Робер Шуман Мир и безопасность могут существовать только при условии, что они гарантированы всем странам. Такое же условие остается в силе, когда речь идёт о свободе и процветании, ставшими целью для современных демократических государств. СВОЕВРЕМЕННАЯ МЫСЛЬ POUR L’EUROPE Робер Шуман ЗА ЕВРОПУ Московская школа политических исследований I Раздробленность Европы — нелепый анахронизм Национальные границы возникли в результате длительного исторического и этнического развития, длительных усилий по сплочению наций. Были эпохи, когда границы менялись в результате завоевательных войн или династических браков. Сегодня нечего и думать о том, чтобы упразднить границы, — достаточно понизить их значение. Наши границы в Европе должны будут все меньше и меньше служить препятствием при обмене идеями, людьми и товарами. Чувство солидарности наций одержит верх над устаревшим национализмом. Заслуга национализма состояла в том, что он помог государствам создать традицию и прочные внутренние структуры. Над этими старыми основаниями необходимо возвести новую надстройку. Сверхнациональное будет опираться на национальные основы. Не потребуется никакого отречения от славного прошлого; национальные энергии обретут новую силу благодаря их объединению во имя достижения сверхнациональной общности. Такой идеал вполне соответствует французскому духу, гению народа, который всегда стремился к универсализму при всем чудесном разнообразии внутренних различий. Речь не идет о том, чтобы сливать государства в некое сверхгосударство. Наши европейские государства являются исторической реальностью, упразднить их было бы психологически невозможно. Мы счастливы их разнообразием и не хотим их уравнивать или подгонять под один шаблон. Но необходимо некое объединение, сплоченность, координация... В политическом плане длительное, органическое согласие между различными странами должно утвердить мир в разделенной Европе. Ничто не сможет обеспечить взаимопонимание между соседними странами лучше, чем сотрудничество и процветание, которого мы надеемся достичь. Европа не станет чьей-либо зоной влияния, она не подчинится чужому господству, политическому, военному или экономическому. Чтобы реально существовать, она должна руководствоваться принципом равенства прав и обязанностей для всех стран, вступивших в европейскую ассоциацию. Закон демократического большинства, принятый добровольно и на заранее обусловленных основаниях и ограниченный решением только самых насущных вопросов, окажется в конечном счете гораздо более приемлемым, чем решения, навязанные силой. Единая Европа не направлена против кого-либо, у нее нет никаких агрессивных поползновений, никаких эгоистических или империалистических намерений ни внутри себя самой, ни по отношению к окружающим странам. Она остается открытой для всех, желающих вступить в нее. Смысл ее существования заключается в международной солидарности и международном сотрудничестве, в разумной организации мира, важной составной частью которого она является. В актив Европы следует зачесть то, что она в состоянии эффективно и без промедления откликнуться на потребности человечества, на новые устремления народов. Таким образом, речь идет об инициативе, направленной на достижение мира. Истинно европейский дух состоит в осознании реальностей, возможностей и обязанностей, касающихся нас всех, поверх наших границ, антагонизмов и обид. Мы не сможем сколько-нибудь убедительно отвергнуть чужой национализм, если будем противопоставлять ему наш собственный. Волна национализмов может быть остановлена только с помощью конструктивной и коллективной политики, в рамках которой будут соблюдаться интересы каждой страны благодаря солидарным усилиям всех. Нам предстоит доказать всем людям доброй воли, что такое соединение интересов осуществимо, тогда как противостоящие друг другу национализмы сочетать невозможно. Надо помнить, что интересы взаимозависимы и могут быть удовлетворены только при условии, что все ресурсы будут использоваться сообща. Каждый должен проникнуться убеждением, что мы нуждаемся друг в друге, какое бы место мы ни занимали и какой бы мощью ни обладали. Наши собственные средства уже не соответствуют масштабам наших потребностей. Это — горькая истина, но мы не имеем права скрывать ее от себя. В признании изменившегося положения вещей нет ничего унизительного. Отказываясь это сделать, мы проявили бы неуместную и опасную гордыню. Изоляция стала в наше время не только источником слабости, но и причиной упадка. В 1789 году Франция выступила предвестницей нового порядка, основанного на свободе, индивидуальной и политической независимости. Ее солдаты ' были носителями принудительного освобождения, о котором все еще можно спорить, в том что касается его жестоких и насильственных методов, но который открывал новый этап расцвета человеческой личности. В1950 году Франция еще раз оказалась носительницей нового идеала, революционного по сути и значению, но мирного по характеру своего осуществления. Этот идеал не посягает ни на независимость, ни на нейтралитет других стран. Мы все, разумеется, научились не доверять тому, что связано с пропагандой, этой современной формой враждебного вмешательства, разрушающего наши самые дорогие традиции. Однако наши идеи проникли сквозь все преграды, и не для того, чтобы эти преграды предательски взорвать, но чтобы самим подвергнуться критике и получить советы, продиктованные дружеским расположением и опытом. Европейская политика, по нашему мнению, отнюдь не противоречит патриотическому идеалу каждого из нас. Тысячи лет тому назад в примитивных племенах стали складываться первые человеческие сообщества за пределами семьи, но опираясь на семьи. Затем возникли коммуны и города, все более и более развитые сообщества; но никому не придет в голову осуждать этот процесс потому, что он, будто бы, принизил роль семьи. Так же обстоит дело и с любой сверхнациональной организацией, которая превосходит нацию не для того, чтобы ее принизить или поглотить, но чтобы предоставить ей более широкое и возвышенное поле деятельности. Нация выполняет свою миссию не только по отношению к своим членам, но также и по отношению к другим нациям. И ей, следовательно, не стоит замыкаться в одной только первой из этих ролей. При всем том, пока нация не завершила формирование своей структуры, пока ее существование и независимость находятся под угрозой, пока соседи ведут себя как соперники и противники, национализм, возбуждение национального чувства, остается наиболее чистым выражением гражданского долга. Затем, как это нередко бывает в делах человеческих, достоинство вырождается в недостаток, то, что было законным рефлексом самозащиты, становится источником конфликтов и незащищенности. Это лишний раз доказывает относительность земных ценностей. После двух мировых войн мы, наконец, признали, что лучшей гарантией для нации является не ее блистательная изоляция, не ее собственная сила, как бы велика она ни была, но ее солидарность с другими нациями, которые руководствуются тем же духом и признают общие цели и интересы. Теперь уже не у Мориса Барреса и не у Деруледа мы ищем источник политического вдохновения. Национальное достигает своего полного осуществления в сверхнациональном. Европейская политика имеет целью дать свободным народам Европы органическую структуру, способную положить конец анархии, в которую они погружены, будучи не в состоянии справиться собственными силами с колоссальными проблемами, стоящими перед ними. Вплоть до последней мировой войны их сотрудничество проявлялось главным образом в форме союзнических договоров и всяких эфемерных блоков, создающихся и распадающихся в зависимости от разных амбиций и обид. Союзы против Австрии Марии-Терезы, против Пруссии Фридриха II, против Франции Наполеона I; союзы с целью подготовить и осуществить посредством ряда войн объединение Германии или объединение Италии; союзы с менее благородной целью подготовить раздел Польши, этой несчастной европейской нации, — вплоть до чудовищного германо-советского договора 1939 года, являющегося самым недавним и самым циничным примером такого рода вредоносных соглашений. Разумеется, не так следовало строить объединенную Европу. И точно так же мы ни на шаг не приблизились к этой цели, когда на смену жестокому территориальному соперничеству пришла система блоков стран-сателлитов, порабощенных политически, экономически и духовно, когда к миру, заключенному на могилах, добавились ужасы концентрационных лагерей. Достойной и конструктивной целью европейского объединения является, вне всякого сомнения, коллективная защита от любой возможной агрессии. Мир и безопасность могут существовать только при условии, что они гарантированы всем странам. Такое же условие остается в силе, когда речь идет о свободе и процветании, ставшими целью для современных демократических государств. Однако защищать Европу еще не значит создавать ее. Кроме необходимой безопасности, существуют и другие общие задачи, выходящие за пределы одной отдельно взятой страны. Можно утверждать, что все крупные проблемы, с которыми столкнулись вышедшие из войны страны, приобрели интернациональный характер и не могут быть решены ни политически, ни экономически силами отдельных стран, даже самых могущественных. 16 17 Снабжение сырьем, вопросы, связанные с рабочей силой и безработицей, острейшая проблема беженцев, перемещенных лиц и перенаселенности, модернизация промышленного оборудования и сельского хозяйства, международная торговля и судьба национальных валют, периодические кризисы недопроизводства и перепроизводства — вот лишь несколько примеров такого рода; ни в одной области невозможно достичь реальных и устойчивых результатов силами отдельных стран, предоставленных только самим себе. Автаркия, позволившая Гитлеру подготовиться к войне, сегодня невозможна. Чем обширнее территория, чем разнообразнее ее способности к производству и потреблению, тем легче она может приспособиться к колебаниям конъюнктуры, переносить грозящие ей кризисы. В интересах Европы стать хозяйкой своей судьбы. Раздробленность Европы — нелепый анахронизм. Конечно, подчеркну еще раз, речь не идет об упразднении этнических и политических границ. Они являются исторической данностью: мы не претендуем на то, чтобы исправлять историю или изобретать рационализированную и улучшенную географию. Мы хотим сделать границы менее жесткими, я бы сказал — лишить их неумолимой враждебности. Несчастные границы! Они уже не могут считаться нерушимыми, не могут гарантировать нашу безопасность и независимость. Их переступают, их перелетают, парашютисты и пятые колонны плевать на них хотели. На границах уже не строят укреплений, нет больше линии Мажино, этой чудесной иллюзии, за которой мы столь неосмотрительно пытались укрыться. Вообще, имеют ли границы значение для нашей оборонительной стратегии? 18 Но не будем несправедливы к этим бедным границам. Сами по себе они не виноваты в сложившемся положении вещей. Разве это их вина, что технические изобретения смешали все понятия военной защиты? Их существование сохранит смысл, если они приобретут, так сказать, спиритуализованное значение. Они должны стать не разделяющими барьерами, а линиями контакта, через которые будет происходить усиленный материальный и культурный обмен; они будут обозначать территории, обладающие специфическими задачами, инициативами и ответственностью в ансамбле проблем, которые простираются поверх границ и даже поверх континентов, предопределяя солидарность всех стран. II Прежде чем быть военным союзом или экономическим единством, Европа должна стать культурным сообществом в самом высоком смысле этого слова Француз умеет выдвигать великие идеи, иногда — идеи революционные. Но он не любит отказываться от своих привычек, являющихся для него как бы гарантией его свободы и независимости. Он любит повторять: «Угольщик — хозяин в своем доме». Эта пословица сохраняла значение, пока в наших лесах еще были угольщики. Однако время этой почтенной профессии прошло окончательно. Дорожить своей независимостью естественно и законно. Но наша независимость является реальной лишь в той мере, в какой мы не нуждаемся в других людях. Понимаемая в таком смысле, независимость становится источником нашей слабости, и в наших собственных интересах мы должны от нее отказаться. «Великолепное одиночество» стало ошибкой, беспочвенной претензией. Патриотизм, это благородное чувство, сплотившее нации, позволившее им поставить перед собой и осуществить великие начинания, часто уклонялся от своего пути, вырождался в нетерпимость и фанатизм и в результате становился источником нестабильности братоубийственных конфликтов. Мы не являемся и никогда не станем людьми, отрицающими родину, забывающими о своем долге перед ней. Вместе с тем мы все более ясно видим, что превыше каждой родины существует превосходящее национальный интерес общее благо, в котором сливаются индивидуальные интересы наших стран. Закон солидарности народов утверждается в современном сознании. Мы ощущаем свою солидарность в поддержании мира, в отражении агрессии, в борьбе против бедности, в уважении договоров, в защите справедливости и человеческого достоинства. Мы убедились на опыте, что нации далеко не самодостаточны, что они нуждаются друг в друге; что наилучший способ послужить своей стране — это обеспечить ей поддержку других стран посредством объединения усилий и совместного пользования ресурсами. Континенты и народы более чем когда-либо зависят друг от друга как в производстве необходимых им благ, так и в обмене результатами научных исследований, необходимой рабочей силой и средствами производства. Политическая экономия неизбежно приобретает мировые масштабы. Следствием такой взаимозависимости становится то, что счастливая или несчастная судьба одного народа не может оставить все другие народы равнодушными. Думающий европеец уже не может позволить себе макиавеллиевской радости по поводу неудачи соседа: у нас общая судьба, удачи или неудачи соседей касаются нас всех. Война и ее разрушения, равно как победа и освобождение, — все это наше общее дело. Если мы хотим длительного мира, то должны отстаивать его совместными усилиями всех народов, включая и те страны, которые ранее сражались друг против друга и теперь вновь рискуют столкнуться в кровавом единоборстве. После стольких неудач, постигших и профессиональных дипломатов, и таких великодушных людей, как Аристид Бриан, перед лицом ужасных угроз, порожденных головокружительными успехами горделивой науки, мы, побуждаемые горьким опытом, возвращаемся к христианскому закону, который учит нас благородному и смиренному братству. Парадоксальный факт, который мог бы нас удивить, если бы мы не были христианами, быть может, бессознательными христианами: мы протягиваем руку нашим вчерашним врагам не только в знак прощения, но также и для того, чтобы вместе строить Европу завтрашнего дня. Такая политика вдохновляется не расплывчатым сентиментальным пацифизмом; она опирается не только на договоры и пакты, которые ограничиваются осуждением войны и фиксируют обязательства, столь легко и быстро предаваемые забвению. Полагаться на них значило бы лишний раз обманывать себя и тешиться иллюзиями. Ибо кое-где уже раздаются вновь вызывающие речи, которые, как мы надеялись, изгнаны навсегда. Да, необходимо нечто другое, кроме текстов и слов, помимо осуждения войны как преступления и напоминаний о ее ужасах и несчастьях. Необходимо уничтожить саму основу войны, чтобы ни у кого не возникло даже соблазна ее начать. Надо, чтобы никто, даже самое бессовестное государство, не был заинтересован в войне. Я иду дальше: мы хотим лишить такое государство возможности подготовить войну и пойти на риск ее развязывания. Даже самый завзятый авантюрист будет теперь лишен средств для совершения опасного поступка. Вместо того, чтобы доверяться национализму минувших времен, с его обидчивой и недоверчивой независимостью, мы полагаемся на интересы, решения и судьбу нового сообщества европейских стран, ранее выступавших в роли соперников. Эта новая политика основывается на их растущем доверии и укрепляющейся солидарности. Она является актом веры, но не в человеческую доброту, как у Ж.