Правда в имперской Руси Гоголь в Мертвых душах показывает бесцельность утопических революционных проектов и вред, который проистекал из их влияния на добрые увлекающиеся натуры русских людей. Явное неприятие Гоголем дела декабристов стало причиной его травли «прогрессивным» критиком Белинским и замалчивания второго тома «Мертвых душ» в советское время. Членом одного из таковых был, например, молодой Федор Достоевский. Во втором томе «Мертвых душ» Николай Васильевич Гоголь вывел сатирический образ декабриста. Из-за цензурных условий он не мог прямо напомнить об этом эпизоде, который царь Николай I желал полностью предать забвению. Прежде всего, писатель изобразил антиправительственного заговорщика не офицером, а штатским лицом. Так получилось даже актуальнее, поскольку в 40-е годы XIX века, когда писались «Мертвые души», тайные общества создавались уже не в армии, а на гражданке. В «прозаической поэме» Гоголя участником тайного заговора является молодой помещик Андрей Иванович Тентетников. Вот его описание: «В существе своем Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто – коптитель неба… Поутру просыпался он очень поздно и, приподнявшись, долго еще сидел на своей кровати, протирая глаза. Глаза же, как на беду, были маленькие, и потому протиранье их производилось необыкновенно долго. Во все это время стоял у дверей человек Михайло с рукомойником и полотенцем. Стоял этот бедный Михайло час, другой, отправлялся потом на кухню, потом вновь приходил – барин все еще протирал глаза и сидел на кровати… «Какие-то философы из гусар, да недоучившийся студент, да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховных распоряжением старого плута, и масона, и карточного игрока, пьяницы и красноречивейшего человека. Общество было устроено с целью доставить прочное счастье всему человечеству от берегов Темзы до Камчатки. Касса денег потребовалась огромная, пожертвованья собирались с великодушных членов неимоверные. Куда это все пошло – знал об этом только один верховный распорядитель». В описании тайного общества использована характерная черта масонских лож, по образцу которых строились и организации декабристов. Рядовые члены общества знают только несколько лиц своего круга и своего С.С. Уваров: «В Средние века заметную роль в религиозно-философских построениях играли идеи Платона и Аристотеля, в силу этого обеспечивалась преемственность в развитии метафизики. Новый статус философии в обществе появляется после изобретения книгопечатания, когда «философия заперлась в кабинеты и сделалась умозрительной». Она теряет свою связь с жизненной практикой, и поэтому «теперь ей можно говорить обо всем и не доказывать ничего». Затем наступила эпоха Просвещения, стремившаяся направить всю человеческую активность «на улучшение разума». В это время «одно метафизическое заключение способно было возбуждать умы», а идеи и произведения искусства становились «выражением партийной принадлежности». В силу этого французские просветители XVIII в., «опозорившие прекрасное имя “философов”», часто занимались не поиском истины, а «подтасовывали факты» для обоснования своих тезисов. Однако их опыт показал, что метафизика, «претендующая на то, чтобы проникнуть в самые таинственные движения мыслительного процесса, никогда не сможет удовлетворить наш разум». Из этого не следует, что Уваров отрицал познавательную функцию философии, но он считал, что философский анализ явлений необходимо дополнить установками, вытекающими из религиозной веры, и тогда удастся представить общую картину развития мира. Только с религией и философией, «с сими двумя светилами, может человеческий ум найти везде успокоение» [3, с. 212]. Поэтому наряду с абстрактными и универсальными понятиями, представленными в европейской мысли и «принадлежащими всем народам и векам», необходимо целенаправленно приобщаться к русской системе ценностей. Причем С.С.