Добавить в коллекции Добавить в сохраненное
  1. Без категории
Загрузил SoN STR

2012 Sb statey Tam vnutri Praktiki vnutrenney kolonizatsii v kulturnoy istorii Rossii

реклама 
БИБЛИОТЕКА ЖУРНАЛА
НЕПРИКОСНОВЕННЫЙ ЗАПАС
ТАМ, ВНУТРИ
Практики внутренней колонизации
в культурной истории России
Под редакцией
Александра Эткинда,
Дирка Уффельманна,
Ильи Кукулина
НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
МОСКВА • 2012
УДК 323(470+571)
ББК 63.3(2)-2
Т23
Редактор серии
И. Калинин
Т 23 Там, внутри. Практики вн утренней к олон и за­
ц и и в культурной и стор и и России: Сб. статей /
Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельманна, И. Кукулина. —
М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 960 с.: ил.
ISBN 978-5-4448-0002-7
ISSN 1815-7912
Внутренняя колонизация есть применение практик колони­
ального управления и знания внутри политических границ
государства. Это особый тип отношений между государством
и подданными, при котором государство относится к поддан­
ным как к покоренным в ходе завоевания, а к собственной
территории — как к захваченной и загадочной, требующей
заселения и «окультуривания», направляемых из одного цент­
ра. Такой тип господства использовался многими империями
и особенно характерен для России. Поэтому изучение внутрен­
ней колонизации позволяет увидеть в новом свете важнейшие
особенности российской политики, общественной жизни, ли­
тературы и искусства XVTII—XXI веков. Этот международный
и междисциплинарный сборник представляет первый мас­
штабный опыт исторического исследования культурных прак­
тик внутренней колонизации. Среди авторов книги —истори­
ки, филологи, философы, киноведы.
УДК 323(470+ 571)
ББК 63.3(2)-2
© Авторы, 2012
© ООО «Новое литературное обозрение», 2012
ОТ РЕДАКТОРОВ
Эта книга сложилась на основе материалов конференции
«Внутренняя колонизация России», прошедшей 23—25 марта
2010 года в Университете города Пассау (Бавария, ФРГ; отчет
см.: Киршбаум 2010); организаторами конференции стали
Университет города Пассау и Кембриджский университет.
Впоследствии к работе присоединился еще ряд участников.
Значительная часть публикуемых здесь работ представляет
собой переработанные и расширенные варианты прочитан­
ных на конференции докладов. Мы благодарим издательство
«Новое литературное обозрение», поддержавшее наш замы­
сел — подготовить коллективный труд, который открывает
новое проблемное поле культурной и социальной истории.
Название нашего сборника — «Там, внутри» — отсылает к
сборнику работ Е.Г. Эткинда — «Там, внутри. О русской поэзии
XX века» (СПб., 1995). В своей книге Ефим Григорьевич гово­
рил о «внутреннем пространстве» индивидуальной психики,
которое осваивала русская поэзия начала XX века. В настоящем
сборнике «внутри» — это культурные пространства народов
России, в том числе и русского народа, которые государство и
культура —и в официальных, и в неофициальных ее направле­
ниях — осваивали на протяжении столетий. Наше культурно­
историческое понимание «внутреннего», как мы надеемся,
продолжает и изменяет филологическую традицию Е.Г. Эткин­
да. Об этом изменении тоже можно сказать, что оно происхо­
дит там, внутри.
АЭ., Д.У,ИК
Александр Эткинд,
Дирк Уффелъманн, Илья Кукулин
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ
РОССИИ: МЕЖДУ ПРАКТИКОЙ
И ВООБРАЖЕНИЕМ*
1
Божиею поспешествующею милостию, Мы, NN, Импера­
тор и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский,
Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астра­
ханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Х ерсониса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и
Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, П о­
дольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский,
Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новогорода
низовския земли, Ч ерниговский, Рязанский, Полотский,
Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, О бдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский, и всея север­
ные страны Повелитель; и Государь Иверские, Карталинские
и Кабардинские земли и области Арменские; Черкасских и
Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель;
Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог
Ш лезвиг-Голстинский, С тормарнский, Д итм арсенский и
Ольденбургский, и прочая, и прочая, и прочая (Свод Зако­
нов 19 1 2 :1, 4 —5).
Достигнув этой финальной формы в начале XX века,
титул российского императора входил в Свод законов Рос*Благодарим Марию Майофис и Михаила Долбилова за консульта­
ции и Андрэ Шмидта — за содействие при уточнении библиографии.
6
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
сийской империи (статья 59) и изучался в гимназиях. На каком
языке, однако, надо его читать — юридическом или историче­
ском? В каком смысле смоленская вотчина названа великой, а
эстляндское владение — нет? Почему лифляндское владение
попало в тот же разряд, что и тверское? По каким причинам
Туркестан был приравнен к Рязани? Почему владение Польшей
приравнено в этом титуле к владению Сибирью, и Польша,
частично присоединенная к России в XVIII веке, названа в ти­
туле раньше, чем Сибирь, чья территория вошла в состав Мос­
ковского царства в XVI-м? Чем оба этих права отличаются от
владения Киевом, Рязанью или Арменией? И о каком праве
здесь идет речь — международном или внутреннем?
Суверенитет российского императора в равной степени —
безо всяких качественных или количественных, исторических
или юридических различений — распространялся в его офи­
циальном титуле как на старинные земли, из которых росла и
развивалась империя, так и на земли, захваченные историчес­
ки недавно или даже вовсе не приобретенные. В один и тот же
разряд попадали территории, колониальное освоение кото­
рых было разделено многими столетиями. Географически да­
лекие, культурно чуждые, иногда политически нестабильные
земли перечислялись в одном списке с владениями древними,
близкими, столичными. Имперский суверенитет над такими
разными пространствами описывался как один и тот же —еди­
ный и неделимый1.
Тогдашние юристы и историки не могли бы объяснить ло­
гики этой структуры, хотя юристы и комментировали титул в
книгах по государственному праву (см., например: Казанский
1913: 558—624), а историки — в сочинениях по геральдике
(Лакиер 1855: 245—251; см. также: Лакиер 1847). Знание исто­
рической последовательности территориальных приобре­
тений империи не решает загадку императорского титула.
Александр Филюшкин, специально исследовавший эволюцию
самообозначения российских монархов, констатировал, что
принципы включения земель в императорский титул неясны
или произвольны (Филюшкин 2006: 203—210).
Любопытно, что эта историко-правовая конструкция, дефи­
нитивная для российского суверенитета, почти не подверга­
7
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
лась обсуждению или критике в русской общественной мыс­
ли. Потому ли так случилось, что она воспринималась как оче­
видная и неоспоримая, или потому, что она казалась «заумной»
и не подлежавшей рациональному анализу? Возможно, рос­
сийский императорский титул казался сходным с титулами
других европейских монархов. Но при таком сравнении легко
увидеть, что страны и территории, перечисленные в офици­
альном наименовании российского царя, более разнообразны
и контрастны2, чем в других аналогичных титулах. При чтении
российского титула бросаются в глаза географическая удален­
ность, культурная гетерогенность и экзотичность названий
многих имперских владений. Перед нами текст, барочный по
своей поэтике. Те, кто писал и переписывал этот юридический
опус в течение двух столетий, не ставили перед собой задачи
разбить имперские владения на категории, выстроить из них
некую иерархию, удалить самые выдающиеся несуразности,
придать титулу риторическую стройность и всем этим облег­
чить задачу гимназистам, которые обязаны были учить его
наизусть. Усилия имперских юристов были направлены на
иные цели. В восприятии составителей и обладателей импера­
торского титула многочисленные детали и несообразные ре­
алии не только не искажали его барочную поэтику, но усили­
вали желаемый эффект, в природе которого нам предстоит
разобраться.
Андрей Белый начал свой роман о закате империи с паро­
дии на титул российского суверена:
Что есть Русская Империя наша? Русская Империя наша
есть географическое единство, что значит: часть известной
планеты. И Русская Империя заключает: во-первых — вели­
кую, малую, белую и червонную Русь; во-вторых — грузин­
ское, польское, казанское и астраханское царство; в-третьих, она заключает... Но — прочая, прочая, прочая. <„> Град
первопрестольны й — Москва; и мать градов русских есть
Киев. Петербург... подлинно принадлежит Российской Им­
перии. А Царьград... (<..> К онстантинополь) принадлежит
по праву наследия. И о нем распространяться не будем (Бе­
лый 1981: 9).
8
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
Как и сам титул с его норвежским владением, Белый вклю­
чил в свою ироническую версию как старо- и новоприобретенные земли, так и территорию, которая, несмотря на посто­
янно высказываемые стремления, захвачена Россией так и не
была, — Константинополь-Царьград3. Испытывая стилисти­
ческие разногласия с давно устаревшей поэтикой имперского
титула, Белый редуцировал историческую гетерогенность им­
перского суверенитета, переведя его из категорий права в ска­
зовую стилистику, с политико-юридического языка —в чистый
фольклор. Эта трансформация показательна. Белый остро чув­
ствовал, что динамическая неопределенность границ между
российскими метрополиями и колониями, трудности в разли­
чении между внешним и внутренним, своим и чужим, зависи­
мым и независимым не снимают проблемы российского суве­
ренитета, но, напротив, конституируют ее.
Как писал Карамзин, возражая против идеи Александра I
восстановить польскую государственность на том основании,
что Польша некогда была независимой: на этом основании
«мы долженствовали бы восстановить и Казанское, Астрахан­
ское царства, Новгородскую республику, Великое княжество
Рязанское и так далее» (Карамзин 2002: 437). Казалось бы, Ка­
рамзин должен был хорошо понимать странность такого ар­
гумента: ведь третий раздел Речи Посполитой, ликвидировав­
ший ее самостоятельность, произошел на тот момент совсем
недавно, когда писатель и историк был уже взрослым челове­
ком —в отличие от присоединения Казани и Астрахани, совер­
шенных, как известно, при Иване Грозном. О том сопротивле­
нии, которое вызвал этот раздел, корреспондент императора
помнил, вероятно, тоже хорошо. Но Карамзин использовал не
историческую, а юридическую логику, предполагавшую фор­
мальное «равенство» всех земель, включенных в российское
государство4. И тем не менее в этом письме отзывается реаль­
но существовавшая двусмысленность российского государ­
ственного устройства, как оно было представлено в импе­
раторском титуле: трудность различения «внешних» и «внут­
ренних» земель, неопределенность границ5, изменчивость
критериев и были особенностями, которые отличали Россий­
9
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
скую империю от ее друзей и врагов, с которыми она себя по­
стоянно сравнивала, опыт которых перенимала, стараясь пре­
взойти и опровергнуть.
Россия вышла на международную арену одновременно с
Португальской и Испанской империями. Она росла в соревно­
вании с сухопутными империями прошлого (Монгольской)6 и
настоящего (Османской, Прусской, Габсбургской, с Речью Посполитой). Она созрела в конкурентной борьбе с великими
морскими империями (особенно Британской). И пережила
большинство из них. В некоторые исторические периоды Бри­
танская империя превосходила Российскую по площади сво­
их владений, но последняя была намного более долговечной.
Расчеты, принимающие во внимание и количество квадратных
километров, которые контролировали различные империи, и
длительность этого контроля, показали, что Российская импе­
рия была самой протяженной в пространстве и самой долго­
вечной из всех империй, заставших начало Нового времени
(Taagepera 1988: 1—8).
Где границы российской метрополии, откуда начинаются
российские колонии и как их различать? Понятно, что ответы
зависят от временной точки отсчета; но их трудно давать даже
и в синхронных срезах. Например, на рубеже XVIII—XIX веков
границы метрополии шли по Кавказскому хребту, реке Амур и
Берингову проливу. Но, пользуясь более содержательным кри­
терием однородности гражданских прав (кодифицированным
в тогдашнем российском праве в понятии «природного под­
данства» [Гессен 1909; см. также: Лор 2012]), может быть, пра­
вильнее проводить границу метрополии по черте еврейской
оседлости, с 1791 года определявшей одну из самых беспокой­
ных колоний этой империи?
Когда началась российская колонизация — при оккупации
этнически чуждой Казани или этнически близкого Новгорода?
Где были русские колонии — в чудских землях, на Урале и в
Сибири7, где шел классический процесс смешения мигрантов
и туземцев, или в Малороссии, где все было наоборот, и насе­
ление, близкое по языку, а часто и по религии8 жившим в мет­
рополии великороссам, культивировало культурно-политиче-
10
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
ские различия, которые были необходимы для осознания ук­
раинцами себя как самостоятельного этноса?
Сам статус колонии при определении отношений тех или
иных владений России с центральной властью теряет опреде­
ленность, требует уточнений и оговорок. «Классической», в
европейском смысле, и в целом вполне «заморской»9 колони­
ей России легко признать Аляску и Алеутские острова. Импер­
ские чиновники контролировали эти земли не непосредствен­
но, а через Российско-Американскую компанию, подобно тому,
как управлялись колонии Британии, Голландии и т.п.10Но Аляс­
ка же стала единственной колонией, от которой империя доб­
ровольно, без принуждения освободила себя. Покоренными и
зависимыми территориями были Польша, Финляндия, Лифляндия, Кавказ. Не стоит, однако, применять к ним представле­
ния об экономической эксплуатации и ограничении полити­
ческих прав населения колоний в сравнении с населением
метрополий, которые сформированы опытом Британской и
других классических империй. В одних случаях права жителей
российских окраин в самом деле были жестко ограничены, но
в других случаях эти колонизированные, но не знавшие крепо­
стной зависимости люди имели большую личную свободу, чем
крестьяне внутренних областей России.
В классическом колониализме культурные различия между
метрополией и колонией опирались на отчетливые, по мне­
нию колонизаторов, расовые, этнические и лингвистические
признаки. Колонизуя Индию или Конго, британцы или бель­
гийцы придавали этим признакам политическое значение и
тем самым дистанцировались от тех, кого порабощали и экс­
плуатировали. Конструируемые различия между двумя участ­
никами этого процесса, субъектами и объектами колонизации,
гарантировали, что даже полный его успех не приведет к неже­
лательной путанице. Но в России культурная дистанция меж­
ду метрополией и колонией не совпадала с этнической дистан­
цией между ними.
Географическая протяженность российского пространства
и имперское стремление к централизации перевешивали вся­
кие иные различия — этнические, лингвистические, религиоз-
и
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
ные, — перемешивая их в общем котле. При управлении мно­
жеством этносов империи приходилось вторично колонизи­
ровать уже собственный народ, постепенно формировавший
новую идентичность. Именно отсутствие «очевидных» (а на
деле тоже регулируемых культурой) различий, таких как раса,
создавало необходимость формирования культурных мар­
керов, которые бы выстраивали необходимые социальные
иерархии — логически непротиворечивые, недоступные под­
делке, удобные в обращении. Подобно стихийному структура­
листу, загоняющему в бинарные схемы самый непригодный
для этого материал, сама имперская культура накладывала ис­
кусственные классификации на хаотические, мозаичные кон­
тинуумы, такие как религиозные разногласия, сословные пра­
ва и, наконец, географические пространства.
Поэтому политическая и административная экспансия, на
которой была основана Российская империя, развивалась как
сложный конгломерат теорий и практик, объединенных всего
лишь одной общей чертой: управленческие и познавательные
методы, которые были выработаны морскими империями в
целях внешней, «заморской» колонизации, использовались в
сходных и все же глубоко отличных целях внутренней коло­
низации11.
Мы определяем внутреннюю колонизацию как применение
практик колониального управления и знания внутри полити­
ческих границ государства, и именно здесь мы сталкиваемся со
своеобразием сухопутных империй. Поскольку их метрополии
не были очерчены природными, морскими границами, они
исторически менялись. Границы России расширялись и в доимперский, и в имперский периоды с такой скоростью, что
само отличие «внешнего» от «внутреннего» было текучим и
неопределенным. Оно никогда не определялось имперскими
юристами, которые предпочитали отрицать само наличие ко­
лоний у России (Ремнев 2010; Сандерленд 2010). Отношение
центральной власти уравнивало и смешивало внешние коло­
нии, такие как Кавказ, с внутренними, и прежде всего с земля­
ми и крестьянами, в XIX веке находившимися в удельном и
государственном владении12; это порождало символические
«сбои» в культурной репрезентации России для других стран13.
12
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
Вплоть до революции 1917 года, как показывает Жюльетт
Кадио (Кадио 2010), в понятии «инородцы» соединялись пред­
ставления о сословии, религии и об этнической принадлежно­
сти в современном смысле слова; некоторые этносы в социально-административной номенклатуре Российской империи
были в полном составе определены как особые сословия. Фор­
мы культурно-политического отношения к «инородцам» в Рос­
сийской империи были одновременно универсальными и
локализованными. Так, вернейшим способом обращения с «ди­
кими» народами считалось взятие заложников — и на Аляске
XIX века этих заложников российские администраторы назы­
вали аманатами, как и на Северном Кавказе в XIX веке или в
Башкирии времен Пугачевского восстания, — при том что и
слово, и соответствующая ему военная практика пришли на
Русь во время Ордынского ига14. Но конкретные формы обра­
щения с «туземной» культурой очень сильно варьировались.
В некоторых случаях брался курс на максимально возможную
ассимиляцию этносов, оказавшихся в ситуации внутренней
колонизации. Так было в Поволжье с чувашами и мордвинами:
вторые еще в XVI—XVII веках проникали в российские поли­
тические и религиозные элиты (мордвином был, например,
патриарх Никон). Иногда имперские власти применяли военно-административное, основанное на силовых методах управ­
ление заведомо «не поддающимися» ассимиляции этносами
(Северный Кавказ), которые могли быть подвергнуты репрес­
сиям по этническому признаку. Такими репрессиями стало
«выдавливание» северокавказских народов с занимаемых ими
территорий во время и после окончания Кавказской войны
(Бобровников 2007; Бобровников, Бабич 2007) и этнические
чистки в эпоху сталинизма15. В XIX веке для управления таки­
ми территориями могли использоваться административные и
политические принципы, аналогичные методам управления в
колониях европейских держав (Бобровников 2010). Бывало,
впрочем, и так, что имперские власти на протяжении многих
десятилетий не могли определить цели своей политики в от­
ношении этносов, «доставшихся» им вместе с территорией: так
получилось с народами Крайнего Севера — алеутами, чукчами
и т.п., как это описал Юрий Слёзкин (Слёзкин 2008).
13
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
Местные и петербургские военные и административные
власти пытались приспосабливаться к новым ситуациям, как
они их понимали, налаживая отношения с местными сообще­
ствами разными способами (Долбилов 2010: 18): от эконо­
мических преференций до геноцида, в результате которого
исчезли многие народы Сибири и Кавказа; от абсорбции мест­
ных элит до апартеида, каковым был режим «еврейской осед­
лости»; от миссионерской деятельности в отношении «иновер­
цев», которыми были как «инородцы», так и этнически русские
«раскольники и сектанты», до погромов, депортаций, обменов
населением с соседними государствами и пр. Империя терпе­
ла неудачи в своих попытках интегрировать исламское насе­
ление такой географически внутренней области, как Повол­
жье; субсидировать (через залоговые и другие механизмы)
огромные помещичьи земли, не дававшие прибыли в услови­
ях принудительного труда; или создать жизнеспособные ин­
ституты, которые бы заменили помещичий контроль в русских
деревнях после освобождения крепостных крестьян16. В ряде
случаев «попытки ассимиляции [этнических] меньшинств уг­
рожали необходимостью ввести такое определение русскости,
которому не могли бы удовлетворить сами русские, или возвы­
шением инородцев над самим русским населением» (Geraci
2001: 347).
Внутренняя колонизация великорусских областей сопро­
вождалась искусственным производством культурных разли­
чии, необходимых для того, чтобы дисциплинировать и экс­
плуатировать подчиненные группы населения. При этом бело­
русы и украинцы считались не инородцами, а «русскими»: в
праве считаться отдельными народами власти им отказывали,
языки их считались диалектами великорусского наречия. На­
ционалистически настроенная интеллигенция украинцев и
белорусов десятилетиями боролась за признание своих групп
самостоятельными этносами. В этом случае управление вклю­
чало в себя такой парадоксальный элемент, как инверсия куль­
турных и социальных различий: в официальном имперском
дискурсе и особенно в литературных произведениях, написан­
ных с имперской точки зрения, этнокультурные различия меж­
ду восточнославянскими народами подвергались отрицанию
14
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
или минимизировались, а сословные различия между сельски­
ми, городскими и «благородными» людьми описывались как
глубинные, близкие по своему характеру к расовым17.
2
В культурном, социальном и экономическом измерениях
империя развивалась снаружи внутрь. «В России центр на пе­
риферии», — писал Ключевский (Ключевский 1990: 385). Цен­
тры располагались на географической окраине, оттуда циви­
лизация распространялась не только за пределы империи, но
и в срединные области страны: словесная диалектика, которая
соответствовала реальной политике. Главным фронтом для
имперской администрации то и дело оказывался тыл.
Российское государство колонизировало не только Польшу,
Сибирь или Кавказ — оно осуществляло экспансию коло­
ниальных методов в собственных внутренних областях, где
раздавало латифундии и подавляло восстания. Это повлекло
неожиданные культурные последствия: едва сложившись как
социальная группа, российские интеллектуалы тоже стали вос­
принимать эти, казалось бы, хорошо известные им простран­
ства как экзотические и подлежащие изучению. В отличие от
романтиков Западной Европы, русские романтики-интеллектуалы, собиравшие фольклор и открывавшие для себя деревен­
скую общину (речь идет и о славянофилах, и о западниках),
воспринимали внегородское пространство не только как «за­
бытое свое», но и как «чужое». Они находили во внутренних
областях России странные секты и привозили в столичные
коллекции уродов и раритеты. Туда направлялись народники
и другие русские аналоги «паломников в страну Востока». Мис­
сионерство, этнография и экзотические путешествия, харак­
терные феномены колониализма, в России чаще всего были
обращены внутрь собственного народа.
Этот народ был своим, он говорил на «нашем» языке и был
источником «нашего» благополучия — и при этом все равно
был экзотическим. Россия колонизовала саму себя, осваивала
собственный народ. Этот процесс называли внутренней коло­
низацией, самоколонизацией, вторичной колонизацией соб­
ственной территории18.
15
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
Русские писатели, не стремившиеся стать теоретиками ко­
лонизации, тем не менее много писали о колониальных терри­
ториях и анализировали сознание как их покорителей, так и
подчиненного населения —«субалтернов». Литературное осво­
ение периферийных колоний России —Украины, Крыма, Но­
вороссии, Кавказа, Сибири, Центральной Азии — стало пред­
метом многих исследований (см., например: Ram 2003). Только
из хрестоматийных произведений литературы можно назвать
южные поэмы Пушкина, его же «Путешествие в Арзрум», «Герой
нашего времени» и «Валерик» Лермонтова, «Кавказский плен­
ник» и «Хаджи-Мурат» Толстого, «Смерть Вазир-Мухтара» Ты­
нянова, «Джан» и «Песчаная учительница» Платонова, «Уроки
Армении» Битова...
Еще в 1830-е годы русская проза второго ряда (в первую
очередь сочинения, публиковавшиеся в «Библиотеке для чте­
ния») была очень богата ориенталистско-колониальными сю­
жетами — «кавказскими», «калмыцкими» и т.д., популярными
сюжетами в ней были любовные отношения и брак между колонизатором-мужчиной и колониальной женщиной или, на­
оборот, колониальным мужчиной и дочерью колонизатора.
Показательно, однако, что значительная часть ориенталистики
оказалась «вытеснена» из русской литературы в процессе фор­
мирования литературного канона — или не была опознана в
качестве ориенталистской литературы; так случилось с «Героем
нашего времени». Канон формировали критики от Белинского
до Страхова (или, если включить иностранцев, до Э.-М. де Вогюэ с его книгой «Русский роман»), а отношения между Запа­
дом и Востоком имели существенно меньшее значение для
русской критики и публицистики, чем отношения между го­
сударством и народом. Более того, в силу самореференциальности внутренней колонизации оппозиция государства и на­
рода эффективно замещала в русской культуре оппозицию
Запада и Востока19.
з
Самореференциальность внутренней колонизации прида­
вала ей характерную непоследовательность, путаность, незавершимость, которую западные наблюдатели — вполне в духе
ориентализма, описанного Э. Саидом, — объясняли нацио­
16
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
нальными особенностями, культурой или характером. Самым
проблематичным, однако, оказываются не эти мифические
категории, но само различение между внешним и внутрен­
ним, —иными словами, понятие границы. Конечно, нестабиль­
ность границ и всего, что с ними связано (например, граждан­
ства), свойственна любым колониальным ситуациям. В одних
случаях (этот метод более характерен для французской коло­
низации) границы «стирались» и территория подвергалась
аннексии, так что права граждан метрополии в юридиче­
ском — но не в культурном — смысле распространялись и на
колонии20. В других случаях между гражданами метрополии и
колоний поддерживались юридические различия, которые
неизменно становились предметом борьбы (Бельгия). В рос­
сийском случае постепенное расширение территории фор­
мировало все новые различия между подданными, а власть в
разные времена, как уже сказано, формировала разные страте­
гии для манипулирования этими различиями. Характерное
нагнетание ориенталистских метафор для объяснения отно­
шений между властью и обществом в России — не что иное,
как риторические конструкции внутренней колонизации, для
которых характерны сочетания дескрипции и прескрипции,
уподобления по смежности и временной отсрочки.
Термин «отсрочка», взятый из философии Жака Деррида21,
здесь мы понимаем как трудность или невозможность опреде­
ления современниками тех практик, которые составляли внут­
реннюю колонизацию. Их рефлексия в публичном языке все­
гда словно бы откладывается в будущее. В отличие от практик
внешней колонизации, которые становились предметом пуб­
личных дебатов, юридических упражнений и административ­
ных проектов, практики внутренней колонизации чаще оказы­
вались предметом ретроспективного анализа в сочинениях
мемуаристов, романистов и, наконец, историков. Однако мето­
нимическая критика внутренней колонизации — через указа­
ние на иные практики в других странах или в самой России —
постоянно присутствует в русской культуре.
Согласно классическим определениям, колонизация есть
исторический процесс, а колониализм — ее идеологическое
оформление и обоснование. Колониализм отличается от им­
17
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
периализма. Колониализм «натурализует» процессы домини­
рования «метропольной» армии и «цивилизованных» поселен­
цев на колонизированной территории, а империализм — это
апология господства, которое не требует массового переселе­
ния (Hobson 1902). Теоретические определения колонизации
не указывают, проходят или должны ли проходить миграции
в пределах национальных границ или за их пределами, или же
такие границы завоеванной территории на момент колониза­
ции могут еще вовсе отсутствовать. Однако на практике и в
интуитивно осознаваемом смысле слова колонизация, как пра­
вило, означает путешествие за границу. На этом фоне кон­
цепция внутренней колонизации ассоциируется с языковыми
и региональными параметрами господства внутри нацио­
нальных границ, фактических или воображаемых.
Применительно к России термин «внутренняя колониза­
ция» был впервые употреблен Августом фон Гакстгаузеном —
прусским консервативным публицистом и политическим дея­
телем, автором нескольких семантических конструкций, ока­
завших влияние на последующее развитие русской историчес­
кой мысли22. Ведущие российские историки XIX века — Сергей
Соловьев, Афанасий Щапов и Василий Ключевский — много и
охотно писали о российской колонизации и самоколонизации. Применительно к допетровским временам Сергей Соло­
вьев ввел ключевую для этой темы формулу: «...древняя русская
история есть история страны, которая колонизуется» (Со­
ловьев 1993: 3: 723; Bassin 1993). Повторив ее в начале XX века,
Ключевский перенес ее из средневековой истории в новую и
новейшую. Он специально оговаривал, что, например, пересе­
ление крестьян по Транссибирской железной дороге есть про­
должение того же процесса колонизации, который начался в
Средние века за Дунаем (Ключевский 1987).
Из его учеников эту тему продолжил Матвей Любавский,
бывший до 1917 года ректором Московского Императорского
Университета. Сосланный по «делу Платонова—Тарле» в Баш­
кирию, Любавский писал там, в одной из прежде колонизиро­
ванных Россией земель, фундаментальный труд по истории
российской колонизации вплоть до своей смерти в 1936 го­
18
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
ду — его книга была издана только 60 лет спустя (Любавский
1996).
Во второй половине XIX столетия прусские, а потом и гер­
манские политики начали амбициозную программу внутрен­
ней колонизации в Восточной Европе, которая востребовала
разные виды знания, фальшивого и реального (Sering 1893;
Tönnies 2000; Лор 2010). Под влиянием германских историков
Владимир Ленин в своей книге «Развитие капитализма в Рос­
сии» (1896—1899) активно использовал понятие внутренней
колонизации применительно к самым разным областям импе­
рии — от Сибири и Кавказа до его родного Поволжья (Ленин
19676: 560—566,592—596; за работами одного из исследовате­
лей внутренней колонизации Прусии М. Зеринга Ленин следил
достаточно внимательно — и полемизировал с его «теорией
убывающего плодородия почв»23).
После революции в России и с началом процесса деколони­
зации стран третьего мира понятие внутренней колонизации
на некоторое время вышло из моды. В 1951 году, однако, Хан­
на Арендт ввела понятие «эффекта бумеранга», с помощью ко­
торого имперские державы переносили свои практики при­
нуждения из своих колоний обратно в метрополии (Arendt
1994: 155 и др.)* За год до этого, в 1950-м, Эме Сезер (Cesaire
2000: 36) сформулировал подобную концепцию — «обратный
удар империализма»: подобно Арендт, он видел в Холокосте
применение колониального насилия к одному из европейских
народов24.
В начале 1960-х мексиканский социолог и общественный
деятель Пабло Гонсалес Казанова — по-видимому, с учетом
новейшего на тот момент исторического опыта распада коло­
ниальных империй — обратился к понятию внутренней коло­
низации для объяснения отношений между испано-американцами и индейцами в истории Мексики. По мнению Казановы,
после того как эта страна в 1821 году провозгласила независи­
мость, индейцы под властью креолов и метисов оказались в
еще более бесправном положении, чем во времена правления
испанской короны (Casanova 1963, 1965). В дальнейшем дру­
гие латиноамериканские социологи описали подобным же
19
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
образом историю других стран этого региона (Stavenhagen
1965; Cotier 1967/1968).
После 1968 года социологи переизобрели понятие внутрен­
ней колонизации с целью применения постколониального
языка к внутренним проблемам метрополии. Американский
социолог Роберт Блаунер (Blauner 1969) смотрел на аспекты
внутренней ситуации афроамериканцев, такие как жизнь гет­
то и городские бунты, как на процессы внутренней колониза­
ции, и эта концепция получила дальнейшее распространение
(Harris 1972 и др.)25. Сегодня исследования американского об­
щества с постколониальной точки зрения — активно развива­
ющееся научное направление. В своих лекциях 1975—1976 го­
дов французский философ Мишель Фуко использовал ту же
концепцию в более широком смысле применения колониаль­
ной модели власти в Западной Европе (Фуко 2005: 116).
Интерес к внутренней колонизации усилился после книги
американского исторического социолога Майкла Хечтера
(Hechter 1975) о «ядре» и «периферии» Британских островов.
Пересматривая классическую концепцию колонизации, Хечтер нейтрализовал географическое расстояние между колони­
заторами и колонизованными, которая ранее воспринималась
как определяющая особенность британского колониализма.
Решающими для его исследования были этнокультурные раз­
личия между метрополией и колонией — например, между
англичанами и валлийцами26. Следующим шагом после Хечте­
ра стала деконструкция этнических различий — выявление
внутреннего колониализма внутри мозаичного полиэтничного поля, которое структурировано властью. В этом — «неэтни­
ческом» — значении понятие внутренней колонизации/колониализма было использовано историком Юджином Вебером
(Weber 1976), социологом Элвином У. Гоулднером (Gouldner
1977/1978), антропологом Джеймсом Скоттом (Scott 1998),
литературоведом Марком Нетцговом (Netzloff 2003) и некото­
рыми медиевистами (Fernändez-Armesto, Muldoon 2008). В сво­
ей книге о французской культуре середины XX века историк
Кристин Росс, возобновляя дискуссию о «бумеранге», показы­
вает, как Франция обратилась к «форме внутреннего коло­
ниализма» в тот период, когда «рациональные административ­
ные методы, разработанные в колониях, были доставлены
20
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
домой» (Ross 1995:7). К методологической рефлексии понятия
внутренней колонизации обратился Джон Чавес (Chävez 2011),
аргументирующий его продуктивность в сегодняшней интел­
лектуальной ситуации.
Аналитики обсуждали идею внутренней колонизации, как
правило, со смешанными чувствами (Hind 1984; Liu 2000; Cal­
vert 2001). Процессы внутренней колонизации изучались на
примере Китая, Израиля и некоторых других стран, где пред­
ставители доминирующей культуры переселенцев по тем или
иным причинам вступали в конфликт с «местными» (Gladney
1998; Perez 1999; Mackenthun 2000; Singh, Schmidt 2000; Krupat
2000).
На материале российской истории такие исследования
только начинаются, однако именно для России они особенно
важны. Постколониальные исследователи в работах общего
характера обычно игнорируют историю России (о возможных
причинах этого пробела см.: Эткинд 2011). При изучении рус­
ской литературы и истории, однако, понятие внутренней ко­
лонизации обсуждалось рядом авторов (Гройс 1993; Эткинд
1998, 2002; Etkind 2007 и др.; Кагарлицкий 2009; Viola 1998;
Condee 2009; ср. о самоколонизации: Kujundzic 2000). Видные
историки упоминали о том, что внутренняя политика Россий­
ской империи имела колониальный характер, но не конкрети­
зировали этот тезис (Braudel 1967:62; Rogger 1993; Lieven 2003:
257; Snyder 2010: 391).
В 2001 году Дэвид Чайони Мур сформулировал вопрос о
применимости категорий постколониальных исследований к
постсоветскому контексту (Moore 2001). Исследователи из
стран Восточной Европы (например, Kelertas 2006: 3—4), от­
кликнувшиеся на этот вопрос, расширили обсуждаемый в
статье Мура временной промежуток, включив в него и более
ранний период. В ракурсе постколониальных исследований
обсуждались факты и обстоятельства имперского правления в
Восточной Европе, включая как царскую Россию, так и Прус­
сию, Габсбургскую и Османскую империи, а также Польшу и
Литву, которая в некоторые периоды рассматривается как им­
перское пространство (Nowak 2004, 2011; Koyama 2007).
Категории постколониальных исследований для описания
восточноевропейских феноменов с начала 1990-х годов все
21
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
более активно используются в украинистике (Pavlyshyn 1992,
1993; Shkandrij 2001; Velychenko 2002; Simonek 2003; Chernetsky
2007; Korek 2007; Жеребкин 2007; Kratochvil 2010; Рябчук 2011
и др.27), а с конца того же десятилетия — в исследованиях дру­
гих постсоветских и постсоциалистических государств (при­
меры: Vatanabadi 1996; Горшенина 2007; Gorshenina, Abashin
2009; Абашин 2011 и др.; см. также обзор: Sproede, Lecke 2011).
В 2000-е годы можно наблюдать примеры националистиче­
ского — или, во всяком случае, культурно-эссенциалистского — толкования постколониальных подходов (Best 2007).
Иногда российская государственностьтрактуется как неизбеж­
но империалистическая, всегда подавляющая культуры других
народов и не имеющая иной перспективы (Thompson 2000 и
особенно 2005). Российские радикальные националисты се­
годня тоже используют постколониальную риторику (см.,
например: Крылов 2006), часто —хотя и не обязательно —ин­
терпретируя империалистический дискурс как антиколони­
альную защиту «угнетаемого русского народа»28.
В 2000-е годы исследование внутренней колонизации как
типологического явления и внутренней колонизации России
как «модельного» сюжета становится самостоятельным про­
блемным полем, в котором работают авторы, придерживаю­
щиеся разных методологий. Оно формируется на скрещении
постимперских и постколониальных исследований и, соответ­
ственно, соединяет в себе историко-социологический (иду­
щий от «постимперского» направления) и историко-культурный и историко-антропологический подходы (идущие от
«постколониального» направления). Исследование внутренней
колонизации позволяет вписать историю России и бывшего
«второго мира» в масштабный пересмотр исторических пара­
дигм, который начался в науке последних десятилетий.
4
Примечательно, что и универсалистские опыты примене­
ния категорий постколониализма к Восточной Европе и Евра­
зии, и культурно-националистическая версия этого подхода
натолкнулись в международной академической среде на про­
тест и отторжение, вызванные разными причинами. Самыми
22
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
вескими здесь можно считать сомнения историков, которые
другим категориям постколониализма предпочитают термин
«империя» (Ауст, Вульпиус, Миллер 2010; о современных мето­
дологических дискуссиях см. также: Абашин 2011), а для опи­
сания таких феноменов, как внутренняя колонизация России,
предлагают использовать другие понятия — например, «внут­
ренняя периферия» (ср.: Nolte 1991). Однако мы полагаем, что
применение постколониальных методов может оказаться про­
дуктивным при изучении культурных стратегий, которые вы­
рабатываются имперским руководством, контрэлитами коло­
низированных народов и культурными элитами империи. Эти
стратегии сложными и разнообразными путями взаимодей­
ствовали и переплетались в культурной жизни империй и их
внутренних колоний — например, на значительной части тер­
риторий Российской империи (а также СССР и постсоветской
России) и Австро-Венгрии (ср.: Feichtinger, Prutsch, Csäky 2003).
Проверяя на материале российской истории постколониальные идеи, предложенные Эдвардом В. Саидом, Хоми
Бхабхой, Генри Луисом Гейтсом или Гайатри Спивак, мы сосре­
доточиваем внимание прежде всего на описанных ими коло­
ниальных и постколониальных формах коммуникации между
людьми, общественными группами и политическими актора­
ми и на культурном значении этих форм. Кроме того, для нас
важны предложенные этими авторами методы исследования,
потребовавшие новой терминологии. В различных контекстах
рассмотрения внутренней колонизации России авторы со­
бранных в этом сборнике статей используют такие понятия,
как «мимикрия» (mimicry), «гибридность» (hybridity; в случае
внутренней колонизации наслоение «своего» и «чужого» ста­
новится особенно парадоксальным), «перформативность куль­
турных оппозиций», «субалтерность» (subalternity), «дееспособ­
ность» (agency).
Следует оговорить, что наш подход метафоричен, что неиз­
бежно в культурной истории. Вопрос для нас состоит не в том,
верна ли модель внутренней колонизации, а в том, может ли
эта метафора принести эвристическую «добавленную сто­
имость» (см.: Liu 2000: 1361). На наш взгляд, она наиболее про­
23
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
дуктивна при интерпретации культурной и социальной исто­
рии империи, так как колонизация основана на «сверхэкономическом» производстве культурных различий — производ­
стве, которое порождает не только экономические, но прежде
всего культурные и антропологические последствия.
Критики нашего подхода уже отмечали, что любые прояв­
ления российско-имперского нарциссизма неприемлемы, по­
скольку заставляют забыть о жертвах российского внешнего
колониализма (Chernetsky 2007; Гундорова 2011). Мы стреми­
лись к тому, чтобы в рисуемой нами картине имперского про­
шлого нашлось бы место для жертв и для агентов колониализ­
ма и внешнего, и внутреннего. История — не игра с нулевой
суммой, и внимание к внутренней колонизации (к примеру,
крепостных крестьян) совсем не означает отсутствие внима­
ния к внешней колонизации (к примеру, поляков). Собранные
в нашем сборнике статьи ни в коем случае не оспаривают факт
одновременности и координации процессов внешней и внут­
ренней колонизации, а, наоборот, высвечивают соотнесен­
ность внутренней и внешней колонизации и взаимные пере­
ходы этих двух практик в истории Российской империи и
сопредельных стран.
5
В теориях, анализирующих опыт «классических» европей­
ских империй, внутренняя колонизация обычно рассматрива­
ется как феномен вторичный или второстепенный по сравне­
нию с внешней, «заморской». Однако, например, колонизация
Уэльса и Ирландии, которую анализировал Хечтер, началась
раньше, чем «золотой век» британского колониализма: напом­
ним, что в качестве нижней временной границы исследования
Хечтера взят 1536 год. Причина такого «ухода в тень» внутрен­
ней колонизации состоит в том, что она часто рассматривает­
ся как составная часть процессов становления современных
наций. В самом деле, в ряде случаев — хотя, конечно, ирланд­
ский к ним не относится — внутренняя колонизация направ­
лена на уменьшение внутренних культурных различий и на растождествление культурных и социальных границ. В результа­
те этого «стирания» все большее число социальных групп
24
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
начинает отождествлять себя с «воображаемым сообществом»,
которое изначально имеет смысл только для культурных и по­
литических элит. Образцом исследования подобного рода
процессов является известная книга Юджина Вебера «Из кре­
стьян — во французов» (Weber 1976). Собственно, и историки
национализма от Бенедикта Андерсона до Лии Гринфилд опи­
сывают становление понятия «нация» как распространение
этого термина с элит на всех, кто говорит на определенном
языке и/или населяет определенную территорию (Anderson
1991: 37-46; Greenfield 1992: 215-222, 247-250).
В континентальных империях было не совсем так: импер­
ские администрации, пусть и не всегда последовательно, под­
держивали культурные различия, позволявшие им управлять
пестрыми по этническому составу территориями. В России
было совсем не так: одной из важнейших административных
практик в ее истории стало взаимное обращение социальных
и культурных различий, определение этносов по аналогии с
сословиями и придание сословиям черт субэтносов. С этой
практикой была тесно связана внутренняя колонизация, при
которой власти принципиально не желали делать различий
между разными типами колоний: исторически недавно при­
соединенные области описывались как «исконные», а на тер­
риториях, входящих в историческое ядро России, то и дело на­
ходились экзотические, таинственные социальные группы:
старообрядцы, скопцы или просто лесковские «антики» или
крестьяне-«головотяпы» из «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина. Не выносившие друг друга в жизни, Лесков и Салтыков-Щедрин сделали в своей прозе одно и то же открытие:
они показали крестьян как носителей не инфантильной, а ско­
рее альтернативной логики, не подчиняющейся «городским»
правилам. Впоследствии действие подобной «запредельной» —
но по-своему крайне последовательной —логики сделал пред­
метом художественного осмысления Андрей Платонов.
Самым ярким примером неразграничения внешнего и
внутреннего, «исконного» и экзотического в истории России
является история управления Украиной и ее восприятия в куль­
туре. Начиная с конца XVII века московские, а затем и петер­
бургские власти взяли на вооружение идеологию, разработан­
25
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
ную в «Синопсисе...» архимандрита Иннокентия (Гизеля)29, —о
единстве русского и украинского народов. К концу XVIII века
были ликвидированы почти все следы былой автономии Гет­
манщины. «И в геополитическом, и во внутриполитическом
отношении Малороссийское генерал-губернаторство все
больше превращалось из оспариваемой окраины между Речью
Посполитой, Османской империей и Россией во внутреннюю
часть Российской империи, во многих отношениях даже в
часть имперского ядра, откуда черпались материальные и люд­
ские ресурсы для освоения новых территорий и управления
всей империей» (Миллер 2007: 59). При этом еще в XIX и даже
в начале XX века Украина предстает в художественной литера­
туре как страна экзотическая, принципиально отличающаяся
от «центральной» России, населенная удивительными суще­
ствами: казаками, ведьмами (от гоголевской Панночки до купринской Олеси), русалками... На политическом уровне шла го­
могенизация империи, на культурном —экзотизация Украины
и представление ее как пространства, где предки жителей Мос­
квы и Петербурга исповедовали древние, ныне забытые, но
таинственные и жутковатые языческие обряды30. Украина не
только в русской, но во многом даже и в украинской культуре
(вплоть до современности — см., например: Гнатюк 2005) ста­
ла локусом смешения и затрудненного различения «своего» и
«чужого» и, таким образом, сохранила свой «пограничный»
статус, которого она после ликвидации автономии Гетманщи­
ны не имела политически31.
Именно важность «случая Украины» дает нам основания
придать отношениям русской и украинской культур значение
модели, на примере которой взаимопереход представлений о
внешней и внутренней колонизации в культуре империи виден
особенно ясно32.
6
По-видимому, еще в XVI—XVII веках начинает складывать­
ся важнейшая особенность российского государственного
дискурса, обусловленная российскими практиками управле­
ния. Московское царство и особенно Российская империя реп­
26
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
резентируются как государство русское и одновременно —
всеобщее, универсальное. Монархическая власть выражала
себя как национальная и наднациональная сразу, как завоевав­
шая Россию извне и в то же время неотделимая от ее народа и
его культуры33. Эта стратегия отличает Россию от других кон­
тинентальных империй, в которых власть позиционировала
себя как в первую очередь наднациональная (Габсбурги) или
как этнически и религиозно определенная (Византия; Осман­
ская империя, несмотря на размывание этнической опреде­
ленности правящих элит, происходившее благодаря рекрути­
рованию янычар из различных покоренных народов34).
Представление имперских властей о том, каким должно
быть совмещение национального и наднационального, само
неоднократно менялось в ходе эволюции русской монархии;
об этом свидетельствуют официальные политические про­
граммы отдельных царствований (Уортман 2004) и собственно
управленческие практики (Долбилов 2010). Схематизируя,
можно говорить о том, что в XVIII веке в этих представлениях
доминировало «имперское», а в XIX-м, начиная с разработки
доктрины «официальной народности» С.С. Уварова (начало
1830-х годов), — «национальное» начало. И все же характерны
трудности, с которыми столкнулся Уваров, который стремился
увязать способность быть русским с лояльностью императору:
как показал АЛ. Зорин, Уваров в своей программе фактически
определил «народность» через православие и самодержавие
(Зорин 2001). Таким образом, порожденные внутренней коло­
низацией представления о том, кем и как управляет имперская
власть, оказали существенное влияние на становление и разви­
тие национализма в России — и не только национализма не­
русских этносов, но и собственно русского.
Отмена крепостного права в 1861 году была актом деколо­
низации. Тем не менее внутренняя колонизация и после нее
осталась фундаментальной составляющей российской импер­
ской практики, хотя и сменила форму и типы репрезентации.
Р. Уортман показал, как в разговорах и переписке с великим
князем Александром Александровичем, будущим царем Алек­
сандром III, Константин Победоносцев создал парадоксальную
27
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
риторическую конструкцию: русские, как народ, склонный к
лени и лжи, нуждаются в «сильной руке», в управлении жестко­
го, сурового государя —и в то же время абсолютистская власть
может совершать чудеса, если действует в единстве с народом
(Уортман 2004, II: 261). Репрезентация монарха как завоевате­
ля в «сценарии» царствования Александра III изменилась: те­
перь это покорение страны представлялось как дело, осуществ­
ляемое самими же русскими — точнее, армией, приобретшей
подчеркнуто русский облик (Там же: 274); в «инородческих» же
областях империи резко усилилась русификаторская полити­
ка (Там же: 327). Риторическое совмещение и противопостав­
ление власти как «своего—чужого» для империи сменились в
этом случае демонстрацией «принадлежности—непринадлеж­
ности» власти к обществу, понимаемому этнически.
7
Практики внутренней колонизации и их культурное пред­
ставление изменились во второй половине XIX века под влия­
нием сразу нескольких общественных тенденций, прежде
всего национализма современного типа — демократического,
антиаристократического. Своеобразной формой такого на­
ционализма можно считать народничество, которое пара­
доксально объединяло колонизационные и антиколонизационные принципы: стремление просветить крестьян интер­
претировалось многими народниками как «цивилизаторская
миссия», но крестьянский «народ» в его исторически сложив­
шихся социальных и культурных формах оставался для них
высшей ценностью; Бакунин сформулировал этот антиколонизационный тезис в своем знаменитом лозунге: «Не учить
народ, а учиться у народа»35. Вслед за русской этнографией,
движением, оказавшим существенное влияние на представле­
ния о внутренней колонизации, возникли эстетический мо­
дернизм и его составная часть, примитивизм. Европейский мо­
дернизм широко использовал эстетизированные образы наи­
вного или архаического искусства. В России такое восприятие
традиционного общества привело к оценке крестьянской
культуры как экзотической и заслуживающей эстетизации, что
28
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
способствовало развитию множества художественных явле­
ний, от абрамцевской школы до неонародничества символи­
стов и позднее, а позднее — от увлечения коми шаманизмом
Василия Кандинского до книжной графики Ивана Билибина.
Художественным образам внутренней колонизации в русской
культуре посвящен ряд статей нашего сборника36.
В советских и постсоветских изводах внутренняя колони­
зация приобрела заостренно политический характер. Совет­
ская версия внутренней колонизации была основана на двух
важнейших социально-политических инновациях, которые не
предусматривались марксизмом, но начали быстро склады­
ваться сразу после революции. Первая из них — огромное зна­
чение, которое получили при новом режиме мобилизацион­
ные и репрессивно-силовые методы решения экономических
и политических проблем: продразверстка, военное подавление
крестьянских восстаний, коллективизация. Однако наиболее
страшным примером таких практик стала эксплуатация заклю­
ченных ГУЛАГа, которая может быть описана как экстремаль­
ная форма внутренней колонизации37.
Вторая инновация, о которой мы говорим, — это совокуп­
ность пропагандистских и управленческих стратегий, которая
позволила историку Терри Мартину в своей книге определить
СССР как «империю “положительной деятельности”»38. Совет­
ское государство провозглашало себя главным эмансипатором
«малых» народов империи и всего мира, хотя чем дальше, тем
больше подавляло любые сколь-либо «самодеятельные» на­
циональные движения на своей территории. В риторике боль­
шевистских руководителей был очень силен антиколонизаторский пафос, а в их практических действиях 1920-х годов
важное место занимала позитивная дискриминация в пользу
прежде «угнетавшихся» народов. Тем самым политические
элиты СССР централизовали любую антиколониальную дея­
тельность, постепенно отняв право и возможность ее вести у
руководства национальных движений и новосозданных авто­
номий.
Сходным образом было организовано советское «освобож­
дение» крестьян: большевистская власть начала свою работу с
издания ленинского Декрета о земле39, за которым очень бы­
29
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
стро последовало введение продразверстки и жестокое подав­
ление многочисленных крестьянских бунтов (Кондрашин
2009), а в конце 1920-х — насильственная коллективизация
сельского хозяйства, обернувшаяся катастрофическим голо­
дом в Украине, Казахстане и южных областях Европейской
России и вооруженными восстаниями на Северном Кавказе.
Еще один пример подобной практики — советское «освобож­
дение женщин», которое принесло новую, завуалированную
форму их эксплуатации — почти обязательную занятость, при
которой домашнее хозяйство и воспитание детей оставались
по-прежнему специфически «женскими» сферами деятельно­
сти, а возможность нанять домработницу была только у семей
партийной номенклатуры (несмотря на партмаксимум) и при­
ближенных к ней технических, культурных и научных элит.
Советское руководство продолжило внутреннюю колониза­
цию под антиколониальными лозунгами40.
8
Постсоветский период в истории России в значительной
степени может быть описан как постколониальный по отно­
шению к практикам внутренней колонизации. Власть так или
иначе стремилась предложить или навязать гражданам подо­
бие договора, предполагавшего участие региональных «субалтернов» в политическом процессе, но уже с середины девяно­
стых годов постепенно устранявшего граждан из политики в
обмен на «стабильность» и реформы, со временем все больше
откладывавшиеся на будущее. Российские крестьяне оказались
вытеснены на периферию и экономической жизни, и обще­
ственного сознания (подробнее о ситуации в постсоветской
деревне см.: O’Brien, Wegren 2002; Allina-Pisano 2008).
Более того, в политической риторике и в содержании рос­
сийских медиа, как много раз отмечали аналитики, в 1990-е и
особенно в 2000-е годы усилились неоимперские тенденции.
Форму собственно внутренней колонизации они приняли пре­
имущественно в отношениях с Северным Кавказом41, однако
обращение центральной власти с другими регионами России
тоже несет в себе скрытые, но узнаваемые черты привычной
30
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
административной практики: «ползучее» подавление федера­
тивной системы (Захаров 2008), отказ от выборности губерна­
торов, восприятие населения как аудитории телевизионной
пропаганды и политтехнологического воздействия. Еще более
очевидны «неоколониальные» черты в современном отноше­
нии центральных властей к Сибири. Когда эта книга была уже
подготовлена к печати, российская пресса сообщила о разра­
ботке под эгидой двух российских министерств законопроек­
та о новой госкорпорации, которой предполагается передать
управление экономикой Сибири. Задачей новой корпорации,
по мнению наблюдателей, станет не развитие социальной ин­
фраструктуры региона, а только его экономическая эксплуата­
ция, вполне колониальная по своему типу (Ефимов 2012). «Но­
вая госструктура со штаб-квартирой во Владивостоке получит
беспрецедентно комфортные условия работы. Разработчики
законопроекта подчеркивают, что для нее и ее проектов <...>
существенно упрощаются процедуры, регулирующие градо­
строительную деятельность и земельные отношения. <...> по
решению правительства госкомпания может получить “без
проведения предусмотренных действующим законодатель­
ством конкурсных процедур права пользования недрами и
лесными ресурсами...”» (Мельников, Гудков, Панченко 2012).
(Впрочем, проект резко раскритиковали экономисты, и в их
числе — министр финансов России Антон Силуанов, который
фактически признал предполагаемую госкорпорацию вред­
ной для развития экономики страны [Росбалт 2012].)
Такое возвращение к политике внутренней колонизации
приводит к маргинализации провинции и даже к активизации
сепаратистских настроений (например, в Сибири именно в
начале 2010-х стали более активными организации, выступа­
ющие за отделение региона от остальной России — как наци­
оналистические, так и либеральные [Герасименко 2012]). Не­
мудрено, что в культуре, производимой в «столицах», нарастает
обратная тенденция — восприятие провинциальной России
как пугающего и в то же время притягательного, существующе­
го по иррациональным законам пространства, своего рода
инсценированного, «разыгранного по ролям» общественного
невроза42.
31
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
По-другому постколониальное состояние представлено в
сознании граждан других постсоветских государств — в част­
ности, тех носителей русской культуры, которые считают себя
наследниками «внутренних колонизаторов», соглашаясь с
этим наследием или отторгая его. В сочетании с эмансипа­
ционными, иногда универсалистскими, иногда фундамен­
талистскими, иногда националистическими настроениями
населения бывших «союзных республик» это приводит к завя­
зыванию сложных полемик об имперском наследии43. Наш
сборник показывает меняющееся влияние внутренней колони­
зации на культурное самосознание и политическое поведение
разнообразных общественных групп, взаимодействие кото­
рых составило историю Российской империи, Советского Со­
юза и постсоветского пространства.
Литература
Абашин 2011
Абашин С. Нации и постколониализм в
Центральной Азии двадцать лет спустя:
переосмысливая категории анализа/
практики / / Ab Imperio. 2011. No. 3C. 1 9 3 -2 1 0 .
Ауст, Вульпиус, Миллер 2010 -Ауст My Вульпиус Ру Миллер А. Преди­
словие. Роль трансферов в ф ормиро­
вании образа и функционировании
Российской империи (1700—1917) / /
Imperium inter pares: Роль трансферов
в истории Российской империи / Под
ред. М. Ауста, Р. Вульпиус, А. Миллера.
М.: Новое литературное обозрение,
2010. С. 5 - 1 3 .
Бакунин 1920 Бакунин МА. Народное дело / / Баку­
нин М.А. Избранные произведения:
В 5 т. Т. 3. Пб.; М.: Голос труда, 1920.
Белый 1981
Белый А. Петербург. Роман в восьми
главах с прологом и эпилогом / Изда­
ние подготовил Л.К. Долгополов. М.:
Наука, 1981 («Литературные памятни­
ки»).
Бенвенути 2011 —
Бенвенути Ф. Россия, Запад и Чечня / /
Вайнахи и имперская власть: проблема
Чечни и Ингушетии во внутренней по-
32
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
Бобровников 2007 —
Бобровников 2010 —
Бобровников, Бабич 2007
Булкина 2004 —
Герасименко 2012 —
Гессен 1909 —
Гнатюк 2005 —
Горшенина 2007 —
Гройс 1993 —
литике России и СССР (начало XIX —
середина XX в.) / Под ред. П. Поляна.
М.: РОССПЭН, 2011. С. 1 5 -2 0 .
Бобровников В.О. Последние волнения
и политическая ссылка / / Северный
Кавказ в составе Российской импе­
рии. / Под ред. В. Бобровникова и
И. Бабич. М.: Новое литературное обо­
зрение, 2007. С. 1 3 6 -1 5 4 .
Бобровников В.О. Русский Кавказ и
Французский Алжир: случайное сход­
ство или обмен опытом колониально­
го строительства? / / Imperium inter pa­
res: Роль трансферов в истории Рос­
сийской империи / Под ред. М. Ауста,
Р. Вульпиус, А. Миллера. М.: Новое лите­
ратурное обозрение, 2010. С. 182—209Бобровников В.ОуБабич ИЛ. Мухаджирство и русская колонизация / / Север­
ный Кавказ в составе Российской
империи / Под ред. В. Бобровникова и
И. Бабич. М.: Новое литературное обо­
зрение, 2007. С. 1 5 5 -1 8 3 .
Булкина И. Киевский текст в русском
романтизме: проблемы типологии / /
Лотмановский сборник. Вып. 3 / Под
ред. Т.Н. Киселевой, Р.Г. Лейбова,
T.H. Фрайман. М.: ОГИ, 2004. С. 9 3 -1 0 4 .
Герасименко О. «Как колонией была,
так и останется» / / КоммерсантъВласть. 2012. 16 апреля (http ://
w w w .k o m m e r s a n t.r u /d o c /1 9 0 7 7 2 4
[ 12.05 .2012 ]).
Гессен ВМ. Подданство, его установ­
ление и прекращение: Т. 1. СПб.: Тип.
«Правда», 1909.
Гнатюк О. Прощания з iM n e p ie io :
Украшсыа дискуси про щентичшсть /
Перекл. з польск. А. Бондара та ин. Киш:
Критика, 2005.
Горшенина С. Извечна ли маргинальность русского колониального Турке­
стана, или Войдет ли постсоветская
Средняя Азия в область post-исследований? //A b Imperio. 2007. № 2. C. 209—
258 .
Гройс Б£. Утопия и обмен. М.: Знак,
1993.
33
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
Гундорова 2006 —
Гундорова 2011 —
Деррида 1999 —
Деррида 2000 —
Долбилов 2010 —
Ефимов 2012 —
Гундорова Т. «Котляревщина»: колошяльний к1тч / / Гундорова Т. Ютч i ль
тература. Травести. Кшв: Факт, 2006.
С. 9 2 -1 2 2 .
Гундорова Т. «Внутрппня колошзащя» — повторна колошзац1я / / Крити­
ка. 2011. № 9 - 1 0 . С. 2 3 -2 6 .
Д еррида Ж. Различение / Пер. с фр.
Н.В. Суслова / / Деррида Ж. Голос и
феномен и другие работы по теории
знака Гуссерля. СПб.: Алетейя, 1999С. 1 6 9 -2 0 8 .
Д еррида Ж. Фрейд и сцена письма / /
Французская семиотика: От структура­
лизма к постструктурализму / Пер. с
фр., составление и вступ. ст. Г.К. Косикова. М.: Издательская группа «Про­
гресс», 2000. С. 3 3 6 -3 7 8 .
Долбилов М. Русский край, чужая вера:
Этноконфессиональная политика им­
перии в Литве и Белоруссии при Алек­
сандре II. М.: Новое литературное обо­
зрение, 2010.
Ефимов А. Ост-Российская компа­
ния / / Сайт «Лента.ру». 2012. 24 апреля
(http://lenta.ru/colum ns/2012/04/23/
Жеребкин 2007 —
Захаров 2008 —
Зорин 2001 —
Кагарлицкий 2009
Кадио 2010 —
colonize/ [12.05.2012]).
Жеребкин С. Наслаждение быть укра­
инкой: вдохновение постколониальности в украинских гендерных иссле­
дованиях / / Гендерные исследования
(Харьков). 2007. Вып. 15. С. 272—294.
Захаров А Унитарная федерация: Пять
этюдов о российском федерализме. М.:
Московская школа политических ис­
следований, 2008.
Зорин АЛ. Кормя двуглавого орла... Ли­
тература и государственная идеология
в России в последней трети XVIII —
первой трети XIX века. М.: Новое лите­
ратурное обозрение, 2001.
Кагарлицкий БЮ. Периферийная им­
перия: циклы русской истории. М.: Эксмо, 2009.
Кадио Ж. Лаборатория империи: Рос­
сия/СССР, 1 8 6 0 -1 9 4 0 / Пер. с фр.
Э. Кустовой. М.: Новое литературное
обозрение, 2010.
34
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
Казанский 1913 —
Карамзин 2002 —
Киршбаум 2010 —
Ключевский 1987 —
Ключевский 1990 —
Кондрашин 2009 —
Кручковский, Хилюта 2011
Крылов 2006 —
Лакиер 1847 —
Лакиер 1855 —
Лаппо-Данилевский 1920 Ленин 1967а —
Казанский ПЕ. Власть всероссийского
императора. Очерки действующего
русского права. Одесса: Техник, 1913Карамзин НМ. Мнение русского граж­
данина [17 октября 1819 г .]// Карам­
зин Н.М. О древней и новой России. М.,
2002. С. 4 3 6 -4 4 3 .
Киршбаум Г. Конференция «Внутрен­
няя колонизация России» (Пассау, Гер­
мания, 23—25 марта 2010 г.) / / Новое
литературное обозрение. 2010. № 105.
С. 4 2 1 -4 2 8 .
Ключевский В.О. Курс русской истории
[Кн. 1] / / Ключевский В.О. Сочинения:
В 9 т. Т. 1. М.: Мысль, 1987.
Ключевский В.О. Афоризмы / / Ключев­
ский В.О. Сочинения: В 9 т. Т. 9- М.:
Мысль, 1990.
Кондрашин ВВ. Крестьянство России в
Гражданской войне: к вопросу об исто­
ках сталинизма. М.: РОССПЭН, 2009Кручковский Т.ТУХилюта ВА. «Записка
о Польше» Н.М. Карамзина как оп ре­
деление польского вопроса в России
в первой трети XIX века / / История
Польши в историографической тради­
ции XIX — начала XX вв.: материалы
Международной научной конф ерен­
ции. Гродно, 29—30 октября 2009 г. /
Под общ. ред. ТТ. Кручковского. Грод­
но: ГрГУ, 2011. С. 9 5 -1 0 3 .
Крылов К. Итоги Саида: жизнь и кни­
га / / Саид Э.В. Ориентализм: Западные
концепции Востока / Пер. с англ.
A.B. Говорунова. СПб.: Русский Mip,
2006. С. 5 9 8 -6 3 5 .
Л акиер А. История титула государей
России / / Журнал Министерства на­
родного просвещения. 1847. № 10—11.
Л акиер А. Русская геральдика. Кн. 1.
СПб.: В типографии Il-го Отделения
Собственной Е.И.В. Канцелярии, 1855.
Лаппо-Данилевский А.С. Очерк разви­
тия русской историографии / / Рус­
ский исторический журнал. 1920. Кн. 6.
Ленин ВЯ. К характеристике эк он о­
мического романтизма. Сисмонди и
35
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
Ленин 19676 —
Ленин 19б7в —
наши отечественные сисмондисты / /
Ленин В.И. Полн. собр. соч.: В 55 т.
5-е изд. М.: Гос. изд-во политической
литературы, 1967. Т. 2. С. 119—262.
Ленин ВИ. Развитие капитализма в Рос­
сии. Процесс образования внутренне­
го рынка промышленности / / Ле­
нин В.И. Полн. собр. соч.: В 55 т. 5-е изд.
М.: Гос. изд-во политической литерату­
ры, 1967. Т. 3. С. 1 -6 0 9 .
Ленин ВИ. Капитализм в сельском х о ­
зяйстве / / Ленин В.И. Полн. собр. соч.:
В 55 т. 5-е изд. М.: Гос. изд-во полити­
ческой литературы, 1967. Т. 4. С. 9 2 —
152 .
Лор 2010 —
Лор 2012 —
Любавский 1996 —
Мартин 2011 —
Мельников, Гудков,
Панченко 2012 —
Миллер 2007 —
Лор Э. «Германское заимствование»:
подданство и политика в области им­
миграции и натурализации в Россий­
ской империи конца XIX — начала
XX века / Пер. с англ. М. Лоскутовой / /
Imperium inter pares: Роль трансферов
в истории Российской империи / Под
ред. М. Ауста, Р. Вульпиус, А. Миллера.
М.: Новое литературное обозрение,
2010. С. 3 3 0 -3 5 3 .
Лор Э. Гражданство и подданство. Ис­
тория понятий / Пер. с англ. С.С. Кон­
стантиновой / / ПОНЯТИЯ О РОССИИ:
К исторической семантике имперско­
го периода: В 2 т. М.: Новое литератур­
ное обозрение, 2012. С. 197—222.
Любавский МК. О бзор истории рус­
ской колонизации. М., 1996.
Мартин Т. Империя «положительной
деятельности». Нации и национализм в
СССР, 1 9 2 3 -1 9 3 9 / Пер. с англ. О. Щёлоковой. М.: РОССПЭН, 2011.
Мельников Ку Гудков А, Панченко А
Вся власть в Сибири. Восточные р е­
гионы страны могут получить беспре­
цедентные права / / Коммерсантъ.
2012. 20 апреля (http://kommersant.ru/
doc/1919404 [12.05.2012]).
Миллер АН. Малороссийское генералгубернаторство / / Западные окраины
Российской империи / Под ред.
36
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
Пештич 1958 —
М. Долбилова, А. Миллера. М.: Новое ли­
тературное обозрение, 2007. С. 58—59Пештич СЛ. «Синопсис» как истори­
ческое произведение / / Труды Отдела
древнерусской литературы. М.; Л.:
Изд-во АН СССР, 1958. Т. XV. С. 2 8 4 -
298 .
Полян 2001 —
Портнов 2012 —
Пыжиков 2003 —
Ремнев 2004 —
Ремнев 2010 —
Ремнев, Дамешек 2007
Росбалт 2012 —
Полян П. Не по своей воле... История и
география принудительных миграций
в СССР. М.: ОГИ, 2001.
Портнов А. Третий (не)лишний. Пе­
реосмы сление наследия ПольскоЛитовской Речи Посполитой и Украи­
на / / Сайт «Уроки истории. XX век».
Блог Андрея Портнова. 2012. 23 января
(h ttp ://u ro k iisto r ii.ru /b lo g s/a n d r eiportnov/2871 [25.01.2012]).
Пыжиков AB. Административно-тер­
риториальное устройство России. Ис­
тория и современность. М.: Olma Media
Group, 2003.
Ремнев А. Вдвинуть Россию в Сибирь:
Империя и русская колонизация
второй половины XIX — начала XX ве­
ка / / Новая имперская история постсо­
ветского пространства (Библиотека
журнала «Ab Imperio»). Казань: Центр
исследований национализма и импе­
рии, 2004. С. 2 2 3 -2 4 2 .
Ремнев А Российская власть в Сибири и
на Дальнем Востоке: колониализм без
министерства колоний — русский
«Sonderweg»? / / Imperium inter pares:
Роль трансферов в истории Россий­
ской империи / Под ред. М. Ауста,
Р. Вульпиус, А. Миллера. М.: Новое лите­
ратурное обозрение, 2010. С. 150—181.
Дам еш ек ИЛ., Д ам еш ек Л М., Зиновь­
ев ВП, Ремнев AB. и др. Сибирь в соста­
ве Российской империи / Под общ. ред.
А.В. Ремнева и Л.М. Дамешека. М.: Новое
литературное обозрение, 2007.
[Б.а] Минфин раскритиковал идею гос­
корпорации по развитию Сибири / /
Сайт инф орм ационного агентства
«Росбалт». 2012. 2 мая (http://www.ros
b alt.ru /b u sin ess/2 0 1 2 /0 5 /0 2 /9 7 6 3 9 6 .
html [12.05.2012]).
37
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
Рябчук 2011 —
Сандерленд 2010 -
Свод Законов 1912
Слёзкин 2008 —
Соловьев 1993 —
Уортман 2004 —
Успенский 2000 —
Филюшкин 2006 —
Формозов 2005 —
Фуко 2005 —
Черкасов 1983 —
Эткинд 1998 —
Рябчук М. Постколошальний синдром.
Спостереження. Киш: K.I.C, 2011.
Сандерленд В. Министерство Азиат­
ской России: никогда не существовав­
шее, но имевшее для этого все шансы
колониальное ведомство / Пер. с англ.
B. Макарова / / Imperium inter pares:
Роль трансферов в истории Россий­
ской империи / Под ред. М. Ауста,
Р. Вульпиус, А. Миллера. М.: Новое лите­
ратурное обозрение, 2010. С. 105—149Свод Законов Российской Империи.
СПб.: Книжное товарищество «Дея­
тель», 1912: В 5 кн. Кн. 1.
Слёзкин Ю. Арктические зеркала: Рос­
сия и малые народы Севера / Авториз.
пер. с англ. О. Леонтьевой. М.: Новое
литературное обозрение, 2008.
Соловьев СМ. История России с древ­
нейших времен. Т. 4 / / Соловьев С.М.
Соч.: В 18 кн. Кн. 2. М.: Голос, 1993C. 3 8 5 -7 6 3 .
Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и
церемонии русской монархии: В 2 т. /
Пер. с англ. С. Житомирской, И. Пильщикова. М.: ОГИ, 2004.
Успенский БЛ. Царь и император: По­
мазание на царство и семантика мо­
нарших титулов. М.: Языки русской
культуры, 2000.
ФилюшкинАИ. Титулы русских госуда­
рей. М.; СПб.: Альянс-Архео, 2006.
Формозов АА. Человек и наука. Из запи­
сей археолога. М.: Знак, 2005.
Фуко М. «Нужно защищать общество».
Курс лекций, прочитанных в Коллеж
де Франс в 1975—1976 учебном году /
Пер. с фр. ЕА. Самарской. СПб.: Наука,
2005.
Черкасов ПП. Судьба империи. Очерк
колониальной экспансии Франции в
XVI—XX вв. М.: Наука, 1983Эткинд А Хлыст. Секты, литература и
революция. М.: Новое литературное
обозрение, 1998.
38
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
Эткинд 2002 —
Эткинд A. Бремя бритого человека,
или Внутренняя колонизация Рос­
сии //A b Imperio. 2002. № 1. C. 265—
Эткинд 2011 —
Эткинд А. Дыра в картине мира: п о­
чему колониальные авторы писали о
России, а постколониальные нет / / Ab
Imperio. 2011. № 1. C. 9 9 -1 1 6 .
Allina-Pisano 2008 —
Allina-PisanoJ. The Post-Soviet Potemkin
Village: Politics and Property Rights in the
Black Earth. Cambridge; New York; Mel­
bourne et al.: Cambridge University Press,
2008.
Anderson B. Imagined communities: re­
flections on the origin and spread of na­
tionalism. London: Verso, 1991 (2nd ed.).
Arendt H. The Origins o f Totalitarianism
(1951). New York: Harcourt Brace, 1994.
Bassin M. Turner, Solov’ev, and the «Fron­
tier Hypothesis»: The Nationalist Signifi­
cation of Open Spaces / / The Journal of
Modern History. 1993- Vol. 65. No. 3 (Sep­
tember). P. 4 7 3 -5 1 1 .
Best U. Postkoloniales Polen? Polenbilder
im postkolonialen Diskurs / / Geogra­
phische Revue. 2007. Bd. 9- No. 1/2.
S. 5 9 -7 2 .
Blauner R. Internal Colonialism and Ghet­
to Revolt / / Social Problems. 1969- Vol. 16.
No. 4 (Spring). P. 3 9 3 -4 0 8 .
Braudel F. Capitalism and Material Life,
1400—1800 / Transl. from French by Mi­
riam Kochan. London: Weidenfeld, 1967.
Calvert P. Internal Colonisation, Develop­
ment and Environment / / Third World
Quarterly. 2001. Vol. 22. No. 1. P. 5 1 -6 3 .
Carmichael Sy Hamilton C.V. Black Power:
The Politics of Liberation in America. New
York: Random House; Vintage Books,
1967.
Casanova P.G. Sociedad Plural, Colonialismo Interno у Desarrollo / / America Lati­
na. 1963. Vol. 6. No. 3.
Casanova P.G. Internal Colonialism and
National Development / / Studies in Com-
298 .
Anderson 1991 —
Arendt 1994 —
Bassin 1993 —
Best 2007 —
Blauner 1969 —
Braudel 1967 -
Calvert 2001 —
Carmichael, Hamilton 1967
Casanova 1963 —
Casanova 1965 —
39
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
Cesaire 2000 —
Chävez 2011 —
Chernetsky 2007 —
Condee 2009 —
Cotier 1967/1968 -
Cruse 1968 —
Dennison, Cams 2003
Etkind 2007 -
Etkind 2011 —
Feichtinger, Prutsch,
Csäky 2003 —
Fernändez-Armesto,
Muldoon 2008 —
Geraci 2001 —
Gladney 1998 —
parative International Developm ent.
1965. Vol. 1. No. 4.
Cesaire A. Discourse on Colonialism
(1950) /Transl. by Joan Pinkham. New
York: Monthly Review Press, 2000.
C havezJR Aliens in Their Native Lands:
The Persistence o f Internal Colonial
T h eory// Journal of World History. 2011.
Vol. 22. No. 4. P 7 8 5 -8 0 9 .
Chernetsky V. Mapping Postcommunist
Cultures: Russia and Ukraine in the Con­
text of Globalization. Montreal; London:
McGill-Queen’s University Press, 2007.
Condee N. The Imperial Trace: Recent Rus­
sian Cinema. Oxford; New York: Oxford
University Press, 2009.
CotierJ. The Mechanics of Internal Domi­
nation and Social Change / / Studies in
Comparative International Development.
1967/1968. Vol. 3. No. 12. P. 4 0 7 -4 4 5 .
Cruse H. Rebellion or Revolution? New
York: William Morrow & Co., 1968.
Dennison TK, CarusAW. The Invention of
the Russian Rural Commune: Haxthausen
and the Evidence / / The Historical Jour­
nal. 2003. Vol. 46. No. 3. P 5 6 1 -5 8 2 .
Etkind A. Orientalism Reversed: Russian
Literature in the Times o f Empires / /
Modern Intellectual History. 2007. Vol. 4.
No. 3. P 6 1 7 -6 2 8 .
Etkind A. Internal Colonization: Russia’s
Imperial Experience. Cambridge: Polity
Press, 2011.
Habsburg postcolonial. Machtstrukturen
und kollektives Gedächtnis / Hrsg. von
J. Feichtinger, U. Prutsch u. M. Csäky. Inns­
bruck et al.: Studien Verlag, 2003.
Internal Colonization in Medieval Euro­
pe / Ed. by F. Fernändez-Armesto and
J. Muldoon. Farnham: Ashgate /Variorum,
2008.
Geraci R. W indow on the East: National
and Imperial Identities in Late Tsarist Rus­
sia. Ithaca, NY: Cornell University Press,
2001 .
Gladney D.C. Internal Colonialism and the
Uyghur Nationality: Chinese Nationalism
40
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
Gorshenina, Abashin 2009
Gouldner 1977/78 Greenfield 1992 —
Harris 1972 -
Haxthausen 1847 —
Hechter 1975 -
Hind 1984 -
and its Subaltern Subjects / / Cahiers
d’Etudes sur la Mediterranee Orientale et
le monde Turco-Iranien. 1998. No. 25: Les
Ouigours au vingtieme siecle. P. 47—64.
Le Turkestan russe: une colonie com m e
les autres? / £d.: Svetlana Gorshenina et
Sergej Abashin. Paris: Complexe (Collec­
tion de 1’IFeAC — Cahiers dAsie centrale.
No. 17/18), 2009.
Gouldner A W. Stalinism: A Study of Inter­
nal Colonialism / / Telos. 1977/78. Vol. 34.
P 5 -4 8 .
Greenfield L. Nationalism: Five Roads to
Modernity. Cambridge, MA: Harvard Uni­
versity Press, 1992.
Harris DJ. The Black Ghetto as «Internal
Colony»: A Theoretical Critique and Alter­
native Formulation / / Review o f Black
Political Economy. 1972 (Summer). No. 2.
P 3 -3 3 .
Haxthausen AF. von. Studien über die innern Zustände, das Volksleben und insbe­
sondere die ländlichen Einrichtungen
Rußlands. Zweiter Theil. Hannover:
Hahn’sche Hofbuchhandlung, 1847.
Hechter M. Internal Colonialism: The Cel­
tic Fringe in British National D evelop­
ment, 1536—1966. London: Routledge &
Kegan Paul, 1975.
H ind R.J. The Internal Colonial Con­
cept / / Comparative Studies in Society
and History. 1984. Vol. 26. No. 3- P 5 4 3 -
568 .
Hobson 1902 —
Kelertas 2006 —
Korek 2007 -
Koyama 2007 —
Hobson JA. Imperialism: A Study. New
York: James Pott and Co., 1902.
Baltic Postcolonialism. On the Boundary
o f Two Worlds: Identity, Freedom, and
Moral Imagination in the Baltics / Ed. by
Violeta Kelertas. Amsterdam; New York:
Rodopi, 2006.
From Sovietology to Postcoloniality. Po­
land and Ukraine in the Postcolonial Per­
spective / Ed. by J. Korek (Södertörn Aca­
dem ic Studies, 32). Stockholm: Söder­
törns högskola, 2007.
Koyam a S. The Polish-Lithuanian Com­
monwealth as a Political Space: Its Unity
41
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
Kratochvil 2010 —
Krupat 2000 —
Kujundzic 2000 —
Lieven 2003 —
Liu 2000 —
Lust 2008 —
Mackenthun 2000
Martin 2001 —
Moore 2001 —
Netzloff 2003 -
and Complexity / / Regions in Central and
Eastern Europe: Past and Present / Ed. by
Tadayuki Hayashi and Fukuda Hiroshi.
Sapporo: Hokkaido University; Slavic Re­
search Center, 2007. P. 137—153Kratochvil A. Postkoloniale Lektüre ukra­
inischer Gegenwartsliteratur / / Anzeiger
für Slavische Philologie. 2010. Bd. 36.
S. 3 1 -7 3 .
Krupat A. Postcolonialism, Ideology, and
Native American Literature / / Postcolo­
nial Theory and the United States: Race,
Ethnicity, and Literature / Ed. by A. Singh,
P. Schmidt. Jackson, MS: University Press
of Mississipi, 2000. P. 73—94.
Kujundzic D. «After»: Russian Post-Colonial Identity / / Modern Languages Notes.
2000. Vol. 115. No. 5 (December). Com­
parative Literature Issue. P. 892—908.
Lieven D. Empire: The Russian Empire and
Its Rivals. London: Random House, 2003.
Liu J. Towards an Understanding o f the
Internal Colonial Model / / Postcolonia­
lism: Critical Concepts in Literary and Cul­
tural Studies: In 5 Vols / Ed. by Diana Brydon. Vol. 4. London: Routledge, 2000.
P. 1347-1364.
Lust К Kiselev’s Reforms of State Peasants:
The Baltic Perspective //Journal of Baltic
Studies. 2008. Vol. 39. No. 1. P. 5 7 -7 1 .
Mackenthun G. America’s Troubled Postcoloniality: Some Reflections from Ab­
road / / Discourse. Vol. 22. No. 3- 2000
(Fall). P. 3 4 -4 5 .
Martin T. The Affirmative Action Empire:
Nations and Nationalism in the Soviet
Union, 1923—1939- Ithaca, NY: Cornell
University Press, 2001.
Moore D. C. Is the Post- in Postcolonial the
Post- in Post-Soviet? Toward a Global
Postcolonial Critique / / Publications o f
the Modern Language Association o f
America. Vol. 116. No. 1 (January 2001).
P. 1 1 1 -1 2 8 .
NetzloffM. England’s Internal Colonies:
Class, Capital, and the Literature of Early
42
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
Nolte 1991 —
Nowak 2004 —
Nowak 2011 —
O’Brien, Wegren 2002
Modern English Colonialism. New York;
London: Palgrave Macmillan, 2003.
Nolte H.-H. Internal Peripheries in Europe
/ / Internal Peripheries in European Histo­
ry / Ed. by H.-H. Nolte. Göttingen; Zürich:
Muster-Schmidt, 1991. P 5—28.
N owak A. Od imperium do imperium:
Spojrzenia na historic Europy Wschodniej. Krakow: W ydawnictwo ARCANA,
2004.
Nowak A Imperiological Studies: A Polish
Perspective. Krakow: Societas Vistulana,
2011 (Krakow Historical Monographs,
v.2).
Rural Reform in Post-Soviet Russia / Ed.
by David J._0’Brien, Stephen K. Wegren.
Washington: Woodrow W ilson Center
Press and Johns Hopkins University Press,
2002.
Pavlyshyn 1992 —
Pavlyshyn 1993 —
Perez 1999 —
Ram 2003 —
Rogger 1993 —
Ross 1995 —
Rothberg 2009 —
Pavlyshyn M. Post-Colonial Features in
Contemporary Ukrainian Culture / / Aus­
tralian Slavonic and East European Stud­
ies. 1992. Vol. 6. No. 2. P. 4 1 - 5 5 .
Pavlyshyn M. Ukrainian Literature and the
Erotics of Postcolonialism: Some Modest
Propositions / / Harvard Ukrainian Stud­
ies. 1993. Vol. 17. P. 1 1 0 -1 2 6 .
Perez E. The Decolonial Imaginary: Wri­
ting Chicanas into History, Theories of Re­
presentation and Difference. Blooming­
ton: Indiana University Press, 1999Ram H. The Imperial Sublime: A Russian
Poetics of Empire. Madison: University of
Wisconsin Press, 2003.
Rogger H. Reforming Jews — Reforming
Russians: Gradualism and Pessimism in
the Empire o f the Tsars / / Hostages o f
Modernization. Studies on Modern AntiSemitism 1870—1933/39 / Ed. by Herbert
A. Strauss: In 4 vols. Berlin: de Gruyter,
1993. Vol. 2. P. 1208-122 9 .
RossK. Fast Cars, Clean Bodies: Decoloni­
zation and the Reordering of French Cul­
ture. Cambridge, MA: The MIT Press, 1995.
RothbergM. Multidirectional Memory: Re­
membering the Holocaust in the Age of
43
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
Scott 199В —
Sering 1893 —
Shkandrij 2001 —
Simonek 2003 —
Singh, Schmidt 2000
Snyder 2010 —
Sproede, Lecke 2011
Stavenhagen 1965 —
Taagepera 19B8 —
Decolonization. Stanford: Stanford Uni­
versity Press, 2009.
ScottJ.C. Seeing Like a State: How Certain
Schemes to Improve the Human Condi­
tion Have Failed. New Haven: Yale Univer­
sity Press, 199B.
Sering M. Die innere Kolonisation in östli­
chen Deutschland / / Schriften des Ve­
reins für Socialpolitik. Bd. 56. Leipzig:
Duncker u. Humblot, 1893Shkandrij M. Russia and Ukraine: Litera­
ture and the Discourse o f Empire from
Napoleonic to Postcolonial Times. Que­
bec City: McGill-Queen’s Press, 2001.
Simonek S. Möglichkeiten und Grenzen
postkolonialistischer Literaturtheorie aus
slawistischer Sicht / / Habsburg postco­
lonial. Machtstrukturen und kollektives
Gedächtnis / Hrsg. von J. Feichtinger,
U. Prutsch u. M. Csäky. Innsbruck et al.:
Studien Verlag, 2003. S. 1 2 9 -1 3 9 .
Singh A., Schmidt P. On the Borders be­
tween U.S. Studies and Postcolonial The­
ory / / Postcolonial Theory and the Unit­
ed States: Race, Ethnicity, and Literature /
Ed. by A. Singh, P. Schmidt. University
Press of Missisipi, 2000. P. 3—71.
Snyder T. Bloodlands: Europe between
Hitler and Stalin. London: The Bodley
Head, 2010.
Sproede A, Lecke M. Der Weg der postcolo­
nial studies nach und in Osteuropa / /
Polen, Litauen, Russland. Überspringen —
Überformen — Überblenden. Theo­
rietransfer im 20. Jahrhundert / Hrsg.
v. Dietling Hüchtker u. Alfrun Kliems.
Köln et al. 2011. S. 2 7 -6 6 .
Stavenhagen R Classes, Colonialism, and
Acculturation / / Studies in Comparative
International Development. 1965. Vol. 1.
No. 6. P. 5 3 -7 7 .
Taagepera R. An Overview of the Growth
of the Russian Empire / / Russian Colonial
Expansion to 1917 / Ed. by Michael Rywkin. London; New York: Mansell, 19B8.
P. 1 - 7 .
44
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
Thompson 2000 Thompson 2005 -
Tönnies 2000 —
Trotsky 1949 —
Vatanabadi 1996 -
Velychenko 2002
Viola 1998 Weber 1976
Wolpe 1975
Thompson E. Imperial Knowledge: Rus­
sian Literature and Colonialism. Westport
(CT); London: Greenwood Press, 2000.
Thompson E. Said a sprawa polska. Przeciwko kulturowej bezsilnosci peryferii / /
Europa. Tygodnik idei. 2005. 29 06. No. 26
(65). P. 1 1 -1 3 .
Tönnies F. Innere Kolonisation in Preußen
insbesondere der ehemaligen Provinzen
Posen und Westpreußen — Soziologische
Studien und Kritiken (1923) / Hrsg. v.
D. Haselbach / / Ferdinand Tönnies Ge­
samtausgabe: 24 Bde. Hrsg. v. L. Clausen,
A. Deichsel u.a. Bd. 15. Berlin; New York:
de Gruyter, 2000.
Trotsky L. Independence of the Ukraine
and Sectarian Muddleheads / / Fourth
International (New York). 1949-Vol. 10.
No. 11 (December). P. 346—350.
Vatanabadi S. Past, Present, Future, and
Postcolonial Discourse in Modern Azer­
baijani Literature / / World Literature To­
day. 1996. Vol. 70. No. 3. P. 4 9 3 -4 9 7 .
Velychenko S. The Issue of Russian Colo­
nialism in Ukrainian Thought: Dependen­
cy Identity and Development / / Ab Impe­
rio. 2002. No. 1. P. 3 2 3 -3 6 7 .
Viola L. Peasant Rebels Under Stalin: Col­
lectivization and the Culture of Peasant
Resistance. Oxford University Press, 1998.
Weber E. Peasants into Frenchmen: The
Modernization of Rural France. Stanford:
Stanford University Press, 1976. P. 67—94.
Wolpe H. The Theory of Internal Colonial­
ism: The South African Case / / Beyond
the Sociology of Development: Economy
and Society in Latin America and Africa /
Ed. by I. Oxaal, T. Barnett, D. Booth.
London: Routledge & Kegan Paul, 1975.
P. 2 2 9 -2 5 2 .
Примечания
1
Если не считать таких юридически сложных вопросов, как вла­
дение Финляндией, которая формально имела очень широкую авто­
номию (а с 1878 года — даже «собственную» армию), граничившую с
личной унией (подробнее см.: Пыжиков 2003), и владение Польшей,
45
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
которая между 1815 (создание Царства Польского) и 1832 годами (из­
дание Органического статута Царства Польского, упразднившего сейм
и провозгласившего Польшу неотъемлемой частью Российской импе­
рии) имела довольно широкую автономию.
2 Британский монарх по Акту 1927 года (Royal and Parliamentary
Titles Act) назывался королем (или королевой) «Великобритании, Ир­
ландии и британских заморских доминионов». Император АвстроВенгрии после произошедшей в 1866 году потери Венеции называл­
ся так: «Император Австрии, апостолический король Венгрии, король
Богемии, Далмации, Хорватии, Словении, Галиции, Лодомерии и Илли­
рии, король Иерусалима и прочая, эрцгерцог Австрии, великий герцог
Тосканы и Кракова, герцог Лотарингии, Зальцбурга, Штирии, Каринтии, Крайны и Буковины <...> Великий воевода Воеводства Сербского
и Гроссмейстер Ордена Золотого руна». Нынешний титул короля
Испании по Конституции 1978 года включает в себя указание на мно­
жество земель, сегодня Испании не принадлежащих, и все же менее гетерогенен, чем титул российских монархов, так как в нем последова­
тельно перечисляются владения или территориальные притязания
разных династий — дома Трастамара, властвовавшего в XV веке, Габс­
бургов, правивших страной в XV—XVI веках, и Бурбонов, правящих
сегодня: «Его Католическое Величество король Испании, король Кас­
тилии, Леона, Арагона, Двух Сицилий, Иерусалима, Наварры, Гранады,
Севильи, Толедо, Валенсии, Галиции, Сардинии, Кордовы, Корсики,
Мурсии <...> Западных и Восточных Индий, островов и срединных зе­
мель Моря-Океана, эрцгерцог Австрии, герцог Бургундии, Брабанта,
Милана, Афин и Неопатрии...» и тд.
3Аналог Иерусалима, на обладание которым претендовали Габсбур­
ги и который сейчас входит, как уже сказано, в титулатуру наследую­
щих им королей Испании.
4 П одробнее об имперско-колониалистской логике Карамзина
применительно к Польше см.: Кручковский, Хилюта 2011.
5 Ср. у А. Филюшкина: «Для отбора земель в титул [в XVI веке] были
важны как раз рубежи и новые приобретения: в него попадали край­
ние пограничные территории на севере—юге—востоке—западе, прав­
да, не всегда расположенные по “русскую” сторону границы» (Филюшкин 2006: 210).
6 О влиянии самоназвания монгольских ханов на титул русских
государей см.: Успенский 2000: 49—52, 96—97. По Успенскому, перво­
начально «царь» в составе титула ассоциировался со словом «хан» и
лишь позже стал все больше и больше восприниматься как русский
эквивалент византийского «басилевса».
7 Проблемы колонизации Сибири были глубоко освещены в серии
важных работ Анатолия Ремнева (Ремнев 2004; Ремнев, Дамешек 2007;
Ремнев 2010 и др.). Мы опирались, среди прочего, и на его исследова­
ния, надеялись вступить с ним в творческий диалог и скорбим о его
безвременной кончине.
46
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
8 Мы не говорим о представителях грекокатолической церкви
(униатах), которые на протяжении XVIII—XIX веков и при советской
власти подвергались последовательным репрессиям.
9 Хотя и отделенной в месте самого близкого контакта относитель­
но нешироким Беринговым проливом (86 км).
10 Подробнее см. в статье М. Ходарковского в этом сборнике.
11 См. об этом статью М. Майофис в этом сборнике.
12 См. об этом статью М. Ходарковского в этом сборнике.
13 См. об этом статью И. Шевеленко в этом сборнике.
14 Вообще же тюркское слово «аманат» чрезвычайно многозначно
и означает нечто доверенное человеку (например, на хранение), «за­
вещание» или «завет».
15 Полян 2001. О преемственности и различии методов имперской
и советской властей в управлении Северным Кавказом см.: Бенвенути
2011 .
16 О крестьянской общине как институте внутренней колонизации
CM.: Etkind 2011: 1 3 7 -1 4 8 .
17 Подробнее см. в статье М. Лекке в этом сборнике.
18 Об истории и семантических тонкостях этих деф иниций см.
подробное обсуждение в статье Д. Уффельманна в этом сборнике.
19 См. в статье Г. Киршбаума в этом сборнике.
20 Разумеется, это эскизное описание, указывающее на общие тен­
денции, но намеренно игнорирующее детали. Тенденция французских
властей административно уравнивать колониальные земли и метропо­
лию родилась вместе с Великой французской революцией. В принятой
26 августа 1789 года Декларации прав человека и гражданина говори­
лось об отмене рабства в колониях и о запрещении работорговли;
4 февраля 1794 года якобинское правительство приняло декрет, под­
тверждавший уничтожение рабства в колониях. Конституция III года
Республики (1793 год) провозгласила принцип политической ассими­
ляции колоний (ст. 6 и 7): «Колонии являются составными частями
Республики и подчинены тем же конституционным законам. Они раз­
делены на департаменты». Наполеон Бонапарт, однако, вновь ввел в
колониях рабство и отменил его только в период Ста дней (Черкасов
1983). Наполеон III во время посещения Алжира (незадолго до этого
присоединенного к Франции) провозгласил: «Я — император арабов
точно так же, как и французов» (цит. по: Черкасов 1983). В целом мож­
но сказать, что Франция гораздо чаще, чем Британия, практиковала в
колониях прямое, а не косвенное управление. Влияние этой традиции
прослеживается в политике Франции уже и в постколониальный пери­
од: в настоящее время сохранившиеся «заморские департаменты», раз­
бросанные по всему миру, считаются частью территории Франции, из­
бирают депутатов французского парламента и используют в качестве
валюты евро.
21 Начиная с работы «La differance» («Различение») (1968) Ж. Дерри­
да писал о том, что знак всегда существует во времени и несет в себе
следы прошлых значений и предвестие будущих семантических сдви­
47
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
гов. В работе «La differance» Деррида характеризует этот процесс как
«овременивание» («temporalisation») знака (Деррида 1999: 176). Сам
философ возводил этот термин к фрейдовскому немецкому неологиз­
му «Denkaufschub» — «мыслительная отсрочка» (Деррида 2000).
22 См.: Haxthausen 1847, II: 332—334; о нем см.: Dennison, Karus 2003.
О разграничении внутренней колонизации и «самоориентализации»
и их причинно-следственных соотношениях подробнее см. в статье
Д. Уфф>ельманна в этом сборнике.
23 В особенности — в статьях цикла «Капитализм в сельском хозяй­
стве» (1899) (Ленин 19б7в: 125, 129). Впервые Ленин употребляет тер­
мин «внутренняя колонизация» в статье 1897 года «К характеристике
экономического романтизма. Сисмонди и наши отечественные сисмондисты» (Ленин 1967а: 220, 223).
24 Подробное сопоставление концепций Арендт и Сезера см.: Rothberg 2009; сопоставление концепций «колониального бумеранга» и
«внутренней колонизации» см.: Etkind 2011: 23—26.
25 Впрочем, уже за несколько лет до этого афроамериканские акти­
висты Харолд Крузе, Стокли Кармайкл и Чарльз В. Хамильтон (Car­
michael, Hamilton 1967; Cruse 1968) описывали положение темнокоже­
го населения США в терминах «домашнего колониализма» (Крузе) или
«колониальной аналогии» (Кармайкл и Хамильтон).
26 Приблизительно тогда же Харолд Волпи — живший в эмиграции
в Британии южноафриканский экономист, член Коммунистической
партии Южной Африки — опубликовал две работы о «внутренне-колониальном» характере режима апартеида (обобщающая: Wolpe 1975).
27 Во второй половине 2000-х и в начале 2010-х крайности постколониального подхода в украинской историографии стали предметом
методологически тонкой критики в работах Андрия Портнова (см.,
например: Портнов 2012).
28 Об этой форме инверсии империализма в нашем сборнике по­
дробно пишет Н. Конди.
29 До начала XIX века «Синопсис...» использовался в России как
школьный учебник по истории; именно из этого сочинения, во мно­
гом опиравшегося на работы польского историка М. Стрыйковского,
черпались такие легендарные сведения о ранних правителях России,
как, например, смерть «вещего» Олега «от коня своего». Архимандрит
Иннокентий был предположительным сочинителем или редактором
«Синопсиса...», однако некоторые историки сомневались в его автор­
стве (Лаппо-Данилевский 1920: 23; Пештич 1958: 285) и называли дру­
гих возможных авторов — например, печатавшего эту книгу Ивана
Армашенко (Формозов 2005): его имя зашифровано в акростихе, ко­
торым оканчивается издание 1680 года.
30 Только в описаниях центра Украины, Киева, значимым компо­
нентом оказывалось его представление как «обычного» имперского
провинциального города (Булкина 2004: 98).
31 О двойственном, «амфибийном» самосознании украинских элит
конца XVIII века см., например: Гундорова 2006.
48
ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ..
32 Мы помещаем в нашем сборнике сразу несколько статей, осмыс­
ляющих этот взаимопереход именно на украинском и «казачьем» ма­
териале: это работы Г. Киршбаума, М. Рябчука, В. Киселева и Т. Ва­
сильевой.
33 Примеры см.: Уортман 2004 и в статье Ш. Родевальда в этом сбор­
нике.
34 Впрочем, не будем забывать, что последствия этого размывания
были отчасти смягчены тем, что все янычары были обязаны исповедо­
вать особую разновидность ислама — бекгашизм.
35 Бакунин повторял этот лозунг во многих работах. См., например,
характерный пассаж: «Вопрос о нашем сближении с народом, не для
народа, а для нас, для всей нашей деятельности, есть вопрос о жизни
и смерти. Сближение это необходимо, но оно трудно, потому что тре­
бует с нашей стороны совершенного перерождения, не только внеш­
него, но и внутреннего. Борода, русское платье, жесткие руки, грубая
речь не составляют еще русского человека. Нужно, чтоб ум наш вы­
учился понимать ум народа, и чтоб наши сердца приучились бить в
один такт с его великим, но для нас еще темным сердцем. Мы должны
видеть в нем не средство, а цель; не смотреть на него как на материал
революции по нашим идеям, как на “мясо освобождения”, напротив
смотреть на себя, если он на то согласится, как на слуг своего дела.
Одним словом, мы должны полюбить его пуще себя, дабы он вас полю­
бил, дабы он нам свое дело поверил.
Любить страстно, отдаваться всею душою, побеждать громадные
трудности и препятствия, силою любви и жертвы победить ожесточен­
ное сердце народное — дело молодости. Вот где ее назначение! Учить­
ся она должна у народа, а не учить. Не себя, а его возвышать и вся от­
даться его делу. Ну, тогда народ признает ее» (Бакунин 1920).
Как пишет Лори Манчестер в статье, помещенной в этом сборни­
ке, своеобразие логики народников можно уточнить, если сопоставить
их просветительскую и этнографическую деятельность с работой ев­
ропейских христианских социалистов XIX века среди бедняков.
36 М. Лекке, Ш. Родевальда и И. Шевеленко.
37 В этом сборнике мы помещаем статью Д. Хили, посвященную
интерпретации ГУЛАГа как внутренней колонизации СССР.
38 Мартин 2011; точнее было бы, конечно, перевести «affirmative
action empire» (Martin 2001) как «империя “положительной дискрими­
нации”».
39 Меньше чем через полгода этот декрет, фактически повторявший
аграрную программу партии эсеров, был заменен более жестким по
духу декретом ВЦИК от 19 февраля 1918 года за подписью В. Ульяно­
ва (Ленина) и Я. Свердлова «О социализации земли», который, в отли­
чие от Декрета о земле, уже не содержал ссылок на будущее разреше­
ние вопроса о земле Учредительным собранием.
40 Анализ этого процесса на материале «мобилизации трудящихся
в литературу» предложен в нашем сборнике в статье И. Калинина, а на
материале «освобождения женщин Востока» — в статье Ю. Градсковой.
49
АЛЕКСАНДР ЭТКИНД, ДИРК УФФЕЛЬМАНН, ИЛЬЯ КУКУЛИН
Кажется, едва ли не первым общую внутренне-колонизационную ло­
гику «положительной активности» описал в одной из поздних статей
ЛД. Троцкий: «Кремлевская бюрократия говорит советской женщине:
так как у нас — социализм, то ты должна чувствовать себя счастливой
и отказаться от абортов (под угрозой наказания). Украинцу он (sic!)
говорит: так как социалистическая революция разрешила нацио­
нальный вопрос, то ты обязан чувствовать себя счастливым в СССР и
отказаться от мысли об отделении (под страхом расстрела)» («Неза­
висимость Украины и сектантская путаница», 30 июля 1939 года)
(Trotsky 1949, цит. по русскому оригиналу, опубликованному в Интер­
нете: http://magister.msk.ru/library/trotsky/trotm477.htm [18.12.2011]).
41 С той оговоркой, что, как не раз отмечали политологи, патронатно-клиентские отношения центральных и северокавказских элит,
предполагающие готовность «Москвы» в обмен на лояльность своих
клиентов предоставлять им практически безраздельную власть на «вве­
ренных» территориях, неожиданно напоминают очень архаические
формы административной зависимости, сложившиеся задолго до ф ор­
мирования классических колониальных империй, прежде всего ф ео­
дальный вассалитет и систему личной унии.
42 Эта тенденция исследована в статье Н. Конди, помещ енной в
этом сборнике.
43 Одна из таких полемик — локальная, но очень богатая куль­
турными смыслами — исследована в этом сборнике в статье
К.М.Ф. Платта.
«СТРАНА,
КОТОРАЯ
КОЛОНИЗУЕТСЯ»
Дирк Уффельманн
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ
(ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ РОССИИ
Право, если бы я был живописцем, вот
бы я какую картину написал: образован­
ный человек стоит перед мужиком и кла­
няется ему низко: вылечи, мол, меня, ба­
тюшка мужичок, я пропадаю от болести; а
мужик в свою очередь низко кланяется об­
разованному человеку: научи, мол, меня,
батюшка барин, я пропадаю от темноты.
Ну, и, разумеется, оба ни с места.
И.С. Тургенев. «Дым»
В этой статье мы ставим двойную задачу. Первая часть
статьи посвящена своего рода «инвентаризации» научных дис­
куссий вокруг внутренней колонизации России. Во второй
части мы займемся вопросом о том, какой вклад может внести
в эти дискуссии литературоведение, располагающее необходи­
мыми инструментами для анализа речевых актов, связанных с
внутренней колонизацией. При этом будет намечено пять
основных акцентов:
1) В первой части, где будут рассмотрены используемые в
научных дискуссиях понятия, мы постараемся разграничить
отдельные оттенки метафоры, которую являет собой понятие
внутренняя колонизация.
2) За разграничением терминов внешняя колонизация,
внутренняя колонизация,, самоколонизация последует попыт­
ка построения ступенчатой модели этих отличающихся друг
от друга стратегий.
53
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
3) Затем мы коснемся проблемы временных и простран­
ственных границ применения понятия внутренняя колониза­
ция в истории русской культуры.
4) Кроме того, мы проведем анализ перформативного ха­
рактера речевых актов колонизации. Здесь мы постараемся
обосновать предпочтение, отдаваемое нами терминам внут­
ренняя колонизация или даже внутренняя колониализация,
отличающимся от понятия «внутренний колониализм» (in­
ternal colonialism), которого придерживался Хечтер1.
5) В заключение мы предложим вариант метонимического
описания внутренней колонизации в духе перформативного
поворота (performative turn) и попытаемся продемонстриро­
вать плодотворность подобного подхода на материале «Путе­
шествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева.
I
Большинство социологических макротеорий, таких как
теория модернизации, дифференциации или цивилизацион­
ного процесса, являются телеологическими. Иначе говоря, эти
теории рассматривают прошлое в категориях будущего, кото­
рое не могло быть известно деятелям прошлого. Они постро­
ены на аксиологическом понимании прогресса и смешивают
нормативные суждения с дескриптивными. Исключением яв­
ляется теория колонизации. У Маркса, как и в историко-философских работах других авторов, колониализм (в случае Вели­
кобритании — по отношению к Индии) определяется как
телеологически необходимый2, однако аспект подчинения и
эксплуатации все же остается на переднем плане. Если Сергей
Соловьев и другие русские историки XIX века используют по­
нятие колонизация в духе апологетики якобы мирного заселе­
ния «пустующих» или недостаточно «цивилизованных» терри­
торий, то в современных дискуссиях, прошедших через школу
постколониальной теории, основное смысловое ударение ста­
вится на гегемонии и насилии (Landow 2002).
Итак, преимущество понятия колонизация и его метафо­
рического употребления — это отрицательный оттенок и
способность привлечь внимание к аспекту насилия, присут­
54
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
ствующему в культурных различиях и в процессах трансфор­
мации (ср.: Yew 2002; ср. также Эткинд в: Липовецкий, Эткинд
2008: 195).
В случае внутренней колонизации в России речь, как изве­
стно, идет не о колониализме в «классическом» смысле «подчи­
нения заокеанских территорий» (Osterhammel 2006:11) и даже
не о «колонизации приграничных регионов» (Там же: 10), о ко­
торых Юрген Остерхаммель говорит применительно к распо­
ложенным в Азии российским территориям (Там же: 11). Здесь
мы не имеем дела с колонией как отдельным «вновь созданным
политическим образованием» (Там же: 16), и суверенные пра­
ва осуществляются не «под знаком преобладания внешних ин­
тересов» (Там же: 21; курсив наш. —Д.К). Однако это колониа­
лизм в том смысле, что
...принципиальные решения касательно жизни колонизиру­
емых принимаются и проводятся в жизнь отличающимся от
н и х с точки зрения культуры меньш инством колонизато­
ров, практически не желающих приспосабливаться (Там же:
21 ) 3.
Иногда речь идет о
...ситуациях, в которых зависимость «колониального» харак­
тера возникает не между «метрополией» и территориально
удаленной от нее колонией, а между доминирующ ими «цен­
трами» и зависимой «периферией» в р а м к а х национальных
государств или территориально едины х империй (Там же:
22; курсив оригинала).
Примеров внешней колонизации заокеанских территорий
в современной истории больше, чем каких-либо других. Воз­
можно, еще и по этой причине теории внутренней колониза­
ции начали возникать значительно позже, чем теории колони­
зации внешней: первый период их активного обсуждения
пришелся на 60—70-е годы XX века (причем фокус тогда был
направлен на Латинскую Америку [Gonzälez Casanova 2006], Be-
55
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
ликобританию [Hechter 1975] и эпоху сталинизма [Gouldner
1978]), второй — на 2000-е. По причине этого «запаздывания»
научных дискуссий представление о «колониализме без коло­
ний» (Osterhammel 2006: 22) приобретает оттенок исключи­
тельности. Сторонники сформировавшейся ранее «заокеан­
ской» парадигмы колониальных исследований высказывают
подозрения, что само понятие «внутренней колонизации» ме­
тафорично и основано на натяжке (Hind 1984: 561; Landow
2002).
Теории внутренней колонизации основываются на ана­
логиях. <...> Подобный подход обы чно исключает традици­
он н ое понимание колонизации, которое исходит из геогра­
фического разделения, а также такое ее понимание, которое
отталкивается от предпосылки навязывания группой людей
своей власти какой-либо экстерриториальной группе с о ­
общ еств. Как правило, теор и и [внутренней колонизации]
включают такие признаки обы ч н ого колониализм а, как
политическое п одчинение, экономическая эксплуатация,
культурное госп одство и расовы й конфликт (H ind 1984:
552).
Насколько оправданны такие подозрения? Или наоборот: в
какой мере существует «колониальная аналогия» (Hechter 1975:
33, прим. 1) между внешней и внутренней колонизацией?
Основное различие между ними заключается в том, что
«при внутренней колонизации аналогом колониальной влас­
ти является элита, а не страна» (Calvert 2001: 54).
Противники подобной аналогии задают вопрос, не было ли
бы более адекватным говорить о «внутренней периферизации»
(Nolte 1991b: 9). На это можно ответить: если понятие колони­
зация в качестве аналогии для описания внутренних процес­
сов страдает якобы излишней широтой, то понятие периферия
с полным правом можно упрекнуть в узости. При его исполь­
зовании фокус смещается исключительно на региональный и
экономический аспекты (ср.: Nolte 1991а: 1), в то время как
теряются из виду социальная и культурная составляющие экс­
56
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
пансии «центра» и его элит. Метафорическое употребление
понятия колонизация может оказаться продуктивным для тео­
рии культуры именно в том случае, если мы не будем забывать
о том, что перед нами метафора (ср.: Ruthner 2003: 119—122);
осознание метафорического характера понятий дает нам в
руки действенное противоядие от объективизма самого разно­
го толка. Так, например, рассуждения Поля Вирилио об эндо­
колонизации в нацистской Германии носят эксплицитно мета­
форический характер:
...эндоколонизация происходит в том случае, когда полити­
ческая власть обращается против собственного населения.
<...> Тоталитарные общества колонизируют собственное на­
селен ие. Н ацистскую Германию н ев озм ож н о понять, не
принимая во внимание того обстоятельства, что она была
лиш ена колоний и начала программу колонизации у себя
дома. <...> конечно, колонизация в Германии также следова­
ла логике эндоколонизации: она подвергла свое собствен ­
ное население той участи, которой британцы — или ф ран­
цузы — подвергли аборигенов в Австралии или чернокожих
в Ю жной Африке, — иными словами, жестокому насилию
(Virilio 2000: 50у .
Сторонников тезиса о внутреннем колониализме нередко
попрекали излишним «объективизмом» в понимании истори­
ческого развития, восходящим к марксистским пресуппозици­
ям, хотя уже в 1970-е годы этот упрек —например, в адрес Хечтера — не выглядел обоснованным (Hind 1984: 552 —553).
В 2000-е годы утвердилось мнение, что внутренний колониа­
лизм не связан с определенной политико-экономической си­
стемой и может проявляться за пределами территории, на ко­
торой господствует капитализм европейского типа (Calvert
2001: 53; первым, кто обосновал эту мысль задолго до наступ­
ления нового века, был Гоулднер — Gouldner 1977/1978: 41).
В своих работах, посвященных постколониальным исследо­
ваниям Габсбургской империи, Йоханнес Файхтингер (Feichtinger 2003: 18—19) использует понятия «внутренняя колони­
57
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
зация» и «самоколонизация» в том же ключе, в каком сегодня
ведутся дискуссии вокруг этой темы применительно к России.
Свою ставшую хрестоматийной работу о британском внут­
реннем колониализме по отношению к Шотландии, Уэльсу и
Ирландии Майкл Хечтер начинает с возражения против мак­
ротеории, постулирующей постепенное распространение
модернизации и индустриализации. Эту теорию он расцени­
вает как излишне оптимистическую (Hechter 1975: 22—30). Его
взгляд направлен на усиление неравенства — сначала социаль­
ного5, после — культурного6 и в конце концов — этнического:
«Эта система расслоения, которая может быть определена как
культурное разделение труда, способствует формированию
отличающейся друг от друга этнической идентификации в
обеих группах» (Hechter 1975: 9)7.
В первых размышлениях о самоколонизации или внутрен­
ней колонизации, в XIX веке высказанных в отношении России
такими авторами, как Август фон Гакстгаузен, Сергей Соловь­
ев и Василий Ключевский, аналогия между внешней и внутрен­
ней колонизацией осознавалась куда менее явно, чем у авторов
XX столетия.
Направляющая идея была задана Августом фон Гакстгаузеном. Рассуждая о заселении черноморского побережья немец­
кими колонистами, он пишет: «На внутреннюю колонизацию
Российской империи должна быть направлена вся энергия
правительства» (Haxthausen 1847: 332). Здесь понятие «внут­
ренняя колонизация» используется не как описание истори­
ческих фактов, а как указание на «правильную» будущую поли­
тику, то есть не как дескриптивное, а как явно нормативное.
Сергей Соловьев, говоря практически обо всей истории
России в целом и придавая сказанному не меньший пози­
тивный смысл, чем Гакстгаузен, представляет освоение гео­
графического пространства как не гегемониальный процесс.
Соловьев интерпретирует это освоение не как результат стол­
кновения завоевателей и аборигенов, а как заведомо мирную
инфильтрацию населения из центра на окраины:
...здесь один народ, государство не было завоевано другим
народом, государством в том смысле, в каком обыкновенно
58
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
принимается в истории завоевание, одним словом, и там и
здесь [на севере и в Сибири] преимущественно п рои сходи ­
ло население, колонизация страны (Соловьев 1959—1966,
I—II: 62).
Таким образом, Россия у Соловьева — это «страна колони­
зующаяся», и колонизующаяся полностью (Соловьев 1959—
1966, III—IV: 648).
Во второй лекции «Курса русской истории» Василий Клю­
чевский также провозглашает колонизацию «основным фак­
том нашей истории» (Ключевский 1987,1: 50—51). В ретро­
спективе, рассматривая историческое развитие с точки зрения
результата, он, в унисон с Соловьевым, пишет: «История России
есть история страны, которая колонизуется» (Ключевский
1987:1; 50)8.
В какой мере оправдано рассматривать возвратную конст­
рукцию, используемую Соловьевым и Ключевским, как тер­
мин? Может быть, перед нами всего лишь безличная форма,
характерная для русского канцелярско-бюрократического
языка, при которой субъект действия принципиально не назы­
вается? Или Соловьев и Ключевский черпают интеллектуаль­
ное наслаждение в парадоксе «ашоподчинения»? То есть: осоз­
нают ли они свои слова («...которая колонизуется») как троп?
В любом случае в возвратной конструкции «колонизуется»
принципиально неразличимы насильственная колонизация,
агентом которой выступают армия и бюрократия, и ненасиль­
ственная, агентом которой выступают «мирно» инфильтрующиеся крестьяне.
В исследованиях западных специалистов модель внутрен­
ней колонизации при обсуждении российской истории пер­
воначально применялась прежде всего для объяснения сталин­
ской коллективизации. Гоулднер, например, использует поня­
тия теории колониализма в качестве метафор для описания
внешней и социальной политики:
Была создана сосредоточенная в городах властная эли­
та, которая заняла доминирующ ую позицию в обществе, где
59
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
большинство было представлено сельским населением, по
отнош ению к котором у она была внеш ней колониальной
властью; это был внутренний колониализм, мобилизовав­
ший государственную власть против колониальных данни­
ков в сельских регионах (Gouldner 1977/1978: 13).
Развенчивая официальное марксистское разделение кресть­
ян на бедняков и кулаков как «полный провал» (total failure)
(Gouldner 1977/1978: 21), социолог касается также дискурсив­
ных аспектов, которые Саид в том же самом году назовет ориен­
тализмом: крестьян Гоулднер определяет как «советских индей­
цев» («peasants as the Soviets’Indians») (Gouldner 1977/1978:41).
В книге Линн Виолы «Peasant Rebels» («Крестьяне-пов­
станцы») (1996) основное внимание тоже сосредоточено на
«внутренней колонизации крестьянства» (Viola 1996:44). Как и
Хечтер, Виола высказывает несогласие с унифицирующей мо­
делью, которой в этом случае является представление о модернизационном скачке, якобы произошедшем в сталинскую эпо­
ху (Viola 1996: 13). Более точным она считает описать произо­
шедшее тогда как «оккупацию народа»: «Это была борьба за
власть и контроль, попытка подчинить и колонизовать тех, кто
на протяжении советской истории все больше и больше стали
напоминать оккупированный народ» (Viola 1996: 14). Насилие,
пишет Виола, было направлено не против «кулаков» как со­
циальной группы, а было скорее «войной против всего кресть­
янства» (Viola 1996: 15), которое «...воспринималось прежде
всего как экономический ресурс, <...> в сущности, как не более
чем внутренняя колония» (Viola 1996: 20).
В качестве дискурсивного фона Виола приводит описания
мужиков и баб как темных, некультурных и неблагородных в
своей массе (Viola 1996: 32), которые можно охарактеризовать
как их враждебную ориентализацию. В результате такой ориентализации в культуре был сформирован образ крестьян как
«чужеродного элемента в своей собственной стране» (Viola
1996: 38).
В отличие от Соловьева и Ключевского, выбор Бориса Гройса в 1993 году пал не на возвратный глагол («колонизуется»),
бо
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
а на абстрактное существительное самоколонызация9, которое
позже — в английском варианте — было взято на вооружение
Драганом Куюнджичем (Kujundzic 2000: 894) и Нэнси Конди
(Condee 2009: 30).
В серии работ, опубликованных с 1998 по 2003 год, Алек­
сандр Эткинд предпринял попытку систематизации понятия
«внутренняя колонизация», выявляя ее отличия от колониза­
ции, ведущейся далеко от границ метрополии — обычно за
океаном (2002: 275—276, прим. 13). В отличие от Хечтера, ко­
торый переходит от культуры к этносу, Эткинд подчеркивает,
что «...культурная дистанция между метрополией и колонией не
всегда совпадает с этнической дистанцией между ними» (Эт­
кинд 2001: 60). Колонизирующая элита и колонизируемый
народ могут, как констатирует Эткинд, принадлежать к одной
и той же этнической группе. Необходимым условием, оправды­
вающим использование понятия внутренняя колонизация, он
считает наличие культурной дистанции: «Нет культурной дис­
танции — нет колониальной ситуации» (Эткинд 2003: 111).
Говоря о «колониальной ситуации» (ср.: Balandier 1951), Эткинд
предлагает терминологический знаменатель, под который
можно подвести как внешнюю, так и внутреннюю колони­
зацию.
Эткинд не забывает об истории понятия «колониализм»
и учитывает отличия, существующие в его применении к за­
океанским территориям. Важно, что у него появляется крите­
рий, с которым могут работать представители гуманитарных
наук: ситуация культурной дистанции (2001: 61). Если таковая
имеет место, то, следуя Эткинду, о внутренней колонизации
можно говорить в неметафорическом смысле.
Тезисы Александра Эткинда вызвали полемику, в которой
использовались не только содержательные аргументы, но и
этические и аксиологические оценки. Оценочная составляю­
щая оказалась наиболее заметной в научных дискуссиях, иду­
щих в Украине и в России, —с 2007 года она, кажется, начинает
усиливаться. Впрочем, Сузи Франк еще в 2003 году писала, что
в концепции внутренней колонизации Эткинда кроется опас­
ность осознанного или неосознанного продолжения импер­
61
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
ских тенденций: «...своей концепцией “внутренней колониза­
ции” он — осознанно или неосознанно — повторяет... импер­
ский подход» (Frank 2003: 1670). Более агрессивные ноты зву­
чат в отзыве Виталия Чернецкого, опубликованном в 2007 году:
Парадоксальным образом <...> в своей аргументации ка­
сательно внутренней колонизации России <...> Эткинд ссы­
лается на события и явления, котрые происходили и имели
место на украинской и белорусской территориях. Тем са­
мым Эткинд воспроизводит элементы российской колони­
альной идеологии, которую он, видимо, усвоил настолько,
что перестал их замечать (Chernetsky 2007: 43; курсив ори ­
гинала).
В отличие от Чернецкого, который последовательно при­
держивается идеи исключительно внешнего характера рос­
сийского колониализма, в употреблении термина «внутренний
колониализм» по отношению к неоколониальной эксплуата­
ции некоторых территорий Российской Федерации у Бориса
Родомана (Родоман 1996) и Марианны Фадеичевой (Фадеичева 2007) явственно звучит внутрироссийская антиколониаль­
ная полемика: «Необходимо преодолеть внутренний колони­
ализм», «необходима деколонизация», — пишет Фадеичева
(2007: 54). У нее наблюдается возвращение к нормативно­
аксиологическому пониманию термина, преобладавшему у
Гакстгаузена, однако с явно негативным оттенком.
II
Более необходимой, чем оценка аксиологических предпо­
сылок постколониальных исследований по российской исто­
рии, нам представляется герменевтика различения, которой до
сих пор практически не уделялось внимания. При этом мы не
имеем в виду затихающую и вновь оживающую дискуссию вок­
руг различий и метафорической дистанции между внутренней
и внешней колонизацией, а четкое разграничение терминов,
связанных с внутренними процессами.
В идущих сегодня дискуссиях сравнительно ясно просмат­
ривается терминологическое различение внутреннего ори ­
62
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
ентализма и внутренней колонизации. В контексте обсуждения
внутреннего ориентализма почти обязательно упоминается
вошедшая в современный академический канон работа Эдвар­
да Саида (1978). У Виолы, которая пишет о дискурсивной инфантилизации крестьян, ссылки на Саида еще нет (Viola 1996:
32), в то время как в своем описании обращения с крестьянами
Янни Коцонис уже использует введенное Саидом понятие
«othering» (конструирование инаковости) (Kotsonis 1999: 3).
Эткинд, в свою очередь, констатирует, что «русский ориен­
тализм был направлен не в заморские колонии, а внутрь
собственного народа» (Эткинд 2001: 72), и тоже ссылается на
Саида.
Внутренний ориентализм следует анализировать при помо­
щи инструментов, которые сродни саидовскому анализу коло­
ниального дискурса, в то время как в случае колонизации пер­
венство должно отдаваться собственно историческим методам
и подходам. «Ориентализация собственной культуры» у Эткин­
да (2001: 68) с ее грамматическим значением действия прихо­
дится как раз на смысловой зазор между ориентализмом и
колонизацией, что демонстрирует, что различение ориента­
лизма и колонизации основано только на некоторой разнице
акцентов.
Значительно менее четко различаются в употреблении тер­
мины «самоколонизация» и «внутренняя колонизация». Воз­
вратный глагол «колонизоваться» у Соловьева и Ключевского
в этом плане остается открытым. Эткинд выстраивает целый
синонимический ряд: «внутренняя колонизация, самоколони­
зация, вторичная колонизация» (2001:65), а Йон Кюст исполь­
зует совмещенный термин «внутренняя самоколонизация»
(internal self-colonization) (Kyst 2003: 30).
Ответ на вопрос об адекватности кроется не в самом отгла­
гольном существительном с приставкой «само-», а в его сопря­
жении с грамматическим и историческим субъектом. У Гройса и Куюнджича субъект самоколонизации — коллективный:
это народ в эпоху петровских реформ («самоколонизация рус­
ского народа» [Гройс 1993: 358]) или «идентичность России,
непрерывная мазохистская <...> самоколонизация» (Kujundzic
2000: 898). Отсылка к неопределенным коллективным субъек­
63
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
там (или тем более к неверифицируемым «особенностям на­
ционального характера»10) вводит в заблуждение. Возможно,
что через самоколонизацию прошли Петр I или Феофан Про­
копович, но никак не сам «народ» и тем более не в эпоху пет­
ровских реформ. «Народ» можно описать как объект внутрен­
ней колонизации, но ни в коем случае не как субъект самоколонизации. Эффект внутренней колонизации в результате
петровских реформ несомненно взаимосвязан с собственной,
личной самоколонизацией царя. Однако эти процессы были
направлены на различные объекты: самоколонизация возврат­
на, рефлексивна, в то время как внутренняя колонизация носит
переходный, транзитивный характер.
То же самое можно сказать о самоориентализации и внут­
реннем ориентализме. Когда Блок или евразийцы в своих тек­
стах отказываются считать себя частью «западной» культуры
(лозунг «исхода к Востоку») или когда Владимир Жириновский
всеми силами старается соответствовать стереотипу «варвара»,
это рефлексивное поведение можно назвать самоориентализацией (см. об этом механизме: Khalid 2000; Кобрин 2008;
Uffelmann 2009)11. Однако самоориентализация крайне редко
относится к единичному субъекту: чаще всего широким жес­
том в нее включаются и другие представители собственной —
в данном случае российской — культуры. Однако совсем иной
процесс начинается, когда «мы» с сознанием успешной самоколонизации, превратившей «нас» из «восточного человека» в
«европейца» (см.: Kissel 1999), проводим разделительную ли­
нию между собой и основной массой нашего народа, который
«мы», как нам кажется, оставили далеко за собой.
Как уже было сказано выше, разные аспекты самоколонизации и внутренней колонизации, самоориентализации и внут­
реннего ориентализма взаимосвязаны, и дизъюнктивной чет­
кости границ здесь — как это обычно и бывает в гуманитарных
науках — не добиться. Тем не менее ее можно достигнуть, если
принять в рассмотрение внешнюю колонизаторскую деятель­
ность самой России или внешний «ориенталистский» дискурс
Запада о России: оба явления имеют обратное влияние на
самоориентализацию, внутренний ориентализм, самоколо­
низацию и внутреннюю колонизацию. Сузи Франк, например,
64
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
призывает учитывать «симптоматичный для данной амбива­
лентности процесс внутреннего отражения в России ориентализирующего ее западноевропейского взгляда извне» (Frank
2003: 1667).
На более общем уровне о взаимосвязи между внутренней и
внешней колониальной политикой напоминает Калверт: «Как
внешняя колониация была ответом на, казалось бы, исчерпав­
шие себя возможности внутренней колонизации, так и наобо­
рот...» (Calvert 2001: 60). То есть без внешнего ориентализма не
должно было бы быть ни самоориентализации, ни самоколонизации, а внешняя колонизация в смысле заселения новых
территорий должна предшествовать внутренней, — иначе бу­
дет не хватать пространства, которое можно моделировать как
отсталое и расположенное внутри12.
Принимая во внимание смешение акцентов, которые — мы
еще раз подчеркиваем — при должных усилиях вполне подда­
ются разграничению, мы хотели бы предложить поэтапную
модель динамики развития, протекающего в направлении
«снаружи вовнутрь» (Эткинд 2001:64). Итак, внешняя ориентализация (ВнеОр) культуры может вызвать у отдельных ее пред­
ставителей реакцию субверсивно-ироничной самоориентали­
зации как бы нарочно, назло внешней (СамОр) или послужить
толчком к самоколонизации (СамКол). В последнем случае
практически неизбежно происходит отмежевание13 от соб­
ственной культуры и возникает внутренний ориентализм (ВнуОр) по отношению к «другим» внутри этой культуры. Этот
внутренний ориентализм может оставаться на отрицательной
дистанции или же принять дистанцированно-реформаторскую, то есть колонизаторскую позицию по отношению к
«достойным сожаления другим», что в результате выльется во
внутреннюю колонизацию (ВнуКол). Сказанное можно пред­
ставить в виде следующей схемы:
ВнеОр ^ СамОр ^ СамКол ^ ВнуОр ^ ВнуКол
Подобную идеально-типическую схему в чистом виде мы
представляем cum grano salis\ к моделированию социальных
65
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
процессов в духе структурализма всегда следует подходить с
должной долей скепсиса. Тем не менее мы уверены, что такие
схемы могут принести эвристическую пользу, которая заклю­
чается в их деконструкции: именно ей мы и намереваемся за­
няться во второй части настоящей статьи.
Если верно, что всем дальнейшим этапам должен предше­
ствовать внешний ориентализм, то самоколонизацию и внут­
реннюю колонизацию следует мыслить как реакцию на него,
то есть как нечто вторичное — не случайно Эткинд очень вер­
но пишет о «вторичной колонизации» (2001: 64), а Конди — о
«феномене вторичного порядка» (Condee 2009: 32). Различные
теории заговора как, например, советские пропагандистские
«страшилки» о подрывной деятельности и диверсиях, в прин­
ципе вполне точно демонстрировали опосредованное целым
рядом этапов генетическое происхождение внутренней коло­
низации от внешнего ориентализма. Они просто выразили эту
связь через неверное, конспирологическое по сути отождеств­
ление: «В ситуациях кризиса внутренняя колонизация репре­
зентируется как внешняя», — говорит Александр Эткинд в бе­
седе с Марком Липовецким (Липовецкий, Эткинд 2008: 204).
То, что происходит в процессе намеренной самоориентализации, а также в контексте внутреннего ориентализма и
внутренней колонизации, не остается незамеченным и за гра­
ницей. Если внешние наблюдатели придерживаются модели
распространения модернизации по всему миру, то самоколо­
низация и внутренняя колонизация могут рассматриваться
ими как шаги в верном направлении. Именно так построен,
например, механизм оценок экономических трансформаций
экспертами Международного валютного фонда. Самоориентализация же, как и внутренний ориентализм, может подтверж­
дать бытующие предрассудки — во всяком случае тогда, когда
при внешнем восприятии теряется присутствующая в самоориентализации ирония. Поэтому мы в принципе согласны с
Эткиндом, который пишет:
Самореференциальность внутренней колонизации при­
давала ей характерную непоследовательность, запутан­
66
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
ность, незавершимость, которую западные наблюдатели поориенталистски объясняли национальными особенностя­
ми, культурой и характером (Эткинд 2003: 109—110).
Негативное внешнее восприятие вызывает не столько внут­
ренняя колонизация, сколько скорее самоориентализация и
внутренний ориентализм.
Как бы то ни было, круг замыкается:
ВнеОр ^ СамОр ^ СамКол ^ ВнуОр ^
ВнуКол ^ ВнеОр...
В какой степени цикл действительно замкнут? Должен ли он
неизбежно начинаться все снова и снова — до бесконечности?
III
Таким образом, мы подошли к вопросу о временных грани­
цах и циклическом характере исторического процесса внут­
ренней колонизации.
Относительно временных рамок внутренней колонизации
России в исследовательской литературе преобладает не слиш­
ком четко сформулированное мнение о ее незавершимости.
Ключевский прослеживает этот процесс, начало которого он
видит в VIII веке (1987:1,51—53), на протяжении всей истории
России, вплоть до современной ему эпохи (Ключевский 1987:1:
50). Куюнджич рискует употребить наречие, которому трудно
найти фактическое подтверждение: «После вступления в исто­
рию благодаря петровской модернизации Россия всегда оста­
ется колонизованной» (Kujundzic 2000:897; курсив наш. —ДУ.).
Эткинд предпочитает оставить вопрос о продолжительно­
сти внутренней колонизации открытым, за исключением тези­
са о том, что сталинская коллективизация сельского хозяйства
послужила началом нового цикла (Эткинд 2001: 73). Таким
образом, перед нами возникает фигура повторения, вызываю­
щая в памяти гегелевскую дурную бесконечность: «...внутренняя
колонизация оказывается циклически повторяющимся, труд­
но завершимым процессом» (Эткинд 2001: 72)14.
67
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Вооружившись риторикой незавершимости, все исследова­
тели до сих пор могли, как нам кажется, противостоять соблаз­
ну точной датировки. Наметить как начальную точку какоелибо явное событие разрыва — например, возвращение Пет­
ра I из Великого посольства в августе 1698 года — было бы
действительно рискованно. Поскольку в качестве культурного
отличительного признака Эткинд принимает бороды, то их
прилюдное обривание в следующий после возвращения день
теоретически могло бы послужить такой «цезурой» (2002: 288).
Однако вспомним, что одним из самых часто и охотно деконструируемых мифов западного ориентализма о России являет­
ся именно определение Петровской эпохи как начала поворо­
та России лицом к Западу (ср., например: Waegemans 1993).
Сталинская коллективизация уже с 1970-х годов — напри­
мер, у Гоулднера — описывалась и описывается как форма ко­
лониального насилия над крестьянами. В качестве конечной
точки этой формы внутреннего колониализма можно было бы
принять начало Большого (уже не целенаправленного, а то­
тального) террора в марте 1937 года15, если бы за ним не пос­
ледовали меры, под которые — так или иначе — вновь была
подведена культурная подоплека: депортация немцев Повол­
жья в 1941 и народов Крыма, Северного Кавказа и калмыков в
1944 году, «раскулачивание» на территориях, присоединенных
к СССР перед самой войной, — Балтии и правобережной Мол­
давии, — начавшееся во второй половине 1940-х, и репрессив­
ная кампания против «безродных космополитов» в конце того
же десятилетия. И все же, несмотря на эти оговорки, мы счита­
ем оправданным говорить о всплеске внутреннего колониаль­
ного насилия, который пришелся на два с половиной столетия,
лежащие между концом XVII и серединой XX века.
Неоспоримо, что отдельные проявления внутренней ориентализации и стратегии колониальной эксплуатации (напри­
мер, в Восточной Сибири) могут быть зафиксированы и за
пределами этого периода — если не до 1698, то, во всяком слу­
чае, после 1953 года16. «Внутренне-колониальный треуголь­
ник», который Эткинд в 2003 году разработал на материале
литературы XIX века, Марк Липовецкий применяет к фильмам
68
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
2000-х (Липовецкий 2003; 2008: 708, 749). Тем не менее от­
крытым остается вопрос: могут ли отдельные проявления
ориентализма считаться доказательствами наличия общего ис­
торического процесса внутренней колонизации? Мы склонны
отвечать на этот вопрос отрицательно.
Для более точного уяснения связи между «внутренней ориентализацией» и внутренней колонизацией необходимо отве­
тить на ряд вопросов. В какой момент начатая элитой в цен­
тре реформа переходит в колонизацию, сопровождающуюся
формированием культурной дистанции? Допустимо ли опи­
сывать любой вид «стратификации» как колониальное наси­
лие (Hechter 1975: 33)? Например, экономические реформы
1990-х, которые Марк Липовецкий назвал «либеральной ко­
лонизацией» (см.: Липовецкий, Эткинд 2008: 196), хотя в них
менее явно заметен решающий для нашего подхода аспект
культурной дистанции? С формулой Липовецкого, которая
гласит, что «модернизация приобретает циклический и мон­
струозный характер в тот момент, когда ее поглощает
внутренняя колонизация» (Липовецкий, Эткинд 2008: 197;
курсив оригинала), теоретически можно согласиться. Но ког­
да именно происходит такой переход?
Еще более скользким с политической точки зрения являет­
ся вопрос о пространственном охвате. У Эткинда мы находим
уже получившую большую известность формулировку, указы­
вающую на вектор внутренней колонизации:
Главные пути российской колонизации были направле­
ны не вовне, но внутрь метрополии: не в Польшу и даже не
в Башкирию, но в тульские, поморские, оренбургские дерев­
ни (Эткинд 2001: 65).
Сандерленд подтверждает это высказывание, ссылаясь на
эмпирические данные (Sunderland 2004: 141). При всех воз­
можных расхождениях при описании внутренней колониза­
ции временное и пространственное измерения явно с необхо­
димостью коррелируют между собой. В то время как в начале
царствования Петра I борьба за доступ к Балтийскому морю
69
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
является составляющей внешней колонизации, позднее Петер­
бург становится центром власти, хотя и расположенным на
географической периферии. Внешние территории постепен­
но переходят в ведение внутренней политики — так, о XIX веке
Эткинд пишет: «Колонизация Поволжья, Урала, Сибири оста­
лась в прошлом и давно была делом внутренней политики»
(Эткинд 2001: 62)17. Сахалин был описан русскими мореплава­
телями только в начале XIX века и провозглашен российским
владением в 1806 году, но в конце того же столетия его освое­
ние уже приобретает явственные черты внутренней колониза­
ции, о чем свидетельствуют описания в книге А.П. Чехова «Ос­
тров Сахалин». Ключевский в свое время писал о России, что
«область колонизации в ней расширялась вместе с государ­
ственной... территорией» (Ключевский 1987:1, 50).
Высказывание Эткинда о том, что внешнюю колонизацию
Средней Азии, Кавказа или Аляски с исторической точки зре­
ния следует рассматривать как проигранную (Эткинд 2003:
277), демонстрирует, что происходили не только экспансия и
присвоение, но и уменьшение и утрата территорий. При ана­
лизе потерь приобретенных однажды земель возникает еще
один вопрос: не является ли постепенное «овнутрение» присо­
единенных к России территорий, как это описано у Эткинда,
следствием «традиционного», внешнего колониализма? Упре­
ки в том, что внешние колонии перестают восприниматься как
таковые просто из-за того, что Россия ими успешно управля­
ла, несомненно, оправданны применительно к имперской и
советской власти. Но относятся ли эти претензии к историчес­
кой теории, утверждающей, что в России существовал не толь­
ко внешний, но и внутренний колониализм?
