Лекция 8 ЖУРНАЛИСТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ Н.А. ПОЛЕВОГО И Н.И. НАДЕЖДИНА Об издателе «Московского телеграфа» Белинский писал: «Он был рожден на то, чтобы быть журналистом, и был им по призванию, а не по случаю. Он владел тайною журнального дела, был одарен для него страшною способностию. Он постиг вполне значение журнала как зеркала современности, и «современное» и «кстати» - были в его руках поистине два волшебных жезла, производившие чудеса… Без всякого преувеличения можно сказать положительно, что «Московский телеграф» был решительно лучшим журналом в России, от начала журналистики». Эта статья Белинского называется «Николай Алексеевич Полевой», написана она спустя два месяца после смерти Полевого. Белинский высоко оценивает значение Полевого, он ставит его в один ряд с Ломоносовым и Карамзиным. Историк и критик, публицист, издатель крупнейшего русского журнала «Московский телеграф», Николай Алексеевич Полевой (1796-1846) вошел в историю русской журналистики как «купец-литератор». Купеческое происхождение подчеркивалось и его современниками, и позднейшими критиками и историками литературы, и самим Полевым. Николай Алексеевич родился в 1796 году в Иркутске (наш человек, сибиряк). Отец Полевого был купцом, но необычным - большим любителем литературы и истории, приятельских бесед на ученые темы. Тем не менее Полевой в детстве не получил систематического образования, его готовили к купеческой карьере. А Полевой в 10 лет «вел домашнюю контору» у своего отца, и «писал - да, писал стихи и прозу, сам не зная, что такое стихи и проза». Торговые дела его шли успешно, он ездил по ярмаркам, «сделался замечательным молодым купцом». В перерывах между этими делами он занимался русской грамматикой и историей, латынью, греческим, немецким, французским языками. Вскоре семья Полевого переехала в Курск. «В 1817 году, - вспоминал впоследствии Полевой, - осмелился я, при самом учтивом письме, послать к издателю «Русского вестника» мое описание проезда и пребывания в Курсе императора Александра, и - не умею вам пересказать, с каким упоением увидел я на серых листочках «Вестника» четким курсивом напечатанные под статьею слова: Н. Полевой». Потом были другие публикации в «Вестнике Европы», «Отечественных записках», «Сыне отечества», «Северном архиве». Полевой писал статьи, стихотворения, переводы, даже шарады и анаграммы. В 1820 году Полевой переезжает в Москву, с напутствием от отца заняться делами спиртзавода. Он очень быстро ассимилировался в литературной среде; появление Полевого в литературе совпало со временем массового увлечения «самородками» и самоучками, 1 охватившее дворянское общество после Отечественной войны 1812 года. «Ободрение» юных талантов из низших сословий, меценатство стало очередной литературной модой. В 1824 году Полевой послал на имя министра народного просвещения Шишкова «Предположение об издании с будущего, 1825 года, нового повременного сочинения по названием «Московский телеграф». Журнал был разрешен; литераторы к затее Полевого, практически неизвестного в пишущих, «аристократических» кругах, отнеслись благожелательно-иронически. Так «курский 2-12 гильдии купец Николай, Алексеев сын, Полевой» - стал профессиональным литератором. Надо сказать, что вскоре благожелательно-ироническое отношение сменилось буквально травлей журнала Полевого. Исследователи считают, что это обусловлено даже не тем, что Полевой стал новой крупной литературной силой - он был новой социальной силой. Полемика, разгоревшаяся вокруг имени Полевого, с самого начала приняла формы литературного скандала, небывалого по своим размерам и запальчивости. Независимость суждений Полевого вызвали осуждение в литературной среде. Купец второй гильдии, водочный заводчик, человек в литературном мире без роду и племени, не имевший ни ученого звания, ни даже школьного образования, «самоучка» и «невежа» - Полевой имел дерзость выступить против признанных и увенчанных корифеев литературы и науки, посягнул на «бессмертные авторитеты». Полевой был буржуазным просветителем, энергично боровшимся за экономический и культурный подъем в России. И потому он был непримиримым противником всего, что этому подъему препятствовало. В основе общественной и публицистической практики Полевого лежала пропаганда идеи свободного капиталистического развития России, расширения прав и влияния промышленной буржуазии. Полевой считал взаимосвязанным