Уваров специально подчеркивал, что для личности прежде всего то «полезно и плодовито, что согласно с настоящим положением вещей, с духом народа, с его нуждами, с его политическими правом» [3, с. 293]. Эти теоретические установки получили дальнейшее развитие в его творчестве и затем легли в основу практической деятельности Министерства народного просвещения. исторический процесс нельзя объяснить, лишь опираясь на «человеческие измерения», существует «прекрасная гипотеза», согласно которой ранний период в бытии человечества характеризуется «знанием первоначальных понятий», сообщенных «Божеством человеку вместе с речью». Они содержали «простые истины, соответствующие простому состоянию человеческого общества» [3, с. 71]. Сами эти истины появились на Востоке, который признается «колыбелью мировой цивилизации» и «родиной философии», а уже оттуда они распространились по всему миру, в том числе и в Древней Греции. Даже самый выдающийся философ античного мира, Платон, и тот «обязан Востоку основными идеями своей системы» [3, с. 75]. Конечно, в последнем тезисе содержится не только преувеличение, но и просто неверное утверждение. Однако сама идея о том, что именно Восток — «хранитель первоначального просвещения», заслуживает внимания. С.С.Уваров также считает, что человечество не сохранило свое «естественное первоначальное существование»: произошло его падение, вследствие которого оно «впало в дикость». Именно эта «поврежденность» природы человека и «содержит ключ ко всей его истории» [3, с. 112]. Изложенная концепция опирается на библейские представления об историческом процессе, но Уваров выдвигает и оригинальную идею о том, что «небольшое число избранных» и после грехопадения сохранили истинное первоначальное знание. В отличие от народных масс они имели «правильное понятие о божестве и его Вестник СПбГУ. Философия и конфликтология. 2019. Т. 35. Вып. 2 325 отношении к человеку», в силу этого духовная элита знала о бессмертии души «и о средствах ее возвращения к Богу, наконец, о другой жизни за гробом» [3, с. 115]. Наличие подобного «сокровенного знания» и обеспечивало единство человеческой истории. Однако эти идеи, высказанные в 1818 г., были фактически пересмотрены в начале 40-х годов XIX в. Так, в статье «Общий взгляд на философию словесности» Уваров утверждает принципиальное различие идей Древнего мира и христианских положений, так как «истинность божественного начала, в которой мы убеждены, никогда не существовала для древних» [3, с. 235]. Уваров сам сознает, что когда-то он утверждал совершенно противоположное. С целью как-то оправдать это противоречие мыслитель делает акцент на том, что элита Древнего мира никак при помощи своих знаний не влияла на состояние «общества внешнего», которое двигалась «под влиянием других идей». Подобные выводы соответствуют ортодоксальному религиозному взгляду на античный мир, утверждавшему принципиальное его отличие от евангельских ценностей. европейское развитие в Новое время приобрело негативные черты, и это прежде всего связано с французской революцией конца XVIII в., потрясшей «общественный мир в основаниях его» [3, с. 115]. Европа вступает в переходную эпоху, ибо, с одной стороны, в ее развитых государствах теперь существует общее публичное право, «права гражданские везде определены», их просвещение поднялось на «высшую степень образованности», с другой — происходит упадок «народного духа», выразившийся в отказе от традиций, в том числе и от религиозных, так как благодаря деятельности энциклопедистов произошло «введение новой веры», вызывающей падение христианских ценностей. На первый план выходят «права человека», часто понимаемые неверно, так как нельзя «пользоваться правами и считать себя при этом свободным от обязанностей» [3, с.83 1В результате европейский ум, «увлекаемый обманчивыми призраками», теряет перспективы развития западной цивилизации, но благодаря России, ее победе над Наполеоном «светильник ложной философии потушен». Наблюдается утверждение «истинных понятий о вере и верховной власти», в связи с этим «начинается новый период истории