Исторические исследования не смогут защитить себя от
обвинений в неявной апологетике описываемых явлений, если
они будут ссылаться только на общетеоретическую «неста­
бильность границ» (Эткинд 2003: 110). Теоретики должны
твердо уяснить для себя необходимость описания границ меж­
ду внутренним и внешним, которые существовали именно в
тот исторический момент, за анализ которого они берутся.
Или наоборот: они должны привыкнуть описывать размыва­
70
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
ние границ как стратегию и составляющий элемент дискурсив­
ной власти.
При такой постановке вопроса те особенности концепции
внутренней колонизации, которые на первый взгляд могут
показаться ее слабой стороной, оказываются положительным
фактором, требующим более вдумчивого анализа. Искусствен­
ное разделение внешней и внутренней политики теперь может
быть поставлено под сомнение:
Аналитическая ценность идеи внутреннего колониализ­
ма заключается в том, что она является шагом в направле­
нии снятия радикального различения, которое обычно
делают между так называемыми международными отноше­
ниями и внутренними социальными отношениями, взаимо­
отношениями государств и взаимоотношениями классов
(Gouldner 1977/1978: 14, прим. 23).
Нестабильность границ между внешней и внутренней коло­
низацией исключает возможность унифицирующих подходов,
практикуемых как апологетами колонизации, считающими,
что Россия мирным путем принесла «инородцам» цивилиза­
цию, так и радикальными критиками исторической России,
которые убеждены, что русские всегда подвергали насилию
только других.
Полезным может оказаться здесь также и определение про­
межуточного уровня, который уже применяется в исследова­
ниях Габсбургской монархии: в них описывается существовав­
ший в ней «лш7фоколониализм и внутренний колониализм»
(Simonek 2003: 131; курсив оригинала), который выражался,
например, в наличии разницы в уровне гегемонии между Ав­
стрией и южной Польшей, с одной стороны, и между южной
Польшей и западной Украиной, с другой, или между Австрией
и Венгрией, с одной стороны, и Венгрией и Словакией (назы­
ваемой тогда «верхней Венгрией»), с другой. Очевидно, приме­
нительно к империи Габсбургов можно говорить о «более
доминирующих», «менее доминирующих» и «подчиненных»
(западная Украина, Словакия) территориях.
71
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Можно предположить, что города русской провинции име­
ли похожую функцию «шарниров», подобно Венгрии и южной
Польше, занимавшим «промежуточный» властный уровень в
Австро-Венгерской империи. Кроме того, как подчеркивает
Сузи Франк, внутренний ориентализм в России не может быть
до конца понят без осмысления внутренней границы между
европейской и азиатской частями ее территории (Frank 2003:
1671)18.
IV
В своей терминологической герменевтике мы до сих пор
черпали аргументы из реальной истории или из истории дис­
курсов. Но каким образом мы можем извлечь пользу именно из
литературоведческих подходов, чтобы лучше разобраться в
процессах, связанных с внутренней колонизацией? Во-первых,
как считает Эткинд, внутриколониальные «метанарративы»
(Эткинд 2003: 115) можно найти в художественной литерату­
ре. Во-вторых, — таков наш тезис — следует учитывать пер­
формативный эффект внутреннего ориентализма. Поэтому мы
зададим еще один терминологический вопрос, который до сих
пор оставался без внимания, а именно: следует ли нам говорить
о колонизации или о колониализме?
Дискуссии современных историков о расселении немцев в
Восточной Европе, которое сегодня предпочитают называть
расширением территорий (Landesausbau) (ср.: Zernack 1991;
Wippermann 2007: 53), показывают, что дискурсивные феноме­
ны, сопровождающие внутреннюю колонизацию, не могут
быть в достаточной мере поняты и проанализированы — во
всяком случае с точки зрения культурной истории, — если их
рассмотрение будет ограничиваться только процессами коло­
низационного заселения как таковыми19.
В свое время Сергей Соловьев еще противопоставлял друг
другу колонизацию как заселение территорий и их насиль­
ственное завоевание. Владимир Ленин, назвав одну из глав сво­
его «Развития капитализма в России» (1896—1899) «Значение
внутренней колонизации» (Ленин 1946:493), тоже сосредото­
чил свой взгляд именно на этом аспекте. Его интересует вектор
72
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
колонизации, направленный из индустриализованных регио­
нов центральной России в юго-восточные степи, то есть «раз­
витие капитализма <..> вширь» (Ленин 1946:494). Это явление
он рассматривает как «затемнение процесса индустриализа­
ции населения» (Ленин 1946: 496), а не как колонизаторское
завоевание сельскохозяйственных территорий. О наблюдении
Ленина, с нашей точки зрения, можно сказать то же самое, что
о Нольте и его понятии «внутренней периферизации» (Nolte
1991а; Nolte 1991b): их подходы делают слишком однозначный
упор на макроэкономику и экономическую географию.
Хечтер подчеркивает, что в его концепции «внутреннего
колониализма» речь как раз идет не о расширении территорий
и не о «заселении ранее незанятых областей внутри госу­
дарственных границ» (Hechter 1975: 32, прим. 2). Задаваясь
вопросом о культурной составляющей внутренней колони­
зации России, и мы не должны ставить во главу угла аспект
территориального прироста, хотя обустройство немецких по­
селенцев в Поволжье и на юге России имело оттенок колони­
ализма по отношению к местному населению (Klaus 1887: 2,5).
В таком случае, если мы говорим о внутрироссийской эко­
номической экспансии, можем ли мы, следуя Хечтеру, исполь­
зовать термин «внутренний колониализм» (internal colonia­
lism)? Анатолий Ремнев уже принял его на вооружение:
Теории «внутренней колонизации» империи нередко
противостоит более политически жесткая концепция «внут­
реннего колониализма», у которой, видимо, есть если не
научное, то политическое будущее (Ремнев 2010: 151).
Оставляя за скобками возможность политической инстру­
ментализации, можно сказать, что суффикс «-изм», присутству­
ющий в этом понятии, описывает системный характер эконо­
мической эксплуатации и искусственно созданных культурных
различий. Внутреннему ориентализму как системе знания в
духе Фуко и Саида такой аспект наверняка окажется полезен
(ср.: Эткинд 2001: 50-57, 2002: 265-270, 2003: 108).
Недостаток суффикса «-изм» заключается в том, что он от­
тесняет на второй план присущий колонизации характер ис­
73
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
торического процесса, а также перформативность «ориентализирующих» речевых актов. Если же смотреть с точки зрения
так называемого перформативного поворота (performative
turn) в гуманитарных науках (Fischer-Lichte 2004: 36), то пред­
почтение следовало бы отдать не системному понятию коло­
ниализм, а описывающему действие существительному коло­
низация.
Таким образом, перед нами стоит задача взвесить различ­
ные «за» и «против», чтобы в результате оптимизировать
используемые термины. Система или перформативность?
И третьего не дано?
А может быть, все-таки дано?
Может быть, следуя Хабермасу, стоит говорить о «внутрен­
ней колониадшации» (Habermas 1995: 523; курсив наш. —ДУ\
впрочем, в нашем случае речь не идет о повседневной жизни
[Lebenswelt])? Пойдя по этому пути, мы привили бы процессу­
альному понятию «колонизация» аспект системного культур­
ного дистанцирования и экономической эксплуатации, кото­
рый несут в себе понятия «колониализм» и «колониальная
власть»20. Возможно, конечно, что нашей «колониализации» не
позволит прижиться реакция лингвистического отторжения;
наш полунеологизм может оказаться актом внешней колони­
ализации — не России, но русского языка.
Тем не менее понятие «колониализация» могло бы заост­
рить внимание на системной перформативности и замкнуто­
сти колонизационного дискурса и тем самым подсказать ответ
на вопрос, почему деколонизация (и в политическом плане, и
на уровне сознания) дается с таким трудом.
Перформативный характер внутреннего ориентализма ве­
дет, с одной стороны, к тому, что антиколониальные дискурсы
все еще продолжают нести в себе колониальный «вирус». Так,
Эткинд обращает внимание на аффирмативность, присутству­
ющую даже в ироническом дистанцировании от имперской
политики, то есть в антиколониальном по своей сути отноше­
нии ПОЭТОВ:
Русские поэты с их пограничной географией, неодноз­
начным чувством принадлежности и смешанным этниче­
74
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
ским происхождением деконструировали образ мышления
ориентализма, воспроизводя его в своей иронической прак­
тике (Etkind 2007: 625)21.
Настроенная на деколонизацию элита также воспроизво­
дит колониальную дистанцию, используя определенный сло­
варный запас и сохраняя определенную рутину коммуника­
ции. Позитивный ориентализм22 Радищева, славянофилов,
Толстого, народников и авторов сборника «Вехи», произраста­
ющий на почве исключительно добрых побуждений, тоже
основан на установленной внутренним колониализмом куль­
турной дистанции. Более того, романтизация внутреннего
объекта колонизации, то есть «народа», нацеленная как раз на
деколонизацию, сохраняет эту дистанцию. Предложенную
нами выше схему можно продолжить следующим образом: за
внутренней колонизацией (ВнуКол) следует внутренняя р о­
мантизация (ВнуРом), а затем парадоксальная внутренняя де­
колонизация, которая одновременно является и колонизаци­
ей (ВнуДекол/ВнуКол):
ВнеОр -> СамОр -> СамКол -> ВнуОр -> ВнуКол ->
ВнуРом ^ВнуДекол/ВнуКол
Однако следует ответить на вопрос о том, что происходит
в конкретных речевых актах с деколонизационной интенци­
ей. Эту задачу могло бы взять на себя литературоведение, а тер­
мин Остина infelicities (неудачи), который был предложен им в
лекциях под общим заглавием «How to Do Things with Words»
(«Как производить действия с помощью слов»; Остин 1986)
применительно к перформативным речевым актам, может ока­
заться продуктивным при выполнении этой задачи. Мы счита­
ем, что неудачи попыток коммуникативного преодоления раз­
рыва, созданного внутренней колонизацией, являются самыми
красноречивыми доказательствами того, что таковая действи­
тельно происходила. Дискурс нарочитой деколонизации, ко­
торый сам снова приобретает колонизирующий характер, все­
гда уже является постколониальным (ср.: Эткинд 1998: 59—60).
75
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Поэтому, рассматривая теорию речевых актов Остина, ос­
новной интерес следует направить на безуспешные попытки,
которые уже оказывались в центре внимания семиотики (Fischer-Lichte 2004: 33), на неудачи (Остин 1986: 31), то есть
неудавшиеся перформативные речевые акты. Попытки ком­
муникативного преодоления социокультурных барьеров, воз­
веденных внутренней колонизацией, всегда так или иначе
связаны с актами убеждения и привлечения слушателей к оп­
ределенным идеям, или — в случае более активного воздей­
ствия — с побуждением, призывом к действиям, подстегивани­
ем к осуществлению социальных изменений — например,
деколонизации. Поэтому фокус должен быть направлен не на
иллокутивные (Остин 1986: 89), а на перлокутивные акты.
Здесь мы говорим не о конвенциональных ситуациях, в кото­
рых осуществляются перформативные речевые акты (бракосо­
четание и т.п.), а о похожем случае, о котором Остин пишет,
что он представляет собой «“неудачи” еще одного типа — а они
могут носить это название с полным правом — несовершен­
ства понимания» (Остин 1986: 38).
Одна из «неудач», которые нас интересуют, — это случай,
когда перлокутивный речевой акт убеждения или подстрека­
тельства к действиям не доходит до адресата, аналогично тому,
что Остин пишет по поводу иллокутивного акта обещания:
В обычном случае, чтобы дать обещание, необходимо:
(A) чтобы меня кто-нибудь услышал, возможно, то лицо,
которому я обещаю;
(B) чтобы это лицо понимало, что дается обещание (О с­
тин 1986: 38; курсив оригинала).
Главной поверкой перлокутивного высказывания является
его воздействие на адресата: «“последствия...”, которые частич­
но могут быть “ненамеренными”» (Остин 1986: 91).
Негативный эффект от ненаступления желаемого воздей­
ствия в случае перлокутивных речевых актов более значителен,
чем в случае стандартных иллокутивных актов:
76
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
...когда говорящий намеревается получить некий результат,
этого тем не менее может и не произойти; <...>. Чтобы спра­
виться со сложностью..., мы <...> обращаемся к различию
между попыткой и достижением... (Остин 1986: 90—91).
Кроме ненаступления желаемого воздействия могут воз­
никнуть побочные или даже противоположные эффекты, ко­
торые Остин называет «практическими следствиями»: «Мы дол­
жны различать действия с перлокутивной задачей (убеждать,
уговаривать) от действий, которые просто вызывают некое
перлокутивное практическое следствие» (Остин 1986:97). Так,
предостережение может побудить к нарушению табу, попытка
убедить может повлечь за собой сопротивление, или — если
говорить об уровне физических действий — милостыня может
быть воспринята как оскорбление, а эмоциональный порыв в
форме поцелуя может быть понят как домогательство. Имен­
но такие — непредвиденные, противоположные — следствия
имели попытки внутренней деколонизации в России.
Поэтому, анализируя перформативные неудачи в контексте
внутренней колонизации, недостаточно рассматривать коло­
низационный или деколонизационный дискурс только для
того, чтобы проверить, есть ли в нем элементы позитивного
ориентализма. Вывод о безуспешности перлокутивных рече­
вых актов можно сделать только на основе анализа последовав­
ших за ними коммуникативных актов. Однако их зачастую
оказывается сложно проследить post factum. Например, припи­
сываемый Николаю Чернышевскому памфлет-прокламация
«Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» в своем
качестве перформативного речевого акта потерпел неудачу
уже потому, что попросту не достиг своих адресатов.
Куда большим объемом свидетельств и материалов может
порадовать исследователей история восприятия народниче­
ства в среде его «подопечных». На ее примере можно в деталях
продемонстрировать, как крестьяне, к которым обращались
движимые высокими идеалами студенты, восприняли деколо­
низационный посыл как очередную попытку колонизации.
77
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Изучение народничества как феномена внутренней коло­
низации, вероятно, потребует больших усилий по разбору ис­
ториографических завалов (реакция «субалтернов» на «хожде­
ние в народ» анализировалась в работах советских историков
с совершенно других точек зрения — например, как показа­
тель «классовой отсталости» тогдашних российских крестьян).
Однако вознаграждением за эту работу могли бы стать новые
познания в области истории внутренней колонизации России.
К счастью, для литературоведческого анализа существуют
жанры, которые, в отличие от революционных манифестов в
духе послания «Барским крестьянам...», демонстрируют реак­
цию крестьян на «деколонизационную» риторику, или, в тер­
минологии Остина, включают в себя последующие коммуни­
кативные акты. Таковы пьесы или другие тексты, которые
построены по диалогическому принципу: в них обыгрывается
общение между представителями привилегированной группы
и «субалтернами». Во второй половине XIX века таких текстов
было написано много. Но все-таки один из первых в истории
русской литературы текстов, в котором в беседах между пред­
ставителями разных сословий обнаруживаются последствия
колонизации, появился гораздо раньше — это «Путешествие из
Петербурга в Москву», созданное Александром Радищевым в
80-е годы XVIII века и опубликованное в 1790-м.
V
Исследователи «Путешествия...» Радищева уделили много
внимания некоторым включенным в него фрагментам, как, на­
пример, оде «Вольность», и проанализировали мозаичный ха­
рактер текста23, однако включенные в книгу диалоги рассмат­
ривались сравнительно мало24. Мы считаем, что при нашей
постановке вопроса о неудачах перформативных речевых ак­
тов, связанных с последствиями колонизации, именно эти
фрагменты «Путешествия...» должны стать предметом подроб­
ного анализа. Однако прежде чем приступить к такому анали­
зу, следует обратить внимание на то, какова эксплицитно выс­
казанная в тексте позиция по отношению к колонизационным
процессам, и выяснить, исходит ли его автор из факта суще­
ствования в России внутренней колонизации25.
78
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
В «Путешествии...» мы не встретим терминологии, связан­
ной с колонизацией. Тем не менее колониальные феномены
подчинения, порабощения, эксплуатации и культурной дегра­
дации описываются в книге Радищева с ясностью, не оставля­
ющей желать большего. На станции Новгород повествователь
вспоминает о подчинении города московским князем Иваном
Васильевичем, то есть царем Иваном Грозным («хищной со­
сед»; Радищев 1992: 33). Во включенной в текст (псевдо)цитате
из новгородской летописи это подчинение с его внутренними
последствиями для культуры тематизируется как факт колони­
зации; фиктивная летопись с лаконичным сарказмом изобра­
жает древнюю новгородскую культуру как полностью уничто­
женную:
В Новегороде был колокол, по звону которого народ с о ­
бирался на вече для рассуждения о делах общественных.
Царь Иван письмо и колокол у Новогородцев отнял. —
—
Потом в 1500 году — в 1600 году — в 1700 году—
году — году Новгород стоял на прежнем месте (Радищев
1992: ЗЗ26).
Однако в исторической перспективе субъект и объект коло­
низации, видимо, вполне могут меняться ролями. Согласно
трактовке заглавия текста Радищева, которую предлагает Вла­
димир Кантор, Москва в Российской империи со столицей в
Петербурге оказывается в ситуации, похожей на положение
Новгорода в Московской Руси; путешествие из Петербурга в
Москву являет собой не центростремительное, а центробеж­
ное движение (Кантор 2008: 121, 161). Он считает, что Пе­
тербург подвергается у Радищева ориентализации в рисуе­
мой им картине азиатского деспотизма (Там же: 145), в то вре­
мя как Москву рассказчик представляет как противовес новой
столице.
Мотив азиатского деспотизма ярко представлен в другом
фрагменте «Путешествия...» — политическом манифесте «Хотилов. Проект в будущем», посвященном теме подлежащего иско­
ренению крепостного права (напомню, что проект этот при­
79
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
писан одному из персонажей, «искреннему другу» рассказ­
чика):
Идите, возлюбленные мои, идите в жилища братии ва­
шей, возвестите о премене их жребия. <...> Оставили мы гор­
дое различие, нас толико времени (временно. —Д У ) от вас
отделявшее, забыли мы существовавшее между нами нера­
венство, восторжествуем ныне о победе нашей, и сей день,
в он же сокрушаются оковы сограждан нам любезных, да
будет знаменитейший в летописях наших (Радищев 1992:
72-73).
Чтобы поставить к позорному столбу российское проявле­
ние всеобщего зла — притеснения слабых и культурно чуждых,
Радищев обращается к двум другим примерам рабства, кото­
рые, будучи включенными в «Проект», призваны, видимо, иг­
рать роль аналогий: к порабощению африканцев в Америке и
к деспотиям египетских фараонов и Александра Македонско­
го. Российские «сыны славы» оказались, как он считает, под
непосредственным влиянием азиатских образцов:
...Зверской обычай порабощать себе подобного человека,
возродившийся в знойных полосах Ассии <...> простерся на
лице земли быстротечно, широко и далеко. И мы, сыны сла­
вы <...> восприняли обычай сей; и ко стыду нашему <...> со ­
хранили его нерушимо даже до сего дня (Там же: 66—67).
У американского примера есть своя предыстория, о ко­
торой рассказчик тоже упоминает: прибытие европейских
колонизаторов в Америку, где они сначала уничтожили ко­
ренных индейцев, чтобы затем перейти от экспансивной ко­
лонизации к долгосрочной эксплуатации других групп — к
торговле рабами:
Европейцы, опустошив Америку, утучнив нивы ее кровию природных ее жителей, положили конец убийствам
80
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
своим новою корыстию. <...> Заклав индийцов единовремянно, злобствующие европейцы, проповедники миролю­
бия во имя Бога истины, учители кротости и человеколю­
бия, к корени яростного убийства завоевателей прививают
хладнокровное убийство порабощения приобретением
невольников куплею. Сии-то несчастные жертвы знойных
берегов Нигера и Сенегала... (Там же: 69—70)27
Благовидный предлог цивилизаторской миссии в обоих
случаях обличается как цинизм по отношению к ее жертвам.
Насколько прямой или косвенной оказывается взаимосвязь,
устанавливаемая между азиатским и американским примера­
ми, с одной стороны, и внутренней ситуацией в России, с дру­
гой? В исторической перспективе Радищев изображает опре­
деленные города в качестве жертв гегемонического засилья
других. Однако более важным, чем исторический экскурс о
Новгороде или имплицитное выдвижение Москвы в качестве
противовеса Петербургу как центру империи, представляется
нам сословный аспект. Кантор усматривает сходство между
взятым извне азиатским примером и властью российского дво­
рянства над крестьянами: «...самое страшное, что увидел и по­
казал Радищев: это “блестящее гордое дворянство” ведет себя
как дикие “асийские” владыки» (Кантор 2008: 145). Дополняе­
мый аналогией между российскими крестьянами и американ­
скими чернокожими рабами (ср.: Там же: 152), взятый из внеш­
него контекста мотив колониальной власти предстает перед
нами как метафора внутренней, межсословной ситуации внут­
ренней колонизации28. Кантор полагает, что Радищев был на­
строен — пользуясь более поздней терминологией — национа­
листически и воспринимал дворянство в России прежде всего
как чужеродный элемент (Там же: 156), но на наш взгляд, этот
тезис избыточен: двух признаков (экономической эксплуата­
ции и культурного отчуждения) вполне достаточно для того,
чтобы говорить о колониальном неравенстве; необходимости
присутствия этнического различия для этого нет (Эткинд
2001:60).
81
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Каким же образом дают о себе знать экономическая экс­
плуатация и культурное отчуждение в межсословном общении
русского с русскими?
Наиболее интересными для анализа представляются нам
случаи общения на максимальной социокультурной дистан­
ции, которые можно найти в главах «Любани», «Городня»,
«Клин» или «Едрово».
В главе «Любани» рассказчик завязывает разговор с кресть­
янином, который в воскресенье работает в поле (то есть вы­
нужденно нарушает церковную заповедь); в его труде рассказ­
чик видит воплощение эксплуатации семей крепостных. То,
что крестьянину кажется вполне обычным, потрясает рассказ­
чика, который находит выход для обуревающих его эмоций в
обращенной к крестьянину проповеди о гуманности законов:
«— Друг мой, ты ошибаешься, мучить людей законы запреща­
ют». Крестьянин отмахивается от этого совета и сохраняет
дистанцию:«— Мучить? Правда; но небось, барин, не захочешь
в мою кожу» (Радищев 1992: 11). После чего собеседник рас­
сказчика прекращает разговор, чтобы продолжить работу. Перлокутивный акт убеждения — совет обратиться к защите зако­
на — не достигает адресата.
Нечто похожее происходит в главе «Городня», где рассказ­
чик наблюдает попытку покупки крестьянина и также предла­
гает правовое просвещение, предваряя его все теми же слова­
ми: «Мой друг, ты ошибаешься, казенные крестьяне покупать не
могут своей братии» (Там же: 106). Здесь попытка городского
всезнайки преподать простым деревенским крестьянам урок
законности оказывается неудачной вдвойне: уполномоченные
крестьянской общиной «отдатчики рекрутские» не только ука­
зывают ему на то, что он вмешивается не в свое дело, но и не­
двусмысленно предлагают идти своей дорогой (Там же: 107).
Кроме того, путешественника, одержимого просветительским
пылом, отрезвляет пример встреченного в той же деревне еще
одного будущего солдата — француза-парикмахера, который,
лишившись барина-работодателя и не умея писать, не мог
устроиться гувернером. Поэтому ему пришлось записаться в
крестьянское сословие и напроситься в рекруты. После этого
82
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
рассказчику не остается ничего другого, как пожать плечами
на эту странную историю и продолжить путь, — французу, ко­
торый стал рекрутом добровольно, советовать что-либо было
бессмысленно (Там же: 108).
В то время как неудачи перлокутивных актов — юридиче­
ских советов — в главах «Любани» и «Городня» представляют
собой короткие эпизоды, после которых разговор прекра­
щается, глава «Едрово» содержит продолжительный диалог
между партнерами, которых разделяет сразу несколько с о ­
циокультурных барьеров: здесь дворянин говорит с предста­
вительницей крестьянского сословия, которая к тому же зна­
чительно младше него; мужчина, имеющий опыт поездок за
границу и даже учившийся там, говорит с девушкой, не видев­
шей на своем веку ничего, кроме домашней работы и жизни в
родной деревне. Особенно важен здесь гендерный аспект внут­
ренней колонизации: в российском дворянском обществе
XVIII века носителями внутренней колонизации были в боль­
шинстве случаев мужчины. После того как женщины-дворянки получили разрешение владеть крепостными крестьянами
(Marrese 2002), эта ситуация постепенно стала меняться, а ког­
да Карамзин сделал ставку на женскую читательскую аудито­
рию (Карамзин 1982: 102), часть дворянок постепенно сама
стала активным действующим лицом салонной культуры. Од­
нако тот разрыв, который был порожден внутренней колони­
зацией, еще долгое время продолжает просматриваться осо­
бенно отчетливо именно в межсословном сопоставлении
дворян мужского пола с крестьянками. Рассказчик у Радищева
описывает ситуацию превосходства следующим образом:
Они [деревенские девки] в глазах дворян старых и малых
суть твари, созданные на их угождение. Так они и поступа­
ют, а особливо с несчастными, подвластными их велениям
(Радищев 1992: 61).
Когда рассказчик обращает внимание на крестьянских де­
вушек, стирающих белье, сначала он мысленно сравнивает их
с живущими в городе молодыми дворянками и произносит
83
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
мысленную укоризненную речь, обращенную по очереди к
нескольким таким женщинам, говоря о предосудительных сто­
ронах жизни высшего сословия (Радищев 1992:60), к которым
он относит в равной степени лицемерие и употребление кос­
метики. Рассказчик обрывает свой монолог, так как, видимо,
считает, что возразить на его слова невозможно:
...Но я еще с городскими боярынками. — Вот что привычка
делает; отвязаться от них не хочется. И, право, с вами бы не
расстался, если бы мог довести вас до того, чтобы вы лица
своего и искренности не румянили. Теперь прощайте (Там
же: 61).
Затем следует реальный, но лишь отчасти удавшийся диалог
с крестьянской девушкой, которая реагирует на обращение
путешественника, как Гретхен на домогательства Фауста, —
оборонительно:
— Не трудно ли тебе нести такую тяжелую ношу, любез­
ная моя, как назвать не знаю. — Меня зовут Анною, а ноша
моя не тяжела. Хотя бы и тяжела была, я бы тебя, барин, не
попросила мне пособить. — К чему такая суровость, Аннуш­
ка, душа моя, я тебе худова не желаю. — Спасибо, спасибо:
часто мы видим таких щелкунов, как ты; пожалуй, проходи
своею дорогою (Там же: 61).
Рассказчик, используя все свое красноречие, пытается рас­
сеять подозрение девушки в том, что за его словами скрывают­
ся стереотипные корыстные мотивы:
— Анютушка, я, право, не таков, как я тебе кажуся, и не та­
ков, как те, о которых ты говоришь. Те, думаю, так не начи­
нают разговора с деревенскими девками, а всегда поцелуем...
(Там же: 61).
Лишь несколькими фразами позже он опровергает свои
собственные слова, награждая миловидную крестьянку поце­
84
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
луем, — хотя и не эротическим, как можно было бы подумать:
его причина — умиление от слов Анюты, нежно рассказываю­
щей о недавно родившемся сыне своей подруги и желающей
«самой иметь такова же паренька» (Там же: 62). Но Анюта ока­
зывается не в состоянии понять импульса, который побудил
путешественника поцеловать ее:
...он [читатель] наверняка может понять ее недоумение по
поводу этих нежных чувств, с определенной неуклюжестью
позаимствованных у стерновского Йорика, которые вряд ли
могли быть доступны русской крестьянке (Brown 1980: 557).
Различная интерпретация поцелуя — как знака признания
и сентиментального восхищения, с одной стороны, и как сек­
суального домогательства, с другой, — демонстрирует амби­
валентность межсословной коммуникации: то, что со стороны
дворянина подразумевалось как акт признания, восприни­
мается крестьянкой как действие совершенно иного рода,
а именно как носящее сексуальный характер. Комизм, зало­
женный в этом недоразумении, благоприятно сказывается на
тексте29.
С точки зрения просветительской поэтики воздействия,
принятой на вооружение рассказчиком, этот комизм, однако,
проблематичен. То обстоятельство, что его речевые акты несут
в себе аспект действий, упоминалось исследователями не бо­
лее чем вскользь30, хотя заключенная в книге Радищева соци­
альная интенция уже в 1790 году бросилась в глаза одной из
самых первых читательниц «Путешествия...» — императрице
Екатерине II. В пометках, оставленных ею на полях книги, ча­
сто встречаются следующие и подобные характеристики: «На­
мерение сей книги <...> приведение народа в негодование противу начальников и начальств»; «...написаны в возмутительном
намерении» (Бабкин 1952: 157). Императрица не допускает ни
малейшего сомнения в том, что перед ней — многократно по­
вторяемый речевой акт подстрекательства.
Словно бы предвосхищая появление теории речевых актов,
Григорий Гуковский рассматривает перлокутивную составля­
85
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
ющую поэтики убеждения у Радищева. Ее он сначала относит
на счет просветительского оптимизма писателя:
В этой изумительной по смелости и по наивности вере
в силу убеждения непредвзятого человеческого слова <...>
заключалось «безумие», «сумасшествие», которым Пушкин
неудачно пытался объяснить решимость Радищева издать
«Путешествие» (Гуковский 1936: 164).
Основу такой решимости Гуковский видит в вере Радищева
в убеждающую силу литературного текста, в возможность «пря­
мого воздействия на слушателя-читателя» (Гуковский 1936:
190). Говоря с точки зрения теории языка, «слово стало в руках
Радищева действием...» (Гуковский 1936: 183)31.
Перлокутивные речевые акты убеждения и подстрекатель­
ства, встречающиеся нам у Радищева, несут подспудный агрес­
сивный потенциал, представляют собой форму вмешательства,
то есть — говоря в терминах нашего подхода — имеют колони­
зационный характер. Проблематика деколонизационного дис­
курса, направленного против социальных последствий внут­
ренней колонизации, заключается в двойной природе этой
колонизации: экономическая эксплуатация сочетается в ней с
риторикой цивилизаторской миссии. Даже если деколонизационный дискурс обращается против колониальной эксплу­
атации, он не в состоянии уйти от риторической фигуры
освободительной миссии. Любая критика эксплуатации (у Ра­
дищева она направлена против крепостного права как спе­
цифической формы проявления внутренней колонизации) не­
избежно приводит в действие парадокс, присущий всякой
помощи в развитии: заносчивое всезнайство помогающего
препятствует самостоятельному развитию нуждающегося в
помощи. Выступая с деколонизаторскими намерениями, помо­
гающий в своем альтруизме сам вновь превращается в неволь­
ного колонизатора.
В «Путешествии...» Радищева характер подобной деколонизаторско-колонизаторской миссии выявляется в тот момент,
86
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
когда рассказчик-дворянин вторгается в приватную сферу
встреченной им Анюты. Никак не прислушиваясь к ее протес­
там, он без приглашения вваливается в крестьянскую избу:
—
Нет, моя Анюта, я пойду с тобою... — и, не дожидаясь
ее ответа, вошел в ворота и прямо пошел на лестницу в избу.
Анюта мне кричала вслед: — Постой, барин, постой. — Но я
ей не внимал (Радищев 1992: 63).
На уровне действия это нарушение неприкосновенности
чужого жилища образует параллель к некоторым дискурсив­
ным практикам, которые использует рассказчик, постоянно
удерживая интеллектуальную дистанцию, отделяющую его от
собеседников-крестьян. Путешественник смотрит на деревен­
ских жительниц через оптику, задаваемую псевдоантичной
эстетикой классицизма и рококо («моющие платье деревен­
ские нимфы» [Там же: 61]), и применяет к увиденному дедуктив­
ный метод.
Действующие в Российской империи законы он критикует
с точки зрения естественного права, задающей для него мас­
штаб рассмотрения: «Сие запрещают правила естественности
<...>; сие запрещать долженствовал бы закон гражданский...»
(Там же: 65). Эта критика правовой практики, подкрепленная
рассуждениями о теоретических основах заключения догово­
ров (Там же: 64), нацелена на неравные браки. Просветитель
критикует широко распространенную практику выдавать деву­
шек замуж за совсем юных, иногда 10-летних мальчиков (Там
же: 65). Попытки крестьян самостоятельно защитить себя от
дворянского произвола также подвергаются критике как само­
суд, ведущий скорее к обратному результату. Действия кресть­
ян, которые по примеру Пугачева отомстили деспоту-помещику за безмерное злоупотребление правом первой ночи, он
считает неверными: им следовало бы обратиться к официаль­
ному правосудию (Там же: 61—62). Реформаторско-антиреволюционный тон звучит здесь с явным оттенком колонизатор­
ского всезнайства32.
87
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Такой тон вполне соответствует «автоэтнографической»
установке, которой следует путешественник по родным краям.
Несмотря на неподдельный интерес к образу жизни, отличаю­
щемуся от его собственного (путешественник говорит Анюте,
что хочет узнать, как она живет [Там же: 61]), в книге постоян­
но подчеркивается дистанция между наблюдателем и наблю­
даемыми.
Распространенный в западноевропейской литературе
XVIII века образ «благородного дикаря» в России превращает­
ся в образ «доброго крестьянина». Первым женским воплоще­
нием этого образа Кантор считает радищевскую Анюту (Кан­
тор 2008: 150)33. Еще до разговора с ней путешественник
размышляет, довольно абстрактно противопоставляя здо­
ровую деревенскую жизнь с ее традиционным укладом ци­
вилизации с ее болезнями (Радищев 1992: 60). Больные зубы
горожанок и здоровые зубы крестьянок для рассказчика —
наглядное выражение контраста между городом и деревней.
На уровне морали физическое здоровье находит параллель в
абсолютном превосходстве крестьянки, которую путеше­
ственник провозглашает выразительницей нравственных
норм. Пономарев описывает такое отношение к крестьянкам
как «идеализацию морально здоровой жизни на лоне приро­
ды в духе Руссо». Видя воплощение этого идеала, «“сентимен­
тальный путешественник” впадает в экстаз» (Ponomareff 1987:
46). В радищевском эпизоде мы можем заметить тенденцию к
инверсии известной к тому времени гендерной схемы: не
женщина должна учиться у мужчины благопристойности, а
наоборот, «...сердце его уступит твоему впечатлению и отвер­
зется на восприятие твоего благотворного примера» (Ради­
щев 1992: 64). Достойный пример для подражания в лице
Анюты путешествующий дворянин находит не только для
мужской части деревенского населения; сам он тоже призна­
ется, что мог бы поучиться у крестьянки, если бы встретился
с ней раньше: «...научила бы меня ходить в стезях целомуд­
рия» (Там же: 64). Здесь Радищев уже прямо предвосхищает
идею Льва Толстого о том, что высшие сословия должны
учиться у крестьян нравственности34.
88
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
Таким образом, мы встречаем у Радищева симптомы, кото­
рые Александр Эткинд определяет как признаки установки на
автодеколонизацию, которая включает в себя романтическое
возвышение народа:
В ожидании деколонизации, социальной эмансипации,
политической революции приходит осознание привилегий
«народа», его моральной и метафизической ценности, его
чистоты, безгрешности и несправедливой угнетенности
(Эткинд 1998: 59—60).
При таком толковании восторженные отзывы о моральной
непогрешимости Анюты могут быть рассмотрены как дворян­
ская самокритика. Можем ли мы тогда согласиться с Г.П. Макогоненко, который определяет итог «Путешествия...» как успеш­
ное «моральное обновление путешественника» (Макогоненко
1956: 482)? Выливается ли попытка преодоления последствий
внутренней колонизации в успешный автоцивилизаторский
акт — или в акт автодеколонизации рассказчика? С определен­
ностью можно утверждать, что предосудительному прошлому
рассказчика (который наслаждался преимуществами коло­
низатора) текст противопоставляет его настоящее. Преоб­
ладающим приемом такого противопоставления отрезков на
временной оси является «самокритика» (Klein 2008: 287) «греш­
ника» (Кантор 2008: 137). Без обиняков рассказчик признает­
ся в том, что раньше он тоже с вожделением смотрел на дере­
венских женщин: «Страсть, господствовавшая во всю жизнь
надо мною, но уже угасшая, по обыкшему ее стремлению на­
правила стопы мои к толпе сельских сих красавиц» (Радищев
1992: 59). Несмотря на отмежевание от прошлого, оно продол­
жает влиять на настоящее — на поведение рассказчика или на
восприятие его поведения другими (ср.: Städtke 1969: 76). Его
новая тяга к женщинам, которую он теперь обосновывает не
сексуальным влечением, а сентиментальной склонностью и
эмоциональным сродством («Я люблю женщин для того, что
они соответственное имеют сложение моей нежности...»: Ради­
щев 1992: 61), остается непонятной для деревенской девушки.
89
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Столичный щеголь, пусть даже бывший, возмущенно мор­
щит нос из-за отсутствия в деревне кофе (ср.: Кантор 2008:
141), а по отношению к модникам из низших слоев демонст­
рирует «сословную спесь» (Fieguth 1990: 160), которая делает
его кажущееся перерождение скорее «карикатурой на самого
себя» (Там же: 174), чем примером успешного самовоспитания.
Сословная граница оказывается непреодолимой. Парадокс,
отмеченный советскими исследователями литературы, много
писавшими о «дворянских революционерах» (Карякин, Плимак 1955: 188), остается в силе со всей своей амбивалент­
ностью. В результате мы видим не отдельные успешные акты
коммуникации, как считает Макогоненко (как, например, в «Городне»: Макогоненко 1956:462), а постоянное напоминание о
социальном барьере, который становится еще и культурным
(«абсолютная чуждость крестьян дворянину»: Кантор 2008:
149). Несмотря на все усилия, присутствие путешественникадворянина смущает крестьян: «Приметив, что им мое присут­
ствие было не очень приятно, я их оставил и возвратился к
моей кибитке» (Радищев 1992: 63). Здесь поэтика соприкосно­
вения с народом деконструируется так же, как восемьдесят лет
спустя будет на практике подвергнут деконструкции пафос
«хождения в народ».
Дворянину не удается убедить своих слушателей-крестьян в
благом — деколонизаторском — характере своих намерений.
Итогом общения с народом оказываются прежде всего соб­
ственные размышления рассказчика, для которых реплики
«субалтернов» становятся условными поводами: «Вот, Анюта,
благие мысли, тобою мне внушенные» (Там же: 65). Социально­
философские выкладки, на которые его якобы вдохновляет
Анюта, оказывается невозможным донести до крестьян. Перлокутивный речевой акт убеждения заканчивается неудачей.
Просветительская теория не подлежит переносу на уровень
практики; констатация проблемы не ведет к нахождению ре­
шения (Uffelmann 1999: 7—9). На наших глазах происходит
автодеконструкция деколонизационного дискурса и обнаже­
ние его неизменно колонизационной сущности.
90
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
Язык и жанровые особенности текста Радищева многократ­
но демонстрируют и обыгрывают несовместимость теорети­
ческих целей с нарушенным общением между сословиями. За
попыткой завязать диалог, описанной в главе «Едрово», следу­
ет абстрактный «Проект в будущем», образующий намеренно
резкий контраст с языком и структурой предыдущей главы
(см.: Uffelmann 1999: 10). М.П. Алексеев считает, что особен­
ность языка Радищева состоит в том, что он формулирует,
«сталкивая <...> разногенетические слова» (Алексеев 1977: 109).
Грассхофф констатирует, что у Радищева более или менее ком­
плементарно соединены два контрастных языковых уровня:
разговорный язык в описаниях путешествия и «глубоко науч­
ный или деловой стиль» (Grasshoff 1969: 70) с тенденцией к
ораторским интонациям в теоретических размышлениях (Ко­
четкова 1977: 23)35.
Эффект остранения дополнительно усиливается тем, что
текст передает даже не собственные мысли путешественника,
а представляет его как реципиента чужих текстов, написанных
явно не на российской почве. Сам коллажный принцип орга­
низации текста «Путешествия...» свидетельствует о разрыве
между теоретическим (деколонизационным) дискурсом и со­
циальной практикой: описания попыток рассказчика вступить
в диалог с крестьянами составляют резкий стилистический
контраст с «теоретическими» социальными декларациями,
включенными в книгу.
Каковы же возможные пути преодоления этого разрыва?
Традиционный советский вариант прочтения пытался разру­
бить завязанный Радищевым гордиев узел универсальным ме­
чом революции. Однако, как мы убедились выше, «Путеше­
ствие...», в котором отрицается антиколониальное насилие в
виде самосуда, трудно свести к однозначному революцион­
ному призыву. Возвращение к более совершенному доколо­
ниальному состоянию (к средневековому Новгороду) также
представляется невозможным: «Как ни тужи, а Новагорода попрежнему не населишь...» (Радищев 1992: 33; ср.: U ffelm ann
1999: 13). Домосковскую «новгородитюд» невозможно вое-
91
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
становить, как невозможно восстановить доколониальную негритюд в Африке.
ДД. Благого, который считает, что все дворянские добрые
намерения в «Путешествии...» влекут за собой дурные послед­
ствия (Благой 1948: 11), можно упрекнуть в сгущении красок.
Однако верно, что перлокутивные речевые акты путешествен­
ника, высказанные из хороших побуждений, не порождают
никаких положительных действий. Гордые крестьяне не жела­
ют принимать подарков (Радищев 1992: 62) и чувствуют себя
оскорбленными (ср.: Макогоненко 1956: 462). Как семья Аню­
ты отказывается принять подарок в счет ее приданого (Ради­
щев 1992: 63), так и слепой старик в главе «Клин» отвергает
милостыню (Там же: 111; о невозможном даре ср.: Uffelmann
1999: 19) и считает ее обидной для себя, что в свою очередь
оскорбляет подающего. В результате обиженными оказывают­
ся оба. «Ты огорчаешь давно уже огорченное сердце естествен­
ною казнию» (Радищев 1992: 112), — говорит слепой дворяни­
ну. Шейный платок, принятый в подарок вместо денежного
подаяния, помогает обоим участникам выйти из тупиковой си­
туации, однако носить этот платок старику суждено всего три
дня — потом он умирает. Исход истории — скорее сентимен­
тальный, чем свидетельствующий об успешном наведении
мостов между социальными стратами.
Здесь Макогоненко также признает влияние прошлого:
«Опять прошлое встало на пути к народу, опять не смог он
свершить поступок, равный искреннему намерению» (Макого­
ненко 1956:465). Постколониальная ситуация выглядит непре­
одолимой. Последствия десятилетий, столетий внутренней
колонизации невозможно — как демонстрирует текст Радище­
ва — устранить благими намерениями, убеждением и отдель­
ными актами помощи.
Поэтому Радищев на допросе отрицал, что его книга содер­
жит подстрекательские обращения к крестьянам:
...Если кто скажет, что я, писав сию книгу, хотел сделать воз­
мущение, тому скажу, что ошибается, первое и потому, что
92
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
народ наш книг не читает, что написана она слогом, для
простаго народа не внятным, что и напечатано ее очень
мало... (Бабкин 1952: 171).
Однако использование в диалогах условного языка кресть­
ян, который позднее попытается включить в свой текст также
и автор прокламации «Барским крестьянам...», свидетельствует
о том, что «Путешествие...» изначально писалось не только для
дворян (Семенников 1923: 79—80) или господствующей вер­
хушки (Кантор 2008: 131). В некоторых фрагментах текста
прослеживается намерение подействовать в том числе и на
потенциальных читателей в крестьянской среде. Его осущест­
влению препятствует вторая интенция: просветительский социофилософский дискурс. Так сталкиваются и мешают друг
другу деколонизация на уровне языка и перформативное вос­
произведение гегемониального дискурса36.
VI
Этот коммуникативный парадокс не устранили впослед­
ствии ни отмена крепостного права, ни крушение империи в
результате октябрьского путча 1917 года; революции, гро­
могласно заявляющие о себе как об актах «деколонизации
“народа”», завершаются «новой, беспрецедентной по масшта­
бу попыткой имперского завоевания собственного народа»
(Эткинд 1998: 60). Неудачи, аналогичные тем, что постигли
радищевского рассказчика, возникали и в более поздних по­
пытках диалога, направленных на преодоление дистанции
между привилегированными группами и «субалтернами».
Примеры им можно найти в истории народничества, кол­
лективизации сельского хозяйства или в фильмах постсовет­
ской эпохи (Липовецкий 2008: 708—719, 749—755). Поняв
обусловленные постколониальным наследием неудачи, мы
должны признать, что у нас нет ответов на вопросы об ис­
торических рамках внутренней колонизации — о ее начале
и, что с практической точки зрения гораздо важнее, о ее за­
вершении.
93
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Литература
Алексеев 1977 —
Бабкин 1952 —
Благой 1948 —
Гройс 1993 —
Гуковский 1936 —
Итенберг 1964 —
Кантор 2008 —
Карамзин 1982 —
Карякин, Плимак 1955
Ключевский 1987 —
Кобрин 2008 —
Кочеткова 1977 —
АлексеевАЛ Старое и новое в языке Ра­
дищева //XVIII век Сб. 12. А.Н. Радищев
и литература его времени. Л.: Наука,
1977. С. 99-112.
Бабкин Д.С. Процесс А.Н. Радищева. М.;
Л.: Изд. Академии Наук СССР, 1952.
БлагойДД. А.Н. Радищев. Стенограмма
публичной лекции, прочитанной в Ко­
лонном зале Дома союзов в Москве. М.:
Правда, 1948.
Гройс БЕ. Утопия и обмен. М.: Знак,
1993.
Гуковский ГА Радищев как писатель //
А.Н. Радищев. Материалы и исследова­
ния. М.; Л.: Изд. Академии Наук СССР,
1936. С. 141-192.
Революционное
народничество
70-х годов XIX века: Сб. документов и
материалов: В 2 т. / Под ред. С.С. Вол­
ка и др. Т. 1. 1870—1875 гг. / Предисл.
и ред. Б.С. Итенберга, сост. В.Ф. Захарина. М.: Наука, 1964.
К антор ВК Санкт-Петербург: Россий­
ская империя против российского ха­
оса. К проблеме имперского сознания
в России. М.: РОССПЭН, 2008.
Карамзин НМ. Избранные статьи и
письма. М.: Современник, 1982.
Карякин Ю.Фу Плимак ЕГ. О двух оцен­
ках «Путешествия из Петербурга в Мос­
кву» в советской литературе // Вопро­
сы философии. 1955. № 4. С. 182—197.
Ключевский В.О. Соч.: В 9 т. М.: Мысль,
1987.
Кобрин К. От патерналистского про­
екта власти к шизофрении: «ориента­
лизм» как российская проблема (на по­
лях Эдварда Саида) // Неприкосновен­
ный запас. 2008. № 3 (59) (http://
magazines.russ.ru/nz/2 008/3/kk5pr.html [16.10.2011]).
Кочеткова НД. Радищев и проблема
красноречия в теории XVIII века //
XVIII век. Сб. 12. А.Н. Радищев и ли-
94
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
Левитт 2003 —
Лейбович 2009 —
Ленин 1946 —
Липовецкий 2003 —
Липовецкий 2008 —
Липовецкий, Эткинд 2008
Лотман 1992/1993 —
Майофис 2008 —
Макогоненко 1956 —
Маркс, Энгельс 1948 —
Остин 1986 —
тература его времени. Л.: Наука, 1977.
С. 8-28.
Левитт М. Диалектика видения в «Пу­
тешествии из Петербурга в Москву»
Радищева // А.Н. Радищев: Русское и
европейское просвещение. Материалы
международного симпозиума 24 июля
2002 г. СПб.: Санкт-Петербургский на­
учный центр РАН, 2003. С. 36—47.
«Включен в операцию». Массовый тер­
рор в Прикамье в 1937—1938 гг. / Отв.
ред. О. Лейбович. 2-е изд., перераб. М.:
РОССПЭН; Фонд первого Президента
России Б.Н. Ельцина, 2009.
Ленин ВИ. Развитие капитализма в Рос­
сии. Процесс образования внутренне­
го рынка промышленности (1899) //
Ленин В.И. Соч.: В 36 т. Т. 3-Л.: Гос. издво политической литературы, 1946.
Липовецкий М. В отсутствие медиатора.
Сюжет внутренней колонизации // Ис­
кусство кино. 2003- № 8 (http://
kinoart.ru/2003/n8-articlel 5.html
[16.10.2011]).
Он же. Паралогии. Трансформации
(постмодернистского дискурса в рус­
ской культуре 1920—2000-х годов. М.:
Новое литературное обозрение, 2008.
Липовецкий М., Эткинд А Возвращение
тритона. Советская катастрофа и пост­
советский роман // Новое литератур­
ное обозрение. 2008. № 94. С. 174—206.
Лотман ЮМ. Избранные статьи: В 3 т.
Таллинн: Александра, 1992—1993Майофис МЛ. Воззвание к Европе: ли­
тературное общество «Арзамас» и рос­
сийский модернизационный проект
1815—1818 годов. М.: Новое литератур­
ное обозрение, 2008.
Макогоненко ГЛ. Радищев и его время.
М.: Гос. изд. худож. лит-ры, 1956.
М аркс К, Энгельс Ф. Британское влады­
чество в Индии (1853) / Пер. с англ. //
Маркс К, Энгельс Ф. Избранные произ­
ведения. М.: ОГИЗ, 1948. С. 303-309.
Остин ДжЛ. Слово как действие / Пер.
с англ. АА. Медниковой // Новое в за-
95
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Пушкин 1949 —
Радищев 1992 —
Ремнев 2010 —
Родоман 1996 —
рубежной лингвистике / Сост. И.М. Ко­
бозева, В.З. Демьянкова. Вып. 17. М.:
Прогресс, 1986. С. 22—129
Пушкин АС. Александр Радищев (1836)
// Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 т.
Т. 12. Критика. Автобиография. М.: Изд.
АН СССР, 1949- С. 30-40.
Радищев АН. Путешествие из Петер­
бурга в Москву. Вольность / Издание
подготовил В.А. Западов. СПб.: Наука,
1992 (Серия «Литературные памят­
ники»).
РемневAB. Российская власть в Сибири
и на Дальнем Востоке: колониализм
без министерства колоний — русский
«Sonderweg»? // Imperium inter pares:
Роль трансферов в истории Россий­
ской империи / Под ред. М. Ауста,
Р. Вульпиус, А. Миллера. М.: Новое лите­
ратурное обозрение, 2010. С. 150—181.
Родоман Б£. Внутренний колониализм
в современной России // Куда идет
Россия? Социальная трансформация
постсоветского пространства. Сост.
Т.И. Заславская. Вып. 3- М., 1996. С. 94—
102 .
Семенников 1923 —
Соловьев 1959—1966
Фадеичева 2007 —
Эткинд 199В —
Эткинд 2001 —
Эткинд 2002 —
Эткинд 2003 —
Семенников В П. Радищев. Очерки и ис­
следования. М.; Пг: Госуд. изд-во, 1923Соловьев СМ. История России с древ­
нейших времен: В 15 кн. М.: Изд-во со­
циально-экономической литературы,
1959-1966.
Фадеичева М. Урал в системе «внутрен­
него колониализма» // Свободная
мысль. 2007. № 6. С. 45—54.
Эткинд А Хлыст. Секты, литература и
революция. М.: Новое литературное
обозрение, 1998.
Эткинд А Фуко и тезис внутренней ко­
лонизации // Новое литературное
обозрение. 2001. № 49- С. 50—73Эткинд А Бремя бритого человека, или
Внутренняя колонизация России // Ab
Imperio. 2002. № 1. C. 265-298.
Эткинд А Русская литература, XIX век:
роман внутренней колонизации //
96
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
Balandier 1951 —
Brown 19В0 —
Calvert 2001 —
Chernetsky 2007 —
Condee 2009 —
Etkind 2003a —
Etkind 2003b -
Новое литературное обозрение. 2003.
№59. C. 103-124.
Balandier G. La situation coloniale: approche theorique // Cahiers internationaux de sociologie. 1951. Vol. 11. P. 5—40.
Brown W. E. К History of Eighteenth-Century Russian Literature. Ann Arbor (MI):
Ardis, 1980.
Calvert P. Internal Colonisation, Develop­
ment and Environment // Third World
Quarterly. 2001. Vol. 22. No. 1. P. 51-63.
Chernetsky V. Mapping Postcommunist
Cultures: Russia and Ukraine in the Con­
text of Globalization. Montreal et al.:
McGill-Queen’s University Press, 2007.
Condee N. The Imperial Trace: Recent Rus­
sian Cinema. Oxford; New York: Oxford
University Press, 2009.
Etkind A. Internal Colonization and Rus­
sian Cultural History // Ulbandus. 2003.
Vol. 7. P. 17-25.
EtkindA. Whirling with the Other: Russian
Populism and Religious Sects // The Rus­
sian Review. 2003. Vol. 62. No. 4. P 565—
588.
Etkind 2007 -
Etkind 2011 —
Feichtinger 2003 —
Fieguth 1990 —
Etkind A. Orientalism Reversed: Russian
Literature in the Times of Empires //
Modern Intellectual History. 2007. Vol. 4.
No. 3. P 617-628.
Etkind A. Internal Colonization: Russia’s
Imperial Experience. Cambridge: Polity
Press, 2011.
FeichtingerJ. Habsburg (post-)colonial.
Anmerkungen zur inneren Kolonisierung
in Zentraleuropa // Habsburg postco­
lonial. Machtstrukturen und kollektives
Gedächtnis / Hrsg. von Johannes Feich­
tinger, Ursula Prutsch u. Moritz Csäky.
Innsbruck et al.: StudienVerlag, 2003S. 13-31.
Fieguth R. Zum Stil des Erzählberichts in
A.N. Radiscevs «Reise». Versuch der äs­
thetischen Lektüre eines «langweiligen
Buches» // Semantic Analysis of Literary
Texts / Ed. by Eric de Haard, T. Langerak,
W.G. Weststeijn. Amsterdam: Elsevier
1990. P. 153-182.
97
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Fischer-Lichte 2004 —
Frank 2003 —
Gonzalez Casanova 2006
Gouldner 1977/1978Grasshoff 1969 —
Habermas 1995 —
Haxthausen 1847 —
Hechter 1975 -
Hind 1984
Kahn 1997 -
Khalid 2000 -
Klaus 1887 -
Fischer-Lichte E.Ästhetik des Performativen. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 2004.
Frank S. «Innere Kolonisation» und frontier-Mythos. Räumliche Deutungs­
konzepte in Rußland und den USA //
Osteuropa. 2003. Bd. 53. No. 11. S. 16581675.
Gonzalez Casanova P. Sociologia de la
explotaciön. Buenos Aires: CLASCO. 2006
[1969].
GouldnerA. W. Stalinism: A Study of Inter­
nal Colonialism // Telos. 1977/1978. Vol.
34. P 5-48.
GrasshoffHelmut. Radiscevs «Reise» und
ihre Stellung innerhalb der zeitgenössis­
chen literarischen Strömungen //AN. Radiscev und Deutschland. Beiträge zur rus­
sischen Literatur des ausgehenden
18. Jahrhunderts. Berlin: Akad.-Verl., 1969S. 59-71.
HabermasJ. Theorie des kommunikativ­
en Handelns: 2 Bde. Bd. 2. Zur Kritik der
funktionalistischen Vernunft. Frankfurt
a.M.: Suhrkamp, 1995 [1981].
Haxthausen A. F. von. Studien über die innern Zustände, das Volksleben und insbe­
sondere die ländlichen Einrichtungen
Rußlands. Zweiter Theil. Hannover:
Hahn’sche Hofbuchhandlung, 1847.
HechterM. Internal Colonialism: The Celt­
ic Fringe in British National Develop­
ment, 1536—1966. London: Routledge &
Kegan Paul, 1975.
H indRJ. The Internal Colonial Concept //
Comparative Studies in Society and His­
tory. 1984. Vol. 26. No. 3. P 543-568.
Kahn A. Self and Sensibility in Radishchev’s «Puteshestvie iz Peterburga v
Moskvu»: Dialogism and the Moral Spec­
tator // Oxford Slavonic Papers. 1997.
Vol. 30. P. 40-66.
Khalid A. Russian History and the Debate
over Orientalism // Kritika: Explorations
in Russian and Eurasian History. 2000.
Vol. 1. No. 4. P 691-699.
Klaus A. Unsere Kolonien. Studien und
Materialien zur Geschichte und Statistik
98
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
Klein 2008 Kotsonis 1999 —
Kujundzic 2000 —
Kyst 2003 Landow 2002 —
Maggio 2007 —
Marrese 2002 —
Nolte 1991a —
Nolte 1991b —
Osterhammel 2006
Paperno 1997 —
Ponomareff 1987 —
der ausländischen Kolonisation in Ruß­
land. Odessa: Verlag der «Odessaer Zei­
tung», 1887.
KleinJ. Russische Literatur im 18. Jahrhun­
dert. Köln et al.: Böhlau 2008.
Kotsonis Y. Making Peasants Backward:
Agricultural Cooperatives and the Agrari­
an Question in Russia, 1861 — 1914. Bas­
ingstoke: Macmillan, 1999Kujundzic D. After’: Russian Post-Colonial
Identity // Modern Language Notes. 2000.
Vol. 115. No. 5. P. 892-908.
KystJ. Russia and the Problem of Internal
Colonization // Ulbandus. 2003. Vol. 7.
P. 26-31.
Landow GP. The Metaphorical Use of Co­
lonialism and Related Terms // Сайт «Po­
litical Discource — Theories of Colonia­
lism and Postcolonialism» (http://www.
postcolonialweb.org/poldiscourse/
colony2.html) (2002) [16.10.2011].
Maggio J. ‘Can the Subaltern Be Heard’:
Political Theory, Translation, Representa­
tion and Gayatri Chakravorty Spivak //
Alternatives. 2007. Vol. 32. No. 4. P. 419—
443.
Marrese ML. A Woman’s Kingdom: Noble­
woman and the Control of Property in
Russia, 1700—1861. Ithaca; London: Cor­
nell University Press, 2002.
Nolte H.-H. Internal Peripheries — A Defi­
nition and a Note // Internal Peripheries
in European History / Ed. by H.-H. Nolte.
Göttingen; Zürich: Muster-Schmidt, 1991.
P. 1-3.
Nolte H.-H. Internal Peripheries in Euro­
pe // Internal Peripheries in European
History / Ed. by H.-H. Nolte. Göttingen;
Zürich: Muster-Schmidt, 1991. P 5—28.
OsterhammelJ. Kolonialismus. Geschich­
te — Formen — Folgen. München:
C.H. Beck, 2006.
Paperno I. Suicide as a Cultural Institution
in Dostoevsky’s Russia. Ithaca (NY): Cor­
nell University Press, 1997.
Ponomareff С. On the Dark Side of Rus­
sian Literature, 1709—1910 (=American
99
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
Rancour-Laferriere 1995 —
Ruthner 2003 —
Said 1978 Simonek 2003 —
Spivak 1988 —
Städtke 1969 —
Sunderland 2004 —
Thaler 1958 -
Uffelmann 1999 —
University Studies. Series 12. Slavic Lan­
guages and Literature. Issue 2). New York
et al.: Lang, 1987.
Rancour-Laferriere D. The Slave Soul of
Russia: Moral Masochism and the Cult of
Suffering. New York: New York University
Press, 1995.
Ruthner C. K.u.k. Kolonialismus als Be­
fund, Befindlichkeit und Metapher: Ver­
such einer weiteren Klärung // Habsburg
postcolonial. Machtstrukturen und kolle­
ktives Gedächtnis / Hrsg. von Johannes
Feichtinger, Ursula Prutsch u. Moritz Csä­
ky. Innsbruck et al.: StudienVerlag, 2003.
S. 111-128.
Said E. W. Orientalism. London: Routledge
& Kegan Paul, 1978.
Simonek S. Möglichkeiten und Grenzen
postkolonialistischer Literaturtheorie aus
slawistischer Sicht // Habsburg postcolo­
nial. Machtstrukturen und kollektives
Gedächtnis / Hrsg. von Johannes Feich­
tinger, Ursula Prutsch u. Moritz Csäky.
Innsbruck et al.: StudienVerlag, 2003S. 129-139.
Spivak G. C. Can the Subaltern Speak? //
Marxism and the Interpretation of Cul­
ture / Ed. by Cary Nelson and Lawrence
Grossberg. Basingstoke: Macmillan, 1988.
P. 271-316.
Städtke K. Zur Erzählstruktur von
AN. Radiscevs «Putesestvie iz Peterburga v
Moskvu» //A N . Radiscev und Deutsch­
land. Beiträge zur russischen Literatur des
ausgehenden 18. Jahrhunderts. Berlin:
Akad.-Verl, 1969. S. 73-77.
Sunderland W. Taming the Wild Field: Co­
lonization and Empire on the Russian
Steppe. Ithaca (NY); London: Cornell Uni­
versity Press, 2004.
Thaler R P. Introduction // Aleksandr N.
Radishchev: A Journey from St. Petersburg
to Moscow / Transl. by Leo Wiener. Cam­
bridge (MA): Harvard University Press,
1958. P. 1-37.
Uffelmann D. Radiscev lesen. Zur Strategie
des Widerspruchs im Putesestvie iz Pe-
100
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
Uffelmann 2009 -
Viola 1996 -
Virilio, Armitage 2000 —
Waegemans 1993 —
Wippermann 2007 —
Yew 2002
Zernack 1991
terburga vMoskm // Wiener Slavistischer
Almanach, 1999- Bd. 43. S. 5-25.
Uffelmann D. Selbstorientalisierung in
Narrativen polnischer Migranten //
Zeitschrift für Slavische Philologie. 2009Bd. 66. No. 1. S. 153-180.
Viola L. Peasant Rebels under Stalin: Col­
lectivization and the Culture of Peasant
Resistance. New York; Oxford: Oxford
University Press, 1996.
Virilio PyArmitage J. From Modernism to
Hypermodernism and Beyond: An Inter­
view with Paul Virilio // Paul Virilio: From
Modernism to Hypermodernism and Be­
yond / Ed. by John Armitage. London et
al.: Sage, 2000. P. 27-56.
Waegemans E. Geschiedenis van de Rus­
sische literatuur: sinds de tijd van Peter de
Grate. Antwerpen: Dedalus, 1993Wippermann W. Die Deutschen und der
Osten. Feindbild und Traumland. Darms­
tadt: Primus, 2007.
Yew L. Notes on Colonialism // Сайт «Po­
litical Discource — Theories of Colo­
nialism and Postcolonialism» (http: //
w w w .p o stco lo n ialw e b .o rg /p o ld is
course/colonia-lismnotes.html (2002)
[16.10.2011]).
Zernack K. Der hochmittelalterliche
Landesaubau als Problem der Entwick­
lung Ostmitteleuropas // Preußen —
Deutschland — Polen. Aufsätze zur Ge­
schichte der deutsch-polnischen Bezie­
hungen. Hrsg. v. Wolfram Fischer und
Michael Müller. Berlin, 1991. S. 171-183.
Примечания
1 Отметим, что важные импульсы для уточнения и разграничения
терминов были почерпнуты нами из дискуссий со Штефаном Родевальдом и с участниками совместного курса о внутренней колониза­
ции России, который мы провели в Университете г. Пассау.
2 «Англии предстоит выполнить в Индии двоякую миссию: разру­
шительную и созидательную — с одной стороны, разрушить старое
азиатское общество, а с другой стороны, — заложить материальную
основу западного общества в Азии» (Маркс, Энгельс 1948: 311).
101
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
3Здесь и далее, если иное не оговорено в выходных данных источ­
ника, указанного в списке литературы, перевод иноязычных цитат
выполнен автором статьи.
4 У Вирилио это словосочетание используется в качестве метафо­
ры того, что он называет «пересадкой революции» и «эндотехнологической евгеникой» (Virilio 2000: 50—51).
5 «Волна модернизации, неравномерно прокатывающаяся по тер­
ритории государства, порождает [более] продвинутые и менее продви­
нутые группы» (Hechter 1975: 9).
6«...модель внутренней колонизации утверждает, что политические
столкновения большей частью отражают значительные культурные
различия между группами» (Hechter 1975: 10).
7 При всей перспективности трехступенчатой модели Хечтера с
точки зрения теории, его тезис касательно Шотландии, Уэльса, Ир­
ландии и «внутреннего колониального господства» Великобритании
над этими территориями некоторые исследователи сегодня считают
опровергнутым (Calvert 2001: 52).
8 Идея внутренней колонизации в русской историографии рас­
смотрена наиболее подробно в недавней книге Эткинда «Internal
Colonization: Russia’s Imperial Experience» (Etkind 2011: 13—71).
9 «Петровские реформы представляют собой своего рода уникаль­
ный акт самоколонизации русского народа <...> Санкт-Петербург и
петербургская государственность являются символами этой самоколо­
низации...» (Гройс 1993: 358).
10Формулировка Куюнджича столь отрицательна («самоунижение,
самоистребление» [Kujundzic 2000: 898]), что оказывается в опасной
близости к одиозному тезису Ранкура-Лаферрьера о «мазохизме как
национальной черте русского народа» (Rancour-Laferriere 1995).
11 Сузи Франк констатирует наличие определенной формы самоориентализации также и у российских западников (Frank 2003: 1666).
12См. подробнее в предисловии к этой книге о принципе «колони­
ального бумеранга», описанного Ханной Арендт, а после нее Эме Сезером и некоторыми другими.
13 Ср. у Конди: «Заметив свое собственное отличие от западного
человека, но потом перенеся категорию отличия с себя на бородато­
го человека, этот сам недавно европеизированный человек <...> сделал
бородатого человека по-новому доступным для понимания» (Condee
2009: 34).
14 Кажется, первым о циклическом характере внутренней колони­
зации заговорил Владимир Паперный в книге «Культура Два» (работа
над рукописью — 1975—1979).
15 См., например: Лейбович 2009.
16 См. об этом статьи Д. Хили и И. Кукулина в этом сборнике.
17Подробнее см. в статьях М. Ходарковского и Ш. Родевальда в этом
сборнике.
18 См. об этом также статью Т. Артемьевой в этом сборнике.
102
ПОДВОДНЫЕ КАМНИ ВНУТРЕННЕЙ (ДЕ)КОЛОНИЗАЦИИ..
19 В таком ключе Хетчер рассматривает расширение французских
территорий в XII веке (1975: 32—33, прим. 2).
20 Поиск в Google на русском языке, произведенный 12 марта
2010 года, выдал 593 результата по понятию «колониализация» и
2 510 ООО — по понятию «колонизация».
21 Ср., однако, анализ стихотворения Тимура Кибирова в статье
Э. Руттен в этом сборнике.
22 Точнее, «внутренний вариант позитивного ориентализма» (Эт­
кинд 2003: 123).
23Об истории рецепции «Путешествия...» и, в частности, о противо­
поставлении революционного и реформистского толкований ср.:
Uffelmann 1999: 5—6.
24Кан (Kahn 1997) предлагает диалогическую антропологию текста
Радищева (в похожем ключе Радищева толкует также Левитт: Левитт
2003). Убедительные подтверждения ейКан находит на уровне нарра­
тивного монтажа, при этом оставляя практически без внимания кон­
кретные примеры диалогов между представителями разных сословий
в «Путешествии...».
25Александр Эткинд в 2002 году высказал предположение, что изу­
чение произведений Радищева могло бы оказаться продуктивным с
точки зрения вопроса внутренней колонизации (Эткинд 2002: 283),
однако основной акцент он делает на текстах, написанных уже в Си­
бири (Эткинд 2002: 284).
26 Об источниках этой «летописи» см. в комментариях ВА. Западова: Радищев 1992: 65327 Радищев 1992: 69—70. О значении американского рабовладельчества и не вошедших в опубликованный текст «Путешествия...» частях
об Америке ср.: Thaler 1958: 2328 Похожие мысли можно найти в сочинениях членов общества
«Арзамас» (Майофис 2008: 296—299), а потом и у народников (напри­
мер, у Голоушева в 1874 году; см.: Итенберг 1964: 164). Вопрос о том, в
каких еще случаях при обращении к крестьянам дворяне, апеллируя к
идеям «внутренней деколонизации», использовали аналогии с внеш­
ней колонизацией или внутренней колонизацией в других странах,
видимо, подлежит дальнейшему изучению.
29 Комизм неудачной попытки преодоления сословной границы
девальвирует, как считает Пушкин, сентиментальные порывы (Пушкин
1949: 36), но не касается положительного изображения народа, кото­
рое у Радищева в соответствии с его сентименталистской эстетикой
имеет пасторальный оттенок (Алексеев 1977: 101).
30 Как, например, у Пономарева, который пишет о «Путешествии...»
как о «призыве к совести и состраданию» («appeal to conscience and
compassion»: Ponomareff 1987: 48).
31 Гуковский полагал, что это превращение умалило эстетическую
сторону текста («Радищев заботится не об изяществе языка, а о силе...»:
Гуковский 1936: 191), но эту оценку мы оставляем за скобками.
32 Напрашивающийся вывод о том, что реформизм связан с коло­
ниалистской установкой, а революционные идеи автоматически несут
103
ДИРК УФФЕЛЬМАНН
в себе деколонизаторский подход, далеко не всегда соответствует дей­
ствительному положению вещей.
33Следует добавить, что своим именем радищевская Анюта отсыла­
ет к одноименному прообразу доброй крестьянки из комической опе­
ры Я.Б. Княжнина «Несчастие от кареты» (1779), остающейся, однако,
в тени своего сюжетного партнера, крестьянина Лукьяна. На эту интер­
текстуальную связь указал нам в беседе Йоахим Клейн.
34Но даже в своем восторге перед нравственной чистотой деревен­
ской девушки Анюты рассказчик у Радищева сохраняет за собой поло­
жение превосходства. Он предсказывает ей счастье («Ты будешь бла­
женна...»: Радищев 1992:62), тем самым претендуя на высшую позицию,
которая дает возможность выносить оценки.
35 При более подробном анализе за этим схематичным дуализмом
просматривается значительно более пестрый «плюрализм стилей»
(Fieguth 1990: 172).
36Трудно судить, следует ли рассматривать самоубийство Радище­
ва как симптом этой безысходности или как мужественный логичес­
кий вывод (как предполагал Лотман; Лотман 1992:1; 265; Paperno 1997:
15—16; Klein 2008: 280—282). Анализ исследовательских дискуссий
вокруг самоубийства Радищева можно найти у Кантора (Кантор 2008:
118-120).
Майкл Ходарковский
В ЧЕМ РОССИЯ «ОПЕРЕЖАЛА»
ЕВРОПУ, ИЛИ РОССИЯ
КАК КОЛОНИАЛЬНАЯ ИМПЕРИЯ
Трудно спорить с аксиоматическим тезисом об отсталости
России по отношению к Западной Европе. Действительно, в
течении столетий Россия отставала от Европы практически во
всех областях: коммерческой, научной, экономической, воен­
ной, религиозной и прочих. Однако сказанное относится в
первую очередь к российскому обществу. Гораздо более спор­
ным было говорить об отсталости российского государствен­
ного аппарата от его европейских аналогов. Именно чрезвы­
чайно большая роль государства в истории страны является, на
мой взгляд, главной особенностью, отличающей Россию от
других европейских империй. Наряду с Испанией Московское
государство раньше остальных европейских держав предпри­
няло экспансию на территории, заселенные народами, испо­
ведовавшими ислам или политеистические религии. На этих
территориях оно ввело систему управления, которая впослед­
ствии, будучи применена другими европейскими государства­
ми, стала известна как колониальная.
Главной причиной, которая, как мне кажется, объясняет
возникновение гипертрофированного государства в России,
его экспансионистский характер и формы управления, была
та, что Московское государство, а впоследствии и Российская
империя долгое время оставались классическими примерами
пограничных обществ (frontier societies), то есть обществ с
открытыми границами, которые долгое время не могли быть
четко определены и эффективно защищены.
105
МАЙКЛ ХОДАРКОВСКИЙ
Россия как пограничное общество
Московское государство сразу, начиная с XIV—XV веков,
складывалось как пограничное: его южные и восточные рубе­
жи не могли быть четко обозначены. На этих своеобразных
границах с московскими землями соседствовали не государ­
ства в европейском смысле, а племенные группировки кочевых
или полукочевых народов. С точки зрения Москвы, границы
эти были «государевыми украйнами», на которых стояли «го­
сударевы украйные остроги». Однако на практике границы
Московского государства на южном и восточном направле­
ниях последовательно укрепить не удавалось на протяжении
нескольких веков. «Украйны» были фактически открыты в об­
ширные евразийские степи и лесостепные пространства Сиби­
ри. Вследствие такой географической и геополитической си­
туации Московское государство не могло защититься от
постоянных опустошительных набегов кочевников, а глав­
ное — от потери десятков тысяч представителей работоспо­
собного населения: жителей Московского государства угоняли
в степь и продавали на местных рабовладельческих рынках.
Однако неопределенность границ имела и другую сторону:
отсутствие суверенных государств на восточных и южных
окраинах постоянно влекло московских царей к экспансии и
к завоеванию новых земель.
Начиная со второй половины XVII века власти Московско­
го государства вырабатывают новый стратегический подход и
вкладывают огромные капиталы в постройку укрепленных
оборонительных линий в степи. Вначале эти линии были
предназначены для защиты местного населения, но впослед­
ствии их возведение стало устойчивым методом колонизации
новых земель. Постройка линий вела за собой переселение на
«огороженные» земли крестьян и казаков. К концу XVIII века
большая часть степи от Днепра до Яика была отвоевана у ко­
чевников и новые укрепленные линии приблизились вплот­
ную к подножью Северного Кавказа и казахским кочевьям в
Центральной Азии. Кажется, можно было бы счесть, что, в от­
личие от «нормальных» границ империи на Западе, укреплен­
106
В ЧЕМ РОССИЯ «ОПЕРЕЖАЛА» ЕВРОПУ, ИЛИ РОССИЯ.
ные линии юридически были внутренними границами, но слу­
жили de facto внешними. Однако в действительности ситуация
была более сложной.
С самого начала отношений с народами и племенами Си­
бири и Степи московские власти немедленно объявляли их
своими подданными и настаивали на том, чтобы местные вож­
ди и князья «давали шерть», то есть принимали присягу на
верность московскому великому государю. С точки зрения
Москвы, о каком бы то ни было равенстве между сакральным
монархом и безгосударственными, не имевшими суверените­
та народами речи быть не могло. Главные элементы, на кото­
рых была основана политика Московского государства по от­
ношению к народам на южных и восточных рубежах, были
заимствованы из административной практики ханов Золотой
Орды — шерть (присяга на подданство), аманат (заложник),
ясак (дань). Принципы управления с помощью подобных
практик во многом отличались от политических концепций,
употреблявшихся на западных границах.
Элиты народов, живших в азиатской части быстрорастущей
империи, напротив, понимали отношения с Москвой в кон­
тексте политической культуры своих обществ, то есть как от­
ношения между братьями — старшим (московский государь) и
младшим (местный вождь). Общества крайнего юго-востока
Европы и Центральной Азии отличались высокой политичес­
кой дифференциацией в том смысле, что их элиты были прак­
тически независимы от вождя и предоставляли ему своих во­
инов (если угодно, «милицию») только тогда, когда это им было
выгодно. Аналогичным образом вожди понимали свое отноше­
ние к московскому царю как военно-политический союз не­
зависимых властителей. Неудивительно, что отношения с на­
родами «по ту сторону фронтира» часто сразу оказывались
основанными на конфликте.
То, что отношения между Российским государством и во­
шедшими в его состав малыми народами воспринимались поразному в столице и в местах расселения этих народов, было
очевидно. Многие представители «окраинных» элит, которые
предпочли служить интересам России, неоднократно пыта­
107
МАЙКЛ ХОДАРКОВСКИЙ
лись объяснить московским, а впоследствии и петербургским
властям тонкости устройства своих обществ. Более того, неко­
торые русские военачальники, хорошо знакомые с традиция­
ми новоприсоединенных народов, пытались довести до сведе­
ния центрального правительства, что политика по отношению
к местному населению требует иных подходов. Например,
Александр Суворов в 1779 году (на тот момент — военный ру­
ководитель Крыма и Кубани) писал, что понятия о подданстве
среди адыгских народов на Северном Кавказе не существует и
его лучше не применять1.
Тем не менее, несмотря на многочисленные предупреж­
дения о неприменимости российских дипломатических и
политических категорий к «окраинным» условиям, российские
государственные чиновники продолжали еще в XIX веке по­
лагаться на те же принципы, считая российскими подданными
в совершенно равной степени и казанских татар, чьи земли
были присоединены к Московскому государству еще в XVI ве­
ке, и народы Северного Кавказа, еще практически никак не ин­
тегрированные в имперское пространство.
Начиная с XVI века Московское государство поставило себя
в роль преемника ханов Золотой Орды и во многом поддержи­
вало характерные для Орды принципы внешних отношений и
внутреннего управления. Таким образом, с самого начала сво­
его взаимодействия с различными народами в азиатской час­
ти будущей империи Московское государство исключило себя
из системы международных отношений, господствующих в
Европе и построенных на принципах римского права — на­
пример, «amicitia», традиционный союзный договор Рима с
неримлянами2. Впоследствии российская имперская идеоло­
гия не дозволяла отклонений от устоявшихся традиций или
приспособления к местным условиям, поэтому она способ­
ствовала размыванию различий между внутренними и внеш­
ними границами. В новых условиях сохранялась и тенденция
риторически включать в состав империи народы, которые
практически оставались вне сферы контроля российского го­
сударства3.
Противоречия были налицо. По сути, Российская империя
включала в себя колониальные регионы и такие, которые пра­
108
В ЧЕМ РОССИЯ «ОПЕРЕЖАЛА» ЕВРОПУ, ИЛИ РОССИЯ.
вительство относило к «основной части» империи, но разли­
чие между ними никак не было оформлено4. На протяжении
XIX века различные государственные деятели неоднократно
предлагали ввести понятие колонии в Российской империи.
Так, министр финансов Егор Канкрин (Георг Людвиг фон Канкрин) в проекте управления новоприсоединенными землями
в Закавказье, поданном в 1827 году в Государственный совет,
предлагал считать Грузию экономической колонией и управ­
лять ей как таковой. В 1873 году генерал-губернатор Констан­
тин фон Кауфман в своем проекте «Положения об управлении
Туркестанского края» сравнивал российские владения в Цен­
тральной Азии с Британской Индией и предлагал управлять
ими как колонией, на что получил жесткий отрицательный
ответ от военного министра Дмитрия Милютина5. Такую же
реакцию встречали попытки сибирских публицистов и адми­
нистраторов, которые время от времени предлагали считать
Сибирь колонией6.
Колониальная ситуация в Сибири, где русское население и
российские законы преобладали, была менее очевидной, чем
на южных и юго-восточных окраинах. Там, несмотря на то что
недавно покоренные народы официально считались поддан­
ными России, они продолжали управляться через Министер­
ство иностранных дел. Подобный метод был для России тради­
ционным: так, калмыки еще в конце XVII века, через несколько
десятилетий после объявления их подданными7, управлялись
через Посольский приказ. Точно так же завоеванные террито­
рии Центральной Азии управлялись в XIX веке Азиатским де­
партаментом, который был частью Министерства иностран­
ных дел. Такой же департамент существовал при Военном
министерстве. Другими словами, отрицая наличие колоний в
Российской империи, Россия, естественно, не могла иметь и
колониальных учреждений, хотя по сути Азиатский департа­
мент мало чем отличался от британского Colonial Office, фран­
цузского Arab Bureau или германского Kolonialamt.
Российская империя стояла перед такими же дилеммами,
что и другие европейские империи, но с самого начала приме­
няла другой подход. Если в начале, а в Британской империи и
109
МАЙКЛ ХОДАРКОВСКИЙ
до середины XIX века колониальное управление возлагалось на
частные акционерные общества, хотя и поддерживаемые пра­
вительством — такие как голландская Объединенная ОстИндийская компания (Vereenigde Oost-Indische Compagnie),
французская Компания Ост-Индийской торговли (Compagnie
frangaise pour le commerce des Indes orientales) или британские
British East India (в Ост-Индии) или The Hudson Bay Co. (в Се­
верной Америке), — то в Москве и Петербурге предпочитали,
чтобы новыми территориями непосредственно управляли
государственные чиновники. Исключений было немного: жа­
лованная грамота, которую Иван Грозный дал купцам Стро­
гановым на покорение Сибири в 1574 году, и Российско-Аме­
риканская компания на Аляске, основанная в 1799 году как
одно из первых в России акционерных обществ8; однако ха­
рактерно, что на протяжении последующих двадцати лет она
была поставлена под фактический государственный контроль
(участие в управлении компанией высокопоставленных мор­
ских офицеров и членов императорской семьи и тому подоб­
ные меры).
Колониальная империя
Была ли Россия колониальной империей, и если да, то как
она вписывается в систему европейских колониальных дер­
жав? Не вдаваясь в подробности обширных дискуссий о том,
что является колониальной империей в российском или обще­
европейском контексте, скажу только, что, на мой взгляд, поли­
тика Москвы и Петербурга в азиатской части империи, несом­
ненно, являлась одним из вариантов колониальной политики
европейских государств.
Европейские колониальные империи различались своим
подходом к управлению завоеванными территориями и наро­
дами. Хотя классическим примером колониальной империи
считается Великобритания, ее административные методы, как
и реже обсуждаемые методы Нидерландов, представляли лишь
один из вариантов колониального управления. Отражая поли­
110
В ЧЕМ РОССИЯ «ОПЕРЕЖАЛА» ЕВРОПУ, ИЛИ РОССИЯ.
тическую структуру своих метрополий, британские и нидер­
ландские колонии имели высокую степень политической авто­
номии и функционировали в первую очередь как коммерче­
ские предприятия, ориентированные на получение прибыли.
Ими управляли частные компании, организованные и поддер­
жанные правительствами их стран.
Совершенно другую модель колониальной империи пред­
ставляли Испания, Португалия, Франция, а позднее, в XIX ве­
ке, — Германия. Политические и идеологические структуры
этих метрополий не позволяли давать автономию колониям
или управлять ими с помощью коммерческих структур. Коло­
нии этих империй включались в государственные структуры,
управлялись государственными чиновниками и считались го­
сударственными владениями монархов (в Германии этот пери­
од начался в 1880-х годах).
Развертывание колониальной модели в азиатской части
Российской империи мало чем отличалось от вышеупомяну­
той группы империй, предпочитавших прямое управление
колониями. Главное различие было в том, что Россия настой­
чиво отрицала наличие у себя колоний: она включала новые
территории и народы в состав империи и рассматривала их
как неотъемлемую часть Российского государства.
С необходимостью возникает вопрос: почему, в отличие от
других европейских колониальных держав, Россия отказыва­
лась от терминологии колониальной империи? Только ли по­
тому, что завоеванные Россией территории и народы непо­
средственно прилегали к территории Российской метрополии
и не были отделены от нее морским пространством? Ведь, по
сути дела, при своем расширении на азиатские территории
будущей империи Российское государство столкнулось с коло­
ниальной ситуацией, подобной тем, с какими имели дело «тра­
диционные» европейские колониальные державы.
Главным признаком колониализма как принципа, зародив­
шегося в эпоху раннего Просвещения, стала ассиметричность
отношений между завоевателями, представлявшими, как они
полагали, христианскую цивилизацию и суверенное госу­
дарство, и завоеванными народами — мусульманами или по­
ill
МАЙКЛ ХОДАРКОВСКИЙ
литеистами. На этом основании завоеватели считали, что их
роль — «цивилизаторская». Именно в такой роли и находила
себя Россия, продвигаясь в течение столетий все дальше на юг
и восток.
Если учесть эту особенность русского экспансионизма, то
развитие колониальных органов управления в Московском
государстве, а после в Российской империи опережало станов­
ление колониальных учреждений в большинстве западноевро­
пейских держав, за исключением Испании. Так, со второй по­
ловины XVI века управление завоеванными территориями на
востоке и юге попадает под руководство Казанского приказа,
сформированного для этой цели. Этот приказ можно назвать
первым колониальным учреждением Московской империи9.
В конце XVII и в течение XVIII века управление различны­
ми народами происходило частью, как уже сказано, через По­
сольский приказ, частью через учреждения, сформированные
ad hoc, как, например, организованный в 1660-х годах для
отношений с калмыками и просуществовавший недолго Кал­
мыцкий приказ или Оренбургская пограничная комиссия, со­
зданная в 1730-х годах для дипломатических и торговых сно­
шений с казахами и другими народами Средней Азии. Только
в 1819 году создается более постоянное учреждение по взаи­
модействию с народами Азии — Азиатский департамент при
Министерстве иностранных дел. Его предшественницей была
Азиатская (четвертая) экспедиция Секретного департамента
Коллегии иностранных дел, созданная в 1802 году.
В отличие от западноевропейских колониальных держав,
которые в основном руководствовались коммерческими инте­
ресами, Российская империя большей частью преследовала
геополитические и стратегические цели. Отсюда и настойчи­
вость, с которой чиновники видели в «окраинных» народах
лояльных подданных, и неготовность государственного аппа­
рата к любой децентрализации власти или местной автономизации, и ставший результатом этих особенностей отказ от пре­
доставления статуса колоний присоединенным землям.
Именно в технологии государственного управления ко­
лониальными территориями Россия «опережала» Европу.
112
В ЧЕМ РОССИЯ «ОПЕРЕЖАЛА» ЕВРОПУ, ИЛИ РОССИЯ.
В XVIII—XIX веках развитие европейских колониальных им­
перий состояло в переходе управления от частных акционер­
ных обществ или квазигосударственных структур к государ­
ственным органам. Так, например, в XIX веке французские
колониальные завоевания в Северной Африке и Индокитае
находились уже под полным контролем Парижа, испанские
колонии в Тихом океане от Филиппин до Каролинских
островов (так называемые Испанские Ост-Индии — Indias
Orientales Espanolas) перешли под прямое управление из Мад­
рида в 1821 году, британские колонии в Индии стали подчи­
няться непосредственно королеве после восстания сипаев
1857—1859 годов, а германские колониальные завоевания
вскоре после образования объединенного государства были
подчинены имперскому правительству.
Преобладание государственных интересов во время экс­
пансии Российской империи привело к тому, что Россия стол­
кнулась раньше других с проблемами государственного управ­
ления колониями. В то время как известный английский исто­
рик и политик Томас Бабингтон Маколей призывал в 1835 году
создать в Индии правящий класс, члены которого были бы «ин­
дийцами по крови и цвету кожи, но англичанами по вкусам,
моральным ценностям и интеллекту»10, подобный класс при­
нявших русскую культуру посредников уже столетиями помо­
гал России управлять присоединенными народами. Вначале
это были дети этнических элит, которые были взяты в залож­
ники и обращены в христианство. С конца XVIII века сыновья
знатных представителей присоединенных народов все более
последовательно направлялись на обучение в российские при­
вилегированные школы, чтобы потом возвратиться на родину
и управлять своими народами на пользу империи.
Но если Россия и опережала другие колониальные империи
в области государственного управления, то ее государственные
чиновники долгое время сохраняли весьма ограниченные
представления о тех, кем они управляли. Несмотря на то что
Россия вступила в контакт с неевропейскими народами рань­
ше, чем ее европейские соседи, уровень знаний об их обыча­
ях, языках и законах у представителей российского государ­
113
МАЙКЛ ХОДАРКОВСКИЙ
ственного аппарата оставался минимальным. В отличие от
России, европейские империи уже в XVII—XVIII веках серьез­
но занимались изучением языков колонизированных народов,
собиранием и переводом их законов и описанием обычаев;
впоследствии эти описания оказались одним из истоков науч­
ной этнографии. Административный аппарат британских и
французских колоний во многом состоял из чиновников,
специально подготовленных к работе с неевропейскими на­
родами и прошедших курсы по изучению местных языков и за­
конов.
Большую роль в распространении европейских знаний в
колониях и в приобретении знаний о местном населении иг­
рала миссионерская деятельность. В этой области первенство
принадлежало Испанской империи, которая долгое время по­
кровительствовала различным католическим орденам. В Рос­
сии миссионерская деятельность была поставлена под конт­
роль государства, заинтересованного преимущественно в
лояльности покоренного населения. Неадекватность мис­
сионерской работы в России была настолько очевидна, что
Иван Посошков в 1719 году, сравнивая ситуацию в России с
деятельностью католической церкви, не мог не заметить, что
народы Среднего Поволжья до сих пор не имели представле­
ния о христианстве «несмотря на то, что было бы несложно
обратить их в христианство, ибо они находятся внутри им­
перии»11.
Посошков обратил внимание на одно из противоречий
российской системы управления: сотни тысяч «инородцев»,
которые формально были подданными империи, по сути оста­
вались за ее пределами. Дело было не только в том, что боль­
шинство из них оставались некрещеными или перешли в хри­
стианство только номинально. Если народы Среднего По­
волжья через сто шестьдесят лет после их покорения12не были
включены в социально-культурное пространство империи, что
же можно было говорить в конце XIX века о более отдаленных
окраинах или недавно (на тот момент) завоеванных регионах
Кавказа и Центральной Азии?
Проблема, как уже сказано, состояла в том, что на азиатских
пространствах имперские границы были аморфными. Для
управления ими у государства не было административных воз­
114
В ЧЕМ РОССИЯ «ОПЕРЕЖАЛА» ЕВРОПУ, ИЛИ РОССИЯ.
можностей. Имперские границы могли стать устойчивыми
только при приближении российской экспансии к границам
других суверенных государств или их колоний: Османской
империи на Кавказе, Ирана и британских владений в Цент­
ральной Азии, Китая в Южной Сибири и на Дальнем Востоке.
Не менее сложным было хотя бы мысленно провести гра­
ницу между метрополией и периферией. Конечно, такая гра­
ница была в основном воображаемым конструктом и постоян­
но продвигалась все дальше на юг и восток от центра страны.
К началу XIX века Среднее Поволжье воспринималось как
часть российской «метрополии», так же как к началу XX века
Северо-Западный Кавказ, еще исторически недавно заселен­
ный почти исключительно адыгейскими народами, многими
считался исконно русской областью расселения кубанских
казаков.
Становится очевидным, что распад СССР в 1991 году был, по
сути дела, результатом деколонизации и стал национальной
травмой еще и потому, что столетиями продвигавшиеся госу­
дарственные границы, как географические, так и воображае­
мые, вдруг из внутрених превратились во внешние. И то, что
считалось внутренним пространством, стало «ближним зару­
бежьем».
Примечания
1СокуровВ. Институт выезда на службу у черкесов // Эльбрус (Наль­
чик). 1999. № 1. С. 116-117.
2 «Amicitia», буквально: «дружба» — в Древнем Риме отношения
клиента и патрона в политической области (например, amicitia была
принципом организации политических группировок). Во внешней
политике — договорные отношения, при которых Рим становился
как бы патроном общин, присоединенных к империи. См. об этом:
BraundD. Rome and the Friendly Kings. The Character of the Client King­
ship. L., 19B4; Кащеев ВИ. Эллинистический мир и Рим. Война, мир и
дипломатия в 200—146 гг. до н.э. М., 1993- С. 218—219, 227 и сл. —
Прим. ред.
3 Подробное освещение затронутых выше тем см. в моей работе:
Khodorkovsky М. Russia’s Steppe Frontier: The Making of a Colonial Empire,
1500—1800. Bloomington: Indiana University Press, 2002.
4 Подробнее см. в статье Ш. Родевальда в этом сборнике. —
Прим. ред.
115
МАЙКЛ ХОДАРКОВСКИЙ
5Brower D. Turkestan and the fate of the Russian Empire. N.Y.: Routledge,
2003. P 37.
6В 1882 году министр внутренних дел ДА. Толстой в ответ на пред­
ложение своего чиновника о сближении Сибири с метрополией рез­
ко заметил: «У нас нет колоний» (Ремнев А Российская власть в Сиби­
ри и на Дальнем Востоке: колониализм без министерства колоний —
русский «Sonderweg»? // Imperium inter pares: Роль трансферов в исто­
рии Российской империи. М.: Новое литературное обозрение, 2010.
С. 158).
7 Подробнее см.: Khodarkovsky М. Where two worlds met: the Russian
state and the Kalmyk nomads, 1600—1771. Cornell University Press, 1992.
P 74-99.
8 Особенность Российско-Американской компании заключалась в
том, что ейбыли фактически даны некоторые негосударственные вла­
стные полномочия на вверенной территории. Это было исключением
из российских правил и напоминало западные колониальные ком­
пании.
9Для сравнения, первый испанский колониальный орган — Коми­
тет Индий (Junta de Indias) был создан вскоре после смерти Христофо­
ра Колумба (1451 — 1506). В 1524 году комитет был переименован в
Королевский и верховный совет Индий (Real у Supremo Consejo de
Indias), который в XVI—XIX веках был наделен исполнительной, зако­
нодательной и судебной властью в американских и филиппинских
колониях. — Прим. ред.
10M acaulay ТБ. Minute of 2 February 1835 on Indian Education //
Macaulay T.B. Prose and Poetry / Sei. by G.M. Young. Cambridge, MA: Harvard
University Press, 1957. P. 721—72911Посошков КТ. Завещание отеческое / Под ред. Е.М. Прилежаева.
Изд. новое, дополн. вновь открытой второй половиной «Завещания».
СПб.: Комиссия для описания архива Святейшего правительствующе­
го Синода, 1893- С. 32312 Если считать главным моментом этого покорения разгром Ива­
ном Грозным Казанского ханства в 1552 году.
Игорь П. Смирнов
СТАЛКИНГ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ
ИДЕНТИЧНОСТЬ
Склонность к многовластию всегда была свойственна вос­
точнославянской социокультуре — неважно, какие формы
принимала полиархия: княжеских усобиц в Киевской Руси;
симбиоза удельного правления с инонациональным, татаромонгольским; покушения множества самозванцев на монар­
ший престол в период Смуты; церковной схизмы, последо­
вавшей за реформами патриарха Никона; петербургско-московского двоецарствия при Петре Великом; запутанности
престолонаследования, использованной декабристами для
попытки государственного переворота; борьбы Советов и Вре­
менного правительства после Февральской революции; много­
стороннего соперничества президента, Думы, регионов и
большого капитала в эпоху ельцинизма или, наконец, плохо
замаскированных политических расхождений между Медведе­
вым и Путиным. Было бы правомерно объяснить эту особен­
ность русской истории, обратившись к ее раннему состоянию,
о котором она была вынуждена помнить, дабы быть связной.
Неавтокефальный статус восточнославянской церкви, завися­
щей от Византии (митрополиты назначались на Русь из Кон­
стантинополя), обусловливал расподобление власти в стране
на сакральную, чужую, и мирскую, собственную1. В свой черед,
светская власть дробилась, делалась парциальной, интернализуя ту неполноту, которой она отличалась в целом в качестве
лишь дополняющей духовный авторитет Византии.
Именно на такое происхождение русской полиархии про­
ницательно намекает «Сказание о Борисе и Глебе» (середина
117
ИГОРЬ П. СМИРНОВ
XI века). Виновник княжеских распрей, Святополк Окаянный,
был, как подчеркивается в этом анонимном тексте, приемным
сыном Владимира, рожденным от бывшей монахини, гречан­
ки, и Ярополка, брата крестителя Руси. Святополк здесь — на­
следник византийской сакральности, и вместе с тем он вопло­
щает собой результат автохтонной борьбы за верховенство
(Владимир убил Ярополка, будучи еще язычником) и ее новое
начало в христианском контексте.
Решающим моментом в развитии многовластия на Руси
было учреждение Иваном Грозным опричнины. По предполо­
жению, она компенсировала утрату государством сразу двух
властных партнеров, вызванную «размирием» с татарами, с
одной стороны, и падением Константинополя, с другой. Управ­
ление земщиной было не случайно доверено касимовскому
хану Симеону Бекбулатовичу (ставшему главой боярской Думы,
а в 1575 году даже посаженному на московский трон): значи­
тельная часть народонаселения в Московской державе должна
была тем самым словно бы заново испытать татаро-монгольское иго. Опричный же двор возрождал византийскую сакральность, имитируя монашеское братство и вбирая в себя также
другие черты, указывающие на то, что в данном случае мы име­
ем дело с translatio imperii в зачаточной форме2. Обосновывая
в Первом послании Андрею Курбскому опричные казни, Иван
защищал их как превентивную меру, предохраняющую Моск­
ву от повторения судьбы Царьграда. Самодержец напомнил
своему корреспонденту о том, что «безбожный Магмет» унич­
тожил «власть греческую, яко же ветр и буря зельна...»3.Алексан­
дровская слобода и опричный замок напротив Кремля явили
собой, так сказать, спасенную в этих резиденциях Ивана Ви­
зантию.
Из духовной провинции Византии и данницы Орды Русь
превратилась в геополитическое пространство, искусственно,
в собственном воображении подчиненное продублированно­
му чужому господству. Введение опричнины и земщины стало
началом безальтернативной автоколонизации восточносла­
вянского региона. И светская власть (Симеона Бекбулатовича),
и сакральная (самого Ивана, «от Бога данного царя»4, потомка
118
СТАЛКИНГ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ
«Августа кесаря» и игумена опричной обители) были консти­
туированы как пришедшие извне, не укорененные в нацио­
нальной почве.
Во второй половине XVI века полиархия осовременила,
казалось бы, преодоленное (после захвата турками Константи­
нополя) прошлое Руси и сделалась отсюда неизбываемой тра­
дицией, порождением русского самосознания5, программой
для дальнейшего социокультурного становления (Иван отдавал
себе в этом отчет, завещав опричнину сыновьям как «обра­
зец»6). Ситуация, которая сложилась в Киевской Руси вслед­
ствие усвоения христианской веры из Византии и которая тем
самым базировалась на взаимодействии государств, получила
в Московии самостийный характер, оказалась здесь производ­
ной от полностью суверенного волеизъявления7. Итак, Иван
увековечил своими реформами многовластие, продемонстри­
ровав, что прошлое всегда может быть восстановлено в виде
симулякра, и возместив при этом игровую природу воображе­
ния тем, что использовал опричнину в качестве убийственно­
го орудия.
Поведение Ивана можно определить термином «сталкинг»,
вошедшим в оборот в психокриминалистике и правоведении
с середины 1980-х годов8. Индивид, практикующий сталкинг,
навязчиво нарушает границы, в которых пребывает лицо,
выступающее объектом домогательств — агрессивных или
любовных (при том что последние принудительны, то есть
смешивают Эрос и Танатос). Психотеррор, сопряженный с не­
прошеным вторжением в чужую частную сферу, нередко пере­
ходит в физическое (вплоть до убийства) насилие над объек­
том притязаний. Лицами, на которых ведется охота, чаще
прочих оказываются знаменитости и бывшие сексуальные
партнеры.
В этом освещении искоренение знатных родов (автохтон­
ной власти) и наказание изменников, составлявшие задачу
опричнины, представляют собой сталкинг, принявший госу­
дарственный масштаб, институционализовавшийся. Подобно
тому, как сталкер периодически возобновляет преследование
119
ИГОРЬ П. СМИРНОВ
жертвы, Иван (страдавший, вообще говоря, циклотимией) то
упразднял опричный террор, то вновь прибегал к нему.
По распространенному среди исследователей мнению,
психику сталкера формирует травма, которую он получает в
детстве, будучи лишенным контакта с кем-либо из взрослых,
необходимых ему для выработки персональной идентичности
(прежде всего с одним из родителей). Гипертрофия интимно­
сти («hyperintimacy»), которая отличает сталкера, с лихвой вос­
станавливает нехватку близости, пережитую им в раннем воз­
расте. Иван жаловался Курбскому на «сиротство», которое он
испытывал после смерти матери с особенной остротой из-за
того, что бояре бесцеремонно обходились с будущим мо­
нархом. В опричных гонениях на представителей земщины
персональная травма Ивана отразилась в перемножении с на­
циональной, вызванной той изоляцией, в которую русская со­
циокультура впала после краха Византийской империи.
В качестве индивидуального действия сталкинг в высшей
степени амбивалентен. Фиксированность домогателя на объ­
екте предполагает, что субъект признаёт власть над собой это­
го (фетишизируемого) объекта, которую он, однако, превозмо­
гает, ставя жертву в зависимость от себя9. Сталкер борется за
господство над господством и, стало быть, обязан раздваивать
образ власти. Недостача идентифицирующей ребенка инстан­
ции компенсируется зрелым индивидом в акте добровольно­
го подчинения некоему избраннику с целью захватить его в
плен, устойчиво доминировать над ним.
Полиархия, установленная Иваном, возродившаяся в конку­
ренции Лжедмитрия с Борисом Годуновым и затем постоянно
возвращавшаяся по ходу русской истории, — проявление сталкинга, ставшего национальным психическим комплексом.
Автоколонизуясь в своей пресловутой «всеотзывчивости», вос­
точнославянский регион стремился, как то и бывает при сталкинге, побороть и превзойти овнутриваемую чужую власть,
будь то польская — во время Смуты, западноевропейская —
при Петре, ведшем войну со Швецией, или же та, что исходила
от социал-демократического марксизма, который опровергала
120
СТАЛКИНГ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ
большевистская революция, развязанная не в индустриально
развитой, а в аграрно-отсталой, только еще модернизирую­
щейся стране10. Примеры из этой серии легко расширить, взяв
в расчет их вариативность: так, Екатерина II, трон которой
колебала опять явившаяся самозванщина, приняла на себя
роль, предписываемую монарху философией Просвещения, но
была нетерпима к просветителям, осмелившимся действовать
самостоятельно, — к Новикову и Радищеву.
Автоколонизация и ее снятие-преодоление — лишь одно из
слагаемых русского сталкинга, пусть и важнейшее в нем. Вме­
сте с тем он нуждался, дабы оттенять и подтверждать себя, в
фоне, который он отрицал. В качестве максимума власти (пре­
имущества над тем, кому отдается преимущество) сталкинг
содержит такой негативный фон не в Другом, а в самом себе.
В индивидуальном исполнении внушающая страх или эроти­
чески требовательная навязчивость то прерывается, то продол­
жается (иногда с усилением, жизненно опасным для целевой
персоны). Сталкер требует от жертвы отказа от сопротивления
и периодически берет назад свои притязания, как бы предла­
гая обмен уступки на уступку. На национально-государствен­
ном уровне сталкинг также время от времени откладывается
(по примеру, данному Иваном, который отменил в 1572 году
первую опричнину и даже казнил ряд своих приспешников).
Замирая на не слишком длительный срок, верховодящий в
России сталкинг допускал и, более того, санкционировал за­
рождение народоправства, в какие бы формы оно ни вылива­
лось: местного ли самоуправления, набиравшего силу после
реформ Александра II, ограниченного ли парламентаризма,
возникшего в процессе революции 1905—1907 годов, или об­
ластнических свобод, объявленных Ельциным. Но эти зачаточ­
ные виды автохтонной власти либо были строго регламенти­
рованы и слабы в своей периферийности, подобно земским
инициативам, разрешенным царизмом, либо существовали
под угрозой ликвидации: Николай II распустил в июле 1906 го­
да Думу первого созыва вскоре после того, как она приступи­
ла к работе, и точно так же большевики обошлись с Учреди­
тельным собранием, а самостоятельность, которой регионы
121
ИГОРЬ П. СМИРНОВ
добились на руинах советской империи, была попрана путин­
ским авторитаризмом. Демократия и сталкинг исключают друг
друга как два противоположных способа самоупразднения
власти — сменной в согласии с vox populi в первом случае и
мнимо отступающей во втором со своей позиции, чтобы тут же
заглушить дарованный было народу глас.
Сталкинг, возведенный в России в ранг национального
характера, имеет множество разноликих манифестаций, в
которые здесь не место вдаваться и которые подлежат разбору
в рамках специальных психо- и социоисторических иссле­
дований. В данной работе, не выходящей за пределы предва­
рительной постановки вопроса, мне бы хотелось только на­
метить путь, позволяющий конкретизировать общее представ­
ление о русском сталкинге. Главным при этом кажется учет
того обстоятельства, что присущая восточнославянскому гео­
пространству автоколонизация не ограничивается партиципированием иноземных социокультурных образцов. Обречен­
ные на подрыв, на оспаривание по мере принятия, они тем
закономернее переходят из интерорганизации в интраорганизацию социальной практики, одомашниваются, превращают­
ся из взятых для подражания в оригинальное жизнестроение.
Автоколонизация оборачивается внутренней колонизацией.
Таково было, скажем, закрепощение крестьян, грянувшее вслед
за опричниной. Эта колонизация верхушкой общества народ­
ных масс предоставляла землевладельцам право на преследо­
вание тех, кто покидал поместья, то есть делала из дворян
«сталкеров», узаконивала приравнивание межличностных от­
ношений к собственническим. Но господствующий над гос­
подством сталкинг не гарантирует неприкосновенность соб­
ственности: она отнималась и у дворян (Александром II), и у
буржуазии (чьи богатства были экспроприированы большеви­
ками), и у крестьян (хозяйства которых были обобществлены
по плану сталинской коллективизации), и в наши дни — у но­
воиспеченных олигархов. На первый взгляд, учреждение Нико­
лаем I в 1826 году, тотчас после Декабрьского восстания, Тре­
тьего отделения императорской канцелярии не имеет ничего
общего с закабалением низшего сословия при царе Федоре
122
СТАЛКИНГ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ
Иоанновиче. Между тем эти институциональные нововведения
одинаково создавали imperium in imperio, привносили избы­
точность в ту власть, которую отправляли как помещики над
имущественно принадлежавшими им крестьянами, так и чи­
новники из ведомства Бенкендорфа, в чье поле надзора вхо­
дили, по словам М.К. Лемке, «...дела почти всех министерств
и главных управлений...»11. Надгосударственную специфику
царской политической полиции унаследовала и усугубила
советская12, которая уже при Дзержинском вербовала тайных
сотрудников для слежки за высокопоставленными больше­
виками13.
Советская Россия не только подхватила дореволюционные
традиции институционализованного сталкинга. Она эсхатологизировала его, сообщила ему вселенский размах. Страна, со­
средоточившая в себе деятельность Коминтерна, была готова
навязать свое господство в любом участке земного шара, рас­
сматривала как объект добычи весь остальной мир14. Чем
более автоколонизация переставала быть имитированием дру­
гих национальных социокультур, чем сильнее подражание субверсировалось, тем более экспансионистским становился рус­
ский сталкинг. Пресловутая формула Хрущева «догоним и
перегоним Америку...» означала в известном смысле минимализацию сталкинга, осуществляемого страной, его возвращение
в давно проложенное русло, тогда как путинская попытка сде­
лать Западную Европу энергетически зависимой от России
имела в виду повторить опыт сталинизма, потерпевший крах
во время оттепели15.
Под углом зрения психотипологии сталкинг представляет
собой обращенную паранойю. Если параноик конституирует
себя в роли преследуемого лица, то сталкер выступает не паци­
ентом, но агенсом той же самой мании, опрокидывает ее на
Другого. Согласно известной работе (1911) Фрейда, посвящен­
ной душевному заболеванию доктора юриспруденции Даниэ­
ля Пауля Шребера, dementia paranoides возникает как защитная
реакция субъекта на свойственный ему латентный гомосексу­
ализм, как попытка бегства от фиксации на однополом либидинозном объекте16. Шребера донимали среди прочего говоря­
123
ИГОРЬ П. СМИРНОВ
щие птицы, в которых трудно — как их ни интерпретируй —
заподозрить символы гомосексуальной предрасположенности
больного. Параноик спасается от угрожающей ему реальности,
способной воплощаться в его психике в каких угодно (смотря
по индивидуальным обстоятельствам) образах, в том числе, но
отнюдь не обязательно, в эротических17. Он не интегрирован
в среде, которая, со своей стороны, устремлена, как он полага­
ет, к тому, чтобы насильственно присоединить его к себе. По
всей видимости, паранойя ведет свое происхождение, как и
сталкинг, от травмирующего ребенка отсутствия в его ближай­
шем окружении такой персоны, с которой он ассоциировал бы
себя, которая служила бы ему главным партнером по общению.
Говорящие птицы Шребера — продукт фантазии, которая за­
полняла обусловившую ее коммуникативную пустоту. Будущий
параноик не знает над собой власти и потому позднее воспри­
нимает преобладание объектного мира над субъектным, частно-определенным как опасность. В своей докторской диссер­
тации (1932) Жак Лакан во многом (хотя и не безоговорочно)
десексуализовал фрейдистское понимание паранойи, истолко­
вав ее в качестве «сверх-я-психоза», результата «самонаказания», каковому подвергает себя индивид18. В этом освещении
параноик оказывается проективно принимающим на себя от­
ветственность за то, что он не обнаружил в детстве рядом с
собой того, с кем мог бы сотрудничать как с авторитетом. Со­
циализация становится поэтому для параноика карой, обруши­
вающейся на без вины виноватого, влечет за собой у субъекта
вспышки страха и эскапизма. Подобного рода «центрифугальный страх» (Лакан) преобразуется у сталкера в центрипетальную агрессивность (часто, но не всегда эротически окрашен­
ную). Сталкер социализуется в акте порабощения Другого,
ищет гегельянское «признание» принудительным путем. Вина,
испытываемая параноиком, переносится сталкером на внеш­
нюю реальность, подлежащую суду. Психогенезис сталкера
предполагает не только зияние на месте, которое должно было
бы принадлежать взрослому, доброкачественно авторитетно­
му для ребенка, но и занятие этой позиции какой-либо нега­
тивной — в детских глазах — силой (допустим, боярами, тира­
124
СТАЛКИНГ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ
нившими, если верить воспоминаниям Ивана Грозного, царяподростка).
Лакан был, по-видимому, первым, кто увидел в сталкинге (не
употребляя этого термина) обращенную паранойю. Разбирая
историю болезни некоей Эме, страдавшей манией преследова­
ния, Лакан констатировал, что совершенное ею покушение на
убийство знаменитой парижской актрисы избавило больную
от симптомов паранойи. Сталкинг (терроризирование теат­
ральной звезды) перенаправляет, следовательно, чувство вины
так, что у пациенса этого аффективного состояния открывает­
ся возможность для автотерапии, вытекающей из того, что го­
нимое существо становится нападающей стороной.
В социокультурном плане сталкинг и паранойя вступают в
то же самое отношение взаимодополнительности, в каком они
могут комбинироваться в действиях и воображении отдельно
взятой личности. Уже «Сказание о Борисе и Глебе» выразитель­
но описывает перевоплощение окаянного Святополка после
поражения от Ярослава из братоубийцы в безумца, одержимо­
го страхом преследования:
И нападе на нь бъсъ, и раслабыиа кости его, яко не мощи
ни на кони сьдъти, и несяхуть его на носштьхъ. И прибъгоша Берестию съ нимь. Онъ же рече: «Поб-Ын-Ьте, осе женуть
по насъ!» И посылахуть противу, и не бъ ни гонящааго, ни
женущааго въ слъдъ его. И, лежа въ немощи, въсхопивъся
глаголааше: «Поб-ьш-ьмы еще, женуть! Охъ мнъ!» И не можааше тьрпъти на единомь мъсть...19
В дальнейшей русской истории параноидность выражала
себя в разных формах, две из которых особенно важны ввиду
их надвременной продуктивности. Во-первых, этот комплекс
приобретал в условиях преобладающего в государственной
политике сталкинга функцию терапевтической меры, призван­
ной спасти страну от ложно выбранной стратегии. Для славянофилов-романтиков, чью идеологию можно рассматривать
как внутреннюю эмиграцию в прошлое, такой уход из совре­
менности в родную старину должен был оздоровить нацио­
125
ИГОРЬ П. СМИРНОВ
нальную социокультуру, принести соотечественникам, по сло­
вам И.В. Киреевского, «...чувство восстановления (исцеления)
<...> внутреннего единства и гармонии»20. Во-вторых, сам стал­
кинг в России мотивировал и легитимизировал себя на пара­
ноидный манер — в качестве защитной реакции на заговор21.
Как правило, раскрываемая крамола (бояр, масонов, инженер­
ной интеллигенции, старых большевиков, сионистов и т.д.)
была мнимой (при том что действительно вынашивавшиеся
заговоры, например, декабристов, странным образом терпе­
лись правительством, осведомленным о них). Сталкинг побеж­
дает не фактических врагов, но в нем самом потенциально
содержащуюся и ему противоречащую параноидность, ко­
торая изживается в уничтожении вымышленных (или уже
обезвреженных) преследователей. Там, где параноик впадает в
паническое отступление под натиском собственных конспи­
рологических спекуляций, сталкер предпринимает наступа­
тельные действия, вершит расправу и запугивает22. В.М. Бехте­
рев, диагностировавший у Сталина паранойю, был только
поверхностно прав; мы имеем дело в данном случае с мегало­
маном сталкинга, тем более мнительным, чем настойчивее и
безграничней была в этой личности потребность в агрессии.
Как бы оценочно ни звучало сказанное о сталкинге, речь о
нем шла не с критико-аксиологическим, но с характерологи­
ческим заданием. Каждая национальная социокультура по-своему психична — своеобразна в той мере, в какой отклоняется
от всех прочих образований того же уровня, то есть в той, в
какой являет собой аномалию. Существует общее диахро­
ническое движение разных этнических социокультур, в про­
цессе которого командные позиции в смыслопроизводстве
захватывает то один, то другой психотип, — например, истери­
ческий в период символизма или ориентированный садистски
в последовавшую за этим эпоху авангарда23. Можно думать, что
такие психотипы, поочередно выходящие на мировую (преж­
де всего евроамериканскую) сцену, располагают зеркальными
отражениями, имеют в запасе собственное Другое — аналогич­
но тому, как паранойя диалектически выворачивается наи­
знанку в сталкинге. Именно самости, антисимметричные по
126
СТАЛКИНГ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ
отношению к характерам, участвующим в развертывании уни­
версальной логоистории, и оказываются «демонами» больших
этносов, индивидуализуют ареальные традиции, если угодно,
карнавализуют трансэтническую диахронию. Будучи отрица­
ниями психотипов, имеющих общеисторическое значение,
эти самости правят в национальных социокультурах так, что
любой индивид, подчиняющийся власти и тем самым подавля­
ющий свою психику ради социализации, включается уже в
силу автонегативности в систему мышления и поведения, ко­
торая отличает коллективно-родовое тело. Тот факт, что грани­
цы приватного пространства в России зыбко-неустойчивы, не
означает еще, что всякий русский, игнорирующий их по неписанным правилам, — непременно сталкер в своей психической
организации. Его психика может быть любой, но социальная
рутина берет верх над личностными качествами.
В наше — постисторическое — время, в значительной сте­
пени стершее национальные особенности в ходе экономиче­
ской глобализации, характеры, бывшие базисными для локаль­
ных социокультур, получают межрегиональное распростране­
ние, заявляют о себе повсюду, разыгрывают в синхронии те
роли, которые были некогда релевантными для стадиальной
динамики мирового символического порядка. Правомерно
видеть снятую истерическую экзальтацию в мистифициро­
ванных «я»-образах, в которых выражают себя пользователи
электронной сети, или нейтрализованный садизм в пустом на­
коплении чудовищных мышечных масс, которое дает body­
building. Эдипов комплекс обращается в свою противополож­
ность детьми, не покидающими на Западе родительские дома
едва ли не до седых волос, а кастрационная тревога находит
собственное Другое в медиализации тел, если и вытесняемых
со своих мест, то не более чем экранными двойниками. Стал­
кинг, приковавший к себе общественное внимание после по­
кушения Джона Хинкли (Hinckley) на президента Рейгана, при­
надлежит к парадигме только что перечисленных (далеко не
полно) явлений современной психосоциальности. Нацио­
нальный иррационализм — и среди прочего русский стал­
кинг — становится доступным для рационализации только
127
ИГОРЬ П. СМИРНОВ
теперь, когда национальное могло бы перейти в общелюдское
достояние, когда оно обретает потенцию не быть более отчуж­
денным от субъектности как таковой.
Примечания
1В своем отличии от церковной власти (то есть от новозаветной
«благодати») княжеская наделялась в домонгольской Руси сильными
ветхозаветными созначениями (ср. их хотя бы в обращениях к князю
в «Молении» Даниила Заточника, XII век).
2 О признаках первого и второго Рима в системе опричнины см.
подробно: Смирнов ИЛ. О древнерусской культуре, русской нацио­
нальной специфике и логике истории (специальный том журнала:
Wiener Slawistischer Almanach. Sbd. 28). Wien, 1991. S. 182—184.
3 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским / Текст подг.
Я.С. Лурье и ЮД. Рыков. Л., 1979 («Литературные памятники»). С. 234Там же. С. 20.
5Ср. разительные параллели в деятельности Ивана Грозного и Пет­
ра: Панченко АМ^ Успенский БА Иван Грозный и Петр Великий: концеп­
ция первого монарха // Труды отдела древнерусской литературы
(ТОДРЛ) [Института русской литературы АН СССР]. Т. XXXVII. Л., 1983С. 54-78.
6Скрынников РГ. Иван Грозный, М., 1975. С. 189.
7Ср. противопоставление «обычая» (принимаемого без рефлексии)
и «традиции» (способной к варьированию и обновлению): HobsbawmE. Introduction: Inventing Traditions // The Invention of Tradition /
Ed. by E. Hobsbawm (1983). Cambridge e.a.: Cambridge University Press,
2009. P 1-14, особ. 2-3.
8 Об истории термина и разных интерпретациях стоящего за ним
явления см. подробно, например: HoffmannJ. Stalking. Heidelberg, 2006.
9 В научной литературе сталкинг иногда объясняется как явление
нарциссизма. Фиксация сталкера на объекте может иметь целью пре­
вратить таковой в нарциссистский автообъект, но бывает и иначе
направленной, например садистски-деструктивно или вампирическишизоидно. Основоположным при всей целевой изменчивости
сталкинга остается сам охотничий синдром, само желание навязчи­
вого субъекта постоянно пребывать в горизонте ожиданий жертвыдобычи.
10 В этом плане автоколонизация в России лишь внешне, но вовсе
не по своей сути сопоставима с «культом карго» — карнавальным ра­
зыгрыванием эволюционно продвинутого символического порядка,
предпринимаемым носителями «примитивной» социокультуры; ср.:
Броувер С. Парадоксы ранней русской интеллигенции (1830—1850 гг.):
национальная культура versus ориентация на Запад // Россия/Russia.
№ 2 [10]. Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: история
и типология / Сост. Б.А Успенский. М.; Венеция, 1999- С. 49—66.
128
СТАЛКИНГ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ
11Немке М. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг. По
подлинным делам Третьего Отделения Собственного Е.И. Величества
Канцелярии. СПб., 1909 / Russian Reprint Series, I. The Hague,
1966, 15.
12 См. подробно: Смирнов ИЛ. Социософия революции. СПб., 2004.
С. 252 и сл.
13 Соответствующее свидетельство см. в: PopoffG. Tscheka. Der Staat
im Staate. Erlebnisse und Erfahrungen mit der russischen Auszerordentlichen [sic!] Kommission. Frankfurt am Main, 1925. S. 118 ff.
14 Ср. особенно в этой связи: Бердяев Н. Истоки и смысл русского
коммунизма (1937). Париж, 1955.
15Знаменательно, что кинематограф послесталинской эпохи обра­
тился к мотивам сталкинга с тем, чтобы так или иначе нейтрализовать
его. Лента Рязанова «Берегись автомобиля» (1966) облагораживает
Деточкина (Смоктуновский), преследующего — в порядке самосуда —
тех, кто неправедно обогащается. В «Июльском дожде» (1967) Хуцие­
ва непрекращающиеся телефонные звонки неизвестного мужчины
вовсе не досаждают героине фильма, но вырывают ее из жизненной
рутины и помогают ейнайти себя. В «Сталкере» (1980) Тарковский ста­
вит в центр кинопоказа человека, которого неудержимо притягивает
к себе «зона» — выморочное, мертво-живое, всеми покинутое про­
странство.
16О разных реинтерпретациях фрейдовской концепции паранойи
см. подробно: Мазин В. Паранойя: Шребер — Фрейд — Лакан. СПб.,
2009.
17Все же интересно, что Иван Грозный, затеяв опричный сталкинг,
подчеркнуто предался девиантной сексуальности — открылся гомо­
эротике, а не утаился от нее в бредовых фантазмах.
18Цит. по: LacanJ. Über die paranoische Psychose in ihren Beziehungen
zur Persönlichkeit und Früheschriften über die Paranoia (= De la paranoia
que dans ses rapports avec la personnalite suivi de Premiers ecrits sur la
paranoia, Paris, 1975) / Übers, von H.-D. Gondek. Wien, 2002.
19 Цит. по: Памятники литературы древней Руси. Т. 1. XI — начало
XII века. / Под ред. ЛА. Дмитриева, Д.С Лихачева. М., 1978. С. 296.
20 Цит. по: Славянофильство: pro et contra. Творчество и деятель­
ность славянофилов в оценке русских мыслителей и исследователей /
Составитель ВА. Фатеев. СПб., 2006. С. 106. Сотериологично и поведе­
ние русских странников (так сказать, народная паранойя), бегущих
мира сего, чтобы быть приобщенными нездешним ценностям (см.
подробно: Смирнов ИЛ. Генезис. Философские очерки по социокуль­
турной начинательности. СПб., 2006. С. 236—250).
21 Во время холодной войны конфронтация двух сверхдержав,
СССР и США, вызвала к жизни и на Западе тот политический стиль,
который обозначается как «conspiratorial paranoia»; см. в этой связи
сборник статей: Paranoia With Reason. A Casebook on Conspiracy as
Explanation / Ed. by G.E. Marcus. Chicago; London: The University of
Chicago Press, 1999; ср. также раннюю работу на эту тему: HofstadterR
129
ИГОРЬ П. СМИРНОВ
The Paranoia Style in American Politics and Other Essays. N.Y., 1967. Разу­
меется, национальные социокультуры влияют друг на друга, и они пе­
ресекаются тем интенсивнее, чем глубже втянуты в соперничество.
22 Право на подозрительность было зарезервировано в России за
верховной властью, которая с сомнением относилась к паранойе сво­
их подданных; Николай I наказал ссылкой князя А.Б. Голицына, донес­
шего в 1832 году об иллюминатском заговоре, якобы составленном
должностными лицами, приближенными к императору, — см. подроб­
нее в кн.: Гордин ЯА Мистики и охранители. Дело о масонском загово­
ре. СПб, 199923 См. подробно: Смирнов ИЛ. Психодиахронологика. Психоисто­
рия русской литературы от романтизма до наших дней. М, 1994.
Кевин М.Ф. Платт
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ
КОЛОНИЗАЦИИ:
как история постсоветской Латвии
помогает провинциализировать
Европу1
Конечно, можно понять исторические обиды,
понять разное отношение к различным драмати­
ческим событиям. Но нельзя в наше время оправ­
дать репродуцирование искаженного, негативного
образа соседней страны и народа, формирование
у молодежи чувства неприязни и нелюбви к ним,
равно как и сознательное отступление от истины
в преподнесении и оценке исторических событий
и процессов. В конце концов, можно не любить
российское государство в его отдельные истори­
ческие периоды, но нельзя не любить или, по край­
ней мере, не уважать достижения русской культуры
и намеренно скрывать их!
Андрей Фомин.
«Какую историю будут знать наши дети?»2
Получать (дар), не возвращая или не возвращая
больше, — значит подчиняться, становиться клиен­
том и слугой, становиться меньше и ниже.
Марсель Мосс. «Очерк о даре»ъ
Колониальная память в межимперской зоне
В сентябре 2008 года мы с латышским коллегой поздно ве­
чером гуляли по центру Риги. Это был конец дня, который мы
провели на конференции по региональной истории, памяти и
политике. Мы обсуждали тонкости предмета, а в это время про­
ходили мимо красивого здания в стиле латышского нацио­
нального романтизма. Говорили мы по-английски. Коллега
131
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
сообщил мне, что в последние годы это здание стало предме­
том бурных дебатов: оно было построено богатым меценатом
незадолго до революции как здание латышской школы. Одна­
ко после революции школа была превращена в русскую. Пока
он все это рассказывал, мы стояли на углу, и к нам подошел
какой-то человек, который начал с жаром объяснять мне тоже
на английском языке — очевидно, сообразив, что я иностра­
нец, — что эта школа никогда не была латышской, а, наоборот,
всегда была русской и что это очень известная русская школа,
прославленная своими знаменитыми выпускниками. Я пере­
шел на русский и сказал, что история школы мне в общем из­
вестна. Я даже объяснил, чтобы хоть как-то развеять напряжен­
ность, что в эту школу ходила моя жена. Русский посмотрел на
меня и спросил: «В каком году она окончила?», а потом пере­
спросил: «Кевин?» Выясняется, что это школьный приятель
моей жены и что мы с ним лет десять назад пили пиво. В итоге
этот неожиданный приятель пошел провожать меня домой, и
по дороге мы решили позвонить другому нашему общему дру­
гу, который сейчас живет в Москве, потому что у него был день
рождения. Дозвонившись, мы объяснили ему, при каких стран­
ных обстоятельствах мы встретились. Выслушав, он засмеялся,
а потом сказал: «Знаешь, мне кажется, это была сначала еврей­
ская школа».
Этот анекдот показывает, насколько сложны вопросы исто­
рии сегодня в странах Восточной Европы, где в течение пос­
ледних ста лет много раз менялись и политические границы,
и «режимы памяти». Обратите внимание: вопросы местной
истории в этих странах не только являются предметом споров;
они являются предметом дискуссий в узко локализованном
контексте, на фоне близких, едва ли не интимных связей меж­
ду людьми и культурами.
Такая ситуация поднимает целый ряд вопросов. Кажется, что
разные этнические группы нынешнего латвийского общества
живут в разных исторических измерениях. Как можно понять
взаимоотношения между их разными историческими наррати­
вами? Какие последствия для общественной солидарности име­
ют такие расхождения в историческом менталитете? На более
широком уровне — что означает это локальное отсутствие ис­
132
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
торического согласия в международном контексте? Напомню,
что значительные разногласия в «официальных» версиях исто­
рии XX века регулярно становятся источником дипломатиче­
ского напряжения между властями РФ и стран Балтии.
Я вернусь к этим вопросам ниже. Сначала давайте обратим
внимание на теоретические предпосылки исследования раз­
ных версий восточноевропейской истории. Десять лет тому
назад Дипеш Чакрабарти сформулировал то, что он охарак­
теризовал как актуальный и необходимый, но пока не завер­
шенный теоретический шаг за пределы марксистских
и антиимпериалистических позиций, на которых базирова­
лась исследования в области «subaltern studies» (феминист­
ские и постколониальные) в период «бури и натиска» I960—
1980-х годов. Как известно, работа Чакрабарти, посвященная
проблемам британской колонизации Индии и других схожих
имперских сюжетов, позволила выработать один из самых
влиятельных теоретических инструментов для анализа пост­
колониализма. Свой новый проект Чакрабарти определил как
«провинциализацию Европы». Под этим термином он подра­
зумевал реинтерпретацию базовых категорий европейской
истории и современности, связанных с универсальными пра­
вами человека, формами общественности, либеральными
экономическими режимами, и даже фундаментальных катего­
рий самой историографии, таких как современность, капитал
и так далее. Он предлагал заново понять эти категории не как
универсальные модели исторического развития человечества,
а как эффекты специфических исторических траекторий:
Провинциализировать Европу — это понять, как и в ка­
ком смысле европейские идеи, предстающие как универ­
сальные, на самом деле исходили из специфических интел­
лектуальных и исторических традиций, которые не могут
претендовать на универсальную значимость. Таким об ра­
зом, мы задаем вопрос о том, как мысль относится к месту4.
Целью этого проекта для Чакрабарти стала не релятивиза­
ция мировой истории, предполагающая, что национальные
историографии других частей земного шара могут соперни­
133
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
чать с европейской историей, но теоретическое отделение
базовых терминов исторического описания от самой евро­
пейской истории. Таким образом, он надеялся открыть новое
пространство для теоретического маневра среди разнород­
ных версий исторического опыта. Чакрабарти приглашает
нас представить себе универсальную историю (возможно, не
вполне подвергающуюся окончательному определению), ко­
торая находится вне Европы и в рамках которой сама исто­
рия Европы становится конкретной и специфической, а не
универсальной5.
Работа Чакрабарти является скорее призывом, чем закон­
ченным проектом. Теоретик рассматривает разные категории
анализа, но в основном он занимается ими в рамках своего
собственного научного и географического поля — постколониальной Индии. В то же время он замечает, что, «наверное,
можно было бы провинциализировать Европу с точки зрения
многих отдельных территорий, получая совсем иные резуль­
таты»6. В настоящей статье, исходя из одной из таких «отдель­
ных территорий», я хотел бы внести свой вклад в проект Чак­
рабарти. Я предлагаю произвести «провинциализацию» тех
самых историографических понятий, которые сделали воз­
можной критику тотальных категорий европейской современ­
ности, — терминов «колониализм» и «постколониализм».
Постколониальная теория часто является европоцентрист­
ским проектом. Поэтому можно и нужно искать новое про­
странство для маневра внутри самой концепции постколониальности. Географическая точка зрения, с которой я собираюсь
провести эту теоретическую процедуру, находится на пересе­
чении европейского колониализма с его восточным соперни­
ком, русским колониализмом. Она находится в Восточной Ев­
ропе, еще точнее, в Латвии. Я хотел бы продолжить дискуссию
о применимости терминов постколониальной теории к ситу­
ации постсоветского и постсоциалистического пространства.
Эта дискуссия представлена в ряде статей, появившихся в те­
чение последнего десятилетия7. Анализ истории «межимперского пространства» приведет нас к пониманию некоторых
тонкостей главного понятия этого сборника — «внутренняя
колонизация». Однако, как я полагаю, в результате мы откроем
134
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
не принципиальную разницу между российской моделью ко­
лонизации и европейской, а, наоборот, их глубокую истори­
ческую общность и, может быть, удивительную применимость
концепции внутренной колонизации к общеевропейской си­
туации.
Хотя эта статья основана на этнографическом проекте, ко­
торым я занимаюсь в недавние годы в Латвии, по своей задаче
она является скорее теоретическим эссе, чем анализом поле­
вых данных. Тем не менее стоит начать с некоторых цифр,
необходимых для того, чтобы дать общее понимание истори­
ческих и общественных условий. Среди постсоветских госу­
дарств в Латвии (конечно, после России) русские и русско­
язычные группы составляют наиболее значительную часть
населения. В Латвии этнические русские составляют 28,5 %, а
русскоязычные группы (сюда относятся белорусы, украинцы,
евреи и другие народности бывшего СССР) добавляют к этой
цифре еще около 10 %. В Риге русские и русскоязычные состав­
ляют более 50 % жителей. В итоге Латвия представляет собой
один из наиболее ярких случаев социальных проблем, по-разному и в разной степени проявляющихся по всей Прибалтике,
в Восточной Европе и в Средней Азии8.
Появление русских и русскоязычных сообществ в этом
регионе является результатом самых разных исторических
обстоятельств: к ним относятся религиозные меньшинства,
вынужденные бежать из России еще в XVII веке; семьи, пересе­
лившиеся в Ригу до или после Октябрьской революции; еврей­
ские семьи, издавна живущие в Прибалтике и с определенно­
го времени считающие своим родным языком русский. Однако
в общественном сознании все это разнообразие полностью
замещают собой русские и русскоговорящие, переселившиеся
в Ригу во второй половине XX века в соответствии с социаль­
ной и этнокультурной «инженерией» советского государства.
В современной Латвии присоединение этой страны к СССР
в 1940 году обычно считается военным захватом. Соответ­
ственно, латышкое население чаще вего воспринимает рус­
ских и русскоязычных как оккупантов (или их потомков) и
относится к их присутствию в стране с негодованием9. Неко­
135
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
торые русские и русскоязычные жители Латвии вполне раз­
деляют такой взгляд на историю, что не мешает им рассмат­
ривать себя как жертв ее объективных сил. В публичном
пространстве присутствует и другая точка зрения, распростра­
ненная в особенности среди тех, чьи семьи оказались в Латвии
в связи с военной службой или были переселены туда для ве­
дения восстановительных работ после войны. Эти группы счи­
тают себя патриотами Советской Латвии и полагают, что в
постсоветское время подвергаются несправедливым гонениям.
Есть группы, воспринимающие само присоединение Латвии к
СССР как интеграцию в целях защиты от агрессии нацистской
Германии, то есть в рамках более ранней, еще советской кон­
цепции региональной истории.
История одного памятника
Теперь, чтобы несколько «оживить» свои теоретические
размышления, я хочу обратить внимание на случай, касающий­
ся одного из моих информантов. В 1998 году Евгений Гомберг,
живущий в Латвии бизнесмен, профинансировал восстановле­
ние памятника Петру I, который стоял до революции на цент­
ральной площади Риги (рис. 1 на вклейке). В истории этого па­
мятника удивительным образом отражены все перевороты,
которые Прибалтике довелось пережить в XX веке. Памятник
был воздвигнут в 1910 году на частные пожертвования жите­
лей Риги и окрестных районов (русских, латышей, остзейских
немцев и др.), его автором был выбран по конкурсу профессор
Берлинской академии архитектуры Густав Шмидт-Кассель.
Открытие памятника было приурочено к 200-летию со дня
вступления в Ригу войск под командованием Петра (1710) и
превратилось в помпезные трехдневные торжества: в Ригу спе­
циально для участия в них приезжал Николай II. Во время Пер­
вой мировой войны, в 1915 году, памятник сняли с пьедестала
и отправили на хранение в Санкт-Петербург. Но до столицы
империи он так и не доехал: корабль «Сербино», на котором
его перевозили, был обстрелян германским эсминцем и зато­
136
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
нул. В 1934 году его достали со дна эстонские водолазы-спаса­
тели, после чего памятник был выкуплен у Эстонии рижской
городской управой (в мотивировке решения было сказано:
«принимая во внимание историческую ценность вышеупомя­
нутого памятника») и возвращен в Латвию. Но там, в период
первой независимости, на месте памятника Петру возвели
монумент Свободе (рис. 2). Петровскому же монументу было
суждено десятилетиями, во время войны и все годы существо­
вания Советской Латвии, в разобранном виде пылиться в раз­
личных запасниках — сначала в Крестовой галерее Домского
собора, а после завершения Второй мировой войны — на скла­
де Управления благоустройства Риги. В 1977 году Рижский гор­
исполком предложил восстановить памятник к 1990-му, но
в эпоху перестройки эта идея заглохла. Однако в то время
бывший советский офицер Станислав Разумовский собрал
скульптуру из тех частей, на которые ее распилили эстонские
водолазы, и самостоятельно отлил недостающую деталь. В со­
бранном виде металлический Петр был отправлен на склад
одной из латвийских военных частей (впрочем, голова Петра,
которую Разумовский считал особо ценной, была передана на
хранение в российское посольство и прикреплена к скульпту­
ре позже).
