.А., Цымбурский Средиземноморья. М. В.Л. 1996. Гомер и история Восточного Дашкевич Я.Р. 1989. Большая граница Украины. (Этнический барьер или этноконтактная зона). – Этноконтактные зоны в Европейской части СССР (география, динамика, методы изучения). М. Дугин А. 1997. Основы геополитики. Геополитическое будущее России. М. Елисеева О.И. 2000. Геополитические проекты Г.А.Потемкина. М. Жан К., Савона пространства. М. П. 1997. Геоэкономика. Господство экономического Замятин Д.Н. 1998а. Моделирование геополитических ситуаций (на примере Центральной Азии во второй половине XIX века). – Полис, № 2, 3. Замятин Д.Н. 1998b. Политико-географические образы и геополитические картины мира (Представление географических знаний в моделях политического мышления). – Полис, № 6. Замятин Д.Н. 1999а. Историко-географические аспекты региональной политики и государственного управления в России. – Регионология, № 1. Замятин Д.Н. 1999b. Империя пространства. Географические образы в романе Андрея Платонова “Чевенгур”. – Вопросы философии, № 10. Замятин Д.Н. 2000а. Образ страны: структура и динамика. – Общественные науки и современность, № 1. Замятин Д.Н. 2000b. Рецензия на книгу: Внешняя политика и безопасность современной России. – Pro et Contra, т. 5, № 3. Замятин Д.Н. 2001. Географические образы мирового развития. – Общественные науки и современность, № 1. Замятина Н.Ю. 1998. Сибирь и Дикий Запад: образ территории и его роль в общественной жизни. – Восток, № 6. Зорин А. 2001. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М. Иванов С.А. 1998. Восприятие пределов империи: от Рима к Византии. – Славяне и их соседи. Вып. 8. М. Ильин М. В. 1997а. Геохронополитика – соединение времен и пространств. – Вестник Московского университета. Серия 12. Политические науки, № 2. Ильин М.В. 1997b. Слова и смыслы. Опыт описания ключевых политических понятий. М. Ильин М.В. 1999. Формирование и контуры внутренней геополитики Европы в двойной системе Евразия – Европа. – Вестник МГУ. Серия 12. Политические науки, № 6. Кен О.Н., Рупасов А.И. 2000. Политбюро ЦК ВКП (б) и отношения СССР с западными соседними государствами (конец 1920 – 1930-х гг.): Проблемы. Документы. Опыт комментария. Ч. 1. СПб. Королев С.А. 1997. Бесконечное пространство: гео- и социографические образы власти в России. М. Кочетов Э.Г. пространства). М. 1999. Геоэкономика (Освоение мирового экономического Кубрякова Е.С. 1997. Язык пространства и пространство языка (к постановке проблемы). – Известия АН. Серия литературы и языка, т. 56, № 3. Ланда Р.Г. 1997. Взаимодействие цивилизаций на Иберийском полуострове в VIII – XVII вв. (этнические и религиозные аспекты). – Восток, № 1. Лапкин В.В., Пантин В.И. 1999. Геоэкономическая политика: предмет и понятие. – Полис, № 4. Лебедева М.М., Мельвиль А.Ю. 1999. “Переходный возраст” современного мира. – Международная жизнь, № 10. Лурье С., Казарян Л. 1994. Принципы организации пространства. – Общественные науки и современность, № 4. геополитического Международные отношения: социологические подходы. 1998. М. Мельникова Е.А. 1986. Древнескандинавские географические сочинения (текст, перевод, комментарий). М. Мельникова Е.А. 1998. средневековой Европе. М. Образ мира. Географические представления в Миронов Б.Н. 1999. Социальная история России периода империи (начало XVIII – начало XX в.). Т. 1. СПб. Миттерауэр М. 1999. Исторические структурные границы в Восточной Европе. – НГ-Сценарии, № 2. Мыльников А.С. 1996. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы: этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI – начала XVIII века. СПб. Неклесса А.И. 1997. Постсовременный мир в новой системе координат. – Восток, № 2. Неклесса А.И. 1999а. Проект “Глобализация”: глобальные стратегии в преддверии новой эры. – Навигут. Приложение к журналу “Безопасность Евразии”, № 1. Неклесса А.И. 1999b. Конец эпохи Большого Модерна. М. Оболенский Д. 1998. Византийское Содружество Наций. Шесть византийских портретов. М. Пелипенко А.А., Яковенко И.Г. 1998. Культура как система. М. Перцова Н.Н. 1995. Словарь неологизмов Велимира Хлебникова. – Wiener Slawistischer almanach sonderband 40. Wien, Moskau. Петровская Е.В. 1995. Часть света. М. Петрухин В.Я., Раевский Д.С. 1998. Очерки истории народов России в древности и раннем средневековье. М. Плигузов А.И. 1993. Текст-кентавр о сибирских самоедах. М. Прохоренко И. 1993. Понятие Геополитика: теория и практика. М. границы в современной геополитике. – Райт Дж.