и именуется он Александровым» [3, с. 248]. Однако революционные события 1848 г. показали, что Западная Европа не оправдала «великих надежд», которые на нее возлагали сторонники легитимной власти. В то же время русский народ обладает «завидной участью», так как ему «Провидение даровало ряд государей, соответствующих требованиям времени и вполне удовлетворяющих духу своих столетий» [3, с. 271]. С его точки зрения, существует принципиальная разница в методах познания наук, «царящих в физическом мире», и наук, изучающих «духовную сторону жизни». В первом случае мы имеем дело с прогрессивным развитием, с накоплением знаний о природе — в результате появляется современная наука с «новыми исследования и наблюдениями, превосходящими своих предшественников» [3, с. 275]. Иная ситуация складывается в познавательной сфере, основанной на «воображении и духе»: к ней не может быть «применен» обычный временной расчет. и утверждение о том, что, чем ближе история к нам, тем «легче открыть истину», вызывает сомнения, ибо перед историком Нового времени возникают такие препятствия, которые «одолеть не всегда будет в его силах». Древняя история базируется на традиционных положениях, благодаря которым «правдоподобие становится истинным и до которых едва касается искуснейший критический анализ». Совершенно другая ситуация складывается в изучении истории после XV в., когда было изобретено книгопечатание. В результате «источники истории размножились до бесконечности» и все попытки ученых подчинить свой анализ закону «строгого беспристрастия» оказываются неудачными, так как они не находят «перед собой, для расспроса, других свидетелей, кроме пристрастных до нелепости». К тому же в исторической науке появляется «страсть к разлагающему анализу», опирающемуся на обилие подробностей. В то же время формируется «отвращение ко всем синтезам, религиозным, историческим или нравственным». В силу этого не происходит «усиление достоверности истории», напротив, «скептицизм с каждым мгновением принима- Вестник СПбГУ. Философия и конфликтология. 2019. Т. 35. Вып. 2 327 ет все более решительный характер». Однако подобный итог не может стать идеалом гуманитарного знания, хотя и существует опасность, что он может сделаться «последним словом нашего разумения». Одним из средств, которое может использовать ум человека для преодоления этих трудностей, выступает философия, обогащенная христианскими идеями. Именно она может «пролить свет… на сей хаос и показать вместе все последствия тех больших перемен, о которых поведает история» [3, с. 208]. Итак, идеалистическая метафизика в союзе с религией играла во взглядах С.С.Уварова заметную роль. По мнению Г.Г.Шпета, он «ставил философию как проблему, нужную тогда и важную для идеологии правительственных руководителей русской мысли» [2, с. 388]. Поэтому академическая философия «испытывала положительное влияние министра». После смены правительственного курса положительное отношение к философии было заменено ее запретом. Появилась «резко контрастная» по отношению к уваровскому времени формула П.А.ШиринскогоШихматова «польза философии не доказана, а вред от нее возможен» Протоиерей Иоанн Базаров (1819-1895) — один из самых замечательных представителей яркой плеяды русского заграничного духовенства XIX в. 1 Даже при сравнении с такими выдающимися заграничными священниками и богослова-ми этого столетия, как протоиереи Стефан Сабинин, Иоанн Янышев, Алексий Мальцев, Дмитрий Васильев, его фигура не кажется менее значительной, а вклад в становление церковной жизни русского зарубежья и в свидетельство о православии перед инославным миром — менее важным. С 1844 по 1851 г. о. Иоанн Базаров был настоятелем русской домовой церкви в Висбадене, а затем на протяжении более 40 лет занимал должность духовника наследной принцессы (позже королевы) Вюртембергской великой княгини Ольги Николаевны и служил настоятелем русской придворной церкви в Штутгарте. Но его деятельность не ограничивалась пределами королевства