В преддверии нового тысячелетия появляется Гомберг и
решает восстановить монумент. Гомберг делает публичное за­
явление о том, что ему хотелось бы преподнести подарок род­
ному городу. Однако после долгих пререканий, споров и про­
тестов со стороны латышских политиков, утверждающих, что
не следует ставить памятник иностранному завоевателю в сто­
лице независимой Латвии и что десятки тысяч людей погибли
во время петровской осады Риги, город подарок не принимает.
Депутат рижской Думы Янис Фрейманис выразил свое мнение
относительно фигуры первого русского императора крайне
эмоционально: «Он палач, палач!»10В июле 2001 года памятник
простоял три дня на лужайке в Кронвальдском парке, после
чего рижская городская Дума сочла его установку незаконной
и оштрафовала Гомберга за административное правонаруше­
ние. С тех пор и по сей день монумент возвышается над авто­
стоянкой перед зданием офиса Гомберга11 (рис. 3).
137
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
Гомберг — гражданин Латвии еврейского происхождения.
Его родной язык — русский. Он владеет латышским, но «недо­
статочно хорошо, чтобы посещать театр», как он объяснил мне
в интервью три года назад. Что же значит для такого русско­
язычного человека, как Гомберг, фигура Петра Великого и ис­
тория русских в Прибалтике? И что она значит для этнических
латышей, а также для немалого количества этнических рус­
ских, живущих в современной Латвии? Благодаря каким траек­
ториям истории латвийский еврей решает увековечить память
о российском императоре?
Чтобы дать ответы на эти вопросы, давайте сначала посмот­
рим на этот несостоявшийся подарок с точки зрения латыш­
ской (в большинстве своем) администрации Риги (с тех пор
как я исследовал всю историю с памятником, на муниципаль­
ных выборах эта администрация была сменена — кстати, ри­
жане тогда же избрали мэром русского по происхождению
Нила Ушакова, но это — отдельная история). В постсоветский
период стандартная латышская версия истории носила наци­
оналистический характер. Она рассказывала о завоевании ма­
ленькой страны большим враждебным государством, которое
чаще всего определялось через этнические признаки, то есть
какрусское государство12. Как и в других прибалтийских и во­
сточноевропейских странах, со времен распада СССР немало
трудов было вложено в увековечивание трагических событий
советской эпохи. Они отражены, например, в рижском Музее
оккупации (в здании бывшего Музея революции), в разных
памятниках латышам, сосланным в Сибирь, и так далее.
Поэтому на первый взгляд идея поставить на постамент в
Риге фигуру русского царя, который впервые завоевал для Рос­
сии этот регион, была обречена на провал. Конечно, можно
отметить, что советский период представляет собой совсем
другую эпоху, что Петр воевал вообще со шведами, а не с латы­
шами, если даже можно применять такие этнические термины
по отношению к раннему XVIII веку, задолго до эпохи ла­
тышского национального пробуждения. Можно спорить и о
численности «протолатышей», которые погибли в осаде ган­
зейского города Риги. Но все это, конечно, несущественно.
138
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
С националистической точки зрения, советские и русские,
цари и комиссары — одно и то же. Поэтому отказ от «подарка»
Гомберга — естественный патриотический жест.
Как же выглядит ситуация с точки зрения Гомберга? Что
значит этот непринятый подарок для него самого? Когда я ему
задал эти вопросы, я ожидал услышать от него рассуждения о
политическом и социальном значении Российской империи в
истории Латвии. Но он ответил по-другому; он сказал, что это
«произведение искусства», имеющее большое значение для
истории Риги. Он хотел вернуть этот важный фрагмент куль­
турного наследия городу. Его предложение состояло в том,
чтобы поставить памятник в Кронвальдском парке, который
проектировал для города сам Петр: это должно было стать па­
мятью о всех благах, которые имперский период принес горо­
ду. Но, как уже сказано, в парке памятник простоял три дня.
Здесь следует отметить, что памятник Петру — лишь один
из нескольких проектов «сохранения культурного наследия»,
которыми занимался Гомберг. Другим таким проектом было
создание нового памятника Джорджу Армистеду, англичанину
на службе русского императора. Он был последним назначен­
ным мэром Риги — c l 901 по 1912 год. Еще один проект — вос­
создание утерянного дореволюционного памятника россий­
скому военачальнику М.Б. Барклаю-де-Толли, который имел
шотландские корни и владел землями в Ливонии. Эти проекты
оказались более успешными — город принял подарки бизнес­
мена, и сейчас эти памятники стоят в общественных местах13.
Интересно отметить, что каждая из имперских фигур, кото­
рую Гомберг увековечивал в бронзе, является в каком-то смыс­
ле гибридной, восточно-западной. Но Гомберг сам об этом не
говорит. В беседах со мной он неизменно подчеркивал куль­
турное содержание своей деятельности. Важнее всего для него
были художественная ценность и высокие технические требо­
вания к созданию бронзовой скульптуры.
Поначалу я был склонен считать ответ Гомберга сознатель­
ным увиливанием: конечно же, смысл каждого из восстанов­
ленных им памятников — прежде всего политический и связан
с изображаемой личностью. У меня была целая подшивка газет,
139
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
в которых в разном ключе обсуждался памятник Петру, и я мог
видеть, что политический регистр был главным в его интер­
претации как для русскоязычного, так и для латышскоязычного общества14. Я подумал, что Гомберг устал от этих споров и
специально скрывает свои намерения, обходя вопросы об ис­
торическом значении первого российского императора для
латвийской национальной истории. Но чем больше я размыш­
лял над этим вопросом, тем больше осознавал это несоответ­
ствие в оценке значения памятника как симптом более общих
смешений понятий в разных регистрах общественного дис­
курса об истории и как иллюстрацию того, что подарок Гомберга угрожает стандартной националистической истории не
на политическом, а на более глубоком уровне.
Оккупация vs. колонизация
Чтобы лучше понять, что именно происходит, нужно рас­
смотреть различие между двумя терминами, которые появля­
ются в этих дискуссиях на главных ролях: «оккупация» и «ко­
лонизация». Оба термина описывают ситуацию, где чужая
власть силой держит определенную территорию под контро­
лем, исходя из стратегических, экономических или других
причин. Но оккупация кардинально отличается от колониза­
ции тем, какие последствия она приносит для данного населе­
ния. Возьмем, к примеру, определения этих терминов в слова­
ре Ожегова:
КОЛОНИЯ: 1. Страна, лишенная самостоятельности, на­
ходящаяся под властью иностранного государства (метро­
полии). 2. Поселение, состоящее из выходцев из другой
страны, области. Иноземные колонии в царской России. 3Сообщество, совокупность людей какой-н.[ибудь] страны,
земляков, живущих в чужом городе, в чужой стране. 4. О б­
щежитие лиц, поселенных или поселившихся для совмест­
ной жизни с той или иной целью <...> К.[олония]-поселение
(исправительно-трудовое учреждение с облегченным режи­
мом). 5. Группа организмов, а также временное совместное
140
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
поселение птиц (специальный термин]). <...> Прилагатель­
ное] — колониальный. К. режим. Распад колониальной сис­
темы. Колониальные товары (из колоний: чай, кофе, пряно­
сти и др.; устар.[евшее]). Колониальные организмы (водные).
ОККУПАЦИЯ: 1. Временное отторжение, захват чужой
территории военной силой. 2. Период такого захвата и пре­
бывания гражданского населения на захваченной террито­
рии (разг.[оворный язык]). Во время оккупации. Остаться
жить в оккупации. Прил.[агательное] — оккупационный. Ок­
купационные войска. О. режим.
Оккупированная страна переносит травму, унижение, наси­
лие, но термин этот все-таки предусматривает существенную
историческую непрерывность в идентичности. Оккупант при­
шел, повластвовал и ушел, но при этом оставил сущность об­
щества или нации без перемен. Колонизация, наоборот, дей­
ствует иначе. Колониализм или уничтожает первоначальное
население, или интегрирует его в экономические, обществен­
ные и политические отношения с метрополией, что оставля­
ет глубокий след на самом глубоком уровне идентичности.
Чаще всего эта существенная трансформация населения пред­
ставлена в ключе модернизации. Традиционно колонизатор
легитимирует свое господство через дар прогресса — мате­
риального, общественного и культурного. Итак, в этих двух
терминах мы сталкиваемся с двумя весьма разными макроисторическими хронотопами.
Оставим вопрос о том, чем являлось советское управление
Латвией — оккупацией или колонизацией. Продуктивнее будет
рассмотреть функцию этих понятий в более широких теоре­
тических и дискурсивных контекстах истории советского и
постсоветского периодов в Прибалтике. В своем влиятельном
теоретическом труде о деколонизации Африки «Проклятьем
заклейменные» Франц Фанон писал:
Колонизатор делает историю, и он это знает. Из-за того,
что он постоянно ссылается на историю своей метрополии,
он явно свидетельствует о том, что он — представитель этой
141
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
метрополии. Поэтому история, которую он пишет, являет­
ся не историей той страны, которую он захватывает, но
историей ограбления, изнасилования и уничтожения голо­
дом, причиняемых [колонии] его страной. Устойчивость
колониального субъекта можно подвергать сомнению толь­
ко в том случае, если он решает положить конец истории
колонизации и ограбления, чтобы призвать к жизни исто­
рию нации, историю деколонизации15.
Ранаджит Гуха и Гайатри Спивак, в продолжение традиции,
восходящей к этой мысли Фанона, определяют ключевую про­
блему политического и субъективного состояния постколони­
ализма (на «классических» примерах Индии и колониальной
Африки) как дилемму причастности к истории. Можно схема­
тически определить эту дилемму следующим образом. С одной
стороны, если усердно стараться превратить освободившуюся
колонию в современное общество, то может показаться, что ты
волей-неволей просто продолжаешь работу колонизатора,
подчиняя колонию западным нормам истории, экономики и
политического строя16. С другой стороны, часто бывает до­
вольно сложно найти более «аутентичный» местный истори­
ческий путь. Классические постколониальные общества долж­
ны ответить на вопрос: что такое самобытная общественная и
политическая традиция и как вернуться к ней, когда даже ис­
тория бывшей колонии написана колонизатором17? Как нам
показывает история второй половины XX века, поиски такой
традиции часто приводят не к самым лучшим результатам.
Вспомним, к примеру, угандийский диктаторский режим Иди
Амина, который, между прочим, носил титул «победителя Бри­
танской империи»18.
В постсоветском политическом дискурсе в Латвии (и в дру­
гих схожих случаях Прибалтики и Восточной Европы) пробле­
мы «поиска аутентичной традиции» представляются в ином
свете — из-за того, что националистическое видение истории
воспринимает советский период не как колонизацию, но ско­
рее как оккупацию. Соответственно, в таких регионах осво­
142
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
бождение определяется как «возвращение в Европу». Возьмем,
например, объяснение латвийской истории XX века из введе­
ния, предпосланного каталогу Музея оккупации в Риге:
Пятьдесят один год оккупации оставил глубокий след на
Латвии. Около трети населения было сослано или погибло
в результате политических убийств, геноцида, военных дей­
ствий и нечеловеческих условий в ГУЛАГе или же стало
беженцами в конце Второй мировой войны, чтобы спастись
от возвращающегося советского режима. На их место были
привезены поселенцы из других регионов Советского
Союза. Они не говорили по-латышски и были чужды ла­
тышской культуре и традициям. С самого начала обе окку­
пирующие власти старались лишить латышскую нацию на­
циональной гордости и скрывать, фальсифицировать или
искажать историю Латвии и историческую связь Латвии с
Европой. Латвию отчуждали от гуманистических корней
западной культуры. После окончания войны политическая,
экономическая и общественная жизнь западного мира про­
цветала. Но в это время в Латвии весь прогресс был приос­
тановлен. Западный мир забыл про Латвию. Границы при­
балтийских стран исчезли с карт19.
В основе принятой в Латвии концепции истории лежит
представление о юридической правопреемственности между
нынешней Латвийской Республикой и довоенным независи­
мым государством. В редких случаях применения термина «ко­
лонизация» к латышской ситуации (в основном в научных кру­
гах) он носит специальное значение, описывающее очень
специфическую идею «советской империи», где «все» шло по
«лживому историческому пути». Это была колонизация не со
стороны «первого мира», который может действительно при­
носить дары (пусть и сомнительные) современного развития.
Это была неудачная попытка колонизации, предпринятая «вто­
рым миром», который нарядил латвийское общество в свои
извращенные общественные институты, которые теперь нуж­
143
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
но снять, как тюремную робу В отличие от «классического»
постколониализма Индии или Берега Слоновой Кости, страны
Восточной Европы не испытывают сложности в восстановле­
нии некоей прежней идентичности одновременно с дальней­
шей общественной модернизацией, ибо эти два проекта пред­
стают изоморфными друг другу.
Поэтому ясно, что подарок Гомберга и его акцент на «куль­
турном» значении памятника угрожает основным понятийным
предпосылкам новой латвийской истории на довольно глубо­
ком уровне. В разгар политических дебатов об общественных
проектах Гомберга один депутат рижской Думы заявил, что
бизнесмен, «восстанавливая империалистические русские па­
мятники, таким образом проводит империалистическую поли­
тику в независимой Латвии»20. Наверняка автор этих слов не
стал бы называть эту политику выражением «колонизации»,
предпочитая термин «оккупация». Однако проекты Гомберга
актуализируют и возобновляют альтернативную историю тер­
ритории, согласно которой Латвия являлась именно колонией
Российской империи, а потом и Советского Союза в более
классическом смысле: она получила «дар модерности» и «дар
мировой культуры» не благодаря причастности к общеевро­
пейской истории, а от рук завоевателя.
Эта альтернативная трактовка истории играет заметную
роль в конструкции идентичности русских и русскоязычных,
которые часто обьясняют и оправдывают свое присутствие в
Прибалтике указанием на созидательную работу своих пред­
ков, участвовавших в формировании промышленности, эконо­
мики и даже культуры в «завоеванных» странах. В беседах на
тему обязательного образования на латышском языке предста­
вители русского и русскоязычного населения часто возража­
ют против этого, мотивируя свою позицию тем, что латышская
культура ничтожна по сравнению с русской, которая имеет
«общепризнанное мировое значение». Заметим, что этим они
фактически воспроизводят дискурс «российской цивилизо­
ванности», который постоянно использовался для легитима­
ции господства Российской империи и (в завуалированной
144
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
форме) Советского Союза не только в Восточной Европе, но и
в Средней Азии и на Дальнем Востоке. И, конечно, этот меха­
низм представляет собой не специфическое русское изобрете­
ние, а общее явление европейского имперского дискурса;
вспомним формулировку Монтескье о «цивилизационной
миссии» имперской власти («1а mission civilisatrice»)21.
Русское и советское господство в Прибалтике легитими­
ровало себя если не в этих терминах, то в этой «системе коор­
динат». Понятно, что сегодняшнее местное русскоязычное на­
селение склонно продолжать эту традицию. Единственная
альтернатива — смириться с ролью оккупанта, который ниче­
го не принес местным жителям, кроме насилия и унижения.
Конечно, русское население тоже не применяет термины «ко­
лония» и «колонизатор», которые в советском политическом
дискурсе носили отрицательное значение. Оно либо отдает
предпочтение общим местам о «дружбе», якобы связывавшей
все национальности в составе «новой исторической общно­
сти — советского народа», либо затрудняется вообще опре­
делить статус русских переселенцев в Латвии. Последняя защи­
та русских в Латвии против обвинений в соучастии в преступ­
ной советской оккупации — это представление о том, что все
советские люди были угнетаемы властью вне зависимости от
этнической или культурной принадлежности. При такой ин­
версии «дружбы народов» создается картина общей жертвен­
ности русских и латышей, при которой трудно обвинить один
народ в преступлениях против другого.
Тем не менее нужно заметить, что все эти версии истории
региона — латвийские и русскоязычные — имеют некоторое
историческое основание и что обе стороны этого спора на
самом деле игнорируют важные нюансы, определяя свою по­
зицию. Напомним широко цитируемую фразу Эрнста Ренана:
«...сущность нации состоит в том, что все индивиды, ее с о ­
ставляющие, имеют много общего, но забыли многое, что их
разъединяет»22. Латвийская ситуация интересна тем, что груп­
пы населения, проживающие бок о бок в одном и том же про­
странстве — так же как и мой латышский коллега и русский
145
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
приятель в тот памятный вечер в Риге, — обязаны забывать и
помнить разные вещи, чтобы поддерживать основы своих
идентичностей.
В современной Латвии при близком общении между члена­
ми разных этнических сообществ сталкиваются совершенно
несовместимые представления об историческом процессе и
его следах в политической географии. Как писал Эрнст Блох,
«не все люди существуют в одном и том же Теперь»23. Мы можем
добавить, что в результате этой «неодновременное™» они ча­
сто видят пространство в противоположных терминах — то,
что для одного представляет собой бывшую колонию, может
другому видеться освобожденной нацией.
Еще один важный контекст, который нужно принять во
внимание, чтобы до конца понять значение несостоявшегося
подарка Гомберга, — это Западная Европа. В «старой» Европе
часто встречается версия истории Латвии и других постсоциалистических стран, написанная в терминах колонизации. Это
происходит в связи с настойчивым подозрением западноевро­
пейцев в том, что «новая Европа» на самом деле является менее
«европейской», чем ей надлежит быть, или что страны регио­
на, являясь изначально европейскими, затем «испортились»
под влиянием «Востока» (случай Восточной Германии), или
даже что они никогда и не были собственно европейскими
(случаи Болгарии, Румынии или Латвии)24.
Европейская тенденция ориентализировать бывшие социа­
листические страны является больным вопросом для интел­
лектуалов «новой Европы» вроде Юрия Андруховича, который
выразил всю мучительность этой темы в своей нашумевшей
речи «Европа — мой невроз», произнесенной по случаю при­
суждения ему приза Лейпцигской книжной ярмарки 2006 года,
или Милана Кундеры25. Среди менее элитарных групп парал­
лельно существует подозрение, что отношение «новой Ев­
ропы» к «старой» можно охарактеризировать как простую
эксплуатацию. Таким образом, латышская версия истории «ок­
купации» испытывает давление с двух сторон: и со стороны
русских и русскоязычных вроде Гомберга, не говоря уже об
обличающих голосах из Российской Федерации, и со стороны
Западной Европы.
146
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
Европа как провинция
Вернемся к теоретическим рассуждениям, с которых я на­
чал эту статью. Как мы видели, дебаты о характере русского
режима в Латвии нельзя понять только как спор о легитимно­
сти советского вторжения в 1940 году. Они имеют огромное
значение в выстраивании русской и латышской идентичнос­
тей. Для латышей главным здесь является вопрос о причастно­
сти к «общеевропейской родине», а через нее и о причастнос­
ти к самой современности: где находится настоящая Латвия —
в волшебном кругу европейской истории, которая дает особое
право на универсальные институты современной демократии,
экономики и так далее, или вне его? Ответа на этот и ему
подобные вопросы, конечно, нет. Важнее здесь осознать от­
крытый характер вопроса по поводу региона, который был
провинцией и в европейской истории, и в Российской импе­
рии, что делает его особенно подходящим местом, из которо­
го можно было бы провести провинциализацию обеих сторон.
Как демонстрирует пример современной Латвии, границы
европейской современности являются «пористыми». Исследо­
вание таких пограничных случаев, как Латвия, обнаруживает
процесс скольжения то в сторону Запада, то в сторону Восто­
ка. Такое скольжение может вскрыть подвижность границы
между «центрами современности» и ее модернизирующимися
перифериями. В работах многих историков Россия выступает
в роли проблематичного случая, который одновременно при­
надлежит и Западу, и Востоку, и современности, и традициона­
лизму и таким образом демонстрирует хрупкость самих этих
понятий. Однако, как объясняет Александр Эткинд, подобный
анализ чаще всего ведет к простому выводу, что Россия —
просто «иное» место, где не действуют эти категории, то есть
к восстановлению ориентализирующего, экзотизирующего
взгляда на новом уровне26. Вместо этого я предлагаю перевес­
ти наш вгляд на один шаг в сторону Запада, чтобы понять, что
российская проблематика не совсем уникальна. В Прибалтике
мы находим похожую (хотя, конечно, своеобразную) ситуа­
цию причастности и непричастности к глобальным категори­
ям исторического развития.
147
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
Пример Латвии демонстрирует, как «европейскость» произ­
водится из разнородных вариантов истории, географии и темпоральности. Я предполагаю, что дальнейшие шаги на запад, в
Польшу или в Германию, привели бы к сходным примерам. Ибо
в действительности (которая здесь скрывается под идеологи­
ей) трудно найти чистую «европейскую» модерность. Подобно
матрешке, идентичность европейских обществ зависит от бес­
конечной системы градаций между западным «центром» и во­
сточной «периферией». При этом в центре матрешки ничего
нет. В Париже или Лондоне вид на бывшие заокеанские коло­
нии в Африке или Азии порождает мысль об очевидности и
целостности европейской цивилизации. Но взгляд с востока,
проходящий через бесконечные «буферные зоны», подрывает
такую уверенность. Если универсальная история существует, то
это история общего забвения всеми обществами Европы своей
самоколонизации в процессе формирования национальных
идентичностей. Это история забвения того, как крестьяне пре­
вращались во французов, шотландцы в британцев и совсем
недавно — латыши в европейцев. Такие «запоздалые» процес­
сы формрования национальных государств, как мы видим в
Латвии, показывают общность российского и западноевропей­
ского исторического опыта и применимость (в разные исто­
рические периоды) понятия «внутренняя колонизация» на
всей территории Европы. И в этом смысле вся Европа всегда
была провинциальной.
Примечания
1
Более ранние версии этой статьи были представлены в качестве
докладов на конференциях «Занимательная история понятий, или
Языки описания будущего» («Малые Банные чтения», Санкт-Петербург,
27—28 ноября 2009 года) и «Внутренняя колонизация России» (Пассау,
23—25 марта 2010 года). Благодарю организаторов и участников этих
конференций, в особенности Илью Калинина, Сергея Ушакина, Алек­
сандра Эткинда и Дирка Уффельманна, а также Илью Виницкого, Ка­
рину Сотник, Марину Герман и Ольгу Серебряную за их помощь и ком­
ментарии. В другом варианте эта статья была опубликована раньше
как Оккупация vs. колонизация: история, постколониальность и гео­
графическая идентичность. Случай Латвии // Неприкосновенный за­
пас. 2010. №71. С. 49-62.
148
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
2 Фомин А. Какую историю будут знать наши дети? // Балтийский
мир. 2008. № 1. С. 62—65, цит. с. 62. «Балтийский мир» представляет
собой глянцевое издание, посвященное жизни русскоязычного насе­
ления в Прибалтике. Журнал финансируется Российской Федерацией,
однако почти все авторы и редакторы — русскоязычные жители госу­
дарств Балтии.
3Мосс М. Очерк о даре // Мосс М. Общества. Обмен. Личность. Тру­
ды по социальной антропологии / Пер. с фр., послесл. и коммент.
A.Б. Гофмана. М.: Восточная литература, 1996. С. 2134 Chakrabarty D. Provincializing Europe: Postcolonial Thought and
Historical Difference. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2008. P. XIII.
5 Проект Чакрабарти имеет много общего с позицией Фуко отно­
сительно европейского Просвещения, которое он предлагает воспри­
нимать не как закрытую систему институтов и ценностей, а, наоборот,
как неистощимый импульс к рефлексии и критике любых систем, ин­
ститутов, ценностей и даже самого понятия человека. См.: Фуко М. Что
такое Просвещение // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Статьи и ин­
тервью, 1970—1984: В 3 ч. / Пер. с фр. СЧ. Офертаса под общей ред.
B.П. Визгина и Б.М. Скуратова. Ч. 1. М.: Праксис, 2002. С. 335—360.
6 Chakrabarty D. Provincializing Europe. P. XVIII.
7Moore D.C. Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet: Toward
a Global Postcolonial Critique // Publications of the Modern Language
Association (PMLA). 2001. Vol. 116. № 1; Spivak G. In Memoriam: Edward W.
Said // Comparative Studies of South Asia, Africa and the Middle East. 2003.
Vol. 23- № 1—2. P. 6—7,111 —128; Chernetsky V. Postcolonialism, Russia and
Ukraine // Ulbandus. 2003. № 7. P. 32—62; Spivak GyCondeeNyRamH. and
Chernetsky V. Conference Debates: Are We Postcolonial? Post-Soviet
Space // PMLA. 2006. Vol. 121. № 3- P 828—836; OtoiuA. An Exercise in
Fictional Liminality: The Postcolonial, the Postcommunist, and Romania’s
Threshold Generation // Comparative Studies of South Asia, Africa and the
Middle East. 2003. Vol. 23- № 1—2. P. 87—105; Carey Hy Raciborski R.
Postcolonialism: AValid Paradigm for the Former Sovietized States and
Yugoslavia? // East European Politics and Societies. 2004. Vol. 18. № 2.
P. 191—235; PopescuM. Translations: Lenin’s Statues, Post-communism and
Post-apartheid // The Yale Journal of Criticism. 2003. Vol. 16. № 2. P. 406—
423; Adams L. Modernity, Postcolonialism, and Theatrical Form in Uz­
bekistan // Slavic Review. 2005. Vol. 64. № 2. P. 333—354; Baltic Post­
colonialism / Ed. by V. Kelestas. Amsterdam: Rodopi, 2006; von Hagen M.
Empires, Borderlands, and Diasporas: Eurasia as Anti-Paradigm for the PostSoviet Era // American Historical Review. 2004. Vol. 109. № 2. P. 445—468;
Chari Sy Verdery K. Thinking Between the Posts: Postcolonialism, Post­
socialism and Ethnography after the Cold War // Comparative Studies in
Society and History. 2009. Vol 51. № 1. P. 6—34; Тимофеев С. Читай по гу­
бам: Двуязычие как культурный вызов // Новое литературное обозре­
ние. 2008. № 94. С. 148-154.
8 Подробнее об этнической политике постсоветской Латвии см.:
Laitin D. Identity in Formation: The Russian-Speaking Populations in
the Near Abroad. Ithaca, NY.: Cornell University Press, 1998; Bernier J.
149
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
Nationalism in Transition: Nationalising Impulses and International Coun­
terweights in Latvia and Estonia // Minority nationalism and the changing
international order / Ed. by Michael Keating and John McGarry. Oxford:
Oxford University Press, 2001. P. 342—362; Kronenfeld D. Ethnogenesis
Without the Entrepreneurs: The Emergence of a Baltic Russian Identity in
Latvia // Narva und die Ostseeregion / Ed. by Karsten Brüggemann. Narva,
Estonia: Narva College Press, 2004. P. 339—363; Idem. The Effects of Inter­
ethnic Contact on Ethnic Identity: Evidence from Latvia // Post-Soviet
Affairs. 2005. Vol. 21. № 3- P 247-277.
9 В связи с распространенным применением термина «оккупант»
(«okupants») по отношению к русскоязычным жителям Латвии по­
казательно, что президент Латвии Валдис Затлерс считал нужным в
2009 году публично призвать латышей отказаться от подобного, на
взгляд многих местных русских оскорбительного, словоупотребления.
Хотя этот призыв не привел к тем результатам, на которые надеялся
президент, он спровоцировал широкие дискуссии о значении самого
термина. См.: N.a. Papildinäta — Zatlers: jävienojas, ka värds «okupants»
vairs netiks lietots // Diena (Рига). 2009. 7 декабря (www.diena.lv/sabie
driba/politika/papildinata-zatlers-javienojas-ka-vards-okupants-vairsnetiks-lietots—702651 [23-08.2011]).
10Ватолин И. Петру стоять. В Виестурдарзсе //Ч а с (Рига). 2003.
25 апреля (www.chas.lv/win/2003/04/25/g_072.html [18.08.2011]).
11 История памятника Петру изложена в кн.: Прибалтийские рус­
ские: история в памятниках культуры / Под ред. А. Гапоненко. Рига,
2010. С. 337—339 (http://www.esinstitute.org/books/300_let_pamyat
nikam.pdf [18.08.2011]).
12 См, например, реферат историка Инесиса Фелдманиса «Оккупа­
ция Латвии: исторические и международно-правовые аспекты» на
официальном сайте МИД Латвии, в разделе «Информация об истории
Латвии» (http://www.mfa.gov.lv/ru/latvia/history/history-ju ridicalaspects/ [18.08.2011]). Автор допускает заметное скольжение между по­
литическими и этно-националистическими терминами — «Советский
Союз» превращается в «русских»: «Неточно было бы сказать, что се­
кретный протокол [приложение к пакту Молотова—Риббентропа. —
КП] изменил статус Финляндии, Латвии, Эстонии и Литвы, согласно
международному праву (эти страны вошли в советскую сферу влияния
с сентября 1939 года). Однако определение этой сферы влияния иллю­
стрировало неуважение к национальному суверенитету этих стран и
поставило их независимость под сомнение. Советский Союз получил
от Германии свободу действий в будущих “территориальных и поли­
тических перестановках” советской сферы влияния. 23 августа обе
агрессивные державы решили, что “сфера интересов” означает право
занимать и аннексировать территории. Советский Союз и Германия
разделили их сферы влияния на бумаге, чтобы “это разделение могло
стать действительностью”. Ссылаясь постоянно на [довольно двусмыс­
ленную] концепцию решения как польской, так и прибалтийской “про­
блемы”, немцы и русские дали понять, что они имели в виду. Нет ни­
150
ОККУПАЦИЯ ПРОТИВ КОЛОНИЗАЦИИ.
каких сомнений, что без пакта Молотова—Риббентропа полная окку­
пация стран Балтии не стала бы возможной спустя десять месяцев».
Интересно заметить, что в английском переводе этого документа это
терминологическое скольжение удалено. Кроме того, весь сайт пред­
лагается на трех языках, однако русский перевод данного документа
отсутствует: Feldmanis I. Latvijas okupäcija: vesturiskie un starptautiski
tiesiskie aspekti // Latvijas Republikas Ärlietu ministrija (www.mfa.gov.lv/lv/
latvia/vesture/okupacijas-aspekti/ [18.08.2011]). Здесь и далее, если иное
не оговорено, перевод иноязычных цитат выполнен автором статьи.
13 О принятии рижской Думой постановления о восстановлении
памятника Барклаю-де-Толли см.: Ватолин К Барклай победил! И бюд­
жет тоже приняли // Час (Рига). 2002. 18 декабря (www.chas-daily.com/
win/2002/12/18/1 019 html?r=9 [25 08.2011]); о памятнике Армистеду
см.: [Бл] Gombergs piedävä jaunu projektu // Diena (Рига). 2005. 27 июня
(www.diena.lv/arhivs/gombergs-piedava-jaunu-projektu— 12450947
[25.08.2011]).
14 О многочисленных политических и политизированных дебатах
и интригах вокруг восстановления памятника см., например: ШунинА
Как Петра пытались «депортировать», да не вышло // Час (Рига). 2001.
20 августа (www.chas.lv/win/2001/08/20/l_2 l.html?r=32 [28.08.2011]);
KnavisR Peteris I var klüt par näkamäs domes mantojumu // Diena (Рига).
2003. 15 декабря (www.diena.lv/arhivs/peteris-i-var-klut-par-nakamasdomes-mantojumu—11866658 [28.08.2011]); анализ сообщений на эту
же тему в иностранных СМИ см.: Murphy К. His Former Kingdom for a
Parking Spot // Los Angeles Times. 2004. 13 июля (http://articles.latimes.
com/2004/jul/13/world/fg-peter 13 [28.08.2011]).
15Fanon F. Les damnes de la terre. Paris: Maspero, 1976. P. 18.
16 См. об этом: Said S. Orientalism. New York: Random House, 1978.
P. 24—25; Spivak G. Can the Subaltern Speak? // Marxism and the Inter­
pretation of Culture / Ed. by C. Nelson, L. Grossberg. Urbana; Chicago: Illinois
University Press, 1988. P. 271—313; Eadem. Righting Wrongs // The South
Atlantic Quarterly. 2004. Vol. 103. № 2/3. P 523-581.
17Guha R Dominance Without Hegemony: History and Power in Colo­
nial India. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1997.
18О политической культуре в постколониальную эпоху в Уганде см.:
Karlstro М. Imagining Democracy: Political Culture and Democratisation in
Buganda // Africa: Journal of the International African Institute. 1996.
Vol. 66. № 4. P 485-505. Иди Амин Дада (1925, 1928 или 1930-2003)
правил в Уганде с 1971 по 1979 год. Согласно подсчетам, сделанным
после свержения Амина, осуществленного войсками соседней Тан­
зании, жертвами его репрессий стали от 300 000 до 500 000 (из
19 000 000 на тот момент) граждан Уганды, причем не менее двух ты­
сяч он убил лично. Полный титул Амина на посту президента звучал
следующим образом: «Его Превосходительство Пожизненный Прези­
дент, Фельдмаршал Аль-Хаджи Доктор Иди Амин, Повелитель всех зве­
рей на земле и рыб в море, Победитель Британской империи в Афри­
ке вообще и в Уганде в частности, кавалер орденов “Крест Виктории”,
151
КЕВИН М.Ф. ПЛАТТ
“Военный крест” и “За боевые заслуги”». После свержения жил в эми­
грации в Саудовской Аравии, где и умер. О жизни и режиме Амина см.:
Africana: The Encyclopedia of the African and African American Experien­
ce / Ed. by Kwame Anthony Appiah and Henry Louis Gates, Jr. 2nded. 5 vols.
Oxford, New York: Oxford University Press, 2005. Vol. 1. P. 188.
19 Lazda P. Latvijas Okupäcijas muzejs: käpec? kas? kä? // Latvijas
Okupäcijas Muzejs: Latvija zem Padomju Savienlbas un nacionälsociälistiskäs Väcijas varas 1940—1991. Riga: Latvijas Okupäcijas Muzejs, 2008.
P. 11-13.
20 Филатов В. Кто встал на пьедестал? // Час (Рига). 2001. 14 декаб­
ря. (www.chas.lv/win/2001/12/ 14/g_027.html?r= 12 [18.08.2011]).
21См.: Grant В. The Captive and the Gift: Cultural Histories of Sovereignty
in Russia and the Caucasus. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2009.
22 Renan E. Qu’est-ce qu’une nation? // Renan E. Oeuvres Completes:
10 vols. Paris: Calmann-Levy, 1947—1961. Vol. 1. P. 887— 906.
23Bloch E. Erbschaft dieser Zeit // Bloch E. Erweiterte Ausgabe ^ G e ­
samtausgabe in 16 Bdn.). Bd. 4. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1977. S. 104.
24 Об «ориентализации» Восточной Европы см.:Вульф Л. Изобретая
Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвеще­
ния / Пер. с англ. И. Федюкина. М.: Новое литературное обозрение,
2003. О Балканах: Todorova М. Imagining the Balkans. New York: Oxford
University Press, 1997.
25Давнее стремление Кундеры отделить в глазах западных читате­
лей Прагу от Москвы хорошо известно, так же как и сложность этого
предприятия в свете недавних обвинений знаменитого автора в со­
трудничестве с чехословацкими спецслужбами. Кстати, ответ Иосифа
Бродского на высказывание Кундеры демонстрировал avant la lettre,
что защита «имперской» ценности русской культурной матрицы не
обязательно требует политического отождествления с российскими
властями. Сложная культурно-политическая позиция Бродского в не­
которой степени предшествовала позиции многих теперешних рус­
ских интеллектуалов Латвии. См.: Kundera М. The Tragedy of Central
Europe // The New York Review of Books. 1984. Vol. 31. № 7. April 26.
P. 33—38; Idem. Die Weltliteratur // The New Yorker. 2007. January 8. P. 28—
35; BrodskyJ. Why Milan Kundera Is Wrong about Dostoyevsky // The New
York Times Book Review. 1985. February 17. P. 31.
26 Эткинд А. Фуко и тезис внутренней колонизации: постколониальный взгляд на советское прошлое // Новое литературное обозре­
ние. 2001. № 49. С. 50-74.
ОСВОЕНИЕ
ПРОСТРАНСТВА
И ПРОИЗВОДСТВО
РАЗЛИЧИЙ
Татьяна Артемьева
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»:
формирование государственной
идентичности России в XVIII веке
Изнанка границы
Один из персонажей романа Владимира Набокова «Отчая­
ние» как-то купил участок земли под Берлином. Участок не был
огорожен — владелец ждал, когда изгородь будет возведена его
соседями, собираясь воспользоваться практическими преиму­
ществами метафизики демаркаций. На своем участке он соби­
рался иметь дело не с самой границей, а с ее изнанкой, но этот
юридический фантом должен был предстать как вполне мате­
риальный забор, обрамляющий его территорию и оформляю­
щий его собственность.
Этот герой мог бы получить и другие (как сказали бы сегод­
ня) бонусы за свое «изнаночное» существование: тень от дере­
ва, посаженного соседями; дорогу, проложенную к их домам;
магазин, построенный поближе к новым покупателям. Таким
образом, маргинальное пространство между чужими жизнями
может насыщаться тенями и изнанками этих жизней, получая
подобие реальности.
Отличие такого мира от подлинной реальности заключает­
ся в том, что его хозяин над ним не властен. Он может наслаж­
даться видом беломраморного особняка, а может страдать от
близости смрадного бидонвиля. Но в любом случае тени и за­
пахи, которые насыщают жизнь изнаночного человека и кото­
рые он считает своими, являются только отголосками другой,
настоящей жизни, хотя и будоражат фантазии бедняги, сидя­
щего у чужого забора.
Расширение набоковского образа невольно приводит нас к
платоновской модели мира. Однако за пределами «пещеры»,
155
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
которую избрал в качестве места жизни наш герой, — не иде­
альный мир Платона, а просто иные цивилизации, созидаю­
щие свою культуру, распространяющую тени, флюиды, запахи,
образы и идеи.
Что-то подобное происходит и со странами, формирующи­
ми свою идентичность внутри границ, образованных не по
взаимной договоренности с соседями, а природных, случайно
установленных или вовсе не определенных. Пространство,
полученное таким образом, может быть лишено социальной и
культурной определенности и приобретает ее постепенно, по
мере освоения и обживания, «внутренней колонизации». Но
как казенная дача с полотняными чехлами и инвентарными
номерами на мебели может и не приобрести обаяния индиви­
дуального жилища, перейдя в своем первозданном виде к дру­
гому временному владельцу, так и пространство страны, очер­
ченной случайными границами, может остаться чужим по
отношению к обитающему внутри него народу.
Глобус России
Формирование государственной идентичности в России
XVIII века связано с системой космолого-географических
координат и осознанием пространственной уникальности
страны. Это отражает ряд идентификационных определений,
включая визуальные образы, характерные для российской
культуры XVIII века. Так, в книге Н.М. Максимовича-Амбодика
«Емвлемы и символы избранные»1изображен парящий в кос­
мосе земной шар с надписью «Россия», помещенной так, слов­
но это название всего небесного тела. Этот визуальный образ
можно соотнести с официальным гербом Советского Союза,
на котором скрещенные серп и молот покрывали Европу, Азию
и Африку, простираясь до Северной Америки.
На гравюре «Коронование Екатерины I»2изображен Петр I,
опирающийся на глобус (рис. 1). При ближайшем рассмотре­
нии видно, что это «глобус России» — изображение России в
виде земного шара. В центре расположена Москва, севернее
156
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
(sic!) — Казань, прямо на восток — Астрахань, а на месте Арк­
тики — Сибирь.
Коронация Екатерины I в 1724 году завершила политичес­
кое оформление России в статусе империи, которое было нача­
то провозглашением Петра I императором в 1721 году3. В смыс­
ловом поле понятия империи, включающем политические,
этнографические и идеологические аспекты, пространствен­
ная составляющая играет очень важную роль. Словарь Акаде­
мии Российской определяет империю как «Пространство зем­
ли, управляемое государем, имеющим титло императора».
В качестве примера словоупотребления приводится: «Распрос­
транить, расширить пределы империи. Управлять империею»4.
«Атлас Всероссийской Империи» (1731) с гордостью фик­
сировал в своем названии, что «Империя Российская более
130 градусов простирается, которых весь земный глобус 360 в
себе содержит»5. «Новый и полный географический словарь
Российского государства» отмечал, что «Россия занимает более
7 [-й] части известныя суши, или почти 26 [-ю] часть всей по­
верхности земного шара»6, и далее: «...не существует, да и в древ­
ности не было никогда Государства под одним владением, ко­
торое бы обширностью своею могло равняться с Россиею»7.
Официальная идеология, даже когда вела завоевательные
войны, говорила о естественных границах страны, представ­
ляющих собой океаны, горные массивы, водоразделы, реки.
Она невольно создавала образ России не столько как полити­
ческого, сколько геополитического или метагеографического
тела8. Это позволяло объяснить существование нескольких
политических режимов и экономических укладов, сосущество­
вавших в России в одно и то же время, но не разрушавших об­
щего впечатления единства страны, а, напротив, усиливающих
его за счет демонстрации разнообразия возможностей.
В реальности получалось, что официально провозглашае­
мая власть распространялась только по силовым линиям ком­
муникаций, включая крупные административные центры. Политико-юридическое наполнение окраинных пространств
могло варьироваться от родового общества, крепостного пра­
ва и даже откровенного рабства до парламентской монархии,
существовавшей в Великом княжестве Финляндском (в цар­
157
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
ствование Александра I и после 1869 года). Империя представ­
ляла собой не искусный и послушный механизм, подобный
игрушкам, которые так любили демонстрировать в XVIII веке,
а живой организм, части которого к тому же далеко не всегда
подчинялись приказаниям «головы». При этом позиция монар­
ха приобретала порой сверхполитический и даже сакральный
характер. В качестве экзотического примера можно вспом­
нить, что Екатерина II была объявлена бурятскими ламаиста­
ми воплощением Белой Тары — божества, покровительствую­
щего медитации и учению9. Сама же она называла себя «главой
греческой церкви»10.
В таких условиях экономическая и культурная экспансии
носили амбивалентный характер: с одной стороны, они вос­
принимались как колониальные завоевания, а с другой — как
внутренние преобразования. Управление громадными мало­
населенными пространствами формировало особые формы
коммуникации и определенную мифологию. Монарх управ­
лял как бы не народом, а пространством, не столько людьми,
сколько землями или ресурсами. «Ресурсное» мышление, ха­
рактерное для российской политической элиты в XVIII веке,
было основано на традициях «расширения» жизненного про­
странства и связано с идеями физиократов, рассматривавших
землю (в идеальном случае землю с крестьянами) как главную
ценность страны.
Освоение пространства могло рассматриваться и как го­
сударственная идеология, и как миссия народа. Alter ego
JI.H. Толстого Константин Левин считал, что «русский ра­
бочий имеет совершенно особенный от других народов
взгляд на землю <...> этот взгляд русского народа вытекает из
сознания им своего призвания заселить огромные, незанятые
пространства на востоке»11. Логика ресурсного мышления
лежала и в освоении целинных земель 1950-х годов, и в при­
нудительной романтизации строительства Байкало-Амурской
магистрали, объявленной в 1974 году всесоюзной ударной
комсомольской стройкой. Сейчас этим ресурсом стала
нефть — черная кровь земли...
«Особливую часть света» действительный член Петербург­
ской Академии наук, исследователь Сибири и Урала Иоганн
158
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
Георг Гмелин видел за Енисеем, который, по его предположе­
нию, разделял Европу и Азию12. Вопрос о разделении конти­
нентов, ставший актуальным в эпоху Просвещения и факти­
чески не завершившийся до сих п ор13, имел для России не
только естественно-научный характер. Он помещал ее в новое
пространство, менял не только ее онтологию, но и систему
ценностных ориентаций.
Изменение географических координат европейского про­
странства и России произошло в петровское время. Граница
между Европой и Азией, которая с древнейших времен про­
водилась по Дону, а затем по Волге, переместилась на Урал,
«присоединив» значительную часть Российской империи к Ев­
ропе14. Василий Татищев и шведский ученый Филипп Страленберг15, проведший в Сибири 13 лет в качестве военнопленно­
го, обосновали, что «естественной» границей должен быть
проходящий по Уральским горам водораздел16.
Ея границы, — писал Татищев в 1745 году, — от запада и
севера окиан, к востоку от Азии, древняя граница от Средиземнаго моря проливом Цимбриским, или Константино­
польским (Босфором. — ТА.), чрез Черное и Азовское море
до реки Дона, а далее на север не знали, оные клали Двину,
потом другие от Волги Камою вверх до Усолки и оную до
Печоры и Ледоватого моря, но меж Волги и Дона паки не
знали, где б природную границу сыскать. Делиль, француз­
ский географ, Обь, реку в Сибири, за то почел, но весьма
приличнее и натуральным положением сходнее от ускости
Вейгач за границу природную горы Великой Пояс [Урал] и
Яиком вниз чрез море Каспиское, до реки Кумы или до гор
Тауринских и оными до устия Дона, потом Азовское и Чер­
ное море даже проливом Константинопольским в Среди­
земное море, и оное с югу граничит с Африкою17.
Передвижение границы Европы и Азии на восток имело
далекоидущие идеологические последствия. Москва перестала
быть «азиатской столицей», зато в XVIII веке появилось поня­
тие «Восточная Европа»18.
159
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
Географические представления о пространствах России
долгое время продолжали оставаться достаточно неопреде­
ленными. Екатерина II в 1767 году в письме из Казани писала
Вольтеру: «Вот я и в Азии: я желала увидеть ее собственными
глазами»19. Казань находится в Европе, но императрица отож­
дествляла географическое с культурным. Она обсуждала с фи­
лософом возможность применения российских законов в обе­
их частях света, отмечая, насколько сложно это осуществить,
принимая во внимание различия в климате, обычаях и тра­
дициях.
Как мы видим из письма Екатерины, определение «азиат­
ский» могло означать культурную характеристику. В еще боль­
шей степени, чем для Екатерины, такое словоупотребление
было характерно для западноевропейских путешественников,
долго еще называвших Россию азиатской страной. Дени Дид­
ро писал жене 9 октября 1773 года из Петербурга о свадьбе
великого князя Павла Петровича: «Si tu рейх imaginer tout la
magnificence d’une cour asiatique...» («Если бы ты могла вообра­
зить все великолепие азиатского двора...»)20.
Европейское направление
«Пространственно-временные» реформы XVIII века вызы­
вали у жителей России чувство обновления и перемещения в
новый мир. Важную часть этих трансформаций составила ка­
лендарная реформа, проведенная Петром I, в результате кото­
рой летоисчисление стало вестись не «от сотворения мира», а
от Рождества Христова, что передвинуло точку отчета сразу на
5508 лет. Современники отмечали сильное и неоднозначное
впечатление, которое произвели на простой народ перемена
летоисчисления и перенос празднования Нового года. Так, на­
пример, И. Голиков пишет о том, что многие удивлялись тому,
«...как мог Государь переменить солнечное течение, и, веруя, что
Бог сотворил свет в сентябре месяце, остались при своем ста­
ром мнении»21.
160
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
Во времена Петра I государственные границы носили ус­
ловный характер, вплоть до фундаментальной неясности в
вопросе о том, «сошлась ли с Америкой» азиатская часть Рос­
сии22. Открытым оставался вопрос о том, должны ли подчи­
няться властям Российской империи чукчи и жители Курил,
которых Британская империя считала своими подданными23.
Кроме того, петербургские власти замалчивали информацию
о двоеданничестве и двойном подданстве ряда коренных наро­
дов Южной и Юго-Западной Сибири: барабинских татар, ал­
тайцев, шорцев и жителей бассейна Верхнего Енисея24.
Особого внимания требовали новые земли — Крым, Кавказ,
«коего внутренние части почти столь же мало известны, как
внутренность Африки»25. Это определило практику государ­
ственного контроля над территориями, предварявшуюся гео­
графическими экспедициями и картографической фиксацией
российских границ, а также систему геополитических пред­
почтений и ориентаций, закрепленную в официальных доку­
ментах. Именно в XVIII веке определилось «европейское» на­
правление развития, хотя в то же время довольно успешно
осваивался американский континент26. К началу XIX века в со­
став «русской Америки» входили Аляска, Алеутские острова и
земли вдоль Тихоокеанского побережья вплоть до форта Росс
в Северной Калифорнии (недалеко от Сан-Франциско). Эти
земли были присоединены к России «промышленными людь­
ми» и моряками «по праву первооткрывателей», но оказались
не очень нужны центральной власти27. Упоминание о том, что
Россия имеет «заморские» владения, не относилось к числу
идеологически значимых. Характерно и то, что информация о
том, что происходит в американских колониях Британии и
Франции, приходила в Россию из Европы, прежде всего из
Лондона, а не от собственных агентов на этом континенте.
Я проанализировала содержание газет «Санкт-Петербургские
ведомости» и «Московские ведомости» второй половины
XVIII века: освещая американские события, они ссылались на
европейские публикации.
Вероятно, одной из причин отсутствия интереса к освое­
нию Америки была ее удаленность от центра, требовавшая не
161
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
«внутренней», а «дистанционной» колонизации, иначе говоря,
другой системы управления. Если колониальная система Запа­
да предполагала значительные элементы самостоятельности
органов колониального управления (что впоследствии стало
социальной базой для провозглашения их независимости), то
российская администрация на местах должна была неукосни­
тельно выполнять предписания «центра».
Другая причина была связана с качеством европейского
пространства, которое оценивалось как более высокое. Сту­
денты Московского университета могли прочитать в своем
учебнике:
...Европа своим пространством хотя самую меньшую часть
земного шара составляет, однако ж по многим важным при­
чинам знатнейшею и превосходнейшею из всех частей све­
та называться достойна как то, между прочим, потому:
1. Что она сверх того, что воздух в ней здоровой и зем­
ля плодоносна и всем изобильна, населена больше и выст­
роена великолепнее и лучше, нежели прочие части света;
2. Она одна произвела храбрых героев, мудрых Госуда­
рей и славных людей больше, нежели прочие части, все
вместе взятые... притом была она престолом Римския импе­
рии, знатнейшия и величественнейшия изо всех известных
древних монархий;
3. Что она с давних веков главным обиталищем истинно­
го богопочитания и всех наук и художеств [является]28и что
познание истинного Бога и Спасителя мира Иисуса Х рис­
та в прочил части земли распространяется через ея жи­
телей;
4. Что она всех прочих частей вместе взятых сухопутною
и морскою силою несравненно превосходит...
5. Наконец, Европейцам ту честь приписать должно, что
они природными своими дарованиями несравненно пре­
восходят жителей всех прочих частей света: как то со вся­
кой справедливостью утвердить можно, что они вообще
искренны, правдивы, чистосердечны, остроумны, храбры,
великодушны, человеколюбивы, ласковы, учтивы, обходи­
162
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
тельны и честны, да и самым сложением тела х орош и и
складны; и словом сказать, как в душевных, так и в телесных
их дарованиях не найдется той грубости, какая примечает­
ся у народов других частей земного шара29.
Таким образом, Российская империя на «ментальных кар­
тах» российского образованного общества разделялась на две
неравные как в пространственном, так и в качественном отно­
шении части.
География как государственная стратегия
Управление колонизируемыми территориями, например
Сибирью, осуществлялось специальными органами (Сибир­
ский приказ, Сибирский комитет, генерал-губернаторства). На
территории Сибири имела хождение особая сибирская моне­
та, чеканившаяся на Сузунском монетном дворе, что затрудня­
ло торговые сделки сибирских промышленников с метрополи­
ей30. Центробежная политика империи затрудняла развитие
Сибири, так как государство выступало главным хозяйствен­
ным монополистом, ограничивая как социальную, так и эконо­
мическую инициативу местного населения. Принципиально
важным было и то, что собственность на землю в этой части
империи всецело находилась под контролем государства. Не­
смотря на малую плотность населения и наличие обширных
неиспользованных пространств, самовольное расселение и
обработка земли в Сибири считались незаконными31.
По сути, окраинные территории были связаны с россий­
скими столицами (так же как и «заморские» колонии — с евро­
пейскими метрополиями) всего лишь маршрутами курьеров.
Однако то, что эти курьеры путешествовали не морем, а по
земле, поддерживало коллективное убеждение, что они уча­
ствуют не в колонизации, а в управлении собственно россий­
скими территориями.
«Открытые» внутри собственного государства земли оказы­
вались неоднородными с точки зрения их экономического и
163
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
культурного развития. Это привело к неравномерности рас­
пространения политических и юридических институтов в раз­
личных регионах России. Так, например, вопреки традицион­
ному социально-экономическому образу России, крепостное
право фактически не затрагивало значительную часть импе­
рии, в особенности новоприобретенные территории.
Традиционная политическая риторика рассматривала про­
цесс экспансии как реализацию просветительской миссии
России, однако в реальности колонизация часто оказывалась
просто результатом экстенсивного хозяйствования и смены
истощенных земель на более плодородные. Иногда колониза­
ция носила принудительный характер: так, колонизация Сиби­
ри в XVIII веке осуществлялась чаще «по указу», «народная» же
колонизация имела характер бегства от крепостной зависимо­
сти, то есть осуществлялась незаконно, стихийно и тайно от
властей32. Н.М. Ядринцев, исследователь истории колонизации
Сибири, приводит пример деревни, жители которой были уве­
рены, что их поселение находится на территории Китая:
— Кто вы такие? — спрашивает пограничный начальник.
— Мы российские!
— Кто вам дозволил здесь поселиться и как вы смели?
— Мы не на твоей земле живем, — отвечали пересе­
ленцы.
— А на чьей же?
— Мы киргизскому султану, что в Китае живет, другой
год дань за землю платим, — отвечали наивные русские ко­
лонисты, вообразившие, что они находятся в китайских
пределах, — на самом деле они были еще в пределах России,
хотя в такой местности, которую знали плохо и русские33.
Справедливости ради, однако, следует отметить, что «при­
близительный» характер границ — характерная черта карт
XVIII века. Ф. Бродель отмечал, что линейной границы в совре­
менном понимании этого слова не существовало до XIX века,
ее ширина могла варьироваться от 3 до 4 лье. Он пишет:
164
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
„граница имела вид широкой и, как правило, нечеткой чер­
ты. Легко догадаться, какие последствия это влекло за собой.
Эксклавы и анклавы (каковые фактически суть одно и то
же — достаточно лишь взглянуть с другой стороны) часто
представляли собой целые деревни, группы деревень, го­
родки и даже небольшие города; каждый из них служил кре­
постью, воздвигнутой на вражеской земле, постоянно от­
крытыми воротами в глубь территории противника34.
Особенностью колонизации Сибири была малая плотность
населения. Организаторы процесса колонизации предлагали
совершенно фантастические проекты по освоению новых тер­
риторий и их заселению «заграничными азиатцами». Так, том­
ский и иркутский губернатор AM. Корнилов внес предложение
«О вымене у Азиатцев детей и обращении их в христиан и в
благодарных России подданных»35.
Сколь ни кажется противным чувствительному сердцу
такой торг и мена, — пишет он, — но оный, напротив того,
делает Русским честь спасением человечества. Чему бы под­
верглись сии несчастные жертвы невежеств и лютости, ког­
да бы не имели и сего сп особа спасти себя от голодной
смерти? Что предстояло бы впереди невинным младенцам,
в пеленах уже страждущим детям их, кроме совершенной
нищеты, ужасов и погибели? Но теперь, жалостью Русских
купленные, жалостью вскормленные, жалостью в состояние
трудолюбия приведенные, они, под покровом Закона обес­
печенные в своем состоянии, могут быть полезными и бла­
годарными подданными нового своего отечества — России,
которому они обязаны и жизнью и Святым крещением, спа­
сающим их и в вечности36.
Этот проект имел своим основанием соответствующий за­
кон от 7 июня 1749 года № 9626 «О позволении военным чи­
новникам покупать у чужеземцов Калмык и Калмычек и о про­
пуске их через Верхотурье в Россию»37.
165
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
Предлагалось также преобразовать крестьян пограничных
районов в военных поселенцев, стимулировав их тем самым к
занятию земледелием, а не охотой и рыболовством38. Автор
проекта, адресовавший его Александру I, — бригадный коман­
дир Отдельного Сибирского корпуса генерал-майор Авгус­
тов — полагал, что он, как человек государственный, лучше
знает, чем должен заниматься сибирский крестьянин, чем сами
крестьяне.
Необходимость исследования территории империи опре­
делила социальную значимость наук, среди которых на одно
из первых мест выделилась география. Это было одно из самых
развитых направлений исследований в Петербургской Акаде­
мии наук, основанной в 1724 году. Географический депар­
тамент (с 1758 до 1765 года его возглавлял М.В. Ломоносов)
занимал важное место в ее структуре, а подготовка и реализа­
ция экспедиций, изучавших страну, сравнимы со значением
Великих географических открытий XV—XVII веков для Евро­
пы. Великая Северная экспедиция (1733—1742), экспедиции
1760—1770-х годов, в которых приняли участие известные
ученые В.И. Беринг, И.Г. Гмелин, С.Г. Гмелин, Д.Г. Мессершмидт,
С.П. Крашенинников, П.-С. Паллас, Г.В. Стеллер и другие, уточ­
нили очертания империи — например, окончательно решили
вопрос о проливе между Азией и Америкой. Попутно они
описали природный мир России и выяснили, какие народы ее
населяют.
Путешественники были снабжены вопросником, помогаю­
щим вести и систематизировать этнографические описания.
Этот вопросник становился все более разработанным по мере
того, как накапливались и систематизировались знания об ос­
ваиваемых территориях39. Елена Вишленкова отмечает, что по
указанию В.Н. Татищева участникам экспедиций предписыва­
лось «отличать русских от иноверцев и новокрещенных языч­
ников»40. Однако русские, согласно этим описаниям, не состав­
ляли какой бы то ни было обособленной группы, связанной с
определенной географической областью. «Природными рос­
сийскими обывателями» считались все православные народы41.
166
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
Открытие новых соотечественников вызвало в обществе
неподдельный интерес. В 1774—1776 годах вышло 12 номеров
издания с гравюрами Х.М. Рота «Открываемая Россия, или
Собрание одежд всех народов, в Российской империи обре­
тающихся». Эти образы стали прототипами популярной серии
фарфоровых фигурок «Народы Российского государства»,
изготовленных на Императорском фарфоровом заводе под
руководством Ж.-Д. Рашетта в 1780 году. В 1776-м вышло из­
вестное сочинение Ивана Ивановича (Иоганна Готлиба) Георги
«Описание всех в Российском государстве обитающих наро­
дов»42, ставшее своеобразной интерпретацией этих образов43.
Е.А. Вишленкова отмечает дискурсивный конфликт нарратива
и визуальности в изданиях Георги44. Подписи на немецком и
французских языках под изображениями неточно передавали
особенности таких русских понятий, как «баба», «девка», «же­
на», «женщина»; кроме того, не было ясности с употреблением
понятий «русский» и «российский», не было сформировано
визуально ясного антропологического образа русских. Изда­
ние также не прояснило вопроса о том, как связаны все описы­
ваемые народы друг с другом. Таким образом, даже «визуальная
антропология»45 описывала скорее народы, населявшие про­
странство империи, нежели жителей определенной страны.
Эти народы были описаны с той же степенью отстранен­
ности, как и народы других стран. Такая же ситуация была ха­
рактерна и в других этнографических изданиях, например в
книге «Позорище странных и смешных обрядов при бракосо­
четаниях разных чужеземных и в России обитающих народов»
(СПб., 1797), хотя в ней и выделялись «великороссияне».
Анализируя развитие науки в России XVIII века, Вернадский
отметил: «...картография России и окрестных стран вызвана
государственными, а не научными потребностями; целый ряд
географических, горных, ботанических экспедиций, астроно­
мических и метеорологических наблюдений, физических или
химических опытов имели своей задачей также практические
государственные или частные задачи»46. Это отношение дела­
ло географию и даже астрономию, без которой невозможны
были бы картографические исследования, стратегическими
167
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
дисциплинами. В 1739—1740 годах Географическим департа­
ментом Академии наук заведовал Ж.-Н. Делиль. Известно, что
он был лишен академической пенсии за то, что тайно отправ­
лял во Францию карты России и опубликовал их без согласо­
вания с Петербургской Академией наук47.
Россия описывала свою территорию внутри границ, кото­
рые узнавала и уточняла в результате географических исследо­
ваний. Не последнее место в этих изысканиях занимала и
надежда открыть новые страны, с богатой природой и благо­
приятным климатом. В 1712 году Лейбниц писал о «людях, от­
правившихся из Сибири на Север так далеко, что они, наконец,
пришли в теплые страны»48. Вернадский отмечает, что суровый
характер природных условий Сибири был новостью для евро­
пейских ученых, полагавших, что и около полюса могут нахо­
диться теплые земли49. Не случайно М.М. Щербатов помещает
утопическое пространство «Царства Офирского» около Ан­
тарктиды50.
Результатом первого этапа географической деятельности
Петербургской Академии наук стал Атлас 1745 года, оказав­
шийся одним из лучших образцов того времени, что позволи­
ло Л. Эйлеру заметить: «География России приведена в гораз­
до исправнейшее состояние, нежели география Немецкой
земли»51.
Имперская карта
В книге Ф.Р. Анкерсмита52довольно подробно анализирует­
ся феномен имперской карты, описанной Борхесом и проана­
лизированной Бодрийяром: некий император хотел иметь
настолько подробную карту своих владений, что она в конце
концов сравнялась с ними в размерах, сделав избыточной соб­
ственно территорию. «Территория больше не предшествует
карте и не переживет ее, — пишет Бодрийяр, — впредь имен­
но карта предшествует территории —precession of simulacra —
карта порождает территорию»53.
168
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
«Очевидное возражение на аргумент Бодрийяра, конечно,
состоит в том, что в истории Борхеса реальность, или террито­
рия, едва ли может отдать логический приоритет своей ре­
презентации-карте. Нет территории, нет и карты»54, — пишет
Анкерсмит. Философ, разумеется, прав — в том случае, если мы
что-то знаем о существовании территории помимо карты.
Иногда, однако, справедливо и обратное суждение: нет карты —
нет и территории. Кроме того, целью карты может быть вовсе
не репрезентация территории, но демонстрация совершенно
иных целейи интенций. В эпохи до XIX века можно было изоб­
ражать на картах желаемую (воображаемую), а не реальную
территорию, что приводило ее в логическое соответствие с
воображаемым характером некоторых сообществ. Можно бы­
ло игнорировать территории и государства, лишая их статуса
реальных. Можно было выстраивать статус, демонстрировать
иерархию политико-географических объектов. Ибо карта —
это описание, а язык карты зависит от целей заказчика55.
Географическая символика, визуализирующая систему со­
циополитических (геополитических) установок, использова­
лась еще в древности. Даже в эпоху Возрождения можно уви­
деть карты, изображающие мир с точки зрения ценностной
иерархии, несмотря на то что их создатели имели относитель­
но точные представления о географии. Так, на известной кар­
те Генриха Бюнтинга «Мир как трилистник» изображены Евро­
па, Азия и Африка в форме трилистника с Иерусалимом в
центре56(рис. 3), на другой же карте Европа представлена в
виде девы57(рис. 4).
Важное значение для национальной идентичности имеет
создание национального атласа. Характерно, что первым в
мире таким изданием стал национальный атлас не самостоя­
тельной, а стремящейся к независимости страны. Это был вы­
шедший в 1899 году национальный атлас Финляндии, которая
в то время входила в состав Российской империи. Финляндия,
таким образом, представляла себя как автономную террито­
рию. Современный Национальный атлас России58 рассматри­
вается как атрибут государственности наравне с флагом, гер­
бом и гимном59.
169
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
Возможности языка географической визуальности также
используются в политических и идеологических целях. Так,
изменение проекции карты России, с «правильным» отноше­
нием «частей империи к центру», было предложено Д.И. Мен­
делеевым60. В результате нового расположения европейская
часть России оказалась выдвинутой на первый план, чем под­
черкивалась ее культурная и социально-политическая значи­
мость. Напротив, в книге 3. Бжезинского «Великая шахматная
доска»61 приводится «перевернутая» карта мира, дающая воз­
можность наглядно увидеть, насколько Азия превосходит раз­
мерами все другие континенты.
Фернан Бродель, говоря о Франции, рассматривает вопрос
о том, как идентификация страны связана с ее географией. Он
даже обсуждает вопрос о l’isthme frangais — «французском пе­
решейке». Существование такого перешейка становится воз­
можным при «неконвенциональной» интерпретации геогра­
фического пространства, в которой Европа рассматривается
как вытянутый полуостров громадного азиатского массива;
французская его часть простирается всего на 700 км. При
такой интерпретации можно выделить также германский
(1000 км) и российский (1200 км) перешейки.
Если Бродель рассматривает проблему «перешейка» ис­
ключительно с точки зрения коммуникационных векторов —
торговых путей и политических устремлений, то российский
политический философ И.А. Ильин видел в этом образе совер­
шенно иной смысл. В статье «Россия есть живой организм»,
написанной в 1950 году — то есть примерно в то же время,
когда Бродель обсуждал идею «Европы перешейков» в книге
«Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филип­
па II» (1948), — Ильин писал о том, что «Европа есть лишь
небольшой полуостров великого азиатского материка»62, про­
тивопоставляя еймассивность российских территорий. Един­
ство России, по мнению Ильина, «географически предписано
и навязано нам землею»63, поэтому «Россия не должна была
превращаться, подобно Западной Европе, в «“коечно-каморочную” систему мелких государствиц с их заставами, таможнями
и вечными войнами»64. Таким образом, для Ильина геогра­
170
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
фическое выступает предпосылкой социального и полити­
ческого.
Великая и масштабная
Для российских мыслителей, начиная с митрополита Зосимы и старца Филофея, писавших о Москве как третьем Риме,
географическое и культурное при обсуждении российской
проблематики часто было переплетено очень тесно. «Огром­
ность России есть ее метафизическое свойство, а не только
свойство ее эмпирической истории. Великая русская духовная
культура может быть свойственна только огромной стране,
огромному народу»65, — писал Н. Бердяев. Эти слова сближают
его позицию с официальной идеологией, которая в отноше­
нии к размерам российской территории мало изменилась за
последние столетия.
Пристальное внимание географическим исследованиям
уделяли все монархи, порой выделявшие крупные суммы на
них из своих личных фондов. Аналогичную тенденцию мож­
но проследить и сегодня. Президентом Русского географичес­
кого общества66относительно недавно был избран тогдашний
министр по чрезвычайным ситуациям РФ Сергей Шойгу, а тог­
дашний премьер-министр Владимир Путин стал главой попе­
чительского совета общества. 18 ноября 2009 года на съезде
Русского географического общества Путин выступил с речью,
где, в частности, сказал:
...Вы знаете, когда мы говорим о России, то очень часто по­
чти бессознательно и уже в «дежурном варианте» употреб­
ляем слово «великая». Постоянно говорим о ее величии — и
справедливо. Хотя мы понимаем, что в современном ми­
ре — собственно, всегда так было, но в современном мире
особенно — величие того или иного государства определя­
ется очень многими факторами. Здесь и устойчивость поли­
тической системы, и конкурентоспособность экономики, и
наличие ресурсов — много всего. Но всеми этими составля­
ющими может обладать и небольшая страна. Она может
171
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
быть и устойчивой, и конкурентоспособной. Но когда мы
говорим «великий», «великая страна», «великое государство»,
конечно, масштаб имеет значение. Потому что, повторяю,
государство может быть очень эффективным, и можно на­
делить его массой комплиментарных эпитетов, но всетаки — если нет масштаба, нет влияния, значения. <...> Это,
конечно, уже что-то другое, какие-то другие нужно употреб­
лять слова, эпитеты, характеризующие состояние, значение
этой страны67.
Таким образом, мы видим определенную преемственность
в позиционировании государственной идентичности предста­
вителями как интеллектуальной, так и политической элиты.
«Пространное государство предполагает самодержавную
власть... Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних
стран присылаемых, награждала медление, отдаленностию
мест причиняемое...» — писала Екатерина II в 1767 году в «На­
казе Комиссии о сочинении проекта нового уложения» (гл. 2,
п. 10)68, рассматривая принципы географического детерми­
низма Монтескье как теоретическую основу обоснования по­
литического режима. Она не забывала о том, какой обширной
страной правит, хотя и снижала метафизическую серьезность
в повседневном общении: «...государыня очень часто говорила
нам о своей огромной империи и, намекая на эти насмешки,
называла ее своим маленьким хозяйством: “Как вам нравится
мое маленькое хозяйство? Не правда ли, оно понемножку уст­
раивается и увеличивается?”»69— писал в своих мемуарах граф
де Сегюр.
Одной из существенных особенностей управления об­
ширной территорий является проблема коммуникации. Екате­
рина подчеркивает ее значение для успешного управления
страной, полагая, что скорость в принятии решений «из цен­
тра» может компенсировать разобщенность различных частей
империи, объединявшейся не столько дорогами, сколько «на­
правлениями».
Россия всегда управлялась из центра в значительной степе­
ни в «ручном режиме» при минимальном развитии местного
172
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
самоуправления. Это требовало включить географию в состав
политических наук, а почту — в состав технологий управления.
Возникновение почты на российской территории датиру­
ется 1266 годом70. Судя по всему, она стала результатом уста­
новления коммуникации монгольского типа. Монголы же
заимствовали ее из Китая. Она получила название «ямская
гоньба» и представляла собой, как известно, передвижение на­
подобие эстафеты между почтовыми дворами (ямами). Она со­
единяла между собой города Руси, а потом — Великого княже­
ства Московского. Примечательно, что почта в России всегда
имела государственный, а не частный характер.
С 1677 года в России начала действовать регулярная между­
народная почтовая служба — «немецкая почта». В петровские
времена была установлена регулярная почтовая связь с сибир­
скими городами. Географические экспедиции были мощным
стимулом к дальнейшему развитию этих связей.
Я нашла в Своде законов Российской империи более семи­
десяти различных законов, постановлений, распоряжений,
касающихся регламентации работы почты. Почта стала необ­
ходимым звеном государственной административной маши­
ны и только потом средством связи между образованными
людьми.
Как отмечал Ф. Бродель в своей книге «Что такое Франция?»,
пространство не является неизменной величиной, а зависит от
скорости, с которой преодолевает его человек71. Иными слова­
ми, социальное пространство измеряется в единицах комму­
никации, а последняя зависит от уровня развития культуры.
Даже идеи распространялись до XIX века со скоростью лоша­
ди. Но и лошади передвигались по-разному. В России скорость
зависит от статуса. Правительственный курьер преодолевал
180 верст за сутки.
...Сдревнейших времен до первых паровозов максимальной
скоростью человеческого передвижения была быстрота
лучшего коня или тройки, колесницы: примерно 20 кило­
метров в час на коротком пути, и меньше, если делить длин­
ные версты на долгие часы. Поэтому в 1796 г. Россия — стра­
173
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
на огромная, медленная (в 30—40 раз медленнее и, стало
быть, во столько же раз «больше», чем сегодня); страна, где
от обыкновенного черноземного гоголевского городка
«три года скачи — ни до какого государства не доедешь».
Между тем солидные путешественники только с петровско­
го времени принялись скакать сломя голову; прежде — чем
важнее, тем медленнее: воевода из Москвы в Якутск, «на но­
вую работу», ехал в 1630-х годах не торопясь, пережидая
разливы и чрезмерные холода, ровно три года (средняя ско­
рость — 7 верст в сутки). В XVIII—XIX вв. медленная езда по­
добает только царской фамилии72.
Коммуникация, о которой писал Бродель, в других частях
Европы, в том числе и в России, была связана с качествами со­
циального пространства. Так, например, железные дороги по­
явились в Сибири довольно поздно и закрепляли не столько
социально-экономические, сколько политические связи:
Единственная трансконтинентальная железная дорога
России — Транссиб — вступила в строй в начале XX в. и, в
отличие от частных американских дорог, принадлежала
государству. Ее главная цель была не экономическая, а по­
литическая — укрепление позиций России на Дальнем
Востоке. Дорогу рассматривали как орудие российской эк­
спансии в этом регионе, освоение же Сибири было на вто­
ром месте. Уже в конце 90-х годов XIX в. она не справлялась
с грузовым потоком хлеба, и он ждал своей очереди по 3—
4 месяца73.
Отсутствие дорог, суровый климат, сезонный характер пе­
редвижений (зимний и летний, часто водный, пути могли не
совпадать), незаселенность отдельных районов, топографи­
ческая неопределенность лишали пространство Российской
империи необходимой гомогенности. Физически обширное,
оно было социально и политически дискретным.
Вероятно, если бы вместо степных и таежных «пустот» было
теплое море, прибрежные регионы смогли бы обогащать друг
друга в процессе коммуникации, как это было со средиземно­
174
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
морской культурой. «Измените границы стран, — писал Гердер, — отнимите у них тут проливы, там закройте естествен­
ный путь — и вот долгими веками судьба всех народов и частей
света будет протекать совсем иначе, иначе будет складываться
их культура, иначе будет строиться и разоряться мир»74.
Начиная с екатерининского времени в «сценарии власти»
включаются ритуальные поездки по собственной терри­
тории — правда, только по европейской ее части75, предва­
рявшиеся тщательной географической, картографической
подготовкой и системой символических акций76. Наиболее
масштабными были путешествие по Волге, совершенное им­
ператрицей в 1767 году, и в Крым — в 1787-м (рис. 2). Вторая
поездка была связана с деятельностью Потемкина по коло­
низации Новороссии и строительством городов — Херсона
и Екатеринослава (где Потемкин собирался открыть универ­
ситет и Академию наук77, развить промышленность).
В 1787 году Екатерина посетила Екатеринослав, заложив там
храм, который должен был превысить собор св. Петра в Риме;
следующий после Екатерины камень в основание собора за­
ложил император Австро-Венгрии Иосиф II. Амбициозным
проектам не суждено было реализоваться в полной мере.
В некотором смысле прав оказался император Иосиф, кото­
рый говорил, что он с императрицей совершил великое дело:
она положила в основание первый камень, а он — после­
дний78: несмотря на то что заложенный ими Спасо-Преображенский собор в Екатеринославе все же был достроен, но
только к 1835 году, и оказался в пять раз ниже, чем планиро­
валось первоначально.
Качественное отличие путешествий Екатерины от литера­
турных «сентиментальных путешествий» породило конфликт,
достигший своего апогея в деле А.Н. Радищева в 1790 году. Воз­
можно, одной из причин раздражения Екатерины при чтении
«Путешествия из Петербурга в Москву» послужила претензия
Радищева на роль наблюдателя, «впервые» увидевшего пробле­
мы своей страны и описавшего их. Императрица, которая
предприняла колоссальные усилия, чтобы понять страну, кото­
рой она управляла, была раздосадована.
175
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
Сравнивая главы (соответствующие географическим точ­
кам на карте) в сентиментальном путешествии А.Н. Радище­
ва и в политическом путешествии Екатерины, мы видим, что
угол зрения формирует разные картины. Екатерина видит ис­
полненную славы79, а Радищев — довольно неприглядную кар­
тину. Собственно, и тот и другой увидели то, что хотели уви­
деть, а точнее, продемонстрировали каждый свою оптику:
Радищев — своим текстом, Екатерина — театрализованным
шоу, которое она устраивала из своих поездок. Но важно, что
для обоих путешественников освоение пространства является
формой своеобразного социологического исследования. Лю­
ди, жизнь которых они наблюдали в своих поездках, явились
для них неотъемлемой частью ландшафта и не могли быть
разъединены с ним.
Впрочем, записки «русских путешественников» не всегда
имели «сентиментально-политический» характер. П.И. Челищев (который вместе с Радищевым и другими пажами был
послан в Лейпцигскийуниверситет, где учился в 1766— 1770 го­
дах) совершил в мае—декабре 1791 года познавательное путе­
шествие по «северным пределам обширного нашего Отече­
ства», включая Соловецкий монастырь. Во время своей поездки
он вел подробный дневник, который позже был опубликован80.
Кроме того, в 1793 году он направил Российской Академии за­
писку о своих лингвистических наблюдениях, отмечая лекси­
ческое богатство местных наречий и необходимость их ис­
пользования для развития русского языка81.
«Округление» границ
Важной особенностью организации государственного и
культурного пространства явилась сверхцентрализация, в
результате которой «резиденция» и «столица» качественно
отличались от «провинции». Эта модель соотношения центра
и периферии повторялась и в административной организации
Российской империи, в частности в губернской реформе
1775 года82. Реформа укрепила институт губернаторства,
упразднила «промежуточную» структуру — провинцию (было:
176
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
губерния—провинция—уезд), но увеличила количество уездов
и губерний (с 23 до 51). Было введено 19 наместничеств, объе­
динявших несколько губерний. Сложившиеся крупные регио­
нальные объединения были раздроблены и перетасованы по
новому принципу, в основе которого лежало равное количе­
ство населения (200—300 тыс. душ мужского пола на губернию
и 20—30 тыс. — на уезд). Это вызвало критику современни­
ков — например, М.М. Щербатова. В статье «Замечания на
“Учреждение для управления губерний для Всероссийской им­
перии”» он пишет, что административное деление в стране с
такой неравномерной плотностью населения нельзя произ­
водить «по душам». Необходимо было, по его мнению, территориально-подушное разделение, чтобы административные
центры были в пределах досягаемости. В его утопическом
сочинении «Путешествие в землю Офирскую» в администра­
тивном разделении учитываются географические условия,
плотность населения и степень экономической развитости ре­
гиона. Что самое главное — доход в областях, на которые раз­
делено «Царство Офирское», пропорционален количеству
жителей, а не величине территории.
Российское политическое сознание формировало образы
географической идентичности, представление о преимуще­
ственном значении территории перед человеком. Это сф ор ­
мировало почти эстетическое отношение к конфигурации
страны. Традиция риторики «округления границ» наглядно
проанализирована Е.В. Анисимовым83. Говоря о присоедине­
нии Финляндии к России в 1809 году, он приводит как офици­
альные аргументы («Оградить покой и безопасность Петербур­
га...»84), так и голос просвещенного общества в лице Фаддея
Булгарина: «Россия должна была воспользоваться первым слу­
чаем к приобретению всей Финляндии для довершения здания,
воздвигнутого Петром Великим. Без Финляндии Россия была
бы неполною, как будто недостроенною... Сухопутная наша
граница была на расстоянии нескольких усиленных военных
переходов от столицы»85. Анисимов указывает на идентич­
ность этих аргументов с теми, которые приводились в 1939 го­
ду при нападении СССР на Финляндию. Характерно, что
Сталин на совещании высшего командного состава РККА
177
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
14 апреля 1940 года, говоря об итогах войны с Финляндией,
вспомнил историю войн с Финляндией в XVIII—XIX веках86
Великая Отечественная война стала для СССР также в зна­
чительной мере войной за территорию, которая велась без
жалости к населению, жившему на этой территории. Географи­
ческая идентичность, возведенная в статус государственной
идеологии и общественной психологии, определила систему
исторических оценок. Наиболее успешными периодами рос­
сийской истории продолжают считаться эпохи завоеваний и
сохранения целостности географического и политического
тела, а вовсе не благоденствия народа.
Примечания
1Максимович-Амбодик НМ. Емвлемы и символы избранные. СПб.:
Императорская типография, 1788. C. X. О предшествующей картогра­
фической традиции см., например: Кивельсон В. Картографии царства.
Земля и ее значение в России XVII века / Пер. с фр. Н. Мишаковой под
ред. М. Крома. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
2Коронование Екатерины I. 1725. РГИА. Ф. 485. Оп. 4. Д. 409.
3 См. об этом: Шепелев НЕ. Чиновный мир России. XVIII — начало
XX в. СПб.: Искусство—СПБ, 1999- С. 378-379.
4 Словарь Академии Российской: В 6 ч. Ч. 3: От 3 до М. СПб.: Импе­
раторская Академия наук, 1792. Стлб. 296.
5См.: Атлас Всероссийской Империи, в котором ея царства, губер­
нии, провинции, уезды и границы сколько возмогли российския гео­
дезисты описать, оные в ландкарты положить по длине и широте, точ­
но изъявляются и города, пригороды, монастыри, слободы, деревни,
заводы, мельницы, реки, моря, озера, знатные горы, леса, болота, большия дороги и протчая со всяким прилежанием изследованные россий­
скими и латинскими именами подписаны имеются трудом и тщанием
Ивана Кирилова. Весь сей Атлас разделен будет в три тома и будет со­
держать в себе всех на все 360 карт, ежели время и случаи все оныя
собрать и грыдором напечатать допустит. Длины зачал свое приемлют
от перваго меридиана чрез острова Дагдан и Эзель проведенного,
кончаются же в земле Камчатке, так что Империя Российская более
130 градусов простирается, которых весь земной глобус 360 в себе со­
держит. СПб.: [Санкт-Петербургская типография, 1731].
6 Новый и полный географический словарь Российского государ­
ства: В 6 ч. Ч. III: Л—Н. М.: Университетская типография, у Н. Новикова,
1788. С. 172.
7Там же. С. 1738 О метагеографии как гуманитарном аспекте исследования про­
странства или своеобразной философии географии много писал
Д.Н. Замятин. См., например: Замятин ДН. Империя пространства. М.:
178
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
РОССПЭН, 2003; Он ж е. Метагеография. Пространство образов и об­
разы пространства. М.: Аграф, 2004 и др. В англоязычной науке исполь­
зуется понятие теософии, введенное Дж.К. Райтом в работе: WrightJK.
Terrae Incognitae: The Place of the Imagination in Geography // Annals of
the Association of American Geographers. 1947. Vol. 37. P. 1— 15 (http://
www.colorado.edu/geography/giw/wright-jk/1947_ti/body.html
[27.08.2011]). По словам Райта, теософия «имеет дело с природой и
выражением географического знания, как прошлого, так и нынеш­
него — с тем, что [Д.] Виттлси назвал “человеческим чувством [земно­
го] пространства”» (ранее термин «геософия», имевший гораздо более
мистический и расплывчатый смысл, предлагал ввести русский поэт
Н.С. Гумилев). Райт ссылается на работу: Whittlesey D. The Horizon of
Geography // Annals of the Association of the American Geographers. 1945.
Vol. 35. No. l.P. 1-38.
9 «...Основным следствием принятия ламаизма в качестве офици­
альной религии в Калмыкии и Бурятии было то, что процесс оформ­
ления его церковной организации и покровительство государства
предопределили включение членов императорской фамилии в пан­
теон ламаизма» (Арзуманов ИА Социополитические причины станов­
ления автокефалии ламаистской церкви России // Миссионерское
обозрение. 2006. № 2. Цит. по публикации на сайте Белгородской пра­
вославной духовной семинарии (http://seminaria.bel.ru/pages/mo/
2006/mo2_st_5 htm [27.08.2011]). «Со времен Екатерины все русские
государи почитаются у монголов за хубилганов цаган дара-эхэ (белой
тары — покровительницы учения)» (Позднеев AM. Очерки быта буд­
дийских монастырей и буддийского духовенства в Монголии. СПб.:
Типография Императорской Академии наук, 1887. С. 69).
10 В письме к Вольтеру от 26 декабря (7 января) 1773 года. См.: Фи­
лософическая и политическая переписка императрицы Екатерины II
с г. Волтером. С 1763 по 1778 год: В 2 ч. / Пер. с фр. Михаила Антонов­
ского. СПб.: Печатано в Императорской типографии, 1802. Ч. 2. С. 178.
11 ТолстойЛН. Анна Каренина. Собрание сочинений: В 22 т. М.: Ху­
дожественная литература, 1982. Т. 9- С. 267.
12Александровская ОА. Становление географической науки в Рос­
сии в XVIII веке. М.: Наука, 1989- С. 42.
13 Всесоюзное географическое общество в 1958 году определило
линию сухопутной границы между Европой и Азией. Чтобы сохранить
единство природных ландшафтов, было решено отнести Урал цели­
ком к Европе, а Кавказ целиком к Азии. Это положение не является
общепризнанным, прежде всего в отношении Кавказа, и в настоящее
время активно обсуждается (см, например: Berglund Duvold Ку EkmanJ., and Schymik С. Where Does Europe End? Borders, Limits and Di­
rections of the EU. Cheltenham: Edward Elgar, 2009). История вопроса и
современная официальная позиция российских географов детально
описаны в статье АА. Чибилева «Евро-Азиатская граница: история во­
проса и современные представления» (Сайт Русского географическо­
го общества. 2011. Февраль: http://www.rgo.ru/2011/02/evro-aziatskayagranica-istoriya-voprosa-i-sovremennye-predstavleniya/ [27.08.2011]).
179
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
АА. Чибилев возглавлял ландшафтно-историческую экспедицию
«Урал — граница Европы и Азии» в 2010 году.
14См. об этом: Wigen КЕУLewis MW. The Myth of Continents: A Critique
of Metageography. Berkeley: University of California Press, 1997.
15Das Nord- und Östliche Theil von Europa und Asia, in so weit solches
das gantze rußische Reich mit Siberien und der grossen Tatarey in sich
begreiffet; in einer historisch-geographischen Beschreibung der alten und
neuern Zeiten, und vielen ändern unbekannten Nachrichten vorgestellet,
nebst einer noch niemahls ans Licht gegebenen tabula polyglotta von zwey
und dreyßigerley Arten Tatarischer Völcker Sprachen und einem Kal­
mückischen Vocabulario, sonderlich aber einer grossen richtigen Land­
charte von den benannten Ländern und ändern verschiedenen Kupfferstichen, so die Asiatisch-Scythische Antiquität betreffen; bey Gelegenheit der
Schwedischen Kriegs-Gefangenschaft in Rußland, aus eigener sorgfältigen
Erkundigung, auf denen verstatteten weiten Reisen zusammen gebracht und
ausgefertiget. Stockholm: Autor, 1730.
16Архипова H fl, Ястребов E.C. Как были открыты Уральские горы.
Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1990.
17Татищев ВН. Лексикон российской исторической, географичес­
кой, политической и гражданской // Татищев В.Н. Избранные произ­
ведения / Под общ. ред. С.Н. Валка. Л.: Наука, 1979- С. 271.
18Рабинович ЕТ. От Атлантики до Урала (к предистории вопро­
са) // Новое литературное обозрение. 2001. № 52; Lemberg H. Zur
Entstehung des Osteuropabegriffs im 19-Jahrhundert. Vom «Norden» zum
«Osten» Europas // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Neue Folge.
Bd. 33- H. 1. 19B5. S. 48—91; Вульф Л. Изобретая Восточную Европу:
Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения / Пер. с англ.
И. Федюкина. М.: Новое литературное обозрение, 2003.
19 «Me voilä en Asie, j’ai voulu voir cela par mes yeux» (Catherine II a
Voltaire. 29 mai (9 juin n.s.) 1767. D. 14219- Цит. no: Voltaire. Corres­
pondence and related documents. Banbury; Oxford: Voltaire Foundation,
1974. V. 116. P. 146).
20Diderot D. Correspondance: En 16 vols / Ed. G. Roth. T. 13- Paris: £d.
Minuit, 1966. № 809. P 63. Благодарю АА. Златопольскую за указание на
этот факт.
21 Голиков И Я. Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя
России...: В 12 ч. Ч. II. М.: Университетская типография, у Н. Новикова,
1788. С. 6.
22 Витус Беринг обследовал пролив между двумя континентами,
впоследствии названный его именем. Первым из европейцев, кто про­
шел Беринговым проливом, был, по-видимому, землепроходец-коло­
низатор Семен Дежнев в 1648 году, но он не был картографом и не
составил научного описания открытых им земель.
23 См.: Русские экспедиции по изучению северной части Тихого
океана во второй половине XVIII века: Сб. докладов / Под ред. АЛ. Нарочницкого. М.: Наука, 1989-
180
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
24Воронин ОБ. Двоеданничество в Сибири XVII — 60 гг. XIX в. / Под
ред. ВА. Моисеева. Барнаул: Азбука, 2002.
25Это писалось в 1810 году. См.: Броневский С. Новейшие географи­
ческие и исторические известия о Кавказе. Ч. 1. М.: Типография С. Селивановского, 1823- C. XXVII.
26 В качестве казуса можно указать на «Проект завоевания Амери­
ки, поданный Петру Великому» неизвестным лицом и опубликованный
И.Е. Забелиным. См.: Проект завоевания Америки, поданный Петру Ве­
ликому / Пер. с голландск. П. Ларионова // Москвитянин. № 1. 1851.
С. 121 — 124 (в Интернете: http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/
Russ/XVIII/1720—1740/Proekt_zav_ameriki/text.htm [07.09 2011]).
27 См.: Б аст ракова М.С., Копелевич Ю Х. [Комментарии к работе
В.И. Вернадского «Очерки по истории естествознания в России в
XVIII столетии»] // Вернадский В.И. Труды по истории науки в России.
М.: Наука, 1988 (http://www.bookorbita.com/library/istoriya/vernadskiy_
vladimir/ocherki_po_istorii.html [27.08.2011]). Вернадский, собирая ма­
териал для «Очерков по истории естествознания в России в XVIII сто­
летии», писал в 1912 году о том, что американские владения России
были добыты «народным старанием». См.: Письма В.И. Вернадского к
А.Е. Ферсману. М.: Наука, 1985. С. 61.
28 В источнике сказуемое пропущено, вставлено по смыслу. — ТА
29[Чеботарев ХА] Географическое методическое описание Россий­
ской империи. С надлежащиим введением к основательному познанию
земнаго шара и Европы вообще. Для наставления обучающагося при
Императорском Московском университете юношества. Из лучших
новейших и достоверных писателей собранное трудами университетскаго питомца Харитона Чеботарева. М.: Университетская типография,
1776. С. 88-90.
30Разгон ВН. Сибирское купечество в XVIII — первой половине
XIX в. Региональный аспект предпринимательства традиционного
типа. Барнаул: Издательство Алтайского университета, 1998. С. 4.
31 См. детальный анализ процесса колонизации Сибири, а также
сравнение этого процесса с колонизацией Америки в кн.: РезунДЯ.,
Шиловский М. В. Сибирь, конец XVI — начало XX века: фронтир в кон­
тексте этносоциальных и этнокультурных процессов. Новосибирск:
Сибирское отделение РАН; Объединенный институт истории, филоло­
гии и философии; Институт истории, 2005.
32 См.: Любавский МК. Историческая география России в связи с
колонизацией. М.: [Б.и.], 1909- С. 350.
33Ядринцев НМ. Сибирь как колония. К юбилею трехсотлетия. Со­
временное положение Сибири. Ее нужды и потребности. Ее прошлое
и будущее. СПб.: Типография М.М. Стасюлевича, 1882. С. 13934Бродель Ф. Что такое Франция?: В 2 кн. / Пер. с фр. С.Н. Зенкина и
ВА. Мильчиной. М.: Издательство им. Сабашниковых, 1994. Кн. 1. С. 29335 [Корнилов AM] Замечание о Сибири сенатора Карнилова. СПб.:
Типография К. Крайа, 1828. С. 11.
36Там же.
181
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
37Полное собрание законов Российской Империи: В 45 т. / Под ред.
М.М. Сперанского. Т. 13- 1749—1753- СПб.: Тип. II Отделения Собствен­
ной Его Императорского Величества Канцелярии, 1830. С. 7538Кандаурова ТЛ. Проект организации военных поселений в Си­
бири // Гуманитарные науки в Сибири. 2009- № 2. С. 18—20.
39 См.: Вигиленкова Е. Тело для народа, или «Увидеть русского дано
не каждому» // Социологическое обозрение. 2007- Т. 6. № 3- С. 64—9940Там же. С. 6541 Там же. См. также: Вигиленкова ЕА. Визуальное народоведение
империи, или «Увидеть русского дано не каждому». М.: Новое литера­
турное обозрение, 2011.
42 GeorgiJ.G. Beschreibung aller Nationen des Russischen Reichs, ihrer
Lebensart, Religion, Gebräuche, Wohnungen, Kleidungen und übrigen
Merkwürdigkeiten. St. Petersburg: Verlegts Carl Wilhelm Müller: Gedruckt in
der Buchdruckerey des Kayserl. Adel. Artill. und Ingen. Kadettenkorps: Bey
Johann Karl Schnoor, 1776—1780. Вышло также несколько переводов
этого издания, например: [Георги ИЛ.] Описание всех обитающих в
Российском государстве народов, их житейских обрядов, обыкнове­
ний, одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других до­
стопамятностей. Творение, за несколько лет пред сим на немецком
языке Иоганна Готтлиба Георги. В переводе на российский язык весь­
ма во многом исправленное и вновь сочиненное: В 4-х ч. Со 100 гра­
вированными изображениями народов и 8 виньетами. СПб.: Иждиве­
нием книгопродавца Ивана Глазунова: При Имп. Акад. наук, 179943 Вигиленкова Е. Тело для народа, или «Увидеть русского дано не
каждому». С. 71—72.
44 Там же. С. 7345 См. также: Вигиленкова ЕА Визуальное народоведение империи.
46Вернадский ВЛ. Очерки по истории естествознания в России в
XVIII столетии. М.: Наука, 1988. Цит. по: http://www.bookorbita.com/
library/istoriya/vernadskiy_vladimir/ocherki_po_istorii.html [27-08.2011].
47N. Delisle. Explication de la carte des nouvelles decouvertes au Nord
de la Mer du Sud. Paris: Desaint et Saillant, 1752.
48 Цит. по: Вернадский ВЛ. Очерки по истории естествознания в
России в XVIII столетии.
49Там же.
50 См. о нем подробнее: Артемьева ТВ. Михаил Щербатов. СПб.:
Издательство С.-Петербургского университета, 199451 Цит. по: Исторический очерк деятельности Корпуса военных
топографов, 1822—1872. Санкт-Петербург: [Б. и.], 1872.
52Анкерсмит ФР. История и тропология: взлет и падение метафо­
ры / Пер. с англ. М. Кукарцева, Е. Коломоец, В. Катаева. М.: ПрогрессТрадиция, 200353BaudrillardJ. Simulacres et simulation. Paris: Edition Galilee, 1981. P. 10.
54 Ibid.
55 См. подробнее: MonmonierM. How to Lie with Maps. Chicago: Uni­
versity of Chicago Press, 1991 \Idem. Mapping It Out. Chicago: University of
Chicago Press, 1993-
182
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
56 См.: BüntingH. Secvndvs tomvs Itinerarii et chronici sacrse Scriptvrse,
ex Novo Testamento: de itineribvs D. N. Iesv Christi, SS. matris eivs, magorvm,
apostolorvm, etc. Cum enarratione theologica prsecipvorvm locorvm
doctrinae de persona, officio, ä beneficijs filij D e i... exornata a M. Henrico
Buntingo... Magdsebvrgi: imprimebat Andreas Dunckerus, sumtibus Ambrosij
Kirchneri. Anno M. D. XCVIII (1598). P. 2 6 -2 7 . Цит. no: Wolfenbüttel Digital
Library (http://diglib.hab.de/wdb.php?dir=drucke/b—144—2f-helmst&
image=000004l6 [27.08.2011]).
57 Ibid. P. 3 0 -3 1 .
58 Национальный атлас России: В 4 т. / Под ред. А.В. Бородко (пред.
редколл.), В.В. Свешникова (гл. ред.) и др. М.: Роскартография, 2004—
2008.
59 Веденин Ю. А, Ельчанинов АЛ. Национальный атлас России —
новейшая научная географическая энциклопедия / / Геодезия и карто­
графия. 2010. № 3. С. 5 3 -5 6 .
60Менделеев,ДЛ. К познанию России: С приложением карты России.
СПб.: А.С. Суворин, 1906. С. 160. Сайт Российской Государственной биб­
лиотеки (http://dlib.rsl.ru/view.php?path=/rsl01003000000/rsl010037 36
000//rsl01003736591 .pdf‘page 160 [27.08.2011]).
61 Бжезинский 3. Великая шахматная доска: господство Америки и
его геостратегические императивы / Пер. с англ. О.Ю. Уральской. М.:
Международные отношения, 1998. С. 15.
62 Лльин Л А. Россия есть живой организм / / Русская идея / Сост.
МА. Маслин. М.: Наука, 1992. С. 436—441.
63 Там же.
64 Там же. О восприятии России как оппозиции европейскому «по­
луострову» см. работы Харалда Бейкер (Harold D. Baker) в Интернете
(www. biffb aker.com).
65 Бердяев НА. Русская идея / / О России и русской философской
культуре / Отв. ред. Е.М. Чехарин. Сост. М.А. Маслин. М.: Наука, 1990.
С. 43 -2 7 1 , цит. с. 236.
66 Императорское Русское географическое общество — одно из
старейших географических обществ мира. Создано в 1845 году по
приказу императора Николая I. Первым председателем Общества в
1845—1892 годах был великий князь Константин Николаевич (1827—
1892), второй сын Николая I.
67 Цит. по официальному сайту Председателя Правительства РФ
(http://premier.gov.ru/events/news/8292/ [27.08.2011]).
68 Цит. по изд.: [Етсатерина Щ. Наказ ея императорскаго величества
Екатерины Вторыя самодержицы всероссийския данный Комиссии о
сочинении проекта новаго уложения. СПб.: При Императорской Ака­
демии наук, 1770.
69 СегюрЛ.-Ф. Записки о пребывании в России в царствование Ека­
терины II / Пер. с фр. [пер. не указан] / / Россия XVIII в. глазами иност­
ранцев / Подг. текстов, вст. ст. и комм. ЮА. Лимонова. Л.: Лениздат. 1989С 313 - 456 , цит. с. 410.
183
ТАТЬЯНА АРТЕМЬЕВА
70 Вигилёв АН. История отечественной почты: В 2 ч. Ч. 1. М.: Связь,
1979- См. также: Козловский ИЛ. Первые почты и первые почтмейсте­
ры в Московском государстве. Варшава: Типография Варшавского
учебного округа, 191371 Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. 1. С. 88.
72 Эйдельман НЯ. Грань веков. Политическая борьба в России. Ко­
нец XVIII — начало XIX столетия. М.: Мысль, 1986. С. 4.
73 Супоницкая ИМ. Колонизация земель: Сибирь и американский
Запад (вторая половина XIX в.) / / Одиссей: Человек в истории. М.: На­
ука, 1989- С. 219—240, цит. с. 226.
74Гердер ИГ. Идеи к философии истории человечества (Серия «Па­
мятники исторической мысли») / Пер. с нем. и прим. А.В. Михайлова.
М.: Наука, 1977. С. 32.
75 Первым представителем императорской фамилии, посетившим
Сибирь, стал путешествовавший по России в 1837 году великий князь
Александр Николаевич, будущий царь Александр II.
76 См. об этом: Бессарабова НВ. Путешествия Екатерины II по Рос­
сии. М.: МГИ им. Е.Р Дашковой, 2008.
77 Полное собрание законов Российской империи. Т. 22. № 15910 от
22 января 1784.
78 См.: БагалейДИ. Колонизация Новороссийского края и первые
шаги его по пути культуры. Киев: Типография Г.Т. Корчак-Новицкого,
1889. С. 47.
79 См. примерную программу того, что Екатерина планировала ос­
мотреть, в кн.: Стафенгаген ИЛ. Географическое описание реки Вол­
ги от Твери до Дмитревска для путешествия Ея Императорскаго Вели­
чества по оной реке. [СПб.]: При Имп. Акад. наук, [1767].
80 Челищев ПЛ. Путешествие по северу России в 1791 году / Издан
под наблюдением Л.Н. Майкова, СПб.: Типография B.C. Балашева, 1886.
(Книга П.И. Челищева переиздана московским издательством «ОГИ» в
2009 году. — Прим.ред.)
81 Там же. Приложение. С. 277—286.
82 См.: Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой / Пер.
с англ. Н.Л. Лужецкой. М.: Новое литературное обозрение, 2002.
С. 469-483.
83 Анисимов ЕВ. По праву завоевания / / Forbes. 2009- № 12.
С. 200-204.
84 Цит. по: Там же. С. 201.
85 Там же.
86 «Мы знаем из истории нашей армии, нашей страны, что Финлян­
дия завоевывалась 4 раза. Мы попытались ее пятый раз потрясти. Мы
знали, что Петр I воевал 21 год, чтобы отбить у Швеции всю Финлян­
дию. <...> Мы знали, что после Петра I войну за расширение влияния
России в Финляндии вела его дочь Елизавета Петровна 2 года. Кое-чего
она добилась, расширила, но Гельсингфорс оставался в руках Финлян­
дии. Мы знали, что Екатерина II два года вела войну и ничего особен­
ного не добилась.
184
«ОСОБЛИВАЯ ЧАСТЬ СВЕТА»..
Мы знали, наконец, что Александр I два года вел войну и завоевал
Финляндию, отвоевал все области.
Точно такие же истории происходили с войсками русских тогда,
как теперь, окружали, брали в плен, штабы уводили, финны окружали,
брали в плен — то же, что и было» (Выступление И.В. Сталина на со­
вещании высшего командного состава РККА. 14 апреля 1940 года / /
РЦХИДНИ. Ф. 77. On. 165. Д. 77. Л. 178-211. Цит. по Интернет-републикации: http://bdsa.m/index.php?option=com_content&task=view&id=
2093& Itemid=30 [27.08.2011]).
Валерия Соболь
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ ОТ СВОИХ»:
призвание варягов
в русской литературе конца XVIII века*
В древнейшем русском летописном своде «Повесть времен­
ных лет» упоминается о том, что в IX веке северо-восточные
славянские и финские племена, раздираемые междоусобица­
ми, пригласили править собой варяжского князя Рюрика и его
братьев. Легенда о «призвании варягов» стала одним из цент­
ральных культурных нарративов русской истории, обнаружив­
шим почти неограниченный символический потенциал. Как
любой миф об основании, этот сюжет играл важную роль в
формировании русского национального сознания в импер­
ский период. На основе легенды о призвании варягов возник­
ла «норманнская» теория происхождения государственности
у восточных славян, разработанная в XVIII веке Г.-З. Байером,
Г.-Ф. Миллером, В.Н. Татищевым, А.-Л. Шлецером и др. и кано­
низированная Н.М. Карамзиным в его «Истории государства
Российского» (1818—1826).
*Я хотела бы выразить благодарность участникам конференции
«Внутренняя колонизация России» (Пассау, март 2010 года) за плодо­
творный научный диалог и в особенности Марии Майофис и Татьяне
Артемьевой за полезные рекомендации, связанные с темой этой ста­
тьи. Я признательна Александру Эткинду, который предоставил мне
возможность ознакомиться с рукописной версией нескольких глав его
новой книги «Internal Colonization: Russia’s Imperial Experience», в том
числе и главы о призвании варягов в российской историографии. На­
конец, я хочу поблагодарить редакторов этого сборника за их ценные
советы в процессе подготовки статьи к публикации.
186
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
Скудость сведений о древней истории восточных славян, а
также сплетение исторического и мифологического повест­
вования в древнерусских летописях, упоминающих призва­
ние варягов, привели к тому, что это событие могло получать
весьма разнообразные толкования. К примеру, этническое со­
держание термина «варяги» варьировалось в трудах различ­
ных историков. Варяги интерпретировались как пруссы и по­
томки римского императора Августа (А. Манкиев), германцы/
скандинавы (Байер, Миллер и Щербатов), финны (Татищев и
Болтин), славяне (Ломоносов) или шведы (Карамзин)1. Сам
характер прихода к власти варягов и природа их «полномо­
чий» могли толковаться в историографии XVIII и первой по­
ловины XIX века как завоевание (Миллер), узурпация (Ради­
щев) или законное принятие власти в ответ на приглашение
местных племен (Карамзин, позже — М.П. Погодин). Некото­
рые историки XVIII века (М.М. Щербатов и И.Н. Болтин) счи­
тали, что функции варяжских князей изначально были сугубо
военными.
Безусловно, в значительной мере эти интерпретации
обусловливались идеологической позицией автора. Так, в
Петровскую эпоху, во время Северной войны России со Шве­
цией, указывает АА Хлевов, подчеркивалось римско-прусское,
а не скандинавское происхождение варягов2. Согласно
И.В. Рейфман,
...для историков-монархистов варяги — <...> законные на­
следники, явившиеся править объятой беспорядками стра­
ной. Для сторонников ограничения самодержавия Рюрик,
приглашенный славянскими князьями для исполнения
чисто служебной роли хранителя границ и внутреннего
спокойствия, незаконно превышает свои полномочия. Для
Радищева же варяги — иноземные завоеватели, узурпиро­
вавшие права суверенного народа3.
Подобная ситуация наблюдается и в XIX веке. Если в
1818 году будущий участник декабристского движения
М.Ф. Орлов нашел карамзинскую интерпретацию варяжского
187
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
призвания недостаточно патриотичной («Зачем говорит, что
Рюрик был иноземец? Что варяги не были славянами?»)4, то в
1846 году приверженец теории официальной народности
Погодин, ссылаясь на авторитет Карамзина, интепретировал
добровольное призвание славянами варягов не только как ле­
гитимацию монархического правления, но и как проявление
уникальности российской государственности. Как указывает
О. Майорова, Погодин проецировал факт призвания варягов
на всю историю отношений власти и народа в России и под­
черкивал мирный и «полюбовный» (в отличие от Запада) ха­
рактер этих отношений5.
В контексте проблемы внутренней колонизации России
варяжское призвание представляет собой интересный фено­
мен. Если, согласно А. Эткинду, «динамическая неопределен­
ность границ, а соответственно, и трудности в различении
между внешним и внутренним» являются основными особен­
ностями российской колонизации6, то призвание варягов
позволяет описать само начало русской истории (или по край­
ней мере русской государственности) в категориях внутрен­
ней колонизации или самоколонизации: «чужие» были пригла­
шены извне, чтобы управлять «своими», и четкое различие
между ними стало проблематичным. Более того, сам факт это­
го приглашения, призыва «чужих» будет интерпретироваться,
как мы видели выше в случае Карамзина и Погодина, как уни­
кальная черта «своего» — то есть готовности русского народа
к мирному приятию «внешнего» правления.
В этой статье я рассмотрю трактовку темы варяжского при­
звания в ряде литературных произведениях конца XVIII века с
точки зрения отношений между «своим» и «чужим», «внутрен­
ним» и «внешним» и проанализирую, как ситуация призвания
варягов усложняет разграничение этих категорий. Такое ус­
ложнение связано отчасти с тем, что в этих произведениях
категории «своего»/«чужого» и внутреннего/внешнего функ­
ционируют не только как этнические маркеры, но и как дина­
стические и семейные образы.
Использование семейной тематики и риторики в произве­
дениях, которые более или менее непосредственно ставят во­
188
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
прос о природе «варяжского призвания», далеко не всегда
связано со стремлением авторов художественно осмыслить
это событие в его историческом или династическом аспекте.
Скорее, «семейные мотивы» выявляют символическую зна­
чимость проблематики «своего» и «чужого», внутреннего и
внешнего для «варяжского» нарратива. «Генеалогическая» ин­
терпретация варяжского вопроса позволяет авторам разрабо­
тать различные (и нередко конфликтные) варианты этого
российского мифа об основании.
Безусловно, использование «семейной» образности для вы­
ражения политических отношений не является чем-то уни­
кальным для России конца XVIII века. Патерналистская модель
власти (правитель — «отец» по отношению к своим поддан­
ным) известна с древних времен7, равно как и мифология брат­
ства как идеальной общности. Легенда об основании Рима братьями-близнецами Ромулом и Ремом возникла, подчеркивают
исследователи, именно в контексте совместной власти плебе­
ев и патрициев в IV веке до н.э.8 Казнь французского короля
Людовика XVI в 1793 году, как отмечает Линн Хант, помимо ее
прямого политического значения, символизировала отказ от
патриархальной модели и переход к модели братства (fraternite)9. Следуя римскому образцу, Петр Первый принимает
титул «Отца Отечества» в 1721 году одновременно с титулом
Петра Великого и императора — так патерналистская симво­
лика в российском контексте соединилась с рождением импе­
рии10. Наконец, Татищев в своей «Истории Российской» описы­
вает создание семьи (мужа и жены) в Библии как «первое в
роде человеческом сообщество» и проводит параллель между
монархией и патриархальной семьей: «На сем основании боль­
шею частию правительство монархеи состоит. Монарх яко
отец, а подданные яко чада почитаются...»11
Учитывая значимость варяжского нарратива для россий­
ского национального и имперского сознания и его статус как
проблематичного основания российской государственности,
рассмотрим, как богатый символический потенциал семейно­
политической образности по-разному реализуется в трех тек­
стах периода правления Екатерины II — в пьесе самой импе­
189
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
ратрицы о Рюрике (1786), в трагедии Я.Б. Княжнина «Вадим
Новгородский» (конец 1788-го или начало 1789-го) и в пове­
сти Карамзина «Остров Борнгольм» (1793).
«Из жизни Рюрика»:
варяжское призвание как семейный
конфликт
Пьеса Екатерины «Подражание Шакеспиру, историческое
представление без сохранения театральных обыкновенных
правил, из жизни Рюрика»12базируется на исторических взгля­
дах императрицы, изложенных ею в «Записках касательно рос­
сийской истории» (1783—1787). В своих «Записках» Екатери­
на отвергает прусско-римскую теорию происхождения
Рюрика и, следуя Татищеву и опубликованной им Иоакимовской летописи (подлинность которой сегодня оспаривается
учеными13), объявляет Рюрика внуком легендарного славянс­
кого князя Гостомысла, сыном его средней дочери и финско­
го короля — «отродия Варяжского»14. Таким образом, Рюрик
изначально является не «чужим», а хотя бы частично «своим» —
отпрыском славянского княжеского рода.
Почему Екатерина — императрица иностранного проис­
хождения, не связанная кровным родством с династией Рома­
новых и узурпировавшая российский престол, — выбирает
именно эту версию происхождения Рюрика? Историк Цинтия
Уиттекер связывает этот выбор Екатерины с влиянием «дина­
стической» школы в русской историографии XVIII века, пред­
ставленной Манкиевым, Ломоносовым, Тредиаковским, Тати­
щевым и другими. «Династическая историография», объясняет
Уиттекер, возникла в Петровскую эпоху и, в отличие от рели­
гиозного подхода к русской истории, принятого в XVII веке,
подчеркивала светский и динамический характер историчес­
кого процесса. Для династической историографии характер­
но стремление наделить русскую монархию блестящим проис­
хождением, ставящим ее наравне с другими царствующими
домами Европы. Уиттекер замечает, что историки этой школы,
190
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
как правило, стремятся «минимизировать» иностранное про­
исхождение Рюриковичей, чтобы скорректировать «нор­
маннскую» теорию и подчеркнуть непрерывность и древность
российской правящей династии15. Однако это предположение
именно в отношении Екатерины вызывает сомнения, так как
императрица в начале своего сочинения решительно отверга­
ет теории происхождения Рюрика от династии римского им­
ператора Августа, называя их «баснословиями» и «явной бас­
ней»16. В этом она также следует Татищеву, который
раскритиковал «басни» и «скаску» о римско-прусском проис­
хождении Рюрика в своей «Истории Российской»17.
Более продуктивной представляется идея Е. Погосян о свя­
зи Екатерины с теми историками, которые разработали «поли­
этническую теорию происхождения “русской народности”» —
Байером, Татищевым, Миллером и Болтиным. Наиболее пря­
мое влияние на императрицу имели опять-таки взгляды Тати­
щева, который описывает процесс этнических контактов как
сложный процесс военных завоеваний, культурных влияний и
ассимиляций, отчасти напоминающий то, что сегодня бы на­
звали внутренней колонизацией:
...От единого Ноя и его сынов произошли, убо все равны. Но
чтоб можно сказать, кто от которого сына пошел, оное весь­
ма сумнительно, ибо чрез так много 1000 лет народы пре­
ходя мешались, иногда пленниками и покоренными себе
размножались, иногда пленением и обладанием от других
язык свой переменить и оставить принуждены были...18
«Вся история России, — заключает Погосян, — ...видится
Татищеву как объединение различных по происхождению
племен, а русский [народ] для него —потомок руссов (этничес­
кая принадлежность которых неизвестна), сарматов-финнов,
славян, татар и других народов»19. Погосян находит отражение
идеи полиэтнического происхождения «русской народности»
в «Заметках» Екатерины и ее пьесе «Из жизни Рюрика» и про­
ницательно замечает, что «способность Славяно-Русского го­
сударства “соединяться” с другими племенами, расширяя свои
191
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
пределы, Екатерина II проецировала на современную ей Рос­
сию» и видела будущее России именно в этой ее способности20.
Действительно, императрица неоднократно подчеркивает
гибридность «русского» этноса. Так, в своем историческом
труде она указывает, что «Славяне пришед Руссами овладели.
Руссы со Славяны смешався, за един народ почитаются»; «Славяне-Русь, чрез признание Варяжских князей, по кончине Гостомысла, со Варягами соединились»21.
Показательно, что в списке действующих лиц своей истори­
ческой пьесы возле имен братьев Рюрика, Синава и Трувора
Екатерина указала не «этнически чистое» наименование «ва­
ряжские», а смешанное — «варягорусские» (князья)22. Более
того, в пьесе часто упоминается многообразие племен, населя­
ющих земли под властью Гостомысла, — «Славяне, Русь, Чуди,
Веси, Мери, Кривичи и Дряговичи». Варяжский вельможа Рохволд, обращаясь к финскому королю Людбрату, зятю Гостомыс­
ла, отмечает сложные условия правления его тестя, которое он
описывает в категориях культурных и этнических различий:
«Однако тесть твой много видел беспокойства от своих под­
данных, кои суть народы, различные природою, нравом, обы­
чаем, языком и законами, и несходны одни с другими»23. Сред­
невековая проблема междоусобиц становится в пьесе Екатери­
ны проблемой имперской ситуации.
Вместе с тем на протяжении всей пьесы проводится тема
Севера как культурно-географической общности, объединяю­
щей варягов и славян. Людбрат, финский король (отец Рюри­
ка), обнимая свою жену, дочь Гостомысла Умилу, отмечает, что
«бодрость предков наших, Северных героев, блистает совер­
шенно в речах твоих» (235): подразумевается, что обе династии
происходят от одних и тех же предков. Более того, в екатери­
нинской трактовке авторитет Одина как «прародителя» варя­
гов распространяется и на славян: Добрынин предлагает Рюри­
ку судить Вадима «по закону Одина», ибо «сей пришед с Дона,
проходил часть Руссии, его закон есть закон Славян» (248).
Наряду с этим «Север» приобретает значение и политиче­
ской общности: варяжские князья и вельможи воспринимают
приглашение новгородцев как возможность «соединения Се­
вера», чему якобы уже имелись прецеденты в прошлом (237).
192
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
Таким образом, в пьесе сталкиваются две противоборству­
ющие тенденции —этническое разнообразие и гибридизация,
с одной стороны, и тенденция к унификации и консолидации
власти, с другой. Перед нами не что иное, как имперская ситу­
ация, перенесенная в легендарное прошлое Руси.
Рассмотрим теперь, как эта имперская и политическая те­
матика реализуется в семейном сюжете и риторике пьесы. «Из
жизни Рюрика» начинается со сцены политического завеща­
ния, которая одновременно является и семейной сценой. Уми­
рающий князь Гостомысл, окруженный старейшинами разных
племен, подчиненных его власти, новгородскими воеводами и
посадниками, в присутствии своего младшего внука Вадима
объявляет о том, что ситуация в Новгороде может быть раз­
решена только с помощью внешнего правления. В качестве
новых правителей Новгорода Гостомысл предлагает трех ва­
ряжских князей, причем аргументирует это как их личными
достоинствами, так и их семейной связью с родом Гостомысла: «Таковые три брата князя честнаго произхождения обрета­
ются в Варягах, кои разумом и храбростию славны; они внуки
мои родные, дети средней дочери моей Умилы, супруги финскаго короля, от рода Одина, котораго Север обожает, и сына
его Ингваря» (221). Вадим, пораженный этим решением, обра­
щается к Гостомыслу: «Государь и дед...», снова подчеркивая
связь между политическим и семейным смыслом данной сце­
ны. После смерти Гостомысла Вадим аргументирует свое пра­
во на княжение тем, что он «также внук Гостомысла», а также
тем, что он — «свой» («...не я ли родился и взрос посреди вас?
Ваш закон и обычай мне не чужд...»), на что новгородский по­
садник Добрынин возражает, что варяжские князья —старшие
братья Вадима и, повторяя слова Гостомысла, «разумом и храб­
ростию славны» (222—223). Наиболее склонны признать пра­
во Вадима на новгородский престол именно старейшины от
славян, которые пытаются сохранить бинарность оппозиции
«свой»/«чужой» и подчеркивают иностранное происхождение
варягов: «Мы всегда имели князей родов своих, а не чужих»;
«Варяги не знают ни нашего языка, ни наших законов и обы­
193
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
чаев» (225). Однако и они в конце концов признают власть
Рюрика, «великого князя», над «местным князем» Вадимом —
снова приоритет отдается центральной власти. Более того,
славянские старейшины предвидят аргументы других племен
и напоминают Вадиму о его уязвимом статусе как «младшего»
брата, сына «меньшой дочери», ничем не отличившегося в во­
енном деле или политике.
Таким образом, легитимность Рюрика и его братьев как
правителей Новгорода по меньшей мере двояка: их право на
престол оправдано, с одной стороны, принадлежностью к роду
Гостомысла и старшинством по отношению к Вадиму, а с дру­
гой — их личными качествами. В своем исследовании русско­
го театра эпохи Просвещения Элиз Кимерлинг Виртшафтер
несколько преувеличивает один аспект этой легитимности в
пьесе Екатерины — личные заслуги монарха — и не уделяет
достаточного внимания значению семейных связей между ва­
ряжскими князьями и новгородской династией24. В ее интер­
претации Рюрик и его братья — «чужие», но достойные прави­
тели, как и сама Екатерина. Не династическое право, а личные
добродетели и способность к правлению в наибольшей степе­
ни обеспечивают легитимность монарха — в этом страте­
гический смысл екатерининской трактовки темы Рюрика,
согласно Виртшафтер. Однако с самого начала пьеса Екатери­
ны II разыгрывается именно как семейная драма, как непови­
новение Вадима воле его деда и авторитету его старших (дво­
юродных) братьев. В интерпретации Виртшафтер не принят
во внимание тот факт, что в пьесе Екатерины Рюрик и его бра­
тья — не просто опытные правители и храбрые военачальни­
ки, приглашенные издалека, — они «наполовину» славяне и
члены той же княжеской династии. Поэтому с их точки зрения,
мятеж, возглавляемый Вадимом, — это в первую очередь пре­
дательство семейных уз. Узнав о беспорядках в Новгороде,
Синеус восклицает: «Он нам брат двоюродный!», а Трувор до­
бавляет с горечью: «Кому от чужих, а нам от своих» (244). Ека­
терина подчеркивает, что варяжские князья — вовсе не «чу­
жие», как их пытается представить Вадим и его приверженцы
(которые хотят «иметь князя рода славянскаго»), а «свои». Ка­
194
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
кова бы ни была этническая и культурная дистанция между
варягами и славянами, она отменяется их родственной близо­
стью. Характерно, что после поражения Вадима жена Рюрика
Едвинда убеждает своего супруга пощадить Вадима, взывая
именно к их родственным связям: «род Князей Славянских
храбр... кровь их течет в вас, государь... Вадим брат ваш двою­
родный...» (248). Убийство Вадима Рюриком (упоминаемое в
летописных преданиях об этом конфликте, а также в «Исто­
рии» Татищева) в контексте екатерининской пьесы означало
бы пролитие Рюриком той же крови, которая течет в нем са­
мом, — то есть братоубийство. Рюрик, во власти которого те­
перь находится Вадим, может его судить «аки местнаго князя,
аки подданнаго» или же «простить, аки брата», как предлагает
Едвинда. Рюрик выбирает последнее, роняет меч и великодуш­
но прощает «брата [своего] двоюроднаго» (250). Вместо риту­
ального братоубийства (распространенный мотив мифов об
основании) русская государственность в драме Екатерины ока­
зывается основана на братском союзе25.
Однако финал пьесы разрушает эту идею братства и торже­
ства семейных связей над отношениями государственной
иерархии. После великодушного прощения Рюриком Вадима
«аки брата» (и отказа судить его «аки подданнаго»), Вадим ста­
новится на колени и обращается к Рюрику: «О, государь, ты к
победам рожден, ты милосердием врагов всех победишь, ты
дерзость ею же обуздаешь... Я верный твой подданный вечно...»
(251). Признавая власть Рюрика, Вадим не взывает более к их
родственным связям: его последняя реплика восстанавливает
иерархические и властные отношения между монархом и его
подданным. Превращение «брата» в «подданного», замена го­
ризонтальных (и смежных) отношений вертикальными и
иерархическими в пьесе Екатерины могут быть прочтены
как метафора внутренней колонизации. Интересно, что в
печатном варианте пьесы появляются отсутствующие в руко­
писи слова Рюрика: «Поедем теперь в Новгород, а потом объе­
ду я западныя свои границы» (251). В этой реплике Рюрик,
только что утвердивший власть над своим (двоюродным) бра­
том, теперь утверждает и очерчивает пространство своей влас­
195
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
ти над новой территорией, обозначая как центр, так и перифе­
рию своих новых владений. Так в финале пьесы «Из жизни
Рюрика» семейный и имперский дискурсы становятся практи­
чески неразличимы —великодушное прощение «брата» стано­
вится его порабощением и означает полное подчинение сла­
вянских земель новому правителю.
Политическая символика семейной темы
в «Вадиме Новгородском»
Обратимся теперь к трагедии Я.Б. Княжнина «Вадим Новго­
родский», судьба которой еще раз подчеркивает политическую
актуальность «варяжского» вопроса и литературно-историчес­
кого сюжета о Рюрике и Вадиме в конце XVIII века. Трагедия,
как уже упоминалось, была написана в конце 1788 или в нача­
ле 1789 года. В 1789 году, в связи с началом революционных
событий во Франции, Княжнин забрал пьесу из театра, где она
готовилась к постановке. Публикация трагедии (в 1793 году,
после смерти автора) в журнале «Российский Феатр, или
Полное собрание всех российских феатральных сочинений»
(№ 39), а также отдельным изданием вызвала гнев Екатерины,
которая приказала изъять все экземпляры пьесы и предать их
публичному сожжению. «Вадим Новгородский» был опублико­
ван только в 1871 году, да и то с купюрами26.
Действительно, пьеса Княжнина глубоко амбивалентна.
И Рюрик («Рурик»), олицетворяющий монархическую идеоло­
гию, и Вадим, проповедующий республиканские идеалы, пред­
стают как положительные герои, преследующие благородные
цели. Как охарактеризовал А.Ф. Воейков это противостояние
между «Новгородским Брутом» и «величавым Цезарем»,
...Обоим — славная, ужасная судьба!
И нерешенною осталася борьба
Величья царского с величьем гражданина:
Корнелева пера достойная картина27.
196
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
Несмотря на самоубийство Вадима и триумф Рюрика в фи­
нале пьесы, страстные речи Вадима против самодержавия и в
защиту свободы и республиканского правления превратили
его в центрального героя пьесы и кумира либерально настро­
енных поэтов последующих поколений.
Интересно проследить, как Княжнин модифицирует про­
блематику и образность конфликта Рюрика и Вадима по срав­
нению с екатерининской трактовкой. Вадим Княжнина — не
младший двоюродный брат Рюрика, а опытный новгородский
посадник. Культурно-этническая проблематика (варяги—сла­
вяне—«россы») в его трагедии отсутствует, равно как и род­
ственная связь между Рюриком и Вадимом через Гостомысла.
Конфликт между двумя героями приобретает не семейный и
династический, а философско-политический характер: как
уже упоминалось, Вадим выступает как непреклонный сторон­
ник идеи абсолютной свободы и естественно воспринимает
Рюрика как узурпатора и тирана28. Однако эта философскополитическая коллизия находит свое сюжетное воплощение
снова в форме семейной драмы. Только теперь это не конф­
ликт между Вадимом и его двоюродным братом, а трагический
треугольник Вадим, отец Рамиды, ненавидящий Рюрика; Рамида, выбирающая между своей любовью к Рюрику и преданно­
стью отцу; Рюрик, влюбленный в Рамиду и безуспешно пыта­
ющийся примириться с Вадимом29. Более того, если в пьесе
Екатерины подчеркивалась двойная (или даже тройная) леги­
тимность Рюрика и его братьев на престол — их старшинство
по возрасту, их происхождение от старшей дочери Гостомыс­
ла и их героические подвиги и мудрость, — то в трагедии
Княжнина Вадим отвергает идею о том, что личные заслуги
Рюрика играли основную роль в политическом завещании Го­
стомысла:
Гласите: Гостомысл, геройством убежден,
Вам узы завещал, чтоб кончить ваше бедство.
<...>
Закрытый в гордости отечества любовью
И кровь соединя свою со царской кровью,
197
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
Под видом прекратить всеобщую напасть,
Он сыну дочери своей здесь отдал власть...
(257)
В интерпретации Вадима Гостомысл в своем решении руко­
водствовался семейными и династическими интересами, а не
заботой о благе своих подданных. Вадим, напротив, готов под­
чинить семейные связи «спасенью отечества»:
А я тому дам дочь мою единородну,
Имея душу кто не рабску, благородну,
Стремясь отечества к спасенью мне вослед
И жизни не щадя, всех смертных превзойдет.
Рамида та цена, котору предлагаю.
Тиранов враг — мой сын!..
(257)
Здесь Вадим «обнажает прием» использования семейных
связей в политической борьбе, предлагая свою дочь Рамиду
в жены тому, кто последует за ним в борьбе против тирании
Рюрика. Логика его тирады такова: если Гостомысл отдал
власть члену своей семьи (сыну дочери), следуя династиче­
скому принципу вопреки идеалам свободы, то я отдам члена
своей семьи (дочь) тому, кто поможет восстановить этот иде­
ал. Патриархальные и брачные отношения («я тому дам дочь»),
с одной стороны, и отношения власти («Он сыну дочери сво­
ей здесь отдал власть»), с другой, оказываются риторически
взаимозаменяемыми. Дочь Вадима Рамида, как и власть над
Новгородом, становится объектом борьбы и конкуренции ге­
роев, а также наградой за определенный политический выбор.
Показательно, что по ходу трагедии Вадим обращается к Рамиде: «...ты! Вадима дочь! И дочь свободна града!» (269) и позже,
после поражения Вадима Рюриком: «О дочь отечества, упавше­
го со мною!» (295). Тем самым Вадим отождествляет себя со
свободным Новгородом, падение которого заключается в утра­
те его свободы и сюжетно выражается в поражении Вадима.
198
«КОМУ
ОТ ЧУЖИХ, А НАМ от СВОИХ»..
Брак какого-либо из героев с Рамидой означал бы породнение
с республиканским Новгородом, «свободным градом».
Родственные связи в пьесе Княжнина определяются не
кровными отношениями, а политической позицией. Ирони­
ческий (и трагический) подтекст восклицания Вадима «Тира­
нов враг — мой сын!» состоит, конечно же, в том, что Вадиму
неизвестно, что Рюрик и Рамида влюблены друг в друга и Рамида надеется, что Рюрик, который «как отца, Вадима ожида­
ет», станет «сыном» Вадима: «Иль мною Рюрику не будет он
[Вадим] отец?» (263). Рамида, таким образом, играет как ми­
нимум двойную роль — помимо своей функции как объекта
политических и любовных интересов, она является и потенци­
альным медиатором между Рюриком и Вадимом, между варя­
гами и славянами, между «внешним» и «внутренним»30. Через
Рамиду возможно объединение «колонизаторов» и «колонизи­
руемых» в одну семью, как в пьесе Екатерины. Однако кровавая
развязка трагедии Княжнина оставляет эту возможность нере­
ализованной.
Показательно, что Рюрик претендует не только на роль
мужа Рамиды, но и на роль отца Новгорода, власть над кото­
рым он великодушно принимает. После победы над Вадимом
и его сторонниками в последнем акте трагедии Рюрик утвер­
ждает, что свобода Новгорода привела этот город к хаосу, ко­
торый выразился прежде всего в распаде традиционных се­
мейных связей:
Священны узлы все ваш рушил смутный град:
Сыны против отцов, отцы противу чад,
Тиранам чтоб служить, простерши люты длани,
Отцеубийствию искали гнусной дани.
(29В31)
Таким образом, городу нужен отец. Наперсник Рюрика Извед взывает именно к риторике патернализма, когда варяж­
ский князь в своем благородстве готов отказаться от новгород­
ского престола. Извед умоляет Рюрика изменить свое решение,
199
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
указывая на «народ, ставший пред Рюриком на колена для
упрощения его владеть над ним»:
Увиди, государь, у ног твоих весь град!
Отец народа! зри твоих моленье чад;
Оставь намеренья, их счастию претящи!
(301)
Вся последующая сцена разворачивается в контексте семейно-политической риторики. Рюрик принимает звание «отца
народа» (и даже «отца народов») и надеется на примирение с
Вадимом именно на семейной основе, объединяя в своем ар­
гументе как символическое, так и более прямое значение отечески-сыновних отношений:
... отцом соделайся моим.
В великой ты душе почувствуй глас природы.
Иль тот, кого твои толико чтут народы,
Кто их отец, твоим не стоит сыном быть?
( 301 - 302 )
Однако роль «дедушки» своих народов не устраивает Вади­
ма. В отличие от финала пьесы Екатерины, где Вадим становит­
ся на колени и принимает правление Рюрика, княжнинский
Вадим не присоединяется к своему народу в коленопрекло­
нении перед новой властью. Подчеркивая изоморфизм косми­
ческой, политической и семейной сфер, он торжественно от­
рекается сначала от мира, в котором власть Рюрика «угодна
небесам», затем от отечества, которое предпочло рабство
свободе, и наконец от дочери, которая выбрала любовь, а не
долг, Рюрика, а не Вадима. В ответ на это Рамида «заколается», и
смерть дочери «свободна града», которая происходит одновре­
менно с утратой Новгородом свободы, символизирует, по спра­
ведливому замечанию одной исследовательницы, утопическую
несбыточность надежд Вадима на абсолютную свободу32.
Любопытна реакция Вадима на самоубийство дочери: «О,
радость! Всё, что я, исчезнет в сей стране!» (303). Очевидно, что
200
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ ОТ СВОИХ»..
самоубийство Вадима — это не столько протест против Рюри­
ка, сколько «уход» из Новгорода, который, добровольно приняв
варяжского князя и предав идеал свободы, стал непоправимо
чужим. Отождествление с Новгородом для героя уже невоз­
можно. Причем Вадиму важно уйти, не оставив в этом государ­
стве ничего «своего», в том числе и своего потомства.
Таким образом, власть Рюрика, оправданием и целью кото­
рой было восстановление распавшихся семейных и обще­
ственных связей в «смутном граде», приводит, напротив, к ги­
бели семьи, которая на протяжении всей трагедии выступала
как символическое воплощение идеи Новгорода — «свободна
града». Образ «победителя»-Рюрика в финале пьесы глубоко
трагичен и амбивалентен. Потрясенный смертью своей воз­
любленной, он, как классический трагедийный герой, ропщет
на судьбу («рок») и богов. Вслед за этим, однако, он делает па­
радоксальное заявление о том, что принятие им правления над
славянами равносильно самопожертвованию:
В величии моем лишь только тягость мне!
Страдая, жертвой я быть должен сей стране,
И, должности моей стенающий блюститель,
Чтоб быть невольником, быть должен я властитель!..
(304)
Ритуальной жертвой мифа об основании в трагедии Княж­
нина, таким образом, оказываются не погибшие Вадим и Рами­
да, а сам Рюрик — трагический пленник «должности», залож­
ник своей новой подчиненной территории, одновременно
колонизатор и колонизируемый, «невольник» и «властитель».
В контексте событий Великой французской революции,
предшествующих изданию пьесы (казнь Людовика XVI в янва­
ре 1793 года), «семейная тема» трагедии Княжнина приобрета­
ла особую актуальность. Историки неоднократно отмечали
значение семейной символики в риторике французской рево­
люции. «Убийство Людовика XVI было самым важным полити­
ческим актом революции и центральной драмой революцион­
ного семейного романа», — пишет Линн Хант, апеллируя к
201
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
концепции Familienroman Фрейда и проецируя ее на коллек­
тивное политическое бессознательное эпохи французской
революции, которое, как утверждает исследовательница, кон­
струировалось нарративами семейных отношений33. Хант об­
ращается еще к одной работе Фрейда, «Тотем и табу», где ми­
фологическое начало человечества непосредственно связано
с отцеубийством и последующим инцестом. В символическом
смысле казнь Людовика XVI, таким образом, функционирует
как ритуальное отцеубийство — жертвоприношение, целью
которого было покончить со старым порядком и положить
начало новому, с новым тотемом и новыми семейными моде­
лями (братство и «безотцовщина»).
Смерть отца — Вадима — в трагедии Княжнина также зна­
менует собой переход от одной модели социального порядка
к другой, только в обратном направлении — от республикан­
ского правления к монархии. Смерть Вадима можно рассмат­
ривать как символическое отцеубийство, поскольку самоубий­
ство Вадима вызвано действиями его «детей», добровольно
избравших, по его мнению, рабство и тиранию. Более того, вся
семейная коллизия трагедии, с ее соперничеством между
отцом и возлюбленным за героиню, а также с признанием Рю­
рика «отцом» Новгорода (дочерью которого неоднократно
объявляется Рамида), имеет инцестуальный подтекст. В дискур­
се эпохи Великой французской революции тема инцеста фи­
гурировала как в прямом смысле — в качестве еще одного сви­
детельства морального упадка монархии (Мария-Антуанетта
обвинялась в инцестуальных отношениях со своим сыном),
так и в символическом ключе — как отражение общественно­
го кризиса в семейной сфере34.