-Ж. Руссо, — ибо его вера подверглась жестокому опровержению на протяжении двух последних столетий, — а в здравый смысл народов, убедившихся, наконец, что их спасение заключено в их согласии и сотрудничестве, организованном столь надежно, что ни одно вступившее в сообщество государство не сможет уклониться от своих обязательств. Пусть идея единой, примиренной и сильной Европы станет отныне путеводной звездой для новых поколений, желающих служить человечеству, освобожденному, наконец, от ненависти и страха и познавшему, после долгих лет раздора, истину христианского братства. Разумеется, следует двигаться вперед поэтапно, в секторах, психологически созревших либо технически готовых к тому, что сотрудничество быстро даст зримый результат. Тем не менее, не всегда мы обладаем свободой выбора, не всегда мы вольны решать, какие проблемы являются наиболее срочными. Вспомним, например, историю Европейского оборонительного сообщества: задуманное с целью не допустить возрождения немецкой национальной армии и ее генерального штаба, оно слишком поспешно было вынесено на суд общественного мнения вследствие блокады Берлина и начала войны в Корее. Надо готовить умы к принятию европейских решений, борясь не только против стремления к гегемонии и веры в собственное превосходство, но и против узости политического национализма, автаркического протекционизма и культурного изоляционизма. Всем этим тенденциям, унаследованным нами от прошлого, необходимо противопоставить понятие солидарности, то есть уверенность, что истинный интерес каждого состоит в том, чтобы на практике укреплять наши взаимосвязи. Эгоизм уже не приносит дохода. Европейское сообщество не будет походить ни на империю, ни на Священный союз; оно будет опираться на принцип демократического равенства, перенесенный в сферу взаимоотношений между народами. Право вето несовместимо с подобной структурой, которая предполагает мажоритарный принцип принятия решений и исключает диктаторское использование материального превосходства. Таков смысл сверхнациональности, в связи с которой слишком часто говорят об утраченных свободах, не желая замечать укрепления власти и предоставляемых гарантий. Впрочем, сверхнациональность не должна затрагивать сферу культуры, где будут сохраняться все частные различия. Эти идеи должны распространяться через школу и через прессу; они не являются монополией какой-либо партии. Надо повторять вновь и вновь: единство Европы будет достигнуто не в один день, и европейские институты не будут ни единственными, ни главными его проводниками; они сами возникнут в результате постепенного созревания умов. Отсюда — значение свободного обмена идеями и людьми между европейскими странами; страны, которые в принципе откажутся от такого обмена, сами исключат себя из европейского единства. Формулируя этот принцип, мы нисколько не преуменьшаем необходимость обеспечения безопасности, временных мер против безработицы, сохранения профессиональных секретов, защиты авторских прав в литературе и искусстве. То, что мы отвергаем, — это система протекционизма, которая наносит ущерб свободному обмену, означающему соревнование, автоматическую селекцию и доверие. Устранить барьеры — это еще не все; надо организовать сотрудничество, предполагающее прежде нсего развитие личных контактов, обмен стажерами, познавательные путешествия, проведение конгрессов, выставок, гастролей, молодежных встреч между представителями физического и умственного труда. Литературные, художественные и научные публикации надо сделать более доступными (сейчас их цены иногда являются чрезмерными). Следовало бы облегчить пользование общественными и частными библиотеками. Ряд научных исследований необходимо организовывать и проводить совместно, в тех случаях, когда национальных ресурсов не хватает или они используются нерационально. Одна из неотложных задач — исправление учебников по истории. Она не противоречит ни свободе мысли и высказываний, ни истинному патриотизму, в духе которого должна воспитываться молодежь. Культ национального чувства и славного прошлого часто отодвигает на второй план требование беспристрастности и истины; некоторые авторы считают необходимым систематически оправдывать то, что на самом деле было вероломством, циничным использованием силы и устрашения; слишком часто вся вина перекладывается на плечи соперничающей нации. Наш долг, напротив, состоит в том, чтобы раскрывать перед учащимися глубинные причины противоречий, раздирающих человечество, бессмысленность жертв, которые народы вынуждены были приносить в ходе династических и идеологических войн и в угоду безответственному фанатизму. С другой стороны, следует всячески подчеркивать реальную общность между народами, всегда существовавшую на разных уровнях, но приносимую в жертву намеренно возбуждаемым и корыстно используемым страстям. Будет вполне справедливо уделить соответствующее место национальным устремлениям и ценностям, в том числе и потребности в национальном объединении, однако надо перестать видеть в истории главным образом территориальные конфликты и столкновение рас; сводить исторический процесс к этим двум феноменам значит поощрять национализм и расизм. В прошлом мы должны раскрыть близость и общность интересов, несущие в себе возможность будущего развития. Не собираясь ретроспективно исправлять историю, мы не желаем поддаваться фатализму и признавать неизбежным периодическое повторение военных столкновений. Школа должна воспитывать у учащихся менее пессимистическое и более конструктивное видение будущего. III Европа как расширяющаяся демократия в христианском смысле слова Было время — не столь уж отдаленное, — когда французы ожесточенно спорили о политическом устройстве. У демократии были непримиримые противники. В настоящее время, хотя нельзя сказать, что все стали сторонниками демократии (единогласие редко бывает достижимо в этом мире), страсти улеглись. Стало возможным обсудить этот вопрос спокойно и откровенно, что свидетельствует о несомненном прогрессе. Прежде всего нам надо договориться о самом термине «демократия». Демократическое государство характеризуется целями, которые оно ставит перед собой, и средствами для достижения этих целей. Оно служит народу и действует в согласии с народом. Я не нахожу другого, более простого и менее научного, определения. Оно совпадает с тем, которое дал президент Линкольн: «Управление народом, для народа и через народ». Вы можете заметить, что речь не идет о форме правления. Современная демократия, как я ее определил, может осуществляться как в конституционной монархии, так и в республике. Правда, термин «демократия» часто применяется только к республикам, а монархии исключаются. Я думаю, что это неверно. Некоторые монархии, такие, как Великобритания, Бельгия и Голландия (если говорить только о наших ближайших соседях), более последовательно и открыто привержены демократическим принципам, чем некоторые республики, в которых народ почти не оказывает прямого воздействия на курс страны и принимаемые политические решения. Эта констатация избавляет меня от необходимости обсуждать разные формы правления, в которых может осуществляться демократия. Ограничусь указанием на антидемократические формы правления, в том смысле, который я разъясню ниже. Здесь я должен обратиться к христианскому учению, ибо демократия обязана своим существованием христианству. Она родилась в тот день, когда человек был призван осуществить в своей земной жизни заповеди уважения к человеческой личности, индивидуальной свободы, прав каждого человека и братской любви к ближним. Никогда ранее, до пришествия Христа, подобные идеи не формулировались. Таким образом, демократия связана с христианством по существу и по времени. Ее развитие следует за историей христианства, этап за этапом, не без блужданий и временных возвратов к варварству. Параллелизм между развитием христианской идеи и демократией был установлен Жаком Маритеном, нашим великим христианским философом, которого мы, французы, совершенно напрасно отодвинули в сферу отвлеченного знания вместо того, чтобы самим воспользоваться практическими выводами из его учения. Христианство утверждает равенство всех людей, ибо все они являются детьми Божьими, искупленными от грехов кровью Христовой, — без различия рас, цвета кожи, социального положения или профессии. Оно признает достоинство труда и его обязательность для всех. Оно утверждает примат внутренних ценностей, которые одни только облагораживают человека. Закон универсальной любви и милосердия требует, чтобы в каждом человеке мы видели нашего ближнего; с тех пор на этом законе основываются все социальные отношения в христианском мире. Это учение и вытекающие из него практические следствия перевернули мир. Евангелие меняло людей, поколение за поколением, in о воздействие было медленным, иногда оно сопровождалось тяжелой борьбой. Прогресс христианской цивилизации не был ни автоматическим, ни однонаправленным: остатки прошлого и дурные инстинкты, следствие грехопадения, сковывали и продолжают сковывать наше движение вперед. Если это происходит с нами, находящимися в преимущественном положении наследников христианской традиции, то насколько же тяжелее тем, кто еще только вступает в первый контакт с христианством! В длительном и драматическом процессе созревания христианской цивилизации далеко не всегда именно истинно верующие способствовали и продолжают способствовать наиболее решительным успехам демократии. Христианские понятия сохраняются и продолжают действовать в подсознании людей, уже переставших быть приверженцами догматической религии, но продолжающих следовать ое великим принципам, которые, таким образом, были и остаются основополагающими для современной цивилизации. Так, например, рационалисты XVIII века провозгласили и популяризировали права человека и гражданина, являющиеся христианскими по своей сути. Эти принципы перешли в конституцию Соединенных Штатов, первую демократическую конституцию, где связь между христианством и демократией прочувствована очень глубоко. Она продолжает проявляться и в современной политической жизни Америки, где принято возносить совместную молитву во время публичных собраний, на конгрессах, предвыборных митингах и даже на банкетах, причем такая практика не вызывает ни иронии, ни протестов. Никто не думает, что разделение между церковью и государством может помешать этой великой религиозной традиции. Такое поведение явно выходит за пределы того, что можно назвать просто терпимостью или соблюдением обычаев. Религиозная идея является официально признанным фактором американской общественной жизни; часто она вдохновляет определенные инициативы и оценки, которые иной раз могут нас удивить или покоробить; так, например, антиколониализм американцев имеет скорее сентиментальную, чем рациональную природу, являясь отголоском той эпохи, когда американцы чувствовали себя жертвами европейского колониализма. То, что мы находим следы глубокого влияния христианской идеи в современной политической жизни, вовсе не означает, что христианство должно быть отождествлено с тем или иным политическим строем, с той или иной формой правления, в том числе и с демократической. В этом вопросе, как и в других областях, надо различать то, что принадлежит Богу, и то, что принадлежит кесарю. Церковь должна заботиться о соблюдении естественного закона и истин Откровения, не вмешиваясь в конкретные решения, которые должны приниматься, исходя из соображений практической целесообразности, в соответствии с возможностями, вытекающими из психологической и исторической эволюции. Задача ответственного политического деятеля состоит в том, чтобы добиться тонкого, но необходимого согласования обеих точек зрения, религиозной и мирской. Наша жизнь часто блуждает в лабиринте проблем, где выбор затемнен страстями и спорами. Но нет никакого неразрешимого конфликта между тем, ч го требует от нас неизменное учение о принципах, и мудрым учетом меняющихся обстоятельств и в жизни народов, и в жизни отдельных личностей. Теократия не учитывает необходимость разделения двух сфер. Она навязывает религиозной идее ответственность за то, что ей не принадлежит. При таком порядке политические разногласия рискуют переродиться в религиозный фанатизм; священная война является самым ужасным выражением смертоубийственного использования религиозного чувства. С самого начала Христос противостоял фанатизму, возвышенной жертвой которого он согласился стать. Его царство не от мира сего. Это означает также, что христианская цивилизация должна была возникнуть не в результате насильственной и внезапной революции, а в результате постепенной трансформации, терпеливого воспитания, под воздействием великих заповедей милосердия, жертвенности и смирения, которые и стали основой нового общества. Потребовались долгие столетия внутренней борьбы и очищения, чтобы такая цивилизация могла приблизиться к желанному идеалу, освободиться от шлаков язычества ценой мучительных усилий и напряженных исканий. В наши дни христианство, обогащенное опытом своей собственной истории, должно помочь менее развитым народам вступить на тот же путь человеческого возрождения. Нации, осуществлявшие колонизацию, не всегда и не сразу оказались в состоянии понять выпавшую им роль. Колонист и миссионер не всегда стремились к одной и той же возвышенной цели. Капитализм слишком охотно прибегал к методам экономической эксплуатации и пренебрегал своей гуманитарной миссией, той самой, которая была, наконец, сформулирована в преамбуле нашей конституции 1946 года: «Франция считает своей задачей направлять народы, которые она взяла под свою опеку, к административной самостоятельности и демократическому самоуправлению». Такая программа требовала не только освобождения туземных народностей, но предполагала их предварительное образование в индивидуальном, семейном и общественном плане, с тем чтобы сделать их способными нести политическую и социальную ответственность, которую Франция намеревалась им передать, освобождая их от прежней опеки. Слишком поздно мы осознали этот аспект проблемы. Мы слишком сосредоточились на приготовлениях к передаче политических и административных функций, недостаточно понимая значение человеческого развития и культурного обогащения. Забота о техническом развитии заставила нас забыть о необходимости уравновесить два фактора всякого настоящего прогресса: материальные знания и моральную зрелость. Наши миссионеры в Африке, не встречая должного понимания и помощи, отдавали все свои силы и всю свою жертвенность нашему, безусловно, великому делу, с тем чтобы собственным примером компенсировать этот недостаток духовности. Повышенное внимание к духовным потребностям было совершенно необходимо этим народам, отставшим от современного мира, с которым они внезапно пришли в соприкосновение без достаточной подготовки и без переходных этапов. Особенно это касается демократии, которую нельзя построить одним махом: ведь чтобы ее coздать в Европе потребовалось не одно тысячелетие. В Африки мы были вынуждены перескакивать через этапы. Мы вручили избирательные бюллетени часто безграмотному населению; хуже того: мы передали власть людям, которые не имели никакого опыта управления и были готовы поддаться всем соблазнам произвола и беззакония. Мы старались замедлить процесс, обеспечить контроль, но напор национализма смел наши слабые попытки. В этой связи я хотел бы процитировать то, что писал, вслед за Бергсоном, Жак Маритен более двадцати лет тому назад, когда еще только вырабатывалась более гуманная и более христианская политика по отношению к нашим заморским территориям: «Будем учитывать тот факт, что инстинкт и иррациональные силы занимают гораздо большее место в коллективной жизни, чем в жизни индивидуальной. В момент, когда какой-либо народ впервые вступает в историю, заявляя о своей политической и социальной зрелости, значительная его часть такой зрелостью не обладает; она страдает от болезненных комплексов, накопившихся в прошлом, и является лишь эскизом или завязью того плода цивилизации, который мы обозначаем словом «народ». Необходимо понять, что для того, чтобы пользоваться привилегиями совершеннолетнего, народ должен быть способен действовать как зрелая личность... Ничто так легко не дается политическим фальшивомонетчикам, как показное манипулирование хорошими принципами, и ничто не приносит такого вреда, как плохое применение хороших принципов...». Я завершу это рассуждение словами Бергсона: «Демократия обладает евангельской сущностью, ибо ее движущей силой является любовь». Демократия будет христианской, либо ее не будет вообще. Антихристианская демократия может быть только карикатурой, вырождающейся в тиранию или в анархию. Позицию демократа можно определить так: для него невозможно согласиться с тем, что государство систематически игнорирует религиозность, что его предвзятость в этом вопросе граничит с враждебностью и презрением. Государство не может, не совершая несправедливости и не нанося вред самому себе, принижать значение и действенность религиозного вдохновения, пробуждающего гражданские чувства и ставящего преграду на пути сил социального разрушения, действующих повсюду. Мы не думаем умалять значение Церкви до роли полицейского или жандарма; концепции времен Империи и Реставрации остались далеко в прошлом. Но речь идет о признании огромного морального авторитета Церкви, спонтанно принимаемого большим количеством граждан; речь идет о высоком достоинстве ее учения, подорвать которое до сих пор не могла ни одна другая философская система. То же самое мы должны констатировать и относительно ее международного влияния, основанного на солидарности верующих всех стран. Святой Престол, благодаря свей независимости, беспристрастности и незаинтересованности, благодаря своей столь человечной политике, благодаря своей отзывчивости на беды и опасности, грозящие народам независимо от их религиозного кредо, стал тем авторитетным и осведомленным советчиком, к голосу которого прислушиваются все. Что касается Франции, где сосуществуют верующие и неверующие, где сотрудничество всех граждан доброй воли необходимо как никогда, мы соглашаемся с нейтральностью государства в светской школе и во всех официальных учреждениях. Государство как таковое не может становиться на сторону того или иного религиозного или философского учения. Но оно должно обеспечить каждому из них возможность действовать и развиваться в рамках общественного порядки, за который оно несет ответственность. Современные демократии — истинные демократии, а не что только прикрываются этим именем, — показывают пример правильного понимания духовных и религиозных ценностей. Мы надеемся, что, после того, кик улягутся старые споры и недоверие, в условиях счастливого умиротворения отношения между церковью и государством вступят в новую фазу на базе взаимного уважения свободы и ответственности каждой стропы. Таким образом, долг демократии состоит в том, чтобы определить свои отношения с Церковью. То, как она решает эту задачу, является результатом, как мы уже говорили, исторической эволюции, которая не всегда шла без противоречий и борьбы. Конфликты, возникающие между мирской властью и церковью, в большинстве случаев связаны с разграничением их сфер деятельности. Ограничивать роль христианства отправлением культа и благотворительностью значило бы странным образом недооценивать и сужать его миссию. Ведь христианское учение стремится устанавливать нравственные нормы поведения во всех областях. Не претендуя на обладание ответами на все практические вопросы, где принятие решений зависит от обстоятельств, церковь стремится защитить основные ценности человеческой личности: ее свободу, достоинство, возможность развития. Она противостоит всему, что этим ценностям противоречит. Поэтому церковь выступает против всех тоталитарных режимов, и правых, и левых. В своих энцикликах, имевших огромный резонанс, папа Пий XI последовательно осудил Гитлера, Муссолини и Сталина в то время, когда они были на вершине своего могущества и вынуждали демократические правительства к безнравственным уступкам, опасным для мира. Латеранские соглашения 1929 года и немецкий конкордат 1934 года были попытками со стороны диктаторов замаскировать свои истинные цели и задобрить церковь, предоставив ей преимущества, на которые она в любом случае имела право. Эти договоренности, кстати сказать, поддержанные впоследствии демократическими правительствами, пришедшими на смену диктатурам, не помешали папе смело и решительно осудить все покушения на свободу, совершенные затем диктаторами как в Германии, так и в Италии. Гитлер был достаточно откровенен, чтобы открыто провозгласить свою ненависть к демократии. Что же касается так называемых «народных демократий», то они, напротив, пытаются повысить свои акции, прикрываясь фальшивой личиной. Но как же можно называть демократическими режимы, отказывающиеся признавать само существование народа в качестве живого целого, обладающего своеобычным наследием, имеющего собственные устремления и собственное предназначение, которому он желает свободно следовать; режимы, для которых неприемлема сама идея личной свободы и ответственности, которые силой подавляют критику и идеологические разногласия, представляя их как преступные отклонения. При этих режимах даже самый рабский конформизм не защищает от произвола: послушание сегодняшним руководителям может стать ересью завтра, так как все эти халифы на час в равной мере претендуют на непогрешимость и отличаются одинаковой нетерпимостью. Обман посмертных реабилитаций и публичных исповедей ничуть не меняет характер этих режимов, являющихся зловещей карикатурой на демократию. При настоящей демократии свобода имеет только и дно ограничение: основы государства и общества должны быть защищены от покушений сторонников насилия и подрывных действий. Любая реформа, любое требование могут не только свободно обсуждаться, но и поддерживаться активными действиями, индивидуальными и коллективными, в пределах, предписанных законом. При настоящей демократии нет места догматизму: на абсолютную и непоколебимую истинность могут претендовать только откровении, данные Богом, единственным господином и судьей над совестью людей. Границы, отделяющие свободу от нарушения закона, могут меняться в зависимости от обстоятельств, времени и места. Ограничения военного времени, когда решается вопрос о самом существовании нации, не могут применяться в мирных условиях. Пространство свободы зависит от обычаев и потребностей данной страны. Так, в Соединенных Штатах мы бываем удивлены тем, что нам представляется злоупотреблением свободой слова; зато принятое там антитрестовское законодательство столь сурово, что ни один европейский законодатель не решился бы ему последовать, несмотря на злоупотребления, имеющие место у нас. Наконец, демократия является непрерывным творчеством; всегда есть возможность сделать ее более совершенной. Тоталитаризм делает вид, будто он • >г> падает не только полной истиной, но истиной окончательной и неизменной. Он не может ни ждать, ни соблюдать последовательность этапов, особенно если он олицетворен в человеке, который знает, что он смертен, и потому желает завершить свое дело без всяких отсрочек. Демократия учитывает эволюцию идей и коррективы, вносимые опытом, она извлекает уроки из успехов и поражений, используя практику свободных дискуссий и свободных оценок. Обширная программа расширяющейся демократии, в христианском ее понимании, получает продолжение в строительстве объединенной Европы. Европейское объединение угля и стали, «Евратом» и Общий рынок, с их свободной циркуляцией продуктов, капиталов и людей, явились учреждениями, которые уже сейчас глубоко и необратимо изменили отношения между государствами-членами, ставшими в каком-то смысле секторами, провинциями единого целого. И такое целое не может и не должно оставаться только экономическим и техническим объединением: оно нуждается в душе, в сознании своих исторических связей, своей ответственности в настоящем и будущем, в политической воле для достижения общего человеческого идеала. IV Без Германии, так же как без Франции, европейское единство невозможно С тех пор, как Германия вступила в историю, существует немецкая проблема. Она встала перед римлянами, когда первые северные племени завоевали Галлию и Италию. Несколько веков спустя все германские народности пришли в движении и устремились на запад и на юг, в поисках более благоприятного климата. И когда эти потоки человеческой лавы сгустились и застыли, когда в результате возникли германские государства и германская империя, их непрерывная устремленность за пределы своих границ, их влечение к другим странам, более богатым и солнечным, их склонность к господству будоражили средневековую Европу, начиная от Каролингов и кончая Карлом V. Идея создать Германскую империю по образу Римской империи придавала их непомерным усилиям что-то мистическое. Потом наступили три столетия относительного затишья. В это время происходили, правда, глубокие перемены внутри государств, перекраивались границы, вспыхивали династические конфликты. Но потерявшая гибкость и силу Священная Империя уже не представляла угрозы для соседних государств. Наполеон неосторожно освободил Германию от ее феодальных пут и тем подготовил возникновение нового рейха под водительством Пруссии. Венский конгресс допустил Пруссию на Рейн и в Рурскую область, чем превратил ее в западную державу. Следующие этапы последовали друг за другом с необыкновенной быстротой: национальное восстание 1813 года, зарождение немецкого патриотизма, устремленного к единству страны; создание, начиная с 1828 года, таможенного союза между 39 германскими государствами; методическая, хотя и медленная, унификация законов, завершившаяся только в 1900 году провозглашением общего Гражданского кодекса; Конституционное собрание во Франкфурте в 1848 и 1849 годах, закончившееся провалом в силу невозможности примирить в рамках единой империи традиционные права Австрии и амбиции Пруссии. К тому же король Пруссии отказывается принять конституцию и корону из рук народа, предпочитая выжидать своего часа, когда ему можно будет получить рейх и корону по «божественному праву», то есть по воле принцев, минуя народ. И вот тогда-то за дело принялся Бисмарк. Австрия временно устранена силой оружия после битвы при Садовой в 1866 году. Это сведение счетов, на первый взгляд, не затрагивало третьи страны. АвстроВенгрия, крайне пестрый конгломерат, представляла собой нечто вроде Центрально-европейского содружества. Прусский канцлер отводил ей дунайскую и балканскую области, по соседству с Германской империей, под контролем которой империю еще предстояло создать. Пока что она существовала лишь в форме наброска, как конфедерация со слишком слабыми связями, чтобы представлять собой внушительную силу. Германская проблема, как говорил Бисмарк, превращалась в проблему европейскую; разрешить ее можно было только мечом и кровью. Немецкое единство должно было быть обеспечено победой вовне: вот для чего понадобились Седан и Версаль. Эльзас-Лотарингия стала символом завоеванного единства. Можно было бы думать, что Германия, добившись таким образом политического единства, удовлетворится той значительной ролью в Европе, которая отвечала ее силе и достоинствам ее расы. Но, с одной стороны, ее мучила нечистая совесть: ведь с первых же шагов рейх запятнал себя насилием и несправедливостью. С другой стороны, надо признать, и история это подтвердила: Германия всегда будет оставаться неудовлетворенной. Вот почему существовала и, вероятно, всегда будет существовать немецкая проблема. Пока Германия разделена, пока она тоскует по единству, она не так опасна для мира. Но стоит ей восстановить свое единство, и с ее стороны возникнут новые претензии. Ей легко убеждать себя, что судьба предназначила ей особую миссию. В средние века она была одержима идеей Священной Империи. Эта великая и прекрасная идея, имевшая религиозное происхождение, затем подвигла императоров на конфликт не только с Церковью, но и со всеми соседними народами. Что же касается Наполеона, то он извратил демократический идеал революционных армий, превратив его в оправдание захватов, которые подстегнули немецкий империализм XIX века. Все это не подлежит сомнению. Но несомненно и то, что, кроме этих временных заблуждений, связанных с ограниченными целями одного человека, Франция никогда не требовала своей гегемонии как предназначения, как неотъемлемого природного права нации, которое можно предъявлять в любой момент, как только позволяют обстоятельства. Однако именно убеждение в обладании таким предустановленным правом, сознание своего превосходства над другими нациями привели Германию к недавним катастрофам. В конце XIX столетия заявила о себе и другая мистическая идея, следы которой уходят в средние века, но которая была оформлена и возведена в систему немцем Ницше, французом Гобино и англичанином О.