РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ Институт «Русская антропологическая школа» РАШ Русская антропологическая школа Труды Выпуск 14 Москва 2016 УДК 008.001 ББК 71.4я43 Т78 Председатель редакционного совета Вяч. Вс. Иванов, академик РАН Редакционный совет: А.Г. Васильев, Н.Г. Полтавцева, О.В. Аронсон, А.А. Олейников, Е.В. Петровская, Е.В. Пчелов, В.А. Косякова, С.О. Зотов, Е.Ю. Трушкина, С.В. Лаврентьева Главный редактор С.О. Зотов ISBN 978-5-7281-1774-2 © Российский государственный гуманитарный университет, 2016 1. Советский дискурс в современной культуре. Советские 80-е От редактора Советские восьмидесятые как переломная эпоха В первом сборнике статей о советской культуре и советском дискурсе, вышедшем в 2010 году как «Труды РАШ», я писала, обращаясь к работе голландского ученого Анкерсмита «Возвышенный исторический опыт», о том, что исследование механизмов чувственной памяти о прошлом покажет, почему мы до сих пор переживаем «травму прошлого», то и дело оказываясь в ситуации «культурного шока». Перейдя впоследствии от разговора о дискурсивных практиках советской культуры вообще к большей конкретике, участники международного © Полтавцева Н.Г., 2016 Составитель и научный редактор блока статей о советском дискурсе – Н.Г. Полтавцева. научного проекта «Восприятие советского дискурса в современной культуре» обратились к исследованиям определенных периодов его хронологического и культурного существования, пытаясь выделить если не эпохи, то хотя бы преемственность деятельности культурных механизмов, к которым относится и сама культурная память. Этому был посвящен Круглый стол 2013, обратившийся к культуре семидесятых, а затем и конференция этого года о восьмидесятых. Прошедшая под девизом «Советские восьмидесятые: стабильность или стагнация?», она на самом деле обращалась не столько к исследованию этой дихотомии, изначально не учитывавшей всей сложности эпохи, сколько к попытке, рассматривая ее различные дискурсы, увидеть сложность, неоднозначность, полиморфизм времени, совместившего в себе конец брежневской эпохи с началом перестройки. При этом механизм культурной памяти вновь актуализовал совмещение этого временного периода с нашей современностью, породив размышления не столько в духе концепций циклизма и «вечного повторения», сколько в осознании непреложной необходимости спокойного и объективного научного исследования «вечнозеленого» советского дискурса. Поэтому наш существующий шестой год (с 2009 года) проект – это не размышления на тему «мертвые хватают живых», не попытки дать прогностику исторических событий – всегда заведомо обреченные на неудачу, но честное стремление, объединившее группу ученых, исследовать закономерности и тренды данного феномена, выделив в качестве предмета дискурсивные практики. Данная подборка статей объединяет материалы конференции, посвященные культуре советских восьмидесятых и продолжает традицию двух сборников «Трудов РАШ» 2010 и 2012 годов и блока материалов Круглого стола 2013 года, опубликованного в «Новом литературном обозрении». Являясь продолжающимся совместным международным проектом Института «Русская антропологическая школа» и Института литературы им. Т.Г. Шевченко НАН Украины, проект традиционно включает в число своих участников ученых разных стран. Так, в этом блоке статей мы видим статьи Валентины Хархун и Татьяны Свербиловой (Украина), Торы Лане (Швеция), Джудит Дэвлин (Ирландия), посвященных разным аспектам советской культуры 6 и дискурса восьмидесятых. Валентина Хархун исследует специфику феномена шевченковского юбилея тех лет, Татьяна Свербилова рассматривает в свете известного романа 80-х Василия Аксенова «Остров “Крым”» жанр литературы «альтернативной истории» в современной украинской прозе, Тора Лане анализирует кинодискурс 80-х, а Джудит Дэвлин в свете концепции В. Клемперера проводит дискурсивный анализ известного письма Нины Андреевой, отражавшего характерные черты полемики различных идеологических дискурсов тех лет. Проблематика остальных статей также разнообразна и отражает многочисленные аспекты культуры восьмидесятых. Так, в статье Николая Поселягина рассматриваются различные представления о «русскости» в дискуссиях советских 80-х, Сергей Панов обращается к неолиберальному дискурсу перестройки, видя в нем один из вариантов европейского прогрессизма, Андрей Игнатьев анализирует рок-культуру восьмидесятых как образчик утопического контркультурного движения. В статье Полины Богдановой театральная культура тех лет представлена фигурами крупных режиссеров, а в статье Алексея Сурикова рассматривается любопытный феномен формирования нового типа документальности как политического мышления благодаря новому типу визуальности – телевизионной картинке. Сергей Зотов обращается к компаративному анализу культурных механизмов формирования образа «вождя» в двух официальных дискурсах «культуры Два» (В. Паперный), рассматривая значимую для этих дискурсов фигуру писателя и объясняя важность конструирования симулякров для отождествления писателя с «вождем». Завершающие подборку статья Эльны Орловой и реплика Александра Маркова служат своеобразным оформлением блока о дискурсах и культуре восьмидесятых. Так, Орлова анализирует конструктивную ориентацию в культуре в эпоху интенсивной изменчивости жизненных условий-70-х, рассматривая, как представители элитарной культуры структурируют и реструктурируют свои представления и репрезентации, относящиеся к окружению и своей идентичности, в то время как Александр Марков в статье «Жанровая природа “Занимательной Греции” М.