Таким образом, семейно-политическая трагедия Княжнина
приобрела особый резонанс в эпоху французской революции
не только в силу антимонархической направленности моноло­
гов Вадима. Если Екатерина действительно восприняла траге­
дию Княжнина как полемику со своей пьесой «Из жизни Рюри­
ка», ее реакция может быть объяснима и таю вместо мирно
улаженного семейного конфликта, каким он предстает в пье­
се Екатерины, и «полюбовной сделки», как Погодин назовет
202
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
призвание варягов35, в «Вадиме Новгородском» разыгрывается
кровавая трагедия с двойным самоубийством и инцестуальным
подтекстом. В ситуации, когда семейная и политическая мета­
форики переплетались в сознании современников (или в их
«коллективном политическом бессознательном», если вос­
пользоваться терминологией Хант), кровавая драма Княжнина
легко проецировалась на современные события. Более того,
она компрометировала исторический миф о призвании ва­
рягов, легитимированный Екатериной: у Княжнина начало
русской государственности изображено как непримиримое,
обагренное кровью противостояние «своих» и «чужих», а иде­
альный монарх Рюрик предстает одинокой и трагической фи­
гурой властителя, одновременно субъектом и объектом самоколонизации.
«Остров Борнгольм»: готические вариации
на варяжскую тему
В заключение я оставлю тему Рюрика и Вадима, хотя ее раз­
витие продолжалось в русской драме36, и рассмотрю повесть
Карамзина «Остров Борнгольм», написанную в 1793 и опубли­
кованную в 1794 году. Эта повесть не посвящена непосред­
ственно теме варяжского призвания, как проанализированные
выше драматические произведения, но она затрагивает эту
проблему через место действия, исторические аллюзии, семей­
ную тематику и общий готический колорит. «Остров Борн­
гольм» традиционно интерпретируется как один из ранних
образцов русской готики и как пример преромантической
поэтики в творчестве Карамзина. Мы находим здесь северный
оссиановский пейзаж, драматические сцены бурного моря,
загадочный готический замок на экзотическом датском остро­
ве и намек на страшную тайну, которую он скрывает (по всей
вероятности, это преступная любовь брата к сестре).
Постколониальные исследования последних десятилетий
все чаще обращаются к готической литературе как важной
составляющей колониального дискурса. Бросая вызов рацио­
203
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
нализму Просвещения, готическая традиция переосмыслива­
ет многие категории, которыми оперирует просвещенческое
сознание, такие как нация, раса, а также понятие «человеческо­
го» вообще (отсюда интерес готической литературы к «парачеловеческим» существам — призракам, вампирам и т.п.)37. В тра­
диции имперской готики особенно важны границы между
«своим» и «чужим», разрушение которых и порождает эффект
«жуткого» (das Unheimliche), который, по Фрейду, создается
при столкновении с чем-то не абсолютно чужим, а отчасти
знакомым («своим»), но не до конца узнаваемым. Хоми Бхабха развивает эту идею в контексте постколониализма: соглас­
но Бхабхе, колониальное и постколониальное сознание опе­
рирует в ситуации «unhomely» (не-домашнее), где размываются
границы между своим и чужим, частным и общим, домом и
внешним миром38.
На первый взгляд, повесть Карамзина напрямую не связана
с колониальной тематикой, так как ее действие происходит на
датском острове, на территории независимого иностранного
государства. Но при более детальном анализе текста в нем об­
наруживается сложная игра между категориями «своего» и «чу­
жого», домашнего и иностранного, внутреннего и внешнего.
Так, карамзинский повествователь постоянно подчеркивает
далекость и экзотичность своего путешествия. Отсылая чи­
тателя к «Письмам русского путешественника», рассказчик
«Острова Борнгольм» обращается к своим друзьям в начале
произведения: «Вы знаете, что я странствовал в чужих землях,
далеко, далеко от моего отечества, далеко от вас, любимых
моему сердцу, видел много чудного, слышал много удивитель­
ного, многое вам рассказывал, но не мог рассказать всего, что
случалось со мною»39. Обитатели острова постоянно обраща­
ются к русскому путешественнику «чужеземец», подчеркивая
тем самым его принадлежность к иной культуре и другому эт­
носу40. Однако эта культурная и географическая дистанция
разрушается в повести в первую очередь тем фактом, что рус­
ский путешественник, оказывается, свободно владеет датским
языком. Когда он слышит в Англии печальную песню датско­
го изгнанника, он понимает каждое слово и предлагает рус­
204
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
ский поэтический вариант этой песни, отмечая при этом, что
его учил датскому языку его приятель доктор NN в Женеве
(читатели, хорошо помнившие текст «Писем русского путе­
шественника», без труда могли узнать в этом персонаже дат­
ского доктора Б* (Готфрида Беккера), с которым Карамзин
действительно подружился во время своего заграничного
путешествия, и который фигурирует во многих эпизодах карамзинского травелога41). Интересно, что представители мес­
тного населения на острове Борнгольм — «грубые и дикие»,
неприветливые датские рыбаки — оказываются, однако, «не
хитрыми» и «не злыми» людьми. Таким образом снимается эле­
мент опасности, которое традиционно таит в себе чужое и не­
известное.
По мере того как в повести нарастает атмосфера тайны и
ужаса, этнографическая и историческая дистанции между рус­
ским путешественником и его скандинавскими хозяевами про­
должают сокращаться. Проникнув в таинственный и страшный
готический замок на острове, путешественник встречает ста­
рика, который снова приветствует его как «чужеземца», но тут
же переходит на язык просвещенческого универсализма: «Чу­
жеземец! Я не знаю тебя, но ты человек — в умирающем серд­
це моем жива еще любовь к людям — мой дом, мои объятия
тебе отверсты» (667). Он расспрашивает путешественника о
ситуации в мире, но его интересует моральное состояние че­
ловечества, оцениваемое универсальными категориями: «Ска­
жи мне, царствует ли любовь на земном шаре? Курится ли фи­
миам на алтарях добродетели? Благоденствуют ли народы в
странах, тобою виденных?» Карамзинский повествователь от­
вечает в таком же универсалистском духе, используя символи­
ку Просвещения: «Свет наук, — отвечал я, —распространяется
более и более, но еще струится на земле кровь человеческая —
льются слезы несчастных — хвалят имя добродетели и спорят
о существе ее» (668). Как замечает В.Э. Вацуро, в этой реплике
«русского путешественника» отразилось разочарование Ка­
рамзина в идеалах «просвещенного» XVIII века, вызванное ре­
волюционными войнами в Европе42.
205
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
Однако разговор героев принимает вслед за этим довольно
неожиданный оборот. Как только упоминается националь­
ность путешественника, старый датчанин немедленно забыва­
ет о своих общечеловеческих интересах и вступает в увлечен­
ный разговор об истории острова и его связях со славянским
миром:
Узнав, что я россиянин, сказал он: «Мы происходим от
одного народа с вашим. Древние жители островов Рюгена
и Борнгольма были славяне. Но вы прежде нас озарились
светом христианства. Уже великолепные храмы, единому
Богу посвященные, возносились к облакам в странах ваших,
но мы, во мраке идолопоклонства, приносили кровавые
жертвы бесчувственным истуканам. Уже в торжественных
гимнах славили вы великого Творца вселенной, но мы,
ослепленные заблуждением, хвалили в нестройных песнях
идолов баснословия». Старец говорил со мною об истории
северных народов, о происшествиях древности и новых
времен, говорил так, что я должен был удивляться уму его,
знаниям и даже красноречию (668).
После этого повествование снова переключается в готичес­
кий регистр и больше не возвращается к историческим вопро­
сам, обсуждаемым в этом небольшом эпизоде.
Подобный разговор был бы совершенно уместен в «Пись­
мах русского путешественника», где значительное место отво­
дится интеллектуальным беседам и историческим дебатам, но
он кажется странным в новелле о готическом замке, хранящем
ужасную тайну. Поэтому стоит остановиться на нем подробнее.
В работах, посвященных повести Карамзина, этому эпизо­
ду уделялось мало внимания. Вацуро упоминает «историческое
прошлое, тяготеющее над жителями Борнгольма и Рюгена» и
подчеркивает ассоциацию острова и особенно старинного
замка и его владельца со «средневековым варварством»43. Оффорд предполагает, что, ассоциируя Борнгольм с язычеством
и подчеркивая превосходство восточнославянской цивилиза­
ции, Карамзин отделяет Россию от мира ужасов готической
206
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
литературы, в которой отразились социальные катаклизмы
эпохи (революционные события в Европе и Америке).
Я предлагаю рассмотреть эту сцену как отсылку к дебатам
о происхождении варягов и славян, предвосхищающую обсуж­
дение этого вопроса Карамзиным в его «Истории государства
Российского». Остров Рюген, упомянутый стариком наряду с
Борнгольмом, действительно был населен балтийскими славя­
нами в эпоху раннего средневековья44. В.К. Тредиаковский в
своем труде «Три рассуждения о трех главнейших древностях
российских» (1755) считал варягов именно поморскими сла­
вянами («ругиями») и утверждал, что Рюрик происходил с ос­
трова Рюген и, соответственно, был славянского происхожде­
ния45. Остров Рюген неоднократно упоминается в первом томе
«Истории государства Российского» Карамзина46.
Карамзин-историк, как известно, принял идею иностран­
ного, «норманнского» происхождения российской государ­
ственности: во второй, этнографической главе первого тома
«Истории государства Российского» он заключает, что Нестор
именует варягами скандинавов, а именно шведов47. Однако
скандинавское происхождение не маркирует варягов одно­
значно как «чужих». В более ранних произведениях Карамзи­
на постоянно подчеркивается географическое и культурное
родство России со Скандинавией. «Письма русского путеше­
ственника» конструируют образ России как «Севера». В Швей­
царии русский путешественник негодует: «Но тебя, бедный
Север, тебя не удостаивает женевец своего внимания!» (под
«женевцем» подразумеваются жители Женевы в целом)48. Во
время визита к знаменитому швейцарскому ученому и фило­
софу Шарлю Бонне в обществе датчан русский путешествен­
ник замечает: «Теперь вы окружены севером», — на что швей­
царец отвечает ему: «Мы многим обязаны вашему краю, — там
взошла новая заря наук; я говорю об Англии, которая есть так­
же северная земля; а Линней был ваш сосед»49. В «Письмах рус­
ского путешественника» лучшим другом повествователя оказы­
вается, как уже упоминалось, датчанин Беккер50.
Однако ситуация в повести «Остров Борнгольм» существен­
но отличается от этих мотивов карамзинского травелога. Ста­
207
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
рец, встреченный русским путешественником, не просто сбли­
жает Россию со Скандинавией, а заявляет об общем этниче­
ском происхождении населения острова и гостя-россиянина.
Таким образом, оказывается, что наш «чужеземец» находится
вовсе не в чужой экзотической стране, а на бывшей славянской
территории. По дороге домой он уже «дома» — если не в бук­
вальном, то в историческом смысле. Таким образом, узнавая
прошлое острова, путешественник открывает свое собствен­
ное историческое прошлое.
Тайна, которую скрывает карамзинский остров Борнгольм, — это, вероятно, инцестуальная связь51. Выше уже от­
мечалось, что тема инцеста, помимо ее моральной и антропо­
логической нагруженности, обладает и политическим потен­
циалом. В английской драме елизаветинского периода инцест
символически ассоциируется не только с династическими
проблемами и упадком нравов, но и с угрозой гражданской
войны — как преступление против «своих», своей семьи, сво­
ей страны52. Интерес к тематике инцеста, характерный для
французской литературы революционной эпохи, наблюдает­
ся и в готическом романе: «страшная тайна», связанная с инце­
стом, в 1790-х годах отражает растущее беспокойство по по­
воду морального вырождения и связанного с ним распада со­
циальных структур53.
В произведении Карамзина мы снова обнаруживаем связь
исторической, «варяжской» тематики с семейной. Семейный
треугольник повести —отец, тиранически преследующий соб­
ственную дочь в наказание за ее выбор возлюбленного, — мо­
жет быть прочитан как готический вариант треугольника клас­
сицистической трагедии, реализованный в драме о Рюрике
Княжнина. В повести «Остров Борнгольм», в соответствии с
традициями готического жанра, инцестуальный момент явля­
ется не символическим подтекстом, а элементом сюжета. Вме­
сте с тем, как замечает Вацуро, образ старика у Карамзина
отличается от традиционного персонажа готической литера­
туры — злодея, владельца замка, преследующего свою жертву с
инцестуальными намерениями. Здесь старик наказывает воз­
любленных за их преступление и в результате сам оказывает­
208
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
ся трагической фигурой. «“Готический тиран” “Острова Борн­
гольм”, — пишет Вацуро, — лицо, страдающее не в меньшей
степени, чем его жертвы, и сам он — преследователь и жертва
одновременно; мало этого — он жертва потому, что вынужден
быть преследователем»54. Это двоение образа правителя (в дан­
ном случае — владельца замка) между «собой» и «другим»,
субъектом и объектом власти перекликается с двойственнос­
тью Рюрика, одновременно «властителя» и «подданного», в тра­
гедии Княжнина, опубликованной в том же году, в котором
Карамзин писал свою готическую повесть.
Символическую связь темы семейной тайны с историческополитической проблематикой «Острова Борнгольм» можно
проследить и в кошмарном сне повествователя, который опи­
сан сразу после разговора со стариком об истории острова.
Путешественник ночует в комнате, стены которой увешаны
древним оружием; перед сном, разглядывая это оружие, он ду­
мает о своем хозяине, его намеке на горестную тайну замка, но
более всего о «временах прошедших», об истории, свидетелем
которой был этот древний замок (668). В последний момент
бодрствования перед ним всплывает образ изгнанника, песню
которого он услышал в Англии, и путешественник засыпает.
Таким образом, в его сознании сплетаются две истории, или
скорее два уровня истории — частная история преступной
любви и древняя история острова. Интересно, что слово «ис­
тория» в обоих значениях неоднократно повторяется в тексте.
«Узнаю ли я когда-либо его историю?» — думает повествова­
тель после встречи с «гревзендским незнакомцем» (665). «Ты,
может быть, хочешь знать мою историю, но если не знаешь, не
спрашивай меня...» —восклицает молодая женщина, заключен­
ная в подземелье, которую случайно находит путешественник
(671). Старик — хозяин замка — говорит с ним «об истории
северных народов» (668), а в конце рассказывает ему «ужасней­
шую историю», раскрывающую «страшную» тайну печального
датчанина (673).
Сон повествователя также сочетает в себе два уровня исто­
рического — в этом кошмаре латы, висевшие на стене, превра­
щаются в рыцарей, которые с обнаженными мечами обету-
209
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
пают путешественника, обвиняя его в нарушении границ и
чрезмерном любопытстве: «Как дерзнул ты пристать к нашему
острову? <..> Как дерзнул ты войти в страшное святилище зам­
ка? <..> Дерзкий! Умри за сие пагубное любопытство!» (669). Тот
факт, что во сне путешественнику угрожают фигуры из исто­
рического прошлого замка, дает возможность предположить,
что тайна, которую скрывает остров, является не только тай­
ной истории одной семьи, но и исторической тайной в более
широком значении. Когда, проснувшись, путешественник вы­
ходит в темную аллею, которая ведет его к подземелью, где
скрывается несчастная молодая женщина (очевидно, дочь ста­
рика), он думает о друидах, и ему кажется, что он приближает­
ся к «тому святилищу, где хранятся все таинства и ужасы их
богослужения» (669). Все более приближаясь к разгадке тайны
молодого датчанина, повествователь удаляется во все более и
более отдаленное историческое прошлое55.
Таким образом, в повести создается эффект не только двой­
ной истории, но и двойной тайны. За внешним сюжетом пре­
ступной любви скрывается другой метасюжет, связанный с
тайной истории острова, которая, по словам старца, является
частью истории древних славян. Славяне Борнгольма и Рюге­
на,, прозябающие «вомраке идолопоклонства», играют роль не
столько «братьев», сколько темных двойников «россиян». Готи­
ческая атмосфера острова, таким образом, связана как со
страшной семейной тайной, которую он скрывает, так и с ис­
торическим прошлым самого Борнгольма. Экстраполируя эти
мотивы на будущие исторические изыскания Карамзина, мож­
но предположить, что любопытство, за которое наш путеше­
ственник так жестоко наказан в своем кошмарном сне, — это
не только стремление узнать страшную историю молодых дат­
чан, но и желание знать начало славянской истории вообще и
российской истории в частности.
В то же время важно отметить, что сон повествователя, где
история острова представлена в контексте чисто западной
средневеково-рыцарской тематики и где путешественник вы­
ступает как пришедший извне и вторгшийся в пределы чужо­
го пространства, противоречит идее родственности между рус­
210
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ ОТ СВОИХ»..
ским героем и обитателями острова. Характерно, что, узнав
«страшную тайну» острова, путешественник покидает «темно­
го» брата и возвращается на свою настоящую родину56. Таким
образом, остров Боргнольм, то славянский, то западный, то
свой, то чужой, сохраняет свою «жуткую» амбивалентность на
протяжении всей повести.
Совсем иначе решается варяжская тема в «Истории государ­
ства Российского» Карамзина. Здесь уже сняты парадоксы, дву­
смысленность и самореференциальность, характерные для
внутренней колонизации и для готического контекста: скорее
мы находим типичную ситуацию внешней колонизации, не­
обычную только самим актом добровольного призвания57. Рю­
рик и варяги у Карамзина — не славяне (или полуславяне), а
иностранные властители, превосходящие славян в культурном
отношении и установившие над ними «выгодное и спокойное
правление». Глава «Истории государства Российского» о при­
звании варягов заканчивается торжественной похвалой Рюри­
ку — первому российскому монарху и колонизатору соседних
народов:
Память Рюрика, как первого Самодержца Российского,
осталась бессмертною в нашей Истории и главным дей ­
ствием его княжения было твердое присоединение некото­
рых Финских племен к народу Славянскому в России, так
что Весь, Меря, Мурома наконец обратились в Славян, при­
няв их обычаи, язык и Веру58.
Повесть «Остров Борнгольм» может быть прочитана как
более раннее, символическое путешествие Карамзина к исто­
кам российской истории, изображенное в готическом ключе.
Место действия — датский (и в то же время славянский) ост­
ров, одновременно экзотический и знакомый, свой и чужой, —
способствует созданию атмосферы жуткой недосказанности и
неопределенности. Но неопределенность и таинственность
были характерны и для полумифологического «варяжского
начала» в «Истории государства Российского». Как и в других
211
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
произведениях о призвании варягов, проанализированных в
данной статье, «семейная драма» в повести «Остров Борн­
гольм» подчеркивает проблематичность этого нарратива об
истоках российской государственности.
Примечания
1См.: Хлевов АЛ. Норманская проблема в отечественной историчес­
кой науке. СПб.: Издательство С.-Петербургского университета, 1997.
С. 6—14; КпейнЛ.С. Спор о варягах [рукопись — I960]. СПб., 2009; Ми­
люков ПН. Главные течения русской исторической мысли. М.: Типо-лит.
Т-ва И.Н. Кушнерев, 1898. Т. 1. С. 13—113. Современные оценки «варяж­
ской проблемы» см., тпртлср:Данилевский ИН. Древняя Русь глазами
современников и потомков (IX—XII вв.). М: Аспекг-Пресс, 1999- С. 41 —
11\ Джаксон ТН. Четыре норвежских конунга на Руси. М.: Языки рус­
ской культуры, 2000.
2Хлевов АА Норманская проблема в отечественной исторической
науке... С. 6.
3Рейфман ИВ. Заметки АН. Радищева по русской истории / / Исто­
рия философии как философия: В 2 ч. / Под ред. Т.В. Артемьевой и
М.И. Микепшна. Ч. 2. СПб.: Санкт-Петербургский Центр истории идей,
2003. С. 231.
4 М.Ф. Орлов высказывает свое мнение о первом томе «Истории»
Карамзина в письме Н. Тургеневу от 4 мая 1818 года. Цит. по: Литера­
турное наследство. Т. 59- Декабристы-литераторы. М., 1954. С. 565.
5Майорова О. Бессмертный Рюрик. Празднование тысячелетия
России в 1862 г. / / Новое литературное обозрение. 2000. № 43- С. 137—
138. См. также гл. 2 ее книги: Maiorova О. From the Shadow of Empire:
Defining the Russian Nation through Cultural Mythology, 1855—1870.
Madison: University of Wisconsin Press, 2010.
6Эткинд А. Русская литература, XIX век роман внутренней колони­
зации / / Новое литературное обозрение. 2003. № 59- С. 110.
7 Еще Конфуций проводил параллель между иерархией семьи и
иерархией монархии. См.: Nederman CJ. Monarchy: Overview / / New
Dictionary of the History of Ideas. 6 vols. / Ed. by M.C. Horowitz. Vol. 4.
Detroit: Charles Scribner’s Sons, 2005. P 1492—1494.
8 Wiseman TP. Rhemus: A Roman Myth. Cambridge: Cambridge Univer­
sity Press, 1995. P 126. В своей диссертации Ангелина Илиева исследу­
ет мифологию братства и братоубийства в национальных нарративах
русской и южнославянских литератур: IlievaAE. Romulus’s Nations:
Myths of Brotherhood and Fratricide in Russian and South Slavic National
Narratives. Ph.D. Dissertation. Evanston, Northwestern University, 2005.
9 Hunt LA. The Family Romance of the French Revolution. Berkeley:
University of California Press, 1992.
10 О патерналистском дискурсе в Петровскую эпоху см.: Whitta­
ker СН. Russian Monarchy: Eighteenth-Century Rulers and Writers in Po­
212
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ ОТ СВОИХ»..
litical Dialogue. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2003. P 41—46.
О политической символике императорской семьи в XIX веке см.:
Wortman R The Russian Imperial Family as Symbol / / Imperial Russia: New
Histories for the Empire / Ed. by J. Burbank and D. Hansel. Bloomington:
Indiana University Press. P. 60—86.
11 Татищев BH. История Российская: В 7 т. Т. 1. М.; Л.: Издательство
Академии наук СССР, 1962. С. 360. А. Эткинд анализирует более подроб­
но идеи Татищева в своей новой книге «Internal Colonization: Russia’s
Imperial Experience» (Cambridge: Polity Press, 2011).
12 Далее в этой статье будет использоваться сокращенное заглавие:
«Из жизни Рюрика».
13 См., например: ТолочкоА «История Российская» Василия Татище­
ва: Источники и известия. М.; Киев: Новое литературное обозрение;
Критика, 2005. Гл. 5. Автор приходит к выводу о том, что автором
Иоакимовской летописи был сам Татищев.
14 Записки касательно российской истории. Сочинение Государы­
ни Императрицы Екатерины II. СПб.: Императорская типография, 1801.
С. 8.
15 Whittaker СН. Russian Monarchy... P. 125—12916 Записки касательно российской истории... С. 917 Татищев ВН. История Российская... С. 290—29118Там же. С. 31319 Погосян Е. Русь и Россия в исторических сочинениях 1730—
1780-х годов / / Россия / Russia. Вып. 3 (11): Культурные практики в
идеологической перспективе. Россия, XVIII — начало XX века. М.:
ОГИ, 1999- С. 11.
20 Там же. С. 17- Ричард Уортман указывает, что статус России как
многонациональной империи играл важную роль в образе монархи­
ни, конструируемом Екатериной. См.: Wortman R Scenarios of Power:
Myth and Ceremony in Russian Monarchy: 2 Vols. Princeton: Princeton
University Press, 1995- Vol. 1. P. 135—142.
21 Записки касательно российской истории... C. 1522 Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных
рукописей с объяснительными примечаниями академика АН. Пыпина.
СПб.: Издание Императорской Академии Наук, 1901. Т. 1. С. 256.
23 Там же. С. 237- Далее цитаты из пьесы Екатерины приводятся
по этому изданию с указанием номера страницы в скобках в тексте
статьи.
24 Wirtschafler ЕК The Play of Ideas in Russian Enlightenment Theater.
DeKalb, II: Northern Illinois University Press, 2003- P 167—16925Диссертация Илиевой, на которую я сослалась выше (прим. 8), на
материале произведений Гоголя, а также балканских авторов анализи­
рует механизмы, с помощью которых ритуальное братоубийство
включается в процесс сакрализации национальной идентичности.
В своем анализе Илиева опирается на антропологические теории жер­
твоприношения и ритуального насилия, в частности на работы Рене
Жирара. См.: Girard R. Violence and the Sacred / Transl. by P. Gregory.
213
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
Baltimore; London: The Johns Hopkins University Press, 1977; а также: Idem.
Things Hidden Since the Foundation of the World / Transl. by S. Bann and
M. Metteer. Stanford: Stanford University Press, 19B7.
26 Подробнее об истории публикации и дальнейшей рецепции тра­
гедии см. примечания Л.И. Кулаковой в: КняжнинЯБ. Избранные произ­
ведения. Л.: Советский писатель, 1961 (Библиотека поэта; Большая се­
рия). С. 729—736. Далее цитаты из трагедии Княжнина приводятся по
этому изданию с указанием номера страницы в скобках в тексте статьи.
27 Там же. С. 734.
28 К.А. Смолина предлагает интересную интерпретацию амбива­
лентного характера трагедии: по мнению исследовательницы, более
продуктивно рассматривать конфликт между Рюриком и Вадимом не
как столкновение двух идеологий, а как противостояние двух разных
эстетических систем. Рюрик — типичный трагедийный герой класси­
цизма, обязанный подчиниться долгу и высшему порядку и, следова­
тельно, несвободный по определению, в то время как Вадим — «новый,
романтический тип героя с индивидуалистическим восприятием
мира» (Смолина КА. Русская трагедия. XVIII век. Эволюция жанра.
М.: Наследие, 2001. С. 66—76).
29 Еще один треугольник — соперничество за Рамиду новгородских
посадников Вигора и Пренеста — менее сложен и интересен, чем
основной треугольник трагедии.
30 О роли женщины как медиатора в сюжете внутренней колониза­
ции см. также: Эткинд А Русская литература, XIX век: роман внутрен­
ней колонизации. (Значение женских образов в «метасюжете» внут­
ренней колонизации разбирается также в статье М. Липовецкого в
этом сборнике. — Прим. ред.)
31 В оригинале ударение не проставлено, здесь добавлено для удоб­
ства чтения.
32 Куницына E. Н. Дискурс свободы в русской трагедии последней
трети XVIII — начала XIX века. Автореф. дисс.... канд. филол. наук. Ека­
теринбург: Уральский государственный университет им. А.М. Горького,
2004.
33 Hunt L. The Family Romance of the French Revolution... P. 2. (См. об
этом также: Ямпольский МБ. Возвращение Левиафана. Политическая
теология, репрезентация власти и конец Старого режима. М.: Новое
литературное обозрение, 2004. — Прим. ред.)
34 Хант отмечает преобладание темы инцеста в дореволюционной
французской литературе конца XVIII века, а также в политической
порнографии революционного периода: Hunt L. Op. cit. P. 102.
35 См. Майорова О. Бессмертный Рюрик...
36 См, например, трагедию ПА. Плавилыцикова «Рюрик» (написан­
ную, по-видимому, в начале 1790-х годов и опубликованную в 1816 го­
ду), где воспроизводится треугольник Княжнина (только дочь Рюрика
здесь зовут Пламира), но отсутствуют сложность и амбивалентность,
присущие «Вадиму Новгородскому». У Плавилыцикова Рюрик выступа­
ет олицетворением добродетели, а Вадим предстает карикатурным
214
«КОМУ ОТ ЧУЖИХ, А НАМ
от своих»..
злодеем и завистником. См.: Плавильщиков ПА Рюрик / / Плавильщи­
ков ПА. Собрание драматических сочинений. СПб.: Гиперион, 2002.
С. 137-196.
37 Empire and the Gothic: The Politics of Genre / Ed. by Andrew Smith
and William Hughes. Palgrave Macmillan Ltd, 2003. P 1—6.
38Bhabha HK The Location of Culture. London; New York: Routledge,
1994. P. 13; Freud S. The Uncanny / / Freud S. The Standard Edition of Com­
plete Psychological Works / Transl. by James Strachey: In 24 Vols. London:
W.W. Norton & Co, 1953-74. Vol. 17.Р.219-252.ЮлияКристева исполь­
зует концепцию «жуткого» в своем анализе психологии межкультурного контакта: «Жуткое, чужое находится внутри нас самих; мы сами себе
чужие, мы разделены» (KristevaJ. Strangers to Ourselves / Transl. by Leon S.
Roudiez. New York: Columbia University Press, 1991. P 181).
39 Карамзин НМ. Избр. соч.: В 2 т. М.; Л.: Художественная литерату­
ра, 1964. Т. 1. С. 661. Далее цитаты из повести Карамзина приводятся по
этому изданию с указанием номера страницы в скобках в тексте статьи.
40Дерек Оффорд в своем анализе повести «Остров Борнгольм» так­
же упоминает эту особенность повествования и заключает, что это
один из приемов, с помощью которых повествователь подчеркивает
«инаковость» (otherness) Борнгольма и сохраняет дистанцию между
собой (россиянином) и местной «готической» традицией. Offord D.
Karamzin’s Gothic Tale: «The Island of Bornholm» / / The Gothic-Fantastic
in Nineteenth-Century Russian Literature / Ed. by Neil Cornwell. Amsterdam:
Rodopi, 1999. P. 56—58.
41 Карамзин НМ. Письма русского путешественника / / Карам­
зин Н.М. Избр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 206-207, 213-214, 2 1 6 -2 1 8 и др.
42 Вацуро ВЭ. Готический роман в России. М.: Новое литературное
обозрение, 2002. С. 94.
43 Там же.
44 См. статью «Рюген»: Энциклопедический словарь Брокгауза и
Эфрона: В 43 т. СПб.: Семеновская Типолитография, 1890—1907. Т. 21К.
С. 502-503.
45Хлевов АА Норманская проблема в отечественной исторической
науке... С. 12.
46 См, например, в гл. 3: «Между богами добрыми славился более
прочих Святовид, которого храм был в городе Арконе, на острове
Рюгене, и которому не только все другие Венды, но и Короли Датские,
исповедуя уже Христианскую Веру, присылали дары. Он предсказывал
будущее и помогал на войне. <...> Гельмольд рассказывает, что жители
острова Рюгена обожали в сем идоле Христианского Святого, именем
Вита, слышав о великих чудесах его от Корбейских Монахов, которые
хотели некогда обратить их в истинную Веру» (Карамзин НМ. История
Государства Российского: В 24 т. СПб.: Издание Александра Смирдина,
1851. Т. 1. С 9 5 -9 6 ).
47 Карамзин НМ. История Государства Российского... Т. 1. С. 49—50.
48 Карамзин H. М. Избр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 291.
49 Там же. С. 323.
215
ВАЛЕРИЯ СОБОЛЬ
50 Интересно, что последний иностранный город, упомянутый в
описании возвращения русского путешественника домой на кораб­
ле, — это датская столица Копенгаген, которую ему не удается посе­
тить. Затем повествование немедленно переносится в Кронштадт, и
следует описание эмоций, которые герой переживает при возвраще­
нии на родину. Таким образом, Дания оказывается «почти домом» — не
только географически, но и эмоционально, и по своему месту в нар­
ративе. Об образе Севера в XVIII веке и его значимости для русской
культурной и национальной идентичности см.: Boele О. The North in
Russian Romantic Literature. Amsterdam: Rodopi, 1996. Гл. 2.
51 Повествователь слышит грустную песню изгнанника в Англии о
возлюбленной, с которой тот разлучен навсегда, так как «законы осуж­
дают предмет [его] любви» (663). НД. Кочеткова обнаружила неизвест­
ную редакцию повести, в которой возлюбленная героя прямо называ­
ется его сестрой. См.: Вацуро ВЭ. Готический роман в России... С. 90.
Интересный анализ разных возможностей инцестуального сюжета
повести предложен в статье: Buhks N. Le Voyage ä l’ole de la mort de
Nikolaj Karamzin / / Le Sentimentalisme Russe/ Ed. par Jean Breuillard.
Revue des etudes Slaves. Paris: Institut d’Etudes Slaves, 2002—2003. Vol. 74.
Fascicule 4. P 719—728.
52McCabeRA. Incest, Drama and Nature’s Law, 1550—1700. Cambridge:
Cambridge University Press, 1993- P 120.
53Дерек Оффорд указывает на эту особенность готической литера­
туры (Op. cit. Р. 45), ссылаясь на: BottingF. Gothic. London: Routledge,
1996. P. 5.
54 Вацуро ВЭ. Готический роман в России... С. 9355 Само прибытие путешественника на остров символически ассо­
циируется с мифом об основании или сотворении: после отплытия из
Англии путешественник страдает тяжелейшей морской болезнью, ко­
торая продолжается шесть дней, подобна смерти («сердце, орошаемое
пеною бурных волн, едва билось в груди моей...» (664)) и оставляет
путешественника во власти хаотической стихии («...пена волн часто
орошала меня, лежащего почти без памяти на палубе» (664)). На седь­
мой день, однако, происходит победа космоса над хаосом, разделение
суши и воды, и путешественник символически оживает и видит берег
Борнгольма с корабля: «В седьмой день я ожил и хотя с бледным, но
радостным лицом вышел на палубу. Солнце по чистому лазоревому
своду катилось уже к западу, море, освещаемое златыми его лучами,
шумело, корабль летел на всех парусах по грудам рассекаемых валов,
которые тщетно силились опередить его. Вокруг нас, в разном отдале­
нии, развевались белые, голубые и розовые флаги, а на правой сторо­
не чернелось нечто подобное земле» (664).
56 Я признательна Илье Виницкому за это наблюдение.
57 Эткинд А Русская литература, XIX век роман внутренней коло­
низации... С. 109—110.
58 Карамзин НМ. История Государства Российского... Т. 1. С. 122.
Мария Майофис
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ
ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ
В РОССИИ
Каждая колониальная ситуация по­
рождает свою систему ориентального
«знания». <...> Но и ориентализмы могут
быть разными. <...> Ориентальное «зна­
ние» вырабатывается ad hoc в каяздой но­
вой колониальной ситуации.
Александр Эткинд1
...Российское востоковедение не всегда
было лишь угодливым слугой государства,
между ними существовали тесные взаимо­
отношения и взаимовлияние. <...>
География России, ее отношения с За­
падом и сложный характер взаимоот­
ношений России и Востока породили
гораздо более фрагментированный ори­
ентализм.
Д Схиммельпенник ван дер Ойе2
Индоевропейская теория и Россия
В своих работах о внутренней колонизации России Алек­
сандр Эткинд уподобил знание о крестьянском населении,
произведенное российскими этнографами и писателями, ориенталистскому знанию-власти, как его понимал Саид, — с ого­
воркой, что в концепции Саида нет места представлению о
стране, в которой колонизаторы и колонизированные говорят
на одном языке, но являются по отношению друг к другу экзо­
тическими группами3. Сходство между западноевропейским
217
МАРИЯ МАЙОФИС
ориентализмом и российским опытом внутренней колониза­
ции, согласно Эткинду, имеет конвергентный характер — на­
пример, «...разный характер колонизации породил [в XIX веке
в России и Британии] сходные типы [путевых] non-fiction»4.
В этой статье я надеюсь показать, что это сходство имело не
только конвергентный, но и генетический характер.
Необходимо, конечно, учитывать и то, что русская этногра­
фия в 1830—1850-е годы развивалась при организационной
поддержке Министерства внутренних дел, вследствие чего эт­
нографы участвовали в процессе внутренней колонизации как
администраторы5. Однако не менее важно и то, что российская
этнография первоначально развивалась под прямым влияни­
ем западноевропейской ориенталистики — и на протяжении
нескольких десятилетий неявно использовала теоретический
аппарат, выработанный на материале исследований «Востока»
в XVIII — начале XIX века. Это влияние привело к далекоиду­
щим последствиям — как научным, так и политическим.
Уже немало написано о генезисе той интеллектуальной
традиции, которая дала в начале 1830-х годов теорию «народ­
ности»6, —хотя, кажется, нигде еще подробно не рассматрива­
лась связь ее с российской ориенталистикой. Между тем они
находились в очень тесных и сложных отношениях друг с дру­
гом. И у той и у другой был несомненный общий ИСТОЧНИК:
философия истории Гердера и его концепция генезиса восточ­
ных и европейских культур7. Однако при том, что сочинения
Гердера читали в разных странах Европы, такая сложная «связ­
ка» между ориенталистской философией Гердера и официаль­
ными концепциями нации сформировалась, по-видимому,
только в России. Безусловно, не случайно создатель теории
официальной народности Уваров начинал свой путь на науч­
ном и государственном поприще трактатом «Проект Азиат­
ской академии»8.
С самого начала XIX века российская ориенталистика нахо­
дилась под сильным влиянием индоевропейской теории, со­
зданной Уильямом Джонсом9. Интересно, что для Эдварда Са­
ида в его рассуждениях о роли ориентализма в европейской
культуре XVIII — начала XIX века эта теория, ее главные пропа­
218
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
гандисты и их работы явно составляли камень преткновения:
он говорит о них или очень оценочно, или предельно рас­
плывчато. Так, об основоположнике этой теории, английском
востоковеде и юристе Уильяме Джонсе, Саид отзывается скеп­
тически, если не пренебрежительно — только потому, что, по
его мнению, тот выступил классификатором и систематизато­
ром10. «...Если Анкетиль распахнул перед нами широкие перс­
пективы, то Джонс их захлопнул, систематизируя, сопоставляя,
все сводя в единую плоскость», —и далее: «...собирал, классифи­
цировал, приручал Восток, тем самым превратив его в отрасль
европейского знания»11. Давая подобные оценки, Саид как буд­
то намеренно забывает о том, что Джонс как раз был склонен
говорить о своеобразии каждой из азиатских культур и посвя­
щал им отдельные подробные выступления, которые превра­
щались позже в объемные статьи12.
Критики концепции Саида неоднократно указывали на
односторонность аргументации британского историка. Ин­
терпретируя западноевропейские исследования и художест­
венные произведения о «Востоке», Саид, по их мнению, недо­
оценивал эмансипационный и антирасистский потенциал
этих сочинений, но стремился только к тому, чтобы показать
их связь с колониальной практикой европейских держав13.
В целом, вероятно, многие интеллектуальные продукты иссле­
дования «Востока», которые обсуждает Саид, имели историче­
ски двусмысленный характер: они одновременно были направ­
лены на европоцентристское истолкование жизни, языка и
мифологии колониальных народов и на демонстрацию их
культур как равноправных с европейскими и, следовательно,
требующих не только изучения, но и уважения и политическо­
го признания.
Индоевропеисты с самого начала стремились искать сход­
ства и общие основания восточных и западных культур. Так,
например, вся деятельность Джонса была направлена на то,
чтобы уничтожить европейские представления об Индии как
о «дикой», «нецивилизованной» стране и — в рамках собствен­
ной концепции изначального родства народов и их последу­
ющего рассеяния — включить ее в европейский и, шире, об­
219
МАРИЯ МАЙОФИС
щемировой контекст. Согласно Джонсу, индийцы, как и евро­
пейские народы, принадлежали к потомкам Яфета: так, через
апелляцию к средневековой европейской традиции «библеизирующей этнографии», они сразу получали собственное ме­
сто во всемирной истории. Индоевропейская теория весьма
далека от приписываемой Саидом ориентализму «ограничен­
ности», проистекающей из «безразличия, эссенциализации,
отрицания гуманной сути другой культуры, народа или гео­
графического региона»14. Напротив, уже в самых первых тек­
стах, постулировавших начала этой теории, говорилось о
необходимости рассматривать Восток поверх тех границ, ко­
торыми очерчивала его современная цивилизация, о том, что
разные народы Востока и Запада — ветви единого дерева.
Впрочем, более точной в данном случае окажется метафора
плодов, которые произросли из семян, распыленных некогда
одним и тем же растением. «В незапамятные времена индусы
находились в родстве с древними персами, эфиопами и егип­
тянами, финикийцами, греками и тосканцами, скифами, или
готами, и кельтами, с китайцами, японцами и перуанцами.
Поскольку же у нас нет никаких оснований считать, что они
были колонией какого-либо из этих народов или сами были
кем-то из них, можно справедливо заключить, что все они про­
исходят из какой-то общей страны, знакомство с которой и
станет темой моих последующих выступлений», — сообщал
Джонс в своей первой речи в собрании Азиатского общества
в Калькутте15.
Конечно, в определенной степени Саид прав: эта перспек­
тива все равно была по сути европеистской и включала Восток
в европейскую систему знания. Но именно она сделала воз­
можными все последующие (включая и саидовский) ревизио­
нистские «повороты», так как позволяла в полную силу гово­
рить о самоценности, самостоятельности и богатстве каждой
из восточных культур.
В индоевропейской теории был еще один важный аспект.
Она изначально предполагала кооперацию ученых-ориенталистов из разных стран, поскольку подразумевалось, что они
преследуют одну и ту же цель — на разных культурных и гео­
графических участках искать следы общего происхождения
220
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
народов Запада и Востока. Бенгальское Азиатское общество в
Калькутте, основанное Джонсом в 1784 году, должно было, по
его замыслу, стать главным посредником между Европой и
Индией и поведать просвещенной Европе о богатстве индий­
ского культурного наследия.
Исследуя историю ранней рецепции индоевропейской тео­
рии в России, очень важно проследить, усваивалась ли там идея
общего происхождения народов или иные аспекты индоевро­
пейской теории и был ли услышан призыв Джонса к плодо­
творному сотрудничеству ученых разных стран. В попытке
ответить на эти вопросы я остановлюсь на нескольких эпизо­
дах обращения к индоевропейской теории в России 1790—
1840-х годов.
Матвей Гутри
Один из самых ранних примеров проникновения индоев­
ропейской теории на территорию Российской империи свя­
зан с именем находившегося на русской службе британского
медика Матвея Гутри (Matthew Guthrie)16. Он сам и его этно­
графический трактат известны историкам фольклористики и
немного —историкам англо-русских культурных связей. Гутри
родился в Эдинбурге в 1743 году, поступил на русскую службу
во время первой русско-турецкой войны 1769—1774 годов, с
1778 года был главным врачом Императорского сухопутного
шляхетского кадетского корпуса и одновременно лечил весь
иностранный дипломатический корпус в Петербурге17. Первая
его опубликованная в России в 1784 году работа называлась
«Об антисептической природе жителей России» (на англий­
ском языке — «On the Antiseptic Regimen of the Natives of Rus­
sia» — она была опубликована в «Philosophical Transactions»
Лондонского королевского общества) и призвана была опро­
вергнуть представление о негигиеничном быте русского про­
стонародья и его склонности к тяжелым болезням. Гутри писал:
...житель деревни пышет здоровьем, достойным удивления
внимательного наблюдателя, осведомленного о пагубных
221
МАРИЯ МАЙОФИС
последствиях спертого воздуха в домах, чрезмерном холо­
де, который охватывает тело, стоит выйти на улицу, и о не
менее печальном факте отсутствия долгой и свирепой зи­
мой каких-либо свежих овощей18.
Функция Гутри во «внешней» российской пропаганде явно
мыслилась его высочайшими петербургскими покровителями
как прямое оппонирование мнениям и оценкам аббата Шаппа д’Отроша, автора вышедшего в 1768 году «Путешествия в
Сибирь», — на эту книгу, как известно, Екатерина II ответила в
1770 году опубликованным по-французски в Амстердаме трак­
татом «Антидот». Энтони Кросс замечает, что представление о
России, формировавшееся в английском журнале «The Вее»
благодаря статьям Гутри, было открыто полемично по отноше­
нию к повествованию Шаппа д’Отроша19.
В 1795 году Гутри опубликовал в Петербурге по-французски
трактат «Dissertation sur les antiquites de Russie», который в на­
печатанном полувеком позже русском переводе будет носить
название «О древностях русских»20. Трактат был посвящен рос­
сийской императрице. Он состоит из пяти частей, которые
последовательно рассказывают о музыкальных инструментах,
песнях, обрядах, празднествах и играх и быте русских кресть­
ян. В рукописном отделе Британской библиотеки хранится
полный текст книги Гутри, который примерно в три раза пре­
вышает по объему опубликованный французский вариант. Эта
книга имеет латинский заголовок «Noctes Rossicae»; Гутри по­
ясняет, что «дал этим заметкам, посвященным простым жите­
лям русских деревень, название “Noctes Rossicae” просто пото­
му, что мы писали их в продолжение длинных ночей в России,
подобно тому как Авл Геллий назвал свои записки “Noctes
Atticae” потому, что написал их в продолжение сравнительно
коротких афинских ночей»21.
В этой рукописной книге не пять, а десять глав: кроме уже
перечисленных там есть главы о хороводах, о национальном
гостеприимстве, о древних жителях России — славянах и о
племени «русь», давшем название всему народу и стране, о ва­
ряжских правителях России и о правлении Ярослава Мудрого,
222
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
знаменовавшего собой, по мнению Гутри, «золотой век» рус­
ской культуры и науки. Из дат, рассыпанных по рукописи кни­
ги, и библиографических ссылок следует, что Гутри дописывал
и переделывал эту работу вплоть до своей кончины в 1807 году.
Оглавление заканчивается авторским комментарием, который
свидетельствует о том, что и эта рукопись — еще не закончен­
ная книга: «Not finished when I fell ill»22.
Уже в предисловии Гутри объявляет себя идейным и мето­
дологическим последователем Уильяма Джонса:
Чем более изучаю разные предметы, которыми пребы­
вание мое в России дало мне возможность заниматься в
часы досуга, тем более убеждаюсь я в истине сказанного
ученым моим одноземцом кавалером Вильямом Джонсом,
президентом Бенгальского Азиатского общества, что все
народы европейские ведут свое начало с востока. Сей вели­
кий судья Бенгальский, столь знаменитый своими познани­
ями восточных письмен, еще до его поездки в Индию, не­
давно нашел в Зенде Персидском и в Санскрите Индийском
два самые древнейшие языка в мире, которые он приписы­
вает древнему народу, жившему в Империи Иранской или
Персидской гораздо прежде Ассириян — первого народа,
какой только знают в Истории, и что Индусы или индийцы,
египтяне, китайцы, которых давно уже признавали древней­
шими народами, суть только расселения сего первого наро­
да иранского...23
Таким образом, Гутри декларативно попытался вписать рус­
скую историю и этнографию в джонсовскую концепцию все­
мирной истории:
Открытие общего начала всех европейских народов по­
дало мне смелость приписать общее и одинаковое начало
русским и грекам, между которыми нашел я множество
сходствий в народном быте и разных предметах, мною ис­
следованных. При этой гипотезе любопытное явление, со­
ставляющее предмет сих разысканий, гораздо легче разъяс­
223
МАРИЯ МАЙОФИС
няется, нежели при той, что русские получили от греков
свое баснословие и прочая; потому что кавалер Джонс на­
шел всех древних богов и самые основные басни греков в
книгах сохраненных браминами, писанных на санскрит­
ском языке, по крайней мере за тысячу лет прежде основа­
ния греческих обществ24.
Гутри идет еще дальше и устанавливает сходство не только
между русскими и греческими песнями и обрядами, но между
песнями и обрядами русских и друидов: «...обряды, русские или
друидские — все были в Греции»25.
При этом Гутри прекрасно сознает культурный и соци­
альный разрыв между низшими и высшими сословиями в Рос­
сии и настаивает не только на том, что для изучения «русских
древностей» нужно обращаться к культуре первых, но и на том,
что даже низшие сословия лучше рассматривать в самой «глу­
бине» империи — там обряды, обычаи, материальная среда
испытали минимум внешних ВЛИЯНИЙ:
Изыскатель древностей должен изучать нравы и обычаи
народа между селянами, особливо когда они были подвер­
жены долгому подданству, следственно привязаны к одно­
му месту на многие веки, а не между знатью или жителями
больших городов, в которых нравы и обычаи переменяют­
ся, больше или меньше, по мере большего или меньшего
сообщения с иностранцами26.
Уже первые рецензенты стали изображать Джонса и Гутри
как коллег и единомышленников —при том что Джонс умер за
год до первой публикации книги Гутри, в 1794 году. Вот фраг­
мент из рецензии одного из иностранных журналов, который
Гутри приводит в предисловии к полному, рукописному вари­
анту трактата, а его русский переводчик — в своем предисло­
вии к подготовленному им русскому изданию: «Когда таким
образом Англичанин за четыре тысячи миль от своего отече­
ства открывал новое поприще любопытных добыч, другой ан­
гличанин в средоточии России разыскивал многочисленные
224
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
соотношения быта, обрядов, привычек, предрассудков русских
крестьян сравнительно с древними греческими. <...> Его глав­
нейшие наблюдения сделаны им в самом средоточии империи;
ибо там оные менее подвержены были изменениям от чуждых
веяний»27. Сам Гутри ссылается на работы известного российско-германского историка Августа Людвига фон Шлёцера, ко­
торый самостоятельно пришел к сходным выводам: «В сем
розыскании подтверждается мнения Вильяма Джонса... Какое
удивительное сходство во мнениях сих ученых, хотя оные сде­
ланы в странах столь отдаленных!»28
Таким образом, описание внутренних пространств им­
перии осуществляет не русский, а иностранец, который ква­
лифицирует себя в качестве ориенталиста. При этом он не
делает никакого принципиального различия между собой
(иностранцем) и русскими этнографами и историками. Гутри
изображает себя «застрельщиком» некоего широкого научно­
го движения, в котором русские ученые должны преуспеть
даже больше, чем иностранцы. В предисловии к полному, ру­
кописному варианту книги он пишет:
...если русские эрудиты начнут исследовать свои деревни с
той точки зрения, с которой это сделал я, они смогут най­
ти еще много любопытных обычаев, которые совершенно
естественным образом ускользнули от внимания иностран­
ца. Нам просто посчастливилось натолкнуться на богатый
рудник, которым до сих пор пренебрегали, но в конце кон­
цов им, а не автору этой книги предстоит исследовать этот
рудник во всей его глубине29.
Таким образом, русские этнографы оказались сразу запи­
санными в ряды последователей индоевропейской теории во­
обще и концепции Уильяма Джонса в частности.
Если верить Гутри, процесс научного освоения фольклора
и быта русских крестьян начал на самом деле не он, а Екатери­
на II. Его предисловие к трактату завершается словами: «...Она
Сама, в свободные часы, изучение древностей Русских постав­
ляла в наиприятнейшее для себя занятие; и в одном случае удо­
225
МАРИЯ МАЙОФИС
стоить изволила исправить мои розыскания собственноруч­
ными заметками, писанными внизу моей рукописи о климате
России, которые напечатаны в Philosophical Transactions Эдин­
бургского королевского общества»30. Последние части руко­
писной версии трактата содержат выполненный Гутри перевод
на английский язык драмы Екатерины II «Начальное управле­
ние Олега» — текст снабжен предисловием и примечаниями
Гутри. Однако, как замечает Гутри, понять значение и содержа­
ние екатерининского опуса в России мало кто способен — не
потому, что российское дворянство представляет собой мало­
просвещенную аудиторию, но потому, «что большая часть ари­
стократии и дворянства, воспитанные французскими учителя­
ми, знают намного меньше об истории своей страны, чем об
истории Франции», и поэтому посвящать их в эти материи
нужно ровно так же, как иностранцев — будущих европейских
читателей книги Гутри. В его переводе и с его примечаниями,
полагает он, драма Екатерины станет гораздо понятнее ее со­
отечественникам31.
Пессимистический урок сравнительной этнографии Гутри
состоял в том, что высказанные им идеи общего происхожде­
ния европейских и азиатских народов и сотрудничества этно­
графов, лингвистов и историков из разных стран в России не
были «считаны». Тезис об «общем начале» сразу же стал пере­
осмысляться как доказательство древности и превосходства
русских по сравнению с другими народами. Уже русский пере­
водчик сокращенного французского варианта сочинения Гут­
ри (как следует из текста, его работа над переводом происхо­
дила в сотрудничестве с автором не позже 1806 года, когда
Гутри умер) при каждом удобном случае пользовался возмож­
ностью продемонстрировать умение, ученость и добродетель
русского народа: «...древние русские музыканты прибавили к
сему орудию (лире. —ММ) ручку, к чему их навела балалайка.
Эта выдумка ничего не стоила для русских, знавших уже бала­
лайку, но невозможна была для греков, не знавших, что сокра­
щением струн можно изменять тоны. Оба народа, стремясь
усовершенствовать одно и то же орудие, избрали различные
пути; но русские избрали лучший и совершеннейший»32;
226
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
«У русских в древнем семике (семик, или русалии, — старин­
ный русский женский обрядовый праздник «проводов руса­
лок«, отмечался несколько раз в году, но самым известным был
летний семик накануне дня Ивана Купала. —ММ.) не было та­
ких мерзостей, от которых добродетельный Катон отворачи­
вался в Риме33; но царствовало одно невинное чувство любви
дружеской, почему и призывался Дид, а не Лель»34.
Гор Узли
Второй этап рецепции индоевропейской теории пришел­
ся на недолгий период по окончании Наполеоновских войн
(1815—1816). Это были первые годы существования Священ­
ного союза, который Александр Эткинд характеризует как «ин­
ститут пророческий и антиколониальный»35. Однако говоря об
этом международном институте более подробно и дифферен­
цированно, следует иметь в виду, что существовали две концеп­
ции Священного союза, которые в первые годы после его воз­
никновения находились в конкурентных отношениях. Условно
можно назвать их «меттерниховской» и «каподистриевской»,
по именам наиболее последовательно их отстаивавших глав
австрийского и российского министерств36. Если Меттерних
ратовал за восстановление в Европе «старого порядка» и пре­
дотвращение революционной угрозы и настаивал на особой
роли России, Австрии и Пруссии как арбитров этого процес­
са, то Каподистрия призывал к равноправному сотрудничеству
всех европейских стран и заключению ими общего внешнепо­
литического соглашения, которое гарантировало бы посленаполеоновскую Европу не только от революционных потрясе­
ний, но от любого рода военных конфликтов. Подписанию
этого документа должна была предшествовать масштабная
политическая реформа в каждой из присоединившихся к этой
системе стран: она предполагала принятие умеренной монар­
хической конституции, наподобие французской Хартии, и
создание представительных органов управления. Каподистриевская концепция отводила особое место малым и «буферным»
227
МАРИЯ МАЙОФИС
государствам, наподобие Греции, Швейцарии или Польши —
они призваны были обеспечить баланс сил в новой сложной
системе и примирение территориальных интересов больших
государств, в том числе и на территории колоний.
Каподистриевская концепция потерпела крах после Аахен­
ского конгресса 1818 года, когда союзные монархи так и не
поставили на повестку дня вопрос о создании такой общеев­
ропейской системы, а сама фигура Каподистрии стала посте­
пенно отодвигаться в тень и в общеевропейской дипломати­
ческой игре, и в российской политической жизни. Однако
говоря о недолгом периоде развития и доминирования этой
концепции, нельзя забывать о том, что она предполагала уре­
гулирование противоречий и претензий на территориях коло­
ний, в том числе и с помощью цивилизационных мер, которые
могли быть привнесены «большими» европейскими государ­
ствами в их колониальные пространства.
Каподистриевская концепция Священного союза дала в
России несколько попыток насаждения ориентализма именно
как дисциплины, развивающей идеи Уильяма Джонса.
Эпизод, который наиболее ярко иллюстрирует этот этап
рецепции индоевропейской теории, уже был описан мною в
книге, посвященной истории литературного общества «Арза­
мас»37, и поэтому я напомню о нем лишь вкратце.
В 1814—1815 годах в Петербурге жил английский посол в
Персии, а по совместительству —ориенталист и член основан­
ного У. Джонсом Азиатского общества в Калькутте сэр Гор Узли
(Gore Ouseley). Он тесно общался с тогдашним директором
Императорской публичной библиотеки Алексеем Николаеви­
чем Олениным и попечителем Санкт-Петербургского округа
Сергеем Семеновичем Уваровым. Всех троих объединял инте­
рес к ориенталистике и истории античной культуры, и эти
темы, вероятно, неоднократно становились предметом их уче­
ных бесед. Результатом этого общения стала вышедшая в Пе­
тербурге в мае 1815 года брошюра Оленина «Опыт о приделках к статуе Купидона, встягивающего тетиву на лук».
Оленин посвятил свой труд сэру Гору Узли. Главная идея
книги Оленина состояла в том, что для правильного восстанов­
228
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
ления памятников античного искусства требуется тщательно
изучить нравы и обычаи народов Азии, подвластных двум ко­
лониальным империям — Российской и Британской. И по­
скольку Азия — «колыбель рода человеческого» и в ней «до сих
пор еще сохранились в первородной их простоте все привыч­
ки детства народов»38, она и дает своим колонизаторам ключ к
наследию античности.
Мысль о том, что в Азии сохранились многие древние обы­
чаи и социальные практики, была позаимствована Олениным
из трактата Уварова 1810 года «Проект Азиатской академии», и
влияние Уварова на концепцию оленинской брошюры было,
по-видимому, определяющим. Однако тираж этой книги был,
как признавался Оленин позже, уничтожен — якобы в связи с
тем, что приведенные в ней доказательства автор позднее счел
несостоятельными. Скорее всего, истинной причиной уничто­
жения тиража стали обострение отношений России и Велико­
британии и нота, направленная российским министерством
иностранных дел в Лондон, — о недопустимости вмешатель­
ства Великобритании и лично Гора Узли во взаимоотношения
России и Персии39. Таким образом, эволюция внешнеполити­
ческой ситуации в 1815 году (задолго до решающего для Каподистрии Аахенского конгресса) сделала невозможным со­
трудничество российских и британских ученых в освоении
колониальных пространств.
Григорий Спасский
Следующий эпизод, о котором пойдет речь, гораздо лучше
знаком специалистам по истории русской журналистики и
исследователям историографии Сибири первой четверти
XIX века. Я имею в виду два журнала, последовательно издавав­
шиеся в Петербурге Григорием Ивановичем Спасским. Спас­
ский начинал свою карьеру как колониальный администра­
тор — с 1802 по 1817 год он состоял на службе при разных
сибирских губернаторах и в часы досуга изучал историю, гео­
логию, археологию, этнографию, эпиграфику Сибири. По
229
МАРИЯ МАЙОФИС
возвращении в Петербург в 1818 году он немедленно стал из­
давать журнал «Сибирский вестник», который был посвящен
одновременно всем интересовавшим его дисциплинам. Жур­
нал выходил в течение почти семи лет. Уже со второго тома
Спасский расширил географический охват своего издания.
В нем появился раздел «Собрание сведений о Сибири и стра­
нах, сопредельных оной»: там публиковались материалы о
Монголии, Китае, Центральной Азии.
В 1825 году «Сибирский вестник» прекратился, и его сменил
журнал с новым, более амбициозным названием — «Азиатский
вестник, содержащий в себе избранные сочинения и перево­
ды по части наук, искусств и словесности стран восточных,
равно путешествия по сим странам и разные новейшие сведе­
ния». Вероятно, это произошло не без влияния нового внешне­
политического контекста: незадолго до смерти Александр I
начинал планировать войну с Турцией и готовился к новым
территориальным приобретениям40. Журнал в новом его обли­
чье (см. гораздо более широкий и по географическому, и по
дисциплинарному охвату заголовок) позиционировался как
полноправный участник общеевропейского ориенталистского движения.
Спасский мало успел поработать на новом поприще: Алек­
сандр I умер в конце 1825 года, общественные настроения, свя­
занные с ожиданием войны, пошли на спад, возможно, пресек­
лась и поддержка, которую оказывало Спасскому Министер­
ство иностранных дел. Журнал прекратился уже в первой
половине 1827 года. Внешнеполитический контекст не позво­
лял надеяться на то, что деятельность России на Востоке будет
европейски интегрированной. Войны конца 1820-х с Турцией
и Персией — это уже совсем не те войны, которые в 1824—
1825 годах планировал Александр I. Но не менее важно и то,
что Спасскому так и не удалось придумать общую «рамку», под
которой можно было бы объединить российскую и европей­
скую колониальную проблематику: в журнале публиковалось
множество описаний и исследований Китая, Персии, Индии,
переведенных из знаменитых европейских ориенталистских
журналов, прежде всего французских «Recherches Asiatiques» и
«Journal Asiatique», а также русские тексты, посвященные Сиби­
230
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
ри. При этом если для решения первой задачи — описания за­
падных колоний — Спасский мог использовать иностранные
сочинения, для которых находил переводчиков из числа сту­
дентов школы иностранных языков при МИДе (хотя для пол­
ноценного рецензирования западных книг так никого и не
нашел), то о российских колониях ему приходилось расска­
зывать самому — подходящих для выполнения этой задачи
авторов в Петербурге он, по-видимому, найти так и не смог
«Азиатский вестник» стал как минимум третьим неудачным ин­
теграционным ориенталистским проектом в истории россий­
ской науки.
Франсуа Шармуа
Русская этнография и академическая история развивались
параллельно и под сильнейшим влиянием ориенталистики —
одной из самых модных в 1810—1830-е годы гуманитарных
дисциплин. Их задачи (реконструкция древней истории, сло­
весности, мифологии) и объекты описания часто сближались
и даже совпадали. Следовательно, и вопрос об иерархии и вза­
имной легитимации этих дисциплин волновал и академичес­
ких ученых, и академических администраторов.
Момент появления триады «православие—самодержавиенародность» стал явным рубежом в осмыслении колониальной
проблематики и отношений ориенталистики и национальной
историографии. Замечание А Эткинда о том, что «народ при­
обретал свойства черной дыры, в которую проваливался дис­
курс и которой можно приписывать любые значения»41, конеч­
но, в первую очередь относится к периоду, последовавшему
после обнародования уваровской триады (хотя отдельные пре­
цеденты можно было наблюдать и ранее), и поэтому оно яв­
ным образом коррелирует с замечанием А. Зорина, который
пишет о том, что два первых члена уваровской триады вы­
ступали в качестве своего рода атрибутов национального
бытия и национальной истории и оказывались укоренены в
третьем — «пресловутой народности»42.
231
МАРИЯ МАЙОФИС
В свете новой идеологической и, по-видимому, эпистемоло­
гической ситуации 1830-х интересны работы еще одного ино­
странца на русской службе —ориенталиста Франсуа Шармуа43.
Этот француз, специалист по персидской литературе, был уче­
ником Сильвестра де Саси и Оноре Франсуа Мари Лангле. Его
вместе с другим французским ориенталистом, арабистом Жа­
ном Франсуа Деманжем, выписал в Петербург в 1817 году Ува­
ров для работы на кафедре восточных языков и словесности
Главного педагогического института, а с 1819 года — СанктПетербургского университета44. В разгар знаменитого «дела
Санкт-Петербургского университета»45, то есть при увольне­
нии четырех лучших профессоров этого учебного заведе­
ния —АП. Галича, К. И. Арсеньева, К.Ф. Германа и Э.Б. Раупаха —
по инициативе и при непосредственном участии нового по­
печителя учебного округа Д.П. Рунича, Шармуа и Деманж в знак
протеста ушли в отставку46. Но из России они не уехали, а пере­
шли на работу в школу иностранных языков при Министер­
стве иностранных дел, созданную также при инициативе
Уварова и при поддержке Каподистрии. По мнению В.В. Бар­
тольда,
...новая школа, основанная по мысли тайного советника
А. Фонтона, должна была готовить для министерства буду­
щих деятелей на Ближнем Востоке; предполагалось дать бу­
дущим дипломатам возможность дополнить полученное
ими в университете теоретическое образование сведения­
ми, необходимыми для их будущей практической деятель­
ности, под руководством лиц, приобретших эти сведения
путем долговременного опыта47.
В 1831 году Шармуа вернулся к преподаванию в Санкт-Пе­
тербургском университете. В августе 1833 года, уже после того,
как его патрон Уваров стал министром народного просвеще­
ния и подробно разработал и изложил императору доктрину
«православия—самодержавия—народности» (но еще до публи­
кации соответствующих текстов в новообразованном Журна­
ле министерства народного просвещения!48), Шармуа высту­
232
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
пил на торжественном собрании Санкт-Петербургского уни­
верситета с речью «О пользе восточных языков для изучения
истории России»49. Ее главная идея была высказана в самых
первых абзацах:
Единственная цель, которую я ставлю себе в этом трак­
тате, — доказать, что восточные языки столь же важны для
России в историческом отношении [как и в литературном
и дипломатическом] и что они могут помочь не только от­
части рассеять мрак, которым скрыта колыбель русской на­
ции, но также прояснить некоторые темные эпизоды из ее
истории50.
Мысль Шармуа очень сходна с той, что высказывал тридца­
тью годами ранее Гутри: без аппарата ориенталистики невоз­
можно исследовать древнюю русскую историю (Гутри говорил
об этнографии, которая помогает восстанавливать историю
при отсутствии письменных памятников). Более того, ученыеориенталисты должны расширить сферу своей компетенции и
стать и русистами, потому что без их помощи изучение рус­
ской истории будет заведомо неполным:
Русский автор, одушевленный желанием очертить фак­
ты, которые составляют историю его отечества, с бесприс­
трастием и критическим духом, необходимыми любому
писателю, который посвящает свое перо предмету равно
привлекательному и важному, должен, если он хочет доб­
раться до истины, изучить всех авторов, которые писали о
тех же предметах, как бы далека ни была нация, к которой
они принадлежали. А следовательно, нельзя считать недо­
стойными его внимания хроники Османской и Персидской
империй, когда речь идет о войнах, союзах и трактатах, зак­
люченных Россией с одной или другой из этих могуще­
ственных держав. Но исполнить этот мудрый план будет
значительно сложнее, если не прибавить к своим познани­
ям знания соответствующих языков. Остается только поже­
лать, чтобы ориенталист, обратившийся к истории Россий­
233
МАРИЯ МАЙОФИС
ской империи, позаботился бы о заимствовании в хрониках
мусульманских писателей всех тех документов, которые для
этого необходимы...51
Речь Шармуа не была лишь декларацией о намерениях: и до,
и после 1833 года он вместе со своими учениками (в школе
восточных языков при Министерстве иностранных дел и в
Санкт-Петербургском университете) занимался исследовани­
ем, публикацией и комментированием турецких, персидских,
арабских источников, так или иначе, по его мнению, связан­
ных с ранней историей России52.
Как и в случае с трактатом Оленина, за строками речи Шар­
муа без труда различима фигура Уварова — почти професси­
онального востоковеда и создателя новой концепции нации и
народного образования. Рассуждения французского ориен­
талиста начинаются со ссылки на давнюю уваровскую бро­
шюру — «Projet d’une Academie Asiatique» — и заканчиваются
высокопарными выражениями почтения и благодарности к
министру народного просвещения и президенту Академии
наук, покровительствующему изучению Востока:
...и Россия уже может в отношении прогресса в этой ветви
образования идти вровень со многими другими европей­
скими государствами. Азиатский музей Императорской ака­
демии наук, созданный при неустанном рвении ее знамени­
того президента, обладает, как и Императорская публичная
библиотека и Восточный институт Министерства иност­
ранных дел и Румянцевский музей, ценными коллекциями
восточных рукописей, которые мы можем не стыдясь упо­
минать сразу же вслед за парижскими и лондонскими. Но­
вая эра процветания, кажется, уже открылась в исследовани­
ях Востока, и мы имеем все основания ожидать, что их
великодушный покровитель, которому мы обязаны первым
проектом Азиатской академии, увенчает эти благородные
труды, осуществив, с разрешения своего августейшего мо­
нарха, план — обширный и достойный той империи, како­
вой является Россия. И тогда восточные музы, гордые по­
234
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
кровительством монарха, которому они обязаны стольки­
ми благодеяниями и процветанием под защищающими их
крылами русского орла, будут соперничать в рвении и дея­
тельности, чтобы тем самым обессмертить царствование,
которое напоминает им одновременно добрые времена Гарун-аль Рашида и Франца I [Габсбурга]53.
Взгляды Уварова на цели и характер изучения Востока были
сформулированы еще в начале 1810-х годов под явным влия­
нием концепций Уильяма Джонса. В 1818 году Уваров провоз­
глашал, что править «одною силою меча» в новоприобретенных землях невозможно, следует действовать там посредством
просвещения завоеванных народов, а также изучения их язы­
ков и традиций54. А поскольку большая часть этих народов —
исконно «восточные» или были в давнее время завоеваны мо­
гущественными восточными империями, то именно ориента­
листика становится орудием мирной цивилизаторской мис­
сии России. В 1833 году эту идею с удовольствием повторяет и
Шармуа:
Наконец, если можно рассматривать как неотъемлемую
часть истории России историю Грузии, Армении, Дагеста­
на, Ширвана, Аррана, Гилана, которые сегодня включены в
эту империю, мы будем равным образом обязаны прибег­
нуть к трудам грузинских, армянских, арабских, персидских
и турецких историков; потому что эти провинции, после
того как ими управляли их собственные правители, после­
довательно перешли под скипетр монархов Персии, араб­
ских калифов и различных магометанских династий55.
Вадим Пассек
Сделаем последний шаг вверх по хронологической лестни­
це. В 1838 году добрый приятель А.И. Герцена Вадим Пассек —
сын некогда сосланного на двадцать лет в Сибирь малороссий­
ского дворянина Василия Васильевича Пассека — начал изда­
235
МАРИЯ МАЙОФИС
вать многотомное собрание «Очерки России». Кроме самого
Пассека участниками этого, как сказали бы сейчас, проекта
стали его жена Татьяна и брат Диомид, а также Измаил Срез­
невский, Александр Вельтман и другие56. Тематический и гео­
графический охват «Очерков России» на первый взгляд может
показаться странным: там печатались статьи и очерки про гор­
ные массивы Российской империи — и про российскую сло­
весность, про Киево-Печерскую обитель —и про обычаи фин­
нов, про празднование Ивана Купалы в Малороссии — и про
служебную деятельность М.В. Ломоносова, описания областей
Сибири — и церкви Спаса Нерукотворного в Варшаве...
Однако если на минуту забыть о том, что территория, о гео­
графических, исторических, культурных и фольклорных фе­
номенах которой идет речь, — это территория империи, и во­
образить ее как конгломерат азиатских земель, в которых
находились некогда очаги древних цивилизаций, то каждый из
томов «Очерков России» окажется не чем иным, как реализаци­
ей модели ориенталистского журнала, наподобие «Recherches
Asiatiques» или «Journal Asiatique» или даже «Азиатского вестни­
ка» Г. Спасского.
Это сходство отнюдь не случайно. В своих этнографиче­
ских описаниях народов Кавказа Вадим Пассек непосредствен­
но опирается на индоевропейскую теорию и популярно изла­
гает ее для своих читателей:
Не напрасно европейцы назвали Азию колыбелью рода
человеческого! Почти все европейские народы, еще на па­
мяти истории и преданий, вышли из Азии.
Из всех известных племен, занимавших среднюю Азию,
племя индо-германское было самым сильным и многочис­
ленным. К нему принадлежат: парфы, бактриане, геты, алланы, афганцы, готфы, вообще германские народы и многие
другие из древних народов.
По сравнению языков, по преданиям древних, по неко­
торым историческим намекам и догадкам индейской мифо­
логии, даже по физиологическим замечаниям, — это племя
занимало в глубокой древности центр средней Азии. Но
236
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
откуда оно пришло, спустилось ли с индейских гор, тесни­
мое каким-нибудь другим племенем, или само оттеснило на
север и восток племена монгольские, турецкие и финские,
неизвестно57.
Говоря об исследовании обычаев древних народов, Пассек
апеллирует к опыту ориенталистики и говорит о том, что со­
хранить первобытные обычаи и оградить себя от внешних
влияний лучше всего удалось народам Азии. И этот тезис уже
очень близок к славянофильской доктрине:
...Живые и свято сохраняемые обычаи китайцев, заключая в
себе все движения их жизни, объемля весь быт, без помощи
сильного войска, хранят их от всего чужеземного, покоря­
ют им завоевателей, и каждый народ спокойно преобращают в Китайцев... и только одни остатки древнего языка мо­
гут служить слабою и не всегда верною нитью для открытия
их (индоевропейцев) родства с каким-нибудь коренным
племенем58.
В этом высказывании синтезирована и давняя, высказанная
еще в 1818 году Уваровым идея о благотворности влияния
просвещения, а не военной силы на завоеванные народы, и национально-консервативная идеология, поддерживавшаяся в
1830-е годы тем же Уваровым, а также московскими знакомца­
ми Пассека — С.П. Шевыревым и М.П. Погодиным.
Из интереса к древним, «не замутненным» внешними влия­
ниями обычаям происходит у Пассека и особый взгляд на те
губернии империи, которые находились на периферии по от­
ношению к древней столице — Киеву и примыкающим к нему
малороссийским землям. Эти периферийные территории Пас­
сек характеризует как «темные» и «языческие»:
...взойдем на главную колокольню Печерской Обители. Пред
вами раскидываются три губернии: Киевская, Черниговская,
Полтавская. <...> Как много великого свершилось на этом
пространстве! Сколько являлось здесь разноплеменных на­
237
МАРИЯ МАЙОФИС
родов и людей с великой душою! На этом пространстве Рос­
сии впервые принята народом христианская вера... За ним
к северу и востоку, где оканчивается губерния Черниговская
и начинаются: Смоленская, Орловская и Курская, спустя две­
сти лет после крещения Киевлян, жили язычники, замучив­
шие святого инока Кукшу, распространителя истинной
веры. А там, далеко на севере, в губерниях Новгородской,
Владимирской, Рязанской и др. и в позднейшие времена
являлось язычество с своими обрядами, не как игра и увесе­
ление народа, но как вера со всею силою и противудействием христианству59.
Заключение
С тех пор как британский медик и этнограф-любитель Мат­
вей Гутри призвал своих коллег из разных стран объединить
усилия для того, чтобы найти многообразный фактический
материал для подтверждения гипотезы Уильяма Джонса, про­
шло более сорока лет. Любопытно, какую трансформацию
претерпела идея кооперации ученых и «любителей старины»
в имперско-этнографическом проекте Пассека:
Каждому из нас известна одна какая-нибудь часть Рос­
сии, — заявляет он в предисловии, — но смело можно ска­
зать, что вполне никто не знает ее богатства и глубины ее
жизни, тем более, что эта жизнь не одинакова с жизнию
европейских и азиатских государств... «Очеркам России»
предназначается сосредоточивать, по возможности, все рас­
сеянные понятия и знания, приобретенные более опытом
и основанные на действительности, нежели выведенные из
умозрения; предназначается сделать возможно доступными
труды, о нашем отечестве путешественников, естествоиспы­
тателей, любителей древности и разных ученых заведений,
труды, которыми мы довольно богаты, но не все и не везде
можем ими пользоваться60.
238
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
Особого комментария заслуживают здесь слова о «знаниях,
приобретенных более опытом и основанных на действитель­
ности». Во время подготовки «Очерков...» Пассек по поручению
министра внутренних дел составлял статистические описания
Харьковской, а затем Таврической и Воронежской губерний, а
в пору подготовки последних томов этого собрания (1839—
1841) — статистическое описание Московской губернии61.
В то же время по поручению Общества истории и древностей
российских он описывал курганы на территории Харьковской
губернии, а затем задумывал обозрение курганов по всей Рос­
сии — от Дуная до Забайкалья62.
Уильям Джонс начинал свою деятельность в Индии с того,
что начал составлять свод мусульманских законов, но скоро
пришел к выводу, что ученым трудно решать подобные задачи
в одиночку, и основал в 1784 году Азиатское общество в Каль­
кутте. Вадим Пассек, проведший детство в Сибири и много ез­
дивший по служебным обязанностям в южные губернии импе­
рии, довольно скоро начинает задумываться о том, как собрать,
зафиксировать и сделать доступным читателям богатый опыт
российских губернских администраторов, военных и академи­
ческих ученых, и наблюдательных писателей. Форма «очер­
ков», которой в литературе начала 1840-х еще предстоит взлет
популярности, оказывается здесь, по его мнению, наиболее
адекватной замыслу. Однако все собрание в целом, равно как
и подход собирателя к этнографическому материалу, хранят в
себе память о долговременном и плодотворном влиянии ори­
енталистики.
Примечания
1Эткинд А. Бремя бритого человека, или Внутренняя колонизация
России / / Ab Imperio. 2002. № 1. C. 268.
2 Схимелъпенник ван дер Ойе Д. Ориентализм — дело тонкое / /
Ab Imperio. 2002. № 1. C. 260, 262.
3Эткинд А. Фуко и тезис внутренней колонизации: постколониальный взгляд на советское прошлое / / Новое литературное обозрение.
2001. № 49; критические замечания по поводу теории Саида см.: Et­
kind А Orientalism Reversed: Russian Literature in the Times of Empires / /
Modern Intellectual History. 2007. Vol. 4, No. 3- P 617—628.
4Эткинд А. Русская литература, XIX век: роман внутренней колони­
зации / / Новое литературное обозрение. 2003. № 59- С. 103—124.
239
МАРИЯ МАЙОФИС
5EtkindA. Internalizing Colonialism: Intellectual Endeavors and Internal
Affairs in Mid-19th Century Russia / / Convergence and Divergence: Russia
and Eastern Europe into the Twenty-First Century / Ed. by P.J.S. Dunkan.
London: SSEES, 2007. P. 103-120.
6KoyreA. La philosophie et le probleme national en Russie au debut de
XIX siecle. Paris: Honore Champion, 1929; ШпетГГ. Сочинения / Под ред.
А.В. Антоновой. М.: Правда, 19В9; Зорин АЛ. Идеология «православиясамодержавия—народности» и ее немецкие источники //В раздумьях
о России (XIX век) / Под ред. Е.Л. Рудницкой. М.: Археографический
центр, 1996. С. 105—128; Зорин АЛ. Заветная триада. Меморандум
С.С. Уварова 1832 года и возникновение доктрины «православие—са­
модержавие—народность» / / Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла... М.:
Новое литературное обоззрение, 2001. С. 337—37 3; Шевченко ММ. Сер­
гей Семенович Уваров / / Российские консерваторы. М.: Русский мир,
1997 и мн. др. Алексей Миллер справедливо указывает, что, введя в
обращение понятие «народности», имперские администраторы «на­
деялись редактировать содержание понятия [нации], маргинализиро­
вать его революционный потенциал» (Миллер А. Приобретение необ­
ходимое, но не вполне удобное: Трансфер понятия «нация» в Россию
(начало XVIII — середина XIX века) / / Imperium inter pares: Роль транс­
феров в истории Российской империи. М.: Новое литературное обо­
зрение, 2010. С. 42—66, цит. с. 60).
7 См. об этом: Данилевский РЮ. И.Г. Гердер и сравнительное изуче­
ние литератур в России / / Русская культура XVIII в. и западноевропей­
ские литературы. Сб. статей. Л.: Наука, 1980. С. 174—217; Gerard R. ÜOrient et la pensee romantique allemande. Paris: Marcel Didier, 1963; GoebelRJ.
China as an Embalmed Mummy: Herder’s Orientalist Poetics / / South Atlan­
tic Review. 1995. Vol. 60. No. 1 (January). P. 111 —129; Germana NA. Herder’s
India: The «Morgenland» in Mythology and Anthropology / / Anthropology
of the Enlightenment / Ed. by L. Wolff and P. Cipolloni. Stanford, CA: Stanford
University Press, 2007. P. 119—137;Marcband S. German Orientalism in the
Age of Empire: Religion, Race, and Scholarship. Cambridge University Press,
2009. P. 3 8 -5 2 .
8 OuvaroffS. Projet d’une Academie Asiatique. SPb., 1810.
9 Под индоевропейской теорией я понимаю выдвинутую на рубе­
же XVIII—XIX веков гипотезу о существовании индоевропейской язы­
ковой семьи и индоевропейского праязыка, общности происхождения
мифологии, обрядов, религиозных практик народов, составляющих
эту языковую семью, и сформировавшиеся на основе этой гипотезы
направления научных исследований. В англоязычной традиции при­
няты термины «Indo-European hypothesis», «Indo-European theory»,
«Indo-European studies», хотя чаще всего эти термины используются
применительно к лингвистике, а не к фольклористике, мифологии или
этнографии. Однако первые изложения этой теории опираются не
только на лингвистический, но и на этнографический и мифологичес­
кий материал.
240
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
10 О натяжках, допущенных Саидом при интерпретации Джонса,
писал Даниэл Вариско: Varisco DM. Reading Orientalism: Said and the
Unsaid. Seattle, London: University of Washington Press, 2008. P. 128, 130,
204, 362, 363 и др.
11 Саид ЭВ. Ориентализм / Пер. с англ. А. Говорунова. СПб.: Русский
Mipb, 2006.
12 О Джонсе см.: Cannon Garland H. Oriental Jones: A Biography of Sir
William Jones, 1746—1794. Bombay: Asia Pub. House, 1964; Mukberjee SN.
Sir William Jones: A Study in Eighteenth-Century British Attitudes to India.
(Cambridge South Asian Studies, 6). Cambridge: Cambridge University Press,
1968; Cannon Garland Я/ Brine K. Objects of Enquiry: Life, contributions
and influence of Sir William Jones. New York, 1995 и мн. др.
13 См., например: Proudman MF. Disraeli as an «Orientalist»: The Po­
lemical Errors of Edward Said / / Journal of The Historical Society. 2005
(December). Vol. 5, No. 4. P 547—568; Varisco DM. Reading Orientalism: Said
and the Unsaid.
14 Саид ЭВ. Указ. соч. C. 170.
15Jones W., Sir. Discourses Delivered before the Asiatic Society: And
Miscellaneous Papers, on the Religion, Poetry, Literature, etc., of the Nations
of India. London: C.S. Arnold, 1824. P 5.
16Дабы сохранить единообразие, я пользуюсь здесь установившей­
ся в отечественной литературе начиная с первых годов XIX века тра­
дицией транслитерации имени британского медика и этнографа, хотя
эта традиция и противоречит английскому произношению его имени
и фамилии.
17РартеЫКА. Matthew Guthrie: The Forgotten Student of 18th Century
Russia / / Canadian Slavonic Papers. Vol. 11. 1969- P 168—170.
18 Цитируется по французскому изданию, вышедшему в Петербур­
ге: Guthrie М. Sur le Regime Antiseptique de Russie. SPb., 1784. P 14. Пере­
вод мой. — MM.
19CrossA.G. Arcticus and «The Bee» (1790—1794): An Episode in AngloRussian Cultural Relations / / Oxford Slavonic Papers. Vol. 2. 1969- P 62—76.
20 О древностях русских: древнем баснословии, законообрядах язы­
ческих, священных праздниках, играх, оракулах, древней музыке, де­
ревенских музыкальных орудиях, обрадах, одеждах; деревенских заба­
вах, свадьбах, похоронах, гостеприимстве общенародном, пиршествах
русских, и сравнение их с таковыми же предметами древних, особли­
во Греков. Разыскание Матвея Гутри, его Императорскаго Величества
статского советника, врача Императорскаго сухопутнаго шляхетнаго
кадетскаго корпуса; члена королевских обществ Лондонского и Эдинбургскаго, королевского общества Шотландии и прочих. Переведены
на русский с подлинника (около 1797) / / Маяк современного просве­
щения и образованности в духе народности русской. 1844. Т. 13,14,15.
Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, трактат Гутри цити­
руется по этому русскому переводу.
21 British Library. Manuscript Department. Add. Ms. 14 390. P. 3- Перевод
мой. — ММ.
241
МАРИЯ МАЙОФИС
22 Ibid. P. 10.
23 Маяк. 1844. Т. 13- С. 6 3 -6 4 .
24 Там же. С. 64—65.
25 Маяк 1844. Т. 15. С. 58.
26 Маяк 1844. Т. 13-С. 63.
27 Цитируем этот фрагмент рецензии по предисловию русского
переводчика трактата: Маяк 1844. Т. 13- С. 61—62.
28 Там же. С. 65—66.
29 British Library. Manuscript Department. Add. Ms. 14.390. P. 5. Перевод
мой. — ММ.
30 Маяк 1844. Т. 13-С. 69.
31 British Library. Manuscript Department. Add. Ms. 14 390. P. 334. Пере­
вод мой. — ММ.
32 Маяк 1844. Т. 13-С. 7933 Римский политик, владелец поместья и оратор Катон Старший,
он же Катон Цензор (234 — ок. 148 до н.э.), обличал упадок нравов
современного ему Рима по сравнению с временами ранней Респуб­
лики.
34 Маяк 1844. Т. 15. С. 52. Дид и Лель — божества древнеславянско­
го пантеона, «реконструированного» русскими мифологами конца
XVIII века на основе предположения, что этот пантеон должен был
быть точным аналогом древнегреческого. Предполагалось также, что
припевы народных песен «Ой, дид-ладо» и «Ой, лель-люли» являются
молениями к этим божествам (первыми подобный «метод реконструк­
ции» дохристианских верований славян применили польские истори­
ки XVI века — М. Меховита, М. Кромер и М. Стрыйковский). Лель, как
считали в России первой половины XIX века, был древнеславянским
божеством любви (и в этом качестве упоминается в «Руслане и Людми­
ле» Пушкина), Дид — брака.
35 Эткинд А. Бремя бритого человека... С. 276.
36 См. об этом, например: Шебунин АН. Европейская контрреволю­
ция в первой половине XIX века. М.: Сеятель, 1925; Шебунин АН. Вок­
руг Священного Союза (неопубликованная монография, машино­
пись) / / ОР РНБ. Ф. 849- Ед. хр. 110. Л. 13337Майофис М. Воззвание к Европе: литературное общество «Арза­
мас» и российский модернизационный проект 1815—1818 годов. М.:
НЛО, 2008. С. 390-400.
38 Оленин АН. Опыт о приделках к статуе Купидона, встягивающего
тетиву на лук. СПб., 1815. Б.п.
39Акты Кавказской Археографической Комиссии. Т. 5. Тифлис, 1873№ 728,802,815,901,905. О деятельности Гора Узли в Иране, равно как
и о его научных интересах, подробно рассказано в статье о нем в элек­
тронной «Encyclopaedia Iranica», выходящей под эгидой Колумбий­
ского университета:^^ P. Ouseley, Sir Gore (2004) (http://www.iranica.
com/articles/ouseley-sir-gore [18.08.2011]).
40 И.С. Достян пишет, что в августе 1825 года правительство Алек­
сандра I окончательно решило действовать в отношении Турции еди­
нолично, и с осени в России велась активная подготовка к войне с Тур­
цией: «Ожидалось, что она начнется весной следующего (1826. —ММ.)
242
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
года. Такая война протекала бы в более благоприятной внешнеполити­
ческой обстановке, чем в 1821 г., когда Россия находилась в полной
изоляции. Непредвиденные события — смерть Александра I и восста­
ние декабристов — отодвинули войну с Турцией еще на два года» (Достян КС. Россия и балканский вопрос. М.: Наука, 1972. С. 237—238).
41 Эткинд А Бремя бритого человека... С. 283.
42Зорин А. Идеология «православия—самодержавия—народности».
С. 362.
43 О Шармуа см., например: Савельев П.С. О жизни и трудах
Ф.Ф. Шармуа. СПб., 1845; Ученые труды Ф.Ф. Шармуа // Журнал мини­
стерства народного просвещения. 1876. Ч. XLIX. № 3- С. 45—48.
44 См. об этом: Петров ФА Формирование системы университет­
ского образования в России. Т. 2. М.: Издательство МГУ, 2002. С. 436,750
(на последней — цитаты из писем Сильвестра де Саси к Уварову с ре­
комендациями Шармуа и Деманжа).
45 О «деле Санкт-Петербургского университета» см.: Плисов МГ. Ис­
торическая записка о деле Санкт-Петербургского университета // Чте­
ние в обществе истории и древностей российских. 1862. № 3- С. 179—
205; Сухомлинов МИ. Исследования и статьи по русской литературе и
просвещению: В 2 т. Т. I. СПб.: Издание A.C. Суворина, 1889; Р ож ­
дественский СБ. «Первоначальное образование» С.-Петербургского
университета 8 февраля 1819 года и его ближайшая судьба // Санкг-Петербургский университет в первое столетие его деятельности 1819—
1919: Материалы по истории Санкт-Петербургского университета /
Собр. и изд. ИЛ. Маяковский и А.С. Николаев, под ред. С.В. Рождествен­
ского. Т. 1. 1819—1835. Пг.: 2-я гос. типогр., 1919- С. I—CVI, здесь см.
с. XXXVII—XVI; Очерки по истории Ленинградского университета:
В 7 вып. Вып. 2. Л.: ЛГУ, 1969; Петров ФА Формирование системы уни­
верситетского образования в России. Т. 2. С. 506—536.
46После разбирательств по делу Раупаха, Германа, Галича и Арсень­
ева Шармуа подал Александру I записку, в которой жаловался на нару­
шение Руничем многих процессуальных и этических норм на заседа­
нии Конференции 3 ноября 1821 года, на котором и решилась судьба
этих преподавателей. В ответ на свои возражения Шармуа был на том
же заседании назван Руничем «чадом революции, выходцем из Отече­
ства Маратов и Робеспьеров, бунтовщиком, государственным измен­
ником... мошенником, которого бы следовало сослать в Сибирь» (см.:
Плисов МГ. Историческая записка о деле Санкт-Петербургского уни­
верситета. С. 192—193\Петров ФА Формирование системы универси­
тетского образования в России. Т. 2. С. 790). Интересно, что после со­
вершившихся последовательно отставок Уварова, Шармуа и Деманжа
Сильвестр де Саси просил бывшего попечителя учебного округа, Ува­
рова, заступиться за своих протеже (ОПИ ГИМ. Ф. 17. On. 1. Ед. хр. 86.
Л. 253—254, цит. в кн. ФА. Петрова (с. 794)).
47 Бартольд В£. Обзор деятельности факультета восточных язы­
ков // Бартольд В.В. Соч.: В 9 т. Т. 9- М.: Наука; Главная редакция восточ­
ной литературы, 1977. С. 21 —196, цит. с. 57.
243
МАРИЯ МАЙОФИС
48Первое из известных нам уваровских изложений доктрины «пра­
вославия—самодержавия—народности» относится к марту 1832 года
(см.: Зорин А. Указ. соч. С. 343), официальное ее обнародование после­
довало только в начале 1834 года, в предисловии к новообразованно­
му «Журналу министерства народного просвещения».
49«Sur l’utilite des langues orientales pour l’etude de l’histoire de Russie.
Dissertation lue, le 31 Aout 1833, ä la seance solennelle de l’Universite
Imperiale de St. Petersbourg, par le Conseiller d’etat RB. Charmoy, professeur
ordinaire de litterature persane ä la dite universite, occupant la chaire de
persane et de turk ä la Section d’enseignement du Ministere des affaires
etrangeres, Adjoint ä l’Academie Imperiale des Sciences et Bibliothecaire
honoraire ä la Bibliotheque Imperiale publique, membre des Societes
asiatiques de Paris et de Londres, Chevalier de l’ordre de St Vladimir de la
3me classe et de celui de S-te Anne de la 2-e avec les insignes en diamants
etc.» (О пользе Восточных языков для изучения Российской истории.
Соч. Ф.Б. Шармуа, профессора персидской литературы в Император­
ском С.П.бургском Университете, и Персидского и Турецкого языков в
Учебном Отделении Министерства Иностранных Дел, и пр. и пр.).
St. Peterbourg: Imprimerie de Charles Kray, 1834.
50 Ibid. P. 2. Здесь и далее перевод с французского мой. — ММ.
51 Ibid. Р. 18.
52 См., например: Expedition d’Alexandre le Grand contre les Russes:
Extrait de l’Alexandreide ou Iskender-Name de Nizami, traduit, en grande
partie, d’apres l’edition de Calcuta, par Louis Spitznagel, ci-devant eleve de
l’Institut Oriental attache au Ministere des affaires etrangeres. Traduction
entierement refondue, et precedee de celle des biographies de Nizami et de
onze autres poetes persans, d’apres Devlet—Chah, Luthf-’Aly-Bey et le
Recueil des poetes, par F.B. Charmoy. Vol. 1, 2. SPb.: Imprimerie de C. Hintze,
1827 [издание перевода поэмы великого средневекового персидского
поэта Низами Гянджеви «Искандер-Наме», осуществленного умершим
незадолго до того учеником Шармуа под его редакцией]; Relation de
Mas’oudy et d’autres musulmans sur les anciens slaves; par Charmoy. Lu le
7 Novembre 1832 et le 5 Juillet 1833 // Memoirs de l’Academie des sciences
de Saint-Petersbourg. VI. Serie. T. 2. SPb., 1834. P 297—408.
53 Ibid. P. 25.
54 [Уваров C.C.] Речь Президента Императорской Академии наук,
попечителя Петербургского учебного округа в торжественном собра­
нии Главного педагогического института 22 марта 1818 г. СПб., 1818.
С. 22-23.
55 Ibid. Р. 24. Упоминаемые в этом тексте Арран, Гилан и Ширван —
исторические области, в настоящее время входящие в состав Азербай­
джана.
56 Биографически этот круг авторов восходит к так называемому
«харьковскому кружку романтиков», который эскизно описал М.К. Азадо вский: «В конце 20-х годов в Харькове образовалась целая плеяда
энтузиастов — исследователей и собирателей местной старины и на­
родной поэзии, основное ядро которых составил кружок университет­
244
РАННЯЯ РЕЦЕПЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТЕОРИИ В РОССИИ
ской молодежи, получивший в поздних историко-литературных ис­
следованиях не совсем точное наименование “харьковского кружка
романтиков” или “харьковской романтической школы”. В этот кружок
входил ряд лиц, ставших впоследствии известными в разных областях
научной и общественной деятельности: братья О. и Ф. Евецкие, И. Росковшенко, А. Шпигоцкий, П. Иноземцев, Л. Боровиковский, позже к
кружку примкнул Вадим Пассек <...> Центральной фигурой кружка, его
душой был И.И. Срезневский» (Азадовский МК История русской фоль­
клористики: В 2 т. Т. 1. М.: Учпедгиз, 1958. С. 268—269).
57Пассек В. Осетинцы // Очерки России, издаваемые Вадимом Пассеком: В 5 кн. Кн. 1. СПб.: В типографии Н. Греча, 1838. С. 13958Там же. С. 140.
59Пассек В. Киево-Печерская обитель // Очерки России, издавае­
мые Вадимом Пассеком. Кн. 1. С. 76—77. Кукша (ум. после 1114) — мо­
нах Киево-Печерской лавры. По преданию, проповедовал христиан­
ство среди вятичей, живших на реке Оке, и был за это убит. Причислен
Русской православной церковью к лику святых.
60 Очерки России, издаваемые Вадимом Пассеком. Кн. 1. C. V—VII.
61 Срезневский Вс. Вадим Васильевич Пассек и его письма к
И.И. Срезневскому (1837—1839) // Русская старина. 1893- Т. 78. № 5.
С. 377-402.
62Там же. С. 387.
Генрих Киршбаум
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ
КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ В ТВОРЧЕСТВЕ
А.С. ПУШКИНА
После войны 1812 года и заграничного похода 1813—
1814 годов русская культура начинает по-новому усваивать и
переосмысливать очередной продукт западной ориентализации России — образ лихого казака. При этом казаки, с одной
стороны, воспринимаются в России как оплот имперской
мощи. С другой стороны, тема казачества попадает в топику
социальной самоэкзотизации: в дискурсах внутренней коло­
низации казаки становятся метонимией искомой «народно­
сти». При этом образ казачества сохраняет свою экспансионисткую компоненту, становясь местом скрещения внешне- и
внутреннеколониальных дискурсов, связанных, в свою оче­
редь, с дискурсами ориентализма и самоориентализации.
Одним из главнейших риторических пространств, в кото­
ром происходят концептуализация и мифологизация образа
казачества, оказывается литература. В нашей статье будет сде­
лана попытка проследить некоторые механизмы сплетения
внешнего и внутреннего ориентализма казачьей темы в рус­
ской литературе 1820-х — начала 1830-х годов вообще и в
творчестве Пушкина в частности. Методологически данная
статья сочетает постколониалистский и интертекстуальный
подходы к литературе1.
Народ, казаки, янычары
Многозначность статуса казаков обнаруживается уже в са­
мом обозначении казаков. Слово «казак», скорее всего, этимо­
246
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
логически связано с «казах», что по-тюркски первоначально
значило примерно: «свободный, независимый человек, иска­
тель приключений, бродяга» (Фасмер 1967: 158), «вольный че­
ловек, удалец» (Преображенский 1959: 282). В древнерусских
источниках значение «казака» варьируется от вольного воина,
вагабунда-бродяги, батрака и рядового ордынца до воина-наемника, несущего пограничную службу (ср.: Бархударов 1980:
15— 1б)2.Для нас здесь важен как момент первоначальной при­
надлежности этнонима к «татарам» (или другим народам сте­
пи), так и пограничный во всех отношениях статус «русских»
казаков3. С течением времени к «чужим» народам степи («та­
тарве») примыкают «свои» беглые, батраки, голь. Объекты внут­
ренних репрессий перенимают обозначение объектов внеш­
ней колонизации. Эта историческая двойственность статуса
казаков усиливается за счет того, что с течением времени бег­
лецы, жертвы «империи», становятся ее форпостом, двигателем
колонизации4. Казачество превращается в символ имперской
мощи как в исторической перспективе — в качестве «естест­
венно» расширяющейся границы России, — так и в военном
значении «авангарда» и гвардии.
В связи с популярностью казачьего дискурса во время и
после кампании 1812 — 1814 годов показательна жизненная
история М.И. Платова (1753—1818) и ее литературная ми­
фологизация, начавшаяся в стихотворениях В.А. Жуковского
«Певец во стане русских воинов» и Г.Р. Державина «Атаману
и войску Донскому» и «Гимн лиро-эпический на прогнание
французов из отечества» и продолжавшаяся как минимум до
лесковского «Левши» (1881). В 1820-е годы Платов — как во­
площение казачества и пример интеграции казачества в военно-государственные структуры империи — становится объек­
том своего рода политической канонизации: через три года
после смерти генерала, в 1821 году, выходит книга «Жизнь и
подвиги графа Матвея Ивановича Платова» (Смирный 1821).
В то же самое время происходит и своего рода «казакизация»
государственных структур: не случайно уже в 1814 году именно
Платова Александр берет с собой в лондонское путешествие5.
247
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
(Само-)ориентализация казачества, как нам представляется,
усиливалась еще и потому, что казаки после Отечественной
войны ассоциативно связывались с наполеоновскими маме­
люками6. Мамелюки и казаки сходны не только своим экзо­
тическим ориентальным внешним видом и не только при­
писываемыми им свойствами — жестокости, мужества и т.д.
И мамелюки, и казаки являются своего рода имперской гварди­
ей. В данном контексте, возможно, имеет смысл говорить о
«мамелюкизации» казачества в начале XIX века. Хотя и здесь
казачество сохраняло свой двоякий статус: с одной стороны,
казаки — русские мамелюки, с другой — форпост империи, как
раз и борющийся с Востоком.
Интересным проявлением этого переплетения ориенталистских коннотаций казачества оказывается «индийский по­
ход», задуманный Павлом I в 1801 году как своего рода парал­
лельная акция к египетскому походу Наполеона (1798—1799).
При этом авангардом индийского похода должны были стать
донские казаки Орлова и Платова7.
Тема янычарства, ставшая популярной при Наполеоне, в
1820-е годы оставалась не менее актуальной. В 1826 году про­
исходит восстание янычаров в Константинополе, и об этом
говорили в образованном обществе европейских стран8. Яны­
чары, как и мамелюки, воспринимались в Западной Европе как
аналоги казаков, несмотря на то что их происхождение — ре­
гулярная вербовка мальчиков-подростков из немусульманских
частей империи — и религиозная обособленность (янычары в
обязательном порядке принадлежали к суфийскому ордену
бекташи) радикально отличали их от русских или украинских
казаков.
При этом изначально чужие, янычары и/или казаки, стано­
вятся оплотом власти своих исторических гонителей. Как уже
сказано, такие «колониальные» перекодировки происходят и с
«казачеством». Скрещения казачьего и янычарского дискурсов
тем парадоксальнее, что именно тема казачества в России ак­
тивно используется для культурной самоэкзотизации русско­
го этноса: в начале XIX века в дискурсах внутренней колони­
зации казаки становятся метонимией искомой «народности».
248
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
Казаки рассматриваются как носители и хранители «русско­
сти», которая в начале 1830-х годов в России оформляется в
государственную идеологию. В то же самое время топика каза­
чества как объекта внутренней колонизации, в отличие от про­
сто «народа» и «мужика», как уже сказано, сохраняет свою колониально-экспансионисткую и мессианическую компоненту,
становясь местом скрещения внешне- и внутреннеколониаль­
ных дискурсов9. «Внутренний ориентализм» накладывается на
ориенталистские конструкты недавних колониальных завое­
ваний (Кавказ, Сибирь и др.), в результате чего возникают точ­
ки смешения внешнего и внутреннего ориентализма; одной из
таких точек как раз и является тема казачества.
Тема народности вообще и казачества в особенности ис­
пользуется не только идеологами власти, но и ее противника­
ми. Казаки выступают носителями идей вольности, непови­
новения и революционности. Так, для К.Ф. Рылеева, будь то
большинство «Дум» или поэмы «Наливайко» и «Войнаровский»,
казачья Украина, борющаяся с поляками (реже — с Крымским
ханством и Москвой), превращается в символ революционной
борьбы. Дискурс казачества и смежный с ним антипольский
дискурс становятся частью эзопова языка гражданской лирики
преддекабризма. Парадоксальным образом темы, имперские и
внешнеколонизационные по своему происхождению — антипольская и народно-казачья — становятся риторическим про­
странством протеста и заговора10.
На время пушкинских занятий казацко-мужицкой бунтовщической темой, то есть на конец 1820-х — начало 1830-х го­
дов, приходятся важные события в истории русского каза­
чества. Заканчивается «приручение» казачества, его оконча­
тельная интеграция в военно-государственные структуры.
В 1827 году наследник престола великий князь Александр Ни­
колаевич назначается атаманом всех казачьих войск. Повеле­
нием от 12 февраля 1828 года чины казачьих войск адаптиру­
ются к рангам российской армии и структурируются (см.:
Астапенко 1992: 106). В 1828 году из запорожцев, принявших
русское подданство, образуется Азовское казачье войско.
В 1832 году формируется единое Кавказское линейное казачье
249
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
войско11. Пушкин, находившийся во время турецкой кампании
в армии Паскевича, недалеко от главного театра военных дей­
ствий, был в курсе событий и даже однажды участвовал в стыч­
ке казаков с турками.
«Кичливый ропот»
В исследовательской литературе уже анализировались те­
мы внутренней колонизации в «Капитанской дочке» (Эткинд
2003). Нам кажется, что пугачевский тематический узел пред­
ставляет собой кульминацию темы внутренней колонизации в
творчестве Пушкина. Путь к ней прослеживается от южных
поэм (1821 — 1823), «Подражаний Корану» (1824) и «Бориса
Годунова» (1824—1825)12. Замыслам произведения о восстании
яицких казаков под предводительством Пугачева интертексту­
ально предшествуют «Песни о Стеньке Разине» (1825—1827) и
поэма «Полтава» (1828) с ее «украинской» версией пробле­
матики отношений между личностью и империей13. В даль­
нейшем мне хотелось бы обозначить некоторые механизмы
взаимодействия между темами внутренней и внешней колони­
зации на примере нескольких начальных стихов поэмы «Пол­
тава» и их интертекстульного окружения.
Описание казачьих волнений начинается у Пушкина так:
Украйна глухо волновалась,
Давно в ней искра разгоралась.
Друзья кровавой старины
Народной чаяли войны,
Роптали, требуя кичливо,
Чтоб гетман узы их расторг,
И Карла ждал нетерпеливо
Их легкомысленный восторг.
(Пушкин 1957: IV, 260)
Темы «кичливости» и «ропота» впервые сближаются у Пуш­
кина в 1824 году в «Подражаниях Корану»: «Почто ж кичится
человек?» и «И путник усталый на бога роптал <...>« (Пушкин
250
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
1956: II, 208, 212; курсив в цитатах здесь и далее мой — ГК).
Здесь важен как богоборческий аспект кичливости, гордыни и
ропота, так и собственно «восточный», ориенталистский кон­
текст высказывания.
Мотив «кичливости», который возникает в «Полтаве» при
описании настроений украинских казаков в начале XVIII века,
появляется в последней сцене «Бориса Годунова», когда сторон­
ники самозванца пытаются купить любовь народа:
Димитрий же вас жаловать намерен,
Бояр, дворян, людей приказных, ратных,
Гостей, купцов — и весь честной народ.
Вы ль станете упрямиться безумно
И милостей кичливо убегать?
(Пушкин 1957: V, 320)
Слово «кичливый» появляется в контексте рассказа о рус­
ской смуте с ее польским подтекстом, в котором переплетает­
ся тематика внутренней междоусобицы и внешней интервен­
ции. В «Годунове» эпитет «кичливый» как бы инфицируется
польской и самозванческо-бунтовщической темой вообще и
темой измены (Димитрия, Курбского, а в будущем — Мазепы
или Пугачева) в частности. Пушкин неявно указывает на автотекстуальную связь «Капитанской дочки» с «Борисом Годуно­
вым»: Пугачев сравнивает себя с Гришкой Отрепьевым (Пуш­
кин 1984: 50,65). Тем самым «Борис Годунов» автотекстуально
вписывается в пушкинский «цикл» о внутренне-внешнем бун­
те и этосе власти, одним из важнейших звеньев которого явля­
ется «Полтава».
В «Полтаве» помимо украинцев «кичливым» назван Карл XII,
причем в кичливости его обвиняет не кто иной, как Мазепа:
Он слеп, упрям, нетерпелив!
И легкомыслен, и кичлив\
(Пушкин 1957: IV, 293)
«Нетерпеливость» Карла, перечисленная в одном ряду с
«кичливостью», восходит к пушкинской характеристике Напо­
251
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
леона, названного в «Онегине» «нетерпеливым героем» (Пуш­
кин 1957: V, 156).
Знаменательно и «интертекстуальное будущее» эпитета
«кичливый». В наброске «Опять увенчаны мы славой...» (1829),
в этой пушкинской попытке одического описания русско-турецкой войны14, происходит колониальный по своему культур­
ному смыслу перенос качества «кичливости» на турок
Опять увенчаны мы славой,
Опять кичливый враг сражён,
Решён в Арзруме спор кровавый,
В Эдырне мир провозглашён.
(Пушкин 1957: III, 148)
К «Полтаве» в стихотворении «Опять увенчаны мы славой...»
восходит не только лексема «кичливый», но и мотив кроваво­
го спора: «Друзья кровавой старины» из поэмы превращаются
в наброске 1829 года в «кровавый спор».
Тема полтавского ропота и спора («Роптали, требуя кичли­
во...») подхватывается в стихотворении «Бородинская годовщи­
на» 1831 года, посвященном подавлению польского мятежа в
годовщину битвы под Бородино:
Но стали ж мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор.
(Пушкин 1957: III, 224)
Тут уже Россия вступает в «неравный спор» с гордой (вари­
ация «кичливости») наполеоновской Европой. В седьмой стро­
фе «Бородинской годовщины» «напор» рифмуется уже не со
«спором», а с его последствиями:
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали —
252
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
Смотрите ж: все стоит она!
А вкруг ее волненья пали —
И Польши участь решена...
(Там же: 226)
Повторяется слово «волнения», уже знакомое нам по «Пол­
таве». Польское восстание вписывается как в тематику внутрен­
них бунтов, так и в риторику защиты от внешних интервентов.
Прозрачен и исторический подтекст: одновременность внут­
реннего холерного бунта 1830 года и польского мятежа. На­
помним, что Пушкин высоко оценил поведение Николая в
1831 году. Император счел тогда холерный бунт более опас­
ным, нежели польское восстание, проявил незаурядное муже­
ство, сам выезжал на одно из мест бунта в военных поселени­
ях и обратился с речью к поселенцам, принимавшим участие
в волнениях. Все это было известно Пушкину, который сам в
том же году однажды угодил в засаду восставших и варьировал
этот сюжет в «Дубровском» и «Капитанской дочке»15.
Одновременность (совпадение) внутренних и внешних
опасностей в 1830—1831 годах (холерный бунт, польское вос­
стание) вызвала у Пушкина не только ассоциации с суворов­
ским подавлением восстания Костюшко в 1794 году (см. аллю­
зии к этим событиям в стихах на взятие Варшавы Паскевичем),
но и сложную, внутренне- и внешнеколониальную ассоциа­
цию с польскими и пугачевскими событиями 1772—1774 го­
дов — происходившими опять же при участии Суворова16.
В «Истории Пугачева» Пушкин тематизирует связь между
польскими, турецкими и пугачевскими событиями:
Тогдашние обстоятельства сильно благоприятствовали
беспорядкам. Войска отовсюду были отвлечены в Турцию и
в волнующуюся Польшу. Строгие меры, принятые по всей
России для прекращения недавно свирепствовавшей чумы,
производили в черни общее негодование. Рекрутский на­
бор усиливал затруднения. Поведено было нескольким р о ­
там и эскадронам из Москвы, Петербурга, Новагорода и Бахмута н аск оро следовать в Казань. Начальство над ними
253
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
поручено генерал-майору Кару, отличившемуся в Польше
твердым исполнением строгих предписаний начальства
(Пушкин 1958: VIII, 178).
Знаменательны здесь также параллели между предпугачевской чумой и холерным бунтом 1830 года, важные для пушкин­
ских проекций.
Ю. Оксман раскритиковал предположение о том, что пуга­
чевский сюжет первоначально возник из замысла о Суворове
(Оксман 1984: 150) — на мой взгляд, во многом справедливо.
Тем не менее темы внешнего завоевания и внутреннего усми­
рения бунта, которые кристаллизируются в фигуре Суворова,
были основополагающими для пушкинского ориентализма
1830-х17. В феврале 1833 года Пушкин просит у графа А.И. Чер­
нышева следующие документы из архива Главного штаба:
«1. Следственное дело Пугачева. 2. Донесения графа Суворова
во время кампании 1794 года. 3. Донесения его 1799 г. 4. При­
казы его по войскам» (цит. по: Оксман 1984: 150). Знаменатель­
но соседство следственного дела Пугачева с донесениями
1794 года о взятии польской Праги: этот военный успех в
историософии Пушкина «рифмуется» с событиями 1830—
1831 годов, на которые он откликнулся стихами «Клеветникам
России» и «Бородинская годовщина». В пушкинский суворов­
ский сюжет входит и итальянский поход 1799 года. Таким об­
разом, Суворов предстает в трех ипостасях, неотделимых друг
от друга: как полководец империи в глубине Альп, то есть на
чужой территории, как усмиритель внутреннего пугачевского
бунта и как завоеватель-усмиритель во время польской кампа­
нии 1794 года. При этом донесения и приказы интересовали
Пушкина, по-видимому, не только с фактической стороны, но
и с точки зрения суворовской риторики взятия Праги или
усмирения яицких казаков. Взаимосвязанные суворовские
ходы в «Бородинской годовщине», «Клеветникам России» и
связанных между собой «Капитанской дочке» и «Истории Пу­
гачева», как нам представляется, позволяют говорить о «суво­
ровском сверхсюжете» в поэтике позднего Пушкина.
Возвращаясь к интертекстуальным перекличкам «Полтавы»
и стихов на взятие Варшавы, хотелось бы добавить, что в «Бо­
254
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
родинской годовщине» дословно подхватывается знакомая
нам топика «кичливости»:
И что ж, свой бедственный набег,
Кичась, они (поляки. — ГК) забыли ныне...
(Пушкин 1957: III, 224)
Сходным образом Пушкин употребляет мотив «кичливо­
сти» и в тематически смежном стихотворении «Клеветникам
России» 1831 года:
Кто устоит в неравном споре:
Кичливыйлях, иль верный росс?
(Пушкин 1957: III, 222)
Повторяются и «спор», и «кичливый». Конечно, сам Пушкин
не в последнюю очередь интертекстуально опирается на дер­
жавинскую оду «На взятие Варшавы», в которой Екатерина
«строптиву Польшу покорила», и российский «орел» сидит «на
гидре злобной» (Державин 1864: 644—645)18. Напомним, что
стихотворения Пушкина и Жуковского были опубликованы в
брошюре «На взятие Варшавы», название которой прямо отсы­
лало к державинской оде.
Мотив «кичливого» неприятеля используется и в других
имперских и (анти)колониальных произведениях 1820—
1830-х годов, как, например, в рылеевском стихотворении
«На погибель врагов»:
Желая овладеть Вселенной,
Он шел Россию покорить —
О враг кичливый, дерзновенной,
Булатной меч тебя смирит!
(Рылеев 1971: 350)
В рылеевской поэме «Наливайко» (1824—1825), которая
наряду с «Войнаровским» стала одним из подтекстов пушкин­
ской «Полтавы»19, топика «кичливо-дерзновенного врага» пере­
255
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
несена на «ляхов», причем в релевантном для Пушкина «каза­
чьем» контексте:
Всех оковал какой-то страх,
Все пресмыкаются рабами,
И дерзостно-надменный лях
Ругается над козаками.
(Рылеев 1971: 231)
Польско-наполеоновские коннотации «кичливого врага» не
случайно впоследствии проявятся в пушкинском стихотворе­
нии 1836 года «Была пора: наш праздник молодой...», в котором
появляется «гроза двенадцатого года»:
<...> и племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
(Пушкин 1957: III, 375)
В «Полтаве» кичливы украинцы, в «Опять увенчаны мы сла­
вой...» — турки, в стихах на польское восстание — поляки, в
«Была пора: наш праздник молодой...» — французы и другие
нации, участвовавшие в наполеоновском походе на Россию, то
есть и поляки. Употребление эпитета «кичливый» к украинским
бунтовщикам в «Полтаве» оказывается промежуточным звеном
во внутренне- и внешнеколониальной дискурсивной цепочке;
в стихах на польское восстание происходит возврат эпитета на
свое «польское» место (включающее в себя проблематику рус­
ской Смуты), после того как он был уже включен в смежные
образно-тематические комплексы. Кичливый враг и/или из­
менник — турок, поляк, малоросс, швед, француз — становится
своего рода постоянным эпитетом, топосом в имперской и, в
частности, внутреннеколониальной риторике Пушкина.
Полтавскую битву и события Северной войны, в свою оче­
редь, поэт осмысливал как промежуточное звено между побе­
доносными войнами 1б12и 1812 годов. Столетний ритм спо­
256
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
собствовал параллелизации20. Для нас здесь важна связь казацко-украинской семантической компоненты с польской через
Северную войну, в которой участвовала и Польша, и через Укра­
ину — главный объект колониального соперничества между
Россией и Польшей. В своей параллелизации событий Полтавы
и 1812 года Пушкин следует парадигме державинского «Гимна
лиро-эпического на прогнание французов...». Параллель между
полтавскими событиями и наполеоновским походом в Россию
проводится также и в байроновском «Мазепе», являющемся од­
ним из интертекстуальных ресурсов «Полтавы»21.
Пушкин выстраивает связь между темой кичливости и тема­
ми измены, предательства и восстания. Тематика и этическая
проблематика бунта оказываются сближены с мотивами госу­
дарственной измены, интервенции и, соответственно, борьбы
с интервентами. В топике «кичливости» у Пушкина сопрягают­
ся как антиколониальный дискурс, так и дискурсы внешней и
внутренней колонизации.
Не менее значимое интертекстуальное продолжение полу­
чил и глагол «роптали» — все из того же стиха из Полтавы
«Роптали, требуя кичливо...». Он вновь появляется в «Дубров­
ском», также связанном с темой бунта:
Кирила Петрович смутился. От природы не был он ко­
рыстолюбив, желание мести завлекло его слишком далеко,
совесть его роптала. Он знал, в каком состоянии находился
его противник, старый товарищ его молодости, — и побе­
да не радовала его сердце (Пушкин 1957: VI, 242).
Характерно появление «ропота» в окружении тем совести и
мести, волновавших Пушкина. Обращает на себя внимание и
смежность сюжетной пары друзей молодости Кирилы Петро­
вича Троекурова и старшего Дубровского с парой МазепаКочубей22.
В «Истории Пугачева» тема полтавского ропота подхва­
тывается почти дословно: «В Оренбурге оказалось волнение;
казаки с угрозами роптали» (Пушкин 1958: VIII, 179). Повто­
ряются и «волнение», и «роптали», и «казаки». Связь этих интер­
257
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
текстов, по-видимому, основана на принадлежности к общему
семантическому полю казачества и мотивах бунта.
Почти точное воспроизведение всей формулировки из «Ис­
тории Пугачева» мы находим и в «Капитанской дочке»:
В крепости между казаками заметно стало необыкновен­
ное волнение <...> Они громко роптали, и Иван Игнатьич,
исполнитель комендантского распоряжения, слышал свои­
ми ушами, как они говорили: «Вот уже тебе будет, гарнизон­
ная крыса!» (Пушкин 1984: 36).
Знаменательна здесь концовка предложения. Это «уже те­
бе!» — пусть и в форме «ужо» — Пушкин ранее использовал в
«Медном всаднике», когда Евгений грозит Петру (Пушкин 1957:
IV, 395). Фраза «Ужо тебе!» является у Пушкина своего рода
квинтэссенцией бунта против произвола самодержавия вооб­
ще и Петра в частности. В текстах, посвященных восстанию
Пугачева, Пушкин интертекстуально возвращается к теме антипетровского заговора, поднятого в «Полтаве». Евгений через
пугачевских казаков оказывается связан с Мазепой. Таким об­
разом, украинско-казацкая тема с ее внутренне- и внешнеколо­
ниалистской составляющей переплетается в «Капитанской
дочке» с темой противостояния империи и Петру как ее осно­
вателю. После «Полтавы» она будет развиваться у Пушкина в
сюжетах, действие которых разворачивается во внутренних
областях России («Дубровский», «Капитанская дочка»).
В свою очередь, антиимперская тема интертекстуально свя­
зывается с уже обозначенными нами польскими историче­
скими и актуально-политическими подтекстами. В «Полтаве»
мотив украинского «ропота» вписывается в проблематику русско-польского противостояния:
Так, своеволием пылая,
Роптала юность удалая,
Опасных алча перемен,
Забыв отчизны давний плен,
Богдана счастливые споры,
258
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
Святые брани, договоры
И славу дедовских времен.
(Пушкин 1957: IV, 261)
«Давний плен» — польский «плен» Украины. Поведению
Мазепы противопоставляется поведение Богдана Хмельницко­
го, заключивший с Россией «договор»23.
Народная война
Темы внутренней и внешней колонизации соединяются в
мотивном комплексе «народной войны» («Друзья кровавой
старины / Народной чаяли войны»)24. Напомним, что топика
«народа» — программная для поисков идеологической иден­
тичности России в интересующую нас эпоху. В 1832 году ми­
нистр просвещения Уваров провозгласил народность, наряду
с самодержавием и православием, одним из трех столпов рос­
сийской государственности. Тема народности — ключевая и
для дискурса внутренней колонизации в 1820—1830-е годы.
Поэтому кажется странным применение этого эпитета к «кич­
ливо ропщущим» казакам. Мотив народной войны с ее конно­
тациями бунта отсылает в первую очередь к топике Отече­
ственной войны с ее антиколонизационной компонентой;
вспомним пафос народной войны и народного ополчения в
1812 году, решающем для последовавшей через два десяти­
летия «доктринизации» дискурса народности. Победа над На­
полеоном была описана как событие, демонстрирующее и
«проявляющее» главные черты российской идентичности. На­
родная война 1812 года — это война против интервентов, вой­
на антиколониальная: русский колониальный дискурс работа­
ет как антиколониальный, русские наступательные войны и
империальные завоевания понимаются при этом как защит­
ный и ответный удар.
Тем более удивительным и драматичным выглядит в «Пол­
таве» использование топоса народной войны в описании «глу­
хих волнений» Украины, да еще и в контексте осуждения этих
259
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
волнений и предательства Мазепы25. Что это? Латентная сим­
патия к «народно-освободительному движению» на Украине?
Уже у Рылеева в поэме «Войнаровский» (как известно, Пушкин
оценил ее очень высоко) заметен конфликт между преддекабристской идеей восстания и собственно имперским дискур­
сом. У Пушкина также происходит сходное раздвоение коло­
ниальной перспективы. Нагнетание амбивалентности имеет не
только историософские, но и сугубо художественные цели.
Если бы Пушкин так или иначе снял в поэме эту неоднознач­
ность, то и вся описанная им ситуация не выглядела бы столь
сложной и трагичной.
Казацкая тема мятежа и народной войны разрабатывается
Пушкиным в метафорике пожара:
Что ж гетман? — юноши твердили,
Он изнемог; он слишком стар;
Труды и годы угасили
В нем прежний, деятельный жар.
(Пушкин 1957: IV, 260)
Наряду с «деятельным жаром» в выше цитированной стро­
фе появляется и «искра»: она омонимична имени одного из
героев поэмы. Казацко-украинская фамилия Искры — говоря­
щая; Пушкин тут же подключает ее к метафорико-семантическому полю «пожара восстания».
Пример дальнейшей работы с этой темой в «Полтаве» пред­
ставляет собой уже цитированное «Так, своеволием пылая, /
Роптала юность удалая» (Пушкин 1957: IV, 261). Безусловно, мы
имеем дело с расхожей или даже стертой метафорой; однако
для понимания пушкинского текста важно, что клиширован­
ные образы «пылкой юности» появляются и в поэме «Война­
ровский», герой которой вспоминает казацкие «волненье и
пылкой юности мечты» (см.: Рылеев 1971: 199). При этом вся
строфа, которую завершает формула «пылкой юности мечты»,
соседствует со строфой об обороне внешней границы Украи­
ны / Российской империи:
260
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
Враг хищных крымцев, враг поляков,
Я часто за Палеем вслед,
С ватагой храбрых гайдамаков
Искал иль смерти, иль побед.
(Рылеев 1971: 199)
В «Полтаве» Пушкин, переосмысляя Рылеева и развертывая
метафору «пыла» и «пылкости», интегрирует образы «пылкой
юности» в семантическое поле народного пожара. Вот еще
характерный пример: «Ты [Мазепа в клятве Кочубея. — ГК] не
истлеешь средь пожара» (Пушкин 1957: IV, 263). Пожар для
Пушкина является pars pro toto восстания, его метафорой и
метонимией; достаточно вспомнить в данной связи «пожар­
ные» сцены в «Капитанской дочке» и «Дубровском».
Среди автоподтекстов «пожарной» метафорики «Полтавы»
ключевой оказывается тематизация пожара в седьмой главе
«Евгения Онегина»:
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.
(Пушкин 1957: V, 156)
Тема пожара метонимически связана с темой народной
войны против Наполеона. Пожар Москвы понимается как «ан­
тиколониальный», в «Полтаве» же он — метонимия украинско­
го бунта против Петра, соединяющего черты внутреннего вос­
стания и войны, пришедшей извне. Сплетение темы бунта,
народной войны и похода на Москву, разворачивающееся в се­
261
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
мантическом поле пожара, «проговаривается» Пушкиным в
прямой речи недовольных казаков, при этом союзу с Россией
противопоставляется поход на Москву:
Зачем дрожащею рукою
Еще он носит булаву?
Теперь бы грянуть нам войною
На ненавистную Москву!
(Пушкин 1957: IV, 260)
Изображение «народной войны» оказывается метонимией
(анти)колониального дискурса. Напомним, что двумя годами
позже в стихотворениях «Клеветникам России» и «Бородинс­
кая годовщина» подавление польского мятежа и инвективы
против его западных сторонников будут обоснованы отсылка­
ми к войне 1812 года вообще и Бородинской битве в частно­
сти. С другой стороны, польский мятеж как покушение на Рос­
сийскую империю Пушкин (и не только он) воспринимал «в
связке» с холерными бунтами 1830 года. Основы для поэтичес­
кого представления этой аналогии уже были заложены рань­
ше — в «Полтаве».
Антинаполеоновские войны (1805—1807, 1812—1814)
рассматривались современниками по аналогии с событиями
Смуты и польской интервенцией; при этом и «самосожже­
ние» Москвы в 1812 году понималось как повторение, исто­
рическая рифма к пожару 1611 года. Для идеологизации и
идеализации «народности», которые были частью стратегий
внутренней колонизации России, релевантным становится
возрождение сюжета об Иване Сусанине — мужике, спасаю­
щем царя. Здесь переплетаются темы народной войны, импе­
рии и государственной власти, внутренняя колонизация «на­
рода» и дискурсы народного монархизма26. Первую оперу об
Иване Сусанине написал Катерино Кавос по либретто Алек­
сандра Шаховского в 1815 году, тогда же она была поставле­
на в Петербурге.
Эксплицитные или же имплицитные отсылки к войне
1812 года присутствуют в тексте «Полтавы» и далее:
262
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
Когда бы старый Дорошенко,
Иль Самойлович молодой,
Иль наш Палей, иль Гордеенко
Владели силой войсковой;
Тогда б в снегах чужбины дальной
Не погибали казаки,
И Малороссии печальной
Освобождались уж полки.
(Пушкин 1957: IV, 261)
Мотив «снегов чужбины дальной» метонимически связан с
гибелью армии Наполеона. В «Бородинской годовщине», сопо­
ставляя победы 1831 и 1812—1814 годов, Пушкин вновь, как и
в «Полтаве», вводит мотив гибели вражеского войска в русских
снегах:
И что ж? Свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русский штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
(Пушкин 1957: III, 224)
В данной связи вспоминается и «снежный» пассаж в уже
процитированном нами стихотворении 1836 года «Была пора:
наш праздник молодой...»:
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его [Наполеона. — ГК] полкам готовые снега.
(Пушкин 1957: III, 375)
Таким образом, в пушкинских произведениях 1830-х в то­
пике «пожара народной войны», ассоциативно связанной с
мотивами казачества (русского и украинского), через аллюзии
к войне с Наполеоном происходит дальнейшие наложение
имперского, защитно-антиколониального и внутреннеколо­
ниального дискурсов.
263
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
Мазепа, Войнаровский и валленродизм
Осмысление внутреннеколонизационной проблематики
«Полтавы» становится возможным, если учитывать не только
автоподтексты, но и переклички с двумя поэмами: «Войнаров­
ский» Рылеева и «Конрад Валленрод» Мицкевича (см.: Gomolicki 1949).
История Мазепы приобретает актуальность в русской ли­
тературе после выхода в 1818 году одноименной поэмы Байро­
на. Для нас важен сам факт адаптации «своего» сюжета из
чужой литературы, то есть своего рода двойной самоэкзотизации, но существенно и то, что автором поэмы-прототипа был
именно Байрон: момент интертекстуального «байроноборчества» является для Пушкина второй половины 1820-х годов
важным27. Однако уже сама поэма Байрона содержит «автодеконструктивный» потенциал: по мнению Бабинского (Babinski
1974: 21), английский поэт смешивает в образе Мазепы два
типа своих героев: «старомодных» Конрада, Манфреда и Га­
рольда с новым, ироническим, воплощенным в Дон Жуане.
Если учитывать хронологию создания байроновских поэм,
то нам представляется более точным говорить о Мазепе не как
о смеси этих типов, а как о переходном герое28. Возникновение
переходной позиции от романтического типа Гарольда к
«самоиронизирующему» типу, как нам представляется, имело
некоторые последствия для дальнейшей судьбы образа гетма­
на в литературе. Фигура Мазепы стала основой для позднеро­
мантической «деконструкции» героя. В пушкинской поэме эта
смена акцентов дополнительно мотивирована обстоятельства­
ми предательства и измены.
Многие поэтические решения Байрона в «Мазепе» связаны
именно с этой деконструкцией уже сложившейся к тому мо­
менту романтической топики. Так, свою романтическую ис­
торию Мазепа рассказывает на привале во время бегства гет­
мана и Карла XII после Полтавской битвы. Историческое и
романтическое вступают в конфликт. Романтической самоиронией Байрон возвращает читателя в рамочную конструк­
264
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
цию: пока Мазепа рассказывал свою историю, шведский ко­
роль заснул (Byron 1834: 178).
Темой отдельного исследования могло бы стать превраще­
ние столь любимых романтиками рамочных конструкций в
мета- и паратекстуальное орудие автодеконструкции29. У Бай­
рона Мазепа рассказывает о том, как его в молодости в наказа­
ние привязали к хвосту скачущего по степи коня (Babinski
1974: 33); качественно и количественно рассказ об этой скач­
ке занимает больше места, нежели описание самого Мазепы.
В позднеромантических текстах происходит маргинализация
героя, дискредитирующая одну из главных черт поэтики р о­
мантизма — помещение героя в центр изображаемого мира.
Для позднего, самого себя деконструирующего романтизма
характерен взаимный «каннибализм» ключевых тем, сложив­
шихся в начальный период этого эстетического движения.
Образ Мазепы, в котором можно было сочетать черты революционера-бунтовщика и изменника-заговорщика, интере­
совал Рылеева уже в период создания «Дум» (1822—1823). Мо­
тивировке измены посвящен фрагмент-набросок Рылеева:
Для Мазепы, кажется, ничего не было священным, кроме
цели, к которой [он] стремился <...> ни [дружество], ни ува­
жение <...> оказываемое ему Петром, ни самые благодеяния,
излитые на него сим великим монархом, ничто не могло от­
вратить его от измены. Хитрость в высочайшей степени,
даже самое коварство почитал он средством дозволенным
на пути к оной (Рылеев 1934: 416).
Рылеев не замалчивает аморальной решимости и радика­
лизма Мазепы, но и ничего не говорит о его целях. В других
«мазеповских» набросках гетман характеризуется как «человек
властолюбивый и хитрый; великий лицемер, скрывающий
свои злые намерения под желанием блага родине» (Рылеев
1934:413).
Знаменательным образом петровско-мазеповский сюжет
кладется в основу последней думы Рылеева — «Петр Великий
265
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
в Острогожске»30, в которой описывается встреча Мазепы и
Петра в 1696 году.
Вот как выглядит описание этой встречи в преамбуле
П. Строева, авторизованной Рылеевым: «В то время Мазепа был
еще невинен. Как бы то ни было, но уклончивый, хитрый гет­
ман умел вкрасться в милость Петра. Монарх почтил его посе­
щением, обласкал, изъявил особое благоволение и с честию
отпустил вУкрайну» (Рылеев 1971: 162). Рылеева интересует,
как гетман вкрадывается в доверие Петра:
«Виден промысла святого
Над тобою дивный щит! —
Покорителю Азова
Старец бодрый говорит. —
Оглася победой славной
Моря Чёрного брега,
Ты смирил, монарх державный,
Непокорного врага <...>».
Кончил — и к стопам Петровым
Щит и саблю ПОЛОЖИЛ;
Но, казалось, вождь суровый
Что-то в сердце затаил...
(Рылеев 1971: 162)
Кульминацией мазеповских штудий Рылеева является поэма
«Войнаровский», в которой сосланный в Якутск племянник и
соратник Мазепы Войнаровский рассказывает свою версию
полтавской истории. Сибирь в поэме выступает не просто как
«фон» или рамочная конструкция. Количественно сибирская
часть в поэме доминирует (ср.: Jekutsch 1988: 349). В поэме
происходит противопоставление двух типов казаков — укра­
инских, которых Рылеев воспринимал как носителей рево­
люционного духа, и сибирских, интегрированных в коло­
ниальные структуры. Прирученный «сибирский строевой
казак» (Рылеев 1971: 193) контрастирует с украинским казаком,
повстанцем и тираноборцем. Сибирские казаки становятся
266
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
субъектами репрессий против украинских. Сибирь в поэме
выступает как место изгнания, в котором казаки, в прошлом —
жертвы внутренней колонизации, исполняют волю своих
прежних гонителей.
По мере эволюции творчества Рылеева образ Мазепы в его
произведениях все больше усложняется; поэт находит возмож­
ность оправдывать его измену31. Если в думе «Петр Великий в
Острогожске» Рылеев запечатлел момент, когда в душе интри­
гана начинает зреть коварный замысел, то «Войнаровский»
оставляет цели и смысл деятельности Мазепы открытыми для
дальнейших интерпретаций:
Не знаю я, хотел ли он
Спасти от бед народ Украйны
Иль в ней себе воздвигнуть трон.
Мне гетман не открыл сей тайны.
(Рылеев 1971: 209)
Рылеевская интерпретация образа Мазепы все больше при­
обретала черты оправдания политика, действовавшего в ин­
тересах Украины. Такова, по крайней мере, точка зрения Войнаровского, который в поэме изображен позитивно. Когда
Мазепа умирает, его соратники погребают «надежду родины
своей» (Рылеев 1971: 212). Характерно, однако, что поэма пря­
мо не называет противников Мазепы — Россию и Петра (ср.:
Jekutsch 1988: 343)32: мотивировка бунта (измены) дается через
центральный для Рылеева антисамодержавный дискурс. Тира­
ноборческие мотивы усиливаются за счет упоминания Брута
(ср.: Рылеев 1971: 217). Украинские казаки выступают как оте­
чественные носители республиканских идей.
Рылеевский пафос мести достигает кульминации в сцене, в
которой Мазепа открывается Войнаровскому и спрашивает
своего соратника и племянника, чем бы он пожертвовал для
свободы родины. Вот ответ Войнаровского:
«Готов все жертвы я принесть, —
Воскликнул я, — стране родимой;
267
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
Отдам детей с женой любимой;
Себе одну оставлю честь».
(Рылеев 1971: 204)
Отвечая Войнаровскому, Мазепа радикализирует этот жертвенно-мученический патриотический пафос еще больше:
Но чувств твоих я не унижу,
Сказав, что родину мою
Я более, чем ты, люблю.
Как должно юному герою,
Любя страну своих отцов,
Женой, детями и собою
Ты ей пожертвовать готов...
Но я, но я, пылая местью,
Ее спасая от оков,
Я жертвовать готов ей честью.
(Рылеев 1971: 204)
Особенную остроту и драматизм получает признание Ма­
зепы на фоне более ранней рылеевской думы «Богдан Хмель­
ницкий». Ее герой обращается к казакам:
Друзья! — он к храбрым восклицает, —
За мной, чью грудь волнует месть.
Кто рабству смерть предпочитает,
Кому всего дороже честь!
(Рылеев 1975: 76)
В «Богдане Хмельницком» защита чести еще является мерой
и оправданием мести. В «Войнаровском» же Мазепа жертвует
личной честью во имя народного блага. Парадоксальным и
трагическим образом ценой чести становится ее потеря. Поэтико-политическое внимание Рылеева обращено к мотиву
готовности к самопожертвованию — движущей силе полити­
ческого радикализма. В деле борьбы за свободу для Мазепы
хороши все средства:
268
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
Так, Войнаровский, испытаю,
Покуда длится жизнь моя,
Все способы, все средства я.
(Рылеев 1971: 208)
Опасное переосмысление Мазепы было замечено совре­
менниками. ПА Катенин признавался: «Всего чуднее для меня
мысль представить подлеца и плута Мазепу каким-то Катоном.