свободное капиталистическое развитие и культурный подъем, «промышленность» и «просвещение». Как он писал, только «промышленность ведет к богатству и просвещению, ибо они одно без другого не существуют». «Мы, производители, мы должны помогать правительству, создавая русскую промышленность, русское воспитание, русскую литературу, - словом, - русское образование». И Полевой энергично приступил к созданию этого русского образования с помощью своего журнала. Программа журнала была чрезвычайно обширной: статьи по истории и археологии, географии, статистике, эстетике, «новейшие произведения известных русских и иностранных писателей во всех родах прозы», стихотворения - исключая «стихи нескромные и посредственные», «известия о всех книжках, в России выходящих», просто известия, 2 иностранные и отечественные, исключая политические, анекдоты, «жизнеописания славных или замечательных современников» и так далее. Это стремление к универсальности, энциклопедичности, ориентации на широкую аудиторию, публику было очень характерной чертой журналистики 1830-х годов. Нацеленность на новые знания и на их практическое применение нашла отражение в названии - «Московский телеграф» и в рисунке на обложке. В России телеграфа еще не существовало, на обложке журнала был изображен известный европейцам семафорный оптический телеграф в виде башни с сигнальным устройством, возвышающийся на скале вблизи озера. По программе каждая книжка «Московского телеграфа» должны была заключать в себе сочинения и переводы по 4 разделам: 1) Науки и искусства, 2) Словесность, 3) Библиография и критики, 4) известия и смесь. «Московский телеграф» выходил книжками объемом от 4-х до 5 печатных листов раз в две недели, 1 и 15 числа каждого месяца. «Московский журнал» был по преимуществу журналом научным и публицистическим. Художественной литературе, особенно в первые четыре года издания, редакция уделяла немного внимания. Только начиная с 1829 года, в связи с общим оживлением и ростом русской прозы, беллетристика получает в журнале достаточно почетное место. С 1831 года почти исключительно в «Московском телеграфе» печатает свои повести Бестужев-Марлинский. Достаточно широко представлена в «Московском телеграфе» переводная беллетристика. А вот стихотворный отдел стоял на довольно низком уровне в «Московском телеграфе». Эпизодически здесь публиковались Пушкин, Баратынский, Языков. Жуковский и другие; более-менее постоянно сотрудничали писатели «второго ранга» (Туманский, Маркевич, Вронченко и так далее), а большинство стихотворений принадлежало перу вообще незаметных поэтов. Охотно предоставлял Полевой страницы своего журнала и бесчисленным анонимам из провинции. Стихотворному разделу явно уделялось недостаточно внимания, и он постепенно сходит на нет, в последних семи книжках опубликован только один стихотворный перевод из «Макбета». В разные годы издания «Московский телеграф» выходил с приложениями - в 1825 году к каждой книжке журнала прилагалось несколько страничек «Прибавления к Московскому телеграфу», «особенно посвящаемого читательницам Телеграфа». В 1828-1829 годах в прибавлениях публиковались данные по промышленности, ремеслам, а также по домашнему хозяйству и модам («изображение новейших мебелей, уборки комнат, образцы модных материй, узоры для шитья, модные картинки и проч.) В 1830 и 1831 году при журнале выходило специальное сатирическое прибавление «Новый живописец общества и 3 литературы», в 1832 году - также сатирическая «Камер-обскура книг и людей», они пользовались успехом у современников, исследователи считают, что они должны быть отнесены к числу выдающихся памятников русской сатирической литературы 1830-х годов. При всем разнообразии материала, публикуемого в журнале, издание не было механическим соединением публикаций. У него был внутренний стержень, Полевой неоднократно подчеркивал целенаправленность и внутреннее единство своего журнала: «Тот не должен и думать об издании литературного журнала в наше время, кто полагает, что его делом будет сбор занимательных статей. Журнал должен составлять нечто целое, полное; он должен иметь в себе душу, которую можно назвать его целью». Исследователи отмечают: в «Московском телеграфе» нет журнального балласта. Полевой никогда не печатал статей случайных, лишь бы заполнить положенное количество листов. Поэтому иногда номера задерживались - Полевой оправдывался перед читателями, что в его распоряжении не