Л. Гаспарова», рассматривая контексты возникновения самой известной, по его мнению, российской научно-популярной книги в области гуманитарных наук, утверждает, что сам жанр этой книги воплотил противоречия переходного периода от 7 советского времени к постсоветскому, соединяя следование советскому литературному канону с постсоветскими и постмодерными жанровыми поисками. Таким образом, как бы задаются временные рамки десятилетию восьмидесятых. Отрадно отметить, что за это время сложилась не только некоторая постоянная группа участников проекта, но и некоторые традиции, в частности, участие в нем магистрантов РАШ. В данном случае это Сергей Зотов и Алексей Суриков. Выражаю также свою искреннюю благодарность научному сотруднику Института литературы им. Т.Г. Шевченко НАН Украины Олексию Синченко за его доброжелательную постоянную и неоценимую помощь в техническом оформлении материалов проекта. Мы надеемся, что разговор о восприятии советского дискурса в рамках данного проекта будет продолжен и мы еще не раз встретимся на обсуждении многочисленных проблем и вопросов, к нему относящихся. Наталья Полтавцева Н. Поселягин Обустройство России как национального государства в оппозиционном дискурсе советских 1980-х Статья представляет собой краткий набросок представлений о России и «русскости», представленных в неофициальных и полуофициальных дискурсах советских восьмидесятых. Эти представления можно сгруппировать как минимум по трем направлениям: полуофициальному почвенническому (фактически я имею в виду ультраправое крыло официальной советской идеологии, от которого тем не менее идеологи марксизма отчасти дистанцировались), запрещенному диссидентскому, а также неформальному / альтернативному движению национального освобождения советских республик. Несмотря на все различия, а подчас и прямые конфликты в политической сфере, агентов всех этих дискурсов объединяло то, что разговор о нации у них в конечном счете превращался в реабилитацию национализма. Ключевые слова: нация, национализм, эмоциональное сообщество, официальный дискурс, диссидентский дискурс, альтернативная печать. Строительство национального государства на месте России или всего СССР – идея, сравнительно широко распространенная в © Поселягин Н.В., 2016 Н. Поселягин позднесоветской публицистике, как официальной, так и неофициальной. При этом официальные дискурсы, начиная с 1960–1970-х годов, в общем и целом распадались на два больших направления. С одной стороны, это было сформулированное еще на заре социалистической эпохи и широко пропагандируемое на всем протяжении советского периода представление об СССР как доме для всех входящих в него наций; если быть точнее, все существующие национальности равно превращались в материал для конструирования принципиально новой нации – советской. Идея искусственного создания нации в данном случае не скрывалась и, кроме того, уже с начала 1930-х годов активно совмещалась с имперской риторикой: Советский Союз здесь представал монолитной державой, объединяющей все входящие в нее народы в единую политическую общность. Вместе с тем эта общность, однажды возникнув, начинала функционировать как слаженная машина, доступная управлению опытного администратора (нация мыслилась как механизм). С другой стороны, в конце оттепели возникло второе направление официального – точнее, полуофициального – дискурса, где концепция сознательного конструирования замещалась идеей «естественного», «органического» возникновения и развития наций из этнических групп (нация мыслилась как организм)1. Эти взгляды все более активно транслировались в позднесоветской прессе правой направленности (прежде всего на страницах журналов «Наш современник» и «Молодая гвардия») и в еще более радикальном виде составили основу программы общества «Память». Это направление, существующее до настоящего времени, уже в 1970–1980-е годы отошло от пропаганды партийности и интернационализма, хотя при этом не порывало с официальным курсом – скорее выражало взгляды его ультраправого националистического крыла. Так, на страницах «Нашего современника» нередко цитировался Ленин, но при этом его высказывания интерпретировались в том смысле, что он поддерживал развитие русской национальной литературы. Категория На самом деле слово «возникло» здесь неточно: оно скорее вновь стало актуальным, в то время как основные концептуальные и методологические категории русского национализма были сформулированы еще в XIX веке. См. об этом, например: [Зорин 2004: 337–374; Тесля 2014]; в этих книгах также см. обширные списки литературы по вопросу. 