К. 1988. Географические представления в эпоху крестовых походов: исследование средневековой традиции в Западной Европе. М. Рейн Е. 1994. Ночь на китайской границе. – Знамя, № 4. Рогачев С.В. 1993. Модель экстравертности в географии общества: колониальное наследие в территориальной структуре городского расселения Африки. – Вопросы экономической и политической географии зарубежных стран. Вып. 13. М. Родоман Б.Б. 1999. Территориальные ареалы и сети. Смоленск. Савельева И.М., Полетаев А.В. 1997. История и время. В поисках утраченного. М. Салимов И. 1997. Импровизация холодных форм. – Новая Юность, № 5-6. Сапрыкин С.Ю. 1996. Понтийское царство: государство греков и варваров в Причерноморье. М. Синицына Н.В. 1998. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции. (XV – XVI вв.) М. Сравнительное изучение цивилизаций: Хрестоматия. 1998. М. Страда В. 1997. Хронотоп России. – Новая Юность, № 5-6. Страус А.Л. 1997. Униполярность. Концентрическая структура нового мирового порядка и позиция России. – Полис, № 2. Тихонравов Ю.В. 1998. Геополитика. М. Топоров В.Н. 1982. Первобытные представления о мире (общий взгляд). – Очерки истории естественнонаучных знаний в древности. М. Топоров В.Н. 1987. Древо мировое. – Мифы народов мира. Т. 1. М. Уотт У.М., Какиа П. 1976. Мусульманская Испания. М. Февр Л. 1991. Бои за историю. М. Цымбурский В.Л. 1993. Остров Россия (перспективы российской геополитики). – Полис, № 5. Цымбурский В.Л. 1999. Геополитика как мировидение и род занятий. – Полис, № 4. Цымбурский В.Л. 2000а. Борьба за “евразийскую Атлантиду”: геоэкономика и геостратегия. – Интеллектуальная хроника России. Год 2000. М. Цымбурский В.Л. 2000b. Россия – Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М. Эйзенштадт Ш. 1999. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М. Элиаде М. 1987. Космос и история. М. Юшко А.А. 1987. О междукняжеских границах в бассейне р.Москва в середине XII – первой трети XIII в. – Советская археология, № 3. Agnew J., Corbridge S. 1995. Mastering Space: Hegemony, Territory and International Political Economy. L., N.Y. Billington R.A. 1982. Westward Expansion. A History of the American Frontier. N.Y. Billington R.A. 1991. America’s Frontier Heritage. Albuquerque. Deutchland Grenzen in der Geschichte. 1993. Munchen. Eccles W.J. 1969. The Canadian Frontier. N.Y. Johnston R.J., Taylor P.J., Watts M.J. (eds.). 1995. Geographies of Global Change: Remapping the World in the Late Twentieth Century. Oxford, Cambridge, MA. Hennessy A. 1978. The Frontier in Latin American History. L. Lamb A. 1970. The Sino-Indian and Sino-Russian Borders: Some Comparisons and Contrasts. – Studies in the Social History of China and South-East Asia. Cambridge. Livingstone D.N., Harrison R.T. 1980. The Frontier: Metaphor, Myth and Model. – Professional Geographer, № 32. O Tuathail G. 1996. Critical Geopolitics. The Politics of Writing Global Space. L. Parker G. 1988. The Geopolitics of Domination. L., N.Y. Parker G. 1998. Geopolitics: Past, Present and Future. L., Washington. Peckham R.S. 2000. Map Mania: Nationalism and the Politics of Place in Greece, 1870 – 1922. – Political Geography, vol. 19, № 1. Perry T.M. 1963. Australian’s First Frontier. L. Treagold W. 1952. Russian Expansion in the Light of the Turner on the American Frontier. – Agricultural History, № 26. Turner F.J. 1894. The Significance of the Frontier in American History. – Proceedings of the State Historical Society of Wisconsin, № 41. Webb W.R. 1964. The Great Frontier. Austin. Wieczynski J.L. 1976. The Russian Frontier. The Impact of Borderlands upon the Course of Early Russian History. Charlottsville. _1_ В этом случае важны также художественные образы, связанные с пересечением или остановкой на границе [см., напр. Блок 1960: 404-406; Рейн 1994: 74-75]. _2_ Для описания данного процесса Д.С.Лихачевым был предложен образ Скандовизантии. _3_ Эндогенные ГПО в чистом виде встречаются весьма редко, так что речь обычно идет о доминировании данной характеристики. _4_ Метагеополитические итоги есть рассмотрение общественных, политических и связанных с ними экономических событий в глобальном образно-географическом пространстве на определенном историческом отрезке, возможно – в рамках определенной исторической эпохи. Используемая в данном случае базовая методологическая операция – оценка и характеристика выделяемых событий на метауровне, рассмотрение их как масштабных геополитических образов, взаимодействующих друг с другом и создающих динамичные, постоянно меняющиеся пространственные конфигурации.