было «достойных» и «любопытных» произведений. Успех «Московского телеграфа» был несомненным. Он «с первой же книжки изумил всех живостью, свежестью, новостью, разнообразием, вкусом, хорошим языком, наконец, верностью в каждой строке однажды принятому и резко выразившемуся направлению». Первые книжки журнала раскупались в течение нескольких дней и вскоре были переизданы вторым тиснением. Тираж журнала (первоначально был 700 экземпляров) с третьей книжки возрос до 1200. Полевой увидел, между прочим, что «журнал дает порядочное денежное вознаграждение за труд - и тем ревностнее принялся работать», вспоминал Ксенофонт Полевой. Для выполнения своей задачи - издания журнала энциклопедического типа - Полевой привлекал многочисленных сотрудников. Среди них особо следует сказать о П.А. Вяземском, который считал себя «в полном смысле крестным отцом Телеграфа, чуть ли не родным». Обстоятельства Вяземского в это время были непростыми, его уволили с государственной службы, установили негласный полицейский надзор, и многие редакции (за исключением «Дамского журнала») тактично отказались от такого подозрительного сотрудника. Лишенный возможности, в связи со своей политической репутацией, получить право на издание собственного журнала, он поддержал Полевого в деле организации «Московского телеграфа» и фактически стал его редактором (на первых порах). Это оказалось взаимовыгодное сотрудничество. Вяземский нашел приложение своих сил, свою журнальную трибуну, здесь он писал стихотворения, критические статьи, полемические фельетоны под псевдонимом «Журнальный сыщик» - они пользовались очень большим успехом и даже вызывали подделки. 4 С другой стороны, Вяземский своим авторитетом защищал «Московский телеграф» от нападок современных журналистов. Он неоднократно выступал в печати против насмешек над купеческим происхождением Полевого, привлек к сотрудничеству в журнале видных писателей из числа своих друзей и так далее. Но со временем Полевой начинает освобождаться от диктата Вяземского. Постепенно сходят на нет их дружеские отношения, и в 1829 году, после критики Полевым «Истории государства Российского» Карамзина последовал разрыв, так как посягать на авторитет Карамзина, по мнению Вяземского, было преступлением. Основную журнальную ношу, естественно, несли Николай Полевой и его младший брат Ксенофонт. Их публикации в «Телеграфе» исчисляются сотнями, бывали годы, когда Н. Полевой писал и переводил почти половину всего напечатанного. «Немногие из русских литераторов, говоря вообще, писали столь много и в столь разнообразных родах, как я», - заметил Полевой в предисловии к одной из своих работ. Энциклопедичность журнала определила и широту интересов издателя - а может быть и наоборот, широта интересов издателя сделал журнал энциклопедичным. Полевой писал романы, повести, драмы, исторические исследования, научные статьи, переводил Шекспира. Но ведущее место в журнале занимала критика. Если крупнейшие предшественники Полевого в истории русской критики (Карамзин, Мерзляков, Жуковский. Бестужев, Вяземский) обращались к ней эпизодически, то Полевой вел литературную летопись постоянно, из года в год, из номера в номер. «Никто не оспорит у меня чести, что я первый сделал из критики постоянную часть журнала русского, первый обратил критику на все важнейшие современные предметы», - писал Полевой. Основой критики Полевого, знаменем «Московского телеграфа» становится романтизм. Споры о романтизме активно велись русскими литераторами 1810-1820-х годов. Материалом для критических построений служило творчество западноевропейских писателей, баллады Жуковского, пушкинские поэмы и первые главы «Евгения Онегина. Опорой в размышлениях о современном искусстве для Полевого, как и для большинства его современников, оказывается антитеза «классицизм-романтизм». Их разграничение производится как исторически, так и типологически. Классицизмом называется литература древняя, греческая и латинская, а также ее подражания в новейшей французской и иных литературах. Романтизм - это «народная литература христианской Европы средних времен», но также и современная, составленная «из соображения литературы древней классической и литератур северных, южных и восточных». Ключевым для критика в понимании романтизма оказывается признак оригинальности, «самобытности». 