Вюртембергского, она касалась устройства церковной жизни за рубежом вообще 2 , поэтому архимандрит Киприан (Керн) вполне справедливо замечает, что Базаров занимал 1. Ср. высокую оценку, которую дал русскому заграничному духовенству П. А. Вяземский: «Здесь кстати заметить с должною благодарностью, что вообще в заграничных Русских церквях богослужение совершается с отменным благочестием. Священники в высшей степени бразованные, благочестивые и усердные к исполнению своих священных обязанностей. Не только услаждают они духовною отрадою соотечественников, имеющих счастие сблизиться с ними, но они умеют заслужить уважение и сочувствие даже и иноверных жителей в местах их пребывания» (Вяземский П. А. Освящение церкви во имя святой праведной Елисаветы в Висбадене //Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Т. VII. СПб., 1882. С. 11). 2 Так, благодаря Базарову была проведена реформа, после которой должности псаломщиков в русских причтах за границей стали занимать только лица с высшим богословским образованием. 90 Свящ. Д. Долгушин. Протоиерей Иоанн Базаров и В. А. Жуковский... «в ряду наших заграничных священников особое и может быть первенствующее место» 3 . В свое время А. С. Пушкин писал П. Я. Чаадаеву, что причина «от- сталости» русского духовенства лишь в том, что «оно не принадлежит к хорошему обществу» 6 . Базаров к «хорошему обществу» принадлежал. Среди его друзей и близких знакомых были литераторы (например, В. А. Жуковский, Н. В. Гоголь, кн. П. А. Вяземский), дипломаты и государственные деятели (например, кн. А. М. Горчаков, В. П. Титов и др.). Высочайшие особы (герцог Нассауский Адольф, великая княгиня Ольга Николаевна, императрица Мария Александровна) почти что соперничали друг с другом, желая удержать о. Иоанна на служ-Независимость от синодального начальства (заграничные священники административно подчинялись Министерству иностранных дел), положение придворного духовника, личные знакомства с членами царствующей династии и европейскими монархами, достаточное жалование — все это избав яло его от того родового чувства приниженности, которое часто испытывало русское духовенство при общении с аристократией и высокопоставленными дворянами. При этом он всегда ощущал себя «левитом», православным священнослужителем, отношения его с людьми никогда не были светскоповерхностными, но имели духовную глубину. Изучение истории его отношений с лучшими представителями русского образованного общества особенно интересно в контексте темы о религиозно-философских исканиях дворянской интеллигенции 1840— 1850-х гг. Павский, настоятель церкви Таврического дворца, в это время уже пережил прокатившуюся над ним в 1835 г. грозу подозрения в неправославии и, отрешенный от всех педагогических должностей, жил уединенно, занимаясь филологическими наблюдениями над русским языком. Этот размеренный порядок жизни был нарушен в 1841 г. знаменитой историей с литографированными переводами Ветхого Завета, в которую И. И. Базаров оказался замешан самым непосредственным образом. Как известно, история эта началась с того, что студенты СПбДА, воспользовавшись полученным ими в 1838 г. позволением литографировать лкционные материалы, решили размножить русский перевод книг Ветхого Завета, сделанный Павским на занятиях по еврейскому языку. Замысел был приведен в исполнение, и в 1839-1841 гг. перевод был отпечатан в генерал-губернаторской литографии и в литографии Пажеского корпуса тремя изданиями общим тиражом около 460 экземпляров Летом или осенью 1848 г. Жуковский обратился к Базарову с просьбой перевести на русский язык многочисленные греческие и древнееврейские слова, встречающиеся в этой книге, чтобы она стала более доступной для понимания. Базаров согласился, и тогда поэт в письме от 18 (30) ноября 1848 г. сделал ему новое предложение — «пересадить» книгу Штира «на нашу русскую почву» 43 В ответном письме от 8 декабря Базаров подробно объясняет поэту, почему этого нельзя сделать. Главной причиной, с его точки