Диво и то, что цензура пропустила...» (цит. по: Маслов 1912:319;
ср. то же: Рылеев 1934: 616).
Прямо и косвенно воспетая Рылеевым готовность Мазепы
пожертвовать честью станет основным пафосом валленродизма (ср.: Gomolicki 1949:65), идеология которого изложена — на
эзоповом языке польского романтического макиавеллизма — в
поэме Мицкевича «Конрад Валленрод». В этой поэме Мицкевич
в духе трагического демонизма воспел измену как единствен­
ное оружие раба. Заглавный герой «Валленрода», будучи литов­
цем, становится рыцарем тевтонского ордена. Притворяясь
ревностным его служителем, Валленрод доходит до поста маги­
стра и сознательно приводит орден к поражению33. «Конрад
Валленрод» был написан, судя по всему, с учетом поэмы Рыле­
ева «Войнаровский» и судьбы самого Рылеева (ср.: Gomolicki
1949: 65). Мицкевич начинает работу над «Валленродом» во
второй половине 1826 года, то есть после получения известия о
казни декабристов34. Если учесть это хронологическое совпаде­
ние и возможную смысловую перекличку, еще большую весо­
мость получает предположение, что в имени Конрад содержит­
ся аллюзия к имени Кондратия Рылеева35. В связи с этим вновь
(ср.: Blüth 1927) напрашивается вопрос, не был ли скорее Рыле­
ев, нежели Пушкин, прототипом русского поэта, с которым
разговаривает его польский друг в стихотворении «Pomnik
Pietra Wielkiego» («Памятник Петра Великого»)36.
Особую остроту приобретает пушкинская разработка «казацко-украинской» и мазеповской тематики, если вспомнить,
что «Полтава» является «асимметричным ответом» Пушкина на
поэму Мицкевича «Конрад Валленрод». Напомним, что Пушкин
намеревался перевести драму Мицкевича целиком, но в конце
269
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
концов перевел лишь ее зачин («Сто лет минуло, как тевтон...»).
Версию о полемической интертекстуальности «Полтавы» по
отношению к «Конраду Валленроду» высказали почти одновре­
менно М. Аронсон (Аронсон 1936) и В. Ледницкий (Lednicki
1939: 247). Против гипотезы М. Аронсона высказалась Я.Л. Левкович, аргументирующая тем, что «аскетический образ Конра­
да, его умение отказаться от личных целей и стремлений, по­
жертвовать личным во имя общего, национального, никак не
соотносится со старым сластолюбцем гетманом» (Левкович
1974: 152—153). Левкович косвенно возражает Н.В. Измайлов:
«Идеологически Мазепа был отрицательным ответом на про­
блему, поставленную и разрешенную положительно в поэме
Мицкевича, — проблему ренегатства как возможной поли­
тической тактики» (Измайлов 1975: 116). Д.П. Ивинский пола­
гает, что «...тот факт, что пушкинский Мазепа не похож на героя
поэмы Мицкевича, не означает еще <...> отсутствия полемики
между “Полтавой” и “Конрадом Валленродом”» (Ивинский
2003: 189):
В этих произведениях сопоставлены не герои, а сюжеты.
Мазепа и Конрад совершают один и тот же поступок, и
полемичность «Полтавы» по отношению к «Конраду Вал­
ленроду» подчеркнута тем обстоятельством, что если у Миц­
кевича путь предательства как способ борьбы с врагами оте­
чества избирает человек благородный и самоотверженный,
то у Пушкина на это оказывается способным лишь честолю­
бец и ренегат, действующийк тому же из соображений лич­
ной мести (Ивинский 2003: 189—190)37.
Вдохновленная гением Карамзина38 историческая поста­
новка вопроса об этосе власти и сопротивления ей — вопро­
са, включающего в себя проблемы внутренней колонизации, —
прослеживается у Пушкина со времен «Бориса Годунова». Все
герои драмы, от царя Бориса и самозванца до боярина Пуш­
кина и «народа», оказываются вовлечены в интересующую
Пушкина этико-историософскую проблематику бремени и
270
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
соблазна власти, измены и права на бунт. Внутреннеколониза­
ционная проблема русской смуты ассоциативно связывается с
темой внешнего — польского и шведского — завоевания.
Для нас важно, что сам вопрос о государственной измене
оказывается в произведениях Пушкина конца 1820-х — начала
1830-х годов «переплетен» с проблематикой русско-польских
связей, или, точнее, описание истории русско-польских отно­
шений оказывается способом максимально острой постанов­
ки этого вопроса. В «Годунове» характерна не только фигура
самозванца, заручающегося поддержкой Литвы, но и «изменников»-эмигрантов, присоединяющихся к нему в Кракове.
Среди этих политических эмигрантов — жертв внутренней ко­
лонизации — сын Курбского: он становится на сторону Отре­
пьева, участвует в войне и погибает в походе на Москву. Как
интерпретировать гибель молодого Курбского? Продолжает ли
он измену отца? Расплачивается ли он за нее своей смертью?
Или символически искупает измену отца? Пушкин не стремит­
ся к однозначности, боясь умалить всю сложность волнующих
его этических и политических коллизий39.
Для данной темы релевантной оказывается отсылка к «Кон­
раду Валленроду» в «Дубровском», отмеченная Ледницким
(Lednicki 1956: 41): «Марья Кириловна <...> вышивая в пяльцах
<...> не путалась шелками, подобно любовнице Конрада, кото­
рая в любовной рассеянности вышила розу зеленым шелком»
(Пушкин 1957: VI, 295). Ивинский справедливо полагает, что
интертекстуальная аллюзия на «Валленрода» — «не просто ли­
тературная игра». По мнению исследователя, «в сюжете “Дуб­
ровского” есть элементы, напоминающие ситуацию, в которой
оказался Валленрод <...> Подобно Валленроду Дубровский
стремится мстить, подобно Валленроду входит в общество сво­
его врага под видом “своего” <...> Однако в отличие от Валлен­
рода, он в конце концов отказывается от мести» (Ивинский
2003:196). Благодаря этому интертекстуальная отсылка к «Кон­
раду Валленроду» дает читателю «дополнительную возмож­
ность оценить значимость этого отказа, а сюжет “Дубровского”
обнаруживает свою полемическую (с легким налетом паро­
271
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
дийности) природу» (Ивинский 2003: 196). Как это свойствен­
но пушкинским трансформациям внутренней и внешней ко­
лонизации, проблема Валленрода, содержащая мотивы антиимперского бунта и борьбы с завоевателями, переносится в
ситуацию измены сословию (и волнующую Пушкина пробле­
матику судьбы дворянства и т.д.), то есть в проблематику внут­
ренней колонизации40.
В «Полтаве» Пушкин как бы дискредитирует мотив Мазепы:
причиной предательства Мазепы становится личная обида. По
мнению Т. Гузаирова,
...Пушкину [в «Полтаве». — ГК] важно подчеркнуть, что пре­
дательство и решение Мазепы возглавить бунт запорожских
казаков против Петра были обусловлены скорее не карьер­
ными амбициями или политическими разногласиями, а
личным оскорблением со стороны монарха чести поддан­
ного. Идеологическое значение встречи Мазепы и Петра,
как она представлена в поэме, выявлено поэтом посред­
ством создания художественного, детально-конкретного
образа-жеста царя («Держать Мазепу за усы») (Гузаиров
2010).
Далее Гузаиров полагает, что
...типологическая близость в изображении жестов Петра и
Панина [в «Истории Пугачева». — ГК] (физически агрес­
сивных и направленных на умаление чести другого) ука­
зывает на общую функцию и смысловую наполненность
этих образов-жестов в пушкинских текстах, что позволяет,
очевидно, говорить об общих чертах в осмыслении фено­
мена бунта против царской власти в обоих текстах. Неслу­
чайно, что первая и восьмая главы «Истории Пугачева»,
начало и конец волнения яицких казаков оказываются свя­
занными между собой через мотив «бороды», через тему
оскорбления личного достоинства, усиливая тем самым
циклическую композицию «Истории». Пушкин-литератор
272
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
и Пушкин-историк интерпретируют историю, преображая
действительные факты в художественные образы и сюже­
ты (Гузаиров 2010)41.
Политико-поэтическая тематика и этическая проблемати­
ка бунта, чести и измены будут продолжены Пушкиным в «ка­
зачьей» «Капитанской дочке», где безусловно отрицательному,
хотя и трагическому образу Мазепы из «Полтавы» противопо­
ставляется загадочный, амбивалентный Пугачев. «Наследни­
ком» Мазепы (и Валленрода) оказывается не самозванец Пуга­
чев, а Швабрин, движимый корыстью. Он, как и Мазепа, —
перебежчик из одной социальной группы в другую. Как и в
случае Мазепы, смена лагеря сопровождается подлостью и кле­
ветой. При этом перебежчика Швабрина наказывает справед­
ливый Пугачев42.
В связи с соотносимостью «Полтавы» и «Конрада Валленро­
да» особую интертекстуальную полемичность получает разоб­
ранный выше мотив пожара, автотекстуально включающий в
себя у Пушкина мотив самосожжения Москвы; здесь тема (са­
моразрушительного народного пожара соприкасается с суи­
цидальной направленностью валленродизма43.
Выводы
В сюжетно-тематическом комплексе, ключевой частью ко­
торого является казачья тема, Пушкин, ведя интертекстуальный
спор с Рылеевым и Мицкевичем, историософски вопрошает об
этосе власти, о противостоянии империи и личности, государ­
ства и народа и поднимает волнующие его темы заговора и
измены, чести и соблазна, бунта и возмездия. Дискурс казаче­
ства и народности связан с темой восстания, все более занима­
ющей Пушкина после мятежа 1825 года. Интерес к нему усили­
вается к 1830—1831 годам, когда бунтовщическая тематика
становится в творчестве Пушкина едва ли не центральной. При
этом проблематика внутреннего бунта соприкасается с темой
внешнего противостояния и войны.
273
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
Литература
Аронсон 1936 -
Асеев 1946 —
Астапенко 1992 —
Астапенко, Левченко 19В8 —
Аронсон М. «Конрад Валленрод» и «Пол­
тава»: К вопросу о Пушкине и москов­
ских любомудрах 20-х — 30-х годов //
Временник Пушкинской комиссии.
Выпуск 2. М., Л.: Академия наук, 1936.
С. 43-56.
Асеев НЛ. Записки переводчика // Но­
вый мир. 1946. № 1—2. С. 148—154.
Астапенко М. Донские казаки 1550—
1920. Ростов-на-Дону: Научно-методический центр «Логос», 1992.
Астапенко Левченко М. Атаман Пла­
тов. Жизнеописание. М.: Современник,
1988.
Бархударов СГ. и др. (ред.). Словарь
русского языка XI—XVII вв. Выпуск 7
(К — Крагуярь). М.: Наука, 1980.
Велижев, Лавринович 2003 — Велижев М, Лавринович М. «Сусанинский миф»: становление канона // Но­
вое литературное обозрение. 2003.
№63. С. 186-204.
Гиллельсон, Мушина 1977 — Гиллельсон МЛ., Мушина MS. По­
весть А.С. Пушкина «Капитанская доч­
ка». Пособие для учителя. Л., 1977.
Гузаиров Т. «Клок бороды»: историче­
Гузаиров 2010 —
ские события и художественный образ
в «Истории Пугачевского бунта» // Con
amore. Историко-филологический
сборник в честь Любови Николаевны
Киселевой / Сост. Р.Г. Лейбов и др. М.:
О.Г.И, 2010. С. 137-146.
Давыдов ДБ. Стихотворения. Л.: Совет­
Давыдов 1959 —
ский писатель, 1959Державин ГР. Сочинения. С объяс­
Державин 1864 —
нительными примечаниями Я. Грота:
В 9 т. Т. I. СПб., 1864.
Душенко К. [Рец. на кн.:] Orlowski J.
Душенко 1994 Z dziejyw antypolskich obcesji w literaturze rosyjskiej: Od wieku XVIII do roku
1917. Warszawa. 1992. 244 s. // Новый
мир. 1994. № 5 (http://magazines.russ.
ru/novyim i/1994/5/zarkn.html).
Живов В. Иван Сусанин и Петр Вели­
Живов 1999 кий. О константах и переменных в со­
ставе исторических персонажей // Но­
вое литературное обозрение. 1999№38. С. 51-65.
Бархударов 1980 —
274
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
Жирмунский 1978 —
Зорин 2001 —
Ивинский 2003 —
Измайлов 1975 —
Киселева 1997 —
Левкович 1974 —
Лотман 1995 —
Маслов 1912 —
Мицкевич 1954 —
Мордовченко 1953 —
Оксман 1984 —
Преображенский 1959
Пушкин 1956—1962 —
Пушкин 1984 —
Пушкин 1999 —
Рылеев 1934 —
Жирмунский ВМ. Байрон и Пушкин. Л.:
Наука. 1978.
Зорин А. Кормя двуглавого орла... Лите­
ратура и государственная идеология в
России в последней трети XVIII — пер­
вой трети XIX века. М.: Новое литера­
турное обозрение, 2001.
Ивинский Д. Пушкин и Мицкевич. М.:
Языки славянской культуры, 2003.
Измайлов НВ. Очерки творчества Пуш­
кина. Л.: Наука, 1975.
Киселева ЛИ. Становление русской
национальной мифологии в николаев­
скую эпоху (сусанинский сюжет) //
Лотмановский сборник. Вып 2. М.,
1997. С. 279-303.
Левкович ЯЛ . Переводы Пушкина из
Мицкевича // Пушкин: исследования и
материалы. Л., 1974. С. 151 —166.
Лотман ЮМ. Пушкин. СПб.: Искусство
- СПБ, 1995.
Маслов ВИ. Литературная деятельность
Рылеева. Киев, 1912.
Мицкевич А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. М.: Го­
сударственное издательство художе­
ственной литературы, 1954.
Мордовченко НЛ. Рылеев // Исто­
рия русской литературы: В Ют. / АН
СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). —
1941 — 1956. Т. VI. Литература 1820—
1830-х годов. М.; Л.: Изд-во АН СССР,
1953.
Оксман ЮГ. Пушкин в работе над р о ­
маном «Капитанская дочка» // Пуш­
кин А.С. Капитанская дочка. Л.: Наука,
1984. С. 145-199.
Преображенский АГ. Этимологиче­
ский словарь русского языка. Том I
(А — О). М.: Государственное издатель­
ство иностранных и национальных
словарей, 1959Пушкин АС. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.;
л.: АН СССР, 1956-1962.
Пушкин А.С. Капитанская дочка (Сер.
«Лит. памятники»). Л.: Наука, 1984.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 20 т. Т. 1.
СПб.: Наука, 1999- С. 591-592.
Рылеев КФ. Полн. собр. соч. / Сост. и
ред. А. Цейтлина. М.; Л.: Academia, 1934.
275
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
Рылеев 1971 —
Скорик, Тикиджьян 1995
Скрынников 1986 —
Смирный 1821 —
Соколов 1962 —
Рылеев К.Ф. Полное собрание стихо­
творений. Под ред. A.B. Архиповой,
В.Г. Базанова и А.Е. Ходорова. Л.: Совет­
ский писатель, 1971.
Скорик АЛ., Тикиджьян РТ. Казачий
Дон: Очерки истории. Ч. I. Ростов-наДону, 1995.
Скрынников РТ. Ермак М., 1986.
Смирный Н.Ф. Жизнь и подвиги графа
Матвея Ивановича Платова. М., 1821.
Соколов АЛ. «Полтава» Пушкина и
жанр романтической поэмы // Пуш­
кин: Исследования и материалы. Т. 4.
м.; л.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 154172.
Тынянов 1969 —
Тютчев 1957 —
Фасмер 1967 —
Хорев 2005 —
Цейтлин 1955 —
Эткинд 2003 —
Babinski 1974 —
Barrett 1999 —
Blüth 1927 -
Brandes 1996 —
Тынянов ЮЛ. Пушкин и его современ­
ники. М.: Наука, 1969Тютчев ФЛ. Полное собрание стихо­
творений. Л.: Советский писатель, 1957.
Фасмер М. Этимологический словарь
русского языка: В 4 т. Том II (Е — Муж).
М.: Прогресс, 1967.
Хорев В. Польша глазами русских лите­
раторов. М.: Индрик, 2005.
Цейтлин АТ. Творчество Рылеева. М.:
АН СССР, 1955.
Эткинд А Русская литература, XIX век:
роман внутренней колонизации //
Новое литературное обозрение. 2003.
№59- С. 103-124.
Babinski Л. The Mazeppa Legend in Euro­
pean Romanticism. N.Y.; L.: Columbia Uni­
versity Press, 1974.
Barrett ThM. The Edge Of Empire: The
Terek Cossacks And The North Caucasus
Frontier, 1700— 1860. Boulder: Westview
Press, 1999Blüth R Mickiewicz i Rylejew pod pomnikiem Piotra Wielkiego // Rocznik koia
polonistow, sluchczow uniwersytetu
Warszawskiego. Warszawa, 1927. S. 43—
59.
Brandes D. Die Mameluken. Aufstieg und
Fall einer Sklavendespotie. Sigmaringen:
Thorbecke, 1996.
276
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
Byron 1834 —
Chwin 1991 —
Chwin 1993 —
Chwin 2007 —
Clot 1996 Ebbinghaus 2004 —
Edwards 1885 —
Gomolicki 1949 —
Jekutsch 1988 —
Kessler 2004 —
Kirschbaum 2009 —
Byron G.G. The Works: In 14 Vols. Vol. XI.
London: John Murray, 1834.
Chwin St. Wst^p // Mickiewicz A. Konrad
Wallenrod. Wroclaw et al, 1991. S. III—
CLVII.
Chwin St. Literatura a zdrada. Od Konrada
Wallenroda do Maiej Apokalipsy. Krakow:
Oficyna literacka, 1993Chwin St. Die Romantik und das Recht auf
den eigenen Tod // Romantik und Ge­
schichte. Polnisches Paradigma, europäi­
scher Kontext, deutsch-polnische Perspe­
ktive / Hrsg. von A. Gall, T. Grob, A. Lawaty
und G. Ritz. Wiesbaden: Harrassowitz,
2007. S. 195-217.
Clot A. L’Egypte des Mamelouks. L’empire
des esclaves, 1250—1517. Paris: Perrin,
1996.
Ebbinghaus A. Puskin und Russland. Zur
künstlerischen Biographie des Dichters.
Wiesbaden: Harrassowitz, 2004.
Edwards HS. Russian Projects against In­
dia from Czar Peter to General Skobeleff.
London: Cambridge Scolars Publishing,
1885.
Gomolicki L. Wojnarowski — Wallenrod —
Poltawa //Tworczosc. 1949- № 6. S. 63—
83.
Jekutsch U. Ryleevs Vojnarovskij und Puskins Poltava // Gattungen in den slavischen Literaturen. Festschrift für A. Rammelmeyer / Hrsg. von H.-B. Harder,
H.Rothe. Köln; Wien: Böhlau, 1988.
S. 337-360.
KesslerJ.-R. Die Welt der Mamluken. Ägyp­
ten im späten Mittenalter 1250—1517.
Berlin: Schwarz, 2004.
Kirschbaum H. Die Staatsgrenzen der Ro­
mantik: Zur Funktion des «grenzenlosen»
Russlands bei Adam Mickiewicz // Gren­
zen. Konstruktionen und Bedeutungen /
Hrsg. von D. Gräf u. V. Schmöller. Passau:
Stutz, 2009. S. 211—234. Сокращенная
электронная версия: Kirschbaum H. Re­
vision und (Auto-)Mimikry in Adam Mic­
kiewicz’ Russland-Konzeption // kakanien revisited. 2009- 10. Marz (http://
277
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
Kirschbaum 2010 —
Kirschbaum 2011 —
Kujew 1956 —
Lednicki 1939 —
Lednicki 1956 —
Little 1986 —
McGrew 1992 —
McNeal 1987 Mickiewicz 1955 —
O’Meara 1984 —
Oriowski 1992 —
Philipp, Haarman 1998
Phillipson 2003 —
Ram 2003 —
Ram 2007 —
w w w .kak an ie n.ac.a t/b e itr/jfsl0 8 /
HKirschbaum 1.pdf).
Kirschbaum H. Im Harem des Imperiums.
Bachcisarajskijfontan, Sonety Krymskie
und der russisch-polnische Orientalis­
mus // Zeitschrift für slavische Philologie.
2009/10. Nr. 66 (2). S. 287-316.
Kirschbaum H. Verrat, Revolte, Revision:
Zu polnischen Komponenten in K. Ryleevs Werk// Die Welt der Slaven. 2011.
Jg.LVl. Heft 2. S. 335-359.
Kujew KM. Wie Adam Mickiewicz und
Konrad Rylejew miteinander bekannt
wurden // Zeitschrift für Slawistik (Ber­
lin). 1956. Bd. 1. H. 1. S. 69-72.
Lednicki W. Moj puszkinowski Table-talk
(Dia puszkinistow) // Puszkin 1837—
1937. T. I. Krakow: Polskie towarzystwo,
1939. S. 227-455.
Lednicki W. Mickiewicz’s Stay in Russia
and his Friendship with Pushkin // Mic­
kiewicz in World literature / Ed. by W. Le­
dnicki. Berkeley et al.: University of Cali­
fornia Press, 1956. P. 13—104.
Little DP. History and Historiography of
the Mamluks. L.: Variorum Reprints, 1986.
McGrew RE. Paul I of Russia, 1754—1801.
Oxford: Clarendon Press, 1992.
McNeal RH. Tsar and Cossack, 1855—
1914. Basingstoke: Macmillan, 1987.
Mickiewicz A. Dziela. Warszawa, 1955.
OMeara P. K.F. Ryleev. A Political Biogra­
phy of the Decembrist Poet. Princeton,
1984.
OriowskiJZ. Z dziejow antypolskich obsesji w literaturze rosyjskiej: ode wieku
XVIII do roku 1917. Warszawa, 1992.
Philipp Thy Haarman U. The Mamluks in
Egyptian Politics and Society. Cambridge,
1998.
Phillipson M. Alteration in Exile: Byron’s
Mazeppa j j Nineteenth-Century Litera­
ture. 2003. Vol. 58. No. 3. P. 291-325.
Ram H. The Imperial Sublime. Madison:
University of Wisconsin Press, 2003.
Ram H. Towards a Cross-Cultural Poetics
of the Contact Zone: Romantic, Modern­
ist, and Soviet Intertextualities in Boris
278
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ...
Ram, Shatirishvili 2004 —
Uffelmann 2007 —
Uffelmann 2012 —
Zubow 1963 —
Pasternak’s Translations of T’itsian T’abidze // Comparative Literature. 2007.
Vol. 59. No. 1 (Winter). P. 63-89.
Ram H., Sbatirisbvili Z. Romantic Topo­
graphy and the Dilemma of Empire: The
Caucasus in the Dialogue of Georgian and
Russian Poetry // Russian Review. 2004.
Vol. 63. No. 1 (January). P. 1-25.
Uffelmann D. «Ich würde meine Nation als
lebendiges Lied erschaffen». RomantikLektüre unter Vorzeichen des Postkolo­
nialismus // Romantik und Geschichte.
Polnisches Paradigma, europäischer Kon­
text, deutsch-polnische Perspektive /
Hrsg. von A. Gail, Th. Grob, A. Lawaty und
G. Ritz. Wiesbaden: Harrassowitz, 2007.
S. 90-107.
Uffelmann D. «Litauen! Mein Orient!» //
Der Osten des Ostens. Orientalismus in
den slavischen Literaturen und Kulturen /
Hrsg. v. Wolfgang Stephan Kissel ^Postcolonial Perspectives on Eastern Europe
1). Frankfurt a.M. et al.: Peter Lang, 2012
(в печати).
Zubow V Zar Paul I. Mensch und Schick­
sal. Stuttgart, 1963.
Примечания
1Попытки соединения постколониалистского и интертекстуально­
го подходов уже предпринимались нами на материале русско-польских литературных связей в 1820—1830-е годы. Ср.: Kirschbaum 2009,
2010. См. также смежную перспективу (интертекстуальность импер­
ских дискурсов), пусть и методологически эксплицитно не сформули­
рованную, в: Ram, Shatirishvili 2004 и Ram 2007.
2 В современной лингвистике происхождение слова «казак» явля­
ется спорным, и версию Фасмера некоторые критикуют. См., напри­
мер: Скорик, Тикиджьян 1995: 47; см. также обсуждение этимологии
слова «казак» на форуме Викисловаря и т.п.
3 О татарской компоненте в этногенезе казаков см.: Скрынников
1986.
4 Ситуация, во многом типологически сходная с историей колони­
зации Америки.
5 Ср. историко-беллетристическое описание платовского «триум­
фа на Британских островах» у Астапенко, Левченко 1988: 222—232.
6О мамелюках см.: Brandes 1996; Clot 1996; Kessler 2004; Little 1986;
Philipp, Haarmann 1998.
279
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
7 Об «индийском походе» см.: Zubow 1963: 55—56; McGrew 1992:
315—316. О русских индийских проектах от Петра до Скобелева см.
книгу Г.С. Эдвардса (Edwards 1885), до сих пор не потерявшую своей
актуальности.
8 См. также сравнение, пусть и негативное, русских войск с яныча­
рами в тютчевском «Как дочь родную на закланье...»: «Но прочь от нас
венец бесславья, / Сплетенный рабскою рукой! / Не за Коран самодержавья / Кровь русская лилась рекой! / Нет! Нас одушевляло в бое / Не
чревобесие меча, / Не зверство янычар ручное / И не покорность па­
лача!» (Тютчев 1957:127). Здесь знаменательны не только отмежевания
и наложения («коран самодержавья») русской и турецко-янычарской
тематик, но и сам контекст высказывания — стихотворение написано
на подавление польского восстания 1830—1831 годов. Апологеты по­
давления мятежа (Тютчев, Пушкин, Жуковский) представляли поль­
ский вопрос как внутреннее дело России, «старинный спор славян
между собою», т.е. как вопрос внутренней колонизации; сами же пов­
станцы и их западные сторонники воспринимали польский вопрос
как проблему международной европейской политики.
9 Отдельного исследовательского разговора заслуживают соотно­
шения между дискурсами гусарства и казачества, их конкуренции и
взаимозависимости. Ср. в данной связи «казакизацию» гусарского по­
ведения у Д. Давыдова и тд. Во время Отечественной войны Давыдов,
будучи гусарским офицером, командовал именно казаками. Слова
«партизан» и «казак» в стихотворении 1826 года «Ответ» перечисляют­
ся как синонимы: «Я не поэт, я — партизан, казак» (Давыдов 1959: 148).
10Именно «под прикрытием» смешанного антипольского и народно-казачьего дискурсов Рылеев выпускает и свои тираноборческие
«Думы», и антисамодержавные «Наливайко» и «Войнаровский». Украинско-казацкие сюжеты Рылеева сыграли такую же роль в подготовке
умов к восстанию декабристов, как и поэма Мицкевича «Конрад Валленрод» в подготовке польского выступления 1830—1831 годов.
О функции польской компоненты в творчестве Рылеева см.: Kirsch­
baum 2011.
11 Об отношениях между казачеством и государственной властью
в послениколаевскую эпоху см.: McNeal 1987. По истории терского
казачества см.: Barrett 199912Первым опытом пушкинской работы над темой «удалого казака»
является песенно-балладное стихотворение «Казак» 1814 года, создан­
ное на волне вызванной войной популярности казачьей тематики.
Характерно, что героя зовут Денис (вероятно, имя его подсказано име­
нем Дениса Давыдова), на что справедливо обратили внимание ком­
ментаторы нового собрания сочинений Пушкина (Пушкин 1999: 591 —
592). В черновиках стихотворение названо «Подражание малорос­
сийскому»; украинский контекст эксплицирован украинизмами типа
«коханочка» и тд. (Пушкин 1957:1, 53—55). Ср. также казацкий колорит
в «Кавказском пленнике».
13 К вопросу о том, кому посвящена «Полтава», ср.: Лотман 1995:
253-265.
280
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
14В 1829 году Пушкин совершает несанкционированное полупутешествие-полупобег на юг, в действующую армию, к Паскевичу. От по­
эта ждут соответствующей оды (подробнее см.: Тынянов 1969: 193—
196). Вместо оды появляется батальная зарисовка «Делибаш» с ее
характерным для казакизации колониально-имперского дискурса ко­
лоритом. Финал стихотворения можно было бы счесть даже антивоен­
ным: «Мчатся, сшиблись в общем крике <...> / Посмотрите! каковы?.. /
Делибаш уже на пике, / А казак без головы» (Пушкин 1957: III, 140).
Фрагмент «Опять увенчаны мы славой...» можно в большей мере, неже­
ли «Делибаш», назвать пушкинской одой — точнее, попыткой оды — на
победу над турками.
15Об автобиографичности многих сцен «Капитанской дочки» и их
связи с событиями 1831 года см.: Оксман 1984: 147—148.
16 Об истории создания «Капитанской дочки» вообще и о том, что
при подготовке повести Пушкин думал о холерных бунтах, в частно­
сти, ср.: Гиллельсон, Мушина 1977.
17 О раннем этапе пушкинского ориентализма (в основном на ма­
териале «Кавказского пленника») ср.: Ram 2003: 166—198.
18 Ср. также соображения Яна Орловского (Oriowski 1992: 43—44)
и рецензию на его книгу: Душенко 1994.
19О полемике «Полтавы» и «Войнаровского» см.: Мордовченко 1953;
Соколов 1962: 154-172.
20 Трудно сказать, насколько тот факт, что Карл был двенадцатым,
подливал масла в мистику цифр (1872—1672) и способствовал параллелизациям и конструкциям цикличности.
21 Ср.: Babinski 1974: 24; Жирмунский 1978: 200—216.
22 Раньше «Дубровского» (1832—1833) этот же оборот, но с другой
семантикой появляется в «Барышне-крестьянке» (1831): «Она в мыслях
повторяла все обстоятельства утреннего свидания, весь разговор Акулины с молодым охотником, и совесть начинала ее мучить. Напрасно
возражала она самой себе, что беседа их не выходила из границ благо­
пристойности, что эта шалость не могла иметь никакого последствия,
совесть ее роптала громче ее разума» (Пушкин 1957: VI, 155—156).
23В данной момент нас, конечно, интересует не историческая кор­
ректность пушкинских оценок Мазепы или Хмельницкого, а лишь их
интерпретация в сложной, инвекгивной (против Мазепы) и аполо­
гетической (по отношению к империи и Петру) аргументации Пуш­
кина.
24О возникновении мотивного комплекса «народной войны» в рус­
ской литературе 1800-х годов см.: Зорин 2001: 159—186.
25Ассоциацию между Полтавской битвой и нападением Наполео­
на на Россию устанавливает уже Байрон в первой же главе своей поэ­
мы «Мазепа».
26 Обзор литературных произведений, в которых переплетаются
комплекс Смуты, польская тема и антинаполеоновский дискурсы,
от трагедии М.В. Крюковского «Пожарский, или Освобожденная Мос­
ква» до романа М.Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в
1612 году», см.: Хорев 2005: 38—41. О становлении в русской литерату­
281
ГЕНРИХ КИРШБАУМ
ре сусанинского мифа см.: Киселева 1997; Живов 1999; Велижев, Лав­
ринович 2003.
27 Для Мицкевича, чья поэзия была столь важна для Пушкина во
второй половине 1820-х годов (и как источник влияний, и как осно­
вание для отталкивания), Байрон становится примером для подража­
ния, программно вытесняя немецкие влияния — Гете и Шиллера.
28 Ср. об этом: Phillipson 2003.
29 Обращает на себя внимание сходная деконструирующая функ­
ция рамочной истории в «Герое нашего времени» Лермонтова — это­
го позднего ученика и адепта Байрона.
30 См. хронологию возникновения дум у Цейтлина 1955: 573—574,
845.
31 Поскольку как русские, так и украинские историки, от Прокопо­
вича до Бантыш-Каменского, как, впрочем, и украинская народная
поэзия, негативно отзываются о Мазепе, причины симпатий Рылеева
к Мазепе Василий Маслов (1912: 302—303) видит в знакомстве Рыле­
ева с позитивной оценкой Мазепы в польских националистических
кругах и даже не исключает знакомства Рылеева с польско-украинским
поэтом Тимко (Фомой) Падурой (1801 — 1871), автором думы о Мазе­
пе. Падура, имевший связи с декабристами и впоследствии принявший
участие в восстании 1830—1831 годов, был, кстати, переводчиком
«Конрада Валленрода» на украинский язык
32 Ср. также: O’Meara 1984: 186—188.
33 Мазеповский сюжет был Мицкевичу не чужд. Он был известен
ему как из сочинений Байрона и Рылеева, так и из польской литерату­
ры — например, из стихотворения «Думка Мазепы» («Dumka Mazepy»)
Богдана Залеского. По возвращении из крымского путешествия в Мос­
кву Мицкевич писал в письме своему другу А. Одынцу в марте 1826 года
(то есть непосредственно перед началом работы над «Конрадом Валленродом»: «Czytaiem niedawno dumkK Zaleskiego Mazepa. Sliczna,
wyborna. Те dwie dumki: о Kosinskim i Mazepie, sprawily mnie najwi^ksz^
poetyck^ przyjemnosc, jakiej dawno w czytaniu wierszy polskich nie
doznatem. Co za nadzieje na przyszlosc! Zaleski bez w^tpienia potrafi
napisac romans historyczny godny Waltera Skotta» (Mickiewicz 1955: XIV,
289) [«Читал недавно думку Залеского “Мазепа”. Прелестна, превосход­
на. Эти две думки — о Косинском и о Мазепе — доставили мне величай­
шее поэтическое наслаждение, какого я давно не испытывал, читая
польские стихи. Какие надежды на будущее! Залеский, без сомнений,
должен написать исторический роман, достойный Вальтера Скотта»]
(Мицкевич 1954: 361).
34 Напомним, что с упоминания о казни Рылеева Мицкевич начи­
нает свою ностальгическую инвективу «Do pszyjacioi moskali» («Друзьям-москалям»), направленную против русских писателей, (бывших)
друзей поэта (и в их числе — Пушкина), занявших, по его мнению,
соглашательскую позицию по отношению к Николаю I. Как нам пред­
ставляется, именно получение известия о казни Рылеева форсирова­
ло риторический рывок Мицкевича от «Крымских сонетов» к «Конра­
ду Валленроду» — который, впрочем, привел Пушкина в восторг.
282
ДВОЙНОЙ ОРИЕНТАЛИЗМ КАЗАЧЬЕЙ ТЕМЫ..
35 См. характерную ошибку в названии статьи КМ. Куева (Kujew
1956) «Wie Adam Mickiewicz und Konrad Rylejew miteinander bekannt
wurden» («Как познакомились Адам Мицкевич и Конрад Рылеев»). Ср.
также: Lednicki 1956: 88, прим. 1.
36Литературных взаимосвязей между Рылеевым и Мицкевичем,
которые можно в настоящее время выявить, становится все больше, и
это позволяет вновь вернуться к давней гипотезе, в свое время оспо­
ренной Д. Благим и другими советскими литературоведами.
37Д.П. Ивинский предлагает рассматривать пушкинские отклоне­
ния от оригинала при переводе зачина поэмы Мицкевича именно на
фоне полемики «Полтавы» с «Конрадом Валленродом» (ср. Ивинский
2003: 190-193).
38 Под «карамзинским вдохновением» мы, отталкиваясь от форму­
лы самого Пушкина («труд, гением его вдохновенный»), понимаем в
данном случае как историзацию мышления (Пушкина), так и саму сме­
ну «жанра»; уход от беллетристики и поэзии в историографию можно
бы было назвать карамзинской парадигмой русского литератора, па­
радигмой живой и ощущаемой от пугачевско-петровских штудий Пуш­
кина вплоть до ухода в «летопись» А.И. Солженицына. Сравнение Сол­
женицына с Карамзиным уже давно существует в рамках популярных
или публицистических статей или интервью, но до сих пор не стало
предметом научного вопрошания.
39Как и в случае интертекстуальности «Полтавы» и «Войнаровского», в «Борисе Годунове» проблема Курбского разрабатывается на ин­
тертекстуальном фоне рылеевской думы «Курбский».
40 С «Конрадом Валленродом» некоторые исследователи соотносят
и другие пушкинские тексты: «Тазит», «Моцарт и Сальери», «Пир во
время чумы», «Сцены из рыцарских времен» и др. (ср.: Lednicki 1939:
227-247, 258-261; Lednicki 1956: 55-59; Асеев 1946: 150-151; Ивин­
ский 2003: 193-195).
41 О соединении исторического и личного в «Полтаве» см. также:
Ebbinghaus 2004: 312-325.
42 Ср. также страшную участь перебежчика Юлая: в своих произве­
дениях Пушкин карает изменников любого рода.
43О суицидальной проблематике «Конрада Валленрода» см. работы
Стефана Хвина (Chwin 1991, 1993), в которых известный писатель и
исследователь рассматривает фигуру самоубийцы в польской роман­
тике вообще и в творчестве Мицкевича в частности. В своей последней
статье на данную тему (Chwin 2007) Хвин, в частности, показывает, что
суицидальная компонента, характерная для Валленрода, ощутимо при­
сутствует уже в лирике Мицкевича вильнского периода. См. также постколониалистские интепретации «Конрада Валленрода» у Уффельманна (Uffelmann 2007, 2012).
Кёхэй Норимацу
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ»
В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ
РУССКОГО РОМАНТИЗМА*
...если мы говорим, что ничего не суще­
ствует ни изнутри, ни снаружи, то являет­
ся вопрос: изнутри и снаружи чего?
Даниил Хармс.
«О явлениях и существованиях № 2»1
Неопределенная граница:
русский ориентализм
Что такое внутренняя колонизация России? К какому объек­
ту отсылает термин «внутренняя колония» в русском контек­
сте? Ответить на эти вопросы нелегко. Теория внутренней ко­
лонизации Александра Эткинда исходит из неопределенности
границы России: «Где границы российской метрополии, отку­
да начинаются российские колонии и как различать их? <...>
Сами эти трудности различения, неопределенность границ,
изменчивость критериев, самонаправленность процессов и
были особенностями российской колонизации» (Эткинд 2003:
110). В этом случае сложно определить, внутри или снаружи
России находятся какие-либо регионы и люди. Поскольку при
таком внимании к критериям, позволяющим отнести террито­
рию к внешней или внутренней, Россия выступает не как ре­
альная территория, а как пространство «воображаемой геогра­
фии», то ее лучше обозначать в кавычках.
*Благодарю Ирину Зорину и Валерия Гречко за помощь в редакти­
ровании этой статьи.
284
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
Идею неопределенности границы «России» разделяют мно­
гие исследователи «русского ориентализма», который привле­
кает внимание ученых уже лет двадцать (хотя в основном за
пределами России). Например, Сьюзан Лейтон, изучая кавказ­
скую тему в романтической литературе, подчеркивает «полуазиатскую идентичность самой России» и пишет: «Если куль­
турное и психологическое отделение “наших” от “восточных
людей” не является стабильным, империализм не может быть
морально оправдан как цивилизаторская миссия. Пушкин, [Бе­
стужев-]Марлинский и Лермонтов разными способами обна­
жали эту бездну, размывая границу между Россией и Азией»
(Layton 1994: 10)2. Джудит Корнблатт в своем анализе репре­
зентации казаков в русской литературе утверждает, что «они и
“чужие”, и во многом “свои”» (Kornblatt 1992: 16) для русских
писателей.
Амбивалентность русского ориентализма, которая с тру­
дом укладывается в саидовскую дихотомию между «мы» и
«они», так существенна для этих ученых, что они иногда всту­
пают в полемику между собой только для того, чтобы защи­
щать амбивалентность своего объекта, и при этом указывают
на неамбивалентность других объектов исследования3. Оспа­
ривая мнение Корнблатт о том, что кавказские горцы «изоб­
ражаются как другие или “чужие”, несомненно, категоричес­
ки не русские» (Kornblatt 1992: 16), Лейтон утверждает, что в
кавказских повестях эпохи романтизма казаки скорее «ос­
мыслены как защитники границ России», то есть по сути как
«свои» (Layton 1997: 91). Корнблатт возражает на это: «даже
когда писатели подчеркивали сходство между Кавказом и
Россией, они делали это все же с точки зрения сравнения и
контраста “мы” против “они”» (Kornblatt 1998: 178). Эту поле­
мику вызывает не что иное, как основное положение иссле­
дователей: неопределенность границы «России» с русским
«Востоком» — или «Ориентом», если учитывать терминоло­
гию Саида. Из-за этой неопределенности местоположение
«Ориента» для русской культуры также оказывается неопреде­
ленным.
285
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
Александр Эткинд добавил один радикальный вариант ме­
стоположения российского «Ориента» — русские деревни, —
выдвинув важное предположение: «Прежний постколониальный подход несправедливо [мало] замечал обширную “серую”
зону, лежащую между столицами империи и пограничными
колониями. <...> Самой характерной чертой Российской импе­
рии был постоянный обмен между внутренними и внешними
колониями, который делает довольно неясным само различие
между ними» (Etkind 2007:621). Мы можем найти «Ориент» или
«колонию» в разных местах пограничного пространства Рос­
сии, которая может даже включать всю территорию империи
вне столиц; при этом нам не нужно выбирать какой-либо один
из многочисленных «Ориентов», а следует обратить внимание
на их взаимосвязь.
Возникает вопрос: если граница «России» так неопределен­
на, что становится неясным различие между внутренними и
внешними колониями, то не лучше ли отказаться от прилага­
тельных «внутренний» и «внешний»? Для чего дифференциро­
вать два вида колонизации? В данной статье мы попытаемся
показать модель понимания колонизации и ориентализма в
России как одного цельного процесса через анализ кавказских
текстов русского романтизма.
Кавказской темой в русской литературе с постколониальной точки зрения уже занимался целый ряд исследователей,
которые изучали образы региона и жителей, эстетические
стили и идеологические аспекты4. Наша статья сосредоточи­
вается на представлении границы «России» в литературе о
Кавказе, одной из «серых» пограничных зон империи. Проме­
жуточность его положения лишает смысла дихотомию «внут­
реннего» и «внешнего», как и в случае пустого (в буквальном
смысле слова) персонажа Хармса. Однако мы найдем в кав­
казских текстах и другое истолкование границы «России»,
которое заставляет переосмыслить категории «внутри» и
«снаружи» применительно к репрезентациям российской ко­
лонизации.
286
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
Подвижная граница: Бестужев-Марлинский
Начнем с повести «Аммалат-бек» (1832) Александра Бестужева-Марлинского. Этот полузабытый романтик и сосланный
на Кавказ декабрист очаровал современных ему читателей эк­
зотическими сочинениями о Кавказе и сыграл не меньшую
роль в формировании популярных представлений о регионе,
чем Пушкин и Лермонтов5. Герой повести, дагестанец Аммалатбек, убивающий своего русского покровителя из-за пылающей
страсти к возлюбленной, как бы воплощает образ «азиата»,
обреченного на вечную борьбу с «европейцами». Другими сло­
вами, кажется, что повесть изображает четкую и непроницае­
мую границу между Россией-Европой и Кавказом-Азией. Впро­
чем, при ближайшем рассмотрении мы можем заметить более
сложную функцию границы. Особенно обращает на себя вни­
мание перемена в характеристике героя по ходу действия.
Аммалат-бек, племянник Тарковского шамхала, мирно жи­
вет в Дагестане под русским господством, но потом присоеди­
няется к аварскому восстанию под руководством Ахмет-хана.
В тексте много раз сопоставляются слабость и нерешитель­
ность Аммалата, жителя дагестанской равнины, со смелостью
горца Ахмета. Даже их лошади различаются: «Привычный [к
горам] конь хана осторожно и верно ступал с камня на камень,
пытал копытом, не катятся ли они, и на хвосте сползал в обры­
вы; но гордый, пылкий жеребец Аммалата, питомец холмов
дагестанских, горячился, прядал и оступался» (Бестужев-Марлинский 1958: 442). На пути к горному селу Хунзах6 дагестан­
ская лошадь умирает, и Ахмет уговаривает ее изможденного
хозяина участвовать в восстании.
Хотя в Хунзахе Аммалат проявляет чрезвычайную храб­
рость в охоте на тигра, его отличие от «азиатских» горцев вы­
является еще очевиднее в любви к дочери Ахмета Селтанете:
«Не в азиатском нраве, еще менее в азиатском обычае, про­
щаться с женщинами, отправляясь даже надолго, навсегда. <...>
Аммалат-бек со вздохом, однако ж, взглянул на окна Селтанеты», отправляясь на охоту (Там же: 452). Характерна одна де­
287
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
таль отношений возлюбленных: «Она [Селтанета] не могла от­
вести очей с черных очей Аммалата, прилепленных к ней. Ка­
залось, они говорили: “Не скрывайся, звезда души моей!”»; «Сел­
танета не поняла слов гостя [Аммалата], но она поняла взор его,
поняла выражение его голоса» (Там же: 448, 449). Такие сцены
нам хорошо знакомы по любовным романам Европы, где воз­
любленные объясняются друг с другом не словами, а с помо­
щью взоров, прямо выражающих эмоции. Аммалат и Селтане­
та признаются в любви среди руин христианской церкви, что
как бы символизирует европейский характер их любви.
Потом Аммалат был взят в плен российской армией и спа­
сен от смертной казни благодаря милости полковника Вер­
ховского. Он пытается просветить Аммалата и устранить его
«азиатскую» дикость: «Трудно вообразить, еще труднее понять
европейцу вспыльчивость необузданных или, лучше сказать,
разнузданных страстей азиатца... <...> Любопытно взглянуть на
лицо Аммалата, каким заревом загорается оно при первом
противоречии, каким огнем загораются очи при каждом спо­
ре» (Там же: 480). Аммалат, который не чувствовал себя «сво­
им» среди «азиатских» горцев, теперь кажется «европейцу»
Верховскому законченным азиатом, которого трудно европе­
изировать.
«Страсть азиатца» Аммалата направлена прежде всего к Селтанете, оставленной в Хунзахе, и препятствует его образова­
нию. Аммалат отмечает в своих записках «Нет, не могу читать,
не могу понимать, что толкует мне полковник!.. <...> Но кто, но
что мешает этим успехам?.. То, что составляет счастие и несчастие моей жизни: любовь» (Там же: 484). Аммалат упрямо избе­
гает рассказывать Верховскому о своей любви к Селтанете.
Дагестанец пишет: «Слова замирают на губах, когда вздумаю
завести речь о любви моей. Он [Верховский] так рассудителен,
что мне совестно скучать ему своим безумием...» (Там же: 490).
Эта замкнутость героя совпадает с характеристикой «азиата»,
которая красной нитью проходит через вторую половину по­
вести. Генерал Ермолов замечает Верховскому, упрашивающе­
му его пощадить Аммалата: «Кто, подобно мне, потерся между
288
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
азиатцами, тот, конечно, перестал верить Лафатеру и прекрас­
ному лицу верит не более как рекомендательному письму...»
(Там же: 477). Далее в повести сокрытие своих мыслей изобра­
жено как проявление «азиатского» характера. Как бы подтвер­
ждая эту идею, бессловесная любовь Аммалата явственно пре­
вращается из «европейской» во что-то «азиатское». Раньше в
Хунзахе Аммалат выражая свою любовь взорами вместо слов,
а теперь его бессловесная любовь остается скрытой. Парадок­
сальным образом уроки Верховского открывают Аммалату гла­
за на его существенное отличие от «европейцев» и способ­
ствуют его самоидентификации как «азиата».
В конце концов Аммалат признается Верховскому в своей
любви к Селтанете, и учитель со слезами обнимает ученика.
Кажется, что «азиат» открыл свою потайную мысль и становит­
ся «европейцем». Впрочем, их дружба продолжается недолго.
После неудачной попытки увезти Селтанету из дома Аммалат
приходит в такое отчаяние, что решает убить Верховского по
указанию Ахмет-хана. Полковник отказывается верить в веро­
ломство своего ученика, говоря: «Я очень хорошо знаю Амма­
лата; он вспыльчив, но доброго сердца, и не мог бы двух часов
потаить злодейского умысла» (Там же: 532). Он уже не считает
Аммалата «азиатом», который скрывает свою мысль. Это дове­
рие приводит Верховского к гибели.
Сюжет «Аммалат-бека» иллюстрирует суть русского ориен­
тализма. Хотя неопределенная европейско-азиатская идентич­
ность была общей чертой русской интеллигенции, в повести
тщательно описывается механизм возникновения подобной
неопределенности в колониальном контексте. Среди аварских
горцев Аммалат отмечен своей «неазиатскостью». Потом Вер­
ховский внушает ему идею, что он — «азиат», которого следует
просветить, в результате этого Аммалат приобретает «азиат­
скую» идентичность вопреки ожиданиям учителя. Вспомина­
ются слова Франца Фанона: «негр уже не должен быть черным,
но должен быть черным по отношению к белым людям. <...>
Негр дома <...> не имеет случая осознать свою неполноцен­
ность перед другими» (Fanon 1995: 88—89). В повести русские
289
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
верят, что «азиаты» скрывают свои мысли. Эта убежденность
исходит из того, что, как говорит Ермолов, в Азии нельзя «ве­
рить Лафатеру», то есть русским невозможно истолковать вы­
ражения лиц жителей Кавказа (хотя в книге Лафатера присут­
ствует иллюстративное сравнение грузина с башкиром)7. То,
что жителей Кавказа понять трудно, объясняется тем, что они
якобы «азиаты», утаивающие свои помыслы в силу своей иной,
неевропейской природы. Аммалат начинает действовать с о ­
гласно этому представлению русских об «азиатах»: скрывая
свои умыслы, он убивает Верховского.
Таким образом, неопределенность идентичности Аммалата
вызывается подвижностью границы между Россией-Европой и
Кавказом-Азией. Аммалат и его бессловесная любовь иногда
считаются «европейскими», а иногда «азиатскими», несмотря
на то что они сами не меняются существенно — изменяются
лишь окружающие субъекты, которые их оценивают.
В этом отношении символично длинное описание реки
Терек в четвертой главе. Эта река представляла собой границу
между территориями русских и горцев. Сначала развертывает­
ся готическое изображение бурной реки, уподобляемой «лю­
тому зверю», а затем изображается более спокойное низовье,
которое, «как работник, ворочает огромные колеса плавучих
мельниц» (Бестужев-Марлинский 1958:460). Хотя Сьюзан Лей­
тон отмечает авторское самоотождествление со звериной ре­
кой и истолковывает его как пример размывания границы
между Россией и Азией (Layton 1994: 119—120), представляет­
ся, что здесь подчеркивается не расплывчатость, а подвиж­
ность границы. Одна и та же река иногда «по-азиатски» люта,
а иногда «по-европейски» честно трудится; с виду мирные аулы
кабардинцев на берегу реки на самом деле — «притоны раз­
бойников, которые пользуются и выгодами русского правле­
ния, как подданные России, и барышами грабежей, производи­
мых горцами в наших пределах» (Бестужев-Марлинский 1958:
460). К тому же это описание предшествует захвату Аммалата
русской армией, то есть его превращению из «европейца сре­
ди азиатов» в «азиата среди европейцев». Терек, кабардинцы и
290
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
Аммалат для русских являются «своими» и «чужими» не одно­
временно-, они лишь иногда «свои», а иногда «чужие». Иными
словами, граница между Россией и Кавказом скорее непрерыв­
но перемещается, чем исчезает.
В дискуссии о русском ориентализме Адиб Халид утвержда­
ет: «Чрезвычайно гибка “воображаемая география”, лежащая в
основе дихотомии между Европой и Востоком. Ученые после
Саида изучают, как эта граница перемещается и какую идеоло­
гическую функцию выполняет ориентализация» (Khalid 2000:
698). Представляется, что неопределенность границы «России»
следует понимать в этом смысле: граница существует, хотя и
очень подвижна. Следовательно, различение «внутреннего/
внешнего» не лишено смысла, а является еще более значимым
по причине сложности функций, которые эта дихотомия вы­
полняет. «Простой народ», казаки или кавказские горцы пред­
ставляются «своими» в одних случаях, но «чужими» в других.
Необходимо рассматривать каждый отдельный случай и их
взаимоотношения.
Бестужев-Марлинский четко указывает на социально-поли­
тические условия подвижной границы. Критикуя хитрость ка­
бардинцев, живущих на Тереке, он добавляет:
Правду сказать, местное положение их между двумя
сильными соседями поневоле заставляет так коварствовать.
Зная, что русские не поспеют из-за реки защитить их от
мести горцев, налетающих как снег, они по необходимос­
ти, равно как по привычке, дружат однокровным, но в то же
время лисят перед русскими, которых боятся (БестужевМарлинский 1958: 461).
В «Рассказе офицера, бывшего в плену у Горцев» (1834) того
же автора также имеется проницательное замечание. Слушая,
как койсубулинец, представитель одного из кавказских племен,
характеризует богучемонов, другое племя8, как «зверей», герой
размышляет: «Русский барич, погрязший по уши в невежестве,
называет Черкеса дикарем. Желаю знать, что он такое в отно­
291
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
шении к английскому перу, к французскому остроумцу и к не­
мецкому профессору?» (Марлинский 1847: 205). Граница меж­
ду «цивилизацией-Европой» и «дикостью-Азией» по-разному
определяется в зависимости от политических отношений на­
ций, племен и культур. Этот пример свидетельствует о том, что
релятивистский взгляд Бестужева-Марлинского обусловлен
его чувством неполноценности перед «Европой».
Воображаемая граница: Пушкин и Лермонтов
Четкое осознание подвижности границы наблюдается и в
«Путешествии в Арзрум» (1835) А.С. Пушкина. В 1829 году, во
время русско-турецкой войны, Пушкин отправился из Петер­
бурга в Тбилиси и дошел с русской военной экспедицией до
турецкого города Арзрума. По дороге он отмечает каждую гра­
ницу, которую он пересекает: «Переход от Европы к Азии дела­
ется час от часу чувствительнее»; «Кавказ принял нас в свое
святилище»; «Мгновенный переход от грозного Кавказа к ми­
ловидной Грузии восхитителен»; «Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней Армении»; «Мне
предстоял переход через невысокие горы, естественную гра­
ницу Карского пашалыка»; «Арпачай! наша граница!» (Пушкин
1948:446,450,454,460,462,463). Достигнув реки Арпачай, гра­
ницы между Россией и Османской империей того времени,
автор говорит:
Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда
еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то
таинственное; <...> никогда еще не вырывался из пределов
необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и доб­
рый конь вынес меня за турецкий берег. Но этот берег был
уже завоеван: я всё еще находился в России (Там же: 463).
В этой сцене прямое значение слова «граница» является
административным или военным, и в этом смысле Кавказ
292
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
включается в Россию (хотя сопротивление на Северном Кавка­
зе еще не было подавлено). Впрочем, возможна и иная интер­
претация: Уильям М. Тодд III истолковывает «Россию», из кото­
рой Пушкину нельзя уехать, как замкнутость русской культуры:
«По ходу записок путешествия Пушкина он постоянно опробу­
ет и проверяет условия его культуры. Свобода от любого из
них, например жанра романтического путешествия, служит
аналогом свободы в общественном плане <...>. Тем не менее он
остается в пределах условий, точно так же как он никогда не
выедет из расширяющихся границ Российской империи в его
путешествии» (Todd 1986: 110).
Культурные условия, которые Пушкин «опробует и проверя­
ет», подкрепляются ссылками на многочисленные тексты и
имена путешественников, поэтов и художников Европы. Мони­
ка Гринлиф пишет, что «...[в]осточное путешествие во многом
являлось системой цитат из других текстуальных авторитетов»,
и считает «Путешествие в Арзрум» «попыткой [Пушкина] осво­
бодить себя от ориенталистского дискурса ученых и поэтов и
открыть место для своего путешествия в перенаселенном про­
странстве литературного путешествия» (Greenleaf 1994: 146,
147). К «текстуальным авторитетам» нужно причислить преж­
де всего самого Пушкина, вызвавшего своим «Кавказским плен­
ником» моду на кавказскую тему в русской литературе: «Здесь
нашел я измаранный список Кавказского Пленника и призна­
юсь, перечел его с большим удовольством» (Пушкин 1948:451).
Самодовольное перечитывание своего текста о Кавказе на Кав­
казе символизирует тот факт, что Кавказ уже стал «своим» про­
странством, что он вплетен в сеть условий русской культуры.
Этот «русифицированный» Кавказ неприятен Пушкину. Он
скучает по прежнему Кавказу, где он путешествовал в 1820 году
с семьей своего друга H.H. Раевского. «Кавказский пленник»
был написан на основе впечатлений от этого путешествия и
начинается с посвящения Раевскому. Теперь же на водах Пуш­
кин не может найти интимную атмосферу того времени: «в мое
время ванны находились в лачужках наскоро построенных.
<...> Нынче выстроены великолепные ванны и дома. <...> на сте­
293
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
нах ванн прибиты предписания от полиции; везде порядок...»
(Там же: 447). Каждый уголок Кавказа уже покрыт текстами.
Даже в покинутом минарете «...нашел я несколько неизвестных
имен, нацарапанных на кирпичах славолюбивыми путеше­
ственниками» (Там же: 448).
Авторские примечания к «Кавказскому пленнику», так же
как и «Путешествие в Арзрум», ссылаются на произведения
других литераторов, но только на «известные имена»: Карамзи­
на, Державина и Жуковского. Хокансон анализирует аллюзии
в «Кавказском пленнике» как тактику «изобретенной тради­
ции»: они «уверяют читателей, что Россия, точнее, русская ис­
тория и литература, уже имеют историю на Кавказе, последнее
звено которой составляет поэма, [находящаяся] в их руках»
(Hokanson 2008: 51). Другими словами, в «Кавказском пленни­
ке» Пушкин старался воссоздать Кавказ как «русское» тексту­
альное пространство, тогда как в «Путешествии в Арзрум» он
ищет выход из этого пространства, наполненного не только
его произведениями, но и текстами незнакомых ему людей.
Главным методом этого поиска является пародия. Особен­
но заметно обнажение бытовой «изнанки» романтических
фигур, представленных в сочинениях самого Пушкина: кал­
мыцкая девушка, воспетая в стихотворении «Калмычке» (1829),
как выясняется из «Путешествия в Арзрум», подала повествова­
телю крайне не понравившееся ему блюдо (традиционный для
кочевников чай с салом); герой «Путешествия...» видит на дале­
кой горе «пастуха, быть может русского, некогда взятого в плен
и состаревшегося в неволе»; в гареме, изображенном в «Бахчи­
сарайском фонтане», «не было ни одной красавицы» (Пушкин
1948: 447, 448, 481). Также и в сцене перечтения «Кавказского
пленника», может быть, следует обратить внимание не столько
на «большое удовольство», сколько на «измаранный список».
Исследователи часто оценивают пародийность «Путеше­
ствия в Арзрум» как знак перехода от сентиментализма или
романтизма к реализму (Комарович 1937; Wilson 1973: 98—
121; Olcott 1974; Wachtel 1992 и др.). Этот взгляд требует тща­
тельной проверки. Многочисленные цитаты из других текстов
294
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
и пародия на них свойственны и жанру сентиментального
путешествия. Огромную фактическую информацию «реалис­
тического» характера вкладывал в свои сочинения и БестужевМарлинский, типичный романтик9.Для формирования жанро­
вых особенностей «Путешествия...» особенно важны были
дружеские письма арзамасцев. Янина Левкович пишет о путе­
вых записках, лежащих в основе «Путешествия...»: «...записки,
которые велись во время путешествия, он [Пушкин] рассматри­
вает как проявление его частной жизни. Они “занимательны”
только для близкого круга знакомых и друзей, как были “зани­
мательны” для них письма поэта, которые читались в дружес­
ком кругу и переписывались для близких знакомых» (Левкович
1988: 116). Иными словами, Пушкин написал путевые записки,
следуя примеру «дружеских писем». Характерные черты этого
жанра, которые рассмотрел У.М. Тодд III (Todd 1999), совпада­
ют с «реалистическими» элементами «Путешествия...»: конкрет­
ные детали повседневной жизни, ирония по отношению к са­
мому себе, пародии на литературные образцы, частые смены
темы и эмоциональной окраски. Правда, как замечает Пэн
Хилфант, окончательная рукопись «Путешествия...» значитель­
но отличается от путевых записок — «...[е]го [Пушкина] голос
вообще становится менее интимным» (Helfant 1997: 378), но
все еще трудно определить, нашел ли Пушкин в своем произ­
ведении выход из Кавказа как пространства, наполненного
прежними текстами русской культуры.
В окончательной рукописи Пушкин добавил к своим запис­
кам цитаты из Ч. Вульфа, Т. Мура, Горация и сцену встречи с
перевозчиками тела Грибоедова. Кажется, что автор стремил­
ся не уменьшать интимную закрытость записок, а скорее пока­
зывать и иногда подчеркивать эту закрытость. Несмотря на то
что на берегу Арпачая он изумляется необъятностью «России»,
в дальнейшем пути он ощущает ограниченность русского вли­
яния. О ней свидетельствует тот простой факт, что люди, кото­
рых встречает рассказчик, не понимают русского языка: «Меня
провожал молодой турок, ужасный говорун. Он во всю дорогу
болтал по-турецки, не заботясь о том, понимал ли я его или
295
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
нет»; «Ко мне явился турецкий старшина. На все его непонят­
ные речи отвечал я одно: вербана am (дай мне лошадь). Турки
не соглашались» (Пушкин 1948: 463, 464). Представляя Кавказ
как текстуальное пространство внутри русской культуры — в
этом смысле можно говорить о Кавказе как о «внутренней ко­
лонии» России, — Пушкин тем не менее встречает людей, чуж­
дых языку этой культуры и, что характерно, не может понимать
их. Поэт понимает Кавказ и Азию лишь в пределах знакомых
ему языков и текстов на них. Сразу после неловкого общения
с турками Пушкина угощают кухней, «которая показалась мне
верхом поваренного искусства» (Там же: 465), у армянина, вла­
деющего «довольно чистым русским языком» (Там же: 464).
«Начало сатирической поэмы, сочиненной янычаром Амином-Оглу» (Там же: 478) в пятой главе можно истолковать как
иронизирование рассказчика над ограниченностью своего по­
нимания Азии. В действительности эта цитата является пере­
делкой стихотворения самого Пушкина «Стамбул гяуры нын­
че славят...» (1830). Таким образом, представления русских об
Азии необходимо сводятся к «своей» русской культуре. Ссы­
лаясь на это псевдотурецкое сочинение, автор дает загадочный
комментарий: «Между Арзрумом и Константинополем суще­
ствует соперничество, как между Казанью и Москвою» (Там же:
478). Исследователи по-разному интерпретировали эту стро­
ку, однако кажется, что у нее нет никакого скрытого смысла:
Пушкин, специально приводя бессмысленное сравнение ту­
рецких городов с русскими, иронизирует над редукционист­
ским пониманием Азии в рамках русской культуры.
Таким образом, Пушкин пытается не столько выйти из Кав­
каза как «внутренней колонии» русской культуры, сколько по­
казать его субъективно воспринимаемую замкнутость. Грани­
ца пространства русской культуры расширяется с территорией
империи, но это не более чем воображаемая граница, которая
существует только в головах носителей культуры. Подвижность
границы «России» может способствовать осознанию ее вооб­
ражаемого характера, привлекая внимание к искусственности
границы: она создается не природой, а людьми. Хотя Пушкин
296
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
сам не может выйти из этой «России», он указывает на суще­
ствование людей, живущих вне нее (турки, которые не пони­
мают русского языка)10. Следовательно, когда Пушкин на бере­
гу Арпачая называет пространство России «необъятным», это
не значит, что граница «России» неопределенна или размыта.
Различие «внутреннее» vs. «внешнее» переосмысляется у него
таким образом, чтобы стала понятна субъективность границы.
Эта точка зрения, выявляемая в пушкинском тексте, подра­
зумевает, что, даже если граница «России» кажется русскому
человеку романтической эпохи размытой и преодолимой, он
остается в своих представлениях о колониальных территори­
ях замкнутым в своей «русской» субъективности. Краткий
очерк Лермонтова «Кавказец» (1841) ставит ту же проблему.
Образ «кавказца», то есть ветерана кавказского фронта, мог
бы служить подходящим примером размывания границы меж­
ду Россией и Кавказом. В результате многолетней жизни на
Кавказе он принял обычаи местных людей и стал походить на
них. Самой известной фигурой «кавказца» в литературе явля­
ется Максим Максимыч в «Герое нашего времени». Повествова­
тель романа пишет о нем: «Меня невольно поразила способ­
ность русского человека применяться к обычаям тех народов,
среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порица­
ния или похвалы это свойство ума, только оно доказывает не­
имоверную его гибкость...» (Лермонтов 2000: 234). БестужеваМарлинского (точнее, его образ в глазах читателей) можно
считать одной из моделей такого «кавказца». Как замечает Лью­
ис Бэгби, писатель стремился убедить читателей в сходстве
автора с героями его сочинений, сознательно переплетая фик­
тивные тексты с жизненными фактами (Bagby 1995). Совре­
менники настолько соединяли Бестужева-Марлинского с его
кавказскими героями, что, когда он пропал без вести, даже рас­
пространился слух, что именно он оказался Шамилем, лиде­
ром восставших мусульман (Алексеев 1928: 133).
«Кавказец» был написан для выходившего в 1841—1842 го­
дах альманаха физиологических очерков «Наши, списанные с
натуры русскими», хотя и не был напечатан (его не пропусти­
297
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
ла цензура). Лермонтов строго соблюдал правила жанра, как
доказывает «типизация» трех видов кавказцев в начале и кон­
це очерка: «Настоящих кавказцев вы находите на Линии; за
горами, в Грузии, они имеют другой оттенок; статские кавказ­
цы редки»; «Теперь еще два слова о других кавказцах, не наст о­
ящих. Грузинский кавказец отличается тем от настоящего, что
очень любит кахетинское и широкие шелковые шаровары.
Статский кавказец редко облачается в азиатский костюм» (Лер­
монтов 2000: 367, 370). Как отмечает Александр Цейтлин, на­
блюдение за внешностью и классификация «типов» были глав­
ными приемами физиологического очерка (Цейтлин 1965).
Эти приемы противостоят романтической манере БестужеваМарлинского в том, что они подчеркивают расстояние между
автором (повествователем) и героем. Герой физиологическо­
го очерка описывается как «образец» некоего типа; у героя
«Кавказца» даже нет имени.
Очерк в самом начале определяет «кавказца» как «существо
полурусское, полуазиатское» (Лермонтов 2000: 367). Это не что
иное, как воплощение размывания границы между Россией и
Азией. «Неимоверная гибкость» кавказца сказывается, напри­
мер, в том, что «[о]н понял вполне нравы и обычаи горцев,
узнал по именам их богатырей, запомнил родословные глав­
ных семейств» (Там же: 368). Тем не менее жизнь «кавказца» не
оценивается позитивно, она изображается в ироническом
ключе как цепь разочарований. В кадетском корпусе он «читал
“Кавказского Пленника” и воспламенился страстью к Кавказу»,
а потом на Кавказе «влюбился, как следует, в казачку» (Там же:
367). Но скоро все его литературные представления о Кавказе
оказываются лишь мечтой. Хотя он «на свободе читает Марлинского и говорит, что очень хорошо», «он одно время меч­
тал о пленной черкешенке, но теперь забыл и эту почти не­
сбыточную мечту» (Там же: 368). Зато его пленяют «нравы и
обычаи горцев»: «Чуждыйутонченностей светской и городской
жизни, он полюбил жизнь простую и дикую» (Там же: 368).
Впрочем, эта его новая страсть очевидно восходит к типично
романтической мечте о «благородном дикаре». Кавказец все
еще находится под действием литературных идей: «у него силь­
298
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
ное предупреждена против шинели в пользу бурки»; «бурка,
прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермоло­
ва» (Там же: 369). Наконец, когда ему исполняется сорок лет,
кавказец начинает скучать по родине и, специально получив
ранение, добивается отставки.
Вопреки многократным разочарованиям в литературной
мечте, кавказец не может от нее избавиться. В то время как
Бестужев-Марлинский старался убедить читателей в тожде­
ственности жизни и текста, Лермонтов, так же как и Пушкин,
разоблачает несовпадение текста с жизнью. Ирония по от­
ношению к романтическому субъективизму нередко наблю­
далась во второй половине 1830-х и в 1840-х годах, но оба
писателя отличаются от последующего поколения писателейреалистов тем, что «действительность» вне текстуального мира
понимают как нечто недоступное. Закрываясь внутри сотво­
ренного в русской культуре образа Кавказа («внутренней ко­
лонии» России), они указывают на ограниченность этого во­
ображаемого пространства и намекают на существование
другого Кавказа, непредставимого и «внешнего» по отноше­
нию к ним.
Политика подвижной границы
Как мы видели у Бестужева-Марлинского, представление о
подвижности и воображаемом характере границы во многом
обусловлено чувством неполноценности русских перед Евро­
пой. Россия считается «Европой» по отношению к Азии, но
«Азией» по отношению к Европе. С точки зрения подвижнос­
ти и воображаемости границы ощутима связь двух границ
«России»: границ с Европой и с Азией.
В восьмой статье из цикла «Сочинения Александра Пушки­
на» Белинский пишет:
Некоторые из горячих славянолюбов говорят: «Посмот­
рите на немца, — он везде немец, и в России, и во Франции,
и в Индии; француз тоже везде француз, куда бы ни занес­
299
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
ла его судьба; а русский в Англии — англичанин, во Фран­
ции — француз, в Германии — немец». Действительно, в
этом есть своя сторона истины, которой нельзя оспоривать,
но которая служит не к унижению, а к чести русских. Это
свойство удачно применяться ко всякому народу, ко всякой
стране отнюдь не есть исключительное свойство только
образованных сословий в России, но свойство всего русско­
го племени, всей северной Руси (Белинский 1955: 437).
Чтобы обосновать свое утверждение, Белинский ссылается
на то, что Лермонтов хвалит Максима Максимыча за «неимо­
верную гибкость», «способность русского человека применять­
ся к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить»:
«Здесь дело идет о Кавказе, а не о Европе; но русский человек
везде тот же» (Там же: 437).
Белинский интересным образом сравнивает две границы
России. В отношениях с Европой русские не могли найти в
себе никакого позитивного достоинства и были вынуждены
подражать ей. Белинский все время страдал от этой неполно­
ценности, но здесь радикально переоценивает ситуацию. Под­
ражание другим народам становится позитивным свойством
русских. Подобный поворот в оценке отсутствия националь­
ной идентичности России — само это отсутствие перетолко­
вывается как позитивная идентичность — мы встречаем и у
других, например в изменении позиции Чаадаева от «Филосо­
фических писем» к «Апологии сумасшедшего»11. Однако у Бе­
линского этот поворот оправдывается упоминанием об отно­
шениях России с Кавказом, ее колонией. Иными словами,
неопределенность границы с Европой, которая рассматри­
вается как недостаток, компенсируется неопределенностью
границы с Кавказом, которая видится в позитивном свете. В от­
личие от подражания Европе, подражание Кавказу никаким
комплексом неполноценности не сопровождается.
Аналогичные примеры можно найти в истории Японии.
Эта страна начала стремительную модернизацию в середине
XIX века под давлением европейских держав и, подобно Рос­
300
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
сии, в ходе этой модернизации пережила серьезный кризис
идентичности, выбирая между Востоком и Западом. Как Рос­
сия, так и Япония старались догнать европейские державы и в
ходе этого процесса колонизировали соседние регионы в
Азии. Можно найти много общих черт в колониальных дискур­
сах обеих стран. Например, «паназиатское» направление в до­
военной Японии сильно напоминает евразийство. Представи­
тели этого направления апеллировали к солидарности Азии
против Европы, но многие из них считали, что эта солидар­
ность должна осуществляться под руководством Японии. С од­
ной стороны, это была теория сопротивления империализму,
а с другой — оправдание японских завоеваний в Азии12.
Исследователи японского колониализма часто связывают
внешнюю колонизацию со стремительной модернизацией
Японии. Например, ё й т и Комори, исследователь японской
литературы, называет модернизацию Японии «самоколонизацией»: «для того чтобы защищать свою территорию, [Япония]
колонизировала внутренние институты, культуру, быт и более
всего менталитет народа, хотя, по всей видимости, она добро­
вольно подчинялась логике, навязанной европейскими держа­
вами» (Комори 2001: 7—8). По мнению Комори, переживания
«самоколонизации» стали для японцев коллективной травмой,
которую надо было чем-то вытеснить. И она была вытеснена
внешней колонизацией, организованной по примеру европей­
ских держав:
Для того чтобы вытеснить из памяти боязнь и тревогу,
что «цивилизованный мир» может счесть [Японию] «дикой»
или «варварской» <...> она колонизировала тех, в ком виде­
ла собственное отражение, то есть «диких» и «варваров»,
которых она нашла [по соседству]...
<...>
Между тем, чтобы вытеснить страх перед колонизацией,
перед угрозой стать рабами [Европы], требовалось постоян­
но отыскивать все новых «диких» и «варваров», то есть чу­
ж их, как собственное отраж ение. А считать новых «диких»
301
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
и «варваров» чужими можно было, только пока они не были
включены в состав Японии; подвергнувшись колонизации
и оказавшись на японской территории, они переставали
быть чужими, «дикими» или «варварами» и становились
«своим» народом... (Там же: 18— 19)13.
Конечно, эта теория применима к России не полностью.
Исторически Япония была гораздо теснее связана со страна­
ми Азии, чем Россия, и сама едва избежала колонизации евро­
пейскими державами. Однако представляется, что в этой тео­
рии можно найти ключи к пониманию подвижной границы
между «своим» и «чужим» в России. Национализация «своего»
(образование позитивной идентичности «своей» нации), как
видно у Белинского, поддерживалась колонизацией «чужого»,
но колонизация соседнего «чужого» превращала «чужого» в
«своего». Это не обязательно означало «русификацию» коло­
ний — иногда русские с энтузиазмом подражали жителям за­
воеванных или присоединенных земель. Но затем национали­
зация расширившегося «своего» потребовала дальнейшей
колонизации нового «чужого». Этот замкнутый круг делал гра­
ницу «России» постоянно подвижной и во многом вообража­
емой. При этом следует отметить, что граница «России» не
только расширялась. Иногда она сокращалась до того, что
«простой народ», говоривший на том же языке, казался интел­
лигенции культурно чужим.
В настоящей статье мы попытались рассмотреть осознание
воображаемого характера границы «России», представленное
в кавказских текстах русского романтизма. Граница «России»
по-разному определяется социально-политическими усло­
виями, но само различение «своего» vs. «чужого» или «внутрен­
него» vs. «внешнего» России создано внутри субъективности
русских14. Многочисленные «Ориенты» русской культуры —
кавказские горцы, казаки, «простой народ» и т.д. — иногда счи­
таются «внутренними», иногда «внешними», но в любом случае
являются «внутренними колониями» России в том смысле, что
они характеризуются в категориях русской культуры. Подоб­
ное самосознание писателей помогает нам пересмотреть се­
годняшнюю дискуссию о русском ориентализме.
302
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
Литература
Алексеев 1928 —
Алексеев МЛ. Этюды о Марлинском / /
Сборник трудов Иркутского Государ­
ственного Университета. 1928. Т. 15.
С. 113-174.
Белинский ВТ. Полн. собр. соч.: В 13 т.
Белинский 1955 —
Т. 7. М.: АН СССР, 1955.
Бестужев-Марлинский 1958 - - Бестужев-Марлинский АА. Соч.: В 2 т.
Т. 1. М.: Государственное издательство
художественной литературы, 1958.
Бобровников 2008 —
Бобровников В. Почему мы маргиналы?
Заметки на полях русского перевода
«Ориентализма» Эдварда Саида / / Ab
Imperio. 2008. № 2. C. 325-344.
ван дер Ойе 2002 —
ван дер Ойе Д.С. Ориентализм — де­
ло тонкое / / Ab Imperio. 2002. № 1.
C. 249-263.
Гройс Б. Утопия и обмен. М.: Знак, 1993Гройс 1993 —
Гусев ВЛ. Вклад декабристов в отече­
Гусев 1975 —
ственную этнографию / / Декабристы
и русская культура / Под ред. Б.С. Мейлаха. Л.: Наука, 1975. С. 80—104.
Комарович ВЛ. К вопросу о жанре «Пу­
Комарович 1937 —
тешествия в Арзрум» / / Пушкин. Вре­
менник Пушкинской комиссии. Т. 3- М.;
Л.: Издательство АН СССР, 1937. С. 326—
338.
Комори 2001 —
Комори ё . Посутокорониару [Постколониальное]. Токио: Иванами-шотэн,
2001 [на японском].
Левкович 1988 —
Левкович ЯЛ. Автобиографическая
проза и письма Пушкина. Л.: Наука,
1988.
Лермонтов 2000 —
Марлинский 1847 —
Накамура 2008 —
Лермонтов МЮ. Полн. собр. соч.:
В 10 т. Т. 6. М.: Воскресенье, 2000.
МарлинскийА. Второе полн. собр. соч.:
В 4 т, 12 ч. 4-е изд. Т. 2. Ч. 6. СПб.: Типо­
графия Министерства государствен­
ных имуществ, 1847.
Накамура Т. Литература и границы:
Кавказ в русской литературе. Осип
Мандельштам и Андрей Битов / /
Beyond the Empire: Images of Russia in
the Eurasian Cultural Context / Ed. by
T. Mochizuki. Sapporo: Slavic Research
303
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
Норимацу 2008 —
Пушкин 1948 —
Руновский I860 —
Такэути 1993 —
Тургенев 1965 —
Хармс 1997 —
Цейтлин 1965 —
Эткинд 2003 —
Austin 1997 —
Bagby 1995 —
Ely 2002 -
Center, Hokkaido University, 2008.
C. 255-277.
Норимацу К Субъекты колониальной
репрезентации в русской литературе
XIX века / / Beyond the Empire: Images of
Russia in the Eurasian Cultural Context /
Ed. by T. Mochizuki. Sapporo: Slavic Re­
search Center, Hokkaido University, 2008.
C. 167-187.
Пушкин AC. Полн. собр. соч.: В 17 т. T. 8.
Кн. 1. М.; Л.: Издательство АН СССР,
1948.
[Руновский А] Записки о Шамиле при­
става при военнопленном А. Руновско­
го. СПб.: В типографии К. Вольфа, 1860.
Такэути ё . Нихон то Азиа [Япония и
Азия]. Токио: Тикума-шобо, 1993 [на
японском].
Тургенев КС. Полн. собр. соч. и писем:
В 28 т. Соч.: В 15 т. Т. 10. М.; Л.: Издатель­
ство АН СССР, 1965.
Хармс ДИ. Полн. собр. соч.: В 4 т. Т. 2.
Проза и сценки. Драматические произ­
ведения. СПб.: Академический проект,
1997.
Цейтлин АГ. Становление реализма в
русской литературе (Русский физио­
логический очерк). М.: Наука, 1965.
Эткинд А. Русская литература, XIX век:
роман внутренней колонизации / / Но­
вое литературное обозрение. 2003.
№59- С. 103-124.
Austin PM. The Exotic Prisoner in Russian
Romanticism. New York: Peter Lang, 1997.
Bagby L. Alexander Bestuzhev-Marlinsky
and Russian Byronism. University Park:
The Pennsylvania State University Press,
1995.
Ely C. This Meager Nature: Landscape and
National Identity in Imperial Russia. De­
Kalb: Northern Illinois University Press,
2002 .
Etkind 2007 -
Etkind A. Orientalism Reversed: Russian
Literature in the Times of Empires / / Mo­
dern Intellectual History. 2007. Vol. 4.
No. 3. P 617-628.
304
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
Fanon 1995 —
Goscilo 1981 —
Greenleaf 1994 —
Heier 1971 —
Helfant 1997 -
Hokanson 2008 —
Khalid 2000 Knight 2000a —
Fanon F. Peau noire, masques blancs. Pa­
ris: Seuil, 1995.
Lermontov’s Debt to Lavater and Gall / /
The Slavonic and East European Review.
1981. Vol. 59. No. 4. P 500-515.
GreenleafM. Pushkin and Romantic Fash­
ion: Fragment, Elegy, Orient, Irony. Stan­
ford: Stanford University Press, 1994.
Heier E. Lavater’s System of Physiognomy
as a Mode of Characterization in Lermon­
tov’s Prose / / Arcadia. 1971. Vol. 6. No. 3P. 267-282.
Helfant IM. Sculpting a Persona: The Path
from Pushkin’s Caucasian Journal to Puteshestvie vArzrum j j The Russian Review.
1997. Vol. 56. No. 3. P. 366-382.
Hokanson K. Writing at Russia’s Border.
Toronto; Buffalo; London: University of
Toronto Press, 2008.
Khalid A. Russian History and the Debate
Over Orientalism / / Kritika. 2000. Vol. 1.
№ 4. P. 691-699.
Knight N. Grigor’ev in Orenburg, 1851 —
1862: Russian Orientalism in the Service
of Empire? / / Slavic Review. 2000. Vol. 59№ l.P. 7 4 -1 0 0 .
Knight 2000b Kornblatt 1992 —
Kornblatt 1998 —
Layton 1994 —
Layton 1997 —
Knight N. On Russian Orientalism: A Re­
sponse to Adeeb Khalid / / Kritika. 2000.
Vol. l.№ 4. P. 701-715.
Komblatt JJD. The Cossack Hero in Rus­
sian Literature: A Study in Cultural My­
thology. Madison: The University of Wis­
consin Press, 1992.
KomblattJD. Cossacks and Women: Cre­
ation without Reproduction in Gogol’s
Cossack Myth / / Russian Subjects: Empire,
Nation, and the Culture of the Golden
Age / Ed. by M. Greenleaf and S. MoellerSally. Evanston: Northwestern University
Press, 1998. P. 173-189.
Layton S. Russian Literature and Empire:
Conquest of the Caucasus from Pushkin
to Tolstoy. Cambridge: Cambridge Univer­
sity Press, 1994.
Layton S. Nineteenth-Century Russian My­
thologies of Caucasian Savagery / / Rus­
sia’s Orient. Imperial Borderlines and
305
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
Layton 2001 —
Leighton 1975 —
Olcott 1974 —
Ram 2003 —
Saaler, Koschmann 2007
Sahni1997 —
Scotto 1992 —
Thompson 2000 —
Todd 1986 -
Todd 1999 van der Oye 2010 —
Wachtel 1992 -
Peoples, 1700—1917 / Ed. by D.R. Brow­
er and E.J. Lazzerini. Bloomington; India­
napolis: Indiana University Press, 1997.
P. 8 0 -9 9 .
Layton S. Thompson, E.M. Imperial Know­
ledge: Russian Literature and Colonialism
[review] / / The Russian Review. 2001.
Vol. 60. № l.P 115-116.
Leighton L.G. Alexander Bestuzhev-Marlinsky. Boston: Twayne Publishers, 1975.
OlcottA. Parody as Realism: TheJourney to
Arzrum / / Russian Literature Triquarterly.
1974. Vol. 10. P. 245-259.
Ram H. The Imperial Sublime: A Russian
Poetics of Empire. Madison: The Universi­
ty of Wisconsin Press, 2003.
Pan-Asianism in Modern Japanese His­
tory: Colonialism, Regionalism and Bor­
ders / Ed. by S. Saaler, J.V. Koschmann.
London and New York: Routledge, 2007.
Sahni K. Crucifying the Orient: Russian
Orientalism and the Colonization of Cau­
casus and Central Asia. Bangkok: White
Orchid Press, 1997.
Scotto P. Prisoners of the Caucasus: Ideo­
logies of Imperialism in Lermontov’s «Be­
la» / / Publications of the Modern Lan­
guage Association of America. 1992.
Vol. 107. № 2. P. 246-260.
Thompson EM. Imperial Knowledge: Rus­
sian Literature and Colonialism. Westport;
London: Greenwood Press, 2000.
Todd III WM. Fiction and Society in the
Age of Pushkin: Ideology, Institutions, and
Narrative. Cambridge, Mass.; London: Har­
vard University Press, 1986.
Todd III WM. The Familiar Letters as a Lite­
rary Genre in the Age of Pushkin. Evan­
ston: Northwestern University Press, 1999van der Oye DS. Russian Orientalism: Asia
in the Russian Mind from Peter the Great
to the Emigration. New Haven; London:
Yale University Press, 2010.
Wachtel A. Voyages of Escape, Voyages of
Discovery: Transformations of the Trave­
logue / / Cultural Mythologies of Russian
Modernism: From Golden Age to the Sil­
ver Age / Ed. by B. Gasparov et al. Berke-
306
ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ «РОССИИ» В КАВКАЗСКИХ ТЕКСТАХ..
Wilson 1973 —
ley: University of California Press, 1992.
P. 1 2 8 -1 4 9
Wilson RK. The Literary Travelogue:
A Comparative Study with Special
Relevance to Russian Literature from Fonvizin to Pushkin. The Hague: Martinus
Nijhoff, 1973.
Примечания
1 Хармс 1997:492 Здесь и далее, если иное не оговорено, перевод иноязычных ци­
тат выполнен автором статьи.
3 Применимость теории Эдварда Саида к России стала главной те­
мой в дискуссии о русском ориентализме (Knight 2000а; Knight 2000b;
ван дер Ойе 2002; van der Оуе 2010). Резкая критика русской культуры
в духе той критики, которую Саид обрушивает на колониальные импе­
рии (см., например: Scotto 1992, Sahni 1997 и Thompson 2000), не по­
лучила широкой поддержки в славистике. Ср., например: Layton 1997:
80—83; Layton 2001. Относительно причин непопулярности Саида в
России см., например: Бобровников 2008.
4 Ограничиваясь только монографиями на английском языке, мож­
но назвать: Layton 1994; Austin 1997; Ram 2003; Hokanson 2008.
5 В рассказе «Стук!.. Стук!.. Стук!..» (1871) И.С. Тургенев пишет: «Марлинский теперь устарел <...> но в тридцатых годах он гремел, как ник­
то, — и Пушкин, по понятию тогдашней молодежи, не мог идти в срав­
нение с ним» (Тургенев 1965: 266).
6 Хунзах — столица Аварского ханства — был взят русскими вой­
сками только в 1837 году.
7 Лафатер еще был в моде в 1830—1840-е годы. Известно, что Лер­
монтов также увлекался физиономикой. См., например: Heier 1971;
Goscilo 1981.
8 Койсубулинцы — племенная группа аварцев; что же касается богучемонов, то Аполлон Руновский в своих «Записках о Шамиле» утвер­
ждал со слов имама Шамиля, что это племя существовало «только в
воображении Марлинского» (Руновский I860: 46).
9 По этой причине некоторые советские исследователи считали
Бестужева-Марлинского предшественником реалистической этногра­
фии (Гусев 1975: 101 —103), тогда как, по мнению Лорен Лейтон, это
лишь проявление романтического увлечения «местным колоритом»
(Leighton 1975: 73).
10 Тадаси Накамура обнаруживает подобную ситуацию в повести
«Уроки Армении» Андрея Битова (Накамура 2008: 276—277).
11 См.: Гройс 1993: 246—249- Кристофер Эли исследовал подобный
поворот в восприятии пейзажа России в XIX веке (Ely 2002).
12 Обзор истории паназиатского движения в Японии на англий­
ском языке дается в: Saaler, Koschmann 2007, в особенности в гл. 1.
307
КЁХЭЙ НОРИМАЦУ
13 Сравнение Японской империи с рабом Европы было найдено уже
сразу после Второй мировой войны в сочинениях ё с и м и Такэути, из­
вестного исследователя китайской литературы: «Раб не хочет при­
знаться в том, что он раб. <...> В Японии в процессе модернизации
сформировался сильнейший комплекс неполноценности перед Евро­
пой. <...> Япония искала выход в том, чтобы самой стать Европой, луч­
шей Европой. То есть она пыталась уйти от рабского статуса, став хо­
зяином рабов» (Такэути 1993:43).
14 Это относится и к часто обсуждаемому исследователями вопро­
су о «сочувственности» vs. «дискриминационности» представлений о
Кавказе в русской литературе. См.: Норимацу 2008: 167—172.
СУБЪЕКТНОСТЬ
И СУВЕРЕНИТЕТ
Лори Манчестер
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ
КАК «АГЕНТЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ»
В РОССИЙСКОЙ ДЕРЕВНЕ:
позднеимперский период
В последние десятилетия историки разных стран все чаще
обращаются к вопросу о том, в какой степени «эксплуататор­
ский» подход, характерный для отношения колонизаторов к
колонизируемым, проявлялся во взаимоотношениях различ­
ных групп населения в пределах одного общества. В то время
как многие исследователи, изучающие историю США и Латин­
ской Америки, рассматривают в качестве объекта колонизации
преимущественно расовые меньшинства, некоторые специа­
листы по истории Западной Европы отказываются от сугубо
расового определения колонизации. Низшие классы, подчер­
кивают эти историки, нередко воспринимались в европейских
обществах как «свои чужие» (domestic others), что побуждало
элиты брать на себя по отношению к ним «цивилизаторскую»
миссию1.
Поскольку века крепостничества низвели русское крестьян­
ство почти на положение низшей расы, модель «внутренней
колонизации», не опирающаяся на собственно расовые и этни­
ческие различия, особенно применима к России. Некоторые
специалисты по русской истории уже начали использовать в
своих исследованиях это понятие2.
До сих пор внимание исследователей привлекали ини­
циативы внутренней колонизации, исходившие от довольно
ограниченного в социальном смысле круга акторов — госу­
дарственных деятелей, интеллигенции и наиболее активных
деятелей земств. Гендерный аспект истории внутренней коло­
низации почти не обсуждался3. Поскольку объект внутренней
311
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
колонизации в России — русское крестьянство — составлял
(как и в случае «внешней» колонизации) огромное большин­
ство населения, представляется особо интересным изучить
роль женщин в этом процессе —особенно с учетом значитель­
ного вклада, который они внесли в историю европейского
«внешнего» колониализма4. Гендерный аспект, с моей точки
зрения, не играл заметной роли во внутренней колонизации
обществ, расположенных к западу от России, — там «свои чу­
жие», хотя и подвергались эксплуатации, все же составляли
меньшинство населения и не вызывали особого страха. Что
касается России, то здесь гендерный фактор играл значитель­
но большую роль и в процессе внутренней колонизации, и в
формировании национального самосознания5. Эти процессы
в России были тесно взаимосвязаны — так же как и в колони­
альном мире; на материале «западного» колониализма они изу­
чены в трудах Энн Столер6.
Влияние гендерного фактора на процесс внутренней коло­
низации было в России во многом связано с деятельностью
русской православной церкви — института, который, казалось
бы, мало подходил для этой роли. Во второй половине XIX века
реформаторски настроенные церковные публицисты искали
выхода из духовного кризиса, в который погружалось обще­
ство. Одним из выходов, по их мнению, могло стать привлече­
ние жен и дочерей священников к «цивилизаторской» деятель­
ности в отношении крестьянства.
Выполнение подобной миссии было связано с рядом про­
тиворечий. Поскольку в образованном обществе (включая ду­
ховенство) в 1860-е и несколько последовавших десятилетий
(как минимум до 1905 года) одним из доминирующих настро­
ений было народничество и поскольку процессы модерниза­
ции и вестернизации воспринимались духовенством весьма
неоднозначно, церковные публицисты в конце XIX века все
острее спорили о том, в чем, собственно, должно заключаться
«окультуривание» крестьянства. Изучение вопроса о том, поче­
му именно женщины из обедневшего духовного сословия (со­
ставлявшего в 1870 году менее одного процента населения7)
312
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
рассматривались церковными публицистами как наиболее
подходящие кандидаты для выполнения «цивилизаторской»
миссии, и о том, как они эту миссию понимали, помогает выя­
вить, насколько «заскорузлыми», неподатливыми для измене­
ний были в императорской России гендерные и сословные
категории. Важно также выяснить, почему движение, призван­
ное объединить русское общество через «окультуривание»
низших слоев, оказалось обречено на провал и как разворачи­
валась борьба между теми, кто стремился сохранять в непри­
косновенности социальные традиции, и теми, кто хотел стать
современным (они могли принадлежать к одной и той же со­
циальной группе) в рамках преобразований, осуществлявших­
ся в России в последние предреволюционные десятилетия.
Непоследовательные Великие реформы сохранили в Рос­
сии основы архаичной сословной системы до 1917 года, за­
труднив складывание среднего класса, который мог бы послу­
жить основой «национального прототипа» (а national prototype) — своего рода образа идеального россиянина, которому
каждый член общества мог бы подражать. Городские сословия
(купечество и рядовые горожане) составляли во второй поло­
вине XIX века около 10 %населения8.Дальше в этой статье я по­
кажу, что в глазах реформаторски настроенных церковных
публицистов ярко выраженные «национальные качества» при­
ходского духовенства делали его единственным сословием,
подходившим на роль «прототипа». Однако, по их мнению, не
все члены сословия были способны выполнить цивилизатор­
скую миссию: лишь женщины, входившие в состав приходско­
го духовенства, могли выступить агентами моральной транс­
формации сельского населения. Хотя изображение жен ан­
глийских пасторов, представленное в произведениях Энтони
Троллопа и Джейн Остен, в XIX веке вошло в дискурс популяр­
ных жанров литературы — комической прозы и мелодрамы, в
России, где не было единой группы, которая могла бы перера­
сти в доминирующий средний класс, небольшая группа жен­
щин, нетипичная для окружающей их среды, вполне могла
сыграть роль национального прототипа.
313
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
Здесь просматривается явное отличие России от Западной
Европы XIX века, где, по словам Джорджа Моссе, и мужчины, и
женщины могли выступать в качестве символов нации (мужчи­
ны — как носители общенациональных ценностей, женщи­
ны — как воплощение «материнских качеств нации... ее исто­
рии и традиций»)9. В России же в XIX — начале XX века в
качестве общенационального символа представали преимуще­
ственно женщины. Мужчина мог восприниматься как вопло­
щение государства, вестернизированного самодержавия или
материализма, однако осмысление русской национальной
идентичности было связано прежде всего с «женским вопро­
сом» и развитием народничества — еще одного феномена, яв­
лявшегося порождением романтизма.
Представители различных течений общественной мысли
сходились на том, что и женщины, и крестьяне играли (хотя и
не как единое целое) особую роль в истории России. И тех и
других превозносили за их страдания, рассматривавшиеся как
неотъемлемый компонент спасения нации10. Церковные пуб­
лицисты разделяли подобный подход, но вводили дополни­
тельные строгие критерии, призванные определить, какие
именно женщины могли не просто служить воплощением на­
циональной идентичности, но и способны были передать дру­
гим свои ценности и качества.
Эта статья открывается обсуждением вопроса о том, поче­
му в середине XIX века в церковных и государственных кругах
России возникло представление о дочерях духовенства как об
идеальных носителях «цивилизаторской миссии» и как это
повлияло на создание для них сословных школ. Во втором раз­
деле исследуется процесс переоценки сущности «внутренней
миссии» и роли жен и дочерей духовенства, связанный с вы­
явившимся к концу XIX века влиянием модернизации и ин­
дустриализации на развитие русского общества. Наконец, в
последней части будут рассмотрены тексты, принадлежащие
женам и дочерям священников, что позволит выяснить, на­
сколько сознательно и добровольно женщины духовного
сословия участвовали в миссии по «окультуриванию» кресть­
янства.
314
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
Превращение женщин духовного сословия
в «агентов просвещения»
В 1843 году в России были учреждены первые сословные
училища для дочерей духовенства под покровительством ве­
ликой княжны Ольги Николаевны — они назывались епархи­
альными. Их открытие объяснялось характерными для руссо­
истской традиции «научного материнства» рассуждениями о
том, что образованные женщины будут лучшими женами и
матерями священников. Кроме того, правительство и Синод
предполагали, что выпускницы окажут положительное воз­
действие на крестьян11. После того как в 1864—1865 годах в
России по указу Александра II были организованы земства,
перед системой образования для дочерей духовенства была
поставлена еще одна задача, связанная со значительным рос­
том епархиальных училищ, большинство из которых основы­
валось на средства и действовало под управлением приходс­
кого духовенства. Воспитанниц теперь готовили и к роли
сельских учительниц, то есть к миссии, с которой в предше­
ствующие десятилетия были связаны лишь немногие женщи­
ны из духовного сословия12.
В духе традиций «клерикальной эндогамии» доступ в учили­
ща получали главным образом дочери духовенства, которые
рассматривались как наиболее подходящие невесты для кли­
риков. Церковные иерархи полагали, что девушки благород­
ного происхождения будут неспособны свыкнуться с трудно­
стями повседневной жизни духовенства, а происходящие из
низших и средних слоев общества — крестьянства, небогато­
го дворянства, купечества, мещанства и низшей бюрократии —
чужды сословной культуре, стилю и образу жизни священни­
ков13. Даже некоторые священники и церковные публицисты
(например, преподаватели семинарий, не имевшие сана), ос­
тро критиковавшие в то время наследственную замкнутость
клира, настаивали на том, что хорошая жена для клирика дол­
жна с рождения воспитываться в атмосфере сословных тради­
ций духовенства14. Однако эти публицисты были в то же вре­
315
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
мя преданы идеалам просвещения и поэтому соглашались с
тем, что дочери священников все-таки должны получать обра­
зование вне семьи. А поскольку миссия жены клирика предпо­
лагала получение специального образования, светские и цер­
ковные власти в 1860-е годы соглашались с необходимостью
сохранения сословного характера епархиальных училищ —
несмотря на то что сыновья священников получили тогда пра­
во поступать в гимназии (в 1864 году) и в военные училища
(в 1865-м), а семинаристы — в университет (1863). По-прежнему сохранялось мнение о том, что дочерям духовенства не
следовало давать элитарного, светского по характеру образо­
вания, которое могли получить девушки благородного проис­
хождения15. Дочерям священников не было запрещено посту­
пать в светские женские гимназии —и во многих гимназиях их
можно было найти, однако деятели Священного Синода не раз
высказывались о нежелательности такого выбора учебного за­
ведения16. Синод, под началом которого находились училища,
предполагал, что они были достойной альтернативой свет­
скому образованию для девушек, которое включало в себя изу­
чение французского языка, чтение русской и западной литера­
туры и танцы. Такое образование, по мнению синодальных
чиновников, негативно влияло на благочестие российских
дворянок и делало их еще более неподходящими для роли жен
духовенства. Дворянок многие церковные публицисты изобра­
жали ленивыми, спящими до обеда, бросающими детей на по­
печение немецких и французских нянек, которые портят их
своим воспитанием17.
Открывая первое епархиальное училище, великая княжна
Ольга Николаевна заявила, что дочери духовенства близки по
уровню развития к крестьянам; она предполагала, что «окуль­
турить» последних можно в первую очередь через «окультури­
вание» дочерей клира18. И действительно, большинство пред­
ставительниц духовного сословия проживало в деревне и
было — по крайней мере до конца XIX века — тесно связано с
сельскохозяйственным трудом. В течение года они ухаживали
за скотом и хотя, в отличие от крестьянок, редко пахали и
316
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
боронили почву, сев и жатва не обходились без их участия.
Вплоть до позднеимперского периода клирики были един­
ственными представителями некрестьянского населения, по­
стоянно жившими в деревне, в их повседневной жизни были
черты сходства с жизнью крестьян, и это давало церковным
публицистам основание утверждать, что дочери духовенства
лучше подойдут на роль сельских учительниц, чем представи­
тельницы светских сословий. В 1886 году один церковный пуб­
лицист писал о женщинах из приходского духовенства: «Кому,
в самом деле, удобнее и ближе сеять семена веры и знания сре­
ди народа, как не выходцам из среды его же самого, которые
прекрасно знают язык и обычаи своих односельцев и лучше
других сумеют научить их всему нужному»19. Церковные авто­
ры полагали, что женщины из высших сословий исполнены
гордыни, брезгают принимать крестьян у себя дома, считают
слишком утомительным давать им советы, нерелигиозны, пи­
тают отвращение к крестьянскому «невежеству» и как след­
ствие ненавидимы крестьянами20 (впрочем, в этих взглядах
церковные авторы во многом совпадали с либералами-разночинцами, о чем будет сказано дальше). Дочери же духовных
лиц были близки крестьянству по своим привычкам и взглядам,
а важнейшим способом повысить их авторитет в сельской сре­
де и «духовно приподнять» над массами считалось именно
образование.
С самого начала, однако, в руководстве Русской Право­
славной Церкви шли споры о том, что именно должно вклю­
чать в себя образование для представительниц приходского
духовенства. Для того чтобы подготовить девушек к умелому
руководству небогатым хозяйством сельского батюшки, их
обучали в епархиальных училищах всем видам домашнего
труда. В первой епархиальной школе, открывшейся в Царс­
ком Селе, воспитанницы в дореформенный период должны
были вставать каждый день в четыре часа утра, чтобы подо­
ить коров до завтрака21. После длительных дебатов количе­
ство занятий, связанных с тяжелым физическим трудом, в
1868 году было сокращено, а объем собственно учебных про­
грамм увеличен. Хотя в программу шестилетнего училищно­
317
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
го курса было после этого включено немало светских пред­
метов (даже французский язык — факультативно, при усло­
вии, что родители «епархиалок» будут платить за занятия им
дополнительно), все же главной целью оставалось религи­
озное обучение22. Образцом жизни для них должны были
служить немногочисленные замужние женщины-святые —
например, святые Нонна и Евсевия Кесарийская23. Воспитан­
ницы должны были знать детали церковной службы в том же
объеме, что и священнослужители. В одной из школ учебник
по пастырскому богословию читался воспитанницам вслух во
время занятий шитьем24.
Воспитанницы епархиальных училищ нуждались в столь
тщательной богословской подготовке потому, что они, как
ожидалось, должны были помогать мужьям в осуществлении
новых пастырских обязанностей в их приходах. Начиная с
1840-х годов некоторые православные богословы в России
начали размышлять о пастырской роли, которую духовенство
может и должно играть помимо чисто богослужебных и об­
рядовых функций. Отчасти это произошло под влиянием
тогдашней протестантской литературы и в еще большей сте­
пени — вследствие реформы духовных семинарий 1839—
1840 годов, произведенной по инициативе обер-прокурора
Синода графа Николая Протасова, после которой в них стали
преподавать естественную историю, начальные основы ме­
дицины и сельское хозяйство и ввели в качестве отдельных
предметов моральное и пастырское богословие; именно тогда
стали появляться оригинальные учебники пастырского бого­
словия, уже не представлявшие собой, как прежде, переработ­
ку немецких протестантских сочинений25. Обер-прокурорреформатор добился своей цели: церковь была совершенно
подчинена Святейшему Синоду и в то же время усилила соци­
альный акцент в своей деятельности: священники должны
были отныне не только служить, но и помогать крестьянам
советами по разным поводам26. В модернизирующемся обще­
стве содержание приходской жизни стало пониматься более
широко, включать в себя заботу о сознании и повседневной
318
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
деятельности прихожан, а не только о выполнении ими хрис­
тианских заповедей.
При этом — как из-за строгого литургического календаря
православной церкви, так и из-за своей тесной связи с сель­
ским хозяйством — многие священники оказались перегруже­
ны новыми пастырскими обязанностями, которые добавились
к их и без того немалой рабочей нагрузке. Хотя каноны и со­
циальные традиции не допускали женщин к церковной служ­
бе, разрешая им выполнять лишь ограниченный круг функций
(печь просфоры, петь в хоре, читать молитвы и наставления),
жены священников могли облегчить бремя, лежавшее на их
мужьях, помогая им в пастырской работе. Как писал один
иерей в 1886 году, все жены могут помогать мужьям, но для
священника помощь жены особенно необходима — и потому,
что его работа столь важна, и потому, что на него возложено
очень много обязанностей27.
Но жены клириков не просто призваны были выполнять
пастырские функции, на которые мужьям не хватало времени.
Устоявшееся представление о тесной связи женщин со сферой
«телесного» и с эмоциями предполагало, что жены духовных
лиц во многих случаях лучше приспособлены для заботы о
нуждах прихожан, чем их мужья. По мнению церковных авто­
ров, мужчины и женщины — разные по природе — идеально
дополняли друг друга. Женщины более заботливы, наделены
педагогическим тактом. Предполагалось, что, как матери, они
глубже проникают в души детей28. Близкие к церкви публици­
сты, как и многие другие авторы, были убеждены, что кризис,
охвативший Россию во второй половине XIX века, имел пре­
имущественно моральный характер, а поскольку главным
«прибежищем» морали считалась семья, женщины обретали
едва ли не всемогущество, способность спасти или погубить
нацию29. Поскольку светские сословия воспринимались боль­
шинством церковных публицистов как погрязшие в грехе, по­
лучалось, что лишь женщины-матери из духовного сословия
способны силой примера и наставления вывести из темноты
всех русских женщин — а вслед за ними и все общество30. Та­
319
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
ким образом, сочетание сословной и гендерной принадлежно­
сти делало представительниц духовного сословия идеальными
«агентами просвещения» в деревне.
Как предполагалось в околоцерковной публицистике, жены
священников могли дать практический совет мужьям, как вес­
ти себя с прихожанками, снабдить женщин «от себя» религи­
озными наставлениями: считалось, что женщина охотнее от­
кроет душу другой женщине, чем мужчине31. Однако подобные
трактовки не ограничивались интерпретацией женского обра­
за мышления. Многие церковные авторы полагали, что жены
клириков лучше, чем мужья, знакомы с реальной жизнью, по­
скольку теснее общаются с народом. Жены духовных лиц не
имели сана и не являлись поэтому носителями сакрального
начала, им было легче «влиться» в повседневную жизнь мирян.
Непосредственное знание человеческой натуры, извлекаемое
из подобных контактов, воспринималось как более ценное по
сравнению с мировосприятием их мужей, основанным, по сло­
вам одного из церковных публицистов (высказанным в 1891
году), на слишком длительных и глубоких размышлениях32.
Получалось, что именно жены духовных лиц — а не их му­
жья — поощрялись в первую очередь к активному вступлению
в формировавшуюся в России общественную жизнь.
В отличие от функций клириков, обязанности их жен, по
словам одного из священников (1886), должны были «прости­
раться гораздо шире — и на область светских знаний поселян
и их житейских отношений»33. Способствуя развитию различ­
ных мирских видов деятельности —или начиная их «с нуля», —
жены духовных лиц, по мнению реформистски настроенных
церковных авторов, должны были помогать прихожанам сове­
том в семейных делах и в ведении домашнего хозяйства, в том
числе в агрономии, в вопросах личной гигиены и грудного
вскармливания младенцев, заниматься распределением мате­
риальной помощи бедным, распространять лекарства и ухажи­
вать за больными34.
Дочери духовных лиц в 1880 году составляли 43,6 % всех
сельских учительниц35. Их учили воздействовать на крестьян­
320
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
ство — так же как и их матерей. В начале XX века им внушали
в епархиальных училищах, что, приступая к обучению, они
должны не столько делать акцент на научной стороне образо­
вания, сколько создать в классе образцовую «домашнюю» ат­
мосферу, которую крестьяне смогут воспроизвести у себя дома.
Здесь должны были царствовать чистота, простота обстанов­
ки, порядок и доброта. Учительницы должны были стать «как
матери» не только для своих учеников, но и для взрослых
крестьянок, которые являлись носительницами традиций и в
силу этого рассматривались как главное препятствие для куль­
турных изменений. В соответствии с общим патерналистским
дискурсом тогдашнего отношения к крестьянам воспитанни­
цам внушали, что крестьянки полюбят их, если к ним отно­
ситься доброжелательно. Завоевав их доверие, жены и дочери
клириков, как предполагалось, смогут содействовать уменьше­
нию детской смертности, научив деревенских женщин, как
мыть и кормить новорожденных, рассказав о том, что такое
микробы, как отделять больных членов семьи от здоровых, как
устраивать детские ясли для «грязных и заброшенных» кресть­
янских младенцев.
Ясли были очень важны и с точки зрения культуры, ибо от­
деляли детей от «грубой, аморальной атмосферы крестьянско­
го дома», где «впечатлительные детские души претерпевали
удары от рук ужасных матерей»36. В этих яслях крестьянским
детям следовало рассказывать истории о лицах из «настоящей»
жизни —о Христе, о святых — в противовес тем сказкам, кото­
рые им рассказывали дома. Один из церковных публицистов
указал в 1902 году, что земство проторило путь учреждению
яслей; настало теперь время женщинам из числа приходского
духовенства, близким к крестьянам, взять на себя задачу улуч­
шения воспитания деревенских детей37.
Духовенство боролось с земством за сердца и умы кресть­
ян, сознавая, что, хотя их задачи и совпадают в сфере насажде­
ния грамотности и гигиены, руководимое дворянами земство
распространяет светские, а нередко и радикальные идеи. С мо­
мента учреждения земства в 1864 году два социальных инсти­
тута оспаривали друг у друга право надзирать за начальным
321
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
образованием в 34 губерниях Европейской России, где были
учреждены земские институты, а государство колебалось, под­
держивая то земские, то церковно-приходские школы.
Для земства основные проблемы крестьянской жизни были
связаны с факторами политического и экономического харак­
тера; для представителей церкви и богословов — с проблема­
ми морали и культуры. И церковь, и земства намеревались «ци­
вилизовать» крестьян, но если земство выступало в первую
очередь за модернизацию и вестернизацию (по крайней мере
так оно выглядело в глазах церковных публицистов), то его
клерикальные оппоненты боролись за превращение крестьян
в подлинно православных христиан, что, с их точки зрения,
означало бы превращение их в «настоящих» русских и пред­
отвращение ожидавшейся ими насильственной революции.
Как уже сказано, благодаря своему сословному происхож­
дению и особой системе образования жены и дочери духовен­
ства воспринимались как воплощение русского национально­
го самосознания. В 1895 году преподаватель епархиального
училища писал: «Воспитанницы женских епархиальных учи­
лищ — дети приходского и преимущественно сельского духо­
венства, а приходское духовенство на Руси всегда было самым
типичным и мощным носителем и выразителем всего исконно-русского»38.
Переоценка «окультуривания» крестьян:
кто он — идеальный русский?
Хотя количество воспитанниц в епархиальных училищах
постоянно увеличивалось на протяжении всего позднеимпер­
ского периода, они все же не могли вместить всех желающих.
С 1874 по 1892 год около 140 тыс. девушек из духовных се­
мей получили образование в епархиальных училищах; еще
несколько тысяч обучались в светских школах, где их родите­
ли сами должны были платить за обучение39. Хотя, судя по
послужным спискам клира, в конце XIX века большинство
дочерей духовных лиц проходили обучение в тех или иных
322
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
образовательных учреждениях, для многих семей это остава­
лось роскошью — особенно для семей сельских дьяконов и
причетников. Представители духовенства должны были в
первую очередь дать образование сыновьям, а для дочерей —
скопить приданое.
В то же время не все выпускницы епархиальных училищ
выходили замуж за духовных лиц. Документы одного из учи­
лищ свидетельствуют, что в период с 1865 по 1878 год треть из
его 90 выпускниц работала учительницами, но была не заму­
жем, и треть — вышла замуж вне духовного сословия. Больше
половины замужних выпускниц (и в «духовных», и в «светских»
семьях) продолжали работать учительницами и после замуже­
ства. Однако детей в духовных семьях, как правило, было мно­
го, и эти семьи редко нанимали больше чем одного слугу (с
которым вместе по дому работала сама хозяйка). Это значило,
что многие из выпускниц были способны уделять внимание
прихожанам лишь спорадически или — если формы пастыр­
ской работы были более структурированы — в самом начале
семейной жизни40.
Однако хотя жены духовных лиц и были далеки от того,
чтобы сосредоточить в своих руках всю пастырскую работу,
консервативные церковные публицисты весьма нервно реаги­
ровали на повышение их роли в приходе. Оппозиция социаль­
ной активности женщин из духовного сословия присутствова­
ла с самого начала издания массовых церковных журналов и
газет в 1860-х годах. Ее представляли прежде всего те, кто хо­
тел ограничить обучение «епархиалок» сугубо прикладными
предметами. Росту подобных настроений способствовало уси­
ление влияния городской культуры в деревне во время первой
волны индустриализации в 1890-х годах.
Полемика об участии жен священников в духовном окормлении приходов была частью более широких дебатов в церк­
ви, касавшихся пастырской деятельности. Далеко не все цер­
ковные публицисты соглашались с тем, что женщины — даже
жены духовных лиц —должны брать на себя пастырские зада­
чи. Даже те авторы, которые выступали с подобными предпи­
саниями, часто подчеркивали, что описываемые ими жены свя­
щенников — это «идеальный тип».
323
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
В противовес «хорошей» жене духовного лица, способной
заниматься различными видами пастырской работы и желаю­
щей делать это, на страницах церковной прессы с 1860-х го­
дах часто появляется образ «плохой» жены. Характерные чер­
ты таких жен —отсутствие интереса к пастырской работе, тяга
к праздности и стяжательству, излишнее любопытство, склоч­
ность, злость. Указывалось, что подобные женщины оказыва­
ют неблагоприятное влияние на детей и держат мужей «под
каблуком». По мнению многих авторов, «плохие» жены порти­
ли отношения своих мужей с прихожанами, отвращая их от
пастырской работы и побуждая сосредоточиться преимуще­
ственно на исполнении церковных обрядов.
Грань между «хорошей» и «плохой» женой была не всегда
ясна. Некоторые жены, определяемые как «плохие», были хоро­
шими домохозяйками и превосходными матерями; их един­
ственный недостаток, по мнению авторов соответствующих
статей, заключался в том, что они отвращали мужей от пастыр­
ской работы. Однако священники должны были быть начеку,
ведь дьявол мог проникнуть и в душу «хорошей» жены. Из-за
тесной связи женщин с плотским началом они были особен­
но уязвимы для дьявольских искушений. И вправду, дьявол дол­
жен был с особой силой стремиться проникнуть в семьи кли­
риков, поскольку он завидовал духовной силе священников.
Искушаемые дьяволом, даже «хорошие» жены могли ввести в
соблазн мужа перед служением литургии — в то время, когда
священникам запрещено вступать в сексуальные отношения41.
Характерная для церковных публицистов манера ассоции­
ровать женщин с «плотью» и ее «страстями» отчасти корени­
лась в бинарной культурной конструкции, связывавшей жен­
щин с природным началом и миром эмоций, а мужчин — с
культурным началом и сферой интеллекта и разума. Традици­
онно эта бинарная схема использовалась для оправдания под­
чиненного положения женщины, но в середине XIX веке в Бри­
тании возникла новая версия схемы: в ней женщина сохраняла
подчиненное положение в семье, но близость к природному
началу и повышенная эмоциональность, приписываемые жен­
щинам («ангелам в доме», по названию опубликованной в
324
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
1854 году и ставшей хрестоматийной поэмы Ковентри Пэтмора «The Angel in a House»42), служили для их моральной аполо­
гии. Аналогичная схема во второй половине XIX века укорени­
лась и в российском образованном обществе, в том числе и в
кругах просвещенных церковных элит. В то же время разделе­
ние жен духовных лиц по бинарному принципу («хорошие» —
«плохие») отличалось от аналогичных западных конструктов.
«Привязка» женщин из духовного сословия к сфере общест­
венной деятельности, характерная для многих церковных пуб­
лицистов, усложняла восприятие этих женщин как «анге­
лов в доме». Кроме того, у духовных лиц сохранялись элементы
допетровских гендерных стереотипов: многие люди в церков­
ной среде уподобляли женщину Еве или Матери Божией, ценя
не только ее материнские качества или домовитость, но и спо­
собность к физическому труду43.
Конкуренция различных гендерных моделей в среде духо­
венства далеко не всегда было гармоничной. В частности, как
мы видели выше, епископы спорили о том, на что следует об­
ратить основное внимание в курсе обучения епархиальных
училищ — на физический труд или на умственное развитие44.
Обер-прокурор Святейшего Синода КП. Победоносцев, ссыла­
ясь на Библию, разделял женщин-христианок на два типа, со­
ответствующих поведению сестер Марфы и Марии, каждая из
которых по-своему служила Христу. В то время как Марфа за­
ботилась о повседневных потребностях Христа, Мария сидела
у его ног, излучая веру и любовь (Лк. 10: 38—42). В соответствии
с одной из раннехристианских традиций трактовки этого эпи­
зода45, Победоносцев подчеркивал, что Христос предпочел
Марию, и поэтому жены духовных лиц должны следовать ее
примеру, ставя на первое место домашние заботы, душевность,
добрые дела46.
Оппозиция Марфы и Марии соотносится с противопостав­
лением «интеллектуальное развитие vs. физические навыки»,
которую обсуждали применительно к программам епархиаль­
ных училищ на протяжении нескольких десятилетий. Адепты
«пути Марии» указывали, что только духовно развитые жены
священников могут уберечь их от нравственного усыпления и
325
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
от излишнего подчинения мирским заботам. Пропаганду это­
го уклона в образовании продолжил в 1915 году отец Георгий
(Мельницкий), печалившийся о том, что нежные, утонченные
жены священников по-прежнему должны трудиться в поле, как
крестьянки. Автор подчеркивал, что образованная, культурная
женщина из духовной среды, которой нужны «железное здоро­
вье и канатные нервы, подчинилась невзгодам бескультурной
жизни, где тупеют и глохнут вдали от света ее лучшие силы и
запросы души»47. Немногие церковные публицисты были гото­
вы одобрить для женщин из духовного сословия как «путь Мар­
фы», так и «путь Марии»48.
В целом можно сделать вывод, что в духовной среде суще­
ствовало многообразие гендерных моделей. Однако следует
помнить, что данные модели, как правило, находились в ост­
ром противоречии друг с другом. Это препятствовало склады­
ванию цельного прототипа, образца социальной деятельно­
сти, который мог бы стать основой для активного движения в
женской духовной среде.
Тем не менее все больше церковных публицистов одобря­
ло допетровскую модель «хорошей» жены духовного лица, или
«путь Марфы», сходясь в этом с ранее высказанной критикой
образования в епархиальных училищах как слишком далеко­
го от практической жизни. Голоса этой группы стали особен­
но слышны на рубеже XIX—XX столетий, когда модернизация
экономики и социальной сферы привела к повышению дохо­
дов сельского духовенства. Теперь в таких семьях — во всяком
случае, в некоторых из них — могли по крайней мере позво­
лить себе делать такие «необязательные» покупки, как куколь­
ная посуда и шоколадные конфеты для дочерей, и оплачивать
им уроки французского и музыки в епархиальных училищах49.
В 1910 году один из церковных публицистов даже писал, что
дочери иереев становятся слишком испорченными и что по­
этому образцом для епархиальных училищ должны стать «бо­
лее культурные соседи наши на западе Европы»; ведь женское
образование в разных странах Запада уже стало более при­
кладным и менее «интеллектуальным», а значит, и выпускницы
326
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
училищ, которых готовят для брака с духовными лицами, дол­
жны уметь вести домашнее хозяйство, шить и работать в саду.
Эти навыки смогут потом перенять у них крестьянки50.
Жены духовных лиц, которые обучали крестьян ведению
хозяйства, прославлялись в церковной прессе на рубеже веков
так же, как и те, кто укреплял благосостояние своих семей.
Группа публицистов, придерживавшаяся подобных взглядов,
следовала представлениям о профессионализации домашнего
хозяйства — словно бы не понимая, что тем же навыкам до­
машнего труда дочери духовных лиц вполне могли научиться
и дома, от матерей, не посещая епархиальных училищ.
Те церковные публицисты, которые настаивали на усиле­
нии прикладного характера образования в епархиальных учи­
лищах, часто проводили сравнение между поколениями, опла­
кивая исчезновение «матушек» былых времен. В 1892 году
преподаватель семинарии жаловался, что сорок-пятьдесят лет
назад крестьяне называли жену священника «матушка-кормилица» и «матушка-жалельница», а теперь называют «матушка-сударыня» или величают по имени-отчеству51. Он вообще
ужасался тому, что епархиальные школы теперь выпускают
«барынь», которые настолько «цивилизованы», что даже боят­
ся крестьян52. Один из священников говорил, обращаясь с ре­
чью к выпускному классу епархиального училища в 1914 году,
что в былые времена жена священника была неграмотна и ску­
повата, зато строго соблюдала посты, никогда не танцевала и
не предавалась мирским развлечениям. Ее дом всегда был от­
крыт для крестьян, ищущих совета. Те же, в свою очередь, с
любовью относились к жене священника и стремились подра­
жать ей в ведении домашнего хозяйства. Теперь же жена свя­
щенника ленива, окружена слугами, держится в стороне от
крестьян и устраивает званые вечера, в то время как голодные
крестьяне вынуждены гнуть спину в поле. Крестьяне смеются
над такой «новой» матушкой, одетой по последней моде, и не
уважают ее. Сельская жизнь, заключал оратор, лучше город­
ской. Она менее греховна, носит более простой и здоровый
характер, в деревне меньше соблазнов. Священник внушал бу­
327
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
дущим матушкам и сельским учительницам, что крестьяне глу­
боко благочестивы и надо соблюдать осторожность, чтобы не
разрушить их веру воздействием образования53.
Так стоило ли в таком случае вообще просвещать крестьян?
Во Владимире на рубеже веков ректор епархиального училища
даже рекомендовал выпускницам подражать благочестивым
крестьянкам. Они невежественны, но добры, чистосердечны,
скромны, честны — все эти качества воспитали в них тяжелая
жизнь и близость к природе54. Получалось, вполне в народни­
ческом духе, что именно крестьяне должны «цивилизовать»
духовенство. Образование же подвергало дочерей духовных
лиц сомнительному влиянию городской культуры.
Церковные публицисты не могли прийти к единому мне­
нию, хотят ли они изменить крестьянство, а если да, то как.
Столь же острыми были споры относительно «идеального
типа» жены клирика и развития пастырской деятельности. По
сути дела, эти три проблемы были тесно связаны друг с другом.
Священники и богословы во второй половине XIX века сходи­
лись в том, что необходимо решить вековую проблему —унич­
тожить остатки суеверий и «языческих» обычаев в деревне.
Избиение жен, обращение к знахарям, драки, воровство, ру­
гань — все это должно было быть искоренено55. Однако при
обсуждении причин, которыми было вызвано распростране­
ние аморального поведения в среде крестьян, мнения разделя­
лись. Один из священников в 1908 году ссылался на негативное
влияние книг, которые начали читать получившие образова­
ние крестьяне. Другой священник в том же году отмечал, что
религиозность крестьян разрушается под влиянием фабричнозаводской среды. В 1911 году еще один церковный автор воз­
лагал вину на воздействие революционного освободительно­
го движения56. Однако если эти три священника критиковали
разрушительное воздействие современности, «духа времени»,
то трое других, писавших после революции 1905 года, демон­
стрировали приверженность просветительским идеалам, ха­
рактеризовавшим новое движение церкви «в народ». Один из
них ссылался на бедность, другой — на незнание церковного
учения в среде простого народа. Третий же, отвергая церков­
328
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
ное «народничество», противопоставлял монотонность тем­
ной деревенской жизни многочисленным видам культурного
досуга в городе — концертам, музеям, — которые не позволи­
ли бы крестьянам впасть в грех57.
Готовы к просветительству:
голоса женщин из приходского духовенства
В письмах, которые жены приходских священников — вы­
пускницы епархиальных училищ — писали своим бывшим
наставникам, а также в их воспоминаниях, опубликованных в
церковной периодике, выражается характерное для позднеим­
перского периода стремление заняться пастырской работой
на местах. Типично следующее утверждение жены священни­
ка (1866), описывающей свои учительские обязанности: «Бла­
годарю Господа Бога, что Он даровал мне случай быть полез­
ною хотя для несколько членов общества»58. Мария Трегубова,
вдова сельского священника, так объясняла в письме к сыну в
1880-е годы свое преклонение перед непосредственным слу­
жением крестьянам:
По своему образованию и образу жизни, находясь в дол­
жности сельского священника, ты можешь гораздо больше
принести пользы народу, чем запершись в монастырской
келье. Слово Божие дает более предпочтение тому, кто спа­
сается в миру, где целая бездна соблазна и всякой пакости.
Подумай, Ваня, сколько есть простого народа в мире, кото­
рый с удовольствием желал бы услышать доброе и разумное
слово о спасении души. Учить народ в храме Божием, учить
детей в школе... я тебе это советую как родная мать твоя.
И сам Спаситель сказал: кто научит народ, в Царствии Бо­
жием наречется59.
По крайней мере некоторые из жен и дочерей священников
верили, что они смогут преобразовать Россию посредством
пастырской деятельности. В 1907 году некая матушка попыта­
329
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
лась сплотить жен священников, уверяя их, что если они уде­
лят из своего свободного времени пару часов в день на работу
с крестьянами, то деревню через несколько лет трудно будет
узнать60. В анонимном дневнике, опубликованном в епархиаль­
ной газете в 1911 году, молодая учительница писала о своих
учениках: «...они воодушевлены желанием к честному труду, и
в них вижу и уже новый тип деревенских юношей...»61
Женщины из духовного сословия утверждали, что способ­
ны наладить связь с крестьянами благодаря своему сословно­
му происхождению и воспитанию. Это касалось и тех дочерей
духовных лиц, которые стали революционерками. Например,
революционерка-народница, выпускница епархиального учи­
лища Анна Якимова вспоминала, как ее отец-священник, ежед­
невно посещавший своих прихожан-крестьян, иногда брал ее
с собой. Она была изумлена тем, насколько хорошо он знал
проблемы каждой из тысячи семей в его приходе. Анну восхи­
щали служение ее отца, его забота о крестьянах и любовь
крестьян к нему. Слушая беседы своего отца с прихожанами,
Анна знакомилась с особенностями их повседневной жизни,
включая проблемы медицинской помощи. В результате, став
учительницей, она смогла быстро подружиться с жителями де­
ревни, где преподавала62.
Женщины из духовного сословия быстро усвоили пред­
ставление церковных публицистов о том, что они как «просве­
тители» превосходят представительниц других сословных
групп. Выходившие из-под их пера тексты содержат пренебре­
жительные замечания о выходцах из иных некрестьянских
сословий, которые рассматривались как гомогенные группы,
отмеченные ярко выраженными отличительными чертами.
Дворяне воспринимались как ленивые и излишне привередли­
вые, купцы — как жадные материалисты63. Одна из поповен
1860-х годов, А.С. Знаменская, объясняя сестре свое нежелание
выйти замуж за богатого предпринимателя по фамилии Волин,
делала акцент на предполагаемой повышенной скромности
духовного сословия и одновременно на его моральном пре­
восходстве над другими социальными группами:
330
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
Я знаю себе цену и не думаю о себе много. Если бы Во­
лин был человек, которого я могла бы сколько-нибудь ува­
жать, я не задумываясь пошла бы за него, но при всем моем
желании смотреть на него снисходительно, я не могла это­
го сделать, потому что уважать его не могу. Мой отец — об­
разец честности — своим примером приучил меня смот­
реть с уважением на честную бедность. Какими же глазами
я стала бы смотреть на неизвестно где и каким образом на­
житое богатство Волина, которого он не только не стыдит­
ся, но еще при каждом удобном случае им хвалится и колет
им глаза всякого бедного. Опять передо мной наш отец,
избегающий всякого резкого слова с нищими64.
Поповне не нравилось, как легко Волин нарушает данные
ранее обещания, и она не могла смириться с тем, что он смот­
рит на нее как на куклу, даже не потрудившись разобраться, что
у нее в душе. Мир не рухнет, заявляла молодая женщина, если
она останется старой девой — она посвятит себя служению
Богу и своим любимым родителям65.
Жены и дочери духовных лиц воспринимали себя как на­
ставниц, руководительниц народа, успешно осуществлявших
свою миссию. На рубеже XIX—XX веков одна из жен иереев
писала: «Я уже успела приобрести любовь тех прихожан, с ко­
торыми познакомилась. Они очень обходительны и ласковы
со мною. Неоднократно я даже сама слышала, как они говори­
ли: слава тебе, Господи, что у нас такая хорошая, ласковая и
умная матушка»66. Выпускница епархиального училища, назна­
ченная в 1902 году сельской учительницей, описывала вооду­
шевление, охватившее ее, когда она смогла ответить на все
вопросы крестьян о религии: «Я слышала, как кто-то из стар­
ших сказал: “КВ. все знает!”. Я, кажется, просто царю над сво­
им маленьким царством»67. Жены и дочери духовных лиц опи­
сывали, как улучшалось поведение их учеников и как они
привносили благодаря этому изменения и в жизнь своих роди­
телей. Одна из матушек вспоминала, что смогла пробудить в
своих учениках чувство человечности68.
331
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
Жены духовных лиц часто утверждали, что для пастырской
деятельности они по определению подходят лучше, чем их
мужья, — вероятно, следуя за риторикой церковных публици­
стов конца XIX века. В духе бинарной гендерной идеологии,
изображавшей их более слабыми, но зато и более заботливы­
ми, они утверждали, что природа их — иная, нежели у мужей:
более эмоциональная (по сравнению с мужской, более раци­
ональной)69. Одна из таких женщин писала в 1860-е годы сво­
им учителям, что среди прихожан она более популярна, чем ее
муж. Ссылаясь на прихожан, заявлявших, что у них никогда не
было таких замечательных батюшки и матушки, она подчерки­
вала: «Особенно же я в большой чести у них». Другая матушка
в начале XX века заявляла, что в обращении с прихожанами
добивалась большего успеха, чем муж, поскольку была более
терпелива. Особенно же доверительным было ее общение с
прихожанками70.
Отмечая успешность своей работы среди крестьян, жены и
дочери духовных лиц в то же время нередко писали о себе как
о жертвах, сражающихся против сил тьмы. Одна из матушек
писала своим бывшим учителям в 1860-е годы: «Занятие неве­
селое, но искреннее желание доставить пользу мальчикам и
порадовать их успехами родителей услаждает этот труд...»71 На
рубеже веков женщины из духовного сословия отмечали, что
порой им бывает трудно понять крестьян или уговорить их
отдать детей в школу. Подобно своим коллегам из земства, они
иногда называли крестьян «темным народом»72.
Разумеется, жены и дочери духовных лиц не рассматрива­
ли себя как часть крестьянства; подобно светским учительни­
цам, они были выше своих подопечных и потому могли про­
светить их. Одна из жен священников рассматривала себя в
качестве экстраординарной личности, указывая, что окружаю­
щие не могут понять, как ей удается обучать крестьянских де­
тей73. Учительница, имя которой установить не удалось, в
1911 году писала в дневнике, что среди крестьян ей жить фи­
зически тяжело, однако ее нищета становится для нее допол­
нительным стимулом и придает особое значение ее миссии:
«Ведь вся эта грязь, духота, весь образ жизни, вся неблаго­
332
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
приятная домашняя, семейная обстановка нашего мужика сви­
детельствует о полном господстве невежества в деревне, с чем,
следовательно, нужно усиленно бороться, а первый борец с
этим злом есть школа»74.
Когда Тенишевское этнографическое бюро предприняло в
конце 1890-х годов изучение жизни крестьянства, духовные
лица и члены их семей — включая дочерей — приняли актив­
ное участие в исследовании75. Обширные сообщения трех се­
стер Зориных из Калужской губернии (одна из сестер была
учительницей в сельской школе) позволяют понять, как доче­
ри духовных лиц воспринимали крестьянство. Сестры Зорины
описывают крестьян как гомогенную группу, представители
которой придерживаются особой логики, нередко вызываю­
щей удивление, хотя этих крестьян —прихожан своего отца —
Зорины знали всю жизнь. Аспекты крестьянской жизни, вызы­
вавшие у сестер сожаление, включали в себя обычаи и суеве­
рия, с которыми духовенство боролось на протяжении столе­
тий: избиение жен, вера в духов, в сглаз и ведьм, в знахарей и
предсказателей. Отмечалось, что крестьяне снисходительно
относятся к воровству, считают, что женщины по определению
глупее мужчин, и недолжным образом ведут себя по отноше­
нию к беременным женщинам. Те крестьяне, которые нрави­
лись сестрам, были опрятны, хорошо одеты, человечны, добры
и гуманны.
Зорины не разделяли мысль некоторых церковных публи­
цистов о том, что крестьян испортила индустриализация. Они
не рассматривали алкоголизм как серьезную проблему и не
считали поведение молодежи аморальным. Вместо этого они
сообщали, как они собираются просвещать крестьян. Одна из
сестер описывала, насколько популярны у крестьян организо­
ванные ею вечера с чтением вслух и демонстрацией «световых
картин» с изображением экзотических зверей из Азии и Афри­
ки. Касаясь вопроса о том, как относятся крестьяне к предста­
вителям других сословий, сестры признавали, что крестьяне не
любят интеллигенцию, не верят ей, с подозрением относятся
к попыткам интеллигенции улучшить их жизнь. Но хотя
крестьяне и называли сестер «барышнями», Зорины не счи­
333
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
тали, что выполняют «интеллигентскую» миссию76. Насколько
бы высоко ни ставили сестры свои духовные ценности, на­
сколько бы резко, по их мнению, ни отделялись они от кресть­
ян благодаря своему сословному происхождению, все же с
крестьянами их связывало внутреннее духовное родство, кото­
рое делало их наиболее подходящими просветителями народа.
Женщины, вышедшие из среды приходского клира, не толь­
ко принимали предписанную им пастырскую миссию; они так­
же усваивали ценности, связанные в представлении церковных
публицистов с образом «хорошей» жены — как допетровского
типа, так и соответствующей новым образцам, «импортиро­
ванным» из Западной Европы. Система ценностей, о которых
писали женщины из духовного сословия, была связана с теми
или иными личностными качествами, вызывающими восхи­
щение или, напротив, отвращение. Положительную оценку
вызывали трудолюбие, самообладание, скромность, мягкость,
тактичность, прямота, проявления привязанности и симпатии
к людям. Анна Мамина, жена священника из Пермской губер­
нии, писала в дневнике в 1855 году, что она надеется: ее дети
станут «людьми честными, трудолюбивыми, воздержанными,
полезными для других в чем-нибудь добром»77. Другая матуш­
ка в первое десятилетие XX века описывала в дневнике, как в
1895 году ее охватывало «чувство удивления пред теми людь­
ми, которые живут только для себя». Для нее было характерно
«стремление к деланию добра и упреки себя за каждый пустой
шаг»78. Кроме того, в своих автобиографиях, письмах, проше­
ниях жены священников систематически осуждали сплетничество, излишне нервное поведение, чрезмерное любопытство,
болтливость, погоню за богатством, гордость, привязанность
к материальным благам — то есть все качества, которые при­
писывались «плохим» женам79.