5 В зависимости от решаемых задач и целей в теоретических поисках русской романтической критики можно с некоторой долей условности выделить три типологические тенденции: социально ориентированная критика (декабристы), философски ориентированная (Веневитинов, Киреевский, Одоевский) и исторически ориентированная (Вяземский и Полевой). Уровень конкретных суждений в критике Полевого богат и разнообразен. Рассмотренные в хронологической последовательности имен, его статьи и рецензии охватывают творчество крупнейших русских писателей, предшественников и современников. Полевой писал о «Слове о полку Игореве», Кантемире, Ломоносове, Хемницере, Карамзине. Дмитриеве, Державине, Крылове, Жуковском, наконец, о Пушкине и о Гоголе. По мнению исследователей, важнейшей заслугой Полевого было составление первого общего обзора русской словесности с древнейшего периода до пушкинской эпохи включительно. И в этом качестве, в совмещении ролей критика и историка литературы, Полевой оказывается непосредственным предшественником Белинского. В статье о «Борисе Годунове» высшим воплощение последнего романтического периода русской литературы объявлен Пушкин. Но ко всем его произведениям Полевой применяет критерии романтической эстетики. Именно поэтому высокую оценку получают в статье «Полтава» (за идею народности и самобытность - это любимые похвалы критика), а также романтические стихотворения 1820-х годов, «Моцарт и Сальери». Но осуждаются южные поэмы - за подражание Байрону, то есть не самобытность, И «Борис Годунов», за отклонение от строгих правил романтической драмы. При общем весьма критическом пафосе Полевой смотрит на Пушкина как на «залог великого в будущем», не разделяя распространенных в это время представлений о падении его таланта. «Еще двадцать лет полного бытия, период самой зрелой силы может иметь Пушкин в виду перед собою. Чего не сделает он, и чего нельзя ожидать нам от Пушкина, если только сила его поэтической воли будет уметь отдать себе отчет!» А через четыре года Полевому пришлось писать пушкинский некролог… Разработка жанра критико-биографического этюда была связана у Полевого и с новой интонацией разговора о литературе. Критика, публикуемая до этого в альманахах, была критикой «короткого дыхания». Грибоедов в «Горе от ума» иронически перечислил жанры этой критики - «Отрывок», «Взгляд» и «Нечто». То есть в этих материалах можно было обозначить свою точку зрения, возразить оппоненту - но без развернутой системы доказательств. Во «Взглядах» Бестужева, например, которые были опубликованы в «Полярной звезде», на нескольких страницах перечислялись просто десятки литераторов, и поэтому каждый из них удостаивался несколькими только фразами: «Крылов порадовал нас 6 новыми прекрасными баснями; некоторые из них были напечатаны в повеременных изданиях, и скоро сии плоды вдохновения, числом до 30ти, покажутся в полном собрании. Гнедич недавно издал сильный и верный свой перевод (с новогреческого) «Песен клефтов», с приложением весьма любопытного предисловия. Сходство их с старинными песнями разительно. На днях выйдет в свет поэма Козлова «Чернец»; судя по известным мне отрывкам, она исполнена трогательных изображений, и в ней теплятся нежные страсти», и так далее. С Полевого утвердился в русской критике тип энциклопедической статьи-разбора в несколько печатных листов, характерный для любого журнала вплоть до конца 19 века. Полевой говорил, что «вполне узнать писателя» можно лишь выяснив, «как и когда он жил». В этих целях он, первый из русских критиков, стал обращаться к биографическим материалам, характеризующим частную и общественную жизнь писателя. Анализу творческого пути он предпосылал широкие характеристики национальных условий общественного быта и господствующих литературных идей его времени. Все это было новым в русской литературной критике. Не имевший возможности прямо обсуждать общественные проблемы (формально политика не входила в программу журнала), «Московский телеграф» тем не менее во все время своего существования воспринимался как оппозиционное издание, подвергаясь цензурным преследованиям и ожесточенным нападкам официозных органов. Поводом для закрытия «Телеграфа» послужила критика - короткая, вежливая по форме, но беспощадная по сути рецензия на драму Кукольника «Рука всевышнего Отечество спасла»: «Тут нисколько нет ничего исторического - ни в событиях, ни в характерах. … Драма в сущности своей не выдерживает никакой критики». Несовпадение мнения Полевого с восторженным впечатлением от пьесы императора Николая позволило его противникам, и прежде всего министру народного просвещения Уварову, пустить в ход давно подготовленные материалы - доносы, специально подобранные выписки и так далее. В апреле 1834 года по высочайшему поведению журнал был закрыт. Один из современников писал: «Везде сильные толки о «Телеграфе». Одни горько сетуют, что единственный хороший журнал у нас уже не существует. Поделом ему, говорят другие, он осмеливался бранить Карамзина. Он даже не пощадил моего романа. Он либерал, якобинец и т.