зрения, является то, что Штир — лютеранин: толкование Священного Писания «должно быть предо-ставлено, и действительно предоставлено Духу Святому, который может выражаться только в законноучрежденном органе Божественного Управления, и следовательно в учащей Церкви, в соборах вселенских, равно как и поместных, и наконец, переходя к частной церкви, в освященных представителях целого общества христианского» 44 , к числу которых Штир не принадлежит. В ответ на это возражение Жуковский высказал очень важные для него в 1840-е гг. мысли экклезиологического характера. Он согласился со своим духовником в том, что нельзя «вводить никаких самотолкований в учение нашей Церкви», что «авторитет ее должен быть без апелляции», что «в этом отношении должна действовать одна вера». Но с другой стороны, утверждает Жуковский, нужно «вводить веру в практическое употребление жизни: без этого введения веры в жизнь не будет живой веры»: «.мы видим, что здесь в Германии от дерзкого самотолкования произошло безверие; у нас от нетолкования происходит мертвая вера, почти тоже, что безверие. И едва ли мертвая вера не хуже самого безверия. Безверие есть бешеный, живой враг; он дерется, но его можно одолеть и победить убеждением. Мертвая вера есть труп — что можно сделать из трупа?» 45 . Жуковский поясняет, что предлагал не переводить, а переложить сочинение Штира, извлечь из него то, что может быть «назидательным для православных читателей». Отвечая на это 29 декабря (10 января), Базаров соглашается с рассуждениями Жуковского и, сетуя на цензуру, справедливо замечает, что и в виде переложения книга Штира не может быть опубликована в России 46 . В своем письме Базаров подхватывает тему веры и с горечью пишет о том подчас мертвенном и формальном консерватизме, который окончательно возобладал при оберпрокуроре Н. А. Протасове и с которым сам Базаров столкнулся во время истории с литографированием переводов Павского: «Мне очень жаль, что я, сообщая свои заключения касательно перевода Штира, не угадал настоящей Вашей мысли по сему предмету. Но в этом случае виноват не столько я, сколько то строго консервативное направление, которое дано было нам при воспитании в школах и которое заставляет нас быть не только крайне осторожными во всех предметах, касающихся церковности, но даже подозрительными в самых невинных и, так сказать, безразличных вещах. Это строгое направление, со многих сторон весьма полезное, тяготит не на одних только нас, низших служителей Церкви, но на целом клире, и следовательно, всей Церкви. Консерватизм вообще есть непроницаемая бронь для всех, иногда даже полезных, влияний отвне, но в делах духовных, в области жизни нравственной и религиозной он делается неприступною формою, — формою, правда изящною в отношении к порядку внешнему, но нередко слишком стесняющею жизнь внутреннюю, жизнь духа. Известное логическое правило обратного отношения формы и содержания идет очень хорошо к этому предмету. В самом деле, если посмотреть снаружи на нашу Церковь, мы найдем в ней все признаки духовной жизни, деятельность разумную и отчетливую; мы видим, например, что верховный клир наш заботится о распространении слова Божия между членами Церкви и об уяснении смысла Писания через надлежащее толкование: так, при наших Академиях издают в переводах толкования св. отцев или особые трактаты о важнейших местах Св. Писания, проповеди и беседы с церковной кафедры с действительным успехом преследуют ту же цель. Итак, по форме ничего не остается и желать. Но что же, взамен того, мы видим в жизни и, следовательно, в самом внутреннем содержании Церкви? Ужасную, но отчасти справедливо высказанную Вами истину — мертвую веру, которая делается или как бездеятельное сознание какой-то необходимостью, или, что еще хуже, равнодушн[ым] исследования уважение[м] к неприкосновенности авторитета. Пастыри Церкви имеют иногда искреннюю ревность пробудить эту дремлющую веру или рассеять мрак, покрывающий зрение оной; но где им взять средства, чтобы