Жены духовных лиц, однако, не соглашались с теми из цер­
ковных публицистов, которые полагали, что «новые», образо­
ванные матушки заходят слишком далеко в своем стремлении
быть современными. Так, одна матушка средних лет с Урала
заявила на Всероссийской конференции по борьбе с алкого­
лизмом (Москва, 1912 год), что молодые женщины из духовной
334
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
среды более образованны и лучше знакомы с проблемами со­
временности, чем она, а следовательно, и добра могут прине­
сти больше80.
В целом для женщин духовного сословия как социальной
группы было характерно стремление изменить к лучшему
свою жизнь — как и жизнь крестьян, вне зависимости от того,
просили ли они о подобном совершенствовании. Благочестие
в определенной степени подталкивало этих женщин к созер­
цательности; они верили, что все, свершающееся в их жизни,
есть результат Божьей воли. Однако это благочестие не меша­
ло им постоянно жаловаться в письмах на трудности жизни и
тревожиться за судьбу детей в полном опасностей мире. Так,
Анна Мамина писала в дневнике за 1855 год: «Думаю о детях
моих, больше о мальчиках, чем о девочках, лишь бы Бог им дал
ума и здоровья, ведь счастье мужчины часто зависит от него
самого, а счастье женщины часто зависит от других»81.
Бесплодная миссия?
В ходе дебатов 1860-х годов о свойствах русской женщины,
развернувшихся между двумя писательницами-дворянками —
Евгенией Тур и Натальей Грот, — Тур заявила, что никогда не
встречала женщину, достойную назваться русской. Она писа­
ла, что женщины из элиты, подобные ей самой, получили об­
разование на западный манер и чужды русскому образу жизни.
В то же время она отказывалась видеть национальный идеал в
крестьянках, дочерях купцов и мелких чиновников, поскольку
они не получают никакого образования. Критицизм Тур отно­
сительно дворянок и купчих разделялся большинством пред­
ставителей интеллигенции, бичевавших женщин из этих со­
словий за лень и праздность. Это отношение, как мы видели,
разделяли и церковные публицисты — возможно, такое сход­
ство во взглядах между ними и светской либеральной писа­
тельницей не случайно и объясняется тем, что подобные оцен­
ки дворянок распространились среди интеллигенции под
влиянием сыновей священников, пополнивших ее ряды в на­
335
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
чале 1860-х годов82. Тур даже не упоминала женщин из духов­
ной среды, которые в это время только начали получать обра­
зование, —причем, как мы видели, в нарочито «национальном»
духе. Однако с начала 1870-х годов Некрасов, Лесков, а также
ряд других менее известных светских писателей начали изоб­
ражать жен и дочерей духовных лиц как воплощение ценно­
стей, ассоциируемых в XIX веке с самой сутью русской жен­
ственности: терпение, страдание, милосердие, скромность,
смирение83. Это были как раз те душевные качества, за которые
покойных матушек впоследствии восхваляли в некрологах,
опубликованных в конце XIX и начале XX века; к культивиро­
ванию именно таких качеств в воспитанницах епархиальных
училищ призывали инспекторы духовного ведомства во вто­
рой половине XIX века84.
Мэри Пуви (Mary Poovey) полагает, что национальное само­
сознание викторианской Англии формировалось в русле гендерно окрашенных, надклассовых представлений об идеаль­
ном англичанине и идеальной англичанке85. Подобная эволю­
ция была частью либерального дискурса, базировавшегося на
понятиях права и контракта. Она способствовала развитию
гражданского сознания, имевшего надклассовый характер.
В позднеимперской России также возникли представления о
внесословных типах женщин — «курсистка», «интеллигент­
ка», — но они существовали одновременно с понятиями, осно­
ванными на сословных разграничениях («епархиалка», «по­
повна»). Это отсутствие внутренней связи в обществе не было
связано исключительно с последствиями правовой сословной
сегрегации. Как мы видели, и среди церковных публицистов не
было согласия относительно того, что должна представлять
собой идеальная женщина духовного сословия.
Российскому обществу недоставало мобильности и гибко­
сти, возникающих при переходе от сословных к классовым
отношениям, и здесь так и не развился доминирующий сред­
ний класс, на основе которого в Западной Европе складыва­
лись «национальные типы» (national types). В колониальных
владениях жены западных миссионеров —которые и рассмат­
ривались как идеальные колонизаторы благодаря моральному
336
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
превосходству, предположительно связанному с их генде­
ром, — стремились «поднять» аборигенов до своего уровня,
приобщить их к образу жизни среднего класса, бурно разви­
вавшегося в метрополиях. В России женщины из духовного
сословия могли нести миру лишь те ценности, которыми вла­
дели сами.
Реформаторски настроенные представители церкви изо­
бражали женщину из среды приходского духовенства в ка­
честве нормативной фигуры, образца для других сословий.
Лишь эта женщина, полагали они, способна «цивилизовать»
крестьян — ведь православное духовенство благодаря своему
образованию и социально-экономическому статусу является
уникальным культурным посредником между крестьянскими
массами и образованным обществом86.
Национальные идеалы часто бывают смутными и неопреде­
ленными. Однако в России противоречие между иерархией и
эгалитаризмом, внутренне присущее христианству и усилен­
ное сословными разграничениями (замкнутый характер ду­
ховного сословия), гарантировало, что женщины из светских
сословий идеала никогда не достигнут. Тем не менее и женщи­
ны из среды духовенства, учитывая их незначительное количе­
ство, не были способны выполнить лежавшую на них миссию,
даже если бы церковь оказала им полную поддержку. Слабость
русского общенационального самосознания сыграла роковую
роль в условиях, когда страна погрузилась в хаос мировой вой­
ны, революции и войны гражданской.
В своей работе «Из крестьян — во французов» Юджин Ве­
бер описывает представителей французского образованного
общества, объединенных сознанием необходимости «цивили­
зовать» крестьянство и ненавидимых крестьянами за это87. Но­
стальгия по уходившему крестьянскому миру не была заметна
во Франции конца XIX века, но она довольно отчетливо про­
являлась в консервативной реакции поздних английских и
немецких романтиков на влияние идеологии Просвещения.
Так, основатель Армии спасения Уильям Бут и некоторые из
его современников в Британии стремились переселять го­
родскую бедноту в аграрные колонии с их более «чистой» об­
337
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
становкой. Да и сама Армия спасения во многом была основа­
на для борьбы против нравственных пороков, порождаемых,
по мнению ее создателей, модернизированной городской
жизнью88.
Идеализация крестьянства была первоначально импорти­
рована в Россию благодаря влиянию немецкого романтизма,
однако народнические настроения нигде не получили такого
распространения, как в позднеимперской России, где породи­
ли доминирующую в обществе, всепроникающую идеологию89.
Образованные русские глубоко сомневались, стоит ли вносить
изменения в жизнь идеализируемого ими крестьянства.
Крестьянки могли не восприниматься как идеальный нацио­
нальный тип, но крестьянство как таковое воспринималось и
народниками, и консерваторами как хранилище русского на­
ционального духа. В конце концов, и «русскость» женщин из
среды приходского духовенства во многом проистекала из их
предполагаемой близости к крестьянству.
Как мы видели, православная церковь, так долго изобра­
жавшаяся в историографии как основной противник модер­
низации, по сути, сама взяла на себя миссию «цивилизовать»
крестьян. Однако отношение православной церкви к совре­
менности было глубоко противоречивым. Влияние новой эпо­
хи часто приравнивалось (как и в странах, располагавшихся
восточнее России) к вестернизации. Развернувшееся в конце
XIX века движение за активизацию пастырской деятельности,
в рамках которого жены и дочери духовных лиц рассматри­
вались как «агенты цивилизации», имело немало точек со­
прикосновения со становлением в начале XIX века в некото­
рых западноевропейских странах социального христианства,
к которому можно отнести публицистику Ф.Р Ламенне начала
1830-х годов и вообще движение «католического социализма»,
деятельность епископа В.Э. фон Кеттелера, энциклику папы
римского Льва XIII «Rerum Novarum», британский христиан­
ский социализм Ч.Д. Мориса и Ч. Кингсли и тд.90 Общая черта
этих явлений — не просто мирская активность, а стремление
представить церковь как важнейшую общественную силу, ко­
торая может решать современные общественные проблемы,
порожденные модернизацией.
338
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
Некоторые женщины из среды приходского духовенства,
как мы видели, с энтузиазмом брали на себя новую «просвети­
тельскую» миссию. Это, как и деятельность земств, можно рас­
сматривать как часть трудного процесса становления в России
гражданского общества. Однако хотя в среде церковных пуб­
лицистов и возникли споры относительно роли сугубо ма­
териальных проблем в деятельности духовенства, нельзя
воспринимать консервативное и «социально-христианское»
направления как взаимоисключающие. Многие представители
церковных кругов полагали, что церковь должна играть боль­
шую роль в жизни общества, и одновременно утверждали, что
все, относящееся к мирской сфере, связанное с плотью, явля­
ется по определению испорченным.
Парадоксально, но те черты, благодаря которым жены и
дочери духовных лиц воспринимались как наиболее подходя­
щие агенты для активной деятельности в приходе, могли иметь
и совсем другое значение. Широкий спектр литературных
образов жен и дочерей духовных лиц — учительниц и цели­
тельниц, помощниц в житейских делах, благотворительниц,
чаровниц, скопидомок и полукрестьянок — отражал эти про­
тиворечия.
Женщины воплощали сферу мирского, которую православ­
ная традиция — как и большинство традиций в христиан­
стве —одновременно отрицала и оправдывала. В целом право­
славная церковь испытывала весьма противоречивые чувства
относительно своей мирской миссии — как и относительно
необходимости «цивилизовать» крестьянство. Спустя пример­
но десятилетие после того, как православная церковь вынуж­
дена была прекратить свою внутреннюю миссию, и она сама,
и крестьянство пережили катастрофические удары в ходе
внутренней колонизации, самой брутальной и стремительной
за всю историю человечества.
Примечания
1
См., например: Weber Е. Peasants into Frenchmen: The Modernization
of Rural France, 1870—1914. Stanford, 1976. Особ. p. 486—492; Foucault M.
Psychiatric Power: Lectures at the College de France, 1973—74 / Transl. by
Graham Burchell. New York, 2006. P. 70—72, 108—109 (русский пер.
339
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
А. Шестакова: Фуко М. Психиатрическая власть. СПб.: Наука, 2007). Об
использовании данной концепции применительно к истории США см.:
Liu J. Toward an Understanding of the Internal Colonial Model / / Post­
colonialism: Critical Concepts in Literary and Cultural Studies / Ed. by Diana
Brydon. London, 2000. P. 1347—1365. Иные примеры того, как специа­
листы по истории Европы используют категорию «другого» для оцен­
ки классовых различий: Chevalier L. Laboring Classes and Dangerous
Classes in Paris during the First Half of the Nineteenth Century / Transl. by
F. Jellinek. New York, 1973; Freedman PH. Images of the Medieval Peasant.
Stanford, 1999.
Понятия «внутренний колониализм» и «внутренняя колонизация»
часто используются как равнозначные, особенно при изучении исто­
рии России. Большинство историков (за исключением специалистов
по России и Франции) чаще пишут о «внутреннем колониализме».
Наиболее известным примером применения этого понятия является
исследование Майкла Хечтера (Michael Hechter) по истории англий­
ской эксплуатации Ирландии, и в целом термин «внутренний коло­
ниализм» используется главным образом для того, чтобы подчеркнуть
аспект экономической эксплуатации. В то же время Хечтер подчер­
кивает, что с 1960-х годов данный термин обрел дополнительное зна­
чение: историки используют его, говоря о территориях, не только
находящихся в невыгодном экономическом положении, но и отли­
чающимся особым культурным своеобразием. См..Hechter М. Internal
Colonialism / / The Oxford Companion to the Politics of the World / Ed. by
Joel Krieger. 2nd ed. Oxford, 2001. P. 434.
2 Cm.: Frank S. Confronting the Domestic Other: Rural Popular Culture
and Its Enemies in Fin-de-Siecle Russia / / Cultures in Flux; Lower-Class
Values, Practices, and Resistence in Late Imperial Russia / Ed. by Stephen
P. Frank and Mark D. Steinberg. Princeton, 1994. P 74—107; Эткинд А Фуко
и тезис внутренней колонизации: постколониальный взгляд на со­
ветское прошлое / / Новое литературное обозрение. 2001. № 49- С. 50—
73; Он же. Бремя бритого человека, или Внутренняя колонизация Рос­
сии / / Ab Imperio. 2002. № 1. C. 265—299- Относительно сходства
сословного и расового подходов на примере отношения к крестьянам
в имперской России см.: Kolchin P. Unfree Labor: American Slavery and
Russian Serfdom. Cambridge, MA, 19B7. P. 8, 170—171, 187. Вебер также
полагает, что французские крестьяне рассматривались как представи­
тели особой расы. См.: Weber Е. Peasants into Frenchmen: The Moder­
nisation of Rural France. 1870—1914. Stanford: Stanford University Press,
1976. P. 7.
3 См, однако, статьи Ю. Градсковой и Э. Руттен в этом сборнике. —
Прим. ред.
4 О миссионерской деятельности женщин в колониях см.:Johnson А
Missionary Writing and Empire, 1800—1860. Cambridge, England, 2003.
P 44—59; Singh M.C. Gender, Religion, and the «Heathen Lands»: American
Missionary Women in South Asia, 1860s—1940s. New York, 2000. P. 77—98;
Predelli LN. Sexual Control and the Remaking of Gender: The Attempt of
340
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
Nineteenth-Century Protestant Norwegian Women to Export Western
Domesticity to Madagascar //Journal of Women’s History. 2000 (Summer).
Vol. 12. No. 2. P. 81 -1 0 3 .
5 Недавнее исследование внутренней колонизации в Канаде пока­
зывает, что и там гендерный фактор играл значительную роль (хотя
автор в данном исследовании ограничился анализом взаимодействия
женщин — агентов «внутренней колонизации» с коренными народа­
ми, не затрагивая «колонизационные» отношения между представите­
лями одной и той же расы): Pickles К. Female Imperialism and National
Identity: Imperial Order of Daughters of the Empire. Manchester, 2009P. 149-166.
6 См., например: StolerAl. Carnal Knowledge and the Intimate in
Colonial Rule. Berkeley, 2002.
7 В 1870 году духовное сословие составляло 0,9 % населения. Прав­
да, и из этой небольшой группы собственно духовенство составляло
немногим больше половины. С 1869 года сыновья священников учиты­
вались не как члены духовного сословия, а вместе с потомственными
или личными почетными гражданами. При подсчете не учитывались
поповны, которые вышли замуж не за представителей духовенства. Ис­
точник: Россия. Энциклопедический словарь [Репринтное издание
специальных тт. 55—56 Энциклопедии Брокгауза и Ефрона, опублико­
ванных в 1898 году]. Л.: Лениздат, 1991. С. 86.
8 По данным переписи 1897 года, городские сословия составляли
12,8 % населения Европейской России. В 1870 году они составляли
9,2 % всего населения Российской империи (Россия. Энциклопедиче­
ский словарь. С. 82, 86).
9Mosse GL. The Image of Man: The Creation of Modern Masculinity. New
York, 1996. P. 8. См. также p. 176.
10Goscilo HyLanouxA. Lost in the Myths / / Gender and National Identity
in Twentieth-Century Russian Culture / Ed. by H. Goscilo and A. Lanoux.
Dekalb, 111., 2006. P. 3—29, особ. p. 4 —6; McDermidJ. The Influence of
Western Ideas on the Development of the Woman Question in NineteenthCentury Russian Thought / / Irish Slavonic Studies. 1988. Vol. 9- P 21—36,
особ. p. 22—23, 25—27; Dunham Sandomirsky V. The Strong-Woman Mo­
tif / / The Transformation of Russian Society / Ed. by C. Black. Cambridge,
Ma, I960. P. 4 5 9-483, особ. p. 462,464, 467-468.
11Лихачева E. Материалы для истории женского образования в Рос­
сии (1856-1880). СПб, 1901. С. 355.
12 Свидетельства о том, как женщины из духовного сословия пре­
подавали в первой половине XIX века, см.: Государственный архив Вла­
димирской области (далее — ГАВО). Ф. 556. On. 1. Д. 2224. Л. 68 (Ответы
сельских священников на обращенные к их женам и дочерям пригла­
шения участвовать в работе открытых в 1864—1866 годах земских
школ).
13Богословский НГУСвящ. Взгляд с практической стороны на жизнь
священников. Письма отца к сыну. СПб, 1860. С. 56—59; Пестряков By
Свящ. Одно из застарелых и неосновательных нареканий на Русское
341
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
духовное сословие / / Руководство для сельских пастырей (далее —
РСП). 1904. № 26. С. 197—204, здесь см. с. 202—203; СШ. Об училищах
для девиц духовного звания. СПб., 1866. С. 1; Российский государствен­
ный исторический архив (РГИА). Ф. 804. On. 1. Д. 150 («Дело о правах
духовенства сословных, семейных и по имуществу и о существующих
в законах ограничениях в общественной деятельности духовенства».
Протоколы заседаний синодального комитета по проведению церков­
ной реформы, 1870). Раздел I. Л. 183.
14 В качестве примера см.: Полисадов
Свящ. Проповеди: В 2 т.
СПб., 1896. Т. 1. С. 304; [Б.а.] Женские типы духовного звания в светской
литературе / / РСП. 1874. № 43- С. 234—243, здесь см. с. 234—235.
15 СШ. Об училищах для девиц духовного звания. С. 1—3.
16В целом же право поступать в светские школы сыновьям священ­
ников Синод предоставил в 1850 году.
17 В качестве примера см.: ПН.Т. Исторический взгляд на участие
женского пола в религиозно-нравственной и гражданской жизни Цер­
кви Божией с приложением истории Ярославского училища девиц
духовного звания. Ярославль, 1871. С. 37, 48, 65; Самойлович И. Мать
семейства и ее нравственно-воспитательное значение / / РСП. 1880.
№ 21, С. 93—105, здесь см. с. 100, 104.
18 СШ. Об училищах для девиц духовного звания. С. 319ME. Нечто о религиозно-нравственном влиянии на прихожан
жены пастыря / / РСП. 1886. № 42. С. 169—180, здесь см. с. 174. См. так­
же: Пономарев А. Женщина в духовной семье в связи с историей при­
ходского духовенства на Руси / / Странник 1895. № 12. С. 489—497.
20 См., например: Владимирский Я, Свящ. Последний урок (Про­
щальная речь к окончившим курс в 1914 г. воспитанницам Епархиаль­
ного женского училища). Казань, 1914. С. 6—7, 13, 16. Многие учителя
и государственные чиновники в центре и на местах также утверждали,
что городские женщины не подходят на роль сельских учительниц. См.
об этом: Ruane С. Gender, Class and the Professionalization of Russian City
Teachers, 1860—1914. Pittsburgh, 1994. P 65.
21 ЕД. Воспоминания об [Царскосельском] училище конца первого
и начала второго двадцатилетия жизни его. Посвящается памяти незаб­
венной первой начальницы его Надежды Павловны фон Шульц. СПб.,
1893. С. 9.
22Преображенский А. История Владимирского епархиального жен­
ского училища за первый период его существования (1865—1879 го­
ды). Владимир, 1902. С. 153, 464-465; 467, 484-485;
23 СШ. Об училищах для девиц духовного звания. С. 14924 ЕД. Воспоминания об [Царскосельском] училище. С. 18 Лихаче­
ва Е. Указ. соч. С. 372—37325 См., например: Архим. Антоний (Амфитеатров). Пастырское
богословие. Киев, 1851.
26 См.: Архим. Кирилл (Наумов). Пастырское богословие. 2-е изд.
СПб., 1854. С. 23 (первое издание — 1853У, Архим. Иннокентий (Пустынский). Пастырское богословие в России за XIX век. Сергиев Посад,
1899. С. 7 0 -7 1 ,9 8 -1 0 0 .
342
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
27 ME. Нечто о религиозно-нравственном влиянии на прихожан
жены пастыря... С. 169.
28 ПЛ.Т. Исторический взгляд на участие женского пола в религиозно-нравственной и гражданской жизни Церкви Божией... С. 52; [Бм]
Нравственно-воспитательное значение матери в семейном доме / /
РСП. 1880. № 23. С. 134-144, здесь см. с. 138, 142-143.
29 См. один из примеров: Самойлович И. Указ. соч. С. 286, 289, 292—
293.
30 [Бм] По вопросу об образовании женщины духовного звания / /
РСП. 1862. № 2. С. 44; Manchester L. Holy Fathers, Secular Sons: Clergy,
Intelligentsia and the Modern Self in Revolutionary Russia. Dekalb, 111, 2008.
P. 3 8 -6 7 .
31ПР. Семейство и домочадцы пастыря / / РСП. 1869- № 33- С. 543—
568, здесь см. с. 545—546.
32 [Бм] О домашней жизни пастыря Церкви / / РСП. 1891. № 18,
С. 1—7, здесь см. с. 333 ME. Нечто о религиозно-нравственном влиянии на прихожан
жены пастыря... С. 176.
34КД. Жена священника — приходская матушка / / РСП. 1875. № 36.
С. 23—27, здесь см. с. 25; ПИ.Т. Исторический взгляд на участие жен­
ского пола в религиозно-нравственной и гражданской жизни Церкви
Божией... С. 116—117.
35 Однодневная перепись начальных школ Российской империи,
произведенная 18 января 1911 г.: В 16 т. СПб, 1916. Т. 16. С. 16—73ъвАТр. Попечение о крестьянских детях дошкольного возраста (за­
метка под живым впечатлением) / / РСП. 1902. № 35, С. 13—22, здесь см.
с. 14, 1 6-17, 1 9,21-22.
37Владимирский Я, Свящ. Последний урок. С. 9, 11, 12—15, 1938Пономарев А Женщина в духовной семье в связи с историей при­
ходского духовенства на Руси... С. 48939Safina S. Education of Women in Pre-Revolutionary Russia / Transl. by
Alexandra F. Poustchine. New York, 1966. P. 61—62; Попова ОД. В стенах
конвикга... (Очерки повседневной жизни женских епархиальных учи­
лищ). Рязань, 2006. С. 47—48.
40 Подсчитано по данным, приведенным в работе: Преображен­
ский А История Владимирского епархиального женского училища за
первый период его существования... Вывод о большой загруженности
жен священников и их участии в пастырской деятельности основыва­
ется на мемуарах их детей. См, например: Лебедева Е. Воспоминания
о протоиерее Александре Алексеевиче Лебедеве / / Богословский Вест­
ник. 1916. № 9- С. 2 4 2 -3 3 5 , здесь см. с. 243, 260, 363, 277; Садов АЛ.
Из воспоминаний о сельской жизни и школьном быте 50—60 лет на­
зад / / Действия Нижегородской губернской ученой архивной комис­
сии. Т. 16.1913- № 1. С. 1—18, здесь см. с. 3—5,8—9; Тихонов ВА Двадцать
пять лет на казенной службе: В 2 т. СПб, 1912. Т. 1. С. 42—43; [Бархатова
(Покровская) AM] Записки Шурочки Бархатовой / / Земская ЕА. Миха­
ил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М, 2004- С. 34-
343
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
41Булгаков СВ. Настольная книга для священно-церковно-служителя: В 2 т. 3-е изд. Харьков, 1913 (репринт: М, 1993). Т. 2. С. 1048—1049;
Примерное поведение священника в домашней жизни / / РСП. 1872.
№. 21. С. 119—127, здесь см. с. 121; Попов Еу Свящ. Письма по пастыр­
скому богословию: В 3 ч. Пермь, 1874. Ч. 3- С. 76—79,84; ЯР. Семейство
и домочадцы пастыря. С. 548—54942 Вот характерный фрагмент: «Man must be pleased; but him to
please / Is woman’s pleasure; down the gulf / Of his condoled necessities /
She casts her best, she flings herself. / How often flings for nought, and
yokes / Her heart to an icicle or whim, / Whose each impatient word
provokes / Another, not from her, but him...» (цит. по интернет-републикации издания 1891 года: http://www.gutenberg.org/dirs/etext03/
anghsl0.txt [05 09 2011]). Подробнее см.: Nodding N. Women and Evil.
Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 198943 О переносе в Россию западной «домашней идеологии» (domestic
ideology) см.: Greene D. Mid-Nineteenth-Century Domestic Ideology in
Russia / / Women in Russian Culture: Projections and Self-Perception.
Oxford; New York: Berghanh Books, 1998. P. 78—98; StitesR The Women’s
Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism, and Bolshevism, 1860—
1930. Princeton, 1990. P. 11—25.
44Лихачева E. Указ. соч. C. 367.
45 См, например, проповедь «О Марфе, Марии и Лазаре, и Илии
пророке», приписываемую св. Иоанну Златоусту (но его авторство
оспаривается в патрологии): [Златоуст И] Творения святого отца на­
шего Иоанна Златоуста... / Пер. с греч.: В 12 т. Т. 10. Ч. 2. СПб.: Издание
С.-Петербургской Духовной академии, 1904. С. 846—85346 [Победоносцев КЛ] Напутственное слово К.П. Победоносцева в
г. Ярославле 9 июня 1880 г. на выпускном акте в училище для дочерей
священно-церковнослужителей, состоявшем под покровительством
императрицы Марии Александровны / / Московские ведомости. 1880.
21 июля. № 170. С. 2 (54).
47Мельницкий Гу Свящ. Наши сельские матушки / / РСП. 1915. № 44.
С. 192-193.
48 В-нов А. Женские типы духовного звания в светской литерату­
ре / / РСП. № 44. С. 278-290.
49 Орлова ВД. Семья духовенства во второй половине XIX в.: Распре­
деление мужских и женских обязанностей в повседневной жизни / / От
мужских и женских к гендерным исследованиям: Материалы между­
народной научной конференции, 20 апреля 2001 года / Под ред.
П.П. Щербинина и др. Тамбов, 2001. С. 108—115, здесь см. с. 11350Я К вопросам о женском образовании / / Владимирские епархи­
альные ведомости (далее — ВЕВ). 1910. № 17. С. 294—302; Владимир­
ский Я, Свящ. Последний урок.. С. 20—21; [Би] Один из видов деятель­
ности жены сельского священника на пользу народа / / РСП. 1911.
№ 19. С. 2 9 -3 2 .
51 Полисадов ГА. Очерки жизни и быта сельских священников и их
семейств в 40-х и 50-х годах нынешнего столетия / / Нижегородские
епархиальные ведомости. 1892. № 7. С. 245—252, здесь см. с. 250—252.
344
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
52 См.: Введенский А. Борьба с сектантством. Одесса, 1914. С. 79; [Б.а]
Добрая матушка / / РСП. 1912. № 3- С. 83.
53 Цит. по: Преображенский А. История Владимирского епар­
хиального женского училища за первый период его существования...
С. 516-517.
54 Некрасов Д ,
Поучения к простому народу во дни воскрес­
ные и праздничные. Гродно, 1885. С. 157—160;Архангельский Я,
Сеятель христианского благочестия. 4-е изд. М., 1913- С. 295, 312—313;
[Б.а] Текущая хроника: изучение народного быта пастырями сельских
приходов / / Странник. 1878. № 11. С. 241—249, здесь см. с. 24955 СвящАФ. Поучение к простому народу о чтении книг / / ВЕВ.
1908. № 13- С. 267—270; Орфеев Г., Свящ. Нравственное воспитание
прихожан — одно из важнейших средств нашей борьбы с сектант­
ством / / ВЕВ. 1908. № 3- С. 53—55, здесь см. с. 53; Торонецкий В. Гроз­
ные явления / / ВЕВ. 1911. № 22. С. 490—494.
56Загоровский Я, Свящ. Голос пастыря церкви к православным рус­
ским женщинам / / Вера и разум. 1906. № 2. С. 632—644, здесь см.
с. бЪб—бЪ9\ГиляревскийИу Свящ. К вопросу об упадке религиозной на­
строенности в простом народе / / ВЕВ. 1910. № 41. С. 758—762, здесь см.
с. 759; Петровский Свящ. Алкогольный вопрос в свете переживаемых
событий / / РСП. 1916. № 17-18. С. 380-383.
57 Владимирский Я, Свящ. Последний урок... С. 8, 18—21.
58 Цит. по: СШ. Об училищах для девиц духовного звания. С. 137.
Другие описанные примеры см. там же, с. 125, 127.
59 Музей истории религии (МИР) в С.-Петербурге. Ф. 13- On. 1. Д. 797.
Л. 23 (М.И. Трегубова — И.М. Трегубову, 1880-е гг.). М.И. Трегубова цити­
рует неточно (видимо, по памяти) евангелие от Матфея в синодальном
переводе: «Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и на­
учит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном; а кто
сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном» (Мф. 5:
19).
60КГ. Женам деревенских священников / / РСП. 1907. № 15. С. 393—
394, здесь см. с. 394.
61Я Дневник учительницы / / Енисейские епархиальные ведомости.
1911. № 5. С. 2 1 -3 0 , здесь см. с. 22.
62Якимова AB. Автобиография / / Энциклопедический словарь Гра­
нат: В 57 т. Т. 40: Автобиографии революционных деятелей русского
социалистического движения 70—80-х годов / С примеч. В.Н. Фигнер.
М, 1927. С. 6 20-644, здесь см. с. 620-622.
63 Примеры их мнений о дворянстве см.: Потанина AB. Записки о
моих родных и о моем детстве / / Потанина A.B. Из путешествия по
Восточной Сибири, Монголии, Тибету и Китаю. М., 1895. C. xv, xxxii;
Томашевская В. Елена Николаевна / / Вестник Европы (далее — BE).
1900. № 10. С. 548—558; Мария Васильевна Самочернова, начальница
Полоцкого женского училища духовного ведомства, 1889—1899 гг.:
Воспоминания бывших воспитанниц. Витебск, 1899- С. 11. Примеры их
мнений о купечестве см.: ГАВО. Ф. 622. Оп. 2. Д. 717. Л. 75 (письмо
345
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
ЛА. Преображенской А.В. Смирнову от 28 июня 1901 г.); [Бархатова
(Покровская) АМ\ Записки Шурочки Бархатовой. С. 35; ТомашевскаяВ.
Липушка / / Русское богатство. 1896. № 2. С. 84—94.
64 РГАЛИ. Ф. 765. On. 1. Д. 188. Л. 3 -4 .
65 Там же.
66 Цит. по: СШ. Об училищах для девиц духовного звания. С. 135.
67 В—а. Из дневника школьной учительницы / / Архангельские
епархиальные ведомости. 1902. № 19- С. 634—646, здесь см. с. 642.
68 Цит. по: СШ. Об училищах для девиц духовного звания. С. 126,127,
136-137.
69 См, например: РГАЛИ. Ф. 316. On. 1. Д. 231. Л. 3—4; Т. Рука об руку
(из воспоминаний сельской матушки) / / Народное образование. 1902.
№ 12. С. 509—514, здесь см. с. 51370 Цит. по: СШ. Об училищах для девиц духовного звания. С. 132,
134—135; Т. Рука об руку (из воспоминаний сельской матушки).
С. 511—513; [Бл] Сельская воскресная школа / / Народное образование.
1902. № 7 - 8 . С. 2 5 -2 8 , здесь см. с. 28.
71 Цит. по: СШ. Об училищах для девиц духовного звания. С. 125—
126.
72 Об использовании данных терминов светскими просветителями
см.: Baäcock S. Talking to the People and Shaping Revolution: The Drive for
Enlightenment in Revolutionary Russia / / Russian Review. 2006 (October).
Vol. 65. No. 4. P 617—636, здесь см. p. 623—624.
73 Цит. по: СШ. Об училищах для девиц духовного звания. С. 12 5,130,
132—133; Т. Рука об руку (из воспоминаний сельской матушки). С. 509,
511—513; Сельская воскресная школа. С. 28.
74 Я Дневник учительницы. С. 2375 Быт великорусских крестьян-землепашцев. Описание материа­
лов этнографического бюро князя В.Н. Тенишева (на примере Влади­
мирской губернии) / Авторы-составители Б.М. Фирсов и И.Г. Киселева.
СПб, 1993- С. 29.
76 Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы (Материалы «Этнографи­
ческого бюро» князя В.Н. Тенишева): В 6 т. Т. 3- СПб, 2005. С. 19—194.
77 РГАЛИ. Ф. 316. On. 1. Д. 231. Л. 3.
78 [Бархатова (Покровская) AM] Записки Шурочки Бархатовой.
С. 24.
79 См. примеры анализа черт личности женщин из духовного со­
словия: Шемякина РГ. Светлой памяти почившей супруги о. Иоанна
Кронштадтского Елизаветы Константиновны Сергиевой (Кронштадт,
1909) //Чижов П.М. Отец Иоанн Кронштадтский. Джорданвилль, 1958.
С. 54, 55, 58; Рукописный отдел Института русской литературы РАН
(далее — ИРЛИ). Ф. 132. Д. 1946. Л. 1 (Воспоминания АА. Костровой);
Материалы для биографии Н.А. Добролюбова / / Русская мысль. 1889№ 2. С. 34 (письмо З.В. Добролюбовой НА. Добролюбову от 18 февра­
ля 1854 г.); [Левкоев ИГ] Протодиакон всея России [И. А. Тихомиров].
(Семейное предание в рассказе моей покойной матушки). Сообщ.
И.Г. Левкоев / / Исторический вестник. 1912. Т. 128. № 5. С. 515—538,
здесь см. с. 522, 533—535; Автономова ЛЯ. Воспоминания о жизни и
346
СЕЛЬСКИЕ МАТУШКИ И ПОПОВНЫ.
деятельности протоиерея И.В. Васильева / / Исторический вестник.
1916. Т. 146. № 8. С. 299-330, здесь см. с. 3 04-305, 312; ГАВО. Ф. 556.
On. 1. Д. 4355. Л. 1, 7—8, 24, 34—37 (прошения от жены священника из
Владимирской губернии, 1903); [Бархатова (Покровская) AM] Запис­
ки Шурочки Бархатовой. С. 22, 26, 33, 34, 40.
80Глаголев А, Свящ Поклон матушкам из-за Урала / / ВЕВ. 1912. № 48.
С. 1014-1015.
81 РГАЛИ. Ф. 316. On. 1. Д. 231. Л. 9- См. также: СШ. Об училищах для
девиц духовного звания. С. 125. Земская Е. Указ. соч. С. 69—71 (А.И. По­
кровская — В.М. Булгакову, 25 апреля и 9 мая 1894 г.). О жалобах см.:
Материалы для биографии Н.А. Добролюбова, собранные в 1861 —
1862 гг. [Под ред. Н.Г. Чернышевского.] М, 1890. С. 638 (письмо АА. До­
бролюбовой к НА. Костровой, 15 октября 1861 г.). Относительно веры
в то, что все происходит по воле Божией, см.: РГАЛИ. Ф. 904. On. 1.
Д. 193- Л. 1 (Т.Н. Цветкова — КФ. Цветкову, 1893 г.).
82 Материалы дискуссии см. в антологии: Russian Women, 1698—
1917 / Compiled, edited, annotated, and introduced by R. Bisha, J.M. Gheith,
Ch. Holden, and W.G. Wagner. Bloomington, 2002. P. 42—50. О взглядах
интеллигенции на дворянок и купчих см.: McDermidJ. The Influence of
Western Ideas on the Development of the Woman Question in NineteenthCentury Russian Thought. P. 24—25; Pushkareva N. Women in Russian
History: From the Tenth to the Twientieth Century / Transl. by Eve Levin.
Armonk, NY, 1997. P. 230-232.
83 В качестве примера можно привести жену дьякона Домну, персо­
наж поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (1873—1876); ро­
маны Лескова «На ножах» (1870), «Соборяне» (1872) и «Захудалый род.
Семейная хроника князей Протазановых» (1874—1875). См. также ро­
маны: Забытый О. Велено приискивать / / Вестник Европы. 1877. № 9С. 5—63; № 10. С. 457—501; № 11. С. 6 —42 (настоящее имя автора —
Г. Недетовский); Круглов AB. Веселые похороны. М, 1903; Новокрещен­
ский Я, Свящ. [Дмитриева ВЩ. Липочка-поповна / / Вестник русской
революции. 1902. № 3 (книга также распространялась как отдельный
оттиск с указанием «Издание Щартии] Социалистов] Революционе­
ров]»). Последнее произведение принадлежит писательнице радикаль­
ных взглядов, происходившей из крестьянства. Большинство упомяну­
тых выше авторов противопоставляло женщин из среды духовенства
их мужьям, которые воспринимались как антитеза идеала. О чертах, в
которых воплощался идеал русской женщины, см.: Рябое ОБ. «Матуш­
ка Русь»: опыт гендерного анализа поисков национальной идентично­
сти России в отечественной и западной историографии. М, 2001;
Goscilo Ну LanouxA. Lost in the Myths. P. 6.
84 См. примеры некрологов и надгробных речей, посвященных па­
мяти жен священников: Ливанов А, Свящ. Речь при погребении жены
священника села Никольского в Задубровье, Рыбинского уезда, Анны
Федоровны Рождественской. М, 1896; Н. У-в. Замечательная сельская
матушка / / РСП. 1909- № 13—14. С. 367—368; САГ. Некролог [Евдокии
Филипповны Мешевской] / / ВЕВ. 1913- № 19- С. 406—408; Малицкий Н.
547
ЛОРИ МАНЧЕСТЕР
Мария Ивановна Смирнова / / ВЕВ. 1913- № 45. С. 940—941. Некроло­
ги, посвященные женщинам из духовного сословия, были новым жан­
ром, демонстрирующим осознание церковными публицистами воз­
росшей роли жен духовных лиц в общественной жизни. Об отчетах
инспекторов см.: Миропольский С. Обозрение духовно-учебных заве­
дений Тамбовской епархии (в 1877 г.). Тамбов, 1878; Чижевский И,
Свящ. Записка о состоянии Харьковского училища девиц духовного
звания за двенадцатилетие его существования. Харьков, 1866. С. 1. В от­
четах инспекторов отмечались такие желательные качества воспитан­
ниц, как вежливость, мягкость, послушание, любовь к порядку, самооб­
ладание, доверчивость, открытость, стремление к самосовершенство­
ванию, усердие.
85 PooveyM. Uneven Developments: The Ideological Work of Gender in
mid-Victorian England. Chicago, 1988.
86 Об использовании термина «культурные посредники» см.: VovelleM. Ideologies and Mentalities / Transl. by E. O’Flaherty. Cambridge,
1990. P. 114-125.
87 Weber E. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France,
1870-1914.
88 Walker PJ. Pulling the Devil’s Kingdom Down: The Salvation Army in
Victorian Britain. Berkeley, 2001. P. 237—241.
89 См. об этом: WilliamsR The Country and the City. Oxford, 1973- P 8—
12; Brass T. Peasants, Populism and Postmodernism: The Return of the
Agrarian Myth. London, 2000. P. 15—17, 22—25.
90 Разумеется, в России была собственная версия христианского
социализма, представленная, например, в работах о. Сергия Булгако­
ва, но она существовала только в начале XX века и практически не
повлияла на официальную русскую православную церковь, которая в
то же время, как мы видели, поддерживала, пусть и не единогласно,
работу дочерей и жен иереев в среде крестьянства.
Джейн Бёрбанк
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ:
ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ
И ИМПЕРСКИЙ СУВЕРЕНИТЕТ
В КАЗАНСКОЙ ГУБЕРНИИ,
1890—1917 ГОДЫ*
Все империи создают механизмы, с помощью которых они
стараются предотвратить беспорядки и волнения среди своих
подданных. Во многих случаях имперские правители удовле­
творяются тем, что подчиненные народы принимают и не
оспаривают их власть. Однако иногда имперские режимы
склонялись к идеологии преданности и даже пытались распро­
странять дух патриотизма среди хотя бы части подконтроль­
ного населения. В данной работе я анализирую точки сопри­
косновения между подданными и правителями в Российской
империи в начале XX века. Освоение практик общения с адми­
нистрацией и юридического опыта в среде подвластного на­
селения и последовательное использование общего поли­
тического языка людьми низкого статуса и чиновниками госу­
дарственной службы имеют большое значение для обсуждения
гипотезы «внутренней колонизации» и для понимания управ­
ленческой культуры России.
В своих предыдущих работах1я пришла к выводу, что кон­
такт с государственной властью воспринимался по-разному
элитой и остальной частью населения. Однако мои исследова­
ния «среднего» уровня управленческой системы привели меня
‘Автор выражает благодарность фонду IREX (International Research
and Exchanges Board) за поддержку своих исследований в Казани, Алек­
сандру Эткинду и Дирку Уффельманну — за плодотворные обсуяедения
и возможность ознакомиться с их неопубликованными работами, и
Любе Гринберг, Марине Могильнер и Илье Кукулину — за помощь с
переводом.
349
ДЖЕЙН БЁРБАНК
к убеждению, что деление российских подданных на две совер­
шенно непохожие группы — управляющих и управляемых —
является не более чем условностью. В действительности соци­
альный контекст восприятия и осмысления имперской прави­
тельственной практики был гораздо более сложным. Изучая
деятельность юридических, административных и полицей­
ских ведомств, я стремилась ответить на следующие вопросы:
до какой степени имперские подданные (православные и му­
сульмане, русские и татары и так далее) и вышестоящие лица
в административной и юридической системах царской России
разделяли общие представления о суверенитете — о государ­
стве и его надлежащих качествах? Какие идеи суверенитета
транслировались служащими среднего уровня —губернатора­
ми, прокурорами, жандармами, исправниками и полицейски­
ми, то есть теми, кто тем или иным образом занимался исками,
жалобами и показаниями людей, состоявших под их надзором?
В данной работе я использовала административную доку­
ментацию губернских, уездных и волостных ведомств Казан­
ской губернии конца XIX — начала XX века. Мои источни­
ки — архивные фонды губернаторской канцелярии, жандамерии, судебных следователей, уездных отделений полиции,
волостных правлений и сельских обществ. Содержащиеся в
них административно-юридические документы позволяют
нам взглянуть на то, как подданные использовали закон и как
вышестоящие служащие использовали свою власть. В статье
рассматриваются подробно два дела, относящиеся к наблюде­
нию за местными должностными лицами, к соблюдению и
исполнению закона и к административным преследованиям,
организованным по следам донесений об антиправитель­
ственных выступлениях. Каждое из этих дел по-своему уни­
кально и затрагивает отдельных лиц и разные сообщества, но
представленные в них модели коммуникации, судя по многим
похожим административным и судебным процессам, не были
исключительными.
Служащие, истцы и обвинители, фигурирующие в этих де­
лах, представляют собой три крупнейшие этнические группы
Казанской губернии: русских, татар и чувашей2. Лица, попав­
шие под наблюдение властей, были крестьянами, как и по­
350
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
давляющее большинство населения губернии в целом. Доку­
менты, собранные в двух обсуждаемых далее делах, позволяют
предположить следующее: во-первых, подданные Российской
империи хорошо понимали и признавали государственную
власть и ссылались на нее в собственных интересах; во-вторых,
лица нерусского происхождения принимали активное участие
в работе государственной администрации низшего уровня;
в-третьих, некоторые политические понятия, распространен­
ные среди элиты и среднего административного аппарата,
циркулировали и среди обычного населения. Паутина юриди­
ческих и административных линий коммуникации и дела, пу­
тешествующие по ней «вверх», «вниз» и «по горизонтали», свя­
зывали подданных с государством.
Колонизация и имперская власть
Сначала — несколько слов об историографическом и тео­
ретическом контекстах моей статьи. Вопросы о взаимодей­
ствии управляющих и управляемых и об отношениях между
элитой и так называемым народом имеют главное значение
для теории внутренней колонизации, предложенной А. Эткиндом и обсуждаемой в этой книге, в частности в статье Д. Уффельманна3, и для истории империи. Для анализа своих дан­
ных я пользуюсь «имперским» подходом — и потому, что он
позволяет более точно описать управленческие стратегии, и
по теоретическим причинам, о которых следует сказать более
подробно.
Как подчеркивает Уффельманн, центральный операцио­
нальный термин для Эткинда —колонизация4. Главный акцент
ставится на расселении подданных на «чужой» земле под кон­
тролем и покровительством имперской власти. Среди пре­
имуществ термина — динамизм: колонизация — это процесс,
действие, в противоположность колониализму — интеллекту­
альной абстракции, которая по своей семантике нормативна,
как и другие «измы», и, подобно им, статична, не предполагает
течения времени и учета перемен.
351
ДЖЕЙН БЁРБАНК
Другое полезное качество категории колонизации —то, что
она может быть использована в разнообразных контекстах.
Как показывает Уффельманн, российские элиты, чувствуя куль­
турное превосходство перед разнообразными народностями,
социально подчиненными группами великорусского населе­
ния и т.д. (всеми теми, кого принято по-английски объединять
термином subalterns), были «колонизаторами» внутри России,
но в то же самое время «внутренне колонизированными» (это
была «самоориентализация»5) своим пониманием внешней
власти Западной Европы. Так внутренняя колонизация может
быть проанализирована в широком поле внешних и внутрен­
них (само)ориентализирующих и (само)колонизирующих
практик.
Амбивалентность внутренней колонизации российских
элит имела очень важную историческую причину — домини­
рующую позицию, занятую странами Западной Европы в ми­
ровой экономике в XIX веке. Как раньше и позже, имперские
власти — на этот раз уже не российские, а европейские — со­
здали условия, в которых связанные с ними акторы формиро­
вали свое культурное воображение и самовоображение6.
Тем не менее помимо преимуществ, свойственных теориям
колонизации, их использование порождает и некоторые рис­
ки. Во-первых, категории широко распространенных и мод­
ных колониальных и постколониальных исследований чрева­
ты продолжением гегемонии западноевропейских категорий
в гуманитарных науках. Перформативность терминов, подчер­
кивает Уффельманн, влияет на определение реалий и в этом
случае затрагивает деликатную проблему — отношения рос­
сийской культуры к мировой интеллектуальной жизни.
В новейшей историографии России иногда встречается
подход, который можно было бы назвать «А мы тоже!». Он вы­
ражается в применении к истории России популярных тем или
теорий, циркулирующих в так называемой (в России) запад­
ной — прежде всего французской, но в недавнее время и в аме­
риканской — научной среде. Примерами подобного подхода
могут служить утверждения (превращающиеся в статьи) типа:
«У нас тоже была модернизация», «У нас тоже было граждан­
352
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
ское общество...» или «...тоже была филантропия...». Сегодня
подход «Унас тоже...» оказался распространен на колониализм.
Теория внутренней колонизации легко переводится на язык
«западной» научной традиции7 — может быть, слишком легко
для понимания нюансов ее применимости к российской ис­
тории.
Кроме того, колониальным и постколониальным исследо­
ваниям с момента их формирования как самостоятельного
исследовательского поля были свойственны некоторые до­
вольно опасные недостатки. Хотя принадлежащие к этой пара­
дигме исследователи резко критикуют страны и правительства
Европы за угнетение народов других частей мира, присущая
«постколониалистам» точка зрения вполне европоцентрична:
как и в прежней парадигме, Западная Европа описывается как
двигатель мировой истории, только теперь это движение ока­
зывается направленным в сторону не прогресса, а деградации.
Подходы колониального или постколониального типа иг­
норируют деятельность, силу и влияние «незападных» импе­
рий — Российской, Китайской, Византийской, Османской; не­
смотря на территориальное положение, к таким империям
можно отнести и австро-венгерское государство Габсбургов.
С точки зрения постколониальных исследований (как уже ска­
зано, европоцентрической), такие империи выглядят просто
«отсталыми» государствами. Однако стоит заметить, что каж­
дая из них просуществовала дольше, чем «классические» ко­
лониальные державы8. В случаях с Китаем и Византией дли­
тельность непрерывного существования имперской власти
очевидна. Но век колониальных империй Западной Европы
оказался недолгим и по сравнению с Османской и Российской
империями9.
Европоцентричность колониальных и постколониальных
исследований дополняется и осложняется их исторической
близкорукостью. С точки зрения, сосредоточенной на «совре­
менности», история до начала XIX века чаще всего отсутству­
ет, несмотря на то что колонизация не является современным
изобретением: эта практика еще старше, чем империя как тип
политической организации. Колонии были не только у Рима,
353
ДЖЕЙН БЁРБАНК
но и у греческих полисов, и у Карфагена. Испанцы, португаль­
цы и британцы основывали колонии в Америке еще в XVI веке.
Принцип высылки людей для заселения завоеванных земель
использовался в разных регионах мира в разные времена10.
Для обсуждаемой нами темы особенно важно, что сам сло­
варь колонизации сужает фокус исследования имперских го­
сударств и подданных. Колонизация представляется как встре­
ча двух разных групп — колонизаторов и колонизированных.
Но была ли дихотомия столь определенной? Возможны ли во­
обще практики колониального управления без участия разно­
го рода промежуточных групп? И не было ли совместного «ба­
гажа» — например, сходных идей и привычек — даже у членов
тех групп, которые не предполагали, что между ними может
быть что-либо общее?
Выбирая колонизацию в качестве основной категории и
субъекта анализа, мы неявно полагаем в качестве нормы запад­
ноевропейские представления о власти, западноевропейские
научные подходы, хотя период западноевропейской гегемо­
нии в мировой истории может оказаться довольно коротким.
Термин «колонизация», понимать ли его как реальный процесс
или как метафору, затрудняет изучение всего того, что не сво­
дится к разделению жителей «колониальной» страны на две
антагонистические группы. Поэтому, если мы стремимся не к
проникнутому пафосом высказыванию, а к пониманию рус­
ской истории, не лучше ли рассматривать имперскую полити­
ку в другой оптике? Существуют ли категории, которые могли
бы вытащить русистику из состояния «самоколонизации» и
пролить свет на административные и психологические меха­
низмы российского управления?
Для историков такая категория существует: это империя.
Интерпретация России как империи позволяет сформировать
менее европоцентрический взгляд на историю и культуру Рос­
сии и вписать их в общемировой контекст11. В политических
обстоятельствах, порожденных существованием империй,
жило большинство людей на протяжении значительной части
истории человечества. С этой точки зрения империя — самый
«нормальный» и самый влиятельный образ государства, суще­
354
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
ствующий в культуре с древних времен до наших дней. Не толь­
ко в XVIII—XIX веках, но и на протяжении нескольких предше­
ствовавших столетий Россия была имперским государством,
как и ее главные европейские и неевропейские соперники.
В этом она была совершенно «нормальной» великой державой.
В то же самое время каждая империя имела свои методы управ­
ления: «специфика» российской имперской власти тоже было
«нормальной»12.
Взгляд на мировую историю из «имперской перспективы»
помогает локализировать дискуссию о колонизации и колони­
ализме и переосмыслить ее дискурс. В.О. Ключевский писал о
колонизации в эпоху особой популярности колониальной
политики во Франции, Великобритании, Бельгии и Германии,
во времена, когда вопрос о том, может ли политика Россий­
ской империи брать пример с европейских аналогов, волновал
многих российских деятелей (как, впрочем, волнует их и сего­
дня —с поправкой на постимперскую ситуацию). Многие счи­
тали западный колониализм современным, эффективным и
поэтому желательным способом обогатить страну.
Однако колониальные империи Западной Европы XIX и
XX веков не были ни столь современными, какими они хоте­
ли себя видеть, ни такими, какими их воспринимали их сопер­
ники. Тактику, использовавшуюся европейскими имперскими
государствами, можно описать как огромный и сложный арсе­
нал идеологий, методов и практик, включавший в себя техно­
логии шока и террора, насильственный труд, контроль над
торговлей и финансовыми ресурсами и пр. Этот же арсенал
методов допускал разрешение африканским предпринимате­
лям самим развивать производство, что не противоречило
отправке переселенцев и ссыльных в колонии — благодаря
этому миграционному потоку та или иная империя распро­
страняла свой контроль на новые территории. Колонизация
являлась только одним из элементов в широком репертуаре
имперской власти; кроме того, далеко не все владения империй
идентифицировались как колонии (так, например, колониями
не считались Ирландия, которой владела Великобритания, или
Корсика, которой владела — и доныне владеет — Франция).
355
ДЖЕЙН БЁРБАНК
Таким образом, фраза «колониальная империя» не исчерпы­
вает определение того, как на самом деле функционировали
наиболее значительные западноевропейские державы Нового
времени.
Несмотря на старания их руководителей, «колониальные»
империи Западной Европы, построенные на вроде бы «совре­
менных» принципах, в первой и второй третях XX века исчез­
ли с исторической арены. В 1874 году Поль Леруа-Болье издал
крайне популярную книгу «De la colonisation chez les peuples
modernes» («О колонизации у современных народов»)13, а ме­
нее столетия спустя Франция, Великобритания, Бельгия, Герма­
ния и Голландия утратили большую часть своих колоний —как
мирным путем, так и из-за кровопролитных конфликтов. Рос­
сийская империя, напротив, и после 1917 и 1991 годов смогла
сохранить самое важное из своих владений — Сибирь. В XX —
«антиколониальном» — веке российское государство успело
дважды себя переделать и поэтому продолжает идти по свое­
му имперскому пути и сегодня.
Таким образом, более продуктивным будет подход, предпо­
лагающий анализ России как одного из вариантов имперской
организации политической власти. Вместо переноса на исто­
рию России западных моделей нам следовало бы сосредото­
читься на специфике российских имперских подходов и так­
тик: некоторые из них могут оказаться сходными с подходами
других империй, и не обязательно европейских14. Длительный
процесс образования и трансформаций российского государ­
ства во многом зависел от успешного и прагматичного внедре­
ния управленческих технологий — сначала от Орды, ханства
монгольских сюзеренов, позже — от соседних империй и держав-соперниц — Царства Польского и Великого княжества
Литовского, Османской и Габсбугской империй, Швеции, Гол­
ландии и т.д.
Среди преимуществ России как имперского государства
было ее геополитическое положение. Занимая промежуточ­
ное, евразийское положение, Россия восприняла, соединила и
преобразовала многочисленные и очень разные имперские
тактики, производя свою собственную гибкую, мощную и
прочную государственную культуру.
356
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
Закон как язык государственности
Мое исследование было проведено в описанном выше кон­
тексте. Его целью было рассмотреть ценности российского
имперского суверенитета, выраженные на уровне риторики и
действий государственных служащих, и те ценности, о кото­
рых знали и, по-видимому, которые были готовы принять зна­
чительные группы подданных Российской империи на рубеже
XIX—XX веков. Непосредственно меня интересует закон, точ­
нее — его повседневные функции.
Несмотря на то что многие считают понятие «закон в Рос­
сии» оксюмороном, юридические институты были централь­
ным звеном в управлении империей. Власть императора, хотя
и считалась самодержавной, но все же определялась законом.
Подвластное население имело права, четко описанные в юри­
дических кодексах и отстаиваемые в судебных инстанциях.
Служащие принимали решения в рамках юридического поряд­
ка; истцы подавали свои дела в суды, учрежденные император­
ской властью; инспекторы и чиновники следовали официаль­
ному протоколу. Даже если эти действия не убеждали критиков
империи в том, что в России есть «правовое государство», за­
кон имел огромное значение для простых людей и влиял на их
понимание своего места в государстве. Действия органов вла­
сти наделяли конкретным смыслом понятие имперского суве­
ренитета15.
На двух примерах судопроизводства в Казанской губернии
я предлагаю рассмотреть юридический процесс, обращая осо­
бое внимание на действия служащих на волостном, уездном и
губернском уровнях. В двух этих случаях правосудие отправля­
лось губернскими и другими служащими, которые были ответ­
ственны за интерпретацию и внедрение государственного
права. Их действия и санкции определяли рамки правильного
поведения имперских подданных по отношению к представи­
телям власти и в их собственной среде.
Я начну с дела, которое на первый взгляд отлично вписы­
вается в рамку «колониализма», — расследование поступков
Зайнуллы Фазуллина, «сельского старосты деревни Аюкутер-
357
ДЖЕЙН БЁРБАНК
гин, Тетюшского уезда <..> обвиняемого в противодействии
проведению в жизнь закона 14 июня 1910 года» (это был закон
о реформе землепользования, известный впоследствии как
«столыпинский»16). Это дело привлекло внимание двух ве­
домств, исполнявших в губернии административные функ­
ции, — канцелярии казанского губернатора и Казанского гу­
бернского жандармского управления17.
Фазуллин был мусульманином и татарином в уезде, где му­
сульмане и татары представляли собой большинство населе­
ния18. Расследование по этому делу могло бы повлечь за собой
серьезные последствия для сельского старосты. Само дело
было начато в канцелярии губернатора 22 марта 1912 года по
рапорту полковника Калинина, начальника Казанского гу­
бернского жандармского управления19.
Полковник Калинин передал просьбу «по порядку Положе­
ния о Государственной Охране о выяснении степени полити­
ческой благонадежности Зайнуллы Фазуллина». Основой док­
лада Калинина служило «заявление от 2-ого Февраля <...> от
городового Пермского полицейского управления Шафигуллы
Фаткуллина, проверенное разными негласными разведками».
Из этих «разведок», написал полковник Калинин, «видно, что
<...> Фазуллин говорил народу, “что закон этот не Царской, а
дворянский, что такого закона нет и не нужно укрепляться”» и
что Фазуллин также «говорил своим одножителям не давать
мулле приговора на укрепление земельного участка, так как
закон этот — господское распоряжение»20. В своем докладе
полковник Калинин отмечал, что он получил переписку по
этому делу от своего помощника по Тетюшскому уезду ротми­
стра Кирсанова и будет продолжать расследование21.
На первый взгляд, перед нами — образцовое дело о со­
противлении столыпинской реформе: татарин-мусульманин
объявляет закон недействительным и призывает не укреплять
землю по предписываемым законом правилам. Однако обра­
тим внимание на слова Фазуллина. Он будто бы говорил на­
роду, «что закон этот не Царской, а дворянский», и на этом
основании объявлял его недействительным. Здесь в дознании
проявилось представление об источнике силы закона, кото­
рым мог быть исключительно царь.
358
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
«Секретное дело» против сельского старосты Фазуллина
была закрыто по завершении расследования, через месяц пос­
ле того, как канцелярия губернатора приняла его к исполне­
нию. 21 апреля полковник Калинин послал губернатору ра­
порт на 25 страницах и свои предложения, состоявшие из
шести пунктов22.
1. Действительно, десять опрошенных крестьян обвинили
Фазуллина «в противодействии проведению в жизнь закона
14 июня 1910 года», однако один свидетель, Абдул Нафиз Хабиров, питал «злобу» против Фазуллина «из-за плохо выполнен­
ного его распоряжения как старосты»23.
2. Ясно, что свидетели «ложно возводят на него (Фазул­
лина. —ДБ.) обвинение», поскольку староста представил ко­
пию решения Болыие-Тоябинского волостного суда Тетюшского уезда «по делу об укреплении усадьбы, закрепленной еще
30 апреля 1909...». Следовательно, Фазуллин не мог быть против
этого закона, поскольку как староста руководил «укреплением»
земли еще за три года до описываемых событий, по первым
«столыпинским» правилам24.
3. Фазуллин попросил власти допросить других свидетелей,
и все вновь допрошенные (видимо, новые) свидетели отрица­
ли его вину25.
4. Ротмистр Кирсанов в докладе, основанном на «личной,
абсолютно надежной информации», указывает:
Крестьянин Зайнулла Фазуллин, как сельский староста,
отличается редкой исполнительностью своей должности,
весьма требователен к своим однодеревцам, каковые деяния
его очень не нравятся части населения деревни Аюкутергин26.
5. Как сообщает полковник Калинин в своем рапорте,
...почти все население деревни Аюкутергин разделилось на
две партии, из коих одна за упомянутого Фазуллина, а дру­
гая против него, причем последняя упомянутую неприязнь
поставила на политическую подкладку27.
359
ДЖЕЙН БЁРБАНК
Шестой и последний пункт: «Зайнулла Фазуллин по делам
вверенного мне Управления не проходил и о нем нет небла­
гоприятных сведений в политическом отношении»28.
На основании расследования, проведенного его подчи­
ненным, Калинин просил ходатайствовать «о прекращении
дальнейшим производством настоящей переписки в порядке
охраны по отношению к крестьянину деревни Аюкутергин
Зайнулле Фазуллину без всяких для него последствий»29.
Просьба эта, от 21 апреля, была быстро удовлетворена. Уже
25 апреля Калинину от имени губернатора написал вице-гу­
бернатор:
Согласно с Вашим предложением, я признал возможным
возникшую при Казанском губернском Жандармском
управлении в порядке охраны переписку о сельском ста­
росте деревни Аюкутергина Тетюшского уезда Зайнулле Фазуллине дальнейшим производством прекратить без всяких
последствий для названного лица30.
Несколько характеристик этого дела указывают на то, что
крестьяне-татары, их староста, жандармерия и канцелярия гу­
бернатора разделяли целый набор ожиданий и представлений
об управлении. Прежде всего, крестьяне, которые по той или
иной причине пытались навредить своему старосте, знали,
каким именно образом привлечь внимание властей. Открытое
несогласие со «столыпинским» законодательством о земель­
ной реформе со стороны сельского старосты принималось
властями всерьез и должно было быть наказанным — по край­
ней мере, на это надеялись враги старосты. Представление о
том, что лояльность обязательно включала в себя принятие и
соблюдение законов, разделялось всеми, включая и самих
доносчиков. Кроме того, оппоненты Фазуллина также разбира­
лись в том, как известить надлежащую инстанцию — обвине­
ние было подано полицейскому Шафигулле Фаткуллину, кото­
рый, как и староста, был, судя по имени, татарином31.
Во-вторых, полиция и административные инстанции отре­
агировали на жалобу довольно быстро. Люди, вовлеченные в
Збо
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
дело, получили ответ —неудовлетворительный с точки зрения
обвинителей, но наверняка положительный с позиции старо­
сты — менее чем через три месяца после того, как первая жа­
лоба была получена властями.
В-третьих, различные отделения административной систе­
мы вели переписку без каких-либо осложнений, используя
хорошо отлаженную служебную структуру, ссылаясь на опре­
деленную норму вежливости, которая выражала иерархию и
также определяла место каждого человека в государственном
аппарате. Жандармерия, обычная полиция, губернатор и во­
лостные суды не были изолированы ни друг от друга, ни от
повседневного быта, а, наоборот, работали коллективно и
быстро, чтобы принять решение. Доказательство лояльного
поведения Фазуллина в отношении «укрепления» земли содер­
жалось в документации волостного суда; значение этого сви­
детельства усиливалось сообщением о том, что ни по каким
«политическим» делам Фазуллин не проходил. Губернатор или
его заместитель, принимая решение, рассмотрел показания
обоих сортов — и в защиту Фазуллина, и обвинявшие его.
В-четвертых, одним из наиболее важных факторов, способ­
ствовавших эффективности управления, являлась цепочка
«благонадежных» людей, которые удовлетворительно выпол­
няли свою работу. Развитие дела зависело от городового Перм­
ского полицейского управления, пристава Тетюшского уезда
Казанской губернии, полковника Калинина, ротмистра Кирса­
нова и других чинов Пермского и Казанского губернских жан­
дармских управлений и местной полиции, каждый из ко­
торых докладывал или отвечал вышестоящему по должности.
Полковник Калинин получил дело, расследуемое «негласными
разведками как пристава третьего стана, так и чинами вверен­
ного [ему] правления»; позже он ссылался на своего помощни­
ка, ротмистра Кирсанова, для продолжения расследования.
Свидетельства в пользу Фазуллина указывают на то, что стара­
тельные служащие исполняли важную функцию в системе: то,
что Фазуллин был человеком «редкой исполнительности сво­
ей должности», сыграло далеко не последнюю роль в его оп­
равдании. Переписка велась на языке вертикальных взаимоот­
361
ДЖЕЙН БЁРБАНК
ношений и в форме докладов вышестоящим и предполагала
доверие к людям, исполнявшим свою должность.
В-пятых, мы также должны обратить внимание на различ­
ные типы коммуникации, фигурировавшие в расследовании.
Начало делу было положено письмом от пермской городской
полиции и «разведкой» пристава Тетюшского уезда и неназван­
ных чинов Казанского губернского жандармского управления.
Дальнейшее расследование, начатое полковником Калининым
и проведенное ротмистром Кирсановым, состояло из допро­
са свидетелей, официальной копии давнего решения суда и,
наконец, «абсолютно надежной информации» Кирсанова о
Фазуллине. Таким образом, во внимание принимались и архив­
ные документы, и устные показания, и письменные сообщения
о добросовестной службе.
Вся эта переписка указывает на тесную связь между ветвя­
ми власти, что делало управление как таковое возможным и
эффективным. И обращавшиеся к властям крестьяне, которые
надеялись на то, что староста их деревни будет наказан и от­
странен, и сам староста, и должностные лица играли по всем
им хорошо известным правилам. Процесс управления предпо­
лагал высокий вес свидетельских показаний властям, значи­
тельную роль юридической документации и усердие в испол­
нении служебных обязанностей.
Почти сто лет исторических изысканий, посвященных вы­
яснению значения столыпинских реформ, того, в какой степе­
ни они защищали интересы крестьян и какое количество сель­
ских жителей воспользовалось законом и по каким причинам,
а также того, каковы были краткосрочные и долгосрочные
результаты реформ, так и не прояснили последствия спорно­
го закона32. Однако административные и юридические доку­
менты Казанской губернии однозначно говорят о том, что
крестьяне знали о существовании закона и что его публичная
критика или отказ от его выполнения были преступлениями,
с которыми власти стремились бороться.
В деле старосты Фазуллина крестьяне, имевшие на него зло­
бу, сфабриковали обвинение в том, что он отказался признать
закон действующим. Однако при определенных обстоятель­
362
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
ствах подобное обвинение становилось обоюдоострым мечом.
В феврале 1912 года, незадолго до начала расследования дела
Фазуллина, полковник Калинин был втянут еще в одно дело,
касающееся обвинения в агитации против столыпинских ре­
форм. В этом деле фигурировали деревня Имбюрт33 и кресть­
янин, доверенный по земельным делам этой деревни, который
сообщил о своем конфликте с односельчанами и обвинил их
в политической агитации и предотвращении его попыток ук­
репить землю по «столыпинским» земельным правилам34.
Это обвинение в канцелярию казанского губернатора пред­
ставил исправник Чебоксарского уезда 21 февраля 1912 года.
Исправник послал копию донесения, полученного от старши­
ны Воскресенской волости. В своем рапорте исправник от­
мечал, что посылает подлинник донесения начальнику гу­
бернского жандармского управления и что распряжение
«о негласном наблюдении за обществом крестьян деревни Имбюрт сделано»35.
Сообщения этого рода еще раз подтверждают наличие тес­
ной связи между сельской администрацией, местной полици­
ей и губернской жандармерией, последовательно докладывав­
ших губернатору о проблемных ситуациях.
Дело это было закончено через два месяца после поступле­
ния первой жалобы. Не входя в подробности, я представлю
общий ход дела и частично — его суть. Вся информация по­
черпнута из оригинального дела в том виде, в каком оно хра­
нилось в Казанском губернском жандармском управлении и в
канцелярии губернатора, на его «секретном столе»36.
Итак, дело развивалось следующим образом.
16 февраля 1912 года крестьянин Михаил Петров, доверен­
ный от Имбюртского сельского общества, написал неожидан­
но элегантным почерком прошение «Его Высокоблагородию
Господину Чебоксарскому Уездному Исправнику»; правда, не­
смотря на почерк, в прошении есть несколько грамматических
ошибок — что, как мне кажется, только подтверждает его под­
линность. Петров жаловался на то, что 13 февраля был вызван
на сельский сход Имбюртского общества, и хотя до этого он
был доверенным по земельным делам этого общества в тече­
363
ДЖЕЙН БЁРБАНК
ние двенадцати лет, крестьяне «требовали, чтобы я не смел яв­
ляться ни в одно учреждение по делам укрепительным, требо­
вали у меня <..> доверительный приговор и нанесли мне по­
бои, угрожая меня изуродовать»37.
Петров продолжал свой вызывающий рассказ. Он заявил,
что
...подобные угрозы не однократны и не только по о тн о ­
ш ению меня, а и других мало-мальски склонны х к осу­
ществлению или приведению в жизнь земельных начал...
В прошедшее смутное время обвиняемые имели сношение
с политическими главарями, позволяли себе распростра­
нять разную проповедь, <...> а теперь опять начинают про­
являть свою политическую деятельность (может быть изве­
стную Волостному Управлению)38.
Такое обвинение вполне заслуживало внимания исправ­
ника. Несколько дней спустя исправник получил рапорт от
старшины волости, где находилась деревня, составленный им
18 февраля. Волостной старшина, кажется, тоже беспокоился в
связи с действиями крестьян, направленными против «укреп­
ления земли» по новому началу. Он писал:
До сведения моего дошло, что в деревне Имбюрт кре­
стьяне этой деревни за последнее время производят чуть не
ежедневные сходы, на которых имеют суждения о том, что­
бы недопускать своих однообщ ественников, желающ их
укрепить свои земельные наделы в личную собственность,
к укреплению и вообще к новым землепользованиям39.
Волостной старшина сообщил, что он «лично» был в дерев­
не с двумя местными полицейскими стражниками и «произво­
дил по этому поводу расследование». Старшина выяснил, что
крестьяне действительно проводили сельские сходы и что они
...между прочим обсуждали вопрос об удалении из среды
своего общества однообщественника Михаила Петрова, ко­
364
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
торый состоит доверенным общества по земельным делам
и который теперь стал якобы подталкивать своих однооб­
щественников к укреплению и вообще к переходу к ново­
му землепользованию40.
Однако когда волостной старшина допросил сельского ста­
росту, староста сказал, «что сход собран для собрания подат­
ных недоимок»41.
Заметим, что волостной старшина тоже сообщал началь­
ству о своем беспокойстве по поводу возможного сопротивле­
ния земельной реформе в Имбюрте.
Получив этот рапорт, канцелярия губернатора запросила
совета начальника Казанского губернского жандармского уп­
равления, уже известного нам полковника Калинина. В письме
губернатора мы обнаруживаем ту же формулу, которая звуча­
ла в предыдущем деле: губернатор попросил полковника сооб­
щить «о возникшем среди крестьян деревни Имбюрт <...> дви­
жении, направленном против проведения в жизнь закона
14 июня 1910 г.»42
Таким образом, обвинение Михаила Петрова, в котором
упоминалась «политическая деятельность» выступивших про­
тив него крестьян, быстро привлекло внимание властей. Про­
изошедший 12 февраля сельский сход был переосмыслен как
противоправительственное «движение».
1
марта полковник Калинин осторожно ответил канцеля­
рии губернатора. Калинин сообщил, что он получил рапорт
уездного исправника о том, что негласное расследование уже
ведется, и передал просьбу исправника о согласии «на обсле­
дование дела обычном порядком». Канцелярия губернатора
дала свое разрешение. 5 марта исправнику Чебоксарского уез­
да и полковнику Калинину были направлены секретные отно­
шения, позволявшие «поручить [дело], взамен офицеров Жандарского управления, чинам местной полиции»43.
Результатом расследования, проведенного местной поли­
цией, стало 14 отдельных протоколов допросов крестьян.
К ним прилагался «приговор», якобы вынесенный сельским
сходом; все вместе составило 44 листа, переплетенных вместе,
365
ДЖЕЙН БЁРБАНК
скрепленных печатью уездного исправника и отправленных
Калинину Собранные местным приставом Румянцевым 13 и
14 марта протоколы представляли более сложную картину
произошедшего, чем возникавшая из жалобы Петрова44.
Теперь нужно привести некоторую статистику: все свидете­
ли из деревны Имбюрт были чувашами и по крайней мере чет­
веро из них давали показания по-чувашски. Их слова были
записаны по-русски на бланках под названием «Протокол доп­
роса свидетеля»45. Сельскому старосте этой деревни было
48 лет. Это был православный чуваш, занимавшийся землепа­
шеством и торговлей, неграмотный. Только один свидетель —
помощник волостного старшины из другой деревни — был
русским. Он показал, что в деревне Имбюрт действительно
созывался сельский сход в связи с податными недоимками46.
Протоколы обнаружили, что крестьяне деревни Имбюрт
сердились на Петрова, но разногласия между ними не имели
отношения к столыпинским правилам. Крестьяне были недо­
вольны Петровым потому, что он написал приговор, переда­
вавший крестьянке Анастасии Мартыновой после смерти ее
мужа надел земли «в личную собственность». Проблема состо­
яла не в форме собственности, а в том, что Петров дал Марты­
новой надел земли в деревне Имбюрт, где жил ее отец, а кресть­
яне деревни Имбюрт считали, что она должна получить землю
в деревне ее мужа, а не землю их сельского общества47.
В ходе следствия обнаружился приговор, составленный
Петровым. Документ был предметом борьбы во время одного
из сельских сходов. Он был подписан 25 января и представлял
волю сельского схода деревни Имбюрт по вопросу о земле для
Мартыновой. Большинство «подписей» на приговоре было сде­
лано одним и тем же почерком48. Во время допросов крестьяне
отрицали и то, что они подписывали документ, и то, что они
били Петрова. Староста подтвердил, что попросил волостно­
го старшину отчислить Петрова из сельского общества49.
Собрав доказательства, пристав Румянцев написал доклад
по делу и представил его вместе с материалами дознания уезд­
ному исправнику. Вот что было указано в этом рапорте:
366
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
1. Все обвиняемые по настоящему делу отрицают свою ви­
новность в агитации против укрепления земли и утверждают,
что никогда по этому поводу ничего не говорили.
2. Проблема состояла в «неправильных действиях по отно­
шению к обществу самого Петрова, который <...> составил об­
щественный приговор <...> что клонилось к явному ущербу
общества и было совершенно неправильно, так как Мартыно­
ва должна получить землю не от них, а от общества своего
мужа».
3. «Поэтому, узнав о намерениях и хлопотах Петрова, старо­
ста и вызвал его на сход для обьяснений, где и отобрал <...>
означенный приговор... [и] передал его впоследствии Волост­
ному старшине».
4. «Это обьяснение <...> нашло себе подтверждение как в
существовании приговора <...> так равно и в том, что приговор
этот при проверке его многими из записанных в нем лиц, оп­
ровергнут»50.
Уездный исправник получил рапорт пристава 6 апреля и
приложил свое собственное постановление: «принимая во
внимание то, что переписка обстоятельств дела обследован[а]
полностью, и таковое производством может быть окончен[о],
а поэтому, постановил: представить переписку Государю Казан­
скому Губернатору»51.
Таким образом, 7 апреля переписка была отправлена об­
ратно в канцелярию губернатора. Через неделю губернатор
послал дело полковнику Калинину, спрашивая мнение послед­
него о необходимости принятия административных мер в
охранном порядке против крестьян деревни Имбюрт. Еще че­
рез два дня Калинин прислал свое заключительное поста­
новление52.
В этом подробно и ясно составленном документе Калинин,
основываясь на рапорте подчиненного, процитировал показа­
ния Петрова о том, что он был обруган и избит. Однако Кали­
нин также приводил доказательства того, что обвиняемые
«против земельного укрепления ничего не имеют и никогда по
этому поводу ничего не говорили». По его мнению, конфликт
был вызван неправильными действиями по отношению к об­
367
ДЖЕЙН БЁРБАНК
ществу самого Петрова. Калинин повторил слова пристава Ру­
мянцева:
...неправильные действия... Петрова выразились в том, что он
... составил общественный приговор о выдаче <...> земли <...>
что клонилось к явному ущербу общества и было совершен­
но неправильно, так как Мартынова должна была получить
землю не от них, а от общества своего мужа <...> что приго­
вор этот <...> [был] многими из записанных в нем лиц опро­
вергнут, и <...> что [обвиняемые крестьяне] по делам Казан­
ского губернского жандармского управления не проходили
и о них нет неблагоприятных в политическом отношении
сведений.
Исходя из этого, Калинин просил казанского губернатора
прекратить дело, но тем не менее установить негласное наблю­
дение за пятью крестьянами, упомянутыми в следствии. 20 ап­
реля губернатор дал свое согласие на прекращение следствия
и на установление наблюдения. В тот же день губернаторская
канцелярия послала письмо уездному исправнику о результа­
тах дела. Письмо содержало предписание установить наблюде­
ние и сообщать о нем. 10 мая исправник ответил, что наблю­
дение установлено. На этом дело завершилось.
Социальная жизнь имперского закона
В начале статьи я задала два вопроса: до какой степени раз­
личные подданные империи (православные и мусульмане, рус­
ские и татары и так далее) и вышестоящие лица — служащие
правительственной системы — были объединены общими
представлениями о своем государстве? Какой тип суверените­
та распространялся посредством действий и документации
служащих среднего уровня — от губернаторов до приставов, то
есть тех, кто так или иначе занимался исками и жалобами лю ­
дей, подлежавших их надзору? Я бы хотела вернуться к этим
вопросам и более подробно проанализировать те политиче-
368
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
с кие ценности, которые воплощены в материалах двух рас­
смотренных дел (и множества других дел, которые я не смог­
ла представить в этой статье). Несмотря на то что в первом слу­
чае мы сталкиваемся с крестьянами, пытающимися свергнуть
сельского старосту, а в другом — с образованным крестьяни­
ном, который обвиняет целое сельское общество в нарушении
закона, оба дела, как легко видеть, имеют между собой много
общего.
Прежде всего нужно отметить, что национальная и религи­
озная принадлежность обвиняемых не сыграла решающей или
даже сколь-либо заметной роли в ведении этих дел. Бланки для
записи допросов свидетелей имеют графу «происхождение и
народность»; более подробные анкеты для обвиняемых вклю­
чают в себя графу «вероисповедание»53. Но данные характе­
ристики не принимаются во внимание властями при расследо­
вании дел о подозрении в сопротивлении закону. Не фиксиру­
ется нигде и тот факт, что население двух деревень, вероятно,
состояло из татар и чувашей.
Заметим также, что некоторые представители власти сами
не являются русскими. В деле Фазуллина встречаются два офи­
циальных лица татарской национальности — сам Фазуллин,
волостной старшина, и Шафигулла Фаткуллин, городовой
Пермского полицейского управления, который провел неглас­
ную разведку в этом деле. Рутинная практика привлечения
местных посредников по крайней мере в низовые органы вла­
сти заслуживает внимания. «Инородцы» сотрудничали в этих
делах с русскими чиновниками или регулярно отправляли им
донесения и доклады.
Оба дела также обнаруживают тщательность и скорость
следствия. В современных США трудно представить столь же
быстрое решение дела, особенно принимая во внимание коли­
чество инстанций, через которые проходили документы. Сред­
ства связи в Казанской губернии 1912 года работали эффек­
тивно. Служащие отсылали рапорты или начинали следствие
в течение одного-двух дней. В деле Михаила Петрова рапорт
уездного исправника был зарегистрирован канцелярией гу­
бернатора всего через один день после того, как он был напи­
369
ДЖЕЙН БЁРБАНК
сан в Чебоксарском уезде54. Допросы в деревне Имбюрт, в
91 километре от Казани, начались через восемь дней после
того, как губернатор издал поручение передать следствие мест­
ной полиции55. Если это волокита, то самого скоростного типа.
Пытаясь понять, что именно было значимо для властей,
нужно обратить внимание на усилия, вложенные в делопроиз­
водство: в составление множество рапортов, в переписку меж­
ду несколькими инстанциями, в печатные бланки и пр. В рас­
следованиях были задействованы услуги почты; следователи и
переводчики тоже осуществляли поездки в деревни и там запи­
сали многочисленные показания; многие лица участвовали в
«негласных наблюдениях». Перед нами государство, которое
вкладывало огромные усилия и средства в местное управление
и коммуникацию. В настоящей статье нет места для обсужде­
ния других примеров расследования политических обвинений
на местах, но я могу утверждать, что подобные же усилия госу­
дарство вкладывало в разрешение семейных и гражданских
исков, не говоря уже о более серьезных уголовных делах56.
Возвращаясь к теме управления, поставим вопрос: какие
политические ценности можно выделить, анализируя меха­
низм реакции на жалобы и доносы? Оба рассмотренных мною
примера показывают, что на всех уровнях служебной лестни­
цы власти реагировали на обвинения в неприятии закона и
подстрекательстве к антизаконным действиям. Любое откры­
тое выступление против закона 14 июня 1910 года гарантиро­
ванно вызывало подозрения в политической неблагонадежно­
сти и являлось достаточным поводом для расследования, даже
если речь шла о самых незначительных подданных.
Таким образом, в глазах властей соблюдение общественно­
го порядка заключалось в законопослушании и в воздержании
от «политической деятельности». В то же время власти хорошо
знали цену доносам, и само их наличие вовсе не означало, что
содержащаяся в них информация будет принята за чистую
монету. Власти проводили тщательное расследование и снима­
ли обвинения, если таковые оказывались необоснованными.
Ну а как насчет подданных? Какие ценности демонстриро­
вали они в своих контактах с государством?
370
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
Во-первых, очевидно, что для населения данного региона
закон являлся неотъемлемой частью бытового существования.
Конечно, невозможно сказать с уверенностью, какое значение
для крестьян деревни Имбюрт имело пребывание там приста­
ва, собирающего у них показания. Однако можно утверждать,
что крестьяне смогли опровергнуть слова более образованно­
го человека, который по каким-то неизвестным нам причинам
пытался помочь вдове получить участок земли. Крестьяне де­
ревни Имбюрт успели отобрать обвинительный приговор у
Петрова и передать его властям, обнаруживая свою осведом­
ленность и знание того, какие именно доказательства будут
приняты во внимание. Несмотря на то что юристы либераль­
ного склада и другие стороники реформирования не доверя­
ли полиции и сомневались в способностях сельских чинов
действовать грамотно и честно, в повседневной жизни импе­
рии эти посредники на местах и их расследования были важ­
ны для крестьян, которые хотели защитить свою репутацию и
интересы.
Во-вторых, крестьяне хорошо понимали юридический кон­
текст своего существования, и в случаях, когда возникали воп­
росы об их лояльности, они могли разговаривать с властями на
одном языке. Таким образом, закон формировал общеприз­
нанное политическое поле, в котором представители разных
социальных групп — сословий, чинов, классов, национально­
стей — могли общаться друг с другом. Оба рассмотренных
в статье примера свидетельствуют о том, до какой степени
крестьяне понимали и использовали методы административ­
ного надзора в своих собственных целях, жалуясь на должно­
стных лиц или членов своих сельских обществ. Враги сельско­
го старосты, который, между прочим, был избран сельским
обществом, знали, что их донос обязательно рассмотрят.
Мой анализ этих двух «секретных» дел может озадачить
некоторых специалистов по праву. Однако если мы отвлечемся
от западного понимания «закона» и «законности», мы сможем
адекватнее понять, как функционировала Российская империя.
С точки зрения тех, кто обращался к закону, — от губернаторов
371
ДЖЕЙН БЁРБАНК
до крестьян, — полицейский строй являлся неотъемлемой ча­
стью правовой системы. Крестьяне умели формулировать об­
винения так, чтобы гарантировать вмешательство властей и
обеспечить расследование нежелательных действий того или
иного неугодного им лица. Эффективное оружие могло состо­
ять в обвинении сельского старосты в непризнании действи­
тельности закона от 14 июня 1910 года как не исходящего не­
посредственно от царя. Имплицитно это обвинение основано
на убеждении в том, что подданные признают силу «царского»
закона и имперской правовой системы. Крестьяне, служащие
низшего уровня и губернские власти использовали понятия,
связанные с лояльностью, предполагавшей верную службу и
законопослушание, и, наоборот, связанные с нелояльностью,
проявлявшейся в осуждении и нарушении законов.
То, что данные представления разделяли подданные не
только высшего, но также низшего и среднего уровней, позво­
ляет нам вернуться к вопросу о внутренней колонизации и
имперской власти в России, по крайней мере об их соотноше­
нии в начале XX века. Исследование управленческой практи­
ки служащих среднего и низшего уровней делает заметным
социальное функционирование закона: имперская государ­
ственность снабжала татарских, чувашских, русских и других
подданных общим языком законности. Села и деревни куль­
турно неоднородной Казанской губернии были включены в
сеть управленческих учреждений. Метафорически можно
было бы сказать, что мозги крестьян были «колонизированы»
идеями царской власти — но кто в таком случае был агентом
этого процесса? Кто стоял вне пространства имперской госу­
дарственности и ее мощного влияния на поведение и мысли?
Чтобы объяснить, как сложился общий язык законопослушания и как его прагматически использовали подданные разных
национальностей, необходимо заниматься историей долгих
веков имперского управления в России.
Примечания
1
Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the
Russian Empire // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History.
2006. Vol. 7. No. 3 (Summer). P. Ъ Э 1 Eadem. Russian Peasants Go to
372
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
Court: Legal Culture in the Countryside, 1905—1917. Bloomington: Indiana
University Press, 2004.
2 В 1913 году из общего числа (2 850 101) населения губернии
1 940 630 считались православными, 853 715 — мусульманами. Самы­
ми большими этническими группами были русские (1 108 085), тата­
ры (898 653), чуваши (649 940) и черемисы (современное название —
марийцы) (145 550). Крестьяне составляли наиболее многочисленное
сословие — 2 461 179 (86 %). Данные приведены по источнику: Обзор
Казанской губернии за 1913 год. Казань: Типография Губернского
правления, 1915. Ведомости 2, 3, 4.
3EtkindA Internal Colonization: Russia’s Imperial Experience. Cam­
bridge: Polity Press, 2011; Д Уффельманн. Подводные камни внутренней
(де)колонизации России. См. в этом сборнике, с. 53—104.
4 Уффельманн Д. Подводные камни... С. 53—104.
5Там же.
6 См. обсуждение этой темы в книге: Burbank/, Cooper F. Empires in
World History: Power and the Politics o f Difference. Princeton: Princeton
University Press, 2010. P. 15— 16.
7Вот пример такой традиции применительно к теории внутренней
колонизации: Hechter М. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in British
National Development 1536—1966. Berkeley: University o f California Press,
1975.
8 Подробнее см. в статье М. Ходарковского в этом сборнике. —
Прим. ред.
9 С оговоркой, что фактически история России как империи нача­
лась за несколько веков до присвоения российскому монарху титула
императора в начале XVIII века.
10О предложенных Н. Макиавелли правилах, требующих по-разному управлять завоеванными территориями, см. в: Doyle M.W. Empires.
Ithaca: Cornell University Press. 1986. P. 36—38.
11 Эта тема постоянно обсуждается в журнале «Ab Imperio» (http://
abimperio.net/). Литература, в которой представлено изучение истории
России как истории империи, очень обширна. См, например, два но­
вых международных сборника: Space, People, Power, 1700—1930 / Ed. by
J. Burbank, M. von Hagen and A. Remnev. Bloomington: Indiana University
Press. 2007; Empire Speaks Out: Languages o f Rationalization and SelfDescription in the Russian Empire / Ed. by I. Gerasimov, J. Kusber, A. Se­
myonov. Leiden: Brill, 2009.
12 О России и ее соперниках см.: Burbank/, Cooper F. Empires in
World History: Power and the Politics o f Difference. P. 185—218, 251 —
286, 331—368. (Противоположную точку зрения (а именно утвержде­
ние о принципиальном различии организации власти в России и за­
падноевропейских империях) см. в статье: Нойманн И. Российское
стремление к великодержавию: как Россия добивалась признания Ев­
ропы / Пер. с англ. // Наследие империй и будущее России / Под ред.
А.И. Миллера. М.: Либеральная миссия; Новое литературное обозре­
ние, 2008. — Прим. ред.)
373
ДЖЕЙН БЁРБАНК
13В 1908 году появилось шестое (!) издание книги: Leroy-Beaulieu P.
De la colonisation chez les peuples modernes. Paris: Felix Alcan.
14О вариативности имперской политики см.: BurbankJyCooperF. Em­
pires in World History: Power and the Politics o f Difference. P. 3—4,11 — 17.
15 См. работы о разных аспектах правовой системы и ее преобра­
зования в России: KollmannNS. By Honor Bound: State and Society in Early
Modern Russia. Ithaca: Cornell University Press, 1999; Wortman R. The
Development o f a Russian Legal Consciousness. Chicago: University o f
Chicago Press, 1976; BaberowskiJ. Autokratie und Justiz: Zum Verhältnis von
Rechsstaatlichkeit und Rückständigkeit im ausgehenden Zarenreich 1864—
1917. Frankfurt a. M, 1996; BurbankJ. Russian Peasants Go to Court: Legal
Culture in the Countryside, 1905— 1917.
16 Официальное название закона — «Об изменении и дополнении
некоторых постановлений о крестьянском землевладении».
17 Национальный архив Республики Татарстан (НАРТ). Ф. 1. Оп. 4.
Д. 5207; Ф. 199. Оп.2.Д. 1297.
18 Обзор Казанской губернии за 1913 год. Казань. Типография Гу­
бернского правления. 1915. Ведомость 4.
19 НАРТ. Ф. 1. Оп. 4. Д. 5207. Л. 2 об. Тексты цитируются по новой
орфографии, но с сохранением некоторых особенностей орфогра­
фии оригинала.
20Там же. Л. 2—2 об.
21 Там же.
22Там же. Л. 4—4 об.
23Там же. Л. 4.
24 Там же.
25Там же.
26Там же.
27Там же. Л. 4—4 об.
28Там же. Л. 4 об.
29Там же.
30Там же. Л. 5.
31 НАРТ. Ф. 199. Оп. 2. Д. 1297. Л. 38-3 8 об.
32 См.: Pallot J. Land Reform in Russia, 1906— 1917: Peasant Responses
to Stolypin’s Project o f Rural Transformation. Oxford: Clarendon Press,
1999; Williams SF. Liberal Reform in an Illiberal Regime: The Creation o f
Private Property in Russia, 1906—1915. Stanford: Hoover Institution Press,
2006.
33 Ныне — деревня Имбюрти в составе Таушкасинского сельского
поселения Цивильского района Чувашской Республики в составе Рос­
сийской Федерации.
34 НАРТ. Ф. 1. Оп. 4. Д. 5190. Л. 17.
35Там же. Л. 1.
36 НАРТ. Ф. 199. Оп. 2. Д. 1234; Ф. 1. Оп. 4. Д. 5190.
37 НАРТ. Ф. 1. Оп. 4. Д. 5190. Л. 17.
38Там же.
39Там же. Л. 2—2 об.
374
СВЯЗАННЫЕ ЗАКОНОМ: ПОДДАННЫЕ, СЛУЖАЩИЕ.
40
Там же.
Там же.
42 Там же. Л.
з.
43 Там же. Л.
4 - -5 об.
44 Там же. Л. 11 -58.
45 Там же.
46 Там же. Л. 42 (29) (лист имеет двойную нумерацию).
47 Там же. Л. 11 -58.
48 Там же. Л.
53 -5 3 об.
49 Там же. Л.
54 -5 5 об.
50 Там же. Л. 56
-57.
51 Там же. Л. 57 об.
52 Там же. Л.
7 --10 об.
53 Там же. Л. 30-- 5 5 об.
54 Там же. Л. 61.
55 Там же. Л.
5, 30—40. О деревне Имбюрт см.: Список селений Ка
занской губернии. Казань: Издание Казанской губернской Земской
управы, 1908. С. 192.
56 О семейных и гражданских исках и мелких негосударственных
преступлениях см.: BurbankJ. Russian Peasants Go to Court: Legal Culture
in the Countryside, 1905—1917.
41
Марина Могилънер
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ»
В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ:
пределы колонизации
и самоколонизации в антропологии
российского еврейства*
1.
«Еврейская раса»
как (само)описательный троп
Российская империя может рассматриваться как парадигмальный случай гетерогенности, основанный на принятии
различия в качестве нормы1, и она требует особого аналити­
ческого языка описания, способного передать исторический
опыт гетерогенности и несистемности. В моем понимании
концепция «внутренней колонизации» может быть опробова­
на при построении новой имперской истории России вместе
с другими моделями и концепциями, позволяющими преодо­
леть искусственную ориентализацию России как империи и
перевести ее опыт на современный аналитический язык2.
В концепции «внутренней колонизации» меня привлекают
заложенные в ней (вопреки сохранению языка бинарных
оппозиций постколониальной критики) возможности для
описания сложной и нелинейной имперской динамики. Эта
динамика возникает в результате переноса практик и тропов
внутренней колонизации на внешнюю — и наоборот, из прин­
*Я признательна за ценные советы и комментарии Илье Герасимо­
ву, Александру Семенову, Сергею Глебову и Йоханану ПетровскомуШтерну, а также участникам конференции «Внутренняя колонизация
России» в Пассау. Особая благодарность — редакторам настоящего
сборника за пристрастные вопросы и ценные рекомендации, которые
помогли мне более четко прояснить некоторые принципиальные те­
зисы настоящей статьи.
376
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
ципиальной размытости границ между метрополией и ко­
лониями и отсутствия авторитетного языка имперского самоописания, а также из сосуществования множественных сце­
нариев внутренней и внешней колонизации в репертуаре
«сценариев власти» Российской империи.
В этой статье я рассматриваю в определенном смысле пре­
дельный случай взаимоналожения внешней и внутренней ло ­
гик колонизации: феномен самоописания евреев как одной из
расовых групп Российской империи. Еврей как имперский
Иной сложно соотносится с идеальными типами объектов
внутренней или внешней колонизации3: в силу амбивалентно­
сти своего статуса имперского инородца (или ассимилирован­
ного меньшинства в национальном государстве) он воплоща­
ет динамику взаимоналожения этих идеальных типов. Евреи
одновременно подлежали осмыслению в терминах «национа­
лизирующих» научных парадигм, обращенных на все европей­
ские народы, и становились объектами колониальной науки о
«низших расах». В этом качестве евреи стали своего рода idee
fixe сформировавшихся в XIX веке новых наук о человеческом
разнообразии и коллективности4. Если учесть, что и в Запад­
ной Европе рубежа XIX—XX веков, и в поздней Российской
империи евреи были не только объектами колониальных иде­
ологий и практик, но и претендовали на субъектность, актив­
но осваивая и используя дискурс расы, мы столкнемся со слож­
ной «имперской ситуацией» — множественностью вариантов
«внутренних колониализмов» и гибридностью субъектов/
объектов колонизации5.
В западноевропейском контексте активное участие евреев
в модерных дискурсах новых наук было осмыслено в начале
1970-х Джоном Каддихи как «испытание гражданственностью»
(ordeal o f civility). Согласно этой трактовке, эмансипированные
западноевропейские евреи сублимировали ощущение амбива­
лентности собственной социальной позиции, высказываясь на
темы расы, культуры и субъективности6. Первое в западной
историографии серьезное исследование, посвященное евреям,
участвовавшим в европейском медицинском расовом дискур­
се в роли творческих субъектов, а не только пассивных объек­
377
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
тов, было создано в рамках этой парадигмы. Его автор, Джон
Эфрон, рассматривал еврейскую «самоколонизацию» посред­
ством обращения на себя расового дискурса как результат со­
знательной попытки ответить на вызов научного расового
антисемитизма. Эфрон предположил, что еврейские ученые и
профессионалы, участвовавшие в европейском дискурсе расы,
находились в колониальных отношениях с доминирующим
европейским обществом. Заявляя права на дискурс новых наук
об обществе, они изнутри своей колониальной ситуации под­
рывали «этнографическую власть» (ethnographic authority) ев­
ропейской антропологии задолго до постколониальных рево­
люций XX века7.
Комплексность российской имперской ситуации, в кото­
рой сложно однозначно выделить субъекты и объекты клас­
сифицирующей «этнографической власти» — и не только
применительно к еврейским подданным империи, — плохо со­
четается с одновекторностью подхода Эфрона и заставляет
вспомнить о взаимоналожении и пересечении векторов внут­
ренней и внешней колонизаций.
2.
«Еврейская физиономия»
в языке физической антропологии
В предлагаемой статье я надеюсь показать, как эти векторы
пересекаются в навязчивом образе, устойчивой фигуре речи,
ставшей научным термином, — в «еврейской физиономии».
Этот термин использовался в западноевропейских и россий­
ских дискуссиях о природе еврейской инаковости и был в то
же время востребован еврейскими интеллектуалами как удач­
ная метафора еврейской специфичности и избранности. «Ев­
рейская физиономия» отсылала к физиогномике XVII—
XVIII веков, однако тогдашние физиогномисты «читали» эмо­
ции и проявления моральных качеств на индивидуальном
лице, а в XIX веке это лицо окончательно превратилось в кол­
лективное и этнически окрашенное, а его своеобразие — в не­
преодолимую расовую стигму. Фундаментальный для европей­
378
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
ской христианской культуры акт остранения иудея трансфор­
мировался в один из скрытых кодов культуры модерна, воспро­
изводивших представление о схожести разных евреев и их
трудно объяснимом рационально отличии от нееврейского
окружения.
Когда «отец физической антропологии» Иоганн Фридрих
Блюменбах (Johann Friedrich Blumenbach) в опубликованной в
1775 году диссертации предложил новую типологию челове­
ческого разнообразия, впервые выделив кавказскую, монгольс­
кую, эфиопскую, американскую и малайскую расы, он отнес
евреев к белой и «наиболее совершенной» кавказской группе.
В его знаменитой коллекции черепов череп грудной еврейской
девочки использовался как пример образцовой кавказской
norma verticalis. И тем не менее уже эта первая систематическая
классификация рас нуждалась в «еврейской физиономии», по­
зволявшей отличать евреев от прочих представителей кавказ­
ской группы. Если в оригинальном издании «De generis humani
varietate nativa» (Göttingen, 1775) Блюменбаха речь шла только
о еврейских глазах, отмеченных «восточным налетом», то в пе­
реиздании 1795 года граница между кавказцами-европейцами
вообще и кавказцами-евреями конкретизировалась:
Нация евреев... в лю бом климате сохраняет основные
конфигурации лица, они повсеместно особен н о замеча­
тельны именно расовым характером, который различит с
первого взгляда каждый, имеющий минимальные познания
в физиогномике, хотя этот расовый характер трудно свести
к ограниченному набору черт и выразить словами8.
Несмотря на то что Блюменбаху не хватило научных
средств для полной объективации «еврейской физиономии»,
ученые XIX и начала XX века восприняли эту концепцию как
важную часть научной традиции. В середине XIX века из­
вестный антрополог Роберт Нокс сравнил «еврейскую физи­
ономию» с негритянской9, и это сравнение также вошло в
стандартный репертуар представлений о еврейском своеоб­
разии10. Одна из самых ранних специальных немецких ан­
379
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
тропологических работ о евреях географа Ричарда Андрэ
1881 года исходила из презумпции их повсеместной и легкой
узнаваемости11. В публицистике, беллетристике и в научном
дискурсе Великобритании XIX века троп «еврейской физио­
номии» служил для обсуждения еврейской расовой, мораль­
ной и гражданской специфичности12. Эрнест Ренан (Ernest
Renan), отрицавший чистоту евреев как расы, тем не менее
признавал наличие «еврейской физиономии» — пусть и в ме­
нее детерминистской трактовке, чем позднейшие поколения
физических антропологов. Он видел в ней результат общей
исторической судьбы евреев, печать коллективного прошло­
го. Именно по этой «печати» на иудейских лицах отрицавший
существование единого «еврейского типа» Ренан узнавал ев­
реев в группе незнакомых ему людей:
Заведуя в течение десяти лет отделом древнееврейских
манускриптов при национальной библиотеке, я сделал в
этом отнош ении достаточно наблюдений. Израильские
ученые со всего света обращались ко мне за справками в
нашей драгоценной коллекции. Я сейчас узнавал своих кли­
ентов и отгадывал в конце залы того, кто должен был подой­
ти к моему бю ро13.
Такое узнавание не было вполне невинным с точки зрения
процесса расоизации «еврейской физиономии», которая в
любом случае оказывалась наследуемой из поколения в поко­
ление и характерной для евреев разных стран, разного возра­
ста и статуса. Достаточно снова вспомнить ранний образец
еврейской антропологии, созданный Ричардом Андрэ, и его
трактовку немедленного узнавания евреев «по лицу, привыч­
кам, способу держать голову, жестикуляции... Узнать всегда
можно... даже самого ассимилированного, поскольку он всегда
несет в себе некоторые характеристики своей расы»14. Для те­
оретиков типа Ренана, отрицавших наличие чистой еврейской
расы и не разделявших примитивные антисемитские предрас­
судки, «еврейская физиономия» являлась последней преградой
на пути полной еврейской интеграции и ассимиляции.
380
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
Первый в России этнографический очерк евреев Моисея
Иосифовича Берлина (1861) открывался утверждением: «Физи­
ономия Еврейского племени довольно известна всякому обра­
зованному человеку»15. Этнографический сборник «Народы
России» 1878 года описывал все ту же узнаваемую «еврейскую
физиономию», которую отличала некая «печать», обнаружива­
емая во взгляде как образованных и богатых, так и простых и
бедных евреев16. «Вообще черты лица настолько характерны,
что опытный глаз почти всегда узнает еврея», — пояснял в
1893 году со страниц авторитетного энциклопедического сло­
варя Брокгауза и Ефрона лидер либерального направления
российской физической антропологии Дмитрий Николаевич
Анучин17. В 1914 году в той же энциклопедии Иосиф (Жозеф)
Деникер, французский антрополог, родившийся в Астрахани и
получивший образование инженера в Петербургском техноло­
гическом институте, а потом уже в Сорбонне, автор влиятель­
ной классификации человеческих рас18, описывал ведущее
направление еврейской антропологии, которое,
...исходя преимущественно из общ их теоретических п оло­
жений, говорит, что существует особая семитическая раса,
замечательно стойкая, которая проявляется в физиономии
евреев, где бы они ни жили19.
Представители новых наук об обществе и человеческом
разнообразии рубежа XIX—XX веков придавали «еврейской
физиономии» — этому странному риторическому конструкту,
кодировавшему установку на инаковость вопреки строго вери­
фицируемым фактам, — неожиданные смысловые нюансы,
позволявшие лучше понять специфику российской имперской
ситуации. Русско-еврейские интеллектуалы оказывались перед
потенциально широким репертуаром возможностей: от кате­
горического отрицания до принятия реальности «еврейской
физиономии» как гарантии еврейского самосохранения в кос­
мополитичной культуре модерна и национализирующемся
социальном пространстве империи. Амбивалентность пересе­
чения внешних и собственно еврейских проекций «еврейской
381
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
физиономии» в дискурсе новых социально-политических и
естественных наук создавала напряжение, которое выявляло
не только пределы еврейской интеграции, но и пределы самомодернизации Российской империи и всего имперского об­
щества.
3. Евреи западные, восточные, культурные,
типичные и аллотипичные...
Пределы нормализации «еврейской расы»
в российской либеральной антропологии
Физическая антропология как одна из наиболее авторитет­
ных новых наук, упорядочивавших человеческое разнообра­
зие с помощью расовых типологий, классификаций и иерар­
хий, в России имела довольно много приверженцев — как в
университетских кругах, так и среди профессиональной обще­
ственности. Ее слабая институциализация в университетской
системе и непоследовательность государственных институтов
империи в поддержке той или иной версии антропологии (ко­
лониальной, национализирующей либо синтезирующей на
новых основаниях имперское разнообразие) приводили к
тому, что сеть антропологических обществ возникала как
результат традиционной для России общественной самомобилизации. Общественная самомобилизация, в свою очередь,
также традиционно предполагала оппозиционность существу­
ющему режиму и относительную социальную и национальную
инклюзивность. Несмотря на существование в России колони­
альной и национализирующей версий расовой науки, наи­
большим влиянием здесь обладала либеральная антропология
имперского разнообразия, ориентированная на рациональное
познание и переописание в современных научных категори­
ях всего населения империи, границы которой воспринима­
лись как естественные границы либерального антропологи­
ческого проекта. Эта версия антропологии настаивала на
разведении категорий расы и нации, биологических и культур­
ных феноменов. Ее представители осуждали расизм и любые
382
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
формы расовой вражды, включая расовый антисемитизм.
В центре либерального антропологического проекта находи­
лись Антропологической отдел московского Императорского
общества любителей естествознания, антропологии и этногра­
фии (далее — ИОЛЕАЭ) и издаваемый им «Русский антрополо­
гический журнал» (далее — «РАЖ»). Описанные многочислен­
ными антропологами (учеными и просто образованными
людьми, представителями естественных наук, медиками, учи­
телями) по программе московского Антропологического от­
дела «физические типы» империи включались в общую клас­
сификацию, которая устанавливала не границы рас и не их
иерархии, а степени их родства. В итоге либеральный антро­
пологический проект оказывался научной попыткой создания
модели имперской нации как сообщества расовых родствен­
ников20. Еврейская антропология была частью этого описания,
а одна из первых собственно антропологических диссертаци­
онных защит в России связана именно с еврейской темой21.
Автор этой диссертации, Арон Гирш Донов (русский вари­
ант имени — Аркадий Данилович) Элькинд, был ассимилиро­
ванным евреем, московским врачом. Он окончил медицинский
факультет Московского университета22 и со студенческих лет
активно работал в Антропологическом отделе ИОЛЕАЭ. Эль­
кинд не участвовал ни в еврейской политике, ни в еврейских
научных обществах и общественных организациях, а из еврей­
ской прессы публиковался лишь в профессиональном русско­
язычном органе еврейских врачей — одесском «Еврейском
медицинском голосе»23. В неформальной иерархии россий­
ской либеральной антропологии он достиг высшего призна­
ния — к 1914 году стал секретарем Антропологического отде­
ла ИОЛЕАЭ и редактором «РАЖ». Формально его биография
знаменует полную и успешную интеграцию еврея в филосе­
митскую среду российской общественности, которая не дава­
ла поводов к научному конструированию «еврейской физио­
номии».
Тему будущей диссертации Элькинду предложил в начале
1890-х годов председатель Антропологического отдела и про­
фессор Московского университета, уже упомянутый выше ли­
383
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
дер либеральной антропологии академик Д.Н. Анучин, и он же
выступил как научный руководитель исследования. При этом
Анучин не был автором специальных работ по еврейской ан­
тропологии (если не считать статью «Евреи» в Энциклопедии
Ф А Брокгауза и И А Ефрона)24. Он не измерял еврейские чере­
па, не обследовал современное еврейское население (за ис­
ключением его знаменитой работы о росте, построенной на
антропометрических данных призывников Баварии, Венгрии
и России, среди которых были и евреи)25 и не участвовал в
спорах антропологов из разных стран о характере «еврейско­
го типа». Элькинд искусственно вводил Анучина в этот спор,
противопоставляя точку зрения своего учителя мнениям веду­
щих западных ученых, отрицавших наличие единого еврейс­
кого расового типа. В тексте Элькинда профессор Анучин вме­
сте с таким видным еврейским антропологом, как Джозеф
Якобс26, и таким немецким светилом антропологии, как Фе­
ликс фон Лушан27, противостоял традиции, идущей от Блюменбаха к К. Фогту28, Э. Ренану и К. Икову (Constantine Ikow)29
Обращение к авторитету Анучина на страницах работы Эль­
кинда имело смысл только в российском контексте — оно под­
черкивало легитимный характер еврейского исследователь­
ского проекта в рамках общеимперской антропологии.
...Прототип еврея он (проф. Д.Н. Анучин. — ММ.) видит в их
изображениях на египетских и ассирийских монументах,
где евреев нетрудно отличить от изображений других ази­
атских и африканских племен... —
приводил Элькинд взгляды Анучина, касавшиеся узнаваемости
и неизменности еврейского типа30.
Вышедший в 1903 году отдельным изданием том Элькинда
«Евреи (Сравнительно-антропологическое исследование, пре­
имущественно по наблюдениям над польскими евреями)» его
автор посвятил именно Анучину31. Это посвящение, сам нарра­
тив Элькинда, методика измерений и даже тот факт, что том
«Евреев» был специальным выпуском «Известий ИОЛЕАЭ», ука­
зывали на плановый, совершенно нормальный характер иссле­
384
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
дования расового облика одного из народов «многонародной»
Российской империи. Выступая в 1912 году в качестве офи­
циального оппонента на публичной защите Элькинда, Анучин
снова подчеркнул, что работа диссертанта «...посвящена антро­
пологическому изучению одной из населяющих Россию на­
родностей...»32Очевидно, публичное представление еврейской
антропологии как вполне «заурядной» отрасли расовой науки
в империи все-таки требовало некоторых дополнительных
риторических усилий. Начиная с 1900 года «РАЖ» готовил пуб­
лику к появлению работы о еврейском расовом типе: «А.Д. Элькинд готовит к печати антропологический труд о польских
евреях, изученных им в 1895 и 1896 гг. на варшавских фаб­
риках»33.
Сокращенный вариант нарративной итоговой части рабо­
ты, составивший чуть менее половины всего текста, вышел в
1902 году в виде статьи в «РАЖ». 15 октября 1902 года собрание
ИОЛЕАЭ объявило о присуждении Элькинду премии имени
Великого князя Сергея Александровича именно за эту частич­
но опубликованную, а частично представленную коллегам в
рукописи работу34. Еврей-антрополог был отмечен наградой,
учрежденной в честь представителя правящего дома Романо­
вых, известного своими крайними антисемитскими взглядами.
Таким образом, либеральные антропологи демонстрировали
не только политическую независимость и научную объек­
тивность, но и политически «нормализовывали» еврейскую
проблематику в контексте имперского антропологического
проекта.
Элькинд, со своей стороны, строго следовал установкам
московской школы либеральной антропологии: он работал в
пределах «естественных» границ имперского антропологиче­
ского проекта (которые для антропологов этой школы совпа­
дали с наличными государственными границами), лично не
измерял нероссийских евреев, ограничиваясь в своих экспеди­
циях западными пределами империи. Его польские евреи были
на самом деле «польско-русскими»: они проживали на той ча­
сти польской территории, которая входила в состав Россий­
ской империи и где дискурсы и практики колонизации (внеш­
385
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
ней и внутренней) сложно переплетались с процессами мо­
дернизации (унификации и рационализации) государства и
национального строительства — не только польского, украин­
ского, белорусского, литовского и еврейского, но и собствен­
но русского35. Диссертация Элькинда отчасти отражала эту
сложность — релятивизация еврейской исключительности
(несмотря на особый юридический статус, а также религиоз­
ную и культурную специфику) у него сочеталась с сугубо науч­
ной нормализацией евреев. Методика и риторика Элькинда,
казалось, свидетельствовали, что еврейская антропология не
требует ни специфических методов, ни специальных катего­
рий, ни даже особой подготовки исследователя — помимо об­
щего знакомства с методами антропологии.
Тем не менее в 1912 году защита «заурядной» диссертации
о еврейской расе диссертантом иудейского вероисповедания
в Московском университете вызвала ажиотаж. Накануне мос­
ковские газеты, как и полагалось, напечатали анонс:
Императорский Московский Университет объявляет,
что 12 сего Декабря в 2 часа дня, в Анатомическом Театре,
лекарь Арон-Гирш ЭЛЬКИНД будет публично защищать дис­
сертацию на степень Доктора Медицины под заглавием:
«1) Евреи (Сравнительно-антропологическое исследование,
преимущественно по наблюдениям над польскими еврея­
ми). 2) Антропологическое изучение евреев за последние
десять лет».
Декан Д. Зернов36
К двум часам дня аудитория Анатомического театра была
забита слушателями, студенты и публика «приветствовали
г. Элькинда громкими аплодисментами»37. После русско-японской войны, спровоцировавшей расистские опасения «желтой
угрозы» и активизировавшей дискурс «расы» в обществе38; пос­
ле первой русской революции, ознаменовавшейся новыми ев­
рейскими погромами; открытых антисемитских выступлений
в Государственной Думе и убийства еврейских депутатов от Ка­
детской партии М. Герценштейна и Г. Иоллоса в 1906— 1907 го­
386
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
дах; в контексте последовавших за ослаблением цензуры дис­
куссий в прессе о национализме, русском «национальном
лице» и вариациях «еврейского заговора» еврейская наука, как
и наука о евреях, не могла восприниматься нейтрально. Тем не
менее Элькинд демонстративно исключил из текста диссерта­
ции и из дополнительного реферата, содержавшего обзор
вышедшей с 1903 года новой литературы о еврейской расе, лю­
бой намек на политическую актуальность темы и ее релевант­
ность для решения «еврейского вопроса» в России. Старания­
ми Элькинда и московских антропологов необычное научное
событие превратилось в нормальную защиту нормальной дис­
сертации39.
Многочисленные антропометрические упражнения Эль­
кинда в тексте диссертации доказывали существование особо­
го, чистого и не подверженного дегенерации еврейского расо­
вого типа и подводили научные основания под визуальные
наблюдения Анучина об узнаваемости евреев на египетских и
ассирийских памятниках, о единстве их расового типа и его
формировании в додиаспорный период40. Структура исследо­
вания, отсутствие четких выводов, исключительное полагание
на язык цифр и графиков при игнорировании культурных ар­
гументов, что воспринималось в тогдашнем контексте как при­
знак высокой научной объективности, — все это позволяло
коллегам Элькинда по московскому Антропологическому от­
делу не замечать собственно еврейского текста в тексте «Евре­
ев» и прочитывать его как нормативную антропометрическую
работу.
Тем не менее в диссертации сохранялось напряжение меж­
ду либеральной нормативной рамкой для еврейской антропо­
логии и языком анализа самого Элькинда: русско-польское
еврейство он называл «европейским», а евреев российских
Средней Азии и Кавказа объявлял «аллотипичными», то есть от­
клоняющимися от европейского еврейского расового типа.
Эти неевропейские евреи в его интерпретации представляли
в буквальном смысле слова девиацию от нормы, аномалию. В
рамках направленной на нормализацию «еврейской расы»
идеологии — а именно такую идеологию создавала либераль­
387
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
ная антропология имперского разнообразия — Элькинд умуд­
рялся ориентализировать евреев неевропейской России,
лишая их не просто модерной субъектности (и тем самым
полностью выводя за пределы культуры), но даже права быть
объектами еврейского расового самоописания. Если еврейские
и нееврейские коллеги Элькинда, изучавшие евреев Средней
Азии, Кавказа, Крыма или Малороссии, проводили свои изме­
рения непосредственно в аулах или местечках и городах чер­
ты оседлости, то есть, как говорили тогда, в «природном» окру­
жении изучаемой группы, то Элькинд собирал свои данные как
ученый, работающий в развитой, урбанизированной и в со­
циальном плане унифицированной среде — на двух фабриках
Варшавы. Измеренные им 200 мужчин в возрасте от 20 до
60 лет и 125 женщин в возрасте от 15 до 37 лет с юных лет
работали на фабрике, жили в большом современном городе, в
отрыве от своего «природного ландшафта» и наравне с поль­
скими, галицийско-украинскими и прочими рабочими под­
вергались всем положительным и отрицательным влияниям
индустриализации. Элькинду даже не приходило в голову па­
раллельно заниматься их этнографией — соблазн, которому
часто поддавались исследователи неевропейских евреев.
Неестественный, неприродный контекст проживания фаб­
ричных евреев Элькинда превращал их в группу с определен­
ными физическими признаками, которую можно было с лег­
костью переместить в любой другой индустриальный центр
Российской империи или Европы. Однако их было почти не­
возможно представить в колониальном ландшафте, в «природ­
ном окружении», они не подлежали ни романтизации, ни сни­
жению.
Проблема состояла в том, что эти евреи, воплощавшие мо­
дернизацию и ее светлые и темные стороны, были безлики­
ми — не случайно в качестве иллюстраций к своим таблицам,
графикам и комментариям Элькинд не воспользовался их
фотографиями. Он попросил своего младшего брата, тогда
учившегося в Варшавском университете, специально для дис­
сертации сделать снимки жителей традиционного еврейского
местечка Холм Люблинской губернии. Наряду с иллюстра­
циями из коллекции Антропологического музея Московского
388
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
университета и московского Румянцевского музея фотогра­
фии евреев Холма вошли в полное издание «Евреев» 1903 года.
Стремясь доказать наличие особого внутренне гомогенного
еврейского расового типа, Элькинд нуждался в еврейских ти­
пажах, в обладателях узнаваемых «еврейских физиономий»,
в то время как его идеологический европоцентризм и научный
универсализм предопределили конструирование в качестве
объекта измерений унифицированного еврейского тела,
включенного в жизнь современного европейского города.
Здесь содержалось явное противоречие. Очевидно, что Эль­
кинд испытывал сложные чувства в связи с «еврейской физи­
ономией», которая, с одной стороны, позволяла обособить ев­
рейский расовый тип, при этом опровергнув представления о
его дегенеративности, а с другой — разделяла евреев и евро­
пейские «культурные народы», несла в себе возможность дис­
криминационного прочтения. Подробнее всего Элькинд оста­
навливался на самой верифицируемой и в то же время самой
распространенной в массовом сознании черте «еврейской
физиономии» — еврейском носе. Он отказывался от эксклю­
зивной по своему характеру модели еврейского носа как кур­
сивной цифры б , предложенной британским еврейским ант­
ропологом Якобсом, — это был слишком узнаваемый образ
антисемитских карикатур рубежа веков. Вместо б Элькинд
использовал общепринятую научную классификацию, выде­
лявшую прямой, вздернутый, горбатый и плоский носы. Как и
среди христиан, среди польско-русских евреев преобладали
прямые носы, а различие заключалось в пропорциях горбатых
и курносых носов. Польские евреи демонстрировали больше
горбатых носов, а, например, у привисленских евреев преоб­
ладали курносые. Элькинд обнаруживал большую частоту
горбатых носов («этот, как думают, наиболее характерный се­
митический признак») у мужчин-евреев, что являлось допол­
нительным аргументом против утверждения о еврейском носе
как характерном расовом признаке семитов. В тогдашней ан­
тропологии считалось, что в силу механизма естественного
отбора — ориентации на принятый у каждого народа эстети­
ческий идеал красоты — женщины лучше удерживают перво­
389
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
начальный расовый тип. То, что в данном случае женщины
имели меньше горбатых носов, должно было свидетельство­
вать о случайности этой характеристики.
Получалась странная картина: с одной стороны, Элькинд
признавал наличие «еврейской физиономии», и в визуальном
ряду, сопровождавшем научный текст, это мнение иллюстри­
ровали портреты раввинов работы Рембрандта рядом с фо­
тографиями евреев города Холм; типы евреев из других мест
западного края империи наряду с евреями острова Родос и Па­
лестины, кавказского еврея и еврейки, самаркандского еврея и
туркестанской еврейки. С другой стороны, Элькинд оспаривал
наиболее распространенный и узнаваемый антисемитский
символ еврейской инаковости — специфический еврейский
нос — и в целом пасовал перед задачей антропологической
рационализации и детализации «еврейской физиономии».
Обращаясь к этому сюжету на диссертационном диспуте,
Анучин выразил удивление в связи с тем, что диссертант огра­
ничивался лишь констатацией наличия «еврейской физионо­
мии», не предлагая ее развернутого анализа, «хотя уже одно
помещение большого числа еврейских портретов могло бы
дать ему повод остановиться на таком анализе»41. Но Элькинд,
отдав должное общепринятому антропологическому канону,
сохранил всю амбивалентность и нечеткость этой проблем­
ной метафоры. Общий вывод его исследования гласил:
...современные европейские евреи, по своему анатомическо­
му строению, образуют довольно однородную этнологичес­
кую группу, которая, в основных признаках (окраска волос
и глаз, головной указатель, рост), обнаруживают везде более
или менее одинаковые отличия от коренного, христиан­
ского населения. С другой стороны, ряд факторов, однако,
говорит, по-видимому, в пользу того, что польские евреи
сильнее, нежели евреи иных стран, удержали антропологи­
ческие особенности, свойственные этой народности42.
В 1912 году, когда этот текст обсуждался на публичной за­
щите, Анучин обратил внимание на некорректное, с его точки
390
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
зрения, использование понятия «этнологическая группа»: «Eth­
nos может применяться только к народу, понимаемому в духов­
ном, культурном смысле, а не к физическому типу народно­
сти», — пояснял он43.
Вряд ли слушавший анучинские лекции по народоведению
и антропологии в Московском университете Элькинд не знал
этих терминологических различий. Подобно тому как «еврей­
ская физиономия» с трудом поддавалась точной антропологи­
ческой детализации, а воспринималась — точнее, узнавалась —
как цельный образ, евреи для Элькинда не были только расо­
вым типом — они вдобавок являлись духовным, культурным и
способным к самомодернизации сообществом. Элькинд под­
черкивал, что антропологические исследования опровергают
«...прежнее воззрение, приписывавшее евреям физическую
организацию, отличную от остальных культурных народов»44.
Анучин, охранявший технологичность, политическую ней­
тральность и высшую научную объективность и универсаль­
ность антропологического метода, чутко улавливал в этой
фразе двусмысленность:
...автор утверждает, что физическая организация евреев под­
чиняется тому же ритму развития, котором у следуют
«остальные культурные народы»: свойственные же им «неко­
торые соматические особенности» развились под влияни­
ем «среды». Выражение «остальные культурные народы» не
совсем понятно; во-первых, не у всех культурных народов
ритм развития одинаково изучен, а во-вторых, при чем тут
культурность?45
Если бы не искренняя и последовательная самоцензура Эль­
кинда и не нормализующая оптика либеральной антрополо­
гии, которая не позволяла видеть в еврее, интегрированном в
имперскую антропологическую сеть, «субалтерна» (представи­
теля репрессированного меньшинства), овладевшего языком
расового анализа для скрытой реализации некоей националь­
ной программы, фиксация Элькинда на «культурности» могла
бы стать серьезной проблемой. Текст его диссертации, состо­
391
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
явший на две трети из таблиц и формул, тем не менее вполне
позволял реконструировать смысл этого чуждого антрополо­
гическому методу понятия, которое для Элькинда было сино­
нимом европейской цивилизованности, кодом принадлежно­
сти к клубу современных наций и индустриально развитых
обществ.
Он полагался на такую трактовку «культурности» не только
в диссертации, но и в своих рецензиях на работы в области
еврейской антропологии для «РАЖ»46. Самую большую заинте­
ресованность Элькинда вызывали работы по «сравнительной
еврейской патологии» нью-йоркского врача и антрополога
Мориса Фишберга, который в начале 1900-х годов изучал
еврейских эмигрантов в Нью-Йорке. Пафос работ Фишберга
сводился к демонстрации великой трансформирующей силы
американской почвы, привлекавшей наиболее здоровых и
сильных представителей восточноевропейского еврейства
и раскрывавшей весь модернизационный потенциал еврей­
ской расы47. Антропологический проект Фишберга вступал в
полемику, с одной стороны, с сионистским взглядом на уни­
кальную связь между палестинской почвой и оторванным от
нее — а потому пребывающим в плачевном состоянии — кол­
лективным «еврейским телом», а с другой — с представления­
ми о дегенеративности еврейской расы, не способной к здоро­
вому развитию. Когда в 1911 году (за год до защиты Элькиндом
диссертации) результаты многолетних исследований Фишбер­
га вышли в виде монографии «Евреи: изучение расы и окру­
жающей среды», в нее вошел и «говорящий» иллюстративный
материал. Портрет худого и согбенного «польского еврея в
Иерусалиме» в традиционном еврейском кафтане, с длинной
бородой и пейсами, демонстрировал, что святая земля не по­
влияла на его физическое состояние. Напротив, американская
еврейская эмиграция была представлена фотографиями гар­
монично развитых и внешне ассимилированных евреев и ев­
реек в современных костюмах и платьях. У женщин красивые
лица и прически, мужчины гладко выбриты, без традиционных
бород, а тем более пейсов48. Тем не менее и эти типажи были
тщательно подобраны, их «ассимилированную» внешность
392
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
отмечал особый еврейский налет, выражавшийся, как и в «Ев­
реях» Элькинда, в антропометрически слабо верифицируемых
проявлениях — в очертаниях губ, форме подбородка, схожде­
нии бровей и даже в характере взгляда. Иными словами, Фишберг отбирал те фотографии, которые представляли аккультурированную версию «еврейской физиономии».
Несмотря на явную идеологическую составляющую антро­
пологии Фишберга, она, подобно антропологии Элькинда,
была ориентирована на научные стандарты своего времени.
Фишберг оперировал огромным количеством статистическо­
го материла, измерениями недавних эмигрантов и давно при­
бывших в страну евреев Нью-Йорка, данными об их санитар­
ном состоянии, заболеваемости и пр. Это был один из лучших
примеров антропологической науки рубежа веков, и Элькинд
явно много почерпнул как у Фишберга-антрополога, так и у
Фишберга — апологета модерности и еврейской интеграции в
«культурное окружение»49. Однако в отличие от ассимилятора
Фишберга или его идеологического оппонента в области ев­
рейской расовой науки австрийского сиониста Игнаца Цольшана50, использовавшего антропологические аргументы для
утверждения сионистского идеала чистого семитического ра­
сового типа, генетически связанного с палестинской землей,
Элькинд позиционировал себя не как еврейский ученый, но
как представитель российского общеимперского либерально­
го антропологического проекта. В обмен на нормализацию
еврейской антропологии в этом проекте он сознательно вычи­
щал «еврейский текст» из текста своей диссертации, а там, где
этот текст все же прорывался, он был отрывочным, непоследо­
вательным и неявным, провоцируя лишь легкое удивление
Анучина и других рецензентов.
Они соглашались именно с Элькиндом, а не с другим веду­
щим русско-еврейским антропологом, Самуилом Вайсенбергом, который изначально создал себе репутацию в немецких
научных кругах и был менее зависим от установок московской
антропологии. В отличие от Элькинда, Вайсенберг всю жизнь
прожил в Елисаветграде, в черте еврейской оседлости, среди
объектов своего антропологического изучения и их есте­
393
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
ственного «природного окружения». Он специализировался на
антропологии неевропейских евреев51, был активен в еврей­
ских научных, просветительских и медицинских обществах,
выступал в еврейской и русско-еврейской прессе и поддержи­
вал автономистский проект С. Дубнова52, участвуя как этнограф
и фольклорист в научной деятельности по утверждению рус­
ско-еврейской идентичности.
Вайсенберг был одним из немногих еврейских представи­
телей новых дисциплин и членов российского либерального
антропологического сообщества, оспаривавших научность
представлений о «еврейской физиономии», сформированных
«путешественниками, среди которых редко встретишь ан­
трополога». Он вполне резонно замечал, что глаз обычно вы­
членяет из толпы только традиционных евреев, которых выда­
ет манера одеваться и вести себя, а также специфика диеты.
Внешне аккультурированного еврея сложно отличить от его
соседа, а потому утверждение о еврейской обособленности
должно основываться на строго научных антропометрических
данных53.
Казалось бы, нормализаторская рамка либерального ан­
тропологического проекта больше соответствовала позиции
Вайсенберга, нежели стремлению Элькинда связать евреев со
специфической «физиономией» — несомненно, чреватого экзотизацией, несмотря на научную риторику исследователя.
Сублимированная еврейская субъектность Элькинда-антрополога только компрометировала универсализм и объективность
либерального антропологического проекта. Его непоследова­
тельная исследовательская позиция особенно наглядно прояв­
лялась, когда он обращался к нееврейской антропологии. Так,
в том же 1912 году Элькинд опубликовал статью «К антрополо­
гии негров: дагомейцы», представлявшую результаты измере­
ний 22 мужчин и 3 женщин, выступавших с представлениями
в московском Зоологическом саду. Элькинд был далеко не пер­
вым антропологом, проявившим интерес к этой путешествую­
щей труппе уроженцев Африки, — до него черных артистов
измеряли в Берлине, Лондоне и Цюрихе, и никто из 27 даго­
мейцев не посмел возражать против циркуля антрополога.
Элькинд измерял их точно так же, как до них — евреев: собрал
394
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
описательные признаки и тщательнейшим образом измерил
рост, головной, высотно-продольный, носовой указатели, го­
ризонтальную окружность головы, величину головы в верти­
кальной проекции, высоту черепа, продольный и поперечный
диаметры головы, ушной и лобный диаметры, ширину лица,
лицевой угол, размеры и пропорции туловища и, наконец,
величину большого размаха и ширину распростертых рук.
В итоге Элькинд пришел к выводу, что «пропорции их [даго­
мейцев. — ММ] тела во многом близки к пропорциям тела ев­
ропейцев» и что
...не представляя, таким образом, значительных уклонений
в общ ей конструкции своего тела, дагомейцы, однако, в
смысле физического благополучия оставляют желать мно­
гого. Их окружность груди слишком низка; она далеко ниже
окружности груди евреев, этих наиболее узкогрудых в Ев­
ропе54.
Так же как в случае польских евреев, узкогрудость дагомей­
цев и их маленький рост объяснялись влиянием нездоровых
условий жизни и колониальной политикой европейцев (Даго­
мея на тот момент входила в состав Французской Западной
Африки). Дагомейцы превращались в своеобразных африкан­
ских евреев, только к ним Элькинд не испытывал тех сложных
чувств принадлежности и отстранения, которые играли столь
важную роль в его еврейской антропологии. Несмотря на то
что африканские артисты довольно долго путешествовали по
Европе, а свои измерения Элькинд проводил в Москве, да­
гомейцы легко помещались им в африканскую «природную
среду», для чего Элькинд постарался честно изучить всю лите­
ратуру о регионе проживания дагомейцев, его климате и био­
логической истории.
По отношению к измеренным им дагомейцам Элькинд од­
нозначно выступал как представитель Европы, носитель
высшего современного знания. Они же были просто объекта­
ми применения этого знания. Потому-то расовая концептуали­
зация дагомейцев не нуждалась ни в «дагомейской физионо­
395
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
мии», ни в тропах культурности, ни в выделении «аллотипич­
ности» внутри изучаемой группы.
Одного сравнения еврейского и дагомейского антрополо­
гических проектов Элькинда было бы достаточно для внешне­
го наблюдателя, чтобы усомниться в академической нейтраль­
ности его еврейской антропологии. Тем не менее взгляды
Элькинда на еврейский физический тип и его легкую узна­
ваемость разделялись большинством коллег-антропологов.
Объяснялось это не только лояльностью последних лично к
Анучину, не раз заявлявшему о наличии «поразительного сход­
ства типов на древнеегипетских памятниках с характерными
типами современных евреев»55. Очевидно, свое влияние оказы­
вала определенная политическая корректность либеральной
общественности, не допускавшая нюансов, способных затруд­
нить восприятие евреев как одного из народов империи. Тем
самым игнорировалась реальная гетерогенность российского
еврейства, проблематичность социальной интеграции евреев
в России и внутренний конфликт между идеалами аккультура­
ции и сохранения национальной идентичности. Парадоксаль­
ным образом политическое признание равноправия евреев в
этой ситуации оборачивалось молчаливым согласием с еврей­
ской «особостью», поскольку евреи включались в полноправ­
ную «семью народов» России на особых основаниях, без пред­
варительного разрешения множества внутренних проблем и
противоречий. В модели антропологии имперского разнооб­
разия, несмотря на ее инклюзивность и универсализирующий
потенциал, существовали структурные предпосылки для той
формы неявной еврейской экзотизации и остранения, которая
нашла воплощение в диссертации Элькинда.
4. Расовая чистота и обособленность:
евреи в расовой «семье» народов
Российской империи
Идеальной реализацией либеральной антропологической
модели в России являлась классификация расовых типов им­
перии, разработанная представителем московской антрополо­
396
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
гии Алексеем Арсеньевичем Ивановским (предшественником
Элькинда на посту секретаря Антропологического отдела и
редактора «РАЖ») в магистерской диссертации «Об антропо­
логическом составе населения России» (была защищена в
1904 году). Ивановский собрал все доступные на тот момент
измерения народов Российской империи, закодировал их и
затем сгруппировал народности по сходству физических при­
знаков, выделив три степени родства. Его классификация ста­
ла торжеством идеи смешанного расового типа и расового
родства всех народов империи56. Единственным народом, стоя­
вшим в этой классификации одиноко, представлявшим чис­
тый, а не смешанный расовый тип и в этом качестве прак­
тически не имевшим «родственников», были евреи. Данные
антропологических измерений позволили Ивановскому счи­
тать российских евреев «цельной, вполне изолированной ан­
тропологической группой, к которой не примыкает никакая
другая народность»57.
Полученный результат не казался филосемиту Ивановско­
му странным или подозрительно политизированным — он
вполне согласовывался с ренановским по духу представлени­
ем о существовании «еврейской физиономии» и анучинскими
взглядами на единство и чистоту еврейского типа. В 1900 году
Ивановский специально высказался на эту тему:
Вообще, факт существования особой еврейской физио­
номии стоит вне сомнения. Обуславливается ли она лишь
известными чертами, или же отчасти и выражением? В пер­
вом случае мы могли бы объяснить ее наследственной пере­
дачей, во втором, — говоря словами Jacobs’a — «выражением
гетто». Если продолжительные притеснения, преследования
и отчаянная борьба за существование с людьми и окружа­
ющими условиями, несомненно, положили свой отпечаток
на физическую организацию евреев, то почему же не допу­
стить, что он также лег и на выражение их лица?..58
Ивановский был готов признать, что в отдельных случаях
длительные преследования и эксплуатация, в том числе коло­
397
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
ниальная, производят физические различия, которые затем
описывает антропология. Однако возникнув, эти различия, по
его мнению, передавались по наследству и формировали об­
лик «расы», что оправдывало их антропологическую объекти­
вацию. Будучи одним из наиболее широко начитанных и про­
фессионально подготовленных российских антропологов,
Ивановский был хорошо знаком со знаменитым обследовани­
ем школьников Германии 1870-х годов, инициированным ко­
рифеем немецкой либеральной антропологии, чрезвычайно
популярным в либерально-антропологических кругах России
Рудольфом Вирховом. В этом исследовании евреи также заня­
ли совершенно особое положение относительно смешанной в
смысле расового состава и происхождения германской ра­
сы59, — и никому не приходило в голову упрекать Вирхова в
стремлении исключить евреев из нации объединенной Герма­
нии60. Сам Вирхов считал аналитическую сегрегацию евреев
обоснованной с научной точки зрения, поскольку семиты по
определению являлись расовой группой негерманского про­
исхождения61. В то же время в своем исследовании он видел
доказательство успеха еврейско-христианской интеграции в
Европе: Вирхов исходил из представления о том, что в про­
шлом существовали «чистые» расовые типы, которые в насто­
ящем, как показало его школьное обследование, демонстриро­
вали дифференциацию и смешение расовых признаков. И это
касалось как немцев, так и отдельно изученных немецких ев­
реев (более 10 % еврейских школьников классифицировались
как «блондины»)62. Подобная логика как нельзя более соответ­
ствовала ориентации российской либеральной антропологии
на «смешанный расовый тип» и на осмысление империи как
пространства расового смешения.