С. Чемберленом. Это было, можно сказать, европейски утвержденное учение о превосходстве немецкой расы, призванной руководить всеми другими народами. Увы, мы на опыте узнали, что такое это «руководство». Вот в чем истинное содержание немецкой проблемы: согласится ли Германия на роль мирного партнера или же по-прежнему будет представлять более или менее латентную угрозу? Не услышим ли мы в один прекрасный день, что одна только Германия способна навести порядок в нашей растерявшейся Европе? Мне могут возразить, что не Франции-де читать мораль другим. Замечание, на первый взгляд, справедливое: Франция не всегда являлась образцом миролюбия. Ее собственное единство было достигнуто не без страданий и кровавых военных походов. Конечно, ей приходилось вести оборонительные войны: вспомним Столетнюю войну, вспомним попытки Германии наложить руку на Бургундию и Прованс, завоевательные устремления Испании на севере и на юге. Но признаем также, что и Франции были не чужды династические притязания, что и она принимала участие в покушениях на чужие территории под предлогом установления «естественных» и «стратегических» границ, что и ей доводилось вести «идеологические войны», как, например, после сражения под Вальми, о чем прекрасно помнит Бельгия. После второй мировой войны немецкая проблема была самой мучительной для всякого француза, озабоченного будущим своей страны: от ее решения зависела не только судьба Франции, но и мир во всем мире. Я подхожу к этому сюжету не как мемуарист, чья цель — обелить свои поступки и обвинить других. Я ограничусь беспристрастным свидетельством, не стремясь к апологии собственных действий. Я буду объективен, насколько это вообще возможно, когда речь идет о событиях, в которых ты непосредственно участвовал, причем в эпоху, которую принято называть поворотным моментом истории. Итак, свидетельство о том, что я сам видел, пережил, в чем сам принимал иногда решающее участие. Именно в этом и заключается наибольшая трудность: несмотря на все предосторожности, я рискую получить упрек в предвзятости, поскольку вынужден говорить о том, кто является теперь нашим партнером в общем деле. Во время одного из допросов, которым я подвергался в гестапо в сентябре 1940 года, от меня добивались сведений об отношениях, которые якобы я поддерживал с Конрадом Аденауэром в бытность его мэром Кёльна, то есть еще до прихода Гитлера к власти. В июле 1932 года я принимал участие в одном конгрессе, проходившем в столице Рейнской области. Но мне тогда не довелось встретиться с главой местной администрации, который считался самым крупным специалистом по муниципальным делам в республиканской Германии. На самом деле я впервые увидел Аденауэра в 1949 году, когда совершал инспекционную поездку в Рейнскую область в качестве министра иностранных дел. Происходило это накануне вступления в силу Федеральной конституции, и Аденауэру предстояло стать одним из кандидатов на пост канцлера. Встреча состоялась по инициативе управляющего землей Рейнланд-Вестфалия в его резиденции в Кобленце. Звали этого высокопоставленного представителя союзной администрации г-н Иттье де Буаламбер, впоследствии депутата от RPF*. Эта встреча была особенно ценна тем, что не имела протокольного характера и была лишена какой-либо официальности. В числе многих других тем Аденауэр высказал мысль о создании постоянных экономических связей между Францией и Германией, в частности — в виде общей электрической сети, охватывающей Саар и Лотарингию. Шесть месяцев спустя теперь уже Франция выступила с предложением о создании Европейского объединения угля и стали, которое далеко выходило за пределы двустороннего франко-германского соглашения не только по своему географическому охвату, но и по смелости своей организационной структуры. Тем временем Аденауэр, на следующий день после своего избрания канцлером, заговорил об экономическом союзе между двумя нашими странами, но этот проект не получил развития, как и соглашение о таможенном франко-германском союзе, заключенное в 1947 году. Только сегодня эти идеи обрели реальность в форме Общего рынка, охватившего шесть стран с населением в 160 миллионов человек. *«Rassemblement du Peuple Francais» — «Объединение Французского Народа» (партия де Голля). — Прим. пер. Мы видим, таким образом, как пробивают себе путь идеи, эволюционируя и уточняясь в зависимости от политического климата и благоприятных обстоятельств. Историки будут говорить об эре Аденауэра, как говорят об эре Бисмарка или о Веймарской республике. И я думаю, что речь идет не о простом эпизоде; имя Аденауэра означает органическое обновление немецкой политики, имеющее глубокие корни в самых плодотворных традициях и в новых концепциях, далеко выходящих за национальные рамки. Я уверен, что самое главное в начинаниях канцлера будет продолжено его преемниками. У Германии есть много комплексов, но ее основная идея в настоящее время — это сотрудничество, в первую очередь, европейское сотрудничество. Я сам мог в этом убедиться в ходе многочисленных разговоров с представителями университетских, профсоюзных и других кругов. И если эта идея восторжествует, то, я уверен, даже те, кто в настоящее время ей не сочувствует, присоединятся к ней в силу дисциплины, не требуя даже возврата восточных областей. По причинам психологическим не следует ожидать, что какое-либо германское правительство формально и окончательно откажется от восточных земель. Франция, после Франкфуртского мира, который она вынуждена была подписать, никогда морально не соглашалась с отторжением Эльзаса и Лотарингии, что не означает, будто она готова была вести войну за их возврат. Но надежда продолжала жить. Немцы будут реагировать подобным же образом. К тому же восточные территории у них отняли даже без договора, который немцы подписали бы сами. Все, чего мы можем от них требовать, — это не прибегать к силе для возврата этих земель. И канцлер Аденауэр такое обязательство взял. Хотя после Франкфуртского договора статуя Страсбурга оставалась укрытой траурным покрывалом, мы в течение сорока мирных лет не думали о том, чтобы начинать войну для изменения сложившейся ситуации. Поэтому нет ничего алогичного в поведении германского правительства, которое, с одной стороны, поощряет надежды беженцев на возврат восточных земель, а с другой — принимает обязательство не пытаться вернуть себе эти земли посредством войны. Конечно, немцы хотят восстановления единства своей страны. Я думаю, это законное желание не представляет собой угрозу для мира. Конечно, имеются политики, которые полагают, что такое объединение, даже достигнутое мирным путем, будет представлять собой угрозу для Франции, потому что нарушит равновесие внутри Сообщества в ущерб ей. Объединение Германии, несомненно, потребует реадаптации Европейских сообществ, особенно Организации угля и стали, которая, даже оставляя в стороне Силезию, должна будет включить в себя боль- шое количество шахт и металлургических заводов восточной зоны. Однако мы можем быть спокойны, что нас не поставят перед свершившимся фактом. Мы будем в состоянии обеспечить наши интересы, поскольку перестройка не сможет осуществиться без согласия Франции. Что же касается опасности возрождения нацизма или германского милитаризма, то она не столь велика, как раньше. Падение Германии наглядно показало ошибки прежнего режима даже тем из молодых, кто в свое время были его сторонниками. Я считаю, что в настоящее время нет оснований опасаться роста национализма, как это происходило накануне прихода Гитлера к власти. Будущее демократии, конечно, трудно прогнозировать, особенно в стране, где она установилась совсем недавно. Здесь многое будет зависеть от результатов, которых сумеют добиться демократические правительства Германии, которым мы должны помогать, разумеется, не жертвуя при этом нашими интересами, миром и безопасностью. Были времена, когда немец претендовал на гегемонию, одержимый идеей своего врожденного превосходства. Это состояние упоения своими успехами поддерживалось руководителями страны. Немец склонен к дисциплине и повиновению. Когда власть призывает его занять позицию превосходства, он так и поступает, но когда его призовут искать взаимопонимания с другими народами в духе уважения и сотрудничества, он пойдет в этом направлении. Сам по себе он не обязательно агрессивен, склонен к господству и пренебрежению интересами других. Напротив, немец способен признавать достоинства другого и даже испытывать восхищение по отношению к иностранцу. Он очень ценит внимание к себе, бывает доволен, когда его привлекают к международному сотрудничеству, например, в области науки, культуры, техники. Именно к этой его склонности нам следует обращаться. Организуемое нами франкогерманское культурное сотрудничество между студентами, преподавателями, научными работниками, профсоюзными деятелями развивается чрезвычайно успешно. Все это показывает, что в настроениях современных немцев нет ни высокомерия, ни склонности к предрассудкам, ни злопамятства. Однако настроения могут и поменяться. Так уже бывало, когда Германия опьянялась своими быстрыми успехами, доктринами Гобино и Джозефа Чемберлена, когда она знала вкус победы и не знала вкуса поражения. Никогда нельзя гарантировать, в каком направлении пойдет развитие какой-либо страны. Оно зависит от непредвиденных обстоятельств и соблазнов. Конечно, противоречия национального характера будут существовать всегда. Интересы Рурского и Лотарингского угольных бассейнов не всегда совпадают. Французское сельское хозяйство по климату и рабочей силе очень отличается от итальянского. Налоговое и социальное законодательство в каждой стране свое, и это может отражаться на себестоимости продуктов. В результате возникает деликатная проблема уравновешивания расходов. То, что называют варварским словом «конкурентоспособность» товаров, зависит от природных богатств страны, ее географического положения, демографической ситуации, качества ее политических институтов. Вот почему необходимы определенные предосторожности, чтобы минимизировать риски, когда мы подвергаемся испытанию новой конкуренции. Надо привести в равновесие, гармонизировать условия производства, законодательство, зарплату, расходы, чтобы каждая страна-участник могла выдержать свободную экономическую конфронтацию со своими партнерами. Всякое жизнеспособное сообщество требует, чтобы для начала было устранено или смягчено неравенство стартовых условий, иначе целые отрасли производства рискуют быть раздавленными, будучи выведены из-под защиты. Не будем скрывать от себя, что построение единой Европы — это огромное и трудное дело, подобного которому никто никогда раньше не начинал. Оно требует кардинального изменения отношений между европейскими странами, в особенности между Францией и Германией. И это дело мы начинаем вместе, на основе полного равенства, уважения и взаимного доверия, несмотря на то, что наше поколение в высшей степени знакомо со страданиями и ненавистью. Эта новая ориентация является основой декларации от 9 мая 1950 года. С политической точки зрения, Франция — ибо речь шла прежде всего о ней — должна была преодолеть свои мучительные воспоминания. Именно она должна была взять на себя инициативу и продемонстрировать по отношению к своему соседу добрую волю и доверие, причем не на словах, не в платонической или условной форме, а в виде конкретного предложения о сотрудничестве в области, жизненно важной для обеих стран. Иначе говоря, Франция предложила Германии вести переговоры на основе равенства. В связях многостороннего сообщества она искала таких надежных гарантий, каких она никогда не могла обрести путем соглашений, основанных на принуждении и подчинении. Традиционное соперничество и недоверие она заменила общностью интересов, устраняя тем самым причины противоречий, казавшихся неразрешимыми. А соблазн пойти по пути принуждения в 1945 году существовал: Германия лежала в развалинах, лишенная правительства, управленческих кадров и учреждений. В таких условиях разве мы не могли и разве не должны были «выкроить» по нашим меркам такую Германию, которая была бы впредь не в состоянии угрожать нам своей мощью? Но не будем забывать, что конституции, навязанные силой, и правительства, привезенные в фургонах победителей, никогда и нигде не имели шансов удержаться надолго. Были предложения раздробить Германию, запретив ей воссоединяться в империю или в любую другую централизованную структуру; каждая из ее земель должна была бы непосредственно и сама по себе входить в европейское сообщество. Я уже говорил о провале соглашений, заключенных в 1871 и 1919 годах. Политика принуждения, используемая победителями, способна дать только эфемерные и обманчивые результаты, содержащие зародыши будущих конфликтов. Даже мир, заключенный на основе взаимных уступок, оказывается недолговечным, когда изменяется баланс сил между двумя участниками. Пока существует возможность реванша, опасность войны будет возникать вновь и вновь. Урегулирование, достигнутое в двустороннем порядке между победителями и побежденными, может лишь на время сгладить территориальные споры или борьбу амбиций. Но само по себе оно не может обеспечить длительный мир. В прошлом неоднократно делались попытки с помощью многосторонних мирных соглашений стабилизировать политическую ситуацию в некоторых регионах Европы. Собирались европейские конференции по поводу Нидерландов в 1815 году, по поводу Балкан — несколько раз на протяжении XIX века; пытались примирить государства, образовавшиеся после распада Австро-венгерской монархии. Все было впустую, потому что все эти псевдосоглашения, кроме более или менее искусственных юридических формулировок, не предлагали ни общей цели, ни новой надежды, которые могли бы помочь забыть о прошлых распрях. Вот почему на этот раз мы решили по общему согласию установить такой мир, который означал бы не только окончание войны, но и построение нового будущего. Когда после войны мы закладывали первые основания для европейской политики, все участники были убеждены, что согласие и сотрудничество между Германией и Францией являются централь50 ной европейской проблемой, что без Германии, как и без Франции, будет невозможно построить единую Европу. Германия никогда не была более опасна, чем в те моменты, когда, замкнувшись в одиночестве, она рассчитывала только на свои, очень большие, силы и способности, упиваясь, так сказать, своим могуществом, особенно перед лицом малодушия и слабости окружающих. С другой стороны, Германия более чем кто-либо обладает способностью к сотрудничеству; в рамках единой Европы эта способность сможет осуществиться в полной мере. v Англия согласится интегрироваться в Европу только под давлением обстоятельств Трудности, которые встречает идея европейской интеграции, носят прежде всего психологический характер. Ведь речь идет об отказе от суверенных прав в пользу общей власти. Однако европейские страны на протяжении столетий сражались и приносили кровавые жертвы именно ради завоевания независимости или — что одно и то же — ради отстаивания своей внутренней целостности. Поэтому они так отрицательно относятся к перспективе отказа хотя бы от частицы своей самостоятельности; им кажется, будто тем самым они утрачивают свое идеальное и славное прошлое. Чтобы их успокоить, иногда ссылаются на пример Соединенных Штатов Америки, которые так успешно осуществили (еще до того, как было изобретено это слово) интеграцию 49 суверенных штатов в федеративное целое. Однако там была другая ситуация, и этот пример не работает. Не имея в прошлом длительного опыта независимости, эти штаты-государства всего несколько лет как освободились от колониального господства; они искали форму для своего дальнейшего сосуществования, но даже и для них было нелегко найти ее сразу. Великолепное здание Американской конституции, возведенное на фундаменте, который был заложен Вашингтоном, Джефферсоном и Гамильтоном в духе идей того времени, стало общепризнанным домом для всех американцев лишь после