д. и т.д.» А в обществе получила распространение следующая эпиграмма: «Рука всевышнего три чуда совершила: Отечество спасла, Поэту ход дала И Полевого удушила.» 7 Закрытие журнала стало для Полевого катастрофой. Обремененный долгами и большой семьей (у него было в семье 8 человек), он не раз пытался вернуться в журналистику. Публиковал критические статьи в «Библиотеке для чтения», в 1837 году уехал в Петербург, где стал негласным редактором «Сына Отечества», сотрудничал в «Северной пчеле», сочинял псевдонародные драмы». «Первые номера его нового журнала («Сын Отечества») были встречены с горестным удивлением, - писал Герцен. - Он стал покорен, льстив. Печально было видеть, как этот смелый боец, этот неутомимый работник, умевший в самые трудные времена оставаться на своем посту, лишь только прикрыли его журнал, пошел на мировую со своими врагами. Печально было слышать имя Полевого рядом с именами Греча и Булгарина; печально было присутствовать на представлениях его драматических пьес, вызывавших рукоплескания тайных агентов и чиновных лакеев. Полевой чувствовал, что терпит крушение, это заставляло его страдать, он пал духом. Ему даже хотелось оправдаться, выйти из своего ложного положения, но у него не было на это сил, и он лишь вредил себе в глазах правительства, ничего не выигрывая в глазах общества». В 1840 году он ушел из «Сына Отечества», потом редактировал «Русский вестник», писал для «Северной пчелы» и «Библиотеки для чтения», в 1846 году начал редактирование «Литературной газеты», но успел выпустить только несколько номеров. «Замолчать вовремя - дело великое, - писал он брату в 1844 году. - Мне надлежало замолчать в 1834 году. Вместо писанья для насущного хлеба и платежа долгов лучше тогда заняться бы чем-нибудь, хотя торговать в мелочной лавочке». Умер Полевой в 1846 году. Н.И. Надеждин – критик, публицист, издатель. В истории русской журналистики второй четверти 19 века трудно найти другую столь же сложную и противоречивую фигуру, как Надеждин. Дебют его как критика ознаменовался выступлением в «Вестнике Европы» Каченовского, в журнале, имевшего репутацию в то время оплота староверов и бездарных завистников. А финалом систематической деятельности Надеждина стала публикация знаменитого «Философического письма» Чаадаева, которое Герцен назвал «выстрелом, раздавшимся в темную ночь». Первый эпизод от второго отделен восьмилетием. Эволюцию Надеждина они отражают лишь отчасти, но дают представление о двух ипостасях критика. С одной стороны, Надеждин был убежденным монархистом, печатно заявлявшим о своей преданности режиму в высокопарных и нередко льстивых выражениях. Но он же писал с неподдельной горечью о равнодушии правящих кругов к интересам народа, глубоком застое русской жизни, о всеобщей апатии и оцепенении. Надеждин донимал 8 своими критиками Пушкина, не останавливаясь перед упреками самого грубого свойства. Но он же вступился за «Бориса Годунова». Надеждин видел образец народности в романах Загоскина, но он же одним из первых высоко оценил Гоголя, сохранив к нему благоговейную любовь до конца жизни. Картина станет еще более сложной, если учесть, что именно в изданиях Надеждина – в «Молве» и «Телескопе» – началась систематическая деятельность Белинского-критика, что Надеждин решительно защищал молодого литератора от обвинений в недостаточном патриотизме. А несколькими годами позже, когда лишенный журнала, только что вернувшийся из ссылки Надеждин, казалось бы, сполна заслужил сочувствие молодого поколения, Белинский обрушился на него с упреками… Итак, постараемся разобраться в личности этого человека. Николай Иванович Надеждин (1804-1856) родился в семье священника, и по установленной традиции будущему журналисту и критику тоже предстояло вступить на духовное поприще. Он поступил в Рязанскую духовную академию. Замечательные способности Надеждина восхищали и его товарищей и преподавателей. Есть даже предание, что