Ни Вирхов, ни Ивановский сами не делали политических
выводов относительно места евреев в формирующейся немец­
кой нации или в сообществе «физических типов» Российской
империи. Но, как показал опыт дальнейшего развития Герма­
нии, нейтральная антропологическая классификация легко
трансформировалась в абсолютную формулу для определения
расового чужака, пришельца из далекого неевропейского ми­
398
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
ра, носителя «чуждых» моральных ценностей. Говоря языком,
который отвергали передовые ученые-позитивисты Иванов­
ский и Вирхов, Gestalt эпохи соединял нейтральные научные
построения и политику нового расового антисемитизма и на­
ционализма, позволяя выносить евреев за пределы больших
инклюзивных человеческих сообществ, которые конструиро­
вали и изучали либеральные антропологи.
Первая версия классификации Ивановского еще не вклю­
чала измерения евреев Кавказа и Средней Азии. Его схема
постоянно пополнялась усилиями российских антропологов,
использовавших его метод подсчета степени антропологиче­
ского родства. Но в своем классическом виде классификация,
являвшая наглядное воплощение модели либеральной импер­
ской антропологии смешанного типа, создавала предпосылки
для обособленного развития антропологии евреев. Их можно
было — по примеру вирховского школьного обследования —
символически, да и практически, выделить в особую категорию
и изучать вне связи с таксономией прочих расовых типов им­
перии. Не случайно только антропологи-евреи в России позво­
ляли себе специализироваться почти исключительно на ев­
реях. Все прочие измеряли и изучали с антропологической
точки зрения то население, которое находилось территори­
ально в пределах их досягаемости в данный момент, не разде­
ляя между великороссами (категория «русский» отвергалась
либеральными антропологами как некорректная63) и другими
славянскими народностями империи и ее инородцами. Одна­
ко то, что считалось проявлением предвзятости и политичес­
кой ангажированности со стороны антрополога, изучающего
только «свою» народность, допускалось в случае антропологовевреев. «Еврейская физиономия» в этой ситуации оказывалась
удобной формулой остранения, которая из-за своей нечетко­
сти не обязательно предполагала непроницаемую расовую
границу, но тем не менее указывала на чужеродность и «отдель­
ность» ее носителей.
Этот механизм в действии нетрудно увидеть в работах ан­
тропологов московской школы. Так, Константин Минович Кур­
дов (1876— 1913)64, летом 1910 года откомандированный Ан­
399
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
тропологическим отделом ИОЛЕАЭ в Шемахинский уезд Ба­
кинской губернии для антропологического исследования всех
«народностей, населяющих этот уезд», писал:
Определяя... положение шемахинских евреев в общей
антропологической классификации народностей России,
замечаем у них очень большое стремление войти через ай­
соров, с одной стороны, в армянскую и лезгинскую антро­
пологические группы, что наблюдалось и у горских евреев
Дагестана; с другой стороны, заметно не меньшее тяготение
к мало еще исследованной курдо-персидско-азербайджанской антропологической группе.
Не решаясь в данном случае делать какие-нибудь выво­
ды вследствие малочисленности исследованного мною ма­
териала, я позволю себе закончить теми же словами, кото­
рыми закончил свою работу о горских евреях Дагестана:
«Несмотря на известную долю метисации современных
горских евреев, опытный глаз всегда узнает горского еврея
и отличит его как от его западного сородича, так и от гор­
ца; следовательно, habitus’y горского еврея присуще что-то
свое самостоятельное, чего нельзя ни уловить инструмен­
том, ни выразить словом, но что позволяет только глазу от­
личить его среди других народностей»65.
«Опытный глаз» Курдова видел ровно то же самое, что ви­
дели глаза Ивановского и Элькинда, — «еврейскую физионо­
мию», некий нерационализируемый сгусток расовых черт.
Представление своего реферата на публичной защите диссер­
тации в 1912 году Элькинд начинал с отсылки к опубликован­
ной в 1904 году Ивановским классификации народов Россий­
ской империи. В этой работе он усматривал подтверждение
собственного тезиса об отдельности и специфичности еврей­
ского расового типа. Не менее охотно диссертант цитировал
Курдова, чьи дагестанские евреи отличались от обобщенных
европейских евреев девятью «единицами разницы» (метод
подсчета расового родства по Ивановскому), то есть образовы­
вали особую — в терминологии Элькинда «аллотипичную» —
группу66. Но и у них имелась своя «еврейская физиономия».
400
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
5. «Еврейская физиономия» и проблема
универсальной инаковости в империи
В рамках проекта тотального антропологического описа­
ния всего населения империи, в котором даже (и прежде все­
го!) русские дробились на мелкие территориальные группы,
«цельный» еврей, не состоявший в расовом родстве с окружа­
ющим населением, был особенно видим и осязаем — как сим­
волически, так и буквально. Российские антропологи узнавали
«еврейскую физиономию» вопреки конкретным антропомет­
рическим измерениям.
Важно, что при всех этих условиях в рамках либеральной
московской антропологии узнавание и выделение не вели к
полному отторжению и к попыткам увидеть в евреях универ­
сальный антропологический антитезис «расово совершенных»
русских. Для либерального антропологического дискурса кон­
цепция коллективных русских вообще была эмпирически да­
леко не очевидной, а общая идеология проекта не позволяла
выстраивать расовые иерархии. И поскольку Россия не вос­
принималась как исключительный ареал высшей расы метро­
полии, отделенной от низших колониальных рас, и, соответ­
ственно, здесь не работала логика одновекторной имперской
колонизации, евреи, пусть и на особых основаниях, вписыва­
лись в общий антропологический проект, как бы это ни про­
тиворечило тенденциям массовой политики или конфигура­
ции «еврейского вопроса» в империи.
Соответственно, интегрированные в либеральный проект
еврейские антропологи сознательно или неосознанно стара­
лись не углубляться в специфику еврейской ситуации и дер­
жаться в рамках нормативной парадигмы изучения народов
империи. Они не рисковали обращать обретенный ими модер­
ный язык анализа человеческой коллективности на специфи­
ческие еврейские проблемы и формулировать специфически
еврейские исследовательские задачи. Непоследовательность
«еврейского текста» диссертации Элькинда и его упорное
стремление сохранить в этом тексте (вопреки отсутствию ан­
тропометрических доказательств) «еврейскую физиономию»
401
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
во многом объяснялись именно природой того нормализаторского языка научной антропологии, на котором говорило ин­
тегрировавшее его имперское сообщество интеллектуалов.
Если в антропологии любого другого народа империи от
собирания измерений можно было переходить к выведению
тех или иных средних величин, сведению их в таблицы и да­
лее — к установлению степеней расового родства, то в облас­
ти еврейской антропологии количественный анализ не мог
служить самодостаточным основанием для обобщений. Нужно
было искать способ сказать о том, о чем не полагалось гово­
рить, но что тем не менее являлось имплицитной частью ин­
тернационального антропологического дискурса и псевдона­
учных массовых представлений того времени. Так, нужно было
не просто измерить окружность груди, но и обратить внима­
ние на ее соотношение с полуростом и другими физическими
показателями и пояснить, что малые величины окружности
грудной клетки в данном случае не являлись признаком де­
генерации. Простой фиксации формы носа оказывалось не­
достаточно — следовало еще доказать, что он не похож на
распространенный антисемитский образ. Стремление опро­
вергнуть ориенталистские проекции заставляло искать допол­
нительные средства «дискурсивной европеизации» еврейско­
го тела и психики. Нормализация одной части евреев как
субъектов модерного знания достигалась в этой модели за счет
ориентализации других (буквально и в кавычках — «Других»)
евреев империи. Иными словами, тень «еврейской физионо­
мии» вставала за спиной еврея-антрополога, несмотря на то
что формально он работал в рамках самой инклюзивной, по­
зитивистской и филосемитской модели расовой науки.
Вне сугубо еврейского контекста «еврейская физиономия»
оказывалась столь нужной и узнаваемой главным образом по­
тому, что только она позволяла преодолевать барьеры между
изолированными островками локального знания инаковости
и синтезировать универсальную категорию Другого в импе­
рии, где эти категории отличались амбивалентностью и нечет­
костью. В России рубежа XIX—XX веков только еврей был тем
универсальным инородцем, которого видели и узнавали в са­
402
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
мых разных частях империи: в Сибири, в Якутии, на Кавказе, во
внутренней России; еврея знали в качестве местного жителя,
ссыльного, торговца, военного врача, юриста и пр. Далеко не
каждый житель Российской империи видел в своей жизни баш­
кир или тунгусов или мог «узнать» грузина или осетина, марий­
ца или чуваша, но евреев видели или знали про них практи­
чески все. Жизнь евреев в империи регулировали отдельное
законодательство и множество специальных еврейских подза­
конных актов и предписаний, так что и в юридическом смыс­
ле еврей был «заметен» повсеместно. Все это накладывалось на
традиционный христианский код иудейской инаковости, ко­
торый также способствовал вычленению и узнаванию евреев
из массы неправославного населения. Так что даже несмотря
на существование черты оседлости, евреи оказывались идеаль­
ным типом универсального имперского инородца.
Живучесть так и не получившей солидного научного обо­
снования «еврейской физиономии» в языке имперской либе­
ральной антропологии свидетельствовала о внутренней про­
тиворечивости проекта имперской самомодернизации как
рационально обустроенного сложного и неравномерного
пространства, стремящегося превратиться в эффективно фун­
кционирующий, сконструированный на основе рационально­
го знания, а не расовых и культурных иерархий политический
и экономический организм. Еврейское желание нормализо­
вать евреев как нацию (с помощью категории расы) и утвер­
дить статус евреев как современного, культурного народа
противоречило установке либеральной антропологии на от­
сутствие чистых «рас»-наций в империи. С другой стороны,
глубоко укоренившееся в антропологии представление о ев­
рейской инаковости затрудняло интеграцию евреев в «есте­
ственно» возникшее на основе расового смешения на данной
территории имперское общество. «Еврейская физиономия»
была эвфемизмом этого остранения, сигнализируя о пределах
возможной имперской самомодернизации и воплощая тупи­
ковый вариант взаимоналожения внутренних и внешних век­
торов колонизации в проектах создания современного импер­
ского общества «расовых родственников».
403
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
Примечания
1Александр Эткинд показал еще в 2002 году, что использование
конвенционального языка постколониальной критики превращает
Россию в страну либо Первого, либо Третьего мира. «Историческое
своеобразие Второго мира уничтожается этой операцией», поскольку
в арсенале колониальной критики нет средств для описания субъекгности Второго мира. Соответственно, принятие тезиса о парадигмальности российской имперской истории предполагает восстановление
ее исторической субъекгности. См. об этом: Эткинд А Бремя бритого
человека, или Внутренняя колонизация России //Ab Imperio. 2002. № 1.
C. 265—298, цит. с. 266. О России как «парадигмальном случае» при­
нятия разнообразия в качестве нормы см. статьи сборника: Russian
Empire: Space, People, Power, 1700— 1930 / Ed. by J. Burbank, M. von
Hagen, and A. Remnev. Bloomington: Indiana University Press, 2007.
2 Обзор подходов к истории Российской империи в контексте ми­
ровой историографии империй см. в: Gerasimov Iy Glebov SyKusberJy
Mogilner M. and Semyonov A. New Imperial History and the Challenges o f
Empire // Empire Speaks Out. Languages o f Rationalization and SelfDescription in the Russian Empire / Ed. by I. Gerasimov, J. Kusber, and
A. Semyonov. Leiden; Boston: Brill, 2009. P 155—190. Исследования в обла­
сти новой имперской истории релятивизируют принятые представле­
ния о четкости границ между метрополией и колониями в Британской,
Испанской, Португальской и других империях; в них пересматривает­
ся и незыблемость оппозиции колонизатор—колонизированный. См.:
A New Imperial History: Culture, Identity, and Modernity in Britain and the
Empire, 1660—1840 / Ed. by K. Wilson. New York: Cambridge University
Press, 2004; Colley L Britons: Forging a Nation, 1707—1837. New Haven:
Yale University Press, 1992; Eadem. Britishness and Otherness: An Argu­
ment //Journal o f British Studies. 1992. Vol. 31. №. 4. P. 309—329; Cooper F.
Colonialism in Question: Theory, Knowledge, History. Berkeley: University
o f California Press, 2005\Dirks N. Scandal o f Empire. India and the Creation
o f Imperial Britain. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006; Imperial
Formations and Their Discontents / Ed. by C. McGranahan, P. C. Perdue, and
A. Stoler. Santa Fe, NM: School for Advanced Research Press, 2007.
3 Работ, в которых изучаются практики расоизации и последова­
тельной модернизации восприятия российского еврейства политичес­
кой элитой империи или общественными и профессиональными
группами, очень немного: Avrutin Е. Racial Categories and the Politics o f
(Jewish) Difference in Late Imperial Russia // Kritika: Explorations in
Russian and Eurasian History. 2007. Vol. 8. №. 1. P. 13—40; Idem. Returning
to Judaism after the 1905 Law on Religious Freedom in Tsarist Russia //
Slavic Review. 2006. Vol. 65. №. 1. P. 90—110\Аврутин E. Крещеные евреи,
этнический конфликт и политика повседневной жизни в России во
время первой мировой войны // Мировой кризис 1914—1920 годов и
судьбы восточноевропейского еврейства / Под ред. О. Будницкого и др.
М.: РОССПЭН, 2005. С. 99—123\Avrutin Е. The Politics o f Jewish Legibility:
Documentation Practices and Reform during the Reign o f Nicholas I //
404
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
Jewish Social Studies. 2005. Vol. 11. №. 2. P. 136—169; Idem. The Power of
Documentation: Vital Statistics and Jewish Accommodation in Tsarist Rus­
sia // Ab Imperio. 2003- № 4. P 271—300; Freeze ChaeRan К Jewish Marriage
and Divorce in Imperial Russia. Hanover; London: Brandeis University Press;
University Press o f New England, 2002; FrankelJ. Prophecy and Politics:
Socialism, Nationalism and the Russian Jews, 1962—1917. London; New
York: Cambridge University Press, 19B1; Kan S. Lev Shternberg: Anthro­
pologist, Russian Socialist, Jewish Activist. Lincoln: University o f Nebraska
Press, 2009; Могильнер М. Еврейская антропология в России в контек­
сте европейских расовых исследований // История и культура россий­
ского и восточноевропейского еврейства: новые источники, новые
походы / Под ред. О. Будницкого. Москва: Дом еврейской книги, 2004.
С. 116—143; Na-thansB. Beyond the Pale: The Jewish Encounter with Late
Imperial Russia. Berkeley; Los Angeles; London: University o f California Press,
2002; Petrovsky-Shtem Y Jews in the Russian Army, 1827—1917: Drafted into
Modernity. Cambridge: Cambridge University Press, 2008; Weinerman E.
Racism, Racial Prejudice and Jews in Late Imperial Russia // Ethnic and
Racial Studies. 1994. Vol. 17. №. 3- P 442-495.
4 О расовом отстранении европейского еврейства в культуре мо­
дерна см.: Degeneration: The Dark Side o f Progress / Ed. by Edward Cham­
berlain and Sander Gilman. New York: Columbia University Press, 1985;
Gilman 5. The Jew’s Body. New York: Routledge, 1996; Hart ME. Racial
Science, Social Science, and the Politics o f Jewish Assimilation // Isis. 1999№ 90. P. 268—297; WeindlingP. Health, Race, and German Politics between
National Unification and Nazism, 1870— 1945. Cambridge: Cambridge
University Press, 1989Jacobson ME. Whiteness o f a Different Color: Euro­
pean Immigrants and the Alchemy o f Race. Cambridge, Mass.: Harvard
University Press, 1998 и др. работы.
5 В этой связи хочется подчеркнуть важность таких ревизионист­
ских работ, как: Stanislawski М. Zionism and the Fin de Siecle: Cosmo­
politanism and Nationalism from Nordau to Jabotinsky. Berkeley; Los
Angeles; London: University o f California Press, 2001; Petrovsky-Shtem Y
Jews in the Russian Army, 1827— 1917. В них «еврейский вопрос» рас­
сматривается в связи с общеевропейскими процессами модернизации,
национализации и империализма, а не выделяется в качестве совер­
шенно уникального. О евреях в дискурсах новых наук см. классические
работы: Gilman 5Z. Jewish Self-Hatred. Baltimore: Johns Hopkins University
Press, 1986; Gay P. A Godless Jew. Freud, Atheism, and the Making o f
Psychoanalysis. New Haven and London: Yale University Press, 1987; SlavetE. Racial Fever. Freud and the Jewish Question. New York: Fordham Uni­
versity Press, 2009 и др.
6 CaddihyJM. The Ordeal o f Civility: Freud, Marx, Levi-Strauss, and the
Jewish Struggle with Modernity. Boston: Beacon Press, 1974. Новейший
этап осмысления еврейского участия в дискурсах новых наук, прежде
всего антропологии, связан с отказом от концепции Кадцихи. См, на­
пример: BunzlM. Franz Boas’ Judaism Reconsidered. Unpublished Paper
Presented at American Anthropological Association Annual Meeting, New
405
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
Orleans, 2002; Idem. Travels in Jewish Anthropology: Perspectives // The
Newsletter of the Association for Jewish Studies. 2003. Fall-Winter. P. 14—
18; Idem. A Jewish Science? // Abstracts Volume. American Anthropological
Association Annual Meeting, New Orleans, 2004; Boyarin J. Thinking in
Jewish. Chicago and London: University o f Chicago, 1996, Darnell R. Edward
Sapir: Linguist, Anthropologist, Humanist. Berkeley: University o f California
Press, 1990; Feldman J. The Jewish Roots and Routes o f Anthropology //
Anthropological Quarterly. 2004. № 77. P. 107— 125; Frank G. Jews, Multiculturalism, and Boasian Anthropology // American Anthropologist. 1997.
№ 99- P 1Ъ1—1^Ь\Еайет. Positively Diverse: Jewish Difference in Western
Culture and the Academy. Review of: BoyarinJ. Thinking in Jewish. Chicago
and London: University o f Chicago, 1996, and Rubin-Dorsky/, Fisher Sh^ eds.
People o f the Book: Thirty Scholars Reflect on Their Jewish Identity. Ma­
dison: University o f Wisconsin Press, 1996 // American Anthropologist.
1997. № 99- P 619—621; Glick L. Types Distinct from Our Own: Franz Boas
on Jewish Identity and Assimilation // American Anthropologist. 19B2.
№ 84. P 545—565; Dominguez V. People as Subject, People as Object:
Selfhood and Peoplehood in Contemporary Israel. Madison, WI: University
o f Wisconsin Press, 1989 и др.
7EfronfM. Defenders o f the Race: Jewish Doctors and Race Science in
Fin-de-Siecle Europe. New Haven & London: Yale University Press, 1994.
P. 2—3. Критику стремления Эфрона приписать всем евреям, вовлечен­
ным в модерные дискурсы, антиколониальную позицию см. в работе:
Greenfeld L. Review Essay: John M. Efron. Defenders o f the Race: Jewish
Doctors and Race Science in Fin-De-Siecle Europe // Society. 1995. Vol. 33№. 1. P. 54-59.
8 Цит. no: HessfM. Johann David Michaelis and the Colonial Imagery:
Orientalism and the Emergence o f Racial Antisemitism in EighteenthCentury Germany //Jewish Social Studies. 2000. Vol. 6. №. 2. P. 56— 101, цит.
с. 89—90. Здесь и далее, если иное не оговорено, перевод иноязычных
цитат выполнен автором статьи.
9Knox R. The Races o f Men: A Fragment. Philadelphia: Lea and Blan­
chard, 1850. P. 133-134.
10Об этом см.: Gilman SL. The Jew’s Body: Thoughts on Jewish Physical
Difference. P. 61—64.
11Andree R. Zur Volkskunde der Juden. Bielefeld & Leipzig: Velhagen &
Klasing, 1881. См. также: Efronf. Defenders o f the Race. P. 21.
12 West S. The Construction o f Racial Type: Caricature, Ethnography, and
Jewish Physiognomy in Fin-de-Siecle Melodrama // Nineteenth Century
Theater. 1993- Vol. 21. №. 1. P. 5-39.
13Ренан Э. Иудаизм как раса и как религия / Пер. с фр. // Восход.
1883. Апрель. С. 27. Перевод «израильские» в данном случае отсылает
к оригиналу Israelites, что было просветительским этнонимом, соотно­
сящим евреев с библейским еврейством.
14 Цит. по: Efronf. Defenders o f the Race. P. 22.
15Берлин М. Очерк этнографии еврейского народонаселения в Рос­
сии, составленный согласно программе, изданной в 1852 году Импе­
406
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
раторским Русским географическим обществом. СПб.: Типогр. В. Бе­
зобразова, 1861. С. 1. Моисей Иосифович Берлин (1821 — 1888) был
«ученым евреем», прикомандированным к Департаменту духовных дел
иностранных исповеданий, членом-корреспондентом Императорско­
го общества истории и древностей российских при Московском уни­
верситете.
16 Народы России: Этнографические очерки. СПб.: Типография то­
варищества «Общественная польза», 1878. Т. 1. С. 390.
17ДА (Анучин Д). Евреи (в антропологическом отношении) // Эн­
циклопедический словарь / Под ред. ФА. Брокгауза, ИА. Ефрона: В 43 т.,
86 полутомах. СПб, 1893- Т. 11. Полутом 21. С. 426—428 (здесь с. 427).
18DenikerJ. Les races et les peuples de la terre: elements d’anthropologie
et d’ethnographie. Paris: Schleicher freres, 1900; Idem. The Races o f Man: An
Outline o f Anthropology and Ethnography. London: Walter Scott, 1900.
19Деникер И. Евреи (в антропологическом отношении) // Новый
Энциклопедический словарь / Под ред. Ф.А. Брокгауза, И.А. Ефрона:
В 29 т. СПб, 1914. Т. 17. С. 187-191. Здесь цит. с. 187.
20 Подробно об истории физической антропологии в России, о
всех направлениях расовой науки и о вариантах расового воображе­
ния в империи см.: Могильнер М. Homo Imperii. История физической
антропологии в России. Москва: Новое литературное обозрение, 2008.
21 Элькинд АД. Евреи (Сравнительно-антропологическое исследо­
вание, преимущественно по наблюдениям над польскими евреями)
[Известия ИОЛЕАЭ. Т. CIV]. СПб.: ИОЛЕАЭ. 1903- Этот текст, к которому
прилагался обзор новейшей антропологической литературы о евреях,
Элькинд и защитил как диссертацию в 1912 году.
22Диплом Московского университета о присвоении АД. Элькинду
звания лекаря // Центральный исторический архив Москвы (ЦИАМ).
Ф. 418. Оп. 90. Д. 709. Л. 8
23Элькинд АД, Д-р. К социальной борьбе с вырождением // Еврей­
ский медицинский голос. 1908. № 2—4. С. 141 — 156.
24ДА [Анучин Д.]. Евреи (в антропологическом отношении).
25Анучин ДН. О географическом распределении роста мужского
населения России (по данным о всеобщей воинской повинности в
Империи за 1874— 1883 гг.) сравнительно с распределением роста
в других странах // Записки Географического Общества. 1889. Т. VIII.
С. 1-184.
26JacobsJ. The Jewish Race: A Study in National Character. London:
Privately printed, 1899; Idem. The Comparative Distribution o f Jewish. Ability
(a paper read before the Anthropological institute on Nov. 10, 1886) //
Jacobs J. Studies in Jewish Statistics. Social, Vital and Anthropometric. Lon­
don: D. Nutt, 1891. P. xivii—liv; Idem. Are Jews Jews? // Popular Science
Monthly. 1899- № 55. P. 502—511; Idem. On the Racial Characteristics o f
Modern Jews // The Journal o f the Anthropological Institute of Great Britain
and Ireland. 1886. Vol. 15. P. 23-62.
27 Лушан не считал современных евреев семитами. Он объявлял
еврейский расовый тип результатом смешения семитической расы с
407
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
белокурыми аморитами (современная наука считает живщих в древ­
нем Двуречье аморитов семитоязычным народом) и хеттами, обусло­
вившими еврейскую брахицефалию и специфическую форму носа:
Luschan F. von. Die anthropologische Stellung der Juden // Correspondenzblatt der deutschen Gesellschaft für Anthropologie, Ethnologie und
Urgeschichte. 1892. № 3- S. 94-102.
28 Vogt C.C. Vorlesungen über den Menschen: seine Stellung in der
Schöpfung und in der Geschichte der Erde. Gießen: J. Ricker’sche Buch­
handlung, 1863.
29Ikow C. Neue Beiträge zur Anthropologie der Juden // Archive für
Anthropologie. 1884. №. 15. S. 369—38930Элькинд АД. Евреи (Сравнительно-антропологический очерк) //
РАЖ. 1902. Кн. XI. № 3. С. 1—44, цит. с. 4. Иков считал, что еврейский тип
сложился в результате миграции евреев через Кавказ в Европу.
31 Элькинд АД. Евреи (Сравнительно-антропологическое исследо­
вание, преимущественно по наблюдениям над польскими евреями)
[Известия ИОЛЕАЭ. Т. CIV]. СПб.: ИОЛЕАЭ. 1903- Посвящение на с. III.
32 Антропологическое изучение евреев и диспут АД. Элькинда //
Землеведение. 1913- Кн. I—II. С. 230.
33 Новейшие антропологические исследования в России // РАЖ.
1900. Кн. I. № 1.С. 125.
34 Присуждение премии по антропологии имени Его Император­
ского Высочества Великого Князя Сергея Александровича АД. Элькинду за его исследование: «Евреи» // РАЖ. 1902. Кн. XI. № 3- С. 117— 11935Эта динамика недавно была продемонстрирована во всей полно­
те Михаилом Долбиловым в его книге:ДолбиловМ. Русский край, чужая
вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии
при Александре II. М.: Новое литературное обозрение, 2010.
36 Объявление для напечатания в газетах // Центральный истори­
ческий архив Москвы (ЦИАМ). Ф. 418. Оп. 90. Д. 709. Л. 3- О защите см.
также: Там же. Л. 4, 4 об.
37 Антропологическое изучение евреев и диспут АД. Элькинда.
С. 234.
38 См, например: Schimmelpenninck van der Oye D. Toward the Rising
Sun: Russian Ideologies o f Empire on the Path to War with Japan. DeKalb,
IL: Northern Illinois University Press, 2001 \AvrutinE. Racial Categories and
the Politics o f (Jewish) Difference in Late Imperial Russia, и др.
39 Элькинд был объявлен достойным степени доктора медицины
под аплодисменты зала. См.: В Совет императорского Московского
университета. 15 декабря 1912 г. // ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 90. Д. 709. Л. 5—
5 об. Свой докторский диплом, подписанный ректором Московского
университета М. Любавским и деканом медицинского факультета
Д. Зерновым, Аркадий Данилович Элькинд получил 29 декабря 1912 го­
да. Диплом // Там же. Л. 7. Архивный экземпляр содержит автограф Эль­
кинда: «Подлинный диплом получил».
40 Элькинд АД. Евреи (Сравнительно-антропологическое исследо­
вание, преимущественно по наблюдениям над польскими евреями).
С. 457.
408
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
41 Антропологическое изучение евреев и диспут А.Д. Элькинда.
С. 232.
42 Элькинд АД. Евреи (Сравнительно-антропологический очерк).
С. 42.
43 Антропологическое изучение евреев и диспут А.Д. Элькинда.
С. 232.
44 Элькинд АД. Евреи (Сравнительно-антропологический очерк).
С. 42.
45 Антропологическое изучение евреев и диспут АД. Элькинда.
С. 232.
46Элькинд АД. [Рец. на статью:] Н.Р Ботвинников. Материалы к воп­
росу о близорукости у евреев. «Врач». 1899- № 42 // РАЖ. 1900. Кн. II.
№ 2. С. 105—106; Он же. [Рец. на статью:] И. Коварский. Физическое раз­
витие древних евреев в сравнении с современными. «Будущность».
1900. №№ 20, 21, 22 // РАЖ. 1900. Кн. II. № 3- С. 135-136 и др.
47 Морис Фишберг эмигрировал в США из России в 1889 году. Его
работа в качестве главного медицинского эксперта Объединения ев­
рейских благотворительных организаций (United Hebrew Charities)
обеспечивала ему доступ к «телам» множества эмигрантов из Восточ­
ной Европы.
48 Fishberg М. The Jews: The Study o f Race and Environment. London;
Feeling-on-Tyne; New York; Melbourne: Walter Scott Publishing, 1911.
49Элькинд АД. [Рец. на статью:] М. Fishberg. The Comparative Patho­
logy o f the Jews. «N.Y. Med. Jour.». 1901. March-April // РАЖ. 1902. Кн. XI.
№ 3. C. 107—111; Idem. [Рец. на статью:] М. Fishberg. The Relative Infre­
quency o f Tuberculosis among Jews («American Medicine», 1901. N o­
vember) // Там же. С. I l l ; Idem. [Рец. на статью:] М. Fishberg. Physical
Anthropology o f the Jews. Washington, 1902 //Там же. 1903- Кн. XIII. № 1.
C. 154—155; Idem. [Рец. на статью:] М. Fishberg. Physical Anthropology of
the Jews. II. Pigmentation. Washington, 1903 //Там же. 1903- Кн. XIV. № 2.
C. 90—91. Элькинд неверно указывал выходные данные: обе части ис­
следования вышли в журнале «American Anthropologist»: 1902. No. 4.
P. 684—706; 1903. No. 5. P 89— 106. Наиболее полное изложение взгля­
дов Фишберга на еврейскую антропологию, в том числе и по вопросу
о «живучести» евреев, см. в его книге: The Jews: The Study o f Race and
Environment.
50Zollschan I. Das Rassenproblem unter besonderer Berücksichtigung
der theoretischen Grundlagen der jüdischen Rassenfrage. Wien; Leipzig:
W. Braunmüller, 1912; Idem. The Jewish Race Problem // Jewish Review.
1912. №. 2. P. 391—40S\Idem. Rassenproblem und Judenfrage //Welt. 1911.
№. 15(34). S. 897 и др.
51 Weissenberg S. Die südrussischen Juden. Eine anthropometrische
Studie // Archiv für Anthropologie. 1895. Bd. XXIII. H. 3 -4 . S. 347-423,
531—579; Idem. Krankheit und Tod bei den südrussischen Juden // Globus.
1907. Bd. 91. H. 23. S. 357—363; Idem. Das neugeborene Kind bei den
südrussischen Juden // Globus. 1908. Bd. 93- H. 6. S. 85—88; Idem. Das
jüdische Rassenproblem // Zeitschrift für Demographie und Statistik der
409
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
Juden. 1905. Bd. 1. H. 5. S. 4—8; Idem. Der jüdische Typus // Globus. 1910.
Bd. 97. H. 20. S. 309-311; H. 21. S. 328-331; Вайсенберг CA Караимы //
РАЖ. 1904. Кн. XV1I-XV1II. № 1-2. C. 66-75; Он же. [Рец. на статью:]
Mourice Fishberg. Materials for the Physical Anthropology o f the Eastern
European Jews. «Annals o f the N.Y. Academy o f Sciences». Vol. XVI. 1905 //
РАЖ. 1907. Кн. XXV—XXVI. C. 256—257; Он же. [Рец. на статью:] Maurice
Fichberg. Beiträge zur physischen Anthropologie der nordafrikanischen
Juden. «Zeitschrift für Demographie und Statistik der Juden». 1905. Novem­
ber // РАЖ. 1907. Кн. XXV—XXVI. C. 258—259; Он же. Евреи с точки зре­
ния антропологии // Будущность. 1900. № 9- С. 5—11; Он же. Евреи как
раса // Еврейский медицинский голос. 1908. № 2—4. С. 157— 162;
Он же. Об антропологическом типе евреев // Этнографическое обо­
зрение. 1914. № 1—2. С. 283—284; Он же. Кавказские евреи в антропо­
логическом отношении // РАЖ. 1912. Кн. XXX—XXXI. № 2—3. С. 137—
163; Он же . Караимы и крымчаки с антропологической точки зре­
ния // Там же. 1912. № 4; Он же. Исторические гнезда Кавказа и Крыма
(Из отчета о летней поездке 1912 г.) // Еврейская старина. 1913- Т. 1.
С. 51—60; Он же. Движение еврейского населения Зиновьевска за
1901 — 1925 // Вопросы биологии и патологии евреев. 1928. Сб. 2 и др.
52 Историк и публицист Семен (Шимон) Дубнов (1860— 1941) в се­
рии статей, которые печатались в журнале «Восход» в 1897—1902 го­
дах и во многих других изданиях, и в книге «Письма о старом и новом
еврействе» в 1907 году обосновал политическую теорию «автономизма», направленную в первую очередь на отстаивание прав европейских
евреев на законодательно закрепленную культурную автономию. Авто­
номистская теория предполагала, что в будущем в Европе сохранятся
многонациональные империи, в которых жило наибольшее число ев­
реев, — Австро-Венгрия и Россия. Теория автономизма получила боль­
шое распространение в еврейских кругах Европы в начале XX века
(независимо от Дубнова программу автономного существования от­
дельных национальностей в пределах Австро-Венгерской империи
отстаивало руководство социал-демократической партии Австро-Венгрии). Дубнов писал: «Мой “цивизм” (чувство гражданской солидарно­
сти) составляет эквивалент того, что мне дают государство и общество,
как члену гражданского союза и члену моей нации. Если государство
попирает мои человеческие, гражданские и национальные права, я не
могу его любить: я должен бороться против его деспотического режи­
ма или бросить страну, эмигрировать» («Письма о старом и новом ев­
рействе»).
53 Weissenberg S. Die südrussischen Juden. S. 30.
54ЭлькиндАД. К антропологии негров: дагомейцы (с 6 рис.) // РАЖ.
1912. Кн. XXIX. № 1. С. 20-35, цит. с. 34-35.
55 Протокол публичного заседания 25-го октября 1895 г. // Извес­
тия ИОЛЕАЭ. Т. ХС. Труды Антропологического отдела. Т. VIII. Вып. 1, 2,
3. С. 492.
56 Подробный разбор метода классификации народов империи
Ивановского см.: Могильнер М. Homo Imperii. C. 165—186.
410
«ЕВРЕЙСКАЯ ФИЗИОНОМИЯ» В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ..
57Ивановский А. Опыт антропологической классификации населе­
ния России // РАЖ. 1903. Кн. XV—XVI. № 3 -4. С. 107-165, цит. с. 152.
58Ивановский АА. Евреи (Ripley über die Anthropologie der Juden.
«Globus». Bd. LXXVI. № 2) // РАЖ. 1900. Кн. II. № 2. C. 87.
59 Virchow R. Gesammtbericht über die von der deutschen anthro­
pologischen Gesellschaft veranlassten Erhebungen über die Farbe der Haut,
der Haare und der Augen der Schulkinder in Deutschland // Archiv für
Anthropologie. 1886. H. 16. S. 275—475. Анализ школьного обследования
Вирхова см.: Zimmerman A. Anthropology and Antihumanism in Imperial
Germany. Chicago: University o f Illinois Press. 2001. P. 136— 141; МогилънерМ. Homo Imperii. C. 169—171.
60Джордж Моссе подчеркивал либерализм Вирхова и его неприя­
тие расизма, характеризуя его как «одного из последних универсаль­
ных ученых, рожденных нашей цивилизацией»: Mosse G. Toward the
Final Solution: A History o f European Racism. Madison: University o f Wis­
consin Press, 1985. P 90. О политическом и антропологическом либера­
лизме Вирхова см.: Evans AD. А Liberal Paradigm? Race and Ideology in
Late-Nineteenth-Century German Physical Anthropology // Ab Imperio.
2007. № l.P 113-138.
61 Задумывая школьное обследование как массовый проект, члены
Немецкого антропологического общества во главе с Вирховом пере­
дали его практическое исполнение в руки учителей, постаравшись
максимально упростить методику, сделав ее доступной для людей, не
подготовленных к такого рода деятельности. Учитель должен был вы­
строить учеников в ряд в соответствии с цветом глаз, начиная с самых
светлых оттенков голубого до самых темных оттенков карего или чер­
ного. При этом учеников просили закатать рукава и показать внутрен­
нюю, не подвергающуюся загару, поверхность рук Учителя продвига­
лись вдоль ряда и вносили в разработанную для них цветовую таблицу
данные о цвете волос и глаз. Таблица содержала соответствующий ва­
риант цвета кожи для того или иного сочетания двух первых показа­
телей. Таким образом, реальная практика этого исследования заклады­
вала представления о том, что цвет волос, глаз и кожи в совокупности
являются расовыми маркерами. Эта методика содержала еще одно важ­
ное указание: выстраивая учеников в ряд, учитель должен был сразу
отделить в особый ряд евреев и оценивать их описательные призна­
ки в специальной таблице.
62 Virchow R. Gesammtbericht über die von der deutschen anthro­
pologischen Gesellschaft veranlassten Erhebungen... S. 385.
63 В данном случае мотивация была сугубо позитивистской и осно­
вывалась на отсутствии антропологических данных, позволявших
вывести «русский тип». Население, которое на официальном языке
эпохи описывалось как русское и православное, делилось, с точки зре­
ния физической антропологии, на множество локальных «физических
типов», которые к тому же имели «смешанную» природу. Отсутствие в
обществе четких конвенций относительно политических, этнографи­
ческих и культурных границ русскости способствовало ее антрополо­
411
МАРИНА МОГИЛЬНЕР
гическому дроблению. При этом антропологи либеральной школы
понимали задачи «внутренней колонизации» в империи не как форми­
рование в ней русского населения, русского культурного канона или
русской политической культуры, но исключительно как модерниза­
цию экономического, социального и политического устройства слож­
носоставной империи, превращение ее в империю знания.
64Курдов был грузином по отцу и русским по матери. Его основной
специализацией наряду с антропологией являлась география, что уси­
ливало территориальную, точнее — региональную (но не нацио­
нальную!) ориентацию его антропологии. Курдов являлся автором
учебника «География Российской империи» (М., 1910). Подробнее о
нем см.: Могыльнер М. Homo Imperii. C. 283—284.
65Курдов КМ. Горские евреи Шемахинского уезда, Бакинской губер­
нии // РАЖ. 1912. Кн. XXX—XXXI. № 2 -3 . С. 87-99, цит. с. 9966Элькинд АД. Антропологическое изучение евреев за последние
десять лет. С. 27.
Ирина Шевеленко
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ:
Россия на Всемирной выставке
1900 года в Париже
В обширной исторической литературе, посвященной все­
мирным выставкам XIX — начала XX века1, весьма скромное
место принадлежит рассмотрению участия в этих выставках
Российской империи. Западные историки выставок, как прави­
ло, не знакомы с русскими источниками и сосредоточивают
внимание на участии в выставках государств Западной Европы
и США; российские же историки до недавнего времени не об­
ращались к всемирным выставкам и, в частности, к выставке
1900 года как к предмету исследования2. Наиболее авторитет­
ная работа о парижской выставке 1900 года, принадлежащая
Ричарду Манделлу, уделяет российским павильонам около
страницы, представляя информацию о них настолько непол­
но и неточно, что оказывается невозможным понять ни состав
экспозиции, ни ее концептуальную организацию3. В клас­
сической работе по истории всемирных выставок Джона Олвуда4 Россия как участница выставки 1900 года не упомянута
вообще. Пол Гринхол в своем исследовании политик репрезен­
тации имперского и национального на всемирных выставках
также практически не уделил внимания России, отметив лишь
неучастие ее (как и Австро-Венгрии) в колониальных отделах
выставок, что, по его мнению, отражало специфику колониаль­
ных территорий и характера контроля над ними, отличавшие
эти континентальные империи от морских империй5. Лишь в
работе Мартина Вернера о репрезентациях народной/национальной культуры на всемирных выставках6 павильоны Рос­
сийской империи включены в рассмотрение наряду с павильо­
413
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
нами других стран-участниц, и мы будем обращаться к этому
исследованию в дальнейшем.
В последнюю четверть века исследования таких феноме­
нов, как выставки и музеи, были тесно связаны с интересом
историков к проблеме репрезентации культуры7. Чью точку
зрения на реальность отражает и выражает экспозиция? Каким
образом она преобразует хаос действительности в систему
смыслов, концепцию действительности? Правомерно ли ин­
терпретировать эти акты «производства смыслов» как прагма­
тические акты идеологической индоктринации? Или же их
следует понимать как акты культурного конструктивизма
и/или «самопознания» элит, вовлеченных в организацию экс­
позиций? Или, наконец, выставочные экспозиции — это перформанс, прежде всего ориентированный на зрителя и его
спектр знаний и представлений? До какой степени зритель, в
свою очередь, способен расшифровать репрезентацию в том
же ключе, в каком она задумана ее создателями? Эти и некото­
рые другие вопросы задавались в том числе и исследователя­
ми всемирных выставок. При том что природа исследуемых
объектов исключает возможность обобщающего и однознач­
ного ответа на подобные вопросы, эвристическая ценность их
постановки во многих случаях несомненна.
В настоящей статье мы попытаемся взглянуть на репрезен­
тацию Российской империи на Всемирной выставке 1900 года
в Париже прежде всего как на воплощение точки зрения элит,
представителей образованного класса, связанных с придвор­
ными, правительственными и культурными кругами. Взаи­
модействие этой репрезентации со зрителем будет второ­
степенным объектом интереса. Мы постараемся показать, что
конструкция национально-государственного сообщества, ко­
торую демонстрировал комплекс выставочных павильонов
Российской империи на выставке, основывалась в политико­
географическом плане на описании метрополии через окра­
ины, а в плане культурном — на вытеснении парадигмы евро­
пеизма парадигмой культурной автохтонизации. Инструмен­
том реализации этой стратегии оказывалась «этнографизация»
414
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
репрезентации империи: и окраины, и автохтонная культура
метрополии представлялись как объекты знания элит, не явля­
ющихся субъектами этих культур, но стремящихся к их изуче­
нию и освоению. Сущность подобной стратегии, как нам пред­
ставляется, может быть описана в терминах специфичной для
России версии внутренней колонизации как проекта управле­
ния различиями между европеизированными элитами метро­
полии и остальной частью населения.
*
*
*
Всемирная выставка, проходившая в Париже с 14 апреля по
12 ноября 1900 года, уже современниками воспринималась как
итоговая для сложившейся полувековой традиции (идущей от
лондонской выставки 1851 года), а также как «кризисная» для
самого жанра, что было обусловлено и ее гигантскими мас­
штабами (свыше 50 млн. посетителей), и серьезными убытка­
ми, понесенными компаниями, вложившими средства в выс­
тавку. Девиз выставки, «Le bilan d’un siecle» («Итоги века»),
задавал тон для ее восприятия, и литература, выпущенная раз­
личными странами к выставке, поддерживала функцию экспо­
зиций как «отчетов» о достижениях и заявок на лидерство в тех
или иных областях экономической и культурной жизни8.
Все экспонаты выставки были классифицированы по
18 основным группам (таким как «Воспитание и образова­
ние», «Произведения искусств», «Электричество», «Земледе­
лие», «Химические производства» и т.д.); каждой группе соот­
ветствовала особая экспозиция, на которую могли предста­
вить свои экспонаты все страны-участницы. Наряду с этим
странам была предоставлена возможность выстроить свои
так называемые национальные павильоны, экспозиции внут­
ри которых не были регламентированы устроителями выс­
тавки, то есть целиком определялись национальными выста­
вочными комитетами. Сходный статус был и у колониальных
павильонов европейских держав: на отведенной под них тер­
ритории каждая из стран представляла свои колонии в сво­
бодно выбранном формате.
415
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
Традиция строительства «национальных павильонов» в до­
полнение к отраслевым павильонам была заложена Всемир­
ной выставкой в Филадельфии 1876 года и продолжена через
два года Всемирной выставкой в Париже 1878 года9. Именно на
этой последней была впервые опробована концепция «улицы
наций» — отдельной секции выставки, застроенной павильо­
нами в национальном стиле, с экспозициями, отражавшими
приоритеты национальных выставочных комитетов. Однако
лишь на выставке 1900 года «улица наций» превратилась из
сравнительно маргинального элемента композиции выставки
в один из ее центральных элементов, что само по себе было
знаком зрелости европейских национализмов; французский
оргкомитет выставки рекомендовал странам выстроить свои
павильоны в национальном историческом или автохтонном
стиле10, что и было исполнено практически всеми. Под «улицу
наций» была выделена полоса вдоль набережной Орсэ, и прак­
тически все европейские страны-участницы, а также ряд неев­
ропейских стран представили здесь свои павильоны11. России
среди них, однако, не было, хотя был павильон Финляндии.
Главный павильон России был возведен совсем в другой части
выставки, около дворца Трокадеро, где согласно общему пла­
ну выставки располагались колониальные павильоны европей­
ских держав и павильоны «экзотических» стран (Китай, Япо­
ния, Египет, Трансвааль). Напоминавший своими внешними
формами Московский Кремль, этот российский павильон в
официальных русских публикациях назывался Отделом окра­
ин; во французской печати он чаще именовался «Palais de l’Asie
russe» или «Russie d’Asie». К павильону Отдела окраин непосред­
ственно примыкал Кустарный отдел, на выставке получивший
неофициальное название «русской деревни» («village russe»).
Функционально два эти отдела были главными российскими
павильонами на выставке.
Александр Бенуа, освещавший Всемирную выставку в Пари­
же на страницах журнала «Мир искусства», так комментировал
российское присутствие на выставке в своей первой коррес­
понденции:
416
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
Ввиду того, что всемирная выставка является состяза­
нием народов, то естественно нас, русских, больш е всего
интересует, каковы-то мы там, достойным ли образом пред­
ставлены и не слишком ли опозорились. На это очень труд­
но ответить, приходится сказать: и да, и нет.... Начать с того,
что России, как нации, как государства, вовсе на выставке
нет. Сан-Марино и Монако и те имеют свои специальные
павильоны, мы же не имеем. Есть, правда, порядочной вели­
чины Кремль, есть русская деревня, есть павильон казенной
продажи вина (построенны й почему-то в португальском
стиле), есть павильон военного отдела (ужасной, малафьевской архитектуры) и два-три русских ресторана, но
«Кремль» представляет в сущности не Россию, а Сибирь,
русская деревня — скорее миниатюрная annexe, нежели
официальный павильон, а «Казенная Продажа» и «Военный
Отдел», хотя и типичны для России, но все же, разумеется,
не выражают нашей национальной культуры12.
Формулировка Бенуа об отсутствии на выставке России «как
нации, нак государства» примечательна. Желая оперировать
понятием «нация» как эквивалентом понятия «государство» по
отношению к России, Бенуа не находил на выставке «референ­
та» этих понятий. В своем единстве («национальное государ­
ство») они фиксировали характерное для европейского наци­
онализма этого времени представление о конгруэнтности
национально-этнических и государственных образований как
нормы или цели политического бытия народов. Россия, кото­
рую Бенуа хотел бы увидеть и не видел на выставке, была Рос­
сией, подобной в своей репрезентации Франции или Англии,
то есть имперской метрополией, четко отделяющей себя от
колонизированных территорий. Отсюда его сетование на то,
что парижский Кремль представляет «не Россию, а Сибирь», то
есть не метрополию, а ее владения. (В действительности экспо­
зиция Отдела окраин включала Крайний Север европейской
части России, Сибирь, Среднюю Азию и Кавказ, но сибирская
часть занимала примерно половину экспозиции, отчего весь
417
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
«кремлевский» павильон в разнообразных обзорах выставки
часто именовался «сибирским».) Отсутствие российского на­
ционального павильона на «улице наций», отсутствие на выс­
тавке российской метрополии, сопоставимой в своей репре­
зентации с другими имперскими метрополиями, — вот что
вызывало недоумение Бенуа.
В комментариях ряда европейских обозревателей те же
особенности российского присутствия на выставке получали
различные оценки. Автор одного из обширных немецких обо­
зрений сетовал подобно Бенуа на разбросанность российской
экспозиции, выделяя павильон Отдела окраин как наиболее
цельный и законченный: «Leider konnte die russische Ausstellung
nicht in einem einzigen Palais untergebracht werden, sie ist den
verschiedenen Gruppen angegliedert worden und nur der “sibiri­
sche Pavilion”, neben Trocadero, kann als Kollektivausstellung
bezeichnet werden»13 («К сожалению, русская экспозиция не
смогла разместиться в одном павильоне, она состоит из раз­
личных частей и лишь “сибирский павильон”, около Трокадеро, можно характеризовать как коллективную экспозицию»).
Один из французских обозревателей, как и Бенуа, выражал
удивление по поводу того, что «le gouvernement imperial n’avait
pas cru devoir edifier dans la rue des Nations le palais attendu de la
Russie d’Europe»14(«правительство империи не посчитало необ­
ходимым возвести на улице наций ожидавшийся павильон,
посвященный европейской части России»), тем самым подчер­
кивая, что павильон Отдела окраин интерпретировался им как
павильон колониальный. Однако другой французский ком­
ментатор, Морис Норман, иначе объяснял формат, избранный
Россией для своего павильона. Отсутствие павильона России
на «улице наций» он трактовал в ироническом ключе — как
следствие обширности российской территории: «La Russie n’a
pas voulu empecher les autres pays de paraitre grands. Elle a
demande un emplacement ä part»15(«Россия не хотела помешать
другим странам выглядеть большими. Она попросила, чтобы ее
разместили отдельно»). Цитируя далее официальное француз­
ское название русского павильона, «Palais de lAsie Russe», он
418
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
указывал, что оно скорее диктовалось необходимостью не на­
рушать общий план выставки, согласно которому территория
около Трокадеро была зарезервирована под колониальные
павильоны и павильоны «экзотических» стран. По существу же,
замечал Норман, «sous le couvert de l’Asie russe, l’empire russe tout
entier put etre admis dans les jardins du Trocadero»16(«под видом
азиатской части России вся Российская империя целиком
смогла быть допущена в сады Трокадеро»). Что касается
русских обозревателей выставки, то, за исключением Бенуа,
они описывали павильон Отдела окраин именно как нацио­
нальный павильон, принимая особенности его размещения и
«наполнения» без комментариев: «России, как и всем государ­
ствам, отведено было место для отдельного павильона, и ей
дали — самое обширное; так что по пространству русский па­
вильон превосходит павильоны всех других государств. Толь­
ко построен он не на “Улице народов” — la Rue des Nations,... а
в парке дворца Трокадеро... Павильон посвящен исключитель­
но окраинам России и выставке ее удельного ведомства»17.
Кремлевский павильон действительно выделялся на общем
фоне как национальных, так и колониальных павильонов сво­
им размером (4000 кв. м18), и возможность размещения столь
обширного российского павильона в районе Трокадеро долж­
на была быть следствием особого статуса России как полити­
ческого союзника Франции после заключения франко-русского альянса в 1894 году. С точки зрения европейского кода
репрезентации империй, павильон Отдела окраин можно
было интерпретировать как павильон колониальный, закрыв
глаза на некоторые элементы его архитектурного оформле­
ния. Именно в таком качестве он фигурировал в большинстве
иностранных обозрений выставки и в одном из первых об­
ширных исторических обзоров парижских всемирных вы­
ставок, принадлежащем Адольфу Деми19. С другой стороны, и
элементы композиции павильона, и демографически разно­
родный характер территорий, представленных в нем (Край­
ний Север и Сибирь были территориями, населенными пре­
имущественно русскими, тогда как на Кавказе и особенно в
419
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
Средней Азии преобладало нерусское население20), мешали
даже западным обозревателям уверенно интерпретировать его
как колониальный и склоняли абсолютное большинство рус­
ских обозревателей к его пониманию как «эквивалента» наци­
онального павильона.
Русская «выставочная литература» также интерпретиро­
вала павильон разноречиво. В предварительном издании,
описывавшем состав русской экспозиции на этапе ее подго­
товки, под рубрикой «Группа XVII (Колонизация)» значилось:
«Россия участия не принимает»21. То же повторял Михаил Стасюлевич, по-видимому, на основании этого или аналогично­
го источника информации, в обзоре уже открывшейся выс­
тавки, опубликованном в «Вестнике Европы»: «Россия участ­
вует в 17 группах — во всех, кроме группы “Колонизации”
(№ 17-ой)»22. Тем не менее официальный каталог Русского от­
дела, выпущенный непосредственно к выставке, при описа­
нии Отдела окраин включал в свой классификатор классы
113 и 114, которые, согласно официальному рубрикатору вы­
ставки, были классами группы «Колонизации»: это были раз­
нообразные этнографические и географические материалы и
фотографии, представлявшие различные регионы23. В офици­
альном отчете генерального комиссара Русского отдела так­
же указывалось, что «17-я группа, к которой по французской
классификации относится “Колонизация”, ... представлена в
павильоне Окраин»24. Организаторы Русского отдела, как
представляется, решали прежде всего эпистемологическую
проблему, сначала отказываясь использовать понятие «коло­
низация» по отношению к российским окраинам, а затем
прибегая к нему. Самый узус этого понятия и его дериватов
был слишком неустойчив. По отношению к отечественным
реалиям «колонизация» означала заселение и освоение новых
территорий, причем словарь В. Даля (в котором был «коло­
нист», но еще не было «колонизации») делал упор на то, что
субъекты колонизации — переселенцы, занимающиеся обра­
боткой земли; на языке государственной бюрократии эти
проекты именовались «переселенческим делом»25. Приме­
420
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
нительно к реалиям западноевропейского опыта XIX сто­
летия доминирующий узус понятия «колонизация» был со­
вершенно иным, ибо он предполагал территориальное заво­
евание, влекущее за собой политическое, экономическое и
культурное подчинение, но категорически исключал те смыс­
ловые элементы, которые были центральными для русского
узуса. Что касается контроля, которым обладали континен­
тальные империи (Российская, Австро-Венгерская, Осман­
ская) по отношению к своим этнически разнообразным ев­
ропейским владениям, то термин «колонизация» для описа­
ния этого контроля не использовался26.
Опубликованный к выставке том «Окраины России» в пред­
сказуемом для современного историка ключе эксплицировал
эпистемологическую проблематичность описания россий­
ских окраин в терминах современного западноевропейского
понимания колонизации:
Окраины эти, хотя и представляют для России громад­
ную колонизационную площадь, но поставлены своим гео­
графическим положением, характером своей природы и
составом своего населения в совершенно иные отношения
к коренной России, чем колониальные владения европей­
ских государств к их метрополиям и вместе с тем в весьма
различные экономические условия с условиями Европей­
ской России. От колоний западно-европейских государств
окраины наши отличаются тем, что не отделены от своей
европейской метрополии морями и океанами, а составля­
ют непосредственное продолжение европейско-русской
территории, которая как физически, так и этнографически
совершенно незаметно переходит в пределы азиатской час­
ти света27.
Структура и содержательное наполнение Отдела окраин
было своеобразным решением той эпистемологической ди­
леммы, с которой сталкивались авторы, трактовавшие уникаль­
ность отношений метрополии и «колонизованных» террито­
421
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
рий Российской империи. Подготовкой экспозиции Отдела
окраин руководил П.П. Семенов (с 1906 года — Семенов-ТянШанский), видный географ, этнограф, путешественник и мно­
голетний вице-председатель Императорского Русского гео­
графического общества (РГО )28. «Проникнутый знанием тех
стран, которые надо было представить на выставке, — говори­
лось в официальном отчете, — Петр Петрович Семенов прямо
обратился к отделениям Географического общества, к местным
властям, музеям и частным лицам и действительно получил
требуемое»29. Как отметила в своем исследовании Клаудиа
Вайсс30, РГО начало привлекаться к участию в подготовке экс­
позиций России на всемирных выставках не позднее 1867 го­
да, однако оно впервые сыграло по-настоящему ключевую
роль при разработке экспозиции Сибири и проекта Трансси­
бирской магистрали на выставке в Чикаго в 1893 году31. Этот
опыт был оценен как положительный, и П.П. Семенов как вицепредседатель РГО оказался в преддверии выставки 1900 года
ключевой фигурой комитета, разрабатывавшего павильон От­
дела окраин.
Как показал А. Ремнев, привлечение внимания иностран­
ных инвесторов к Сибири и к новым возможностям, которые
открывало завершение строительства Транссибирской магис­
трали, было ключевой экономической задачей, поставленной
правительством перед разработчиками российского павильо­
на32. К выставке на четырех языках (русском, французском,
немецком и английском) была выпущена брошюра «Великая
Сибирская железная дорога», и три зала, отданных под Сибирь
в павильоне Отдела окраин, практически единодушно призна­
вались обозревателями выставки наиболее интересными. Тем
не менее поставленная правительством задача никак не пре­
допределяла структуру павильона в целом. РГО, которое с
момента своего создания в 1845 году было своеобразным орга­
ном «самопознания» империи33, получило на выставке возмож­
ность наглядно выразить свое видение имперского проекта.
Еще до открытия выставки Стасюлевич в «Вестнике Евро­
пы» сообщал некоторые детали, касающиеся размещения и
422
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
экспозиции русского павильона: «Правая часть парка Трокадеро занята русским павильоном, посвященным, главным обра­
зом, окраинам России. Павильон, в старинном русском стиле,
скомпонован из оригинальных частей древне-русских памят­
ников»34. В его следующей корреспонденции уточнялись ис­
точники, из которых были почерпнуты некоторые элементы
архитектурного решения парижского Кремля: «башни и часть
стен — в Кремле, одни сени и крыльцо — в храме Тайнинской
Божией Матери, декоративные изразцы в Ярославле»35. Вопрос
о том, почему окраины России естественно было представлять
в антураже «старинного русского стиля», ни разу не был задан
ни одним обозревателем выставки, русским или иностранным:
интуитивно смысл такого архитектурно-композиционного
решения так или иначе понимался всеми. С одной стороны,
оно эффективно отделяло русский павильон от колониальных
павильонов европейских стран, которые не сополагали архи­
тектурный облик метрополии с репрезентацией туземной эк­
зотики. С другой стороны, внешнее оформление павильона,
исполненного в русском историческом стиле, в сочетании с
его содержательным наполнением должно было символизиро­
вать единство имперского пространства: Московский Кремль
как историческое сердце империи вмещал в себя все то, чем
империя прирастала в последующие столетия.
Что же представляла собой внутренняя планировка Отдела
окраин? Войдя через центральный вход, посетитель попадал в
«большие, раскрашенные в русском стиле, сени»; небольшая
лестница вела из них влево в «Царский Павильон», «довольно
большой зал со сводчатым, богато раскрашенным потолком,
напоминающий архитектурой, мотивами рисунков и красками
Грановитую Палату»36(согласно официальному отчету — «зало
в древне-русском стиле, на случай приезда ВЫСОЧАЙШИХ
ОСОБ»37). Пройдя через сени, гости оказывались в небольшом
внутреннем дворе, на другой стороне которого был вход соб­
ственно в выставочный павильон. Войдя в него, посетители
видели на противоположной входу стене огромное панно,
изображающее двор мечети в Самарканде, и весь первый об­
423
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
ширный зал экспозиции был посвящен Средней Азии. И это
панно, и другие декоративные панно, оф ормлявш ие залы
Средней Азии, Сибири и Крайнего Севера, принадлежали Кон­
стантину Коровину, который фактически был главным худож­
ником всего русского павильона38. Из среднеазиатского зала
две лестницы вели вниз: одна — в зал нефтяных промыслов
компании Нобеля (этот зал принадлежал самой компании и не
был частью официальной экспозиции), другая — в зал, посвя­
щенный Кавказу. Еще три лестницы вели из того же зала на­
верх: две из них — в залы, посвященные Сибири, а одна — в зал
Крайнего Севера. Из этого последнего был проход в третий
сибирский зал. Выставленные в залах экспонаты в точности
отражали профиль интересов РГО: с одной стороны, демонст­
рировались природные богатства того или иного края, с дру­
гой — этнографические экспонаты, от туркестанских ковров и
драгоценностей из личной коллекции бухарского эмира до
предметов религиозного культа народов Сибири или предме­
тов быта жителей Кавказа и Крайнего Севера.
В оф ициальном отчете утверждалось, что целью экспо­
зиции Отдела окраин было представить «русское культурное
движение в Азии, на Кавказе и на дальнем Севере... в его выда­
ющемся значении и в подобающей обстановке»39. Однако Стасюлевич отмечал, что этнографический уклон экспозиции в
значительной мере препятствовал демонстрации русского
культурного присутствия на окраинах: «Этнография, несом­
ненно, очень интересна; но следовало бы обратить большее
внимание на производства представленных стран, показать,
какую там вводят культуру.... Нет нигде в отделе и признака какой-нибудь русской школы в Средней Азии или на “Севере”»40.
Этот упрек с фактической точки зрения был несомненно спра­
ведливым, однако этнография сама по себе была тем инстру­
ментом имперского знания, использование которого обозна­
чало присутствие чужой культуры как субъекта этого знания.
Вместе с тем, когда официальный отчет упоминал о сосед­
ствующих с этнографическими экспонатами «произведениях
труда, дающих понятие о культурном движении России в упо­
424
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
мянутых местностях»41, единственным впечатляющим рефе­
рентом этой отсылки была экспозиция Транссибирской ма­
гистрали («С ибирской ж елезной д ор о ги »), состоявшая из
материалов технического, географического и визуального ха­
рактера, на которую, как упоминалось выше, правительство
возлагало особые надежды42. Отчет не только справедливо от­
мечал успех этой экспозиции, но и фиксировал очевидно же­
лательную для правительства формулировку того значения,
которое следует придавать самой дороге, обещающей «не толь­
ко принести неисчислимые благие последствия для страны,
через которую она пролегает, но и получить мировое значе­
ние, как величайшему торговому пути, известному до сих пор
на свете»43. Формулируя же итоги и значение участия России в
выставке, отчет вновь обращался к Транссибирской магистра­
ли: «Сибирская железная дорога и связанные с ней государ­
ственные предприятия с переселенческим делом во главе, так,
как они были представлены на Выставке, давали понятие о
подвигах русской культуры»44.
Последняя формулировка, учитывая характер экспозиции
Отдела окраин, поразительно точно выражала то место и ту
функцию, которые были отведены в павильоне русской куль­
туре. Весь русский антураж, в котором были представлены
окраины империи, включая ставшее привычным со времен
Александра III замещение современного, петербургского, лица
м етрополии ее допетровским, московским, обли ком 45, был
именно антуражем, рамкой: культурное значение метрополии
при такой репрезентации редуцировалось до функции облада­
ния окраинами. «Подвигом русской культуры» оказывалось
освоение необъятных просторов империи, прокладывание не­
виданных «торговых путей» через континент — вообще дея­
тельность, направленная вовне и лишающая метрополию куль­
турной субъектности вне этой деятельности. В рамках такой
логики понятен был отказ от возведения национального пави­
льона на «улице наций»: метрополия могла описать себя лишь
через окраины, и именно возможность встать по отношению
к ним в позицию изучения и освоения была источником ее
субъектности.
425
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
Любопытно, что эта репрезентация существенным образом
коррелировала с той концепцией русской истории, которая
вскоре была сформулирована Ключевским в фактически зано­
во написанных вводных лекциях первой части его курса рус­
ской истории, впервые увидевшей свет в 1904 году46. Это были
положения о том, что «история России есть история страны,
которая колонизуется», что «область колонизации в ней рас­
ширялась вместе с государственной ее территорией» и что
именно этот процесс «ставил русское население в своеобраз­
ное отнош ение к стране, изменявшееся в течение веков»47.
Сформулированное Ключевским в качестве новой рамки для
осмысления процессов русской истории, это понимание, на
наш взгляд, выражало то видение современной России, которое
выработала себе значительная часть правящей элиты и интел­
лектуального сообщества и одним из рефлексов которого была
концепция Отдела окраин как главного павильона России на
Всемирной выставке в Париже в 1900 году.
Вероятно, именно в тот момент, когда концепция эта впол­
не сформировалась, стало понятным, что при избранном фор­
мате репрезентации империи собственно русская культура не
могла бы получить в экспозиции существенного места. Во вся­
ком случае, согласно официальному отчету, подготовка выс­
тавки Кустарного отдела началась «только год спустя после
того, как по всем другим группам Русского отдела на Всемир­
ной выставке предприняты уже были подготовительные дей­
ствия»48. Инициатива организации Кустарного отдела исходи­
ла, по-видимому, от двора: в начале января 1899 года Николай II
одобрил взятие Кустарного отдела и Отдела окраин под свое
покровительство Великой княгиней Елизаветой Федоровной
(супругой Великого князя Сергея Александровича и старшей
сестрой императрицы Александры Федоровны), однако тогда
же было решено, что руководство Отделом окраин фактически
остается всецело за П.П. Семеновым, и все свои усилия Елиза­
вета Федоровна сосредоточила на Кустарном отделе. Попытка
России получить под этот отдел дополнительную территорию
на выставке увенчалась лишь очень скромным успехом: «Фран­
426
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
цузская администрация могла предоставить в распоряжение
Кустарного отдела лишь очень узкое, длинное пространство,
род коридора, вдоль стены Trocadero»49. Второй ограничиваю­
щей стеной для этого коридора была внешняя стена кремлев­
ского павильона, и Кустарный отдел воспринимался как допол­
нение к экспозиции Отдела окраин.
В отличие от последней, не имевшей сопоставимых преце­
дентов в истории участия России во всемирных выставках,
Кустарный отдел предлагал тот тип репрезентации нацио­
нального, который имел богатую «выставочную» историю и
отражал общ ее для европейских стран увлечение «народной
культурой» как инструментом фиксации национальной
уникальности50. Следует, однако, отметить, что на выставке
1900 года популярные прежде «этнографические деревни» (как
называет их Вёрнер) как раз и были в основном заменены на
национальные павильоны, внешний облик и экспозиции кото­
рых более ориентировались на представление культуры элит,
хотя автохтонные народные традиции могли интегрировать­
ся в эту репрезентацию. Так, павильон Австрии был выстроен
в стиле необарокко, своим обликом и внутренним убранством
представляя культурный универсум венского императорского
двора par excellence51; Вёрнер отмечает, однако, наличие этно­
графического элемента внутри экспозиции павильона в виде
выставки народных костюмов, вышивок, домашней утвари и
украшений52. Павильон Германии был выполнен в стиле сред­
невековой замковой архитектуры XV—XVI веков. Другие стра­
ны стремились воспроизвести во внешнем облике своих па­
вильонов узнаваемые элементы определенных архитектурных
памятников старины (Италия, Англия, Бельгия); в отдельных
случаях исторический стиль воплощался в имитации типич­
ных зданий городской застройки того или ин ого периода
(павильон Дании). Ближе всего к традициям крестьянской ар­
хитектуры были павильоны Швеции и Финляндии, что отража­
л о ее роль в ф ормировании национальны х стилей в этих
странах53.
Однако, как отмечает Вёрнер, именно «русская деревня»
выделялась на выставке 1900 года среди репрезентаций ев­
427
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
ропейских стран ярко выраженной апелляцией к народной
(крестьянской) культуре54, тем самым продолжая традицию
предшествующих десятилетий. Еще на Всемирной выставке в
Париже в 1867 году Россия представляла миниатюру «русской
деревни». На Всемирной выставке в Вене (1873) также был воз­
веден миниатюрный деревянный комплекс, преподносивший­
ся как стилизация русской деревенской архитектуры; декори­
рован он был, однако, столь богато, что, как отм ечалось в
обозрениях и путеводителях, квалификация этих строений как
«крестьянских изб» вызывала смех у русских посетителей вы­
ставки, утверждавших, что нигде в России таких изб нет55. На
выставке 1889 года в Париже в рамках секции «История ч е­
ловеческого жилища» («L’Histoire de l’habitation humaine») Рос­
сия также экспонировала постройку, преподносившуюся как
крестьянская изба XV века; экспозиция русского Кустарного
отдела на той же выставке получила заслуженно плохую прес­
су, прежде всего из-за откровенно низкого качества изделий,
демонстрировавшихся там56.
Кустарный отдел, выстроенный на выставке 1900 года архи­
тектором Ильей Бондаренко по рисункам Константина Коро­
вина (его проект был отобран личн о Елизаветой Ф едоров­
ной57), во многом продолжал описанную традицию: это были
«четыре отдельных здания... связанные между собой открытой
галереей... и представлявшие собою не копию существующих
строений, а удачную комбинацию в стиле построек севера
России X V II-oro века»58. Необычайный успех, выпавший на
долю Кустарного отдела, объяснялся и качеством решения эс­
тетической задачи, и совпадением этого художественного ре­
шения со вкусовыми предпочтениями западноевропейского
зрителя, который воспринимал и оценивал архитектуру и
внутреннее наполнение Кустарного отдела через призму опы­
та европейского folk revival последних десятилетий. Соглаша­
ясь с мнением русских посетителей отдела, что выставочная
«русская деревня» «ровно ничего общего с русскими деревен­
скими постройками не имеет», Бенуа при этом отдавал долж­
ное художественным достоинствам построек: «Это не русская
428
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
деревня, но это все-таки чисто русская постройка, поэтичное
воссоздание тех деревянных, затейливых и причудливых горо­
дов, с высокими теремами, переходами, сенями, палатами и
светлицами, которые были рассеяны по допетровской Рос­
сии»59. Смешение «народного» (в смысле крестьянского, то есть
сословного) и допетровского культурного наследия в репре­
зентациях русской автохтонной традиции было столь типич­
но для позднеимперского периода, что размещение Кустарно­
го отдела в «теремах и палатах» воспринималось как понятная
и приемлемая условность.
Официальный отчет с гордостью сообщал об успехе экспо­
зиции отдела: «Снимки, с подробными описаниями и объясне­
ниями, полученными в Кустарном отделе, появлялись потом в
десятках журналов, французских, английских, немецких и аме­
риканских, как специально художественных, так и просто ил­
люстрированных, испещренные именами лиц, потрудивших­
ся на поприще современного русского творчества: Поленовой,
Коровина, Головина, Давыдовой, Врубеля, Якунчиковой-Вебер
и других»60. Парадоксальным образом отчет называл в первую
очередь работы современных художников61, а не традицион­
ные изделия кустарных промыслов как ключевые для успеха
Кустарного отдела. Какова же была его экспозиция?
Четыре постройки, из которых состоял отдел, имели следу­
ющую специализацию. В деревянной церкви помещалась экс­
позиция предметов религиозного культа. В тереме были выс­
тавлены старинные костюмы и головные уборы; в одной из его
комнат стоял «большой, накрытый будто бы старинной скатер­
тью, стол и по двум его сторонам — куклы двух боярышен в
древне-русских костюмах: одна стоит, а другая сидит за пяль­
цами». В постройке, имеющей вид русской лавки, были пред­
ставлены «вещи из домашнего обихода и разная утварь из сель­
ской жизни» работы крестьянских мастеров62. Гвоздем отдела
была, однако, изба, экспозиция которой описывалась в «Вест­
нике Европы» следующим образом:
В первой комнате расположены вещи, которые состав­
ляют вместе то, что организаторы называют «Art nouveau» —
429
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
так прямо по-французски и называют. Все, что вы тут ви­
дите, сделано крестьянами-кустарями по рисункам худож­
ников: окна в самом домике, длинная скамья, табуретки,
шкатулки — по рисункам г. Головина; ковры вышиты по ри­
сункам г-жи Давыдовой, Якунчиковой и покойной Полено­
вой; изразцовая печка сделана по рисунку Врубеля. Одна из
заведующих отделом, г-жа Якунчикова, устроила в тамбов­
ской губернии, в своем имении, вышивальные мастерские,
где крестьянки и крестьяне вышивают разные вещи по ри­
сункам художников, — много по рисункам г-жи Давыдовой,
тут же участвовавшей в устройстве отдела и внешней деко­
рации домиков. <...>
За «Art nouveau» идет комната, где выставлены вещи —
опять с большим вкусом — кустарей разных областей: кав­
казское оружие и разные серебряные изделия, новоторжская вышитая обувь, вышивки, кружева и тд.63
Другой источник уточнял, что комнат было в действитель­
ности три (одна из них более похожая на прихожую) и что две
из них были отданы под традиционные работы кустарей, в
третьей же, описанной выше, располагалась экспозиция art
nouveau64. Включение последней в экспозицию Кустарного
отдела было действительно неординарным решением. Дело в
том, что на выставке существовал художественно-промыш­
ленный отдел (Группа XII по официальной классификации,
обширный павильон которой располагался на эспланаде Ин­
валидов), где и выставлялись произведения декоративно-прикладного искусства; art nouveau в своих различны х нацио­
нальных изводах был доминирую щ им стилем этой части
выставки. Более того, часть предметов, аналогичных тем, что
попали в «избу» Кустарного отдела, оказались в русской секции
художественно-промышленного отдела65, и ничто не мешало
организаторам поместить туда их все. Однако комитет, зани­
мавшийся подготовкой Кустарного отдела, с самого начала
принял решение разместить представительную экспозицию
работ, демонстрировавших сотрудничество между кустарями
и профессиональными художниками, именно в этом отделе.
430
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
Опыт европейского folk revival подсказывал западным о б о ­
зревателям понимание этой части экспозиции Кустарного
отдела как манифестации связи современного художника с на­
родной традицией — идеи, имевшей практически универсаль­
ную значимость в период формирования европейских национализмов. Нетта Пикок, британская журналистка, личн о
знакомая с 1890-х годов с М.В. Якунчиковой и Е.Д. Поленовой,
опубликовавшая корреспонденции о Кустарном отделе во
французской, немецкой и британской художественной прес­
се и даже временно привлеченная в Париже к работе русско­
го Кустарного отдела66, писала: «It was a happy idea on the part
o f the organizing committee to exhibit the two [handicrafts and art
nouveau] side by side, thus giving those interested the opportunity
o f judging for themselves h ow perfectly in harmony w ith the
decorative feeling o f the peasant the new movement is»67 («Орга­
низационный комитет принял удачное решение выставить то
и другое [кустарные промыслы и art nouveau] рядом, давая воз­
можность заинтересованному зрителю самому оценить, до
какой степени новое движение находится в гармонии с деко­
ративным чувством крестьянина»). Как подчеркивала она в
другой своей корреспонденции, возможность сотрудничества
между художниками и крестьянскими мастерами обуславлива­
лась тем, что «народный стиль» был тем общим источником,
который сформировал эстетическое чувство обеи х сторон
(«ihnen allen eben der eine gleiche, der russische Volks-Stil ge­
meinsam ist»68), хотя для одной стороны этот стиль был естест­
венным наследием, а для другой — объектом специального
изучения. Подобная рецепция, во многом совпадавшая с точ­
кой зрения самих русских художников и имевшая важное зна­
чение для риторики художественной критики, отражала, одна­
ко, лишь один аспект более сложного явления.
В качестве сопроводительной литературы к Кустарному
отделу была издана небольшая книжка Н.В. Пономарева «Кус­
тарные промыслы России», которая в сугубо этнографических
терминах классифицировала типы промыслов, описывала
формы их организации, распространение промыслов по гу­
431
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
берниям, а также причины, поддерживающие существование
кустарных промыслов. Указывалось в ней, в частности, и на то,
что вопрос необходимости поддержания кустарной промыш­
ленности «представляется для некоторых спорным», ибо это
«меры, идущие вразрез с законами хозяйственного развития,
охраняющие то, что необходимо должно уступить место фор­
мам более сложным и соверш енным»69. Тем не менее этн о­
графический взгляд представителя образованного класса, за­
фиксированный в книге Пономарева, выделял практическую
важность промыслов в жизни крестьянства:
Необходимость кустарных промыслов прямо вытекает
из больш ого запаса свободного времени, остающегося у
сельского населения России. При климатических условиях
страны, напряженность полевых работ бывает только в из­
вестное время года. При отсутствии кустарных промыслов
огромная масса времени пропадала бы у крестьян бес­
плодно, а между тем в настоящее время русские крестьяне
так или иначе зарабатывают на кустарном производстве
не менее 100— 120 миллионов руб. в год. Заработок этот,
без сомнения, составляет большое подспорье земледелию,
переживающему в настоящее время в России тяжелый
кризис70.
В связи со сказанным книга уделяла довольно много места
мерам, предпринимаемым властями для сохранения кустар­
ных промыслов; среди них упоминались, в частности, деятель­
ность петербургского Кустарного музея, который «рассылает
кустарям модели, рисунки, улучшенные орудия и конструктор­
ские чертежи и пр.», а также устройство «школ и мастерских
для обучения кустарей улучшенным приемам того или иного
кустарного производства»71.
В этом контексте сотрудничество художников с крестьян­
скими мастерами оказывалось одной из мер по «улучшению»
кустарных промыслов, сопоставимой с деятельностью Кустар­
ного музея и школ. Действительно, начавшееся еще в 1870-е, но
432
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
вполне сложившееся в России лишь в 1880-е годы художест­
венное движение по «возрож дению » народного искусства
было тесно связано с упадком традиционных кустарных про­
мыслов, в том числе с упрощением и деградацией декоратив­
ного элемента в них. В России еще более, чем на Западе, этот
упадок интерпретировался как чреватый полным исчезнове­
нием автохтонного начала в визуальной эстетике: в силу про­
изошедшей здесь переориентации художественной культуры
образованных элит на западную традицию в послепетровский
период «народное творчество» представлялось единственным
сохранившимся оплотом того, что теперь, в эпоху национализ­
ма, было востребовано как аутентично национальное. Однако
именно в силу последнего обстоятельства воображению элит
(как правительственных, так и художественных) необходимо
было сконструировать образ носителя «народной эстетики», в
жизни которого сохранение этой эстетики имеет непрехо­
дящий практический см ы сл72. Этим носителем оказывался
крестьянин, который на вызовы модернизации (например, на
кризис, переживаемый сельским хозяйством) должен был от­
вечать обращением к архаическому типу производства. Демон­
страция элитами освоения и присвоения «народной», то есть
сословной, эстетической традиции как национальной оказы­
валась в экспозиции Кустарного отдела неразрывно спаянной
с конструированием элитами русского крестьянина как еще
одного объекта имперского этнографического знания73. Кре­
стьянин, чей культурный универсум представлялся на выставке
как квинтэссенция национального, был одновременно Другим,
объектом изучения, чувство общ ей идентичности с которым
давалось только в эстетическом эксперименте.
Натаниэль Найт показал74, что в середине XIX века, в самый
начальный период развития русской этнографии под эгидой
РГО, бы ло выдвинуто два принципиально разных подхода к
определению объекта этнографического знания. Первый был
представлен Карлом фон Бэром, который понимал этногра­
фию как «науку об империи», изучающую те этнические груп­
пы, которые предстоит «цивилизовать» культурно доминирую­
433
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
щей группе; в силу этого русское население империи заведо­
мо исключалось как объект изучения. Полемизировал с Бэром
Николай Надеждин, который настаивал на том, что в соответ­
ствии с названием Русского географического общества глав­
ным предметом его интереса и исследования должен быть
«русский человек». Представления Бэра, поясняет Найт, бази­
ровались на дихотомии «цивилизации» и «дикости» как осн о­
вополагающей для взгляда метрополий западноевропейских
империй на завоеванные территории и население; субъектом
этнографического знания была «цивилизация», а объектом —
«дикость». Между тем, справедливо замечает исследователь, эта
дихотомия оказывалась проблематичной в российских усло­
виях. С точки зрения представителя образованного класса,
различия между русским крестьянином и крестьянином татар­
ским, мордовским или чувашским никак этой дихотомией не
описывались, ибо «а far stronger sense o f “otherness” — the
cultural distance underlying all ethnographic research — existed
independent o f any racial or national differences in the dichotomy
between Russian educated society and the enserfed masses»75 («чув­
ство инаковости — культурная дистанция, на которой основа­
но всякое этнографическое исследование, — манифестирова­
л о себя сильнее в другой дихотомии, не связанной с расовыми
или национальными отличиями: в дихотомии русского обра­
зованного класса и подчиненных масс»). Неудивительно, что в
середине XIX века, как показал Найт, победила концепция На­
деждина, а дальнейшее развитие русской этнографии под эги­
дой РГО успешно совмещало в себе изучение «инородцев» и
изучение русского простонародья. Кустарные промыслы попа­
ли в круг интересов РГО в 1871 году, когда при обществе была
сформирована соответствующая комиссия. Первым резуль­
татом ее деятельности была публикация в 1874 году «Свода
материалов по кустарной промыш ленности в России», а в
1879— 1890 годах вышло 17 томов «Трудов комиссии по иссле­
дованию кустарной промышленности в России». Работы, по­
священные тем или иным аспектам кустарной промышленно­
сти, продолжали регулярно появляться и далее76.
434
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
Репрезентация Российской империи на Всемирной выстав­
ке в Париже 1900 года была апофеозом этнографической шко­
лы РГО, как она сложилась во второй половине XIX века и,
шире, выражением понимания образованными элитами свое­
го места в империи. Павильоны Отдела окраин и Кустарного
отдела были рассказом о стране и ее населении с точки зрения
элит, не включавших самих себя в тот культурный универсум,
который они описывали, но представлявших результаты изу­
чения и освоения ими этого «чужого» культурного универсума,
при сохранении необходимой для этнографического знания
дистанции (ее сохранению, хотели того художники или нет, не
могла не способствовать и вывеска «art nouveau» при демон­
страции произведений, выполненных на основе апроприированной элитами автохтонной традиции). В этом смысле Бенуа
был прав и не прав, говоря об отсутствии на выставке России
«как нации, как государства». Россия как государство на выстав­
ке была: это была империя, успехи которой в освоении и уп­
равлении своими территориями были налицо. России как на­
ции на выставке действительно не было и не могло быть, ибо
предметом репрезентации была ситуация колониальное™ , в
которой элитам была отведена роль субъектов колониального
знания77, но не носителей определенной собственной культу­
ры. Разительное зияние оставляли российские павильоны на
месте Петербурга и как современной столицы империи, и как
символического локуса культуры европеизированных элит
метрополии. В поисках «нации» элиты обращались к культуре
социальных низов78, а метрополия в целом, не только как куль­
турный, но и как политический центр империи, оказывалась
суммой окраин и описывалась через то, чем она владеет. И то
и другое было прямым следствием позиции, выбранной элита­
ми и очевидно органичной им. В этом смысле репрезентация
Российской империи на парижской выставке была наглядной
манифестацией ситуации внутренней колонизации, характе­
ризующей сложившийся в России тип отношений между эли­
тами метрополии и остальной частью населения, внутри мет­
рополии и вне ее. Ключевыми для характеристики этого типа
отношений являлись, с одной стороны, «этнографизация» зна­
435
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
ния элит о населении, исключающая общую с ним идентич­
ность, а с другой — укорененность идентичности самих элит
в актах изучения и освоения «чужого».
Частным, но важным следствием этой ситуации в эпоху
национализма становилось то, что в сфере эстетической
стрем ление к поиску «н ац ион альн ого» сопряжено бы ло с
практически неисчерпаемой вариативностью результатов.
В позднеимперский период вариативность эта — быстро сме­
нявшие и отменявшие друг друга версии национального в эс­
тетике — стала одной из ярких примет русского искусства.
Так, в 1902 году Игорь Грабарь констатировал:
Начиная с Тона, мы усиленно принимаемся сочинять «в
русском духе». И Боже, как сочиняем! Забавнее всего то, что
как только мы что-нибудь сочиним, так и славим на весь
свет, что вот уже найдена Русь. Нашел ее Тон, и все повери­
ли, что это и есть Русь. Потом нашел Шервуд. И опять пове­
рили. Курьезнее всех Ропетовский эпизод. Этому поверил
даже такой тонкий человек, как С.И. Мамонтов. И все пове­
рили Ропетовским петушкам. Потом явилась Стасовская
Русь и уже казалось, что это и есть самая настоящая. Явились
Московские ряды, Игумновский дом, а Руси нет, как нет.
Я рискую прослыть за человека, очень мало оригинального,
но думаю, что первый ее почувствовал В.М. Васнецов и со­
всем почувствовал Суриков. <...> После В. Васнецова и Сури­
кова много нашли Левитан, Нестеров, А. Васнецов, Полено­
ва, Якунчикова, Головин и Милютин79.
А еще два года спустя Иван Билибин сетовал:
Многие из исканий, казавшиеся очаровательными вче­
ра, уже надоедают сегодня и на них не хочется смотреть.
Много крупных художников, казавшихся вчера создателями
новой национальной эры, сегодня кажутся только искателя­
ми и, может быть, предтечами. Создалась, наконец, целая
полоса какого-то русского модерна, чисто западное веяние,
заимствовашее от русского только некоторы е внешние
436
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
формы. Многие из узоров Поленовой, Якунчиковой и Давы­
довой очень красивы и декоративны, но это не русский
стиль80.
Сам модус рассуждения о «русском» как об объекте не­
скончаемого и никогда не удовлетворяющего поиска замеча­
тельно передавал ощущение непреодолимой дистанции меж­
ду художественными элитами и «чужой» традицией, которую
они хотели бы «переизобрести» как свою. Именно последнее
стремление сыграло, однако, ключевую роль в истории взлета
русской художественной культуры в начале XX века. Нереализуемость проекта политической нации компенсировалась кон­
струированием национального в сфере эстетической — про­
цесс, в который на протяжении предвоенного десятилетия
были втянуты практически все крупные художественные дви­
жения в живописи, литературе и музыке и который имел опре­
деляющее значение для русской культуры XX века81. Именно в
силу этого выставка 1900 года и успех предложенной на ней
версии «русского стиля» представляются важной вехой в исто­
рии эстетического самосознания русских художественных
элит. Кажется поэтому символичным, что среди м ногочис­
ленных имен людей, связанных с работой Русского отдела на
Всемирной выставке 1900 года в Париже, мы находим имя «со­
стоящего для поручений при Генеральном комиссариате» бу­
дущего организатора «Русских сезонов» в Европе, а пока всего
лишь «кандидата прав, Сергея Павловича Дягилева»82.
Примечания
1
Наиболее подробный библиографический обзор литературы о
выставках см. в статье: Rydell R.W. The Literature o f International Expo­
sitions // The Books o f the Fairs: Materials about World’s Fairs, 1834— 1916,
in the Smithsonian Institution Libraries. Chicago and London: American
Library Association, 1992. Индивидуальные обзоры выставок и литера­
туры о них см. в кн.: Historical Dictionary o f World’s Fairs and Expositions,
1851 — 1988 / Ed. by J.E. Findling and K.D. Pelle. New York; Westport,
Connecticut; London: Greenwood Press, 1990. Среди работ, появивших­
ся позже, следует отметить: Schroeder-Gudehus В. et Rasmussen A. Les
fastes du progres: Le guide des Expositions universelles 1851 — 1992. Paris:
437
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
Flammarion, 1992; Fair Representations: World’s Fairs and the Modern
World / Ed. by R.W. Rydell and N. Gwinn. Amsterdam: VU University Press,
1994; WömerM. Vergnügung und Belehrung: Volkskultur auf den Welt­
ausstellungen, 1851 — 1900. Münster and New York: Waxmann, 1999;
Weltausstellungen im 19- Jahrhundert / Hrsg. von E. Fuchs. Leipzig: Leipziger
Universität-Verlag, 2000; Die Weltausstellung von 1851 und ihre Folgen /
Hrsg. von F. Bosbach und J.R. Davis. München: K.G. Saur Verlag, 2002.
2 Пионерской среди русскоязычных работ о выставке 1900 года
можно считать статью A.B. Ремнева «Участие Комитета Сибирской
железной дороги во Всемирной выставке 1900 года в Париже» (в сб.:
Хозяйственное освоение Сибири: история, историография, источни­
ки / Под. ред. В.П. Зиновьева. Томск: Изд-во Томского университета,
1991. С. 167— 176). Подробно рассматривает сибирскую часть русской
экспозиции на выставке Клаудиа Вайсс в своей недавней монографии
о деятельности Русского географического общества: Weiss C. W ie Si­
birien «unser» wurde: Die Russische Geographische Gesellschaft und ihr
Einfluss auf die Bilder und Vorstellungen von Sibirien im 19- Jahrhundert.
Göttingen: V&R unipress, 2007. S. 189—227 (глава 6). В искусствоведче­
ской литературе, посвященной творчеству КА. Коровина, традицион­
но упоминается его работа как одного из проектировщиков и ведуще­
го декоратора русского отдела на выставке; см., в частности: Коган ДЗ.
Константин Коровин. М.: Искусство, 1964. С. 125— 134; Молева НМ.
Жизнь моя — живопись: Константин Коровин в Москве. М.: Моск. раб.,
1977. С. 158— 163. Кустарному отделу на выставке и художникам, уча­
ствовавшим в его создании, уделено внимание в след, работах: Salmond WR Arts and Crafts in Late Imperial Russia: Reviving the Kustar Art
Industries, 1870— 1917. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.
P. 74—77, 90—93; Harkness KM. The Phantom o f Inspiration: Elena Polenova, Mariia Iakunchikova and the Emergence o f Modern Art in Russia.
Unpublished Ph.D. Dissertation. University o f Pittsburgh, 2009. P 263—279См. также составленную C.K. Канном библиографию «Всемирная Па­
рижская выставка 1900 года глазами современников и потомков»,
доступную на сайте Отделения ГПНТБ СО РАН и включающую ряд
первичных и вторичных источников на русском языке: http://www.
prometeus.nsc.ru/biblio/wexl900/them.ssi [11.07.2012].
3ManäellRD. Paris 1900: The Great World’s Fair. Toronto: University o f
Toronto Press, 1967. P 794AllwoodJ. The Great Exhibitions / 2nded., revised by T. Allan and P. Reid.
London: Exhibitions Consultants, 2001 (первое издание — London: Mac­
millan, 1977).
5 Greenhalgh P. Ephemeral Vistas: The Expositions Universelles, Great
Exhibitions and World’s Fairs, 1851 —1939- Manchester: Manchester Univer­
sity Press, 1988. P. 73—74.
6 WömerM. Op. cit.
7 См., в частности: Wilson M. Consuming History: the Nation, the Past,
and the Commodity at l’Exposition Universelle de 1900 //American Journal
o f Semiotics. 1991. Vol. 8. № 4. P 131-153; Rydell R.Wy Gwinn NE. Intro­
duction // Fair Representations. P. 1—9-
438
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
8 См, например, почти тысячестраничный том «Россия в конце
XIX века» под ред. В.И. Ковалевского (1900), изданный к выставке порусски и по-французски.
9 Wömer М. Op. cit. S. 26—3310 Historical Dictionary o f World’s Fairs and Expositions. P. 158.
11 Существенным исключением был павильон Швейцарии, пред­
ставленный в формате «швейцарской деревни» и располагавшийся в
другой части выставки, а также павильон Сан-Марино, выстроенный
на Марсовом поле.
12Бенуа А Письма со Всемирной выставки // Мир искусства. 1900.
№ 17/18. Худож. хроника. С. 107.
13 Die Pariser Weltausstellung in Wort und Bild / Redigiert von G. Malkowsky. Berlin: Verlag Kirchhoff & Co, 1900. S. 461.
14Quantin A L’Exposition du Siede: 14 Avril — 12 Novembre 1900. Paris,
1900. P. 188.
15 Normand M. La Russie ä l’Exposition // L’Illustration. 1900. 5 Mai
(No. 2984). P 280.
16 Ibid.
17M. [Стастслевич M M ] Всемирная выставка в Париже 1900-го года.
Письмо второе // Вестник Европы. 1900. № 5. С. 320. Под «выставкой
удельного ведомства» имелся в виду павильон Управления уделов —
структуры внутри Министерства императорского двора, которая уп­
равляла имуществом императорской семьи. Он был расположен внут­
ри парижского Кремля отдельно от основного выставочного павиль­
она.
18Участие России на Всемирной парижской выставке 1900 г. Отчет
генерального комиссара Русского отдела. СПб, 1900. С. 44.
19Demy A Essai historique sur les Expositions universelles de Paris. Paris:
Librairie Alphonse Picard, 1907. P. 581.
20 В официальном издании, опубликованном к выставке, приводи­
лись следующие демографические данные: население Сибири — более
10 млн. чел, 30 % из них аборигены, остальные русские; население Кав­
каза — почти 8,5 млн. чел, не более 25 % русские; население Туркеста­
на — более 7 млн. чел, только 6 % русские (Окраины России: Сибирь,
Туркестан, Кавказ и полярная часть Европейской России / Под ред.
П.П. Семенова. СПб, 1900. С. 2—3).
21 Всемирная художественная, промышленная и земледельческая
выставка 1900 года в Париже. Русский отдел. СПб, 1899- С. 34.
22М.[СтастслевичММ.] Всемирная выставка в Париже... Письмо вто­
рое. С. 320.
23 Каталог Русского отдела на Всемирной парижской выставке
1900 г. СПб, 1900. С. 471-472.
24 Участие России на Всемирной парижской выставке 1900 г. С. 39
(прим.).
25 Ср. синонимичность «переселения» и «колонизации» в «Курсе
русской истории» Ключевского: «Так переселение, колонизация стра­
439
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
ны была основным фактом нашей истории» (Ключевский В.О. Сочине­
ния: В 9 т. М, 1987—1990. Т. 1. С. 50—51). Подробнее о «крестьянском»
характере русской колонизации в Сибири см.: РемневА Россия и Си­
бирь в меняющемся пространстве империи, XIX — начало XX века //
Российская империя в сравнительной перспективе / Под ред. АИ. Мил­
лера. М.: Новое издательство, 2004. С. 286—31926 Как отмечает Пол Гринхол, всемирные выставки по умолчанию
признавали колониальными лишь неевропейские владения ( Greenhalgh Р. Op. cit. P. 73—74). С этим, в частности, было связано и то, что
включить свои западные окраины в экспозицию выставки Россия мог­
ла, лишь предоставив им право возведения национальных павильонов
(что было разрешено только Финляндии). Австро-Венгерская империя
на выставке 1900 года была, например, представлена на «улице наций»
сразу тремя павильонами — Австрии, Венгрии и Боснии-Герцеговины.
Последняя была включена в состав империи лишь в 1878 году и была
выделена среди остальных владений, несомненно, именно в силу это­
го; другие славянские меньшинства Австро-Венгрии требовали права
на отдельные экспозиции, но не получили его (см.: Felber Krasny Е,
Rapp C. Smart Exports: Österreich auf den Weltausstellungen 1851—2000.
Wien: Verlag Christian Brandstätter, 2000. S. 99— 100).
27 Окраины России. C. 1.
28 Ему принадлежит обширный исторический обзор деятельности
РГО: Семенов ПП. История полувековой деятельности Русского геогра­
фического общества, 1845— 1895. Ч. 1—3. СПб, 1896.
29Участие России на Всемирной парижской выставке 1900 г. С. 39
(прим.).
30 Weiss C. Op. cit. S. 203-214.
31 См. приуроченную к выставке публикацию: Сибирь и великая
железная дорога / Под ред. В.И. Ковалевского и П.П. Семенова. СПб,
1893.
32РемневАВ. Участие Комитета Сибирской железной дороги во
Всемирной выставке 1900 года в Париже. С. 168—171.
33 О деятельности РГО как организационного и интеллектуального
центра этнографического знания в Российской империи см.: Knight N.
Science, Empire, and Nationality: Ethnography in the Russian Geographical
Society, 1845— 1855 11 Imperial Russia: New Histories for the Empire / Ed.
by J. Burbank and D.L. Ransel. Bloomington: Indiana University Press, 1998.
P. 108—141; Weiss C. Op. cit. См. также монографию по истории РГО в
целом: БергЛ.С. Всесоюзное географическое общество за 100 лет,
1845— 1945. М.; Л, 1946. О развитии этнографического знания в рам­
ках имперских проектов вообще см, в частности: Clifford J. The Pre­
dicament o f Culture: Twentieth-Century Ethnography, Literature, and Art.
Cambridge: Harvard University Press, 1988; Colonial Situations: Essays on the
Contextualization o f Ethnographic Knowledge / Ed. by G.W. Stocking.
Madison: University o f Wisconsin Press, 1991; Cultural Encounters: Re­
presenting «Otherness» / Ed. by E. Hallam and B.V. Street. London and New
York: Routledge, 2000.
440
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
34М.[Стасюлевич М М ] Всемирная выставка в Париже 1900-го года.
Письмо первое // Вестник Европы. 1900. № 4. С. 788.
35 Он же. Всемирная выставка в Париже... Письмо второе. С. 321.
36Там же. С. 323- Ср. в одном из немецких обозрений выставки: «Der
Salon ist prächtig ausgestattet, seine Dekorationen sind im Stile der alten
russischen Bojarenpaläste gehalten und errinern lebhaft an die der be­
rühmter Granovitaia Palata in Moskau» («Зала великолепно украшена, ее
оформление выдержано в стиле старых русских боярских палат и
живо напоминает знаменитую Грановитую палату в Москве») (Die
Pariser Weltausstellung in Wort und Bild. S. 461).
37Участие России на Всемирной парижской выставке 1900 г. С. 45.
38 Приглашению Коровина на эту должность способствовал успех,
который имел оформленный им по заказу Саввы Мамонтова зал
Крайнего Севера на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде в
1896 году.
39 Участие России на Всемирной парижской выставке 1900 г.
С. 10-11.
40М.[СтасюлевичММ.] Всемирная выставка в Париже... Письмо вто­
рое. С. 32341 Участие России на Всемирной парижской выставке 1900 г. С. 46.
42 Помимо официальной экспозиции Транссибирской магистрали
в двух сибирских залах, в пристройке к выставочному павильону был
устроен аттракцион-панорама железной дороги, принадлежавший
бельгийскому Обществу спальных вагонов, который, судя по многим
обзорам выставки, пользовался большой популярностью у посетите­
лей. Это была «движущаяся панорама, в 70 метров длины, перед кото­
рой стоял поезд; публика помещалась в вагонах, где получала завтрак,
обед или напитки, и в полчаса перед ней мчалась местность от Москвы
до Порт-Артура, перескакивая тысячи верст и попадая даже в такие
города (Нижний Новгород, Казань), которых Сибирская дорога вовсе
не касается» (Там же. С. 49).
43Там же.
44Там же. С. 75.
45 См. об этом подробнее: Wortman R Scenarios o f Power: Myth and
Ceremony in Russian Monarchy. Vol. 2. Princeton: Princeton University Press,
2000 (особенно глава 7 [«The Resurrection o f Muscovy»] и глава 11
[«Demonstration o f Godliness»]). В контексте парижской выставки заме­
щение Петербурга как современного центра власти Москвой как сим­
волом истоков русской государственности можно было бы объяснить
требованием выстроить павильон в историческом стиле. Однако и это
требование могло интерпретироваться по-разному. Архитектурной
«темой» павильона Австрии на выставке было, например, венское ба­
рокко XVIII века (Wömer М. Op. cit. S. 38).
46 См. текстологическую информацию в комментарии к изданию:
Ключевский В.О. Указ. соч. Т. 1. С. 368—369, 391.
47Ключевский В.О. Указ. соч. Т. 1. С. 50, 51.
441
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
48 Кустарный отдел на Выставке 1900 г. в Париже. Отчет. СПб., 1901.
С. 3- В том, что Кустарный отдел выпустил по итогам выставки свой
собственный отчет, в дополнение к отчету Генерального комиссара
выставки, сказался, по-видимому, его изначальный особый статус.
49Там же. С. 8.
50 Подробнее см.: WömerM. Op. cit. S. 28—33, 49—144.
51Felber U, Krasny EyRapp C. Op. cit. S. 106— 10952 WömerM. S. 3953 См. обзор национальных павильонов на выставке 1900 года:
WömerM. Op. cit. S. 35—40.
54 WömerM. S. 40. Следует отметить, что «швейцарская деревня» на
парижской выставке 1900 года представляла страну в миниатюре, а не
специфический сословный (крестьянский) срез ее культуры.
55 WömerM. S. 63-6456Salmond WR Ats and Crafts in Late Imperial Russia. P. 37—38.
57 Кустарный отдел... Отчет. C. 8.
58Там же. C. 15- Упоминание XVII века представляется не случайным.
Именно архитектурное наследие XVII века, века начала царствующей
династии, со времен царствования Александра III противопоставля­
лось западным стилям XVIII—XIX веков как исконно национальное и
ложилось в основу «русского стиля» эпохи. См., например: Прахов А.
Император Александр Третий как деятель русского художественного
просвещения // Художественные сокровища России. 1903- № 4—8.
С. 170.
59Бенуа А Письма со Всемирной выставки. С. 108.
60 Кустарный отдел... Отчет. С. 1561 Практически все художники, участвовавшие в разработке и
оформлении Кустарного отдела, были связаны с абрамцевским круж­
ком и кустарными мастерскими Абрамцева, а также с несколькими
другими родственными по духу предприятиями: кустарной вышиваль­
ной мастерской в усадьбе М.Ф. Якунчиковой Соломенки в Тамбовской
губернии и кустарными мастерскими в Сергиевом Посаде, тесно со­
трудничавшими с московским Кустарным музеем. Кстати, именно мастера-кустари из Сергиева Посада получили подряд на возведение Ку­
старного отдела на парижской выставке (Salmond WR Op. cit. P. 90—93)62M.[ СтасюлевичMM.] Всемирная выставка в Париже... Письмо вто­
рое. С. 32563Там же. С. 32464Peacock N. Das russische Dorf auf der Pariser Weltausstellung // Die
Kunst. 1900. Heft 12 (Sept.). S. 482.
65Бенуа А Указ. соч. C. 10966 Кустарный отдел... Отчет. С. 1767 Peacock N. The New Movement in Russian Decorative Art // The
Studio. 1901. Vol. XXII. № 98. P. 268.
68Eadem. Das russische Dorf auf der Pariser Weltausstellung. S. 48469Пономарев HB. Кустарные промыслы России. M., 1900. C. 44-
442
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ИМПЕРИИ И НАЦИИ..
70Там же. С. 4371 Там же. С. 47.
72 Экономическая выгода занятий кустарными промыслами для
крестьян подчеркивалась во всех как частных, так и государственных
инициативах в этой области. Отсюда и внимание, уделенное в отчете
Кустарного отдела коммерческому потенциалу кустарных промыслов:
в нем подробно перечислялись категории изделий, которые «могли бы
иметь постоянный и значительный сбыт в Париже», а также приводи­
лись таблицы, показывавшие коммерческую успешность самого отде­
ла, продавшего за время выставки изделий почти на 70 тыс. франков
(Кустарный отдел... Отчет. С. 19—20).
73Ср. замечание в диссертации Кристен Харкнесс о том, что Кустар­
ный отдел на выставке в Париже, учитывая его расположение рядом с
павильоном Отдела окраин, «does serve to further emphasize the ordinary
Russian’s status as an exotic other» («подчеркивает еще более статус пред­
ставителя народа как экзотического “другого”») (Harkness КМ. The
Phantom o f Inspiration... P. 272). Йоханнес Фабиан показал, что пред­
ставление об объекте этнографического знания как принадлежащем
иному времени, чем время субъекта этого знания, является ключевым
в процессе конструирования объекта этнографии («The history o f our
discipline reveals that such use o f Time almost invariably is made for the
purpose o f distancing those who are observed from the Time o f the ob­
server». — Fabian J. Time and the Other: How Anthropology Makes Its
Object. New York: Columbia University Press, 19B3- P 25). О конструиро­
вании объекта этнографии см. также: Writing Culture: The Poetics and
Politics o f Ethnography / Ed. by J. Clifford and G.E. Marcus. Berkeley:
University o f California Press, 19B6; Richards T. The Imperial Archive:
Knowledge and the Fantasy o f Empire. London: Verso, 1993; Shelton AA
Museum Ethnography: An Imperial Science // Cultural Encounters: Re­
presenting «Otherness». P. 155—19374Knight N. Op. cit.
75 Ibid. P. 121.
76 См. избранную библиографию вопроса в кн.: Sälmond WR Op. cit.
P. 251-25477Ср. замечание A. Эткинда: «Работа с культурной дистанцией между
властью и подданными — ее изучение, преувеличение, демонстрация,
минимизация, отрицание — является ключевым элементом всякой
колониальной политики» {Эткинд А Фуко и тезис внутренней колони­
зации: постколониальный взгляд на советское прошлое // Новое лите­
ратурное обозрение. 2001. № 3 (49). С. 60).
78 Ср. замечание Веры Тольц, видящей одну из причин неуспешности формирования русской нации в недрах империи в том, что интел­
лектуалы, конструируя нацию, включали в это понятие лишь «трудовой
народ» («the toiling Russian people») и исключали образованный класс
( Tolz V. Inventing the Nation: Russia. London: Hodder Education, 2001.
P. 15-16).
79Грабарь И. Несколько мыслей о современном прикладном искус­
стве в России // Мир искусства. 1902. № 3- Худож. хроника. С. 51—52.
443
ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО
80Билибин И. Народное творчество Севера // Мир искусства. 1904.
№ 11. С. 317.
81 См. об этом: Шевеленко И. Модернизм как архаизм: национализм,
русский стиль и архаизирующая эстетика в русском модернизме //
Wiener Slawistischer Almanach. 2005. Bd. 56. S. 141 — 183; Она же. «Откры­
тие» древнерусской иконописи в эстетической рефлексии 1910-х го­
дов // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. Том X. Часть 2. Тарту, 2006.
C. 259—281; Она же. Империя и нация в воображении русского модер­
низма //Ab Imperio. 2009- № 3- C. 171—206.
82 Россия на Всемирной выставке в Париже в 1900 г. / На рус. и
фр. яз. Спб., 1900. Ч. 1.С. 10.
НА КРАЮ
МЕЖДУ ВНЕШНИМ
И ВНУТРЕННИМ
Мыкола Рябчук
РУССКИЙ РОБИНЗОН
И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА:
ОСОБЕННОСТИ
«АСИММЕТРИЧНЫХ» ОТНОШЕНИЙ
Канадский премьер-министр Пьер Трюдо сравнил как-то
континентальное соседство своей страны с Соединенными
Штатами Америки с пребыванием в одной кровати со слоном.
«Каким бы сдержанным и дружественным ни бы ло живот­
ное, — сказал он в 1969 году в Вашингтонском пресс-клубе, —
невозмож но не почувствовать каждого его вздоха и шеве­
ления»1.
Украинцам досталось еще более трудное соседство, п о­
скольку тот «слон », с которым они делят континентальное
ложе, никогда не отличался особой сдержанностью, да и, со б­
ственно, дружественными чувствами к ним как отдельной, от­
личной от русских нации. Многие русские, скорее всего, с этим
не согласятся и скажут, что испытывают искреннюю любовь к
Украине, часто ссылаясь при этом на собственные украинские
связи и корни, и могут даже при случае затянуть какую-нибудь
украинскую песню — в подтверждение своей компетентности
и благорасполож ения — по крайней мере на уровне этн о­
графии. В этом смысле они, казалось бы, кардинально отли ­
чаются от западных украинских соседей — поляков, которые
никакой особой любви к украинцам на личном уровне не де­
монстрируют, скорее наоборот — часто и охотно высказыва­
ют различные претензии, главным образом исторические, а в
социологических опросах, выясняющих их отношение к раз­
личным народам, ставят украинцев далеко в нижнюю часть
предложенного списка2.
447
МЫКОЛА РЯБЧУК
Как ни парадоксально, но для многих украинцев эта поль­
ская неприязнь более приятна или, лучше сказать, приемлема,
чем русская «любовь». Парадокс вполне обьясним. Поляки,
даже не «лю бя» украинцев, признают их равными себе — по
крайней мере в том смысле, что считают их другим, отдельным
народом, пусть даже по каким-либо причинам малосимпа­
тичным. Русские же считают украинцев, как правило, разно­
видностью русских и в этом смысле «любят» самих себя. Это,
как мне представляется, — разновидность имперского мифа, с
которым украинцы предпочли бы не иметь ничего общего.
Польская «неприязнь», условно говоря, коренится в определен­
ной реальности и, таким образом, может быть постепенно из­
менена — через нелегкий, но все же конструктивный диалог.
Русская «лю бовь» отражает абсолю тную виртуальность и
никакого диалога не предполагает — лишь безоговорочное
приятие.
С постколониальной точки зрения, русско-украинские от­
ношения можно сравнить с взаимоотношениями Робинзона
Крузо и Пятницы. Робинзон, безусловно, «любит» своего Пят­
ницу — но лишь до тех пор, пока Пятница принимает пред­
лож енные ему правила игры и признает колониальную су­
бординацию и общее превосходство Робинзона, его языка и
культуры. Но стоит Пятнице взбунтоваться — провозгласить
себя суверенным и равным Робинзону, а свою культуру — само­
ценной и самодостаточной, — как он сразу же превращается
для Робинзона в самого отъявленного, ненавистного врага.
Такой Пятница априорно провозглашается «ненормальным» —
«буржуазно-националистическим» предателем, которому мес­
то в тюрьме, либо «национально озабоченным» девиантом, ко­
торому место в психиатрической лечебнице. «Нормальный»
Пятница — это тот, который послушно приемлет обьятия Ро­
бинзона, «ненормальный» — который считает их чрезмерны­
ми, или перверсивными, или унизительными и пытается от
них освободиться. Русские искренне не понимают, почему ук­
раинцы обижаются, когда те называют их «хохлами», — точно
так же как Робинзон не понял бы Пятницу, если бы тот не за­
хотел быть «Пятницей», а настаивал бы на каком-то своем при­
448
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
чудливом туземном имени. Ведь «Пятница» — это так удобно
(для Робинзона) и совсем не обидно!
Как ни грустно, но русские, несмотря на громкие деклара­
ции, не любят, как правило, реальной Украины и пытаются ее
всячески маргинализировать в своем сознании, поскольку она
отрицает ту виртуальную Украину, которую они для собствен­
ного удобства придумали и которую действительно любят —
как самих себя, как часть своей собственной имперской иден­
тичности, — эдакую вечно «поющую и пляшущую М алорос­
сию», лишенную какой-либо интеллектуальности и самостоя­
тельной политической воли.
Несколько лет назад мне случилось быть свидетелем забав­
ного и по-своему поучительного эпизода на встрече редакто­
ров восточноевропейских культурных журналов. Каждый из
нас имел возможность представить там свой «товар», а п о ­
скольку изданий, напечатанных кириллицей, было выставлено
сравнительно немного, украинская «Критика» сразу же при­
влекла внимание коллег-москвичей. Они долго ее листали с
противоречивыми, как мне показалось, чувствами. С одной
стороны, журнал им как профессионалам явно нравился; с
другой стороны, им как носителям русской культуры и соответ­
ствующих стереотипов нелегко было согласиться, что украин­
цы могут сделать интеллектуальный продукт не хуже, если не
лучше выпускаемых ими. В конце концов им удалось найти
обьяснение обнаруженной аномалии. В редакционных рекви­
зитах мелкими буквами упоминалось, что «Критика» сотрудни­
чает с Украинским исследовательским институтом Гарвардско­
го университета.
«Я так и знал, что это американское!» — радостно восклик­
нул московский коллега. Его мифический мир, пошатнувший­
ся было под напором действительности, стал обратно на твер­
дый фундамент. Пятница в этом мифическом мире не может
никоим образом сравняться с Робинзоном. Разве что ему в
этом поможет другой Робинзон — например, американский.
Я еще не знал тогда, что через несколько лет та же логика в пол­
ной мере проявится во время и после Оранжевой революции.
Ее, как мы теперь знаем, укранский Пятница, по мнению боль­
449
МЫКОЛА РЯБЧУК
шинства россиян, осуществил не ради свободы и собственно­
го достоинства, а исключительно по наущению западных Ро­
бинзонов — дабы навредить Робинзону русскому.
Виртуальность русских представлений об Украине — к
сожалению, не единственное последствие продолжительных
колониальны х взаимоотнош ений между двумя народами и
интенсивного имперского мифотворчества. Исследователи
постколониализма утверждают, что колонизированный этнос
постепенно усваивает, интернализирует негативный образ са­
мого себя (self-im age), навязываемый ему колонизаторами.
Аборигены вынужденно принимают целую систему чужих
унизительных представлений о себе как о «варварах», «недоче­
ловеках», «примитивах», носителях «хаоса»3. Их ментальный
«космос» разрушается и деградирует под давлением негатив­
ных (авто)стереотипов, и они в самом деле становятся носите­
лями навязанного им «хаоса», выходом из которого в лучшем
случае становятся ассимиляция и интеграция в «космос» коло­
низаторов, в чужую и чуждую им цивилизацию, или же вынуж­
дены и дальше играть возложенную на них колонизаторами
«хтоническую», «деструктивную», «недочеловеческую» роль4.
Показательны в этом смысле те прозвища, которые тради­
ционно господствующее в Украине русскоязычное население
применяет к украиноязычным, то есть неассимилированным
аборигенам. Все они подчеркивают ли бо их социально-культурную неполноценность («к олхоз», «село», «ж лобы »), ли бо
вообщ е их недочеловеческий, анималистический характер
(«быки», «кугуты», «рагули» и пр.). Характерное практически для
всех стран снисходительно-пренебрежительное отнош ение
более «продвинутого», «цивилизированного» городского на­
селения к «отсталому» деревенскому (и вообще провинциаль­
ному) накладывается в Украине на этноязыковые разделы и
получает таким образом не столько социальную, сколько этно­
культурную окраску. А с другой стороны, оно остается созвуч­
ным традиционно презрительному отнош ению господству­
ющей имперской группы ко всем «инородцам», едко высмеян­
ному в свое время Евгением Евтушенко в поэме «Казанский
университет» (1971), но отнюдь с тех пор не исчезнувшему:
450
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
Даже дворничиха Парашка
армянину кричит:
«Эй, армяшка!»
Даже драная шлюха визжит
на седого еврея:
«Жид!»
Даже вшивенький мужичишка
на поляка бурчит:
«Полячишка!»
<...>
Бедняков,
доведенных до скотства,
научают и власть,
и кабак
чувству собственного превосходства:
«Я босяк,
ну а все же русак!»5
О бретение Украиной независимости не привело к суще­
ственному изменению власти, а главное — не устранило с о ­
циального неравенства между двумя основными этнокультур­
ными группами, обусловленн ого глубокими структурными
факторами. Главный из них — гораздо более высокий уровень
урбанизации и, соответственно, модернизации русскоязычно­
го меньшинства по сравнению с украиноязычным больш ин­
ством, его значительное стартовое превосходство в начале
приватизации. Этот фактор естественным образом предопре­
делил «креолизированный» характер правящего олигархичес­
кого класса. Дискурс, выражающий отношение к «аборигенам»
с позиции «сверху вниз», свойственный этой группе, никуда не
исчез, а с недавним приходом к власти донецкого клана во гла­
ве с Виктором Януковичем вновь перешел с бытового уровня
на полуофициальный.
Оскорбления украинцев на этнической, этнорегиональной
и особенно языковой почве стали в сегодняшней Украине до­
статочно распространенным явлением. Одесский гаишник,
прославившийся благодаря видеозаписи в Интернете, безнака­
451
МЫКОЛА РЯБЧУК
занно обзывает (при исполнении служебных обязанностей!)
украинский язык «телячьим»; его коллеги из Днепропетровска
заковывают в наручники гражданина, возмутившегося их ана­
логичными высказываниями; секретарь Донецкого горсовета
не стесняется заявить, что «украинский язык годится только
для ф ольклора и анекдотов»; присланная новой властью из
Киева в западноукраинский город Калуш начальница публич­
но (и опять же совершенно безнаказанно) обзывает регион
«генетически недоразвитым», а его жителей — «цыганами не­
мытыми»; мэр Одессы запрещает (вопреки Конституции!)
использование украинского языка на сессиях горсовета и в де­
лопроизводстве; министр образования систематически публи­
кует украинофобские пасквили и обьясняет назойливым жур­
налистам, что это, мол, его частное мнение, никоим образом не
влияющее на исполнение им обязанностей госслужащего...6
Украина, однако, принципиально отличается от колонизи­
рованных стран Азии, Африки и Америки тем, что различие
между господствующей и подчиненной группами имеет здесь
языково-культурный, а не расовый характер. Черной кожей для
украинцев всегда был их «рабский» (или, как сказали бы в по­
зднесоветское время, «колхозны й») язык; сменив этот «чер­
ный» язык на «белый», приняв предложенную им идентичность
«хохла», они могли сделать какую угодно карьеру в Российской,
а потом и Советской империи. По этническому признаку они
действительно не дискриминировались, поскольку традици­
онно считались разновидностью того же русского народа, —
если только не настаивали на своем принципиальном (наци­
ональном, а не сугубо регионально-этнографическом) отли­
чии от великороссов.
Язык, собственно, и был главным маркером такого разли­
чия. Подозрительными, естественно, считались только те укра­
инцы, которые пытались сознательно это различие сохранить,
несмотря на давление окружающей русскоязычной среды и
влияние полученного ими — как правило, русскоязычного —
образования. Деревенские, малообразованные украинцы опас­
ными не считались; наоборот, их убогая, засоренная русицизмами речь (так называемый «суржик»7) лишь подтверждала
452
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
господствующее представление об общей никчемности и бес­
перспективности украиноязычного мира. На этом ф оне не­
многочисленные украиноязычные интеллигенты в русифици­
рованных городах выглядели действительно «национально
озабоченными», то есть акцентуированными индивидами, за­
служивающими в лучшем случае снисходительно-сочувственной улыбки, а в худшем — принудительного лечения ли бо
тюремного заключения. Мало кто отваживался публично раз­
говаривать на «черном» языке, все предпочитали быть «белы­
ми» — как Майкл Джексон.
Хрестоматийной стала сегодня реплика одного из свиде­
телей на процессе Василя Стуса — выдающегося поэта, п о­
лучивш его 8, а потом 15 лет концлагерей и ссылки за свое
творчество и правозащитную деятельность и погибшего в за­
ключении осенью 1985 года, незадолго до массового освобож­
дения политзаключенных, разреш енного М.С. Горбачевым8.
Свидетельница утверждала, что Стус — достоподлинный «на­
ционалист», потому что разговаривал с ней исключительно поукраински9. Прямая связь между общ ением по-украински и
политической неблагонадежностью сформировалась на под­
сознательном уровне практически у всех граждан. И это не
удивительно, поскольку определение «буржуазный национа­
лист», как и «сионист», не только считалось в советские време­
на опасным идеологическим ярлыком, но и могло повлечь за
собой серьезные уголовные обвинения — например, в «анти­
советской агитации и пропаганде» либо «клевете на советский
общественный строй», под которую попадало всякое упомина­
ние о русификации.
Употребление того или иного языка, — писал в 1987 году
американский советолог Александр Мотыль, — имеет боль­
шое символическое значение в политизированной речевой
среде, однозначно ставя говорящего по одну или другую
сторону идеологической баррикады... Украинские дисси­
денты... хорош о осознавали этот символизм, по-донкихотовски призывая земляков протестовать против государ­
ственного привилегирования русского языка, демонстра­
453
МЫКОЛА РЯБЧУК
тивно разговаривая по-украински не только в семье, но и на
работе, в общественной деятельности, на улице. Они чув­
ствовали, что употребление украинского равнозначно оп­
позиционности по отношению к советскому государству...
Хотя никакой закон вроде бы и не запрещал отклонений от
«нормального» языкового поведения («никто ни над кем не
стоит с пистолетом», как объяснял мне один представитель
Советской Украины), нерусские вообще и украинцы в час­
тности прекрасно понимали, что упорное использование
своего языка, особенно среди русских, будет воспринимать­
ся как отрицание «дружбы народов» и проявление неприяз­
ни к «советским людям». Именно потому, что украинский и
русский языки взаимно понятны, употребление украинско­
го в общ ении с русскоязычными собеседниками было на­
столько явным демаршем против духа, если не буквы р у с и ­
фикаторской политики, что каждый наглец, дерзнувший со­
вершить подобный демарш, автоматически получал ярлык
«бандеровца», «петлюровца», «буржуазного националиста»
либо в лучшем случае неблагодарного родственника «стар­
шего брата»... Мало кто из украинцев был готов рисковать
публичным осуждением, потерей работы или даже тюрем­
ным заключением ради языковой чистоты. Большинство,
дабы избежать шовинистических реакций и подозрений в
нелояльности, переходило на русский10.
Я и сам помню искреннее удивление моей соседки («х о х ­
лушки», по ее собственному определени ю ) прим ерно в
1986 году, когда она вдруг услышала, что мы с женой общаем­
ся не только между собой, но и с двухлетней дочерью по-украински: «Зачем же вы ребенку жизнь калечите?!..» — воскликну­
ла она скорее сочувственно, чем осуждающе.
Перестройка ослабила полицейско-идеологическое давле­
ние против «национально озабоченных», но не устранила ни
государственно-институциональных, ни социально-экономи­
ческих, ни культурно-образовательных, ни тем более психоло­
гических механизмов русификации. Не исчезли они оконча­
тельно и после провозглашения Украиной независимости в
454
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
1991 году. На одном из этих механизмов, имеющих самое не­
посредственное отношение к украинско-русским культурным
взаимоотношениям, стоит остановиться подробнее.
Дискурс доминирования
В последние десятилетия благодаря развитию постколони­
альных студий и умелому применению в них теории дискурса
Мишеля Фуко и других французских постструктуралистов по­
явилась возможность деконструировать русско-украинские
отношения как отношения «культурного подчинения», осуще­
ствляемого через господствующий — российско-имперский —
дискурс.
По Мишелю Фуко, всякий акт речи является актом осуще­
ствления власти, навязывания воли, утверждения господства —
или, наоборот, является актом сопротивления. Во-вторых, вся­
кая речь, то есть дискурс, по мысли Фуко, коренится в суще­
ствующих властных отношениях, прямым и опосредованным
образом их отражает и поддерживает (либо, наоборот, разру­
шает), опираясь на соответствующие институции. И, в-третьих,
всякая речь (дискурс) является конвенциональной, привязан­
ной к определенной традиции, определенным риторическим
приемам, формулам, образам, прямым и скрытым ссылкам,
намекам, к определенному контексту и подтексту — как словес­
но-образному, так и предметно-событийному; в общем, это не
одноразовый и, конечно же, не индивидуальный акт, а опреде­
ленный процесс, развернутый в пространстве и во времени, в
текстовой и социальной реальности, со своими законами,
инерцией и собственной энергетикой11.
Главный вывод, который сделали для себя из теорий Фуко
исследователи постколониализма, заключается в том, что вся­
кий публичный дискурс не только отражает реальность и не
просто влияет на нее и на наше к ней отношение, но и преоб­
разует ее, пересоздает, «репрезентирует», заменяет ее своеоб­
разной «парареальностью», более реальной (в воображении
реципиентов), убедительной и влиятельной, чем вся та реаль­
455
МЫКОЛА РЯБЧУК
ность, которую он якобы описывает. Именно такое понимание
дискурса легло в основу замечательных работ Эдварда Саида
«Ориентализм» (1985, украинский перевод — 2001) и «Культу­
ра и империализм» (1993, украинский перевод — 2007)12.
Саид последовательно, на множестве примеров интерпре­
тирует дискурс империи как своего рода систему нарративных
средств, которые отражают существующую ситуацию импер­
ского доминирования, легитимизируют ее и утверждают как
«объективно» неизбежную и необходимую. Если имперская
идеология лишь обеспечивает имперский гегемонизм и экс­
пансию необходимыми аргументами, логическим каркасом, то
дискурс империи становится образно-символическим напол­
нением этого каркаса, его многоликой, многоцветной, много­
голосой репрезентацией. Идеология — это прежде всего то,
о чем говорится; дискурс — то, как это говорится, какими сред­
ствами выражается, в какой связи с другими нарративами
находится. Дискурс — это еще и определенный угол зрения,
подбор материала, расстановка акцентов, смягчение и замал­
чивание; это, в конце концов, не только тексты, но и другие
формы символической репрезентации — от памятников до
почтовых марок, от военных парадов и национальных празд­
ников до картинок в школьных учебниках.
Если взглянуть в этом контексте на основные элементы
имперского дискурса по отношению к Украине, нетрудно за­
метить, что состоит он из своего рода стандартных м иф оло­
гем, при помощи которых обосновывается сугубо политичес­
кое и по своей идеологии безусловно имперское задание —
подчинение и поглощение Украины Россией. Эти мифологемы
знакомы большинству украинцев еще со школьной скамьи и
для м ногих сохраняю т до сих пор авторитет объективной
истины — своего рода виртуальной рельности, созданной
мощным господствующим дискурсом. Среди его главных мо­
тивов — идея «триединой» русской нации и особой украинскороссийской близости, почти тождественности; идея исклю­
чи тельного величия и могущества Российской империи,
неотразимо привлекательной для соседних народов — на­
столько, что они сами, без какого-либо принуждения, стремят­
456
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
ся с ней слиться13. Отсюда — особая миссия русских, уполно­
моченных то ли Богом, то ли Историей объединить славян,
утвердить подлинное христианство, спасти мир и, конечно же,
навести порядок на своих ближних и дальних окраинах, осу­
ществляя классическую для всякого империализма цивилиза­
торскую миссию.
Дискурс Российской империи рождается вместе с импери­
ей — в символических деяниях Петра Первого и сочинениях
Феофана Прокоповича. Важнейшую роль в ф ормировании
этого дискурса сыграл опубликованный между 1670 и 1674 го­
дами в Киеве и многократно впоследствии переизданный
«Синопсис, или Краткое описание о начале русского народа»,
вероятным автором которого считают архимандрита КиевоПечерского монастыря Иннокентия Гизеля. В отличие от мос­
ковских предшественников, которые видели связь между Мос­
квой и Киевом главным образом в династических категори­
ях — как историю Рюриковичей, а их претензии на «русские»
земли Речи Посполитой — как исключительно патримониаль­
ные14, украинский церковный автор подчеркивает также очень
важную, с его точки зрения, экклезиологическую связь, а глав­
ное — предлагает новаторскую для того времени концепцию
территориальной и даже этнической общ ности «славеноросского» народа. Концепция славянского единства и пред­
ставление о православной Руси как общем прошлом русинов
и московитов существовали, собственно, и ранее — в работах
ренессансных польских историков, в частности Мачея Стрыйковского, но именно украинские клирики перенесли эту хор о­
шо знакомую им идею в московскую/российскую историогра­
фию — с далекоидущими и весьма неожиданными для них по­
следствиями15.
Впрочем, как утверждает авторитетный исследователь той
эпохи Зенон Когут, династически-государственническое виде­
ние российской истории преобладало вплоть до 1830-х годов,
и лишь в 1836 году Николай Устрялов обратился к этнической
концепции «общерусской» истории, пытаясь, в частности, оп­
ровергнуть обострившиеся к тому времени польские претен­
зии на украинские и белорусские земли16. Эпоха национал из-
457
МЫКОЛА РЯБЧУК
ма пришла в Россию вместе с эпохой Наполеоновских войн и
возникновения «польского вопроса», а впоследствии и анало­
гичного ему украинского17, казавшегося тогда многим в России
зловредной польской (и вообще внешней) интригой — впро­
чем, сторонников этой точки зрения немало и сегодня.
Репрезентация Украины в российской имперской культуре
была вначале во многом похожа на репрезентацию «экзоти­
ческих» юго-восточных окраин и, шире, репрезентации всех
«ориентальны х» земель в классических литературах Запада.
Характерные особенности такой репрезентации — изображе­
ние колонизированных земель как диких или полудиких, л и ­
шенных внутренней структуры, архаических и анархических,
заселенных не полноценными людьми, а человекообразными
существами, законсервированными вне времени — за предела­
ми подлинной, то есть имперской истории. Наиболее четко и
последовательно такой образ Малороссии воссоздал Виссари­
он Белинский, основываясь отчасти на образах Украины в про­
изведениях Гоголя, Пушкина, Квитки-Основьяненко и других
соврем енны х ему литераторов, а отчасти на собственны х
(основанных на упрощенно понятых трудах Гегеля) представ­
лениях о Духе Истории и обреченности «неисторических» на­
родов на подчинение и слияние с «избранными» историей. Со­
гласно этой концепции,
...история есть фактическое жизненное развитие общей (аб­
солю тной) идеи в форме политических обществ. Сущность
истории составляет только одно разумно необходимое, ко­
торое связано с прошедшим, и в настоящем заключает свое
будущее. Содержание истории есть общее: судьбы человече­
ства. Как история народа не есть история мильонов отдель­
ных лиц, его составляющих, но только история некоторо­
го числа лиц, в которых выразились дух и судьбы народа, —
точно так же и человечество не есть собрание народов все­
го земного шара, но только нескольких народов, выражаю­
щих собою идею человечества («Россия до Петра Великого»,
1841; 5: 91).
458
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
В число этих избранных «нескольких» не попадают не толь­
ко «какие-нибудь якуты, буряты, камчадалы, калмыки, черкесы,
негры, которые действительно ничего общего с человечеством
не имели...», но и китайцы, которые хотя и имели некогда «все­
мирно-историческое значение» и даже «теперь существуют, да
еще в числе, как говорят, чуть ли не ста мильонов голов, одна­
ко они столько же принадлежат к человечеству, сколько и мильоны рогатых голов их м ногочисленных стад» («Россия до
Петра Великого»; 5: 92, 9 5 )18. Место Украины и украинцев в
этой схеме легко представимо:
История Малороссии — это побочная река, впадающая
в большую реку русской истории. Малороссияне всегда
были племенем и никогда не были народом, а тем менее —
государством... И так называемая Гетьманщина, и Запорожье
нисколько не были ни республикою, ни государством, а
были какою-то странною общиною на азиатский манер.
Настоящими и постоянными их противниками были крым­
ские татары, и малороссияне воевали с ними отлично, в
духе своей национальности... Это была пародия на респуб­
лику, или — другими словами — славянская республика, ко­
торая, при всем своем беспорядке, имела призрак какого-то
порядка. Порядок этот заключался не в правах, свободно
развившихся из исторического движения, но в обычае —
краеугольном камне всех азиатских народов. Этот обычай
заменял закон и царил над беспорядком этой храброй, мо­
гучей широким разметом души, но бестолковой и невеже­
ственной мужицкой демократии. Такая республика могла
быть превосходным орудием для какого-нибудь сильного
государства, но сама по себе была весьма карикатурным
государством, которое умело только драться и пить горил­
ку (« “История Малороссии” Николая Маркевича», 1843; 7:
60—62).
Расчленение Польши и колонизация Украины представле­
ны, таким образом, не как следствие определенной имперской
политики, а как воплощение высшего промысла и безусловное
459
МЫКОЛА РЯБЧУК
благодеяние для «простодушного и невежественного, хотя и
доблестного племени» — «азиатского рыцарства, известного
под именем удалого казачества»19.
Слившись навеки с единокровною ей Россиею, М ало­
россия отворила к себе дверь цивилизации, просвещению,
искусству, науке, от которых дотоле непреодолимою огра­
дою разлучал ее полудикий быт ее. Вместе с Россиею ей
предстоит теперь великая будущность... В истории ничего
не бывает случайного, и трагические коллизии ее исполне­
ны такого же глубокого смысла, как и потрясающей душу
поэзии: в них открываются неотразимые определения миродержавного промысла, победоносный ход света разума,
вечно борющегося с тьмою невежества и вечно торжеству­
ющего над нею... (« “История Малороссии” Николая Марке­
вича»; 7: 64—65).
«Ориентальная» репрезентация Украины наталкивалась,
однако, на существенное сопротивление фактического мате­
риала и требовала, таким образом, корректировки в рамках
имперского дискурса. Во-первых, Украина не была по отноше­
нию к России «Востоком», скорее наоборот — на протяжении
нескольких веков она была по отношению к России источни­
ком западного влияния, существенным фактором европеиза­
ции Московского царства и превращения его в Российскую
империю (о чем В.Г. Белинский весьма примечательным обра­
зом умалчивает). Во-вторых, эта империя сама подвергалась
активной «ориентализации» со стороны западноевропейско­
го дискурса — достаточно вспомнить хотя бы путевые замет­
ки маркиза де Кюстина. А главное, Украина не могла быть чемто совершенно «чужим» для империи — не только из-за своей
православной и славянской близости, но и в связи с наследи­
ем Киевской Руси, которое надлежало инкорпорировать в им­
перскую историю как вполне «свою» и органическую.
Таким образом, репрезентация Украины в российском дис­
курсе была скорее амбивалентной: это был край одновремен­
но враждебный и дружественный, далекий и близкий, чужой и
460
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
родственный. Дабы избежать логического противоречия меж­
ду этими репрезентациями, российская историография разра­
ботала изощренную модель двуединой (а позже, в советские
времена, триединой) русской нации, в которой украинцам
отводилась роль региональной «ветки», оторванной от едино­
го «древа» неблагоприятными историческими обстоятельства­
ми, но все же успешно прищепленной обратно, где она полу­
чила теперь возможность по-настоящему расцветать во благо
себе и всему «древу». Украинской амбивалентности, таким о б ­
разом, было дано рациональное и достаточно убедительное
обьяснение: все, что есть в Украине и украинцах хорош его,
происходит из общ его русского наследия, единокровия, еди­
новерия и, конечно же, неистребимого желания быть лояльны­
ми по отношению к единому властелину — своего рода православно-имперская телеология, примечательно воплощенная,
например, во втором варианте «Тараса Бульбы».
А с другой стороны, все, что есть в Украине и украинцах
плохого, является следствием враждебных внешних влияний —
польско-католических, иезуитских, униатских, татарских и пр.
Примечательно, что польские влияния в этом дискурсе никог­
да не являются культурно-цивилизационными, а исключитель­
но деструктивными, связанными с религиозным и социальным
гнетом, общественной дегенерацией и нравственным упадком.
Если украинцы и позаимствовали от поляков какие-либо эле­
менты цивилизации, то лишь весьма сомнительную католичес­
кую ученость и неэффективные правовые и административ­
ные институции, которые, собственно, и довели саму Польшу
до хаоса и необходимости установить над ней соседскую «опе­
ку». Не менее характерно и то, что удельный вес «польских
влияний» в российских репрезентациях Украины весьма огра­
ничен: несмотря на всю свою амбициозную риторику, Россий­
ская империя чувствовала себя довольно неуютно по отноше­
нию к Польше в культурно-цивилизационном плане. Поэтому
в имперских репрезентациях Украины преобладают намеки на
«татарские» и вообще «азиатские» влияния.
Достаточно вспомнить хотя бы Мазепу в «Полтаве» Пушки­
на, изображенного как опереточный, полуазиатский персонаж
461
МЫКОЛА РЯБЧУК
(в противопоставление «европейцу» Петру I); или же упомяну­
тые выше пассажи Белинского о запорожцах как о разновид­
ности татар, или менее известные, но не менее забавные пас­
сажи Павла Свиньина из его очерка «Полтава» (1830):
Своими наружными качествами, лицом, окладом, стройностию стана, ленью и беззаботностию малороссияне бо ­
лее сходны с роскошными обитателями Азии, но не имеют
тех буйных, неукротимых страстей, свойственных поклон­
никам Исламизма: флегматическая беспечность, кажется,
служит им защитою и преградою от неспокойных волне­
ний, и часто из под густых бровей их блестит огонь; проби­
вается смелый европейский ум; жаркая любовь к родине и
чувства пламенные, одетые первоначальною простотою,
помещаются в груди их. Эта простота доходит нередко до
излишества и дает право их обманывать и проводить; она
породила множество забавных анекдотов, исполненны х
чертами истинного добродушия20.