долгих колебаний и возражений, хотя было задумано и возведено на свободном пространстве, не загроможденном предшествующими постройками. Америка была молодой страной, которая выбирала себе такие институты, какие хотела; ей не надо было ни заменять прежние институты, ни искать взаимопонимания с другими странами. Обратимся теперь к эволюции старых стран Европы. Я не хотел бы приводить в качестве показательного примера европейского духа Великобританию, державу островную и космополитическую, приверженную традициям, недоверчиво относящуюся к любым идеологическим новшествам и одновременно — столь гибко приспосабливающую свои старые институты к новым обстоятельствам, столь изобретательно видоизменяющую старые обычаи. Англия испытывает непреодолимое предубеждение против точных и жестких формулировок, столь любезных юристам с континента; точно так же она принципиально и при любых обстоятельствах враждебна всякой интеграции, любой федеративной структуре. Британское содружество, которым она дорожит, как зеницей ока, которое для нее важнее любой международной организации, — это ведь даже не конфедерация, однако же, оно является живой и действенной реальностью. Вот почему европейское объединение, может быть, когда-нибудь и удостоится ее благожелательного отношения, но присоединиться к нему она будет вынуждена только под давлением обстоятельств. Как объяснить английскую точку зрения? Перед моим внутренним взором стоит лицо моего друга Эрнста Бевина, говорящего от имени английского правительства. Ему казалось совершенно немыслимым, чтобы над Англией, над ее правительством, над ее парламентом могла существовать какая-то высшая власть. Никакие аргументы не могли поколебать такую позицию, и не по причине упрямства — англичане способны проявить большую гибкость в практической сфере, — а по принципиальным соображениям: английское правительство не может предоставить европейской организации большую власть, чем та, которой обладает Британское содружество. Поскольку в Содружестве нет никакого сверхнационального органа власти, то и за европейскими учреждениями никак невозможно признать сверхнациональное значение. Для англичанина Содружество — прежде всего, и такая позиция мотивирована не только исторически, но и эмоционально. Это необходимо понять. Мы же сначала недостаточно это прочувствовали, и поэтому у нас возникла иллюзия, будто можно'добиться вступления Англии сразу и немедленно. Английское правительство и английский парламент не могут допустить, чтобы в какой бы то ни было области принимались решения без них и, возможно, против них. Англичанин предан принципу, который он называет «unwritten constitution» («неписаная конституция»). Любая хартия, любая конституция должны обладать способностью приспосабливаться к обстоятельствам. Вот почему они не должны быть жестко сформулированы. У нас же, в стране Декарта, напротив, все должно быть точно обозначено и зафиксировано; что не записано в текстах, то не имеет силы. И это тоже настораживает англичан, особенно если речь идет о том, чтобы поступиться хоть малой толикой суверенитета. Англичанин не может себе представить, что он примет такого рода обязательство, отдаст себя во власть написанному тексту на пятьдесят лет вперед. Здесь речь идет о состоянии духа, о политическом воспитании, о национальной традиции. Англия умеет во всем сохранять дистанцию. Она не изолируется, но сохраняет позицию наблюдателя. Нет в мире другой страны, которая была бы так щепетильна во всем, что касается неприкосновенности жилища. Любое посягательство в этой области, любое вмешательство, любая нескромность вызывают возмущение. Интеграция представляется ей таким нарушением неприкосновенности жилища, очень большой бестактностью. Что касается Франции, то на протяжении пяти веков, при монархии и при республике, она формировала свое единство из обломков феодального строя, преодолевая пережитки провинциального партикуляризма. Великая Революция и Империя установили твердую суверенную власть внутри четко очерченных границ. И вот от Франции требуют, чтобы она, в каком-то смысле, вернулась назад, согласилась по собственной воле смешаться с шестью или пятнадцатью странами, подчиниться непониманию или эгоистическому произволу большинства. Я, будучи сторонником интеграции, тем не менее понимаю, каким испытанием она является для национальной гордости Франции, для ее жизненных интересов, для ее излюбленных привычек. Германия и Италия, напротив, не испытывают такого психологического предубеждения. Их объединение произошло всего столетие тому назад. И та, и другая страна обладают долгим опытом конфедеративного устройства, то есть ассоциации государств, более или менее независимых друг от друга. Им относительно легче перенести в европейский план свои прошлый опыт. Кроме того, крах гитлеризма и фашизма смел в этих странах все ранее существовавшие институты. Открылся свободный путь для новых идей. Наконец, получить после военного разгрома возможность участвовать в европейских организациях на равных, без унизительной дискриминации, разве это не было для этих стран нежданной удачей? И произошло это еще до того, как Германия подписала мирный договор и получила доступ в Организацию Объединенных Наций! Таким образом, проблема интеграции стоит по-разному для Франции и для ее соседей; нашим политическим противникам легко использовать в нашей стране это различие в подходах, разжигать беспокойство и национальную подозрительность. Франции, говорят нам, придется нести всю тяжесть последствий европейского объединения. Старое злопамятство может проснуться. Болезненные воспоминания об оккупации входят в противоречие с хорошими намерениями; не все раны успели затянуться. Научиться понимать самих себя, с нашими достоинствами и недостатками, с нашими сходствами и несходствами, с нашими предрассудками и нашей косностью, — таково первое условие для сближения с другими. Доверие невозможно без откровенности, доверие нельзя построить на недомолвках. Европа обретет душу в многообразии своих качеств и стремлений. Единство фундаментальных концепций не противоречит ни множественности традиций и убеждений, ни ответственности личных решений. Современная Европа должна быть построена на таком сосуществовании, которое будет не просто конгломератом соперничающих и периодически враждующих народов, но сообществом во имя свободно избранного и свободно осуществляемого действия. Не ошибались ли мы до сих пор в выборе направления? Результат будет в значительной мере зависеть от качеств людей, с которыми нам предстоит сотрудничать, от степени их искренности, от понимания, на которое мы можем рассчитывать с их стороны и со стороны их преемников. Наши инициативы были в какой-то мере рискованны. И если мы решились на них, то лишь потому, что были уверены: в прошлом мы совершили ошибки. Прежние методы оказались несостоятельными. Теперь, несколько лет спустя после того, как мы начали двигаться в новом направлении, мы можем констатировать, что не ошиблись. Мы смогли, наконец, по обоюдному согласию, идя на взаимные уступки, ликвидировать разногласия, ранее разделявшие Францию и Германию. Такое примирение и, более того, сотрудничество оказались не только возможными, но и полезными для каждой стороны и для Европы в целом. VI Экономическая интеграция в длительной перспективе невозможна без интеграции политической Первая стадия европейской кооперации после окончания войны была ознаменована «Европейской организацией по экономическому сотрудничеству». Созданная в 1948 году в связи с планом Маршалла (речь от 5 июня 1947 года), она имела главной целью распределение американской помощи европейским странам. Вскоре она превратилась в постоянный и конструктивный инструмент совместной экономической деятельности. Перед ней стояла двойная задача. Во-первых, надо было постепенно освободить экономический обмен между странами-участницами от количественных ограничений в форме импортно-экспортных лицензий и квот: об устранении таможенных барьеров речь пока не шла. Во-вторых, ЕОЭС стремилась облегчить европейскую торговлю, создавая хитроумную систему уравновешивания сильных и слабых валют. В этом направлении чрезвычайно эффективно работало «Европейское объединение по платежам». Участие страны с сильной валютой, например Швейцарии, в многостороннем торговом обороте помогало расширить объем товарных сделок. Это было выгодно всем и ни от кого не требовало ни риска, ни жертв. Такая организация была налажена без принуждения, без применения санкций или мажоритарного голосования. Можно было ожидать, что ситуация и дальше будет развиваться в таком же духе согласия и доброй воли. Увы, это была иллюзия, которая быстро рассеялась. Чтобы выправить серьезные экономические сбои, необходима была дисциплина и коллективная власть. Единодушия, достигаемого посредством доброй воли, было уже недостаточно. Кризисы и рецидивы застарелых болезней были тому подтверждением. Франция и другие страны оказывались перед необходимостью брать назад свои обязательства, отказываться от снятия таможенных барьеров, на которое ранее считали возможным пойти. Приобретенный горький опыт пригодился нам в нашей дальнейшей политике. ЕОЭС, верная своей враждебности к любому принуждению, исповедовала принцип свободного обмена, что противоречило требованиям Общего рынка. Она стремилась к снижению или упразднению таможенных ограничений и торговых квот. И то, и другое не оправдало себя. И если мы отдали предпочтение системе Общего рынка, то именно потому, что находим в ней совокупность гарантий и норм, которая предохраняет нас от эксцессов, к которым ведет неограниченная свобода. Мы пользуемся этой системой в отношениях между шестью странами не потому, что преследуем эгоистические цели, а потому, что только эти шесть стран приняли ее и согласились подчиниться общей дисциплине. Мы проводим общую политику на основе легально принятого устава, содержащего много статей, гарантирующих от злоупотреблений и действующих гибко и надежно. Если бы мы допустили какие-нибудь поблажки в пользу других стран, все сооружение рухнуло бы. Все, что мы можем и готовы делать по отношению к другим странам, это заключать ограниченные контракты, соответствующие соглашению между членами Общего рынка. В пределах этих ограничений мы готовы использовать все имеющиеся возможности для развития обмена между странами «шестерки» и одиннадцатью странами, входящими в ЕОЭС, имея в виду как отдельные страны, так и всю торговую зону, ими образуемую. Европейцы, объединившиеся в «шестерку», не намерены становиться на позиции дискриминации и удаления по отношению к другим странам. Все, чего мы хотим, это не допустить распада Общего рынка и замены его другой, менее прочной и менее дисциплинированной ассоциацией. Сближение двух разных систем может происходить поэтапно, в рамках временного соглашения о принципах, не подрывая отношений, сложившихся между членами «шестерки». Дорога к европейскому единству привела нас в 1950 году на развилку, где необходимо было сделать выбор. Но еще раньше мы пришли к созданию института, не требовавшему трудных решений. Речь шла о Совете Европы. Он, как и ЕОЭС, имел открытый характер, потому что точно так же не требовал соблюдения дисциплины и подчинения большинству. Страсбургская ассамблея остается чисто консультативным органом. Ее Совет министров может принимать решения только единогласно. Сказанное ничуть не преуменьшает значения Совета Европы. Его ассамблея, выражающая общественное мнение 17 стран, была авангардом, выдвигавшим динамичные и смелые идеи. Однако необходимо было создание европейского института, обладающего властью принимать решения, обязательные для его членов, какими бы ни были конституционная форма и размеры его полномочий. Ограничения, наложенные на себя Советом Европы, разочаровали тех, кто ожидал создания прочной конституционной структуры, но, тем не менее, он остается чем-то вроде периодически собирающейся конференции, некой лаборатории идей, внутри которой весьма достойные люди и разнообразные тенденции получают возможность контактировать между собой. При отсутствии власти принимать решения его институционный авторитет признается всеми. Парламенты могут широко использовать наработки Совета, правительства — проводить с его помощью международные зондирования. Правда, каждый его участник продолжает опираться, прежде всего, на свои национальные данные и индивидуальные предпочтения. Совет Европы не является ни энергетическим центром, ни мотором, приводящим в движение индивидуальные воли его членов. Это — констатация, в ней нет ни упрека, ни несправедливости. Страсбург приносил и продолжает приносить реальную пользу в рамках, определенных его статусом: это — прожектор, освещающий путь Европе. Вплоть до 1950 года не было такого института, который возвышался бы над национальным суверенитетом, остающимся чем-то непреложным. На идее неприкосновенности национального суверенитета основывались все международные пакты: Дюнкеркский (между Францией и Англией, 4 марта 1947), Брюссельский (присоединивший к ним страны Бенилюкса, 17 марта 1948), равно как и Атлантический Пакт (4 апреля 1949). Надо было нарушить табу. Сделать это в мирное время было трудно. Действительно, в условиях войны, под давлением событий, мы легче принимаем коллективную власть, потому что она сильнее, чем власть отдельно взятой страны. Как добиться такого же результата при отсутствии непосредственной угрозы, и особенно — в области экономической? Франция попыталась это сделать в 1950 году; она добилась успеха, несмотря на колебания и возражения, вызванные рутиной и недоверием. Она сделала это в отношении двух ключевых отраслей промышленности, угля и стали, имеющих огромное значение как для экономики в целом, так и для производства вооружений и для дела мира. Из-за этих отраслей из года в год велись все более ожесточенные споры между Францией и Германией. Рассматривался вопрос о том, чтобы принудить Германию к резкому сокращению производства. Международная комиссия в Рурской области (созданная в ноябре 1948) должна была следить за выполнением таких ограничений. Мы шли, таким образом, по пути неразрешимых противоречий и беспрерывных конфликтов. С 9 мая 1950 года наша политика изменилась целиком и полностью. Мы предложили Германии и другим заинтересованным странам без какой-либо дискриминации и ограничений создать общую организацию сроком на 50 лет. Целью этой организации было развитие производства, совместное владение источниками сырья, установление единых правил, гарантирующих наиболее благоприятные условия для предприятий, мирное и честное соревнование между бывшими соперниками. Тем самым впервые в Европе мы получили в числе прочего и нечто вроде антитрестовского законодательства, и социальную политику, контролируемую органами, в которых сотрудничали на равных правах наниматели и трудящиеся шести стран-участниц. Базовой идеей, которая осуществлялась впервые, причем в международном плане, была идея нерасторжимого сообщества, создаваемого на практически неограниченное время, на базе статуса, за соблюдением которого должен был следить специальный суд, беспристрастный и независимый. Управление сообществом доверялось Верховному органу власти, который располагал, в рамках принятого статуса, правом окончательного решения, не подлежащего