возжечь в сердцах людей светильник сознания? Им указан один путь — не сходить с проложенной дороги веков отдаленных, и они идут, под этим страхом, смотря себе более под ноги, нежели оглядываясь на следующую по стопам их паству. При таковом положении один Бог может хранить драгоценный залог истины в нашем народе, и с этой стороны мы верим, мы крепко надеемся, что в нас есть еще вера, что она не умре, но спит 47 , что она не слепа от рождения, но не действует за отсутствием света, которого она ждет с нетерпением» 48 . Таким образом, убеждение в необходимости пробуждения «живой веры», веры бодрствующей, а не спящей, веры, проявляющейся во всем многообразии повседневной общественной жизни, было общим для Базарова и Жуковского. И тот, и другой считали такое пробуждение совершенно необходимым для будущего России, а Жуковский видел в «живой вере» не только спасительное средство для России, но и целебное лекарство для умирающей от своеволия революционной Европы. Ведущая роль в диалоге о вере принадлежала Жуковскому. Именно письма Жуковского заставили Базарова последовательно продумать и высказать те рассуждения о вере и жизни, которые станут для него своего рода императивом пастырской деятельности. Некрасов Н. Люди холопского звания – Сущие псы иногда: Чем тяжелей наказание, Тем им милей господа… О. Сенковский: (знал до десятка языков,Ю арабский –в совершенстве). Первым его опытом в русской литературе стал цикл «Восточных повестей», которые наполовину были переводами с восточных языков. В «Полярной звезде на 1823 год» была опубликована повесть «Бедуин», в следующем выпуске альманаха — «Витязь буланого коня». В «Полярной звезде на 1825 год» появились сразу три повести: «Деревянная красавица», «Истинное великодушие» и «Урок неблагодарным». Позже в «» были напечатаны повести «Бедуинка» и «Вор», в «Альбоме северных муз» — «Смерть Шанфария». В 1827 году в газете «Северная пчела» опубликовал первый опыт в пародийно-сатирическом наукообразном жанре, в 1828 году научный памфлет вышел отдельным изданием на французском языке под названием: «Письмо Тутунджи-оглы-Мустафа-аги, истинного турецкого философа, г-ну Фаддею Булгарину, редактору „Северной пчелы“; переведено с русского и опубликовано с учёным комментарием Кутлук-Фулада, бывшего посла при дворах бухарском и хивинском, а ныне торговца сушёным урюком в Самарканде». В 1830—1831 годах цензурировал, а в 1831 году редактировал в » по образцу виленского журнала «Wiadomości Brukowe». В 1830 году опубликовал свой очень вольный авторизованный перевод с английского романа , а в 1831 году его продолжение — «Похождения Хаджи-Бабы в Лондоне». В альманахе крупнейшего санкт-петербургского книгоиздателя и книготорговца А. Ф. Смирдина «Новоселье» опубликовал в 1833 году первые сочинения за подписью Барон Брамбеус — литературно-политические обозрения «Незнакомка» и «Большой выход у Сатаны». В том же году издал «Фантастические путешествия барона Брамбеуса», имевшие ошеломительный успех. Имя героя знаменитой повести Барона Брамбеуса Сенковский, по свидетельствам современников, часто повторял, шутки ради, в обращениях к своему лакею и на лекциях турецкого языка, где «Сказка о Францыле Венецианине и прекрасной королеве Ренцывене» перелагалась на турецкий язык. В «Истории о храбром рыцаре Францыле Венецияне…» есть, к примеру, такие строки: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был шпанский король Барон Брамбеус…» Помимо этого псевдонима Сенковский использовал и другие: «доктор Карл фон Биттервассер», «Тютюнджю-оглу Мустафа-ага», «Буки-Буки», «Иван Иванов сын ХохотенкоХлопотунов-Пустяковский, отставной подпоручик, помещик разных губерний и кавалер беспорочности», «Делюбардар», «пограничный толмач Разумник Артамонов сын Байбаков» и др. В 1834—1847 годах — редактор ежемесячного «журнала словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод, составляемый из литературных и ученых трудов…» «», в котором публиковал свои многочисленные статьи на разнообразные