и фамилия Надеждин была ему дана благодаря тому, что он подавал большие надежды, с одной стороны, а с другой – это латинский перевод фамилии выдающегося государственного деятеля Сперанского. Дело в том, что в семинарии существовал обычай менять ученикам имена. Отца и деда Надеждина звали Белоомутскими (по имени их родного села), а мальчик стал Надеждиным. Затем Надеждин 4 года учился в Московской духовной академии, и еще 2 года преподавал словесность в Рязанской семинарии. Таким образом, будущий критик, литератор и профессор Московского университета до 22 лет был связан с церковной средой, находился в духовном звании. А это как раз годы, когда складывается характер и мировоззрение человека. Это религиозно-церковное и классическое воспитание развило и укрепило в нем идеи монархизма, образовало тот фундамент, на который уже накладывались либеральные веяния, «новые приобретения века». В годы учения Надеждин овладел исключительной филологической культурой, приобрел широкие познания в древнееврейской, античной и западноевропейской литературах. Среди его современников трудно найти человека с такой эрудицией или, как выразительно сказал о нем Чернышевский, с таким «страшным запасом знаний». Особенно большой интерес проявлял Надеждин к философии. Уволившись из духовного звания, Надеждин в 1826 году переехал из Рязани в Москву и поступил «домашним учителем» к Самариным. Все свободные часы он отдавал литературным и научным занятиям, прочитав, как свидетельствовал впоследствии Самарин, «огромную библиотеку на русском, французском и немецком языках, не упуская текущей литературы и новейших иностранных сочинений». Главные «направления» умственной 9 жизни Надеждина в это время, накануне его вступления в критику - глубокий интерес к классической древности, увлечение исторической наукой и - отчуждение от революционной идеологии, которые с годами перешло в глухую, почти фанатичную вражду. Русский декабризм, французская революция 1830 года, польское восстание 1830-1831 годов - все. В чем Надеждин узнавал «брожение старой революционной закваски 18 века», подвергалось с его стороны резким и подчас грубым нападкам. Критический дебют Надеждина оказался на редкость шумным. Первые же его статьи, которые стали появляться с конца 1828 года в «Вестнике Европы» - «Литературные опасения за будущий год», «Борски, сочинение А. Подолинского», «Полтава. Поэма Александра Пушкина», и так далее - вызвали невиданное возбуждение, граничащее с сенсацией. Объясняя впоследствии причины этого возбуждения, Надеждин писал: «Состояние нашей литературы казалось мне жалким и унизительным - в сравнении с тем понятием, которое я принес об ней как о блистательнейшем цвете образования. Преимущественно поэзия, в коей научился я видеть отсвет торжественнейшего воодушевления человеческой природы, представляла для меня зрелище нестерпимо болезненное». Надо сказать, что читателей Надеждина поразила не сама по себе строгость его критических оценок и не отрицательный тон его статей. Вообще в эти годы русская критика предъявляла довольные высокие требования к писателям. Начиная, по крайней мере, с Кюхельбекера, критика постоянно укоряла отечественных писателей в подражательности, неоригинальности, бедности содержания и вообще готова была поставить под сомнение само существование русской литературы (как писал Белинский в «Литературных мечтаниях» - «у нас нет литературы»). Но читателей Надеждина поразило то, что он придал своим отрицательным суждениям, так сказать, явную методологическую направленность. Он строго связал, по его мнению, бедственное положение русской литературы с господством романтизма и в критике последнего не остановился перед самыми большими авторитетами: Пушкиным, Баратынским, Байроном, Гюго (не говоря уже о Полевом как теоретике русского романтизма); кроме того, в подтексте статей Надеждина постоянно звучала критика поэтовдекабристов. Создавалось впечатление, что молодой критик готов крушить все направо и налево ради одного эффекта борьбы и разрушения. То, что уже первые статьи Надеждина опирались на свою логику, на эстетические начала, стало ясно лишь впоследствии, когда он развил эти начала в цельную эстетическую систему. Первые критические работы Надеждина имели свои особенности. С одной стороны, они были пронизаны враждебностью к революционности. Сама внешняя манера критика, с постоянными ссылками на признанные авторитеты, с множеством сентенций