1 10 Обустройство России как национального государства... народности в статьях Вадима Кожинова, Станислава Куняева, Сергея Семанова, Виктора Чалмаева, Михаила Лобанова и т. д. представала в виде сочетания двух категорий – национальной специфики и героики. Национальный способ жизни и мышления в их статьях (а также в прозе писателей, публиковавшихся на страницах «Молодой гвардии», «Нашего современника», «Москвы», «Литературной газеты» и др.) изображался как патриархальная утопия: это лирически окрашенная жизнь (как правило, сельская) на фоне родной природы и в полной гармонии с нею, причем смысл этой жизни почти исключительно сводился к производству эмоций – такую функцию у публицистов этого направления, в частности, выполняли сильно мифологизированные творчество и фигура Сергея Есенина. Даже если затрагивалась обязательная для советского времени тема технического прогресса, то он был значим в первую очередь потому, что выявлял потенциал народной героики; в противном же случае «бездушный», «механистический» прогресс оценивался критически. Об объединении всех народов воедино здесь уже речи не шло, скорее наоборот – подчеркивалась уникальная историческая и культурная роль русской нации, а общность формировалась уже не политическая, а, опять же, эмоциональная – например, на основе совместной причастности к некому «духовному началу». При этом «духовность» – это некое неопределяемое (по крайней мере эксплицитно) состояние, которое и наделяет остальные явления статусом народности, а не просто придает им внешний национальный колорит. По всей видимости, духовность для критиков советского правого крыла – это то самое патриархальное единение с природой, которое позволяет эстетизировать окружающий мир и окрасить его эмоционально. В свою очередь, такая идеологическая установка, генетически восходящая к Руссо и славянофилам, обуславливает категории морали и патриотизма. Эмоциональное вчувствование не предполагает критической рефлексии в отношении окружающего мира, от чувствующего субъекта ожидается полное приятие объекта эмоционального отношения во всей его целостности. Эмоциональная окрашенность не только передается категориям морали и правилам поведения в обществе (все они оказываются производными от духовности, а значит, и от народности), но и не дает рационально отрефлексировать эпистемологические основания этого дискурса. Другими словами, носители этого дискурса вынуждены верить в него как в единственно-возмож- 11 Н. Поселягин ную истину, а агенты идеологии благодаря этому могут объединить их в аффективное сообщество, в котором национальные ценности ставятся превыше любых других. Этот механизм создания сообществ продолжил работать и после 1980-х, создавая националистические группировки любой степени радикальности, вплоть до неонацизма. Строго говоря, авторов вышеназванных периодических изданий тоже можно отнести к числу оппонентов официальной линии партии: национал-патриоты активно сотрудничали с марксистами в их совместной борьбе против того, что и те, и другие считали «западничеством» и либерализмом, однако дальше их пути расходились. Откровенное выделение той или иной нации из массы советских людей и объединение ее с помощью идеологемы «духовность» шло вразрез с основными постулатами официального марксизма, хотя многие теоретики официального марксизма, по всей видимости, и сами симпатизировали этой идеологии. Во время перестройки национал-патриотический дискурс стал позиционировать себя как национально-ориентированную альтернативу линии партии, а свою идеологическую программу публицисты «Нашего современника», «Молодой гвардии» и возникшего рядом с ними круга более мелких изданий вынуждены были хотя бы отчасти эксплицировать. Однако ключевые идеологемы – «нация» и «духовность» – продолжали оставаться натурализованными, изображаться как следствие работы самой природы, а не сознательного конструирования групповых идентичностей на этнической основе2. Однако схожие идеи националистического толка возникали не только среди агентов полуофициального дискурса, но и у ряда их оппонентов – в 1970-е годы у некоторых диссидентов (Солженицын, Шафаревич), а во время перестройки и у публицистов на страницах неподцензурной альтернативной печати. Высказывания многих авторов этого круга, в отличие от полуофициальных публицистов, до 1988–1989 годов были не представимы в открытой печати. О сотрудничестве с официальным марксизмом здесь уже речи не шло, за счет Здесь я даю лишь самый краткий абрис позднесоветского официального и полуофициального национализма. На данный момент уже существует некоторая исследовательская литература по этой проблеме; пожалуй, наиболее монументальным трудом в этой области можно считать: [Brudny 1998]. 