темы, преимущественно истории и литературы, также нравоучительные развлекательные повести и рассказы. Восточные, светские, бытовые, сатирические повести, публиковавшиеся под псевдонимом «Барон Брамбеус», сделали его особенно популярным. Смирдин, издатель «Библиотеки для чтения», выбрал Сенковского в качестве редактора журнала «Библиотека для чтения». Иногда, по цензурным соображениям, редакторами «объявлялись» Греч или Крылов, Иван Андреевич . но «никто в свете, кроме г. Сенковского, не имел ни малейшего влияния на состав и содержание „Библиотеки для чтения“. Все её недостатки, равно как и все достоинства, если какие были, должны быть приписаны ему одному». Смирдин платил Сенковскому необычно большое для того времени жалованье[7] в 15 000 рублей в год. Тираж журнала возрос «непомерно» — до 5 тысячи подписчиков в год, что приносило Смирдину огромные прибыли. Это был первый в России журнал энциклопедического характера, охватывавший все стороны жизни мало-мальски образованного русского человека. Объём «Библиотеки…» доходил до 30 печаьных листов. Сенковский стремился утвердить единый стиль всего издания: каждая статья в журнале была не статьей «вообще», а компонентом единого целого. Неожиданным «новшеством» было и то, что «Библиотека…» всегда выходила точно в срок: каждое первое число месяца. В этот день рассыльный обязательно доставлял авторам напечатанных в номере произведений. Рассыльные, боясь гнева Сенковского, порой переправлялись через Неву, рискуя жизнью, даже во время ледохода. Белинский характеризовал в 1836 году «Библиотеку…» как идеальный журнал для массового читателя: «Представьте себе семейство степного помещика, семейство, читающее всё, что ему попадется, с обложки до обложки; ещё не успело оно дочитаться до последней обложки, ещё не успело перечесть, где принимается подписка, и оглавление статей, составляющих содержание номера, а уж к нему летит другая книжка, и такая же толстая, такая же жирная, такая же болтливая, словоохотливая, говорящая вдруг одним и несколькими языками… Не правда ли, что такой журнал — клад для провинции Лев Толстой, «Исповедь» - «Мы приблизимся к истине только настолько, насколько мы удалимся от жизни,— говорит Сократ, готовясь к смерти. — К чему мы, любящие истину, стремимся в жизни? К тому, чтоб освободиться от тела и от всего зла, вытекающего из жизни тела. Если так, то как же нам не радоваться, когда смерть приходит к нам?» Н. К. Михайловский в «Записках современника» (1882), наоборот, забывает (или делает вид, что забыл) гоголевскую цитату, допуская замену француза на англичанина: «Все француз гадит». Кажется, француз, а может быть, и англичанин. Не помню цитаты. Но это, пожалуй, безразлично, потому что нам решительно все гадят, кроме нас самих, разумеется. Сами по себе, мы так чисты, так чисты — «чище снега альпийских вершин»; чисты и притом смиренны, благодушны, хоть и грозны врагам. Понять даже трудно, отчего нам, при подобных совершенно неблагоприятных условиях, все-таки все гадят: чистоты нашей не ценят, грозы не боятся, точно мы вовсе не чисты и не грозны. Андрей Белый: Прежде — и так еще недавно! — поэт звал всех за собою в Марбург; теперь для него «профессор марбургский Коген — творец сухих методологий…» («Премудрость», 1908 г.). Уж с год таскается за мной Повсюду марбургский философ. Мой ум он топит, в мгле ночной Метафизических вопросов. На робкий роковой вопрос Ответствует философ этот, Почесывая бледный нос, Что истина, что правда… метод. …………………….. «Жизнь, — шепчет он, остановясь Средь зеленеющих могилок, — Метафизическая связь Трансцендентальных предпосылок; Рассеется она, как дым: Она не жизнь, а тень суждений…» И клонится лицом своим В лиловые кусты сирени. Перед взором неживым, меня Охватывает трепет жуткий; И бьются на венках, звеня, Фарфоровые незабудки. Как будто из зеленых трав Покойники, восстав крестами, Кресты, как руки, ввысь подъяв, Моргают желтыми очами… («Мой друг», 1908 г.) Цит. По Иванову-Разумнику: Андрей Белый