Цель этого дискурса двойственна: с одной стороны, он оп­
ределяется художественной, характерной для романтизма
потребностью представить Украину и украинцев как нечто эк­
зотическое, иное, отличное, специфическое; с другой — под­
чиняется политическому императиву ассимиляции края, его
имперской гомогенизации. О тличие украинцев от русских
может быть любопытным с эстетической точки зрения — на
уровне фольклора, обычаев, внешности, но с политической
точки зрения оно не должно быть чрезмерным, слишком суще­
ственным, таким, которое бы мешало приручению и одомаш­
ниванию края, его интеграции в единый имперский проект.
При всех своих отличиях украинцы должны оставаться в им­
перском дискурсе разновидностью русских — то есть матери­
алом не столько для литературных экзерсисов, сколько для
эффективного имперского строительства.
Своеобразной жемчужиной этого дискурса можно считать
заметки князя И.М. Долгорукого из его книги о путешествии в
Малороссию 1810 года:
462
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
Хохол, кажется, сотворен на то, чтобы пахать землю, по­
теть, гореть на солнце и весь свой век жить с бронзовым
лицом. Лучи солнца его смуглят до того, что он светится, как
лаком покрыт, и весь череп его изжелта позеленеет (sic!);
однако он о таком порабощенном состоянии не тужит: он
не умеет понять ничего лучше. Я с ними говорил. Он знает
плуг, вола, скирд, горелку, и вот весь его лексикон. Если бы
где х о х о л пожаловался на свое состояние, то там надобно
искать причину его негодования в какой-либо жестокости
хозяина, потому что он («хохол». — МР.) охотно сносит вся­
кую судьбу и всякий труд, только нужно его погонять бес­
престанно; ибо он очень ленив: на одной минуте пять раз и
он, и вол заснут и проснутся. <...> ...Если бы весь этот народ
не был обязан помещикам добронравным, за их к себе доб­
рохотство и уважение к человечеству, то бы хохла трудно
было отделить от негра во всех отношениях: один преет
около сахара, другой около хлеба. Дай Бог здоровья и тем,
и другим!21
Снисходительно-насмешливое отношение автора к пред­
мету своего описания имеет скорее сословный, чем этниче­
ский характер. Князь Долгорукий описывает специфическую
региональную разновидность имперского крестьянина, кото­
рого называет «хохлом», хотя можно предположить, что столь
же надменно и пренебрежительно он бы описывал и различия
между костромским крестьянином и, скажем, рязанским. В на­
чале XIX века российские аристократы (как и м алороссий­
ские) не имели еще обычая причислять себя к одной нации ни
с великорусскими крестьянами, ни с украинскими. Эстетиче­
ский императив этого дискурса понятен: представить своим
читателям нечто любопытное, забавное, оригинальное: «ди­
кий» Кавказ и «поющая и пляшущая» Малороссия, безусловно,
обеспечивали романтиков гораздо лучшим материалом для их
экзотических нужд, чем Рязань или Кострома. Не менее очеви­
ден здесь и идеологический императив: обеспечить не только
политическое, но и экономическое господство империи на
новообретенных территориях, сделать «хохлов» — сначала на
463
МЫКОЛА РЯБЧУК
уровне репрезентации, а потом и в действительности — «сво­
ими», домашними, безопасными, приспособленны м и к п о ­
требностям империи.
Текст Долгорукого представляет собой довольно удачный
пример почти полного совпадения эстетического императива
с политическим; специфические особен н ости малороссов
показаны здесь таким образом и в такой лишь степени, в какой
это н еобходи м о для обоснования их имперского закрепо­
щения и эксплуатации: «хохлы », в сущности, — это такие же
крестьяне, только более ленивые, а потому нуждаются в более
строгом присмотре и принуждении. У более талантливых ав­
торов, однако, противоречие между политической задачей и
эстетической оказывается подчас довольно значительным.
Кондратий Рылеев, например, в поэме «Войнаровский» пред­
ставляет фактически положительный образ Мазепы — не как
«предателя», согласно с господствующим имперским дискур­
сом, а как свободолюбивого бунтовщика — соответственно с
собственной художественной интуицией; Николай Гоголь пи­
шет совершенно лояльные по отношению к империи «малороссийские» повести, которые, однако, оказываются потенци­
ально опасными для нее и даже подрывными — именно из-за
яркого, талантливого, слишком уж восторженного и увлека­
тельного изображения автором украинского отличия и свое­
образия. Гоголь непреднамеренно довел противоречие между
потребностью политического подчинения Украины (через ее
чаемую гомогенизацию) и ее эстетическим освобождением
(через утверждение ее культурной уникальности) до опасного
предела, за которым самобытный край со славным прошлым
начинал развиваться уже по собственным законам, вопреки
гомогенизирующим усилиям империи. Гоголь-имперец отри­
цал эту возможность, постоянно подчеркивая, что его Мало­
россия — это своего рода музей, яркое прошлое, которое, од­
нако, угасло, закончилось, нашло свое логическое завершение
в общеимперском современном и будущем. Нужен был лишь
определенный толчок, чтобы реанимировать, реинтерпретировать этот миф — миф славной, но отжившей свое, умершей
Малороссии22.
464
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
Появление контрдискурса
Шевченко создал новый миф, полемически основанный,
как убедительно показал Григорий Грабович, на отрицании
гоголевского и в то же время — на его творческом развитии23.
Это был образ не мертвой Украины, а усыпленной, похоронен­
ной живьем, однако готовой к пробуждению и воскресению.
Шевченко воссоздал ту самую Украину, которую Гоголь н ео­
см отрительно создал и еще неосмотрительнее (потом у что
преждевременно) похоронил. Однако поэту было что воссоз­
давать — именно благодаря Гоголю и многим другим лояль­
ным к империи, но, как вскоре обнаружилось, «слишком» оза­
боченным малороссийской самобытностью украинофилам.
Драматическая раздвоенность малороссийских интеллекту­
алов между имперским и региональным становилась на протя­
жении XIX века все более острой — по мере формирования
современного украинского национализма. Даже, казалось бы,
гиперлояльный к империи Г.Ф. Квитка-Основьяненко (1778—
1843) в 1810— 1840-е годы невольно подрывал ассимиляционистскую имперскую стратегию, показывая витальность мест­
ной идентичности и целеустремленно расширяя круг чита­
телей украинской литературы — тех самых читателей, без
которых успех, а может, и появление Шевченко были бы невоз­
можны. Собственно, на это скрытое противоречие между по­
литически «имперским» и эстетически «национальным» еще в
1985 году указал Марко Павлышин в статье о политике и рито­
рике в «Энеиде» Котляревского24. То, что у Гоголя и Основьяненко было скорее непреднамеренным, «побочным» следстви­
ем их имперского украинофильства, через пару десятилетий
стало частью сознательной редакционной стратегии петер­
бургского украиноязычного журнала «Основа» (1861 — 1862).
Подчеркивание отличия, самобытности Украины становится
аргументом в пользу ее самоопределения.
Украинская культура во второй половине XIX века посте­
пенно перестает быть частью «общерусской», формируя свой
собственный канон, институции (критику, издательства, жур­
налы), своего читателя и, конечно же, свой самостоятельный,
465
МЫКОЛА РЯБЧУК
эмансипированный от имперского дискурс. Творчество Шев­
ченко, безусловно, в огромной степени ускорило этот процесс,
хотя были и другие факторы: жесткие цензурные и, в частно­
сти, языковые притеснения, перенесение издательской дея­
тельности за границу (прежде всего в Галицию), русификация
украинских городов и угасание романтического интереса рос­
сийской публики к малороссийской экзотике. Фактически до
самой революции отношение образованных русских к украин­
ской литературе и вообще проблематике оставалось почти тем
же, что и в 1830— 1840-х годах, — на уровне печально из­
вестных откликов Белинского и Хомякова, то есть на уровне
консервативной парадигмы, которая вообще отрицала украин­
скую литературу как опасную глупость, ли бо на уровне пара­
дигмы либеральной, которая принимала ее в целом доброже­
лательно — но исключительно как диалектную разновидность
общерусской.
Русские писатели и читатели как бы и не замечали, что
сам характер украинской литературы и сознания суще­
ственно изменился... Украинскую литературу и дальше рас­
сматривали как эстетически неполноценную, а украинское
сознание — как проявление провинциализма. Научный
дискурс об Украине почти не проникал в русскую литературу, а мощнейшие артикуляции контрдискурса остава­
лись, как правило, незамеченными. Как следствие, русские
интеллектуалы маргинализировали украинскую проблема­
тику. В художественных произведениях украинские харак­
теры практически никогда не обладают какой-либо психо­
логической глубиной, а их культурные проблемы никогда
не трактуются всерьез. Если украинцы и появляются в рус­
ской прозе второй половины XIX века (как, например, в
произведениях Толстого — различные конюхи, садовники,
солдаты), то от русских они отличаются лишь своим «го­
вором». Хотя Чехов и Бунин называли себя в шутку «хохла­
ми», это определение не имело для них никакого полити­
ческого смысла25.
466
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
Эта поразительная глухота имперской культуры к своему
ближайшему и самому большому соседу, к все более громкому
и разнообразному многоголосью , появляющемуся в украин­
ской культуре, является характерным примером мощи и в то же
время катастрофической инерционности имперского дис­
курса, из гравитационного поля которого оказалось не под
силу вырваться даже таким талантливейшим художникам, как
М А Булгаков, В.В. Набоков, А.А. Ахматова, И А Бродский. «Есть,
пожалуй, некая печальная ирония в том, что спустя три чет­
верти века, наполненных непрерывной борьбой украинцев за
свою культурно-национальную идентичность, им так и не уда­
лось изменить некоторые устойчивые стереотипы, глубоко
укоренившиеся в русском менталитете и государственно­
правовой мысли, — пишет современный исследователь о рез­
ко отрицательном отношении видного российского либерала
начала XX века Петра Струве к украинскому национальному
движению того времени. — <...> Как и у Белинского, эта пози­
ция резко контрастировала с его приверженностью к полити­
ческой философии либерализма и демократическими взгляда­
ми по другим вопросам»26. Имперская культура попала как бы
в ловушку времени, в упор не видя появившихся Украины и
украинцев, а точнее — упорно воспринимая их на уровне кня­
зя Долгорукого и Виссариона Белинского как явление сугубо
сословное, регионально-этнографическое, а не национальное,
располагавшее все большим набором культурных форм, жан­
ров и выразительных средств.
Пародирование украинского языка, закавычивание искале­
ченных украинских слов с целью их осмеивания — прежде
всего, хотя и не только, в массмедийной публицистике и попу­
лярной культуре — лишь часть общей дискурсивной стратегии,
направленной на удержание Пятницы в подчинении (прежде
всего умственном) путем превентивной дискредитации вся­
ческих его эмансипационых поползновений. Типологически
такое перекривляние «хохлов» — из того же ряда, что и пред­
ставление стереотипных евреев либо «кавказцев» путем имита­
ции их «смешного» акцента. С той лишь разницей, что по от­
ношению к «хохлам» дают подчас волю своим ксенофобским
467
МЫКОЛА РЯБЧУК
инстинктам даже вполне респектабельные, казалось бы, режис­
серы, актеры, писатели, журналисты.
Дискурс доминирования, сформировавшийся в русской
культуре начала XIX века, который «приручал», «одомашнивал»,
«присваивал» Украину, всячески ее примитивизируя, не изме­
нился, в сущности, до сих пор. С самого начала этот дискурс
старательно отсеивал факты, события и голоса, сохраняя лишь
те из них, которые его объективно укрепляют. Все, что могло
бы помешать репрезентации «литературной Украины» в им­
перском дискурсе, последовательно замалчивалось ли бо мар­
гинализировалось — как, к примеру, резня, учиненная р о с­
сийскими войсками под командованием АД. Меншикова в
Батурине (резиденции гетмана И.С. Мазепы) в 1708 году или,
с другой стороны, польские культурные влияния и уровень о б ­
разования в Украине XVI—XVII веков. Тарас Бульба, скрывав­
ший свою ученость и знание латыни, является в этом смысле
фигурой знаковой. Как, впрочем, и те гоголевские запорожцы,
которые сознательно разыгрывают в Петербурге роль придур­
коватых «хохлов», ибо именно этого от них ожидают.
Имперский дискурс фактически лишал украинцев их ре­
ального голоса, говоря вместо них и от их имени. Собствен­
но, реальные потребности, мысли и чувства «туземцев» не
имеют никакого значения, потому что империя знает все это
лучше, чем они сами. Знаменитые слова Белинского из пись­
ма Анненкову от 1— 10 декабря 1847 года о том, что он, мол,
сам не читал шевченковских «пасквилей» «на императора» и
«на императрицу» и читать не намерен, ибо и так знает, что
сочинения эти «плоски и глупы»27, являются квинтэссенцией
имперского восприятия Украины российскими интеллектуа­
лами (12: 440—442).
В этом восприятии никчемен не только «Сон», но и весь
Шевченко — «хохлацкий радикал», в котором «здравый смысл
должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, горького
пьяницу, любителя горелки по патриотизму хохлацкому» (12:
440). Никчемен язык («областн ое малороссийское наречие»
[Рец. на альманах украинской литературы «Ластовка» под ред.
Е. Гребёнки и оп ер ное либр етто Г. Квитки-Основьяненко
468
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
«Сватанье», 1841; 5:177]) и, конечно же, литература на нем («ко­
торая только и дышит, что простоватостию крестьянского язы­
ка и дубоватостию крестьянского ума» [5: 179]); никчемен весь
украинский проект и его окарикатуренные адепты («О х эти
мне хохлы! Ведь бараны — а либеральничают во имя галушек
и вареников с свиным салом!» [12: 441]).
Проблема вовсе не в том, что Белинский относился к укра­
инскому проекту скептически (хотя и скепсис желательно вы­
ражать в менее агрессивной и высокомерной форме). Украин­
ский проект в 1840-е годы не выглядел убедительно, скажем
так, и для большинства украинцев. Хуже, что подобные взгля­
ды и даже подобный стиль остаются востребованными доны­
не, причем не только в российской публицистике и масскульте, но и в изящной словесности — вплоть до великого Иосифа
Бродского с его приснопамятной одой «На независимость
Украины».
С появлением украинского контрдискурса обнаружилось,
однако, что для его замалчивания и маргинализации недо­
статочно одних лишь дискурсивных средств. Несмотря на то­
тальный контроль империи над образованием, печатью, пуб­
личными выступлениями, оказалось, что для нейтрализации
опасного конкурента нужны еще и дополнительные цензур­
ные и полицейские меры. «Борьба двух культур», о которой
любят порассуждать имперские либералы, обернулась на по­
верку борьбой культуры, у которой есть армия и полиция, про­
тив культуры, у которой нет ничего, даже доступа к печати.
Взгляды на Украину со стороны левых и правых, либералов и
консерваторов, культурных элит и жандармских оказались в
России чрезвычайно похожими. Даже самые выдающиеся рос­
сийские писатели, константирует американская исследова­
тельница, «использовали свое привилегированное положение
выразителей имперской идеи для маргинализации других дис­
курсов и навязывания своего “первичного значения” (если
можно употребить здесь термин Ганса-Георга Гадамера) чита­
телям российской литературы в России и за ее пределами»28.
Расплата за это почти полное единодушие, за естественную
для полицейских, но непростительную для интеллектуалов глу­
хоту к голосу «другого» оказалась довольно тяжелой, хотя до
469
МЫКОЛА РЯБЧУК
сих пор должным образом не осознанной. На примере глубо­
кой, почти истерической украинофобии Михаила Булгакова
(«Дни Турбиных», «Белая гвардия», «Киев-город») можно го­
ворить о подлинной трагедии выдающегося писателя, чье
«видение гомогенной и целостной русской культуры со сл о ­
жившимися нормами было травмировано появлением нацио­
нального движения, о существовании которого он не подозре­
вал и которое упорно продолжал отрицать. В его текстах об
Украине можно заметить стремление загнать джинна обратно
в бутылку, реинтерпретируя все события данного периода в
соответствии с господствующим и общепринятым культурным
образцом»29.
Постколониальное освобождение?
Подытоживая, можем сказать, что столетия колониального
гнета и, соответственно, «интернализации» имперского наси­
лия по отношению к другим народам причинили русской мен­
тальности колоссальную общенациональную травму. Преодо­
ление этого травматического наследия в руссской культуре,
как, впрочем, и соответствующего травматического наследия
в культуре украинской, возможно, по мнению ряда современ­
ных исследователей, через освоение обеими культурами пост­
колониальных художественных практик и подходов.
Постколониальность, — объясняет Марко Павлышин, —
осознает телеологичность колониальных и антиколониаль­
ных позиций и, следовательно, их исключительный и на­
сильственный (исторически подтвержденный либо только
потенциальный) характер. Поэтому она крайне скептиче­
ски относится ко всем схемам и символам как имперской,
так и антиимперской славы. В то же время постколониа­
лизм признает реальность истории: с одной стороны, под­
линность и болезненность причиненных страданий, с дру­
гой стороны, невозможность представить современность
без всех элементов ее предистории, как антиколониальной,
470
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
так и колониальной. Постколониальность в культуре откры­
та и толерантна; она создает новое, используя в качестве
источника весь диапазон культуры прошлого. Она насто­
роженно относится к слишком четким лозунгам, простым
категориям, всеобьясняющим мифам и однозначным исто­
рическим нарративам, предпочитая скорее ироническое
мировосприятие. При этом вовсе не деструктивное вы­
смеивание и нигилизм образуют философский фон постко­
лониализма, а стремление избежать какого-либо насилия,
какого-либо господства. П остколониализм не стремится
заменить господство колонизаторов какой-либо новой
иерархией власти, он предлагает вместо этого состояние
свободы и раскрепощенности, одинаково доступное для
всех30.
В этом смысле элементы постколониальной иронии и самоиронии, гибридности и протеизма прослеживаются в твор­
честве украинских писателей 1920-х годов; собственно, уже
украинские модернисты рубежа XIX—XX веков демонстриру­
ют существенное усложнение традиционного антиколониаль­
ного дискурса, обогащая его элементами саморефлексии, внут­
ренней полемики, в частности полемики с господствующей
народнической доктриной; именно отсюда проистекают дру­
гие альтернативные дискурсы — феминистический (Леся Укра­
инка, Ольга Кобылянская), эстетский (Михайло Коцюбинский,
Мыкола Зеров), авангардистский (М ихайль Семенко, Майк
Йогансен).
Обращ ение современны х украинских интеллектуалов
именно к той, прерванной, национальной традиции 1910—
1920-х годов, видимо, не случайно: «высокий» модернизм
привлекает их, скорее всего, своей подчеркнутой «европей­
скостью» и, в определенном смысле, космополитичностью —
акцентом на общечеловеческой проблематике и вниманием к
формальной новизне и изощренности. Постколониальность
в обои х случаях проявляется как подсознательное стремле­
ние выйти за пределы «осажденной крепости» и обрести
внутреннюю свободу, отказавшись от жесткой идеологиче­
471
МЫКОЛА РЯБЧУК
ской матрицы «мы — они», от упрощ енной альтернативы
«или — или», от категорического «нет» в пользу более диало­
гичного и конструктивного «да, но...»31.
Две ранние повести Юрия Андруховича — «Рекреации»
(1992) и «Московиада» (1993) — представляют собой хороший
пример «постколониальной» деконструкции не только импер­
ских мифов, но и национальных, в частности традиционного
изображения Украины как невинной жертвы злы х соседей,
прежде всего демонической России. В обои х произведениях
это внешнее зло оказывается довольно банальным, причем
проявляется/актуализируется оно лишь в той степени, в какой
его интернализировали (усвоили, приняли внутрь) сами пер­
сонажи-украинцы.
В одном из относительно недавних романов «Двенадцать
обручей» (2003) Андрухович расправляется с национальными,
прежде всего народническими мифами, удачно успользуя для
этого остраненный взгляд главного героя-иностранца, немец­
кого фотографа Йозефа Цумбруннена. Вот одно из беспощад­
ных наблюдений, изложенное немецким Кандидом в письме
на родину:
Ужасно досадно общаться с некоторыми здешними ав­
торитетами... Днями один из таких, бывший узник совести
и автор самиздатовских стихов, по иронии высших властей
и локально-дворцовых интриг заброшенный в соблазни­
тельное должностное кресло, убеждал меня в том, что его
нация возрастом чуть ли не десять тысяч лет, что украинцы
поддерживают непосредственную связь с космическими
силами добра и формой черепов и надбровных дуг доста­
точно близки к эталонному арийскому идеалу; вследствие
чего против них существует определенны й всемирный
заговор, непосредственными исполнителями которого яв­
ляются ближайшие географические соседи и некоторые
внутренне-разлагающие этнические факторы — «вы по­
нимаете, кого я имею в виду, пан Цумбруннен». Далее он
потратил еще немало сил на то, чтобы продемонстрировать
мне полную никчемность российской культуры, камня на
472
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
камне, как ему казалось, не оставив от Мусоргского, Досто­
евского, Семирадского и Бродского (а фамилии, одни лишь
фамилии чего стоят, кричал он, войдя в экстаз и забрыз­
гивая меня всего своей сине-желтоватой пеной — Рубин­
штейн! Эйзенштейн! Мандельштам! Миндельблат! Ростро­
пович! Рабинович!), самое комичное, что все это он вынуж­
ден был формулировать на русском языке, поскольку ни
единого из европейских этот истинный праевропеец так и
не задал себе труда выучить. Я вынужден был прервать его
хаотическую лекцию несколько неудобными вопросами, на
которые он лишь бессмысленно хлопал глазами. Я спросил,
например, такое: «Хорошо, если у вас и в самом деле на­
столько давняя и мощная культура, то почему так воняют
ваши общественные туалеты? Почему эти города больше
похожи на догнивающие свалки? Почему их старинные
центры гибнут целыми кварталами, почему обваливаются
балконы, почему нет света в парадных и столько битого
стекла под ногами? Кто в этом виноват — русские? Поляки?
Другие внутреннеразлагающие факторы? Ладно, вы не
можете управиться с городами, но как быть с природой?
Почему ваши селяне — эти, как вы говорите, носители деся­
титысячелетней цивилизационной традиции — так упрямо
сваливают все свое говно прямо в речки, и почему когда
путешествуешь по вашим горам, то брошенного железа на­
ходишь впятеро больше, чем лекарственных растений?»32
Несмотря на перспективность и привлекательность таких
деконструктивистских стратегий, следует заметить, однако,
что ни русская, ни украинская литература не обр ели пока
достаточной внутренней свободы для «постколониального»
освобождения из-под власти своих господствующих дискур­
сов. В Украине фактически и после формального обретения
независимости продолжается своего рода холодная граждан­
ская война, в том числе и на уровне приснопамятной «борьбы
двух культур», исход которой невозможно пока предугадать33.
Это, понятным образом, поддерживает антиимперскую моби­
лизацию и соответствующий дискурс в украинской культуре, а
473
МЫКОЛА РЯБЧУК
с другой стороны, подпитывает традиционный имперский
дискурс, давая ему определенные надежды на дальнейшее гос­
подство и открывая у его сторонников второе (или, пожалуй,
двадцать второе) дыхание.
Приечания
1Kennedy L. In Bed with an Elephant. Personal View o f Scotland. Lon­
don: Corgi Books, 1996. P. viii. Здесь и далее, если иное не оговорено,
перевод иноязычных цитат выполнен автором статьи.
2Czy Polacy lubi^ inne narody? Kumunikat z bad an Warszawa: Centrum
badania opinii spolecznej, 2003 (http://www.cbos.pl/SPISKOM.POL/2003/
K_001_03.PDF). После Оранжевой революции отношение поляков к
украинцам несколько улучшилось, но отрицательные оценки все рав­
но преобладают над положительными: http://www.bezuprzedzen.org/
doc/sym patia_i_niechec_do_Innych_narodow_2OO7_CBOS.pdf.
3 Виссарион Белинский объяснял «невозможность независимого
политического существования для Малороссии» «патриархально-простодушным и неспособным к нравственному движению и развитию
характером малороссов»: «Этот народ отлился и закалился в такую
неподвижно-чугунную форму, что никак бы не подпустил к себе циви­
лизации ближе пушечного выстрела» (Белинский ВГ. [Рец. на кн.] «Ис­
тория Малороссии» Николая Маркевича // Белинский В.Г. Полн. собр.
соч.: В 13 т. Т. 7. Москва: Изд-во АН СССР, 1955. С. 63. Далее цитаты из
Белинского приводятся по этому изданию. В скобках после цитаты
дается название произведения, год, затем цифра, указывающая на том,
цифры после двоеточия — на цитируемые страницы).
4 См. об этом: Grabowicz О. The Legacy o f Colonialism and Com­
munism: Some Key Issues // Perspectives on Contemporary Ukraine. 1995.
Vol. 2. No. 2.
5Цит. по изд.: Евтушенко ЕА Казанский университет. Поэма // Ев­
тушенко ЕА. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. Стихотворения и поэмы. 1965—1972.
М.: Худ. лит-ра, 1984. С. 299—300.
6 См.: [Б.п] Odesa Policeman Calls Ukrainian «Cow» Language // RFERL
Newsline. 2011. 26 января (http://www.rferl.org/content/ukrainian_
language_cow/2288383 html; видео — http://www.youtube.com/watch?
v=OhHo2rlyu2g&noredirect=l [12.09 2011]); [Бп] Сподобалася «теляча
мова»? Нате вам «свинячу мову» — вщео з Донецько!' обласп // Майдан.
2011. 28 января (http://maidan.org.ua/static/news/2011/1296172726.
html [i 2 .O9.2Ol 1]); M eö uH H i пращвники Калусько'г ЦРЛ. Запрошена з
Кшва «кращий лжар Украши» об1звала галичан «цыганами немыты­
ми» // Захщний вюник 2011. 5 мая (http://zahidonline.com/news/article/
shanovna redakc gazeti zahdnij vsnik [12.09 2011]); Фтгарет ЮуКовбаса А ДА1шники побили пенсюнера через украшську мову //5 канал.
2009. 14 апреля (http://5.ua/newsline/231/0/58960/ [12.09.201 \]),Лазоренко Л. Николай Левченко: У меня есть серьезный покровитель //
474
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
Полемика. 2010. 1 июля ( http://polemika.com.ua/news—42099-html
[i 2.O9.2Ol 1]); [Б.п] Мер Одеси заборонив украшську мову // Газета поукрашськи. 2010. 10 декабря (http://gazeta.ua/index.php?id=364703
[ i 2.O9.2Ol 1]); ТабачникД. «Утиный суп» по-украински. Харьков: Фолио,
2009; Он же. Право на бесчестие // 2000 (газета). 2009. 30 января. Под­
робный анализ взглядов и высказываний министра образования Укра­
ины Дмитрия Табачника опубликован Иваном Дзюбой в трех номерах
газеты «День» — 2, 6 и 9 июля 2010 года (русский перевод — http://
www.day.kiev.ua/301556 [I 4.O9.2OI 1] и последующие гиперссылки). Эти
статьи также вышли отдельной книгой по-украински: Дзюба I. Про­
кисл! «пц» вщ Табачника. Галичанофоб1я — отруйне вкггря украшофоби.
Дрогобич: Коло, 2010.
7Bilaniuk L. A typology o f surzhyk: mixed Ukrainian-Russian langua­
ge // International Journal o f Bilingualism. 2004. Vol. 8. No. 4. P 409—425;
Руда О. Суржик, або нашвмовшсть // Укра!нська мова та л1тература.
2000 . № 41 .
8СтусД. Василь Стус: життя яктворчють. Кшв: Факт, 2005. См. также:
Стус В. Поези. Стихи / Сост., предисл. и пер. с укр. А. Купрейченко.
XapKiB: Права людини, 2009 ( http://library.khpg.org/files/docs/12542
89625.pdf [12.09.2011])
9 Сверстюк Е. Устное сообщение.
10MotylA Will the Non-Russians Rebel? State, Ethnicity, and Stability in
the USSR. Ithaca, 1987. P. 100-101.
11Foucault M. L’archeologie du savoir. Paris: Gallimard, 1969; украин­
ский перевод — 2003.
12 На русском языке книга Э. Саида «Ориентализм» опубликована в
2006 году (перевод А.В. Говорунова), работа «Культура и империализм»
в переводе на русский не печаталась. — Прим. ред.
13 Подробнее об этом: BasarabJ. Pereiaslav 1654: A Historiographical
Study. Toronto, Edmonton: Canadian Institute o f Ukrainian Studies, 1982.
P. 179-186.
14 Об отсутствии по крайней мере до второй половины XVII века
какого-либо особого интереса в Московии к «киевскому наследию»
довольно убедительно пишет Эдвард Кинан: Keenan Е. On Certain
Mythical Beliefs and Russian Behaviors // The Legacy o f History in Russia
and the New States o f Eurasia / Ed. by S. Frederick Starr. Armonk (NY), 1994.
P. 19—40. Украинский перевод в книге: Ктан Е. Росшсыа юторичш M ira.
Киш: Критика, 2003. С. 12—37.
15KohutZ. The Question o f Russo-Ukrainian Unity and Ukrainian Dis­
tinctiveness in Early Modern Ukrainian Thought and Culture. Edmonton;
Toronto: CIUS, 2003. P 57—86. Украинский перевод в книге: Когут 3.
Коршня щентичносп. Студи з ранньомодерно! та модерно!' icTopfi Украши. Кшв: Критика, 2004. С. 133— 166. Заметим, что для украинских
интеллектуалов XVII—XVIII веков идея единства «Малой» и «Великой»
Руси означала историческую первичность и превосходство именно
«Малой» Руси — по близкой им аналогии с «Малой» и «Большой» Гре­
цией. В несколько упрощенном виде эту идею повторяет сегодня, сам
того, по-видимому, не ведая, президент Беларуси Александр Лукашен­
475
МЫКОЛА РЯБЧУК
ко, утверждая, что беларусы — это «те же русские, но со знаком ка­
чества».
16KohutZ. A Dynastic or Ethno-Dynastic Tsardom? Two Early Modern
Concepts o f Russia // Extending the Borders o f Russian History: Essays in
Honor o f Alfred J. Rieber / Ed. by M. Siefert. Budapest: CEU Press, 2003P. 17—30. Украинский перевод в книге: Когут 3. Коршня щентичносп...
С. 169-186.
17БовуаД. Гордиев узел Российской империи: Власть, шляхта и на­
род на Правобережной Украине (1793— 1914) / Пер. с фр. М. Крисань.
М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 249—365.
18 «Весь этот вздор, — писал о «гегельянстве» Белинского русский
философ Густав Шпет, — не заслуживал бы внимания, если бы Белин­
ский выдавал его только за свое собственное творчество и не внушал
читателю право думать, что им, Белинским, в самом деле точно и адек­
ватно передается мысль Гегеля» (Шпет Г. К вопросу о гегельянстве Бе­
линского / Предисл, подг. текста и публ. В.М. Живова // Вопросы фи­
лософии. 1991. № 7. С. 147). В контексте нашей дискуссии не менее
важно и то, что «...идеи Белинского воспринимались образованной и
образовывавшейся Россией... Его мысли принимались или не прини­
мались, усвоивались, влияли, находили последователей, отражались на
их развитии, воплощались дальше в их собственной писательской,
научной, практической деятельности и таким образом входили в об­
щий состав русской культуры, определяли настоящее содержание рус­
ского культурного сознания и предопределяли его будущее развитие»
(Там же. С. 116).
19 О становлении и трансформации этих представлений об Укра­
ине в русской культуре см. в статьях Г. Киршбаума, В. Киселева и Т. Ва­
сильевой в этом сборнике. — Прим. ред.
20 Отечественные записки. 1830. № 120. С. 31—32.
21Долгорукий ИМ. Славны бубны за горами, или Путешествие мое
кое-куда 1810 года. М.: Издание Императорского общества истории и
древностей российских, 1870 (Чтения в Императорском обществе ис­
тории и древностей российских. Кн. 2—3). С. 242—243- Характерно,
что публикатор книги Долгорукого, украинский филолог, историк и
поэт-романтик Осип Бодянский, в издании 1870 года к фразе «Он не
умеет понять ничего лучше» сделал сноску: «Естественно, в том неза­
видном положении, в каком находился [малороссийский крестьянин]»,
то есть в крепостном.
22 «Гоголь несомненно сохраняет значение и для украинской, и для
русской литературы. Его националистически окрашенная художе­
ственная и нехудожественная проза принимает участие и в украин­
ском, и в русском национализме» (ßojanowska E. Nikolai Gogol: Between
Ukrainian and Russian Nationalism. Cambridge, Mass.: Harvard University
Press, 2007. P. 375).
23Грабович Г. Гоголь i м1ф Украши // Сучасшсть. 1994. № 9- С. 77—
95; № 10. С. 137-150.
24Павлишин М. Канон та жоностас. Киш: Час, 1997. С. 294—307.
476
РУССКИЙ РОБИНЗОН И УКРАИНСКИЙ ПЯТНИЦА.
25 Shkanärij М. Russia and Ukraine: Literature and the Discourse o f
Empire from Napoleonic to Postcolonial Times. Montreal: Me Gill-Queen’s
University Press, 2001. P. 166. Украинский перевод: Шкандрш М. В обшмах iMnepii. Росшська i украшська л1тератури нов1тньо1 доби. Кшв: Факт,
2004.
26 Торбаков К Белинский и Струве: российские «Аннибалы либера­
лизма» и украинский вопрос // Россия и внешний мир: диалог культур /
Под ред. А. Голубева. М, 1997. С. 230—240, здесь с. 237.
27 По мнению комментаторов Собрания сочинений Белинского,
критик под обоими «пасквилями» имел в виду один и тот же текст —
поэму Шевченко «Сон» (1844) (12: 569).
28Thompson Е. Imperial Knowledge. Russian Literature and Colonialism.
Westport: Greenwood Press, 2000. P. 20. Украинский перевод: Томпсон E.
Трубадури iMnepii. Росшська лЬература i колошал!зм. Кшв: Основи,
2006.
29Shkanärij М. Op. cit. Р. 21930Павлишин М. Що перетворюеться в «Рекреац1ях» Юр1я Андруховича? // Павлишин М. Канон та псоностас. Киш: Час, 1997. С. 238—239См. также: PavlyshynM. Post-Colonial Features in Contemporary Ukrainian
Culture //Australian Slavonic and East European Studies. 1992. Vol. 6. No. 2.
P. 42-46.
31 Подробнее об этом см.: Гундорова Т. Шслячорнобильська б!блютека. Украшський л^ературний постмодерн. Кшв: Критика, 2005;
Andryczyk М. New Images o f the Intellectual in Post-Soviet Ukrainian
Literature // Lushnycky A, Riabchuk M. Ukraine on Its Meandering Path
between West and East. Bern: Peter Lang, 2009; Chernetsky V. Mapping
Postcommunist Cultures: Russia and Ukraine in the Context o f Globa­
lization. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 2007; см, в частности,
раздел 7: «The (Post)colonial (Post)carnivalesque, or, The Poetics and
Politics o f Bu-ba-bu».
Ъ2ЛндруховичЮ. Дванадцять o6py4iB . Кшв: Критика, 2003- C. 23—24Цит. по русскому переводу А. Красюка: Андрухович Ю. Двенадцать об­
ручей. Харьков: КСД, 2008.
33
Более подробно об этом в моей книге: РябчукМ. Постколошальний синдром. Киш: K.I.C, 2011.
Виталий Киселев, Татьяна Васильева
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ
СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД,
ПОЮЩИЙ И ПЛЯШУЩИЙ»:
конструирование образа Украины
в русской словесности
конца XVIII — начала XIX века*
1
Проблема внутренней колонизации, предполагающая как
административно-политическое, так и социокультурное осво­
ение «национальной периферии», имела для Российской импе­
рии особое значение, причем решалась она для разных реги­
онов своеобразно и чаще всего ситуативно. Тем самым, как
справедливо констатировал А.И. М иллер1, точка зрения на про­
цессы взаимодействия ядра и той или иной окраины империи
должна соответствовать динамичности и гетерогенности историко-культурного материала: в истории «внутренних коло­
низаций» было много моделей выстраивания отношений меж­
ду «центром» и подчиненной «периферией», инициированных
элитами обеи х сторон. Одной из составляющих здесь, без­
условно, выступает формируемый разнонаправленными уси­
лиями образ национального региона, в символическом плане
претворяющий систему различений (или ассимиляционных
слияний) «своего» и «чужого».
В случае образа Украины в имперской культуре мы сталки­
ваемся с парадоксом: у большинства исследователей проблемы
«полуденная Россия» описывается как готовый символический
конструкт, возникший словно бы из ниоткуда в первой трети
XIX века. Центром внимания и отправной точкой изучения
* Статья подготовлена при финансовом содействии гранта Прези­
дента Российской Федерации для поддержки молодых российских
ученых МД—3O69.2OI 1.6.
478
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
здесь чаще всего становится феномен украинофильства, мощ­
но проявившегося в 1820— 1830-е годы в широком и устойчи­
вом интересе российского образованного общества к украин­
ской истории, фольклору, языку, этнографическому материа­
лу2. Тем не менее для возникновения столь последовательного
и широкого увлечения, породившего цельную и очень устой­
чивую мифологию, должны были сформироваться некие пред­
посылки, связанные с предыдущим опытом культурно-идеологического конструирования образа Украины во второй п оло­
вине XVIII — первые десятилетия XIX века3.
В историческом плане таким отправным пунктом выступи­
ло завершение инкорпорации украинских земель в состав Рос­
сийской империи. С момента своего воцарения Екатерина II
стремилась преодолеть административно-политическую не­
однородность страны, сложившейся из м ногих этнических
регионов и сохранившей значительные элементы местных ав­
тономий. По образцу западноевропейских государств она в
1770— 1780-е годы провела унификацию внутриимперской
административной системы с единообразным членением на
губернии и типовым аппаратом губернского управления, что
коснулось и национальных окраин — Лифляндии, бывших
крессов Речи П осполитой, Крыма, В осточной Финляндии,
Поволжья и т.д.4 Отношения петербургских властей с Украи­
ной тоже выстраивались по этой общ ероссийской модели.
В ходе преобразований, проведенных малороссийским гене­
рал-губернатором П.А. Румянцевым в 1764— 1785 годах, был
отм енен целый ряд льгот и привилегий, оставшихся в на­
следство от Гетманщины. Малороссия потеряла автономию и
стала рядовой имперской окраиной, лишенной даже админи­
стративного единства: она была разделена на Киевское, Черни­
говское и Новгород-Северское наместничества5.
При всей болезненности реформ, глубоко изменивших со­
циальную структуру населения Украины (ликвидация казаче­
ства, прикрепление крестьян к земле, выделение и официаль­
ное утверждение статуса дворянства и т.п.) и вызывавших то
более, то менее сильное противодействие, общее их направле­
ние трудно описать в ортодоксальных колониальных терми­
479
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
нах. Прежде всего, их целью было как раз не проведение жест­
ких различий между метрополией и колонией, а инкорпора­
ция Малороссии в имперское пространство с максимальным
равенством прав и даже некоторыми привилегиями, законода­
тельно подтвержденными вскоре Павлом и Александром I6.
Административно-правовая унификация делала затруднитель­
ным государственное, территориальное и даже этническое
разграничение великороссов и малороссов. «Поистине мало­
россияне суть соверш енно русские, и они подтвердили это
событиями прошедшего лета, — писал в ходе польского вос­
стания 1830— 1831 годов малороссийский генерал-губернатор
Н.Г. Репнин. — Наречие, обычаи, одежда несколько различе­
ствуют, но вера, царь и Русь есть для них святыня нераздельная
и неприкосновенная. <...>. Конечно, желательно, чтобы всякая
разница исчезла между единоплеменным народом, <...> но, по
словам Екатерины II, худа та политика, которая то предписы­
вает законами, что надлежит переменить обычаями»7. Своеоб­
разным ответом Н.Г. Репнину может служить позиция малорос­
са В.П. Кочубея, в это время — председателя Государственного
совета империи: «Хотя я по рождению и хохол, но я более рус­
ский, чем кто другой и по моим принципам, и по моему состо­
янию, и по моим привычкам»8.
Стратегию имперского центра вряд ли можно рассматри­
вать и как насильственно-ассимиляционную: при ликвидации
политической самостоятельности украинский язык, культура,
религиозная специфика, система образования не подвергались
сколько-нибудь массированной русификации вплоть до поль­
ского восстания 1830— 1831 годов, да и после него эта полити­
ка не отличалась системностью и последовательностью9. Как
отмечает ведущий исследователь истории Украины второй
половины XVIII — начала XIX века Зенон Когут, вместо дис­
криминационных мер в отношении социальной и культурной
элиты сохранялось устойчивое «приглаш ение» к участию в
общеимперской жизни, открывавшее возможность самореали­
зации не только в региональных масштабах — при условии
добровольной ассимиляции. Результатом становилось пере­
формирование идентичности с установкой на служение пре­
столу:
480
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
...Ассимиляторы вдохновлялись тем, что были частью импе­
рии, которая покорила закоренелых врагов Гетманщины
(Польшу, Крымское ханство и Османскую империю), от­
крыла им доступ к императорскому двору и к возможности
сделать карьеру. Среди выразителей подобных устремлений
были важнейшие лица Гетманщины и империи: Александр
Безбородко, Петр Завадовский, граф Иван Гудович, Дмитрий
Трощинский, граф (позднее князь) Виктор Кочубей, Григо­
рий Милорадович и ряд других знатных особ10.
Оксана Дзюба констатировала при этом не атомарный, но
массовый характер миграций малороссийской элиты, сопро­
вождавшийся сменой социокультурных ориентаций:
Вихованщ колепум1в, Киево-Могилянсько! академп та закордонних ушверситет1в поповнювали Генеральну вшськову канцелярш, займали полковнич1 та сотенш уряди, були
судцями, ставали священиками, приймали чернецтво i очолювали православну iepap xiio не лише на Укра!ш, але i в
цшому в Росшськш держав1 Все ж значна частина шукала
co6i служби, чишв у столицях Росшсько! iMnepii. Поряд з
др1бними чиновниками, канцеляристами, копистами це
були перекладач1 Синоду, Сенату, Колегй шоземних справ,
викладач1 Петербурзько! та Московсько! ушверситетських
пмназш та ушверситет1в, Кадетських KopnyciB, Медично‘1
академп. Вони ж видавщ, л1тератори, вчен1 медики, сп1ваки
придворно! капели, художники. Столиц! метрополи пропонували im не лише чини, дворянство, вони давали ш можлив1сть реал1зувати себе у штелектуальнш д1яльност1, те,
чого вони позбавлеш були на батыавщин1п.
Мощное участие выходцев из Малороссии в жизни импе­
рии, о количественном и качественном составе которого дает
широкое представление книга Дэвида Саундерса12, стало со­
циокультурным фундаментом постепенно усиливавшегося ин­
тереса к этому национальному региону, плодом чего и явился
феномен российского украинофильства 1820— 1830-х годов.
481
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
Конец XVIII — первые десятилетия XIX века были эпохой
лишь подготовительного знакомства массовой аудитории с
украинским миром, причем о степени осведомленности обра­
зованной дворянской публики хорош о свидетельствуют жур­
нальные материалы. На протяжении 1790— 1815 годов (до на­
чала издания первого харьковского журнала «Украинский
вестник») в периодических изданиях появилось всего поряд­
ка нескольких десятков публикаций о Малороссии или текстов,
авторы которых названы малороссами13. По жанровому соста­
ву они предельно разнородны: исторические документы, речи
и публицистические выступления, оды и лирические стихо­
творения, анекдоты, короткие очерки (обы чн о отрывки из
описаний путешествий). По тематике произведения тоже не
образуют сколько-нибудь устойчивого ряда, являясь в б о л ь­
шинстве случаев сочинениями «на случай», приуроченными к
определенному событию, временно напоминавшему об этом
уголке Российской империи, как бы ло в 1807 и 1812 годах,
когда созывалось малороссийское ополчение. Следствием по­
добной фрагментарности выступало размытое представление
о западных окраинах, сохранявшееся в массовой аудитории
довольно долго, вплоть до польских событий 1830— 1831 го­
дов, что констатировал, в частности, АН. Пыпин, обозревая ста­
новление белорусской этнографии14. Представление об Укра­
ине, даже о ее географических пределах, также оставалось
ограниченным: «Для русских писателей и читателей, — отме­
чал П. Бушкович, — Украиной была Малороссия, старое гет­
манство и Слободская (позж е Харьковская) губерния <...>.
Представление, что Левобережье — это и есть вся Украина,
бы ло столь общепринятым, что никто из авторов даже не
объяснял данной идентификации»15.
При подобном, достаточно поверхностном знакомстве на
первый план выходила не столько заинтересованность в само­
бытной культуре и истории Украины, сколько созвучность тех
или иных ее проявлений внутренним потребностям импер­
ской культуры, в свою очередь вступившей на путь модерниза­
ции и создания национального государства. Противоречивый
процесс этнизации, общий вектор развития европейских им­
482
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
перий XVIII — начала XIX веков требовал выработки разветв­
ленных идеолого-символических систем, позволявших опоз­
навать «свое», национально маркированное и работающее на
консолидацию этнического «ядра» метрополии, и проводить
различение с «другим», составляющим дальнюю или ближнюю
периферию мира «нации-государства». В многонациональной
России рубежа XVIII—XIX веков создание подобных идеологем, призванных сменить, а вернее, дополнить универсальные
формулы лояльности царствующей династии, только начина­
лось. Поиски национальных истоков, особый интерес к рус­
ской истории и традиционной допетровской культуре, форми­
рование национального пантеона исторических и культурных
деятелей — очевидные приоритеты поколения Н.М. Карамзина
и А.С. Шишкова, по-разному видевших направления импер­
ской модернизации, но убежденных в необходимости консо­
лидировать культурную и социальную элиту, укрепляя ее наци­
ональное самосознание16.
Действенность идеологии «нации-государства» блестяще
продемонстрировала революционная, а после — наполеонов­
ская Франция, сумевшая в слож нейш их условиях не просто
объединить население под лозунгами национального спасе­
ния, но и направить патриотизм, ощущение особой миссии на­
ции на достижение экспансионистских целей. В Европе начала
XIX века этот идеологический и политический импульс пре­
творился в ряде специфических стратегий нациостроительства, в частности в немецком романтическом национализме,
чьи концепции оказали глубокое влияние на сторонников
государственной модернизации во многих странах17. При от­
рицательном отнош ении к французской (эгалитаристской)
версии подобной идеологии в целом она оказалась созвучна
российской культуре, принявшей иной ее вариант, когда оп о­
рой империи становится национально ангажированная дво­
рянская элита18.
Одним из ближайших образцов общности, сохранившей
национальное единство, верность истокам и традициям пред­
ков, выступала как раз Малороссия. Утратив политическую са­
мостоятельность и тем самым возможность государственной
консолидации, украинцы компенсировали ее ощ ущением
483
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
этнически-исторической общности, возводимой ко времени
казачества. Эту тягу к сохранению исторического наследия
3. Когут справедливо назвал малороссийским традиционализ­
мом, свойственным большинству дворянской элиты, даже ас­
симилированной. Традиционалисты
...не были организованы в какие-либо общества и тем самым
выражали разные взгляды и преследовали разные цели.
Объединяла их только привязанность к прошлому <...>. Тра­
диционалисты хотели сохранить разные аспекты своего
традиционного быта и институций. Одни считали своей
первоочередной задачей возрождение казацкого войска,
другие хотели только сохранения Литовского статута, а тре­
тьи — писали и издавали патриотическую литературу19.
Питательной почвой для традиционализма выступала п о­
стоянная сосредоточенность на местных проблемах, перио­
дически обострявшихся в связи с административными пре­
образованиями — созданием Геральдической коллегии, затруд­
нившей подтверждение дворянского статуса, реформой суда,
ограничивавшей сферу действия местного законодательства,
обсуждением возможности откупов и отмены свободного ви­
нокурения и т.п. Ответом на реформы каждый раз выступал
поиск исторических подтверждений прав и вольностей, акту­
ализировавших образ прош лой Украины. Так, в переписке
А.И. Чепы и В.Г. Полетики из прагматической задачи составить
«Записку о малороссийском дворянстве», поданную в 1809 году
Александру I, вырос замысел фундаментального, но так и не
реализовавшегося труда по истории Малороссии20. Собирание
исторических документов, топографические и этнографиче­
ские описания родного края, сопровождавшиеся возвышенной
патриотической риторикой («Верьте тому, что я лю блю отече­
ство, — лю блю соотчичей моих больше самого себя <...>. Как
приятно трудиться для славы и пользы отечества! Собственные
чувства наши, чувства, что мы в недре оного не жили праздно,
награждают нас за оные и дают нам счастливейшее для смерт­
ных право на имя сынов отечества»21), стали со второй п о ло­
484
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
вины XVIII века общей установкой, характерной для укра­
инских политических и культурных деятелей (Г.А. Полетики,
А.И. Ригельмана, А.Ф. Шафонского, А.И. Чепы, В.Г. Полетики,
Я.М. Марковича, М.Ф. Берлинского, Д.Н. Бантыш-Каменского и
других). Однако любовь к «батьювщиш» не мешала им участво­
вать в имперской административной деятельности и культур­
ной жизни, выбирая русский язык в качестве средства посто­
янного общения и устраивая свой повседневный обиход по
русскому образцу22. Традиционализм выступал для них лишь
как один из элементов идентичности, представляя ее регио­
нальный уровень и в определенные моменты тесно смыкаясь
с общерусским патриотизмом, как это было в ходе Отечествен­
ной войны 1812 года.
Старая малороссийская культура в результате процессов
русификации, затронувших и убежденных местных патриотов,
уходила из жизни дворянства и городского мещанства в низо­
вую крестьянскую среду. Тем самым национальное своеобразие
региона сохранялось, но отношение к нему самих образован­
ных украинцев существенно трансформировалось. Традици­
онную культуру представители дворянской элиты все больше
воспринимали как простонародную и провинциальную, а ве­
ликорусскую, общеимперскую — как «высокую», европейскую
по духу и открывающую более широкие перспективы для само­
реализации. Подобная система ориентаций к концу XVIII века
закрепилась, по наблюдениям А. Каппелера, и на уровне двой­
ной национальной номинации: хохлы — крестьянское просто­
народье, малороссы — представители ассимилированной эли­
ты23. Переоценку этой иерархии начали в конце 1810-х годов
деятели уже следующего поколения, увлеченные романтиче­
ской идеей «народности», однако и они понимали ее не поли­
тически, а в рамках ее исторического и этнографического ко­
лорита. Подлинный сдвиг здесь произошел лишь к середине
XIX века, когда «старый региональный патриотизм умер», а на
смену ему пришел «новый национализм, основанный на исто­
рической антропологии, филологии и народной культуре (или
том, что тогда считалось народной культурой)»24.
485
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
2
Учитывая очерченную историческую перспективу, можно,
очевидно, говорить о нескольких стадиях формирования об­
раза Украины, в основном совпадающих со сменой поколен­
ческих ориентиров. Интересующий нас период приходится на
вторую половину 1780-х — первую половину 1810-х годов,
когда завершается ассимиляция малороссов, в свою очередь
нацеленных на интеграцию в российскую среду. В качестве
событийных вех здесь выступает инспекторский вояж Екате­
рины II по южным провинциям в 1787 году25, открывший че­
реду путешествий в «полуденную Россию» (среди русских ав­
торов) и подготовленный и сопровождавшийся всплеском
местных историко-этнографических изысканий (в основном
украинских). Дополнительный импульс интересу придали раз­
делы Речи Посполитой 1792 и 1795 годов, актуализировавшие
вопрос о политическом и историческом прошлом Украины.
В ходе обсуждения этого вопроса вновь возросло число исто­
рических публикаций. Завершается этот период к середине
1810-х годов, когда модернизационный проект Александра I,
предполагавший, в частности, введение конституции для Цар­
ства Польского, вовлек в сферу обсуждения и Украину, пробу­
див, с одной стороны, активность русифицированной элиты
(материалы харьковской журналистики26), а с другой — обо­
стрив внимание имперской публики к украинскому антиполо­
низму и республиканским традициям27.
При этом и для малороссиян, и для российских авторов,
обращавшихся к украинской тематике, опорой становились
просветительские представления, сложно трансформировав­
шиеся под воздействием нового исторического опыта. Их
восприятие в украинской среде подпитывалось устойчивой
традицией сначала казацкой старшины (атаманов и других ру­
ководителей), а затем дворянства давать детям европейское
образование, чаще всего в немецких университетах, где в по­
следней трети XVIII века формируется славяноведение как осо­
бая научная отрасль28. В Европе учились представители стар­
шего поколения малороссиян екатерининской эпохи —
С.Е. Десницкий (Университет Глазго), Г.В. Козицкий и H.H. Mo-
486
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
тонис (Лейпцигский университет), И.П. Хмельницкий (Кёнигс­
бергский университет), И.В. Гудович (Кёнигсбергский, Галль­
ский и Лейпцигский университеты). В меньшей, но все же зна­
чительной степени это затронуло и младшее поколение —
Ф.О. Туманского (Кёнигсбергский университет), А.Ф. Шафонского (Лейденский, Галльский и Страсбургский университеты),
В.Г. Полетику (Виленский университет)29. Усвоению европей­
ских просветительских концепций способствовала и активная
переводческая деятельность, которой занимались выходцы из
Украины для заработка, по роду должностных обязанностей
(в частности, в коллегии иностранных дел) или ученых заня­
тий (К.А. Кондратович, Г.В. Козицкий, H.H. Мотонис, Г.А. Полетика, Я.П. Козельский, С.Е. Десницкий, В.Т. Золотницкий,
В.И. Крамаренков, В.Г. Рубан, Ф.О. Туманский, H.H. Бантыш-Каменский и мн. др.).
О европейских источниках работ об Украине хорошо сви­
детельствуют подготовительные выписки Я.М. Марковича к
задуманному им энциклопедическому труду30. Среди них при­
сутствуют ссылки на «Введение в историю европейскую» (СПб.,
1718) С. Пуфендорфа, «Voyage a Constantinople par la Crimee»
(1789) леди Э. Крэйвен, «Histoire physique, morale, civile el poli­
tique de la Russie ancienne et moderne» (1783— 1794) Н.Г. Леклерка, «Annales de la Petite-Russie ou Histoire des Cosaques-Zaporogues et des Cosaques de TUkraine ou la Petite-Russie» (1788)
И.Б. Шерера, «Über Russlands Handel, landwirtschaftliche Kultur,
Industrie und Producte» (1796) B.X. Фрибе, «Reise durch Ober­
schlesien zur Rußisch-Kayserlichen Armee nach der Ukraine und
zum Feldmarschall Rümanzow Sadunaiskoy» (1789) КФ.Е. Гаммарда, «Das europäische Russland» («Große Erdbeschreibung», т. 3,
1784) А.Ф. Бюшинга, «Geschichte der Ukraine und der ukra­
inischen Kosaken» (1796) И.Х. Энгеля, «Ideen zur Philosophie der
Geschichte der Menschheit» (1784— 1791) И.Г. Гердера и др.31
Набор трудов позволяет констатировать, что для Я.М. Маркови­
ча, так же как и для его сверстников, были актуальны фактиче­
ски все основные просветительские концепции, связанные с
восприятием национальных окраин Европы32. Их отбор и при­
менение к украинскому материалу существенно зависели от
487
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
позиционирования автора, прорусского или «традиционали­
стского», от того, был он выходцем из Малороссии или пред­
ставителем имперской культуры, однако общая парадигма
была достаточно устойчива и предполагала в качестве основ­
ного элемента дистанцирование от предмета изображения.
В сочинениях русских и иностранных авторов, находив­
шихся на русской службе (Г.Ф. Миллер, А.Л. Шлецер, С.Г. Гмелин,
И.А. Гильденштедт и др.), такое дистанцирование было вызва­
но, очевидно, инонациональным характером материала, а для
писателей-украинцев оно оказывалось следствием культурно­
психологического разрыва: старая Малороссия с ее историей
и самобытным укладом неотвратимо уходила в прошлое и ста­
новилась объектом не столько живого представления, сколько
реконструкции. Так, АИ. Мартос, в будущем автор неизданной
«Истории Малороссии» и горячий украинский патриот, горь­
ко, но трезво заметил в 1811 году у могилы Мазепы в Молдавии:
Мазепа умер в отдаленности от отечества своего, коего
он защищал независимость; он был друг свободы и стоит
уважения потомства. <...> Его не стало, а имя Малороссии и
ее храбрых казаков изгладилось из списка народов, хотя не
великих числом, но известных своим существованием и
конституцией. Теперь богатая Малороссия составляет наря­
ду с прочими две или три губернии; но это общий удел го­
сударств и республик: стоит только заглянуть в политичес­
кую историю наций33.
В то же время при символическом освоении образа Украи­
ны фундаментальным затруднением выступала презумпция
близости, «одноприродности» малороссийского и великорос­
сийского начал, разделявшееся элитами обеих культур, даже
убежденными традиционалистами. Будучи включенным в по­
степенно формирующийся проект «большой русской нации»
(А.И. Миллер), украинский элемент требовал специфических
инструментов репрезентации, которые, сохраняя установку
единства, не стирали бы местных различий. Это балансирова­
ние на грани своего и чужого, нормального и экзотического,
488
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
общего и отличного составляло неотъемлемую принадлеж­
ность «украинского текста», отражая, среди прочего, амбива­
лентную идентичность его создателей — малороссиян, а иног­
да и представителей имперской культуры, проникавшихся
региональным патриотизмом.
Исходным просветительским концептом, который сложно
поддавался указанной трансформации, был закрепившийся в
европейском общественном мнении с «подачи» Вольтера об­
раз воинственных дикарей-казаков как наиболее характерных
представителей Украины. В «Истории Карла XII» (1731) казаче­
ство представало как «самый странный народ на земле»:
Это сборищ е потомков русских, поляков и татар, из­
вестное защитой христианства и разбоем, подобным тому,
что творят флибустьеры. Они сами выбирают своих пред­
водителей, которы х часто свергают и нередко при этом
убивают. Они не терпят никаких женщин промеж себя, но
просто умыкают всех детей на двадцать или тридцать лиг
вокруг и выращивают их в соответствии со своими обыча­
ями. Летом они все время в походах, а зимой отдыхают в
своих куренях, где размещаются по четыреста или по пять­
сот человек. Они ничего не боятся, живут вольными людь­
ми и презирают смерть34.
В «Истории Российской империи в царствование Петра
Великого», которую Вольтер создал по имперскому заказу, а
перевел на русский, заметим, малоросс H.H. Бантыш-Каменский уже в 1760 году, сразу после выхода первой части (1759),
этот образ оказался отягощен еще и политическими коннота­
циями — казаки предстали воплощением варварского анар­
хизма, сопротивляющегося любым цивилизующим мерам35.
Выдвижение на первый план при описании Украины именно
казачества и Запорожской Сечи стало одним из стереотипов
просветительской литературы (И.Б. Шерер, И.Х. Энгель, К. Хаммерсдерфер, А.В. Хюпель, М. Лесюр и мн. др.36), в том числе
российской и украинской.
В период екатерининских реформ имперская рецепция
казачества фактически полностью соответствовала вольте­
489
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
ровскому подходу, что объяснялось негативным восприятием
полувоенной социальной организации Гетманщины и проч­
ностью автономистских традиций в казачьей среде. С точки
зрения самодержавного централизма склонность к этим
традициям представала как недопустимая анархия. Историк
Г.Ф. Миллер, подготавливая в 1760-е годы справки для Н.И. Па­
нина, П А Румянцева и других вельмож, писал в «Рассуждении
о запорожцах»:
Запорожцами в старину назывались все малороссийские
козаки вообще <...>. Род их жития, по коему они <...> жен не
держат, землю не пашут, питаются от скотоводства, звери­
ной ловли и рыбного промысла, а в старину больше в добы­
чах, от соседственных народов получаемых, упражнялись.
Обычаи их к праздности и к пиянству склонные; пренебре­
жение торгов, кроме для своих житейских надобностей;
необузданная вольность; прием всякого у них взброду лю ­
дей всех языков, всех вер, токмо чтоб у них будучи, внешняя
должность грекороссийского (т.е. православного. — ВК, ТВ.)
закона наблюдалась; допущение таких в свое сообщ ество
без всякого письменного свидетельства, не разбирая их до­
стоинств или пороков <...>; неимение письменных законов,
коих иметь и не желают, опасаясь умаления их вольностям,
и словом, лиш ение всех гражданских порядков <...>. Сии
обстоятельства не могут никому благосклонного о запо­
рожцах подать мнения, потому что их обычай всякому, на
здравом разуме и на истинны х правилах основанном у
гражданскому обществу, противоборствует37.
Восходящая еще к средневековым источникам топика
«нечистого народа»38 в этой и ряде схожих характеристик
Г.Ф. Миллера39нагружается комплексом просветительских мо­
тивов, связанных с примитивными обществами: набеговая эко­
номика, отсутствие законодательства, аморфные социальные
связи. Тем самым казачество как остаток глубокой архаики,
а вслед за ним и вся Малороссия требуют даже не аккультура­
ции, а перехода к решительно иному — цивилизованному —
состоянию.
490
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
В прагматическом плане это выразилось в крайне негатив­
ном отношении Екатерины II и администрации П.А. Румянце­
ва к Запорожской Сечи, окончательно упраздненной в 1775 го­
ду. Высочайший манифест от 3 августа воспроизводил всю
топику Вольтера и Миллера, обосновывающую нецелесообраз­
ность сохранения в новой цивилизующейся Малороссии столь
дикого пережитка: «Запорожские [казаки], одичав в своих ущелинах и порогах, где первобытно, по способности мест, одна
только военная стража учреждена была к отражению татар­
ских набегов, составила из себя мало-помалу совсем особли­
вое, странное и намерению Самого Творца <...> противобор­
ствующее политическое сонмище»40.
Не отказываясь в дальнейшем от использования казачьих
войск, преобразованных в регулярные части, имперская власть
ставила негласный запрет на восстановлении каких-либо ин­
ститутов Сечи и даже ее символики. Так, в ходе русско-турец­
кой войны 1787— 1791 годов Екатерина II наставляла Г.А. По­
темкина, организовавшего полки черноморского казачества:
«Что верные запорожцы верно служат, сие похвально, но имя
запорожцев со временем старайся заменить иным, ибо Сеча,
уничтоженная манифестом, не оставила по себе ушам прият­
ное прозвание. В людях же незнающих, чтоб не возбудила меч­
ты, будто за нужно нашлось восстановить Сечу либо название»
(1788)41. И в дальнейшем в официальном дискурсе образ Сечи
и казачества, периодически актуализировавшийся при созда­
нии проектов местного ополчения (1794,1807,1812,1831), как
правило, трактовался в качестве потенциально опасного. О его
сомнительных коннотациях предупреждал, например, АА. Без­
бородко того же Г.А Потемкина, предлагавшего восстановить
казачье войско в Левобережной Украине: «Следовательно, было
бы возмутить свой собственный народ, помнящий времена
Хмельницкого и склонный к казачеству. Тут сделалася бы воен­
ная нация и тем опаснее, что и Малороссия заразилася бы тот­
час тем же духом, а за нею и его губерния (Новороссийская. —
ВК, ТБ.), от чего и вышла бы нового рода революция, в кото­
рой, по крайней мере, принуждены будем восстановлять гет­
манство, дозволять многие нелепые свободы, и словом терять
то, чем смирно и тихо навеки бы владели» (1794)42.
491
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
В результате этого административного давления у авторов
рубежа XVIII—XIX веков образы казачества и Сечи существен­
но трансформировались. Крайним вариантом здесь выступа­
ло исчезновение из дискурса этого важнейшего образа. Так, в
«Путешествии в Малороссию» П.И. Шаликова полностью отсут­
ствуют какие-либо упоминания о казаках и самостоятельной
истории Украины, а АП. Левшин в «Письмах из Малороссии»,
не проявив какого-либо интереса к Запорожью, ограничился
общей констатацией: «Малороссияне назывались прежде козаками и гордились сим названием — славным в летописях мира.
Они теперь разделяются подобно прочим жителям России на
дворян, духовных, купцов, мещан и крестьян; а имя козаков
осталось только при одном состоянии»43. Единственный казак,
описанный на страницах его путешествия, вполне воплощает
этот уход в прошлое, причем даже воспоминания престарело­
го героя принадлежат полностью русифицированной исто­
рии — событиям прусской кампании 1756— 1763 годов:
Сегодня поутру видел я древнего козака Малороссийско­
го; сего дня поутру говорил я с почтенным 96-летним вои­
ном. <...> ...когда заговорил о семилетней войне, во время
которой служил он; <...> когда начал описывать победу, под
Кунерсдорфом русскими одержанную, — некоторый свя­
щенный жар одушевил его...44
з
Более сложным вариантом была «нормализация» казаче­
ства, его превращение из полного антипода цивилизованного
сообщества в легитимный этносоциальный образ украинско­
го народа, наделенного не экстраординарными, но «естествен­
ными» чертами. Образец такого подхода — фундаментальная
и широко известная этнографическая энциклопедия И.Г. Ге­
орги «Описание всех обитающих в Российском государстве
народов». Первое ее трехчастное издание, которое вышло в
1776— 1780 годах и заслужило высочайшее одобрение Екате­
рины II, обошлось без упоминания народов тех стран, чьи тер­
ритории были относительно недавно присоединены к России
492
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
или попали в орбиту ее влияния — Закавказья (армяне, грузи­
ны) и Польши, однако отсутствие в книге сообщений о «мало­
россах» выглядело странным. Этот пробел решил восполнить
М.И. Антоновский, украинец, издатель журнала «Беседующий
гражданин», близкий к А.Н. Радищеву и Н.И. Новикову45. При­
надлежа к ассимилированному поколению и разделяя мысль о
благотворности имперского соединения народов под сенью
российских монархов, он в то же время был далек от вольте­
ровских подходов, по поводу чего высказался уже в 1782 году
в полемической лекции «Больше ли вреда или пользы принес­
ли Европе крестовые походы?». В результате в четвертой час­
ти, которую он добавил к новому, подготовленному им перево­
ду книги И.Г. Георги (СПб., 1799)46, центральное место заняли
россияне (русские) и казаки. В число последних вошли мало­
россияне и запорожцы, отделенные друг от друга и отодвину­
тые как самостоятельные народы в прошлое (главы «Малорос­
сийские козаки (бывшие)» и «Запорожские козаки (бывшие)»).
Кроме того, в финале очерка о запорожцах М.И. Антоновский
полностью воспроизвел Высочайший манифест 1775 года с
его уничтожающими характеристиками. Соблюдая необходи­
мую дистанцию, нарратив тем не менее он построил на моти­
ве этнической близости. Происхождение запорожского каза­
чества М.И. Антоновский возвел к русским («они были потомки
казаков черкасских, на Днепре поселившихся после изгнания
их из Курского княжества»47), вынужденным жить на татарской
земле и оказавшимся заложниками крымского хана, но сохра­
нившим русский дух и преданность московскому царю. Раз за
разом с XVI века они воевали за Россию и мечтали только при­
нять ее подданство, однако «немало прошло лет, что со сторо­
ны российского правительства и слышать о запорожских ка­
заках не хотели»48. Когда же при Анне Иоанновне объединение
совершилось, «радость запорожских казаков <...> была неопи­
санная»49. Эта-то радость, утверждал Антоновский, способство­
вала многочисленным подвигам казаков в дальнейших войнах
империи.
На фоне «нормализованного», сближенного с русскими
образа казачества яснее выступила просветительская установ­
493
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
ка М.И. Антоновского — подчеркивание «естественного» де­
мократизма Сечи, переносимое и на образ Малороссии в це­
лом. Ее истоком служили идеи не Вольтера, а уже Ж.-Ж. Руссо
о народном суверенитете, изложенные в «Общественном дого­
воре» и вскоре примененные к польским событиям 1768—
1772 годов50.
Они получили широкое развитие в немецкой традиции
конца XVIII века. Ярчайший образец здесь — магистерская дис­
сертация И.Х. Энгеля «Commentatio de republica militari seu
comparatio Lacadaemoniorum, Cretenaium et Cosacorum» (1790),
сравнивавшего Сечь с военными республиками Спарты и Кри­
та, и его позднейшая «Geschichte der Ukraine und der ukrai­
nischen Kosaken» (1796). Еще одним распространенным ва­
риантом выступало сопоставление казаков с рыцарским ор­
деном, ведущим войны с неверными и соблюдающим обет
безбрачия и нестяжания («Annales de la Petite-Russie ou Histoire
des Cosaques-Zaporogues et des Cosaques de l’Ukraine ou la PetiteRussie» (1788) И.Б. Шерера).
Республиканский контекст, на функционирование которо­
го оказали большое влияние события французской революции,
подразумевал внутреннюю амбивалентность: в случае «разум­
ного» применения свобод республиканские принципы оце­
нивались положительно, однако гипертрофия вольности,
переходящая в анархию или безрассудный фанатизм, воспри­
нималась как разрушение принципов гражданского общества
и путь к гибели государств и народов (так оценивает, например,
К.К. Рюльер Запорожскую Сечь в «Histoire de l’anarchie de Pologne et du demembrement de cette republique» [1770— 1780-е годы,
изд. в 1807 году]). У М.И. Антоновского на первый план вышла
именно эта логика. Он с сочувствием описывает демократичес­
кий строй («всякий козак мог быть кошевым, так и, получа сию
честь, оставался при своем курене и бывал паки простым козаком, когда его товарищи не желали больше быть у него в
послушании и избирали на место его другого»51), простоту и
естественность законов («запорожские козаки <...> не имели
никаких письменных законов; одно по понятию суждение и
введенные обычаи определяли приговоры и наказания»52),
494
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
искреннюю религиозность, отсутствие роскоши, патриотизм и
храбрость казачества, отвергая по ходу повествования наибо­
лее одиозные представления об их повальном пьянстве, дебо­
ширстве и гомосексуализме. Тем не менее именно тяга к анар­
хии, все шире развивавшаяся, согласно Антоновскому, стала
причиной гибели старой Сечи и ее роспуска в 1775 году: «Впро­
чем, <...> удобно понять из описанного, что, по необузданной
их жизни и по отдалению их, нельзя было отнюдь содержать их
в надлежащем повиновении и благоустройстве, как сие и из
манифеста почивающей в Бозе монархини <...> явствует»53.
Предложенная М.И. Антоновским образная конструкция
учитывала культурно-идеологические изменения рубежа
XVIII—XIX веков и оказалась популярной. Ее основные моти­
вы вскоре концентрированно воспроизвел В.В. Измайлов в
своем «Путешествии в полуденную Россию» (1802), ставшем
ходовым источником представлений о Малороссии. Судьбу
казачества он оценивает как естественную, схожую с судьбами
иных республик:
Их общество было подобно всем тем обществам, кото­
рые в младенчестве народов являлись одни за другими на
театре мира <...>. Запорожская Сечь <...> была в основании
своем истинная республика. Наследственные титла и поче­
сти у них не существовали; любовь, доверенность и выбор
подавали право на приобретение власти <...>. Образ жизни
главного атамана <...> не отличался ничем от других его
сотоварищей. <...> Советы их, под именем рады, были самые
торжественные и примечательные. Все запорожцы собира­
лись в открытом поле, чтобы судить единогласно о внутрен­
них и внешних делах своих, придумывать лучшие средства
и трудиться общим умом над решением важных вопросов
о благосостоянии общества54.
Топике патриархальной республики В.В. Измайлов проти­
вопоставляет, однако, мотивы анархизма и буйства:
Вы видели, может быть, лучшую сторону их; взгляните и
на дурную. <...> Пристрастие, наглость и заговоры обурева­
495
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
ли в последствии времени заседания совета, столь благород­
ного в своем начале
Вместо рассуждения, вместо позво­
лительного прения, царствовали брань и ссора, и ратобор­
цы ума делались бойцами народных площадей. Прибавьте
к сему, что во время начальника, нелю бимого в Сечи, они
предавались таким неистовствам, что никакая власть не
могла восстановить порядок55.
Вывод оказывался предрешен: «Устав, противоречащий ус­
тавам природы, не может долго существовать в человечестве и
должен рано или поздно ускорить разрушение того общества,
которое его приняло»56.
4
Образ республиканской Сечи, а вслед за ней и Малороссии
в целом мог, однако, трактоваться совершенно иначе, выступая
не примером упадка от разраставшейся анархии, а воплощени­
ем жизнеспособного общественного устройства. Этот вариант
стал основным для поборников прав и свобод старой Украи­
ны. Идеологическую основу он нашел в полонофильской про­
светительской литературе, в особенности в «Соображениях об
образе правления в Польше» (1771) Ж.-Ж. Руссо и «Образе
правления и законах Польши» (1782) Г. Мабли, где дворянская
республика, в которой знать была средоточием национального
духа, противопоставлялась деспотической России, лишенной
национального единства и связанной только авторитарной
властью монарха. Перенос этой концепции с образа Польши
на образ Украины — заслуга старшего поколения традициона­
листов, в частности Г.А. Полетики, отстаивавшего идеи малороссийской дворянской демократии в ходе работы Комиссии
по составлению нового уложения57.
Выдвижение на первый план шляхетства требовало, одна­
ко, отказа от эгалитаристских элементов, столь сросшихся с
представлением о Сечи. Одно из ранних произведений, в ко­
тором происходило подобное переосмысление, — «Разговор
Великороссии с Малороссиею» (1762) С. Дивовича, где казаки
рисовались не анархическим воинством, а организованным
496
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
сообществом со строгой дисциплиной и иерархией власти,
выводимой из традиций Речи Посполитой:
...козаки с выборными своими
Продолжали брань кровну з землями чужими.
Потом Стефан Баторий, король польский славный,
Привел козаков еще в лучший строй и главный;
Ибо чрез год гетмана над ними поставил,
Вольности вновь надал и прежние доставил,
И прислал ему арматы, бунчук з булавою
И всякие воинские припасы з корогвою,
Учредив тож по гетмане обозных судей,
Ас аулов (так! — ВК, ТВ.), сделав порядок в их стране всей,
Определив также и полковников в полках,
Привилегиями ствердил в вечных временах58.
Расслоение казацкой старшины и формирование дворян­
ского сословия Малороссии, происходившее в постоянной
борьбе за подтверждение своего статуса перед имперской
властью, придало особую значимость образу шляхетства как
элементу национальной идентичности, как носителю и рев­
ностному хранителю «исконных» прав и свобод. На рубеже
XVIII—XIX веков эта тенденция коррелировала с утверждавши­
мися национально-патриотическими движениями русского
дворянства, в том числе оппозиционными, пример чему — со­
трудничество М.И. Антоновского (не отличавшегося, впрочем,
постоянством убеждений) и АН. Радищева. Ко второй половине
1810-х годов, когда идеи дворянской фронды вошли в противо­
речие с принципами самодержавной монархии, украинский
исторический материал быстро стал популярным, выступив об­
разцом свободолюбия и борьбы против деспотизма (от романа
Ф.Н. Глинки «Зинобей Богдан Хмельницкий, или Освобожден­
ная Малороссия» до «Войнаровского» К.Ф. Рылеева).
Наиболее последовательное выражение образ республи­
канской шляхетской Малороссии нашел в «Истории русов»,
датируемой, по современным данным, началом XIX века59.
Прежде всего, ее автор отказывается видеть в Сечи анархиче­
497
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
ское сообщество: «Таким образом завелась Сечь Запорожская
Правительство, признавши их полезными, учредило меж­
ду ими по их выборам старшин и главного атамана, кошевым
названного, и оставила по прежнему в команде гетмана малороссийского, коему они и место их пребывания принадлежали
всегда»60. Следующим шагом, вслед за подтверждением регу­
лярного характера власти, он ставит под сомнение эгалитар­
ный характер казачьей республики:
От такого общ его названия русских воинов козаками,
вышла в последствии та ошибка, в которую впали все писа­
тели малороссийские и польские, полагая в своих летопи­
сях и историях, что <...> гетманы выбираемы были из про­
стых или реестровых козаков. Но это весьма несправедливо
и здравому рассудку предосудительно; ибо козаки всегда
имели в полках и провинциях своих многих чиновников
разных степеней, как-то: старшин генеральных, полковых и
сотенных, и земских урядников. И какая же стать или что за
правило, мимо такого числа чиновников, выбирать п ро­
стых козаков? А когда сие приписывается уважению заслуг
и достоинств, то натурально, что офицеры, заслуженнее и
достойнее от простых воинов, и вошли в чины свои непре­
менно по сим качествам; обходить же их в выборах гетман­
ских значило бы нечто вздорное, одни неудовольствия, воз­
мущения и междоусобие приносящее61.
Последовательное подчеркивание иерархичности казачьей
республики своим очевидным образцом имело строгую града­
цию петровской Табели о рангах. В среде казацкой старшины
второй половины XVIII века сохранялось стойкое представле­
ние о более низком статусе российского дворянства, вынуж­
денного государственной службой добиваться прав и привиле­
гий, тогда как вольности малороссийского шляхетства были
изначально утверждены нормами Литовского статута. Только
Жалованная грамота 1785 года поставила обе элиты в равное
положение, сделав принадлежность к дворянскому сословию
привлекательным для малороссов. Унификация системы укра­
498
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
инских чинов, их приравнивание к тем или иным чинам Табе­
ли о рангах, проведенные в ходе реформ П.А. Румянцева62,
предлагали удобные инструменты для обретения или подтвер­
ждения дворянства. Именно эта установка отозвалась во фраг­
ментах «Истории русов», посвященных социальной структуре
казачества, с особым акцентом на республиканских традици­
ях шляхетства, который и определял авторскую идеологию.
В понимании этих республиканских традиций неявным образ­
цом становилось уже дворянство Речи Посполитой — к немуто и приравнивалась казачья старшина, описываемая в откро­
венно «модернизируемых» формах:
Шляхетство, по примеру всех народов и держав, есте­
ственным образом составлялось из заслуженных и отлич­
ных в земле пород и всегда он о в Руси именовалось ры ­
царством, заключающим в себе боляр, происшедш их из
княжеских фамилий, урядников по выборам и простых вои­
нов, называемых козаками по породе, кои, производя из
себя все чины выборами и их по прошествии урядов воз­
вращая в прежнее звание, составляли одно рыцарское со­
словие, искони тако самым их статутовым правом утверж­
денное, и они имели вечною собственностью своею одни
земли с угодьями, а поспольством владели по правам и ран­
гам, и повинность посполитых была установлена правами63.
5
Превращение казачества в шляхетство, ретроспективно
совершенное в «Истории русов», демонстрирует общую логи­
ку трансформации образа Украины на рубеже XVIII—XIX ве­
ков, присутствующую в трех описанных вариантах (архаиче­
ское варварство, полуцивилизованная, но обреченная на паде­
ние вольница и иерархическая дворянская республика). Все
они тем или иным способом разрушают отождествление со­
временной Малороссии с казаками: в одном случае — через
однозначно негативное отношение и полуофициальный за­
прет на наследие Запорожской Сечи, в другом — через акцент
на исчерпанности казачьей демократии, в третьем — через
499
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
«нормализацию» казачества по польской или российской мо­
дели. Тем самым казачья Украина неотвратимо отодвигалась в
прошлое и становилась предметом исторической реконструк­
ции или вовсе уходила из культурной памяти.
Своеобразие современной Малороссии, описываемой
образованными авторами нового поколения 1810-х годов,
осмыслялось по контрасту с ее прошлым. Главным выразите­
лем этого своеобразия становилось простонародье, самобыт­
ность которого можно было передать только извне, глазами
человека из иной, более высокой и уже общероссийской куль­
турной сферы. Примечательно, что первые развернутые этно­
графические описания Украины создают сами малороссияне,
что, заметим, выпадает из европейской модели освоения ко­
лониальных окраин, изучаемых обычно выходцами из мет­
рополии. А.Ф. Шафонский, Я.М. Маркович, М.Ф. Берлинский,
А.И. Ригельман, принадлежа к ассимилированному поколению
украинской знати, получили возможность взглянуть на малороссийское крестьянство и его традиционную культуру как на
объект внешней реконструкции. Эта дистанция определила и
концептуальную основу образа, которой стало руссоистское
представление о «естественном человеке».
В подтексте работ первых украинских этнографов было
противопоставление современных малороссов воинственным
варварам-казакам, олицетворявшим прошлое Украины. Подоб­
ное — очень устойчивое — расслоение образа получило санк­
цию свыше в апокрифическом высказывании Екатерины II,
позднее использованном А.С. Пушкиным в рецензии на го­
голевские «Вечера...»: «Народ, поющий и пляшущий, зла не
мыслит»64.
Всемерное подчеркивание миролюбивого характера укра­
инцев, их довольства, лояльности, патриархальной преданно­
сти царствующей династии составляло непременную часть
официальной идеологии, воплощенной в том числе в ритуаль­
ной программе высочайшего путешествия 1787 года — как в
многочисленных приветственных речах императрице, так и в
ее ответных высказываниях. «Да увидим мы в стране своей <...>
великую свою обладательницу и несравненную мать отече­
500
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
ства! — провозглашал предводитель харьковского дворянства
П.Ф. Шидловский. — Тогда всеобщий восторг целого нашего
общества, радостные лица и восклицания счастливых обитате­
лей обильных полей наших внушат более чувствительной душе
твоей и соделанное тобою благополучие твоих вернопод­
данных, и признание их к непрестанно изливаемым твоим
щедротам»65.
Подобный идиллический образ сопровождался еще и моти­
вами цивилизующей деятельности, иногда не просто улучша­
ющей жизнь Малороссии, но создающей ее заново — из при­
родной дикости без следов человеческого присутствия, как в
не опубликованном при жизни автора «Случае на выборах»
В.В. Капниста (1785), посвященном избранию поэта предводи­
телем дворянства Киевского наместничества:
На бреге горда Бористена,
Где прежде на пустых полях
Скрывался алчный волк в кустах...
<...>
Там, славою Екатерины
Гордяся, град чело вознес
Превыше облак, до небес.
По слову северной богини
Покрылась жатвами земля,
Реками напились пустыни,
Стадами устланы поля.
Из сел, упитанных покоем,
Народ из град стекался роем
Закону мудрому внимать
Наперснице бессмертной славы,
Из рук ее в сердца принять
Божественны права, уставы
И праведных судей избрать66.
Украина становилась своеобразным вариантом Тавриды,
лишаясь исторического прошлого, кроме самого древнего,
легендарного, и выступая полем имперского культуртрегерско­
501
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
го творчества67. Такое восприятие отразилось и в киевских впе­
чатлениях Екатерины II, подчеркивавших запустение города,
интересного только своими памятниками: «С тех пор как я
здесь, все ищу: где город, но до сих пор ничего не обрела, кро­
ме двух крепостей и предместий; все эти разрушенные части
зовутся Киевом и заставляют думать о минувшем величии этой
древней столицы»68.
Преобразованию города императрица планировала посвя­
тить ряд мероприятий — благоустройство, снос ветхих зданий
и строительство новых, обновление Киевской духовной акаде­
мии, перестройку Подола и пр. Митрополит Самуил (Миславский) посвятил этим начинаниям «Слово о великих предметах
учреждений Екатерины» (1777), однако «киевский проект» ока­
зался в итоге заслонен более привлекательными перспектива­
ми проекта «новороссийского» и остался нереализованным,
сохранив за древней столицей репутацию глухой провинции69.
Окончательно план перестройки Киева был отменен указом
Павла I от 13 октября 1797 года.
Элементом имперской программы были и первые подроб­
ные описания Малороссии, которые готовились для представ­
ления ко двору и были разбиты по наместничествам (Киевско­
му, Черниговскому, Новгород-Северскому). Характерно, что
они, согласно утвержденному перечню пунктов 1784 года, пол­
ностью исключали исторические экскурсы и тем самым исхо­
дили из презумпции различия «старой» и «новой» Украины.
А.Ф. Шафонский, описавший Черниговское наместничество и
представивший свой труд Екатерине в ходе ее путешествия,
посчитал все же этот подход недостаточным и ввел краткий
исторический обзор во второй—четвертой главах, соответ­
ствовавший официальной концепции (осуждение Сечи, ак­
цент на казацкой анархии) и основное внимание уделявший
событиям после присоединения к России (предшествовавшая
история Украины укладывается в 16 страниц вместе с попутны­
ми размышлениями). Этому очерку предпослана в первой гла­
ве характеристика современных малороссов:
Малороссийский народ вообще, от самого знатного до
последнего человека, имеет нрав тихий, робкий, застенчи­
502
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
вый и не нахальный <...>. Он в обхож дении ласков, б лаго­
склонен, учтив, простодушен, гостеприимчив, не корысто­
любив, не предприимчив, более не весел, нежели весел, на­
божен и суеверен, ленив и неподвижен, к тяжбам и ябедам
склонен, мстителен и не трезв, телом сановит, бел, здоров70.
Этот портрет разительно отличался от образа воинствен­
ного и вольнолюбивого казака и был скорее близок к просве­
тительскому представлению о наивном простолюдине, чистом
душою, но отягощенном суевериями и уже несколько испор­
ченном цивилизацией.
Патриархальность традиционного уклада А.Ф. Шафонский
в дальнейшем неоднократно подчеркивал, отмечая новые эле­
менты в жизни украинцев, возникающие под великорусским
влиянием за последние 30—50 лет. Получивший образование
в немецких университетах, автор снисходительно относится к
примитивности и суевериям малороссийского простонародья,
однако, уже в духе гердеровской традиции, с интересом опи­
сывает ритуалы («аллегорические обряды и церемонии <...>
столь обширны, что они особливого требуют описания»71), со­
хранившиеся в его среде и забываемые дворянами.
Находит у А.Ф. Шафонского место и декоративная экзотика
«народа, поющего и пляшущего», игравшая столь значитель­
ную роль в ходе высочайшего путешествия. Прием, устро­
енный императрице П.А. Румянцевым, был гораздо менее
пышным, нежели потемкинский, однако и пребывание в Ма­
лороссии отмечалось красочными торжествами с местным
национальным колоритом. Например, при въезде в Киев кор­
теж встречали «женщины и девушки из простого народа в ма­
лороссийских кафтанах. У первых на головах были кораблики,
у девушек в косах были вплетены цветы, и сверх того из кор­
зин они бросали цветы под карету императрицы»72. В «Топог­
рафическом описании» мужским и женским народным костю­
мам, в том числе и с рисунками, уделено особое внимание, со­
провождавшееся ностальгическим комментарием: «...тогда еще
никаких немецких и французских одеяний и нарядов не зна­
ли. Ныне весьма редко благородную можно в старинном пла­
503
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
тье увидеть, а все или совершенно в французском, или в сме­
шанном с малороссийским платьем <..> ходят»73.
И, наконец, непременной чертой малороссиян выступала
музыкальность: «Малороссияне все склонны к музыке, и обык­
новенно на скрипке, на гуслях, цымбалах и на бандуре, на дуд­
ках, а литвяки на волынке играют. Ни одной простой свадьбы
без музыки не бывает. К пению они особливую имеют склон­
ность и способность; пляшут почетные по-польски, а простые
своим образом, скоро, на швабский похожий»74. Мотив пения
и пляски был постоянным в характеристике Украины, пере­
ходя от одного автора к другому: «Малороссияне <...> нравом
веселы, обходительны, склонны к музыке...»75; «...у каждого по­
селянина есть скрипка...»76; «Пляска малороссиян стройна и
прекрасна. Песни их нежны, выразительны и по большей час­
ти протяжны. <...> О голосах их нечего тебе говорить. Гибкостию, чистотою и приятностию оных они превзошли почти
всех жителей России»77 и т.п.
Образ мирной, патриархальной и декоративно-яркой
крестьянской Малороссии, созданный А.Ф. Шафонским и дру­
гими авторами-украинцами, богатый в то же время точными
деталями и очень разносторонний, в великорусском варианте
почти всегда упрощался и схематизировался. В нем типичные
руссоистские черты заслоняли этнографическую составляю­
щую, что, впрочем, соответствовало представлению об одноприродности русских и малороссов. Карамзинские описания
простолюдинов с их устойчивой топикой (добродетельная
крестьянская девушка-красавица, образец дружбы в «низком
состоянии», сельский благотворитель и т.п.) переносились
в украинские путешествия В.В. Измайлова, П.И. Шаликова,
А.И. Левшина без какой-либо существенной трансформации,
лишь с добавлением нескольких колоритных деталей. Кон­
цептуальное обоснование тому дал А.И. Левшин. «Оставим раз­
личные состояния людей, — писал он, — забудем отличия, про­
изводящие между ими неравенство, обратимся к человеку
вообще. Согласимся с Руссо в том, что он одинаков во всех
обществах, и что, следовательно, большего уважения нашего
заслуживают многочисленнейшие из них (т.е. крестьяне. —
504
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
ВК, Т В )»1*. Левшинское описание национального характера
сводится к набору нравственных характеристик, присущих
крестьянству, с которым и отождествляется современный, но
все же патриархальный облик Малороссии: «Благорастворен­
ный воздух и плодородные земли давали бы жителям здешним
право называться любимыми детьми природы»79. Среди этих
черт — «благоговение к религии», «любовь к отчизне и <...> сла­
ве предков своих», желание сражаться «за веру и государя», «че­
стность», «семейственное согласие», «целомудрие» и др. Осо­
бую статью составляют проявления естественности: «чувствуя
любовь, малороссияне не скрывают ее и не томятся», их приме­
та — «веселость и склонность к забавам», однако другая сторо­
на баловней природы — недостаток трудолюбия, суеверия и
предрассудки и в том числе — дикарское недоверие к «мос­
калям»80.
Стереотипизация образа наивных «хохлов» нашла свое за­
вершение в комедиях A.A. Шаховского «Казак-стихотворец»
(1812) и П.Н. Семенова «Удача от неудач» (1817). Альтернати­
ва такому образу украинцев наиболее явно была выражена в
краткой и незавершенной работе Я.М. Марковича «Записки о
Малороссии, ее жителях и произведениях». В ее основе лежа­
ли идеи И.Г. Гердера, с трудами которого Я.М. Маркович был
хорошо знаком и сделал даже ряд выписок из четвертой час­
ти «Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit» (1791).
В гердеровской концепции на первое место выходило не раз­
личие между цивилизованными и примитивными народами, а
преемственность культурного развития, связывавшего архаи­
ческую и современную стадии. Культурное наследие прошло­
го в этом свете оказывалось ключом к настоящему и будущему
нации, в случае славян и конкретно Украины — блестящему:
Но колесо все переменяющего времени вращается не­
удержимо, и поскольку славянские нации по большей час­
ти населяют самые прекрасные земли Европы, то когда все
эти земли будут возделаны <...>, то и славянские народы <...>,
некогда столь трудолюбивые и счастливые, пробудятся, на­
конец, от своего долгого тяжелого сна, <...> станут возделы­
505
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
вать принадлежащие им прекрасные области земли <...> и
отпразднуют на них свои древние торжества спокойного
трудолюбия и торговли81.
Именно поэтому сохранение патриархального облика не
означало для Малороссии примитивности, но делало ее обла­
дательницей культуры, имевшей самостоятельную ценность.
Воссозданию этой культуры и планировал посвятить свои уси­
лия Я.М. Маркович, начавший свои «Записки» гердеровским
положением: «Я не хотел бы <...> представлять картины мрач­
ной древности, если б история не объясняла характера и не
показывала степеней образования и промышленности каждо­
го народа»82.
Всю первую главу он посвятил истории славян в первом
тысячелетии н.э. и месту в ней будущей Малороссии, точно
следуя соответствующим разделам четвертой части «Идей» Гердера с прибавлением древнерусского летописного материала.
Представление немецкого философа о мирном земледельче­
ско-торговом характере славян и об их внутреннем единстве
вплоть до XVIII века хорошо вписывалось как в официальную
концепцию «большой русской нации», общей для мало- и ве­
ликороссов, так и в традицию руссоистско-идиллической ре­
презентации Украины. Последняя становиласьу Я.М. Маркови­
ча «колыбелью Россов» и категорически выводилась из разряда
воинственных или варварских «...жители счастливой положе­
нием Малороссии не были никогда номадами и не могут быть
варварами»83.
Закономерно, что казачество и Сечь, так же как и самосто­
ятельную историю малороссийских земель с XIV по XVII век
(глава вторая), Маркович описывает с предельной краткостью
и акцентом на дисциплинированности, патриотизме и регу­
лярном характере государственности, позволившим легко
перейти к современной мирной и трудолюбивой жизни:
«...Стефан Баторий <...> привел их в хорошую дисциплину и
определил им жалованье. От сих казаков произошли и укра­
инцы, составлявшие прежде малороссийское войско. Остаток
оного суть нынешние козаки, но они уже не воины, а сель­
ские жители»84.
506
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
Гердеровский исторический контекст помог Я.М. Марко­
вичу создать внутренне очень последовательный, при всей
лапидарности (главы третья и четвертая), образ современной
Украины, фактически все элементы которого были уже ис­
пользованы в путешествиях по «полуденной России», а в даль­
нейшем получили развитие в романтическом украинофильстве конца 1810-х — 1830-х годов. Прежде всего это особый
характер малороссийской природы, позволяющий увидеть в
ней источник едва ли не мифологического изобилия: «Поляки
называли Малороссию молочною и медовою землею; можно
именовать ее еще страною обилия и приятностей. Здоровый
климат, красота местоположения, великое плодородие земли и
разнообразие произведений суть преимущества, по коим она
заслуживает такое имя»85.
Пользуясь, среди прочего, неопубликованным «Топографи­
ческим описанием» А.М. Шафонского, Маркович выразитель­
но рисует ландшафтную и природную панораму Малорос­
сии — описывает лесную, степную и срединную ее зоны, дает
описание рек и добываемых минералов, причем главное вни­
мание посвящает двум моментам — плодородию и красоте,
мотивирующим образ жизни и характер украинцев. Они пред­
стают трудолюбивым земледельческим народом: «Хлебопаше­
ство — главный источник народного благоденствия — от са­
мой природы в таком состоянии, какого только требовать
можно. Без лишнего труда и тонкого искусства земледельцев
пашни разводятся легко и обильную приносят жатву»86. Эта ес­
тественность, гармоничное сочетание природного изобилия и
необременительного труда, порождает еще и эстетическую
восприимчивость: «Природа не хотела здесь ни приводить в
изумление, ни наводить ужаса, но только нравиться и пленять.
Чтобы представить совершенную картину того великолепия, в
каком она здесь видна, надобно иметь кисть Пуссеня или перо
Бюффона, кои хранятся в пантеоне бессмертных»87.
Простой народ, не обладающий такими талантами, нашел,
однако, свои способы отозваться на красоту — в своем языке,
в песнях, красочных обрядах и колоритных поверьях. Фраг­
менты, посвященные традиционной культуре Малороссии,
507
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
лишены у Я.М. Марковича ценностной дистанции (цивилизо­
ванное vs. примитивное), очень ощутимой у АФ. Шафонского
или М.И. Антоновского, и выполняют гердеровский завет:
«...чтобы исчезающие остатки славянских обычаев, песен и ска­
заний были собраны»88. В этом характеристики Я.М. Марковича
предвосхищают идеальные интенции фольклорно-этнографического изучения, начатого НА. Цертелевым, И.Г. Кульжинским,
М А Максимовичем, и образы Н.В. Гоголя, возможно, знакомо­
го с трудом своего соотечественника:
В нынешнем малороссийском языке, или собственно на­
речии, видны еще некоторые оттенки и счастливого клима­
та, и нежного свойства души образователей его. Если <...>
судить о духе его, то надобно признаться, что он нежен,
приятен и наполнен патетическими выражениями, умень­
шительными словами <...>. Можно назвать его языком лю б­
ви <...>. Возьмем в пример малороссийские песни: в них
помещены прекрасные подобия и картины природы, про­
стое, но пылкое изъяснение любви — и голоса (т.е. моти­
вы. — ВК, ТВ) их вполне соответствуют мыслям. Если содер­
жание их трогательно, если представляет о н о разлуку с
милым или с мать-страною (sic! — ВК, ТВ.), то с разитель­
ною гармонией тонов изливается вместе самая сила чувств
и выражений. <...> По врожденной склонности малоросси­
ян к музыке страна их в России то же, что в Европе Италия...
...В обычаях и обрядах поселян видно несколько старинно­
го, суеверного и много замысловатого. При начале годовых
времен или главных земледельческих упражнений, бывают
у них разные увеселения и как бы празднества. Так, напри­
мер, весною деревенские девушки садятся при захождении
солнца на зеленой траве и поют веснянку или песнь весны;
а скучные вечера зимы провождают они в своих собрани­
ях и балах, называемых вечерницами и игрищами, где игра­
ют на скрипке, поют песни и пляшут...89
Образ Украины — «новой Греции» и «славянской Авзонии»,
заявленный Гердером и начавший разрабатываться Я.М. Мар­
508
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
ковичем, не был чужд и имперской идеологии, достаточно
вспомнить об инициаторе «греческого проекта», малороссе
A.A. Безбородко, напомнившем о роли Киева в преемствен­
ности между Византией и Москвой90. Слившись с проектом но­
вороссийским, греческий проект выступил аллюзионной ос­
новой «Энеиды» И.П. Котляревского и позднее отозвался в
разысканиях В.В. Капниста о «гипербореянах» и черноморской
«привязке» странствий Одиссея91. Отзвуки его ощутимы и в
«Путешествиях» В.В. Измайлова, П.И. Шаликова и А.И. Левшина,
каждый из которых находит свой вариант интерпретации: в
интересе к древнерусским реликвиям и памятным местам, ис­
токам славянства (ср.: «Я ступил ногою на ту землю, которая
была театром великих происшествий в истории нашей, добы­
чею соседних держав и отечеством самых миролюбивых лю­
дей»92), в поиске аналогий по типу «Украина — Греция/Италия»
(«Что была Аркадия, по описанию поэтов, в Греции, то или
почти то Полтава в У крайне...»93), в редко, но возникающем
обращении к местным обычаям и поверьям («Здесь сохраняет­
ся древнее обыкновение праздновать окончание жатвы —
остаток времен языческого богослужения...»94).
Это наметившееся движение к осмыслению Украины как
«заповедника древней культуры» обладало большим потенци­
алом, поскольку, с одной стороны, преодолевая черты резкой
внутренней специфичности, связанной с образом казачества,
завершало интеграцию Малороссии в имперскую культуру,
причем в особом статусе прародины, а с другой — предлагало
инструменты включения новой Украины, уже как части импер­
ского строительства, в европейскую культурную перспективу.
Закономерно, что в российской словесности конца 1810-х —
1830-х годов репертуар символических моделей, выработан­
ный в ходе осмысления образа Украины литераторами пре­
дыдущего поколения, подвергся значительной селекции. Так,
черты архаического варварства, внесенные Н.В. Гоголем в
изображение Запорожской Сечи в «Тарасе Бульбе», были вос­
приняты современниками уже как диссонанс, требовавший
особого оправдания95, однако демократизм и вольнолюбие
казачьей республики оценивались в качестве признаков ес­
509
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
тественных, актуализированных дворянской фрондой и разви­
тых в обширном комплексе исторических повествований, как
научных, так и заведомо фикциональных — от «Истории Ма­
лой России» Д.Н. Бантыш-Каменского до незаконченного «Гай­
дамака» О.М. Сомова. Тем не менее основным в русской ро­
мантической словесности конца 1810-х — 1830-х годов стал
все-таки образ «славянской Авзонии», теснее всего связанный
с задачами имперского национального строительства, причем
как внутреннего, так и внешнего: новое место России в Евро­
пе после эпохи Священного союза во многом связывалось с
покровительством славянским народам, ближайший из кото­
рых должен был выступить патриархальным аналогом и хра­
нителем исконных качеств «русскости», оттеняя органичную
спаянность этнического ядра империи.
Фольклорно-этнографическая, реконструирующая направ­
ленность российского украинофильства определилась сразу,
с публикаций Н.А. Цертелева (1819), и сохраняла этот харак­
тер до 1840-х годов. Но углубленная разработка малороссий­
ской региональной специфики, с другой стороны, поддержи­
вала и значимость системы различений «своего» и «другого»,
созданной усилиями русских и украинских деятелей 1780—
1810-х годов. В результате H.A. Полевой даже в 1830 году,
рецензируя «Историю Малой России» Д.Н. Бантыш-Каменского, трезво констатировал незавершенность ассимиляции:
«<...> политической самобытности у них нет и быть не может,
но опять-таки они наши, а не мы (курсив оригинала. —
В К , ТВ.)»96. Эта двойственность создавала питательную сре­
ду для развития и укрепления альтернативного национа­
листического дискурса, выраставшего в полемиках 1830—
1840-х годов, о степени самостоятельности украинского язы­
ка, истории и культуры.
Примечания
1Миллер АИ. Империя Романовых и национализм: Эссе по методо­
логии исторического исследования. М.: Новое литературное обозре­
ние, 2008. С. 42-532 См.: Пыпин АН. История русской этнографии. Т. III. Этнография
малорусская. СПб.: Типография М.М. Стасюлевича, 1891; Комаров АИ.
510
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
Украинский язык, фольклор и литература в русском обществе начала
XIX века //Ученые записки Ленинградского государственного универ­
ситета. Серия филологических наук. 1939- Вып. 4. С. 125— 158; Волын­
ский ПК Украинские произведения в русских журналах 20—30-х годов
XIX века // Волынский П.К Из творческого наследия. Киев: Наукова
думка, 1973- С. 82—94;Мш1л<?рАУкраинофильство // Славяноведение.
1998. № 5. С. 28-37.
3 См. некоторые материалы этого ретроспективного плана: Сиповський ВВ. Украша в росшському письменста. Ч. 1 (1801 — 1850).
Киев: 3 друкарш Украшсько1 Академи Наук, 1928; Bushkovich P. The
Ukraine in Russian Culture 1790— 1860: The Evidence o f the Journals //
Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1991. Bd. 39- H. 3- S. 339—3634 См.: Мадариага И. de. Россия в эпоху Екатерины Великой / Пер.
с англ. Н.Л. Луженской. М.: Новое литературное обозрение, 2002.
С. 439-520.
5См.: KohutZE. Russian Centralism and Ukrainian Authonomy: Imperial
Absorption o f the Hetmanate 1760s — 1830s. Cambridge, Mass.: Harvard
University Press, 1988.
6 Ср. в этом плане размышления об особом статусе региона: Мацузато К. [Рец. на кн.: Шандра В. Малоросшське генерал-губернаторство
1802—1856. Функци, структура, apxiB. Кшв: Держ. ком. apxiBiB Украши,
2001] // Ab Imperio. 2002. № 2. C. 605-616.
7 Цит. по: Стороженко Н. К истории малороссийских козаков
в конце XVIII и в начале XIX века // Киевская старина. 1897. № 10.
С. 115-131, 143-156, 332-350, цит. с. 128.
8 Цит. по: Стороженко Н. К истории малороссийских козаков в
конце XVIII и в начале XIX века. С. 1439 См. ее развернутый анализ: Миллер АИ. Украинский вопрос в по­
литике властей и русском общественном мнении (вторая половина
XIX века). М.: Алетейя, 2000 (http://www.ukrhistory.narod.ru/texts/millerpred3.htm [27.08.2011]).
10Kohut ZE. Russian Centralism and Ukrainian Authonomy: Imperial
Absorption o f the Hetmanate 1760s — 1830s. P. 259- Здесь и далее, если
иное не оговорено, перевод иноязычных цитат выполнен авторами
статьи.
11Дзюба О. Украшщ в культурному жита Pocii (XVIII ст.): причини
м1граци // Россия — Украина: история взаимоотношений / Под ред.
А.И. Миллера, В.Ф. Репринцева, Б.Н. Флори. М.: Школа «Языки русской
культуры», 1997 (http://litopys.org.ua/vzaimo/vzlO.htm [27.08.2011]).
12 Saunders D. Ukrainian Impact on Russian Culture 1750—1850. Ed­
monton: CIUS Press, 1985. См. также: RaeffM. Ukraine and Imperial Russia:
Intellectual and Political Encounters from the Seventeenth to the Nine­
teenth Century // Ukraine and Russia in their Historical Encounter / Ed. by
PJ. Potichnyj, M. Raeff, J. Pelenski, G.M. Zekulin. Edmonton: CIUS Press, 1992.
P 39—66; Голубенко П. Украша i Рос1я в евши культурних взашин. Киш:
Дшпро, 1993; Шип НА Русско-украинское культурное сотрудничество
в XVIII — первой половине XIX в. Киев: Наукова думка, 1988.
511
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
13Подборка исторических документов («Летописец Малой России»
Г. Грабянки, мемуары П. Гордона, письмо Л. Сапеги, универсал Б. Хмель­
ницкого и несколько других) в «Российском магазине» (1792—1794)
Ф.О. Туманского; «Новое путешествие в Малороссию» П.И. Шаликова
(Вестник Европы. 1804. № 2); речи ГА. и В.Г. Полетики, В.Н. Каразина
(Вестник Европы. 1803. № 13 и 16; 1805. № 24; 1809. № 4 и 5; 1811. № 1);
«Ода, сочиненная на малороссийском наречии по случаю временно­
го ополчения» Г. Кошниц-Квитницкого (Вестник Европы. 1807. № 9);
«Письмо из Малороссии» И.И. Гуржеева (Вестник Европы. 1809- № 5);
«Анекдоты» П.Ф. Калайдовича (Вестник Европы. 1810. № 7) и некото­
рые другие.
14ПыпинАН. Белорусская этнография // Вестник Европы. 1887. № 4.
С. 644-683.
15Bushkovich P. The Ukraine in Russian Culture 1790— 1860. S. 343—
344.
16 См. постановку этой проблемы в работах: Киселева ЛЯ. Жур­
нал «Зритель» и две концепции патриотизма в русской литературе
1800-х гг. // Проблемы типологии русской литературы: Труды по рус­
ской и славянской филологии: Литературоведение / Ученые записки
Тартуского университета. 1985. Вып. 645. С. 3—20; Зорин АЯ. Кормя
двуглавого орла... Литература и государственная идеология в России
последней трети XVIII — первой трети XIX века. 2-е изд. М.: Новое ли­
тературное обозрение, 2004. С. 157—266; Живов ВМ. Чувствительный
национализм: Карамзин, Ростопчин, национальный суверенитет и
поиски национальной идентичности // Новое литературное обозре­
ние. 2008. № 91. С. 114-140.
17Так, АН. Зорин отмечает влияние идей Ф. Шлегеля на становле­
ние модернизационной идеологической программы С.С. Уварова:
Зорин АЯ. Кормя двуглавого орла... Литература и государственная иде­
ология в России последней трети XVIII — первой трети XIX века.
С. 352-359.
18 Последовательная история становления русской националисти­
ческой идеологии в конце XVIII — первые десятилетия XIX века еще не
написана, хотя отдельные ее эпизоды анализировались в статьях и
монографиях Дж.Л. Блэка, Р. Уортмана, А.М. Мартина, А.Н. Зорина,
Л.Н. Киселевой, В.М. Живова, МЛ. Майофис и ряда других ученых, а о
необходимости ее системного изучения еще в начале 2000-х писал
Р. Уортман в статье: Вортман Р. Национализм, народность и Россий­
ское государство / Пер. с англ. О. Майоровой // Неприкосновенный
запас. 2001. № 3 (17). С. 100-105.
19Kohut ZE. Russian Centralism and Ukrainian Authonomy: Imperial
Absorption o f the Hetmanate 1760s — 1830s. P. 264, 27320 См.: Киевская старина. 1893- № 1. C. 41—76.
21 Письмо В.Г. Полетики к А.И. Чепе от 2 февраля 1810 года // Киев­
ская старина. 1893- № 1. С. 56.
22 См. богатый материал этого рода в кн.: Оглоблин О. Люди Старо!
Украши. München: Дншрова Хвиля, 1959-
512
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
23Каппелер А. Мазепинцы, малороссы, хохлы: украинцы в этниче­
ской иерархии Российской империи // Россия — Украина: история
взаимоотношений / Под ред. А.И. Миллера, В.Ф. Репринцева, Б.Н. Фло­
ри. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. С. 125— 144.
24RaeffM. Ukraine and Imperial Russia: Intellectual and Political Encoun­
ters from the Seventeenth to the Nineteenth Century. P. 82.
25 См.: Бессарабова НБ. Путешествия Екатерины II по России. М.:
МГИ им. Е.Р. Дашковой, 2005; Ибнеева ГБ. Путешествия Екатерины II:
опыт «освоения» имперского пространства. Казань: Казанский государ­
ственный ун-т им. В.И. Ульянова-Ленина, 2006.
26Журналы «Харьковский Демокрит» (1816) и «Украинский вест­
ник» (1816— 1819), позднее «Украинский журнал» (1824— 1825). См.
подробнее о них: ПиксановНК. Областная литература в первой четвер­
ти XIX века // История русской литературы: В 10 т. М.; Л.: Издательство
АН СССР, 1941. Т. 5. Ч. 1. С. 349-352.
27 Здесь отсчет можно вести от романа Ф.Н. Глинки «Зиновий Бог­
дан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия» (1816, отд. изд. —
СПб, 1819), начавшего создание декабристского «украинского текста».
(Об «украинском тексте» декабристов см. также статью Г. Киршбаума в
этом сборнике. — Прим. ред.)
28 В трудах И.Г. Гердера, К. Антона, ЛА. Гебгарди, И.Х. Энгеля, И. Рорера, Б. Гаке, И.К Аделунга и др. См.: Ламанский ВИ. Об историческом
изучении греко-славянского мира в Европе. СПб.: Типография Майко­
ва, 1871. С. 61 и
Лаптева ЛП. История славяноведения в России
в XIX веке. М.: Индрик, 2005. С. 15-42.
29 См.: Дзюба О. Украшщ в культурному жита Pocii (XVIII ст.): при­
чини мярацй; Андреев АЮ. Русские студенты в немецких университе­
тах XVIII — первой половины XIX века. М.: Знак, 2005.
30 См. их обзор: Лазаревский А. Прежние изыскатели малорусской
старины // Киевская старина. 1894. № 12. С. 359—360, 373—378.
31 Ср. также источники, приводимые Д.Н. Бантыш-Каменским в его
«Истории Малой России со времен присоединения оной к российско­
му государству при царе Алексее Михайловиче» (Ч. 1—4. М.: В типогра­
фии Семена Селивановского, 1822).
32 См.: ВульфЛ. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в
сознании эпохи Просвещения / Пер. с англ. И. Федюкина. М.: Новое
литературное обозрение, 2003.
33Записки инженерного офицера Мартоса о турецкой войне в цар­
ствование Александра Павловича 1806—1812 // Русский архив. 1893Кн. 2. № 7. С. 305-368, цит. с. 345.
34Voltaire. Histoire de Charles XII, roi de Suede. Paris: Chez Jacob Tonson,
ä se vend chez les libraries Frangois, 1734. P 191 — 192.
35 Voltaire. Histoire de l’empire de Russie sous le Pierre le Grand //
CEuvres completes. Paris: Au Bureau de la Societes des publications illustrees,
1846. V. 4. P. 594 и др.
36 См.: Зарубежная историография истории запорожского казаче­
ства: Сб. статей. Запорожье: Изд. 3anopi3bKoro державного ушверситету, 1992.
513
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
37 [Миллер Г.Ф] Исторические сочинения о Малороссии и Малорос­
сиянах Г.Ф. Миллера, бывшего историографа российского, писанные
на русском и немецком языках и хранящиеся в Московском Главном
Архиве Министерства иностранных дел. М.: В Университетской типо­
графии, 1846. С. 40.
38 См. о ней в нашей статье: Киселев B.C. Формы колониального
дискурса в раннем русском летописании (к постановке проблемы) //
Вестник Томского государственного университета. Филология. 2009.
№ 2 (6). С. 23-40.
39[Миллер Г.Ф] Исторические сочинения о Малороссии и Малорос­
сиянах Г.Ф. Миллера, бывшего историографа российского, писанные
на русском и немецком языках и хранящиеся в Московском Главном
Архиве Министерства иностранных дел. С. 65—66 и др.
40 Полное собрание законов Российской империи. СПб.: В типогра­
фии II отделения Собственной Его Императорского Величества канце­
лярии, 1830. Т. 20. С. 190 (№ 14354).
41 Бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в Государствен­
ном архиве Министерства иностранных дел, 1744—1796: В 5 т. СПб.:
Типография Императорской Академии наук, 1871 — 1885. Т. 4. С. 476.
42Григорович НИ. Канцлер князь Александр Андреевич Безбородько: В 2 т. СПб.: Типография B.C. Балашова, 1879—1880. Т. 2. С. 261.
43Левшин А. Письма из Малороссии. Харьков: В университетской
типографии, 1816. С. 60.
44 Там же. С. 30-31.
45 См. о нем: Вацуро ВЭ. Антоновский Михаил Иванович // Словарь
русских писателей XVIII века. Вып. 1 (А—И). Л.: Наука, 1988. С. 35—37.
46 См. о вкладе М.И. Антоновского: Тотсарев СА Первая сводная эт­
нографическая работа о народах России (из истории русской этно­
графии XVIII в.) // Вестник МГУ. Историко-филологическая серия.
1958. №4. С. 113-127.
47 Цит. по изд.: Георги ИГ. Описание всех обитающих в Российском
государстве народов: их житейских обрядов, обыкновений, одежд,
жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других достопамятно­
стей. СПб.: Русская симфония, 2007. С. 716.
48 Там же. С. 720.
49Там же. С. 721.
50 См.: ВульфЛ. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в
сознании эпохи Просвещения. С. 351—360.
51Георги ИГ. Описание всех обитающих в Российском государстве
народов: их житейских обрядов, обыкновений, одежд, жилищ, упраж­
нений, забав, вероисповеданий и других достопамятностей... С. 726.
52Там же. С. 73353Там же. С. 740.
54 Измайлов ВВ. Путешествие в полуденную Россию: В 3 ч. М.:
В Университетской типографии, 1802. Ч. 3 (на титульном листе Ч. 4).
С. 13-17.
55Там же. С. 18-19.
514
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
56Там же. С. 21.
57 Сил Литвинова Т.Ф. Общественная мысль Украины второй поло­
вины XVIII — первой половины XIX века: Григорий и Василий Полетики. Автореф. дисс.... канд. ист. наук Днепропетровск, 199358 Разговор Великороссии с Малороссиею (Литературный памят­
ник второй половины XVHI века) // Киевская старина. 1882. Т. I. С. 325—
365, цит. с. 331.
59 См..Яковенко НН. Вступ до icTopii. Киш: Критика, 2007. С. 14960 История Русов. Сочинение Георгия Конисского, архиепископа
Белорусского. М.: В университетской типографии, 1846. С. 14.
61 Там же. С. 18.
62 См. выразительный образец гибкой политики Румянцева в этом
вопросе: Письмо П.А. Румянцева-Задунайского к генерал-прокурору
князю А.А. Вяземскому о награждении малороссиян чинами (2 мая
1774 года) // Киевская старина. 1891. № 1. С. 176—177.
63 История Русов. С. 7.
64 См. об этом: Лотман ЮМ. Из наблюдений над структурными
принципами раннего творчества Гоголя // Труды по русской и славян­
ской филологии: Литературоведение. XV / Ученые записки Тартуско­
го университета. 1970. Вып. 251. С. 34.
65 Цит. по: Есипов ГВ. Путешествие императрицы Екатерины II в
Южную Россию в 1787 году // Киевская старина. 1891. № 1. С. 111.
66Капнист ВВ. Собрание сочинений: В 2 т. М.; Л.: Издательство Ака­
демии наук СССР, I960. Т. 1. С. 98—99- Ср. также знаменательное нача­
ло отчета ПА. Румянцева перед Екатериной II о состоянии дел в Мало­
россии: «Древность не оставила здесь никаких следов, каким образом
Малая Россия управляема была» (Киевская старина. 1884. № 12. С. 693).
67 См. о роли Крыма в «греческом проекте» Екатерины II: Зорин АЛ.
Кормя двуглавого орла... Литература и государственная идеология в
России последней трети XVIII — первой трети XIX века. С. 31—64.
68 Русская старина. 1873- № 8. С. 67369См.: Булкина И. Киев в русской литературе первой трети XIX века:
пространство историческое и литературное. Тарту: Tartu Ülikooli
Kirjastus, 2010. C. 39—6370ШафонскийА Черниговского наместничества топографическое
описание. Киев: В университетской типографии, 1851- С. 2571Там же. С. 27.
72 Есипов ГВ. Путешествие императрицы Екатерины II в Южную
Россию в 1787 году. С. 10473Шафонский А. Черниговского наместничества топографическое
описание. С. 3474Там же. С. 26.
75Гмелин СГ. Путешествие по России для исследования трех царств
естества. Изд. 2-е. СПб.: Типография Императорской Академии Наук,
1806. Ч. 1.С. 138-13976Измайлов ВВ. Путешествие в полуденную Россию. Ч. 1. С. 60.
77ЛевшинАИ. Письма из Малороссии. С. 76—77.
515
ВИТАЛИЙ КИСЕЛЕВ, ТАТЬЯНА ВАСИЛЬЕВА
78Там же. С. 65.
79Там же. С. 70.
80Там же. С. 65—77.
81Гердер ИГ. Идеи к философии истории человечества / Пер. с нем.
А.В. Михайлова. М.: Наука, 1977. С. 471.
82Маркович ЯМ. Записки о Малороссии, ее жителях и произведе­
ниях. Ч. 1.СП6, 1798. С. 2.
83Там же. С. 55.
84 Там же. С. 3985Маркович ЯМ. Записки о Малороссии, ее жителях и произведе­
ниях. С. 42.
86Там же. С. 43- Ср. более трезвые оценки А.Ф. Шафонского, видев­
шего не только природное богатство, но и человеческую бедность
Украины: «Представив себе Малую Россию как край, где труд земле­
дельца мало платится, где ремесел, рукоделий и художеств почти ни­
каких нет, и где, следовательно, внутренний и внешний торг весьма
мал, <...> представить себе легко и то можно, что Малая Россия вообще
деньгами бедна, а сия общая бедность и к тому бывшее доселе всех
жителей неограниченное (т.е. с нечеткой сословной принадлежно­
стью. — ВК, ТВ.) состояние и недостаток в науках и просвещении, а от­
того проистекающее худое воспитание юности, есть причиною, что
Малая Россия и наружным своим видом в городах и деревнях с други­
ми губерниями не может сравниться» (ШафонскийАФ. Черниговского
наместничества топографическое описание. С. 21—22).
87Маркович ЯМ. Записки о Малороссии, ее жителях и произведе­
ниях. С. 50.
88Гердер ИГ. Идеи к философии истории человечества. С. 472.
89Маркович ЯМ. Записки о Малороссии, ее жителях и произведе­
ниях. С. 57-59, 63-64.
90 См.: Маркова ОЛ. О происхождении так называемого грече­
ского проекта (80-е годы XVIII в.) // История СССР. 1958. № 4. С. 52—
78; Зорин АЛ. Кормя двуглавого орла... Литература и государственная
идеология в России последней трети XVIII — первой трети XIX века.
С. 31-64.
91 См. о последних: Майофис МЛ. Западноевропейские источники
«Краткого изыскания о гипербореанах» В.В. Капниста // Русская фи­
лология — 8. Сборник научных работ молодых филологов. Тарту:
Tartu Ülikooli Kirjastus, 1997. C. 59—66; Она же. Воззвание к Европе:
литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный
проект 1815— 1818 годов. М.: Новое литературное обозрение, 2008.
С. 384-390.
92Измайлов ВВ. Путешествие в полуденную Россию. Ч. 1. С. 51—52.
93 Цит. по.: Шаликов ПЛ. Путешествие в Малороссию // Ландшафт
моих воображений: Страницы прозы русского сентиментализма /
Сост. В.И. Коровин. М.: Современник, 1990. С. 516—570, цит. с. 54994Шаликов ПИ. Путешествие в Малороссию. С. 557.
95 Ср., например, реакцию некоего Ав.мл. из Дерпта в «Моих колла­
жах о сочинении Н.В. Гоголя “Миргород”»: «Характер запорожцев <...>
516
«СТРАННОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОНМИЩЕ» ИЛИ «НАРОД...»
несмотря на его зверство, дикость — имел много великого, патриар­
хального. <...> Много поэзии в положении общества людей буйных,
разгульных, энтузиастов» (Литературные прибавления к «Русскому
инвалиду». 24 апреля 1835. № 33). Схожие оценки присутствовали и в
рецензиях О.И. Сенковского (Библиотека для чтения. 1835. Т. 9- Ч. 2.
Отд. VI. С. 31), С.П. Шевырева (Московский наблюдатель. 1835. Март.
Кн. 2. С. 411), в статье Н.И. Надеждина «Европеизм и народность в от­
ношении к русской словесности» (Телескоп. 1836. № 2. С. 256) и др.
96
Московский телеграф. 1830. Ч. 35. № 17. С. 86. Более того, рост
интереса к Украине иногда провоцировал на нарочитое установление
дистанции, что ощущается в рецензии Н.А. Полевого, который отчет­
ливо накладывал на «Историю» Д.Н. Бантыш-Каменского дискурсив­
ные шаблоны французской романтической историографии (ср, в
частности, сочинения Ж.Н.О. Тьерри), стремясь интерпретировать от­
ношения России и Малороссии по моделям европейской колониза­
ции: «Мы поступили [с малороссами], как обыкновенно поступают по­
бедители с завоеванными землями. Мы обрусили их аристократов,
помаленьку устранили местные права и ввели свои законы, поверья,
удалили строптивых, сами перемешались с простолюдинами-туземцами, но за всем тем обрусить туземцев не успели» (Там же. С. 85—86).
Штефан Родевалъд
«ВНЕШНЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ
ВНУТРЕННЕГО» И «ВНУТРЕННЯЯ
КОЛОНИЗАЦИЯ ВНЕШНЕГО»:
оппозиционные элиты столиц
vs. лояльные элиты Западного края,
1830—19Ю годы
I. Введение
Цель этой статьи — применить тезис о «внутренней коло­
низации России», предложенный Александром Эткиндом1,
к исследованию репрезентации и восприятия царской власти
в России второй половины XIX и начала XX века. Материалом
для нашего исследования стали дискурс славянофильства2 и
риторические приемы, использовавшиеся для интерпретации
«западных окраин» как «исконной» территории России3. Эти
методы обсуждаются на примере текстов, созданных предста­
вителями элит Полоцка в конце XIX и начале XX века4. Кроме
того, в статье будет предпринята попытка взглянуть на тезисы
Ричарда Уортмана, касающиеся «сценариев власти»5, через
призму «внутренней колонизации». Нас будут интересовать
конкретные дискурсивные практики манипуляции культурны­
ми дистанциями6. Это позволит дополнить уортмановский
анализ «инсценировок» как важнейшей репрезентации цар­
ской власти, а также показать вариативность путей внутренней
колонизации.
Начнем с определения понятий «внутренняя колонизация
России» и «сценарии власти». Александр Эткинд предполагает,
что манипуляция культурными дистанциями как колониальная
практика в Российской империи использовалась не только в
окраинных присоединенных к России регионах, но и во внут­
ренних. «Простой народ», населявший внутренние области
империи, согласно Эткинду, конструировался как культурно
518
«ВНЕШНЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ ВНУТРЕННЕГО»..
отличный от вестернизированной элиты. Его дисциплиниро­
в ан а, собственно, и было целью цивилизационной миссии
российских администраторов: «В отличие от классических
империй с заморскими колониями в разных концах света, ко­
лонизация России имела центростремительный характер. <...>
Россия колонизовала саму себя, осваивала собственный народ.
То была внутренняя колонизация, самоколонизация, вторич­
ная колонизация собственной территории»7.
Уортман, в свою очередь, высказал предположение, что раз­
витие монархии во многом определялось фундаментальными
мифами о царствовании и было преобладающим фактором в
образовании политической культуры империи: «Я воспри­
нимаю российскую монархию как систему символов, объеди­
ненную доминирующим мифом о вестернизированном все­
могущем правителе с атрибутами завоевателя, воплощения
прогресса, культуры и, позже, нации»8. В дальнейшем нам бы
хотелось сопоставить эти два тезиса.
И. «Внешняя колонизация внутреннего»
Согласно Уортману, насильственный и разрушительный
характер политического конфликта в российском обществе
начала XX века частично объясняется тем, что на образ мыс­
лей последних царей влияла уже сложившаяся к тому времени
мифология империи. Одним из основных мотивов этой мифо­
логии стало представление о царской власти как о завоевании
страны. Влияние мифа приводило к тому, что императоры и их
подчиненные были всегда готовы применить силу для восста­
новления авторитета верховной власти9.
Риторическая фигура «завоевания» задолго до Петра Вели­
кого служила обоснованием царской власти. Петр только за­
менил византийские культурные модели западными, когда
представлял себя как императора. «Образ завоевателя вел
свою традицию от старых [европейских] мифов о родоначалии. Завоеватель представлялся основателем, богоподобной
личностью, отвергнувшей старые формы власти, чтобы со­
здать новые...»10
519
ШТЕФАН РОДЕВАЛЬД
Частью мифа об императоре как покорителе страны стала
насильственная европеизация русской аристократической
элиты. Европейская наука и культура легитимировали абсо­
лютистское государство. Каждый новый монарх в XVIII —
начале XX века начинал свое правление, предлагая новые кон­
цепции монархии и разрабатывая сценарий мифа о собствен­
ном правлении, в который всегда входило изображение прав­
ления как завоевания. «После Петра I русские императоры и
императрицы отождествляли себя со своим государством и
оценивали собственные достижения с точки зрения расшире­
ния и преобразования государства Российского <...> Народ жил
вне мифа — в повседневной реальности»11.
Эти тезисы Уортмана легко сопоставить с тезисами Эткинда. Вот что Эткинд пишет о Петре Великом: «Петр творчески
переописал задачу, создав новое пространство колонизации:
русский и прилежащие народы»12. «Позднее Бакунин, пытаясь
направить русскую мысль на рельсы протеста, будет изобли­
чать Романовых как “немцев” и, значит, внешних колонизато­
ров России»13. Монархи конструировали культурную дистан­
цию между собой и подданными, а интеллигенция утверждала,
обосновывала или оспаривала эту дифференциацию.
В общих чертах описанное развитие монархии очень хоро­
шо согласуется с концепцией «колонизации». Мое дополнение
вызвано стремлением приблизиться к языку источников, в дан­
ном случае — к языку Бакунина и к имперскому мифу о завое­
вании. В этом случае, на мой взгляд, предпочтительнее было бы
говорить не о «внутренней», а о «внешней колонизации». Точ­
нее, о воображаемой внешней колонизации как «внутреннего»,
так и «внешнего». Для того чтобы проиллюстрировать этот те­
зис, приведем некоторые высказывания славянофилов середи­
ны XIX века. Иван Киреевский описывал эту воображаемую
колонизацию, еще даже не будучи славянофилом — в своей
нашумевшей статье 1832 года «Девятнадцатый век»:
...И это недавно начавшееся просвещение, включающее нас
в состав европейских обществ, не было плодом нашей пре­
жней жизни, необходимым следствием нашего внутренне­
520
«ВНЕШНЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ ВНУТРЕННЕГО»..
го развития; оно пришло к нам извне и частию даже насиль­
ственно, так что внешняя форма его до сих пор еще нахо­
дится в противоречии с формою нашей национальности14.
Таким образом, «внутреннее развитие» оказывается в про­
тиворечии с «внешним»:
...Переворот, совершенный Петром, был не столько развити­
ем, сколько переломом нашей национальности; не столько
внутренним успехом, сколько внешним нововведением15.
Киреевский рассматривал русскую историю в европейском
контексте — и даже попытку тогдашних ранних националис­
тов освободиться от этого контекста считал обусловленной
европейскими влияниями:
На чем же основываются те, которые обвиняют Петра,
утверждая, будто он дал ложное направление образованно­
сти нашей, заимствуя ее из просвещенной Европы, а не раз­
вития изнутри нашего быта? Эти обвинители великого
создателя новой России с некоторого времени распростра­
нились у нас более, чем когда-либо, и мы знаем, откуда
почерпнули они свой образ мыслей. Они говорят нам о
просвещении национальном, самобытном; не велят заим­
ствовать, бранят нововведение и хотят возвратить нас к
коренному и старинно-русскому. Но что же? Если рассмот­
реть внимательно, то это самое стремление к национально­
сти есть не что иное, как непонятное повторение мыслей
чужих, мыслей европейских, занятых у французов, у немцев,
у англичан и необдуманно применяемых к России16.
Именно национальное движение было с этой точки зрения
только подражанием или мимикрией других европейских дви­
жений.
В 1834 году в статье «В ответ А.С. Хомякову» Киреевский,
говоря о старой России, дополнил свои соображения:
521
ШТЕФАН РОДЕВАЛЬД
Как могло это [«допетровское». — Ш Р ] уничтожиться, не
принесши плода? Как могло оно уступить насилию чужого
элемента? Как возможен был Петр, разрушитель русского и
вводитель немецкого? Если же разрушение началось преж­
де Петра, то как м огло Московское княжество, соединивши
Россию, задавить её? Отчего соединение различных частей
в одно целое произош ло не другим образом? Отчего при
этом случае должно было торжествовать иностранное, а не
русское начало?17
Внешнее «иностранное», введенное Петром, разрушило
внутреннее «русское». Воображаемая культурная дистанция
между «старым» и «новым» оказалась весьма значительной.
Алексей Хомяков еще более радикализовал мысль Киреев­
ского в статье «Об общественном воспитании в России», напи­
санной весной 1849 года и опубликованной (хотя и с цензур­
ными изъятиями) в аксаковской газете «День» в 1861-м18:
...[В]ся душа человека, его мысли, его чувства раздвояются;
исчезает всякая внутренняя цельность, всякая цельность
жизненная; обессиленный ум не дает плода в знании; уби­
тое чувство глохнет, засыхает; человек отрывается, так ска­
зать, от почвы, на которой вырос, и становится пришельцем
на своей собственной земле19.
Очень близки к мыслям Хомякова соображения Константи­
на Аксакова, изложенные в 1850-е годы в статье «О современ­
ном человеке», впервые опубликованной посмертно, в 1876 го­
ду. По мнению К. Аксакова, в результате реформ Петра народ
оказался «отодвинуты[м] от истории» и «сделался как будто за­
воеванным в собственной земле своей». Новое «[о]бщество,
оторванное от народа, усевшись и расположившись на наро­
де, наслаждается беззаботно эгоистическим пользованием бла­
гами жизни, легким просвещением, состоящим в повторении
чужих мыслей»20.
Представление внутренней колонизации как внешней за­
метно и в следующем примере разыгрывания позиции чужо­
го на «собственной земле», который приводит Аксаков:
522
«ВНЕШНЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ ВНУТРЕННЕГО»..
Петр... стал принимать всё от иностранцев, не только по­
лезное и общечеловеческое, но и частное и национальное,
саму жизнь иностранную со всеми случайными её подроб­
ностями <...>; переломлен был весь строй русской жизни,
переменена была сама система. Таким образом, даже самое
полезное, что принимали в России и до Петра, непременно
стало не свободным заимствованием, а рабским подража­
нием. К этому присоединилось еще другое обстоятельство:
именно насилие, неотъемлемая принадлежность действий
Петра21.
В другой статье, написанной в начале 1850-х, Константин
Аксаков еще отчетливее принял сторону «субалтернов» и про­
возгласил начало деколонизации:
Петр освободился от национальности, но только рус­
ской, покорившись другой национальности, европейской, и
во имя последней, чуждой, стал гнать первую, свою. — Такая
неправда не могла не иметь вредных следствий: человече­
ское явилось к нам в образе чуждой, безжалостной и тесня­
щей национальности; понятно после этого противодей­
ствие многих умов и слова Петру Кикина: «Ты говоришь,
государь, что я умен; оттого я тебя не люблю. Ум лю бит про­
стор, а от тебя ему тесно»22.
Как показывает Уортман, говоря о роли «европейского
мифа» в репрезентациях царской власти, русские императоры
с Петра I до Николая I представляли себя как европейцев, ко­
торые осваивали чужую страну. За такое представление власти
их открыто критиковали политические оппозиционеры —
сначала К. Рылеев, потом формировавшаяся в 1830-е годы рус­
ская интеллигенция.
Следующий пример призван показать, что образ «внешней
колонизации внутреннего» использовался в 1862 году при
праздновании «Тысячелетия России» (тысяча лет отсчиты­
валась от легендарного «призвания варягов на Русь») и был
воспринят в то время очень критически. На памятнике, уста­
523
ШТЕФАН РОДЕВАЛЬД
новленном в Новгороде Великом, были изображены только во­
енные герои, князья, генералы и адмиралы. Единственным изо­
браженным на памятнике крестьянином оказался Иван
Сусанин, который считался в официальной исторической ми­
фологии спасителем монархии. Филолог Федор Буслаев рас­
критиковал памятник, на барельефах которого русскую народ­
ность представлял не русский народ, а русское государство:
памятник «не учитывал» народа23. Иван Аксаков писал, что на­
род был исключен из празднования «Тысячелетия России» —
впрочем, по
Похожие документы
году царствования Юстина, т. е. к 518 г.61 В настоящее время
году царствования Юстина, т. е. к 518 г.61 В настоящее время
Греческие колонии
Греческие колонии
КОЛОНИЗАЦИЯ КАК ФАКТОР РЕГИОНАЛИЗАЦИИ РУССКОЙ
КОЛОНИЗАЦИЯ КАК ФАКТОР РЕГИОНАЛИЗАЦИИ РУССКОЙ
Россия – многонациональная империя
Россия – многонациональная империя
6 класс история урок №10
6 класс история урок №10
круглый стол по XIX в
круглый стол по XIX в
З. И. Цечоева Цечоева Залина Исрапиловна, аспирант кафедры
З. И. Цечоева Цечоева Залина Исрапиловна, аспирант кафедры
Государство и российское общество в конце19 нач 20 вв
Государство и российское общество в конце19 нач 20 вв
здесь - Молодёжь Костромской области
здесь - Молодёжь Костромской области
Внутренняя колонизация России
Внутренняя колонизация России
Скачать
реклама