утверждению со стороны национальных правительств и парламентов. В этом смысле можно было говорить о создании наднациональной власти, защищенной наднациональной юрисдикцией. Сообщество создавалось через голосование в национальных парламентах, но, раз созданное, оно живет своей собственной жизнью, не зависящей от случайностей и причуд национальной политики. Речь идет не о какой-то умозрительной конструкции. Начиная с 10 августа 1952 года Европейская организация угля и стали реально функционирует, защищает свои интересы, прокладывает свой путь, старается удовлетворить запросы всех заинтересованных сторон: наемных рабочих и работодателей, потребителей и национальных экономик. ЕОУС — наше общее дело, со всеми его достижениями и трудностями, которые эта организация стремится преодолевать под публичным и пристрастным контролем специальной парламентской ассамблеи. Нет ничего удивительного в том, что, добившись успеха в этом начинании, мы захотели его распространить на более широкую область. На этот раз, к моему большому сожалению, Франция приняла гораздо менее решительное участие в создании новых сообществ вслед за ЕОУС. Так, Франция отвергла ЕОС (Европейское оборонительное сообщество) голосованием своего Национального собрания 30 августа 1954 года. Такая позиция, противоречащая всей ее предшествующей политике, подорвала авторитет Франции в области европейских инициатив. В 1955 году они исходили от Бельгии, благодаря ее министру иностранных дел Полю-Анри Спааку. Переговоры о создании Общего рынка и «Евратома» проходили в Брюсселе, после того как принципиальные решения были приняты в июне на конференции в Мессине. Мы видим, таким образом, насколько непоследовательность во внешней политике ослабляет престиж и авторитет страны. Это показывает также, насколько внешняя политика страны может быть ослаблена в результате неувязок в ее внутренних делах. Итак, нам пора выйти из изоляции и вступить в конкуренцию, которой нам все равно не избежать; вся наша экономика должна быть на высоте этого испытания, применяться к новым обстоятельствам мирного соревнования и сотрудничества. Нам предстоит борьба уже не под знаком военной угрозы, а под знаком строгой дисциплины, на которую должен будет согласиться весь народ, осознавший, что его судьба зависит прежде всего от него самого, от его усилий и жертв, равно как и от его сотрудничества с другими странами, также участвующими в грандиозном общем деле. Каждая европейская страна должна, так сказать, инстинктивно чувствовать свою включенность в общие связи и зависимости, должна жить и работать в этом новом климате доверия и волевого усилия, когда каждый приносит сообществу максимум того, на что он способен. Только так Европа и Запад смогут отстоять себя перед лицом враждебных коалиций, грозящих нашей цивилизации. Термин «федерация» является юридической формулой, заключающей в себе более глубокий смысл и новые человеческие перспективы. У нас на глазах происходит быстрое, но логическое развитие идеи Сообщества, которая, начиная с 1950 года, распространяется все шире, поверх национальных границ. Уже Римский договор предусматривал нечто вроде «Евро-Африки», проекта, который объединил бы волю и энергию двух континентов ради создания свободной ассоциации между ними. Грядущим поколениям предстоит постепенно превращать этот замысел в реальность, работая в духе все укрепляющегося доверия. Очень важно, что мы решились сделать первый шаг по новому пути, освобождаясь от неподвижного противостояния между национализмом и колониализмом. По крайней мере, у нас есть чувство, что мы сделали то, к чему нас обязывала наша человеческая ответственность. Но действовать надо без промедления. Каждый день события показывают нам, что мы не должны терять ни минуты. Все более явная неудача ООН требует, чтобы Европа добилась успеха. Продолжать, но как? Как мы представляем себе европейскую политику? Прежде всего, надо проводить в жизнь Римские соглашения, следовать их букве и духу, со всей необходимой в этом деле гибкостью, но соблюдая верность целям и принципам. Кроме того, надо обустраивать зону свободной торговли в неизменном духе согласия и твердости. Но это не избавляет нас от обязанности смотреть дальше того, что уже достигнуто или находится в процессе осуществления: надо готовить следующие этапы. Осуществляемая нами экономическая интеграция Европы в долгосрочной перспективе немыслима без минимума политической интеграции, являющейся ее логическим и необходимым дополнением. Новая Европа должна строиться на демократическом фундаменте; ее советы, комитеты и другие органы должны находиться под контролем общественного мнения, достаточно эффективным, но не парализующим их активность и полезные инициативы. В общем, европейская интеграция должна избегать недостатков наших национальных демократий, особенно — бюрократизма и технократизма. Усложнение механизма и умножение должностей не являются гарантией от злоупотреблений, но сами подчас оказываются результатом неоправданного усердия и фаворитизма. Административный анкилоз — главная болезнь, угрожающая сверхнациональным учреждениям. Необходимо, чтобы население через своих специально избранных представителей было в состоянии наблюдать за развитием европейских институтов и контролировать их. В будущем, не слишком отдаленном, надо будет предусмотреть избрание всеобщим голосованием членов ассамблеи, осуществляющей обсуждение и контроль в соответствии с Хартией Сообщества, статья 138 которой предусматривает раз- работку электорального закона, единого для всех государств-членов. Самосознание объединенной Европы, вне всякого сомнения, окрепнет, если будет периодически получать подкрепление посредством общеевропейского голосования. Участник выборов будет чувствовать себя членом электорального целого, способным влиять на постановку целей, затрагивающих все заинтересованные страны. Эта идея заслуживает немедленного рассмотрения и осуществления. Следующий этап, который пока не предусмотрен нынешними соглашениями, будет иметь еще большее значение, но и осуществить его будет труднее. Речь идет о том, чтобы объединить не только избирателей, но и политиков. Решения международного значения смогут приниматься только всеми странамиучастниками сообща. Надо договориться, что именно мы имеем в виду. Конечно, можно себе представить такое положение, когда страны Сообщества согласятся проводить совместные консультации, прежде чем принимать какоелибо важное решение (Суэц, Ливан). Можно пойти и дальше по пути создания коллективной дипломатии, когда общее решение будет в обязательном порядке предшествовать индивидуальным действиям отдельных стран, которые не будут иметь права ставить своих союзников перед свершившимся фактом. Это было бы колоссальным продвижением вперед. Но сейчас трудно себе представить, что правительства и парламенты согласятся подчиняться любому решению, принимаемому не единогласно, а большинством государств или большинством голосов общей ассамблеи. Мы говорим об очень серьезных решениях — относительно мира и войны, независимости народа, целостности его территории, решениях, затрагивающих жизнь каждого гражданина. Я не думаю, чтобы мы уже созрели для такой передачи ответственности, когда воля международного большинства могла бы преобладать над национальной волей в области, где может быть поставлено под вопрос само существование страны. Какие страсти разыграются, какая волна подозрений может подняться! А ведь идея федеративного государства и федерального парламента предполагает, как мне кажется, именно такое мажоритарное принятие ний между объединившимися странами. Так что не будем перескакивать через этапы, не будем преждевременно и опрометчиво становиться на путь отказа от национального суверенитета, когда речь идет о жизненно важных вопросах. Иначе мы рискуем повторить печальный опыт с ЕОС и заработать новые синяки и шишки. Самый верный способ защитить себя от опасности войны и порабощения — это наше коллективное сплочение во всех областях, экономической, политической и военной. Тесное сотрудничество в рамках уже созданных европейских сообществ приведет нас к тому, что все вопросы мы будем рассматривать под углом зрения общих интересов и общей ответственности, а не только с национальной точки зрения. Конечно, мы не будем пренебрегать национальными интересами, но они предстанут перед нами в свете общих задач, в зависимости от них и во взаимосвязи между собой. Таким образом, исходя из национального, мы будем ставить его в контекст общего, где все будет взаимодействовать и взаимодополняться. Нам надо будет научиться понимать и принимать частную точку зрения нашего союзника, а он будет делать то же самое по отношению к нам. Таким образом, внешняя политика уже не будет складываться из противоречий и конфронтации, но будет предполагать заблаговременное и дружественное примирение возникающих разногласий, без запальчивости и недомолвок. VII Происхождение, цели и разработка Европейского объединения угля и стали Моим доброжелательным друзьям, которые иногда спрашивают меня о моей роли как министра иностранных дел в происхождении и разработке договора о ЕОУС, мне хочется ответить вполне уместными в данном случае словами маршала Жоффра по поводу битвы на Марне: «Я не знаю, кто ее выиграл, но я знаю, кого обвинили бы в поражении». Тогда, в начале 1950 года, у нас было ощущение, что на нас надвигается кризис, одновременно политический и экономический. Политический кризис касался прежде всего наших отношений с СССР. Если конференция в Розовом дворце (июнь 1949) положила конец блокаде Берлина, то по другим проблемам (Германия, Австрия, Триест и т.д.) никаких решений не просматривалось. Новая политика в отношении Германии вызывала чувство растущего беспокойства. Начало было положено Лондонскими соглашениями (июнь 1948), предусматривавшими политическое и экономическое восстановление страны, с продолжением в виде создания Федеративной республики Германии в западной ее части (сентябрь 1949); затем последовали соглашения в Петерсберге (ноябрь 1949). Однако эту новую политику проводили старыми методами: шла ожесточенная борьба за уступки между победителями, нерешительными и недоверчивыми, и побежденными, униженными, но все более осознающими свою возрождающуюся силу. Быстрое возвращение Германии ее политических прав не сопровождалось моральной реабилитацией. Франция чувствовала себя особенно неуверенной: она ощущала, как с каждой новой уступкой уменьшаются для нее гарантии безопасности. Статус Саарской и Рурской областей, установленный в одностороннем порядке, без согласования с Германией, являлся главным источником недоверия. Что касается экономического кризиса, то недостаток угля требовал, чтобы уголь, добываемый в Германии, распределялся между всеми странамиимпортерами. За таким распределением с января 1948 года следил созданный союзниками Комитет по углю при европейской Экономической комиссии, заседавшей в Женеве; затем эти функции были переданы Европейской организации экономического сотрудничества (ЕОЭС). С Германией при этом никто не консультировался. В конце 1949 года, согласно Петерсбергским соглашениям, Германия была допущена, хоть и со скрипом, в орган международного управления Руром; этот орган, работавший в рамках оккупационного режима, принимал решения, в том числе и о распределении угля, согласно точке зрения и интересам победителей. Признавая необходимость восстановления германской экономики и постепенного возвращения стране ее независимости, мы стремились в то же время навязать ей длительные ограничения: в производстве стали, в строительстве судов большого водоизмещения; некоторые отрасли, имевшие военное значение, были запрещены. Надо было изменить такое положение вещей, а для этого — найти новый политический подход, чтобы старые антагонизмы уступили место честному сотрудничеству, основанному на равенстве прав и обязанностей. Это позволило бы оздоровить франко-германские отношения и освободиться от угрозы нового конфликта, висевшей над нами, как кошмар. Такая задача совпадала, к тому же, с экономическими интересами, выходившими за пределы отношений между двумя странами и затрагивавшими будущее Европы. Наш континент страдал не только от традиционной раздробленности, обусловленной историческим развитием, но и от нового разделения на Восток и Запад в результате последней войны. Западная Европа, этот перенаселенный полуостров, все более индустриализующийся, нуждающийся в рынках сбыта и в валюте для закупок сырья, оставался разделенным на два десятка государств, которые, вместо того, чтобы договариваться и дополнять друг друга, облегчая прежде всего внутриевропейский обмен, вели между собой безжалостную конкурентную борьбу, выходящую за рамки порядочности и здравого смысла. И это происходило в то время, когда остальной мир объединялся в огромные экономические блоки. Практически проблема состояла в том, чтобы подтолкнуть Европу к объединению посредством постепенного устранения барьеров, препятствующих циркуляции товаров, разумной координации производства, инвестициям и экспорту, свободному перемещению людей и капиталов. Эти экономические задачи, очевидно, не могли быть решены без новой политической структуры. Мы не думали начинать с создания европейской федерации. А совпадение двух категорий проблем (франко-германских и общеевропейских) подтолкнуло нас к конкретному решению, способному обеспечить продвижение в обеих направлениях. Невозможно было приступать сразу к изменениям во всех секторах европейской экономики. Из-за технических сложностей и неподготовленности умов надо было действовать поэтапно и выборочно. Для начала очень подходила область, связанная с производством угля и стали. Здесь оказались налицо все необходимые технические предпосылки успеха как политического, так и экономического. Здесь, где вплоть до 1950 года шло ожесточенное соперничество, оказалось возможным наладить мирное и конструктивное сотрудничество. В самом деле, две ключевые промышленные отрасли насчитывали относительно ограниченное количество предприятий (около тысячи в шести странах Сообщества), они применяли одни и те же методы работы, на них было занято относительно небольшое и равномерно квалифицированное число рабочих. Во всех производящих странах использовалось примерно одинаковое оборудование, хотя и в разной степени модернизированное. Угледобыча и производство стали не зависят от климата и местных привычек, в отличие, например, от сельского хозяйства. Поэтому их координацию, по-видимому, можно было осуществить без особых трудностей. Обеспечить наилучший доступ к продукции на возможно более широком рынке было в интересах как производителя, так и потребителя. Расширение рынка было залогом экономического развития и подъема общего уровня жизни; становилось возможным лучшее распределение продукции, улучшались снабжение и экспорт, и соответственно снижался риск перепроизводства и безработицы. Кроме того, благодаря специализации предприятий и правильному распределению между ними инвестиций и производственных задач внутри расширившегося рынка, появлялась возможность усовершенствовать методы производства и оборудование. Но кроме всех этих преимуществ экономического характера мы имели в виду и прямые выгоды, вытекавшие из них в области политической. Заключить прочный и