из древнегреческих и латинских авторов (к этому надо прибавить еще введенную Каченовским 10 в его журнале странную особенность правописания - использование букв греческого алфавита) - сама эта манера призвана была подчеркнуть верность стародавним, консервативным установкам. Но в то же время эти тенденции тесно переплелись с другими, противоположными - а именно с явными демократическими симпатиями Надеждина. Характерна литературная маска Надеждина, с которой он вступил в критику. Он подписывал свои статьи - экс-студент Никодим Надоумко. Он живет на Патриарших Прудах - тогда одном из беднейших, рабочих районов Москвы. Весь облик Надоумки выразителен он беден, хвор, не знается с богатыми и сильными мира сего, надеется только на себя и свои ученые занятия. Надо сказать, что в русской критике и эстетике 20-30-х годов обозначилось целое течение, стремившееся к философскому обоснованию искусства: Веневитинов, Иван Киреевский, Одоевский, Станкевич, во многом близкий к ним в 30-е годы Белинский и другие. Это направление исследователи называют русской философской эстетикой. Надеждин составлял в ней пожалуй, самую колоритную, типичную и деятельную фигуру. Надеждин как-то раз заметил: «философии-то нельзя ни отдать, ни снять на откуп! Она снискивается в кровавом поте лица, неутомимыми трудами!» Это слова выстраданы Надеждиным. Среди его русских современников трудно назвать другого писателя, который бы так серьезно, не по-дилетантски, профессионально отдавался философским занятиям. Речь шла о том, чтобы закрепить за философией особое место, построив на ее фундаменте здание всей литературной науки. В начале 30-х годов Надеждин защитил диссертацию «О происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической» (написана и впервые напечатана на латинском языке). После этого он получил широкие возможности для развития своих любимых идей университетскую кафедру и журнальную трибуну. В декабре 1831 года Надеждин был назначен профессором Московского университета по теории изящных искусств и археологи, причем в числе его слушателей были такие люди, как Станкевич, Белинский, Константин Аксаков и другие. С 1831 года Надеждин издает «журнал современного просвещения» «Телескоп» и «газету мод и новостей» «Молва» (1831-1836). Более серьезный материал печатался в «Телескопе», а более легкий - в «Молве», где также помещались описания модных туалетов с приложением картинки мод. История этих изданий делится на три неравных периода. 1-й период 1831-1834 годы – во главе издания стоял Надеждин и единолично ведал всеми делами. 11 2-й период – июнь - середина декабря 1835 – Надеждин уехал за границу, издания выходили под редакцией Белинского. 3-й период – декабрь 1835 – 1836 (до закрытия изданий) – журнал и газеты выходили под редакцией Надеждина, но при ближайшем участии Белинского. В «Телескопе» большое внимание уделялось научному отделу. Каждый номер открывался статьей по философии, эстетике, истории, географии, естественным наукам, а также по истории и теории литературы. Публиковалось также много научных статей из иностранных журналов. В художественном отделе печатались повести и отрывки из романов Погодина, Загоскина, Лажечникова, Панаева и других, стихотворения и переводы. Общее направление журнала, его политическое лицо было весьма благонамеренным. Тем более неожиданным стало помещение в № 15 за 1836 год «Философического письма» Чаадаева, проникнутого глубоким пессимизмом, неверием в великую историческую роль России и русского народа. И Чаадаев, и Надеждин воспринимали письмо просто как дискуссионный материал, и то, что произошло потом, было для них полной неожиданностью: Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим и отдан под медицинский надзор, цензора отстранили от должности, а Надеждина сослали на два года. В правительственных кругах письмо было воспринято как клевета на Россию и оскорбление русской национальности. Николай I, ознакомившись с письмом, на докладе главного управления цензуры, написал: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор журнала, ни цензор. Велите сейчас журнал запретить, обоих виновных отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу». После запрещения журнала Надеждин оставил публицистику и серьезно занялся наукой. Он принимал участие в Обществе любителей истории и древностей, редактировал «Журнал министерства внутренних дел», занимался изучением жизни и быта раскольников. 12