контролируемый союз в производстве угля и стали означало лишить каждую из стран-участниц возможности не только вести, но даже и готовить войну против других членов объединения: нельзя вести войну, не имея возможности свободно распоряжаться энергией и металлом. *** После того как основная идея была найдена и тщательно взвешена, оставалось претворить ее в жизнь. Это было сделано в рекордные сроки: менее чем за год договор был подготовлен и подписан. В этой связи пусть мне будет позволено подчеркнуть исключительные заслуги человека, самого по себе необыкновенного, — моего друга Жана Монне. Именно он со своими сотрудниками в маленьком особняке на улице Мартиньяк, без шума и рекламы, без ведома общественности и даже правительства, за несколько месяцев разработал проект Объединения угля и стали. Мы знали, что эта идея с самого начала будет встречена с недоверием и даже с некоторой враждебностью. ЕСЛИ бы мы прибегли к обычным методам предварительных консультаций, то были бы вынуждены к бесконечным промедлениям и отсрочкам. Министр иностранных дел должен был взять на себя ответственность и риск одобрения и продвижения этой инициативы. Заботясь главным образом о политических результатах, он имел обыкновение доверять технические аспекты специалистам, оставляя за собой право подбирать людей, поддерживать или отвергать их заключения, а затем — обязанность защищать принятые решения в правительстве и парламенте. Таким образом, на двух заседаниях Совета министров, между 3 и 9 мая 1950 года, проект был предложен членам кабинета, которые до этого момента оставались в полном неведении. За пять дней французское правительство было посвящено в суть дела и дало свое согласие. Прежде чем взорвать эту бомбу, нам было необходимо узнать, какой прием мы встретим со стороны наших партнеров, из которых главным для нас было правительство ФРГ. Поэтому еще до 9 мая мы заручились согласием германского канцлера, без одобрения которого нечего было бы рассчитывать на успех. Другие правительства — Британии, Италии, США и Бенилюкса — были поставлены нами в известность за 24 часа до официального заявления. Удивление было всеобщим. Никто не ожидал подобной инициативы, ни во Франции, ни за ее пределами, ни — в особенности — с ее стороны. Я смог оценить размеры такого остолбенения (и это еще слишком слабое слово), когда 10 мая прибыл в Лондон на конференцию, которая была запланирована уже некоторое время тому назад. Я сразу же почувствовал холодное отношение к проекту со стороны наших английских друзей. Жан Монне меня сопровождал. Мы сделали разъяснения относительно не только тех идей, которые были суммарно изложены в заявлении от 9 мая, но и относительно наших конечных целей и намерений. Этот обмен мнениями, сначала устный, затем в виде официальных посланий, длился много недель. Наши собеседники быстро убедились, что речь не идет об одной из дипломатических «петард», от которых много шума и мало толка. На этот раз дело было серьезно. Реакция на него была неоднозначной. Некоторые члены Лейбористской партии — она тогда находилась у власти — были в восторге от нашей идеи и оказывали мне полную поддержку. Это была первая реакция. Однако после размышления наши английские друзья пришли к выводу, что этот проект мало соответствует положению их страны и британскому состоянию духа. Мы все еще надеялись, что Англия присоединится к нашему плану, может быть, потребовав некоторых уточнений. И лишь когда мы предложили созвать конференцию, в которой должны были принять участие только те страны, которые были согласны с принципом сверхнациональной власти, — лишь в этот момент мы увидели, какая пропасть нас разделяет. И все же, начиная с мая 1950 года, оставалось в силе наше предложение Англии присоединиться к Содружеству в качестве ассоциированного члена, без обязательного институционного подчинения. Тот факт, что Германия публично заявила о своей поддержке проекта, а Франция решила осуществлять его даже с единственным партнером в лице Германии, привел к присоединению сначала Италии, а затем стран Бенилюкса, получивших тем временем подробную информацию о наших подходах и намерениях. 20 июня 1950 года, то есть всего шесть недель спустя после нашей декларации от 9 мая, открылась важная конференция под председательством господина Монне. В ней участвовали делегации, назначенные правительствами шести стран. Каждая делегация свободно излагала свои подходы, не будучи связана жесткими правительственными инструкциями и необходимостью во что бы то ни стало защищать национальные интересы. Сидя за одним столом, делегации стремились работать вместе над общим делом — строить сверхнациональный дом, в котором бы совмещались и объединялись национальные интересы всех участников. Партику-ляристская узость уступила место командному духу сотрудничества и взаимопонимания. Такая перемена климата сама по себе была огромным шагом вперед. Французское правительство, например, вообще не дало своей делегации никаких четких инструкций. Оно предоставило ей полную свободу, ограничившись поддержанием контакта и готовностью предоставлять ей по первому ее требованию все необходимые сведения и замечания. Делегация имела право запрашивать все административные службы, получать от них все статистические данные, юридические и технические консультации. Некоторые чиновники этих служб сами входили в состав делегации: там были представители и от министерства иностранных дел, и от управлений по черной металлургии и угледобыче, и от отдела внешних сношений министерства финансов. Зато министры технических министерств не включались в делегацию и не участвовали в дискуссиях на этой стадии. По мере необходимости делегация консультировалась с другими службами и с частными лицами. Возникла деликатная проблема: как установить и поддерживать связь между делегацией и представителями частных интересов — собственниками и управляющими частных металлургических предприятий, управляющими национализированных шахт, наемными рабочими, потребителями, посредниками. Наш план предусматривал участие в будущей структуре всех заинтересованных сторон, а не только промышленников и наемных рабочих. Впервые в международном плане было стремление учесть интересы потребителей. В отношении рабочих трудностей не возникло: профсоюзы были прекрасно приспособлены к этой задаче. Консультации с ними велись с самого начала, за исключением коммунистических профсоюзов, которые, поколебавшись недели две, от сотрудничества отказались. Все некоммунистические профсоюзы приняли активное участие в разработке договора. Без критики и обвинений дело, конечно, не обошлось. Ассоциации промышленников (я говорю исключительно о Франции) жаловались, что с ними недостаточно советовались и поставили их перед совершившимся фактом. Не хочу доискиваться, в какой степени эти упреки были обоснованы. Быть может, имели место какие-то сбои и недопонимание. Но когда работа была закончена, и договор завершен и принят, все заинтересованные стороны проявили готовность к честному сотрудничеству. Французский парламент тоже не был удовлетворен. Огонь критики был направлен лично против меня как министра иностранных дел. Парламентарии были недовольны, что их не информировали более подробно, так сказать, день за днем, о ходе работы. Но сделать это было технически невозможно. Когда разрабатывается столь пространный и сложный текст, не может быть и речи о том, чтобы ежедневно показывать его двум палатам. Парламент не мог решиться быстро принять решение. Инерция парламентской нерешительности столь велика, что преждевременно, на стадии подготовки, привлекать его к обсуждению — значит загубить дело. Поэтому я решил, что, если мы хотим добиться успеха, то должны пойти на риск возбудить чье-то раздражение и недовольство. Тянуть было нельзя, отсрочки грозили неудачей: мы могли пропустить благоприятный случай, который, несомненно, больше не повторился бы. Впрочем, с точки зрения конституции все было законно: переговоры о соглашениях правительство ведет самостоятельно, в данном же случае речь шла даже не о переговорах в собственном смысле слова, а о совместной разработке некоего проекта для правительств нескольких стран. Министры были привлечены только в самом конце работы, когда тексты в целом были уже готовы, в качестве арбитров в вопросах политического характера (я по-прежнему говорю о том, как обстояло дело с французской стороны). Первый совместный Совет министров шести государств собрался в марте 1951 года, то есть примерно за шесть недель до подписания договора. До этого момента шесть делегаций мирно продолжали свою работу на улице Мартиньяк, поддерживая, как я уже говорил, контакт каждая со своим правительством. Впрочем, с французской стороны за выработкой текстов следила комиссия, состоявшая из министров, которых эта работа непосредственно затрагивала. Подписание договора состоялось 18 июля 1951 года в Париже. Его ратификация потребовала больше времени, чем его разработка. Одиннадцать парламентских палат (один только Люксембург имеет однопалатный парламент) должны были вынести свое решение. Еще до ратификации нам было необходи- I мо выбрать место пребывания будущей организации и руководителей ее подразделений. Назначения, вопреки нашим ожиданиям, прошли легко и заняли всего двадцать минут, так как большинство кандидатов участвовали в подготовке договора и пользовались доверием своих правительств. Но выбор места пребывания вызвал большие споры. Только в шесть часов утра, после утомительного и драматического ночного заседания, когда уже ни у кого не оставалось сил, скачки выиграл аутсайдер, и местом пребывания организации был временно выбран Люксембург. 10 августа 1952 года, после обмена ратификационными грамотами, договор о Европейском объединении угля и стали вступил в силу. В тот же день британское правительство аккредитовало при Верховном органе власти своего специального представителя со штатом сотрудников в двадцать человек. Затем и многие другие страны назначили своих специальных послов или наблюдателей. Отнюдь не собираясь обижаться, страны, не вошедшие в сообщество, стараются приблизиться, войти в контакт с ним и подготовить возможные — и желаемые нами — соглашения и ассоциации. Итак, перед нами первое реальное достижение на пути к объединению Европы. В стене непонимания была пробита брешь, и она будет неуклонно расширяться. К этому мы и стремились: мы об этом заявили 9 мая, ничего ни от кого не скрывая. В эпохи, когда все находится в процессе становления, надо уметь дерзать. Худшее, что может быть в политике, это неспособность принять решение, либо — принятие нескольких решений, противоречащих друг другу. Мы не должны проявлять слабость и бросать начатое, как только возникают первые трудности. Мы бы ничего и не начали, если бы не верили в правильность наших идей. Сегодня мы можем с большим удовлетворением констатировать, что ни одна из катастроф, которые пророчили наши противники, не произошла. Итог положительный. Ничто не свидетельствует, что мы ошиблись, скорее, наоборот. Самая едкая критика замолкла. В наше время весьма редко случается, чтобы политическая инициатива такого размаха так быстро принесла желаемый результат. VIII Служение человечеству — для нас такой же долг, как верность своему народу Тех, кто называет себя европейцами, то есть сторонниками единой Европы, теперь огромное количество во всех странах, во всяком случае, во всех, где существует свобода мнений. И это — непреложный факт. Конечно, не всегда проявляется единодушие относительно того, как эту Европу построить и какое количество стран должно в нее входить. Существует Европа шести, семи, пятнадцати и восемнадцати стран. Европейские инициативы, действительно, многочисленны и иногда пересекаются. Но несомненно, что эта проблема встает почти везде и общественное мнение склоняется в ее пользу. Растущему числу европейцев объединенная Европа представляется единственно правильным решением, одним из тех твердых центров, вокруг которых будет формироваться политическая структура мира. Рим и Византия, подорванные внутренними противоречиями, погибли из-за своего глупого соперничества. Современная Европа, если и не достигла еще такой степени разложения, стоит перед той же угрозой. Раздробленность задерживает ее подъем; соперничество между европейскими нациями истощает их силы перед лицом враждующих блоков. Мы уже не можем надеяться на «буферную зону», простирающуюся от Рейна до Дуная, она нас ни от чего не защитит. Дивизии атлантической армии, размещенные, как некогда римские легионы, на территории Германии, также не являются надежным прикрытием. Наша безопасность не сводится к численности армии и ее вооружениям, хотя и этим нельзя пренебрегать. Но прежде всего имеет значение сплоченность народов, находящихся позади защитной линии, их воля объединить свои усилия. Спасение европейцев зависит от их сознательности и сплоченности перед лицом общей опасности. Европа должна перестать представлять собой лоскутное одеяло из обособленных стран и стать сообществом самостоятельных народов, объединившихся в общем усилии защитить себя и построить свое будущее. Речь не идет о временной мере, чтобы противостоять исключительной опасности или заделать брешь в обороне. Европа нуждается в том, чтобы жить лучше, объединив для этого все свои ресурсы. Она должна стать деятельным целым, сознающим свое многообразие, свои потребности и возможности, свое место в мире, который, в свою очередь, перестает быть бесформенной массой, сотрясаемой спорадическими конфликтами. Вопрос о будущем Европы ставится, таким образом, независимо от коммунистической или азиатской угрозы, но эта угроза придает ему актуальность и срочность. Сегодняшняя тревога является ближайшей причиной европейского объединения, но не глубинным его истоком. Количество стран, которые войдут в объединенную Европу, будет зависеть от обстоятельств. Войдут ли в нее все европейские страны? Сейчас этого никто не может сказать. Но это не причина для того, чтобы откладывать усилия по объединению. Действовать лучше, чем бездействовать, мечта о совершенстве — неубедительное оправдание для пассивности. Частичный успех — это не только опыт, на который можно опираться, из которого можно черпать мужество; это — реальное начало, исходный пункт для более значительных достижений. Для нас речь идет о том, чтобы вернуть нашим народам веру в себя, не дать себя загипнотизировать перед лицом опасности, объединить ресурсы западной цивилизации и построить — не в припадке паники, а по осознанному плану — плотину против опустошительного наводнения. Европе человечество обязано высшим развитием. Она и должна указать ему новый путь, противоположный порабощению, путь плюрализма цивилизаций, каждая из которых будет проявлять уважение к другим. Главная проблема сохранения мира — это отношения между Востоком и Западом, между западной цивилизацией и советской империей. От этой самой актуальной проблемы зависит решение и других вопросов, смежных с ней: Германии, Австрии, Балкан, Ближнего и Дальнего Востока. Кроме того, от нее зависят наши военные расходы, а следовательно, и наше экономическое и финансовое положение. Таким образом, мы можем утверждать, что, если мы установим длительный «модус вивенди» с советским режимом, мы не только сделаем решающий шаг к миру, но и приблизимся к устранению всех смут социального и политического происхождения. По причине нашего расхождения с советской Россией Европа и Германия рассечены пополам, континентальный Китай удерживается за пределами Объединенных наций, хартия, принятая в СанФранциско, не действует. Инициативы, которые мы предприняли, и те, которые нам еще предстоят, чтобы организовать Европу, нормализовать наши отношения с Германией и Японией, не смогут привести к окончательному успеху до тех пор, пока Россия не займет более конструктивную позицию и не перестанет постоянно применять свое право вето и поддерживать начатую ею «холодную войну». «Холодная война» состоит в том, чтобы добиваться некоторых военных целей без того, чтобы вести войну самим; подтачивать силы противника, поддерживая страх перед войной, вызывая у противника внутренние трудности, разжигая его конфликты с третьими странами; извращать нормальную работу международных институтов, направленных на поддержание мира. «Холодная война» использует усталость, являющуюся результатом постоянного напряжения. Западные общества хуже переносят это нервное изматывание, чем тоталитарный режим, потому что в демократических странах существует свобода мнений, там нет рабского подчинения официальным предписаниям, а разногласия оказывают разрушающее действие. «Холодная война» несовместима с искренним стремлением к миру, которое требует взаимопонимания и, следовательно, максимально возможной разрядки напряжения. Отказаться от «холодной войны» — это совсем не то же самое, что поменять тактику, чтобы облегчить пропаганду и сбить с толку противника. Мало афишировать свою мнимую добрую волю, демонстративно принимать или предлагать переговоры, даже отказываясь для виду от выдвижения неприемлемых условий. Существует тысяча способов затянуть переговоры, особенно если они начинаются без надлежащей подготовки; можно прибегать к процедурным уловкам, а затем сваливать на собеседника ответственность за отсрочки и осложнения и, в конце концов, в случае неудачи использовать новое разочарование, неизбежный результат обманутых надежд. Таков риск, на который мы идем. Однако может случиться — и в этом наша надежда, — что народы, подчиненные советскому господству, но испытывающие непреодолимую потребность в разрядке, заявят, наконец, вслух о своем желании прекратить длившуюся столько лет изматывающую игру на мнимой опасности агрессии с Запада. Может быть, на этот раз будет признана общая заинтересованность в том, чтобы прийти к соглашению, хотя бы временному; чтобы отдать больше сил реконструкции и общему благосостоянию; чтобы пригасить революционный идеал, который — не будем этого скрывать от себя — останется сутью марксистского учения, но который мог бы отступить под напором сиюминутных требований, пока противоречия между западными союзниками, ослабление их бдительности и ошибки неисправимого капитализма не откроют новые перспективы перед революционной экспансией. Не будем исключать именно такой интерпретации самых недавних событий. В случае, если подтвердится наша оптимистическая гипотеза, перед нами возникнут существенные проблемы, связанные с установлением мира. Надо будет найти формулировки для временных соглашений, которые не только отодвинут в будущее подлинное выяснение отношений, но и заложат основания для статуса, приемлемого для всех участников. Надо будет найти такое решение для объединения 85 Германии через свободные выборы в рамках конституционных принципов, которое обеспечит ей государственную независимость, суверенитет и свободный демократический строй; одновременно все сопредельные Германии государства, включая Россию и зависимые от нее страны, должны быть гарантированы в будущем от всех попыток реванша или господства с ее стороны. Для этого необходимо облегчить Германии присоединение к мирной европейской организации, как ее понимают западные государства, готовые со всей откровенностью изложить свою позицию по этому вопросу. Нейтрализация Германии, напротив, не отвечает поставленной цели; наложенный на нее запрет сделать свой выбор сегодня означал бы на деле предоставление ей возможности сделать такой выбор в момент, когда она станет достаточно мощной, чтобы навязать его всему миру. Проблема Германии, а тем самым и Европы, может быть решена не путем возвращения к старой системе интриг и союзов, а посредством создания широкого сообщества, открытого для всех и предоставляющего гарантии мирного сотрудничества не только своим членам, но и не входящим в него странам. Мы без труда представляем себе, какой путь надо пройти, чтобы достичь желаемой цели. Масштаб трудностей, возникающих перед нами, вызывает тревогу; мы можем столкнуться если не с открытой недобросовестностью, то, по меньшей мере, с непониманием и непреодолимым недоверием. Поддерживает же нас надежда на то, что стремление к миру, все сильнее проявляющееся со стороны народов, подчинит себе и их руководителей. Мы надеемся на реальное и уже происходящее сотрудничество между народами, некогда враждовавшими I между собой. Мы надеемся на нашу общую волю не ослаблять усилий и идти на частичные решения в ожидании того момента, когда наши терпение и честность помогут нам победить все сомнения и возражения. Вопрос в том, осуществимо ли мировое сообщество и в какой мере. До сих пор мы могли наблюдать частичные инициативы. Можем ли мы с достаточной четкостью представить себе глобальную организацию, включающую практически все страны мира? Необходимо взглянуть на вещи трезво и реалистично, не только в свете идей, которые могут быть у нас, но и в свете имеющегося опыта работы Лиги Наций и Организации Объединенных Наций. Создание такого универсального сообщества может иметь скорее символическое, чем реальное значение. Связи, объединяющие различные страны, часто являются фиктивными, а расхождения — вопиющими. Я не раз присутствовал на заседаниях ООН. Там чаще всего говорят о соглашениях между государствами, и это очень важно, но если говорить только о том, что объединяет страны, то этого не хватило бы и на одну сессию в год. ООН — необходимая и полезная организация, при условии, что мы не будем требовать от нее той силы и той эффективности, которые ей не принадлежат. Она может осуществлять арбитраж, выносить решения о санкциях, но и до этого редко доходит дело. Она может принимать превентивные меры, и несколько раз делала это в локальных конфликтах, но главный орган, который должен выполнять такие задачи, Совет Безопасности, парализован правом вето; право вето — это его изначальный порок, но от него трудно отказаться: нельзя слепо подчиняться закону большинства в собрании более чем ста стран, столь различных между собой. Есть еще одна полезная сторона в деятельности ООН — взаимопомощь, меры в поддержку слаборазвитых стран: все это необходимо и приносит свои плоды. Мы не должны поддаваться соблазну принижать деятельность ООН. Одна из ее полезных функций (которую, впрочем, тоже не следует преувеличивать) — служить форумом для налаживания контактов, для установления связей, обмена идеями, для сопоставления подходов и выявления существующих предубеждений. Это может не только способствовать некоей разрядке, но и готовить умы к преодолению границ и предрассудков. Однако вплоть до настоящего времени — можно об этом сожалеть, но это факт — главные конструктивные усилия по поддержанию мира предпринимаются за пределами ООН. Это свидетельствует о том, что авторитет этой универсальной организации все еще недостаточно велик, недостаточно прочен, чтобы она могла взять в свои руки решение наиболее сложных и деликатных проблем. Подлинное сообщество предполагает хотя бы некоторую специфическую близость. Страны не могут объединиться, если не чувствуют между собой чего-то общего, а это общее должно опираться прежде всего на минимум доверия. Необходим также минимум общих интересов, без него речь может идти только о простом сосуществовании, но не о сотрудничестве. Договориться и вступить в тесный союз можно и при известном несходстве, но необходима уверенность в том, что существует достаточное количество связей и общих идей. Служение человечеству — для нас такой же долг, как и верность своему народу. И это — путь к такому пониманию мира, которое будет побуждать народы искать прежде всего то, что их объединяет, и преодолевать то, что их противопоставляет друг другу. Европа находится в поиске самой себя; она знает, что ее будущее — в ее собственных руках. Никогда еще она не была так близка к цели. Да будет угодно Богу, чтобы она не пропустила судьбоносный час, не упустила последний шанс своего спасения... Приложение ДЕКЛАРАЦИЯ от 9 мая 1950 года, оглашенная Робером Шуманом, Министром иностранных дел, В Париже, на Кэд'Орсэ в Салоне Часов. Вступительное заявление Господа, Речь теперь идёт не просто о словах, но о смелом и конструктивном действии, совершенном Францией, об акте, который может иметь колоссальные последствия. Мы надеемся, что такими они и будут. Действие Франции направлено прежде всего к достижению мира. Чтобы мир мог быть обеспечен, необходимо, чтобы существовала Европа. Спустя пять лет, день в день, после безоговорочной капитуляции Германии, Франция делает первый решительный шаг к созиданию Европы — и приобщает Германию к этому созиданию. В результате полностью изменятся условия европейской жизни, и станут возможными совместные действия, до сих пор бывшие неосуществимыми. Из всего этого родится надежно объединенная и прочно построенная Европа. Европа, в которой уровень жизни возрастёт благодаря объединению производств и расширению рынков, что приведет к снижению цен. Европа, в которой Рур, Саарская область и французские угольные бассейны будут объединены совместным мирным трудом под наблюдением представителей Объединенных наций. Плодами этого труда смогут воспользоваться все европейцы, независимо о того, живут ли они на Западе или на Востоке, а также внеевропейские территории, прежде всего Африка, которая ждет от нашего континента помощи в своем развитии и процветании. Мир во всём мире может быть сохранен только в результате творческих усилий, соразмерных опасностям, которые ему угрожают. Организованная и жизнеспособная Европа может внести в цивилизацию свой вклад, необходимый для подержания мирных взаимоотношений. На протяжении более чем двадцати лет выступая как горячий поборник объединенной Европы, Франция всегда стремилась к миру. Объединенную Европу создать не удалось, и мы получили войну. Европа будет создана не сразу и не в готовом виде; она возникнет на основе реальных дел и фактической солидарности. Объединение европейских наций требует устранения векового противостояния Франции и Германии: предпринятое действие должно затронуть прежде всего Францию и Германию. С этой целью французское правительство предлагает направить усилия только в одну, но решающую точку. Французское правительство предлагает поместить совместное франко-немецкое производство угля и стали под руководство общего Высшего Органа власти в качестве организации, открытой для участия всех стран Европы. Создание совместного производства угля и стали сразу же заложит основы общего экономического развития как первого этапа европейской Федерации и изменит судьбу регионов, ранее обреченных на производство оружия, постоянной жертвой которого сами же они и становились. Установленные таким образом совместные производственные связи будут означать, что любая война между Францией и Германией отныне станет не только немыслимой, но и практически невозможной. Создание этого мощного совместного производства, открытого для всех стран, пожелавших к нему присоединиться, приведет к тому, что у всех стран-участниц появятся основные элементы для индустриального производства на тех же основаниях, и будет заложен фундамент их экономического выравнивания. Такое производство будет предложено как образец для остального мира, без всякого различия и исключения, с целью содействовать поднятию уровня жизни и укреплению мира. Европа сможет, используя свои возросшие возможности, продолжить осуществление одной из своих задач: развитие Африканского континента. Так, просто и быстро, будет осуществлено слияние интересов, необходимое для установления более широкого и глубокого экономического сообщества между странами, долгое время разделенными кровавыми распрями. Путем объединения базовых производств и создания Высшего Органа власти, решения которого будут обязательными для Франции, Германии и других вступивших стран, будут заложены первые конкретные основания европейской Федерации, необходимой для сохранения мира. Чтобы продолжить осуществление целей, определенных выше, французское правительство готово начать переговоры, исходя из следующих предпосылок. Миссия Высшего органа власти будет состоять в том, чтобы обеспечить в кратчайшие сроки: модернизацию производства и улучшение качества продукции; поставку угля и стали на идентичных условиях на французский и немецкий рынки, равно как и на рынки присоединившихся стран; развитие совместного экспорта в другие страны; выравнивание путем прогрессивного развития условий жизни рабочих, занятых в этих производствах. Для достижения этих целей, при наличии неравных стартовых условий в странах-участницах, должны быть приняты некоторые временные меры, включающие проведение плана производства и инвестирования, введение механизма выравнивания цен, создание фонда реконверсии для облегчения рационализации производства. Циркуляция угля и стали между странами-участницами будет немедленно освобождена от всех таможенных сборов и не будет подлежать дифференциальным транспортным тарифам. Постепенно выявятся условия, спонтанно обеспечивающие наиболее рациональное размещение производства, исходя из наиболее высокого уровня производительности. В противоположность интернациональным картелям, стремящимся к разделу и эксплуатации национальных рынков с целью извлечения максимальной прибыли, планируемая организация будет способствовать слиянию рынков и расширению производства. Основные принципы и обязательства, изложенные выше, станут предметом договора, который будет заключен между Государствами и подписан ими. Переговоры, необходимые для уточнения принимаемых мер, будут продолжены при содействии арбитра, назначаемого по общему согласию. Его обязанностью будет наблюдать за тем, чтобы соглашения соответствовали исходным принципам, а в случае неразрешимых разногласий принимать решение на себя. Высший Орган власти, отвечающий за функционирование системы в целом, будет состоять из независимых членов, назначаемых Правительствами на паритетной основе; Председатель будет избираться по общему согласию другими странами-участницами. Соответствующие положения обеспечат необходимые пути обжалования ре- шений Высшего Органа власти. Представитель Объединенных Наций при этом органе будет обязан два раза в год представлять публичный доклад в ООН, в котором будет даваться отчет о функционировании нового организма, особенно о том, что касается соблюдения мирной направленности его работы. Учреждение Верховного Органа власти нимало не предопределяет режим собственности предприятий. В осуществлении своей миссии Верховный Орган будет учитывать полномочия Международного органа управления Руром и все обязательства, наложенные на Германию, до тех пор, пока эти обязательства будут существовать.