2 12 Обустройство России как национального государства... чего и националистическая риторика проявлялась более открыто, не боясь даже некоторой саморефлексии. Одним из наиболее ярких носителей этого типа дискурса, безусловно, является Солженицын, и именно на его примере я бы хотел проследить, как между 1970-ми и концом 1980-х годов в идеологической программе позднесоветского национализма смещались некоторые акценты – грубо говоря, от «национализма вообще» в сторону строительства национального государства. Очерчу эту траекторию пунктирно. Еще в первой половине 1970-х Солженицын защищает понятие «нация» от либеральной критики как нечто, от природы укорененное в человечестве, на фундаменте чего, в принципе, можно строить всю систему общественных отношений. Так, в статье «На возврате дыхания и сознания», которая опубликована в сборнике «Из-под глыб» (1974) и представляет собой полемический ответ на трактат Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» [Сахаров 1968/1990], Солженицын не может допустить, что «Сахаров пренебрежительно оценивает национализм», и возражает ему: Вперерез марксизму явил нам XX век неистощимую силу и жизненность национальных чувств и склоняет нас глубже задуматься над загадкой: почему человечество так отчетливо квантуется нациями не в меньшей степени, чем личностями? И в этом граненьи на нации – не одно ль из лучших богатств человечества? И – надо ли это стереть? И – можно ли это стереть? [Солженицын 1974a: 19] Итак, здесь можно увидеть и приравнивание нации к организму – точнее, к личности (далее Солженицын пишет о живучести национального духа, которым пренебрегает Сахаров), – и постулирование априорной ценности нации; чуть ниже нация еще раз утверждается как единый и неразделимый монолит, когда Солженицын начинает критиковать принцип политической партийности: «Partia – это часть. Всякая партия, сколько знает их история, всегда защищает интересы этой части против – кого же? против остальной части этого народа» [Там же: 22]. В другой статье, опубликованной в том же сборнике, «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», партии и вовсе аттестуются как «бесчеловеч- 13 Н. Поселягин ные образования», в то время как «нации – живейшие образования, доступные всем нравственным чувствам и, как ни мучителен этот шаг, – также и к раскаянию» [Солженицын 1974b: 118–119]. Нация приравнивается к человеку, к ней можно применять моральные критерии, ее можно воспитывать, наконец, ею можно управлять, если она неправильно себя ведет. Фактически единственный ключевой момент, отличающий модель Солженицына от официального советского национального дискурса, – это представление, что нация – организм, а не машина: Именно тот, кто оценивает существование наций наиболее высоко, кто видит в них не временный плод социальных формаций, но сложный яркий неповторимый и не людьми изобретенный организм, – тот признаёт за нациями и полноту духовной жизни, полноту взлетов и падений, диапазон между святостью и злодейством (хотя бы крайние точки достигались лишь отдельными личностями) [Там же: 119]. Однако связной политической программы, что именно надо делать с национальным духом и национальными силами, Солженицын в статьях 1970-х годов еще не предлагает. Мне кажется, что в это время для него вообще главное – не какие-либо конкретные политические решения, а конструирование эмоционального сообщества как такового: вряд ли совместное общенациональное покаяние можно счесть твердой юридической или даже идеологической основой национального государства, однако такое покаяние способно сплотить группу людей с помощью коллективно переживаемого аффекта. Идеологическое истолкование причин этого аффекта и направление коллективного переживания в необходимое русло остается на долю идеолога подобной национальной идентичности – в данном случае автора манифеста. При этом характерно, что Солженицын готов объединять группы людей в эмоциональные сообщества как по этническому принципу (русские, французы, англичане, турки…), так и по принципу государственной принадлежности (угандийцы). Пример с угандийцами особенно любопытен: Сегодня в Уганде ретивый генерал Амин высылает азиатов как будто своим единоличным решением, – но несомненно корыстное 14 Обустройство России как национального государства... сочувствие населения, поживляющегося добычею высылаемых. Так начинают угандийцы свой национальный путь, и, как во всех молодых странах, прежде страдавших от угнетения, а ныне рвущихся к физической силе, раскаяние – самое последнее в ряду тех чувств, которые им предстоит переживать [Там же: 122]. Этот пример интересен для меня тем, что в конце 1980-х, когда Солженицын будет писать работу «Как нам обустроить Россию», он уже не будет подробно останавливаться на общенациональном раскаянии (хотя полностью от него не откажется). Что изменилось в концепции Солженицына в период между брежневской эпохой и поздней перестройкой? Аффективные и базирующиеся на них моральные категории формирования эмоционального сообщества в значительной степени уступают место политическим категориям управления этим сообществом. В «Как нам обустроить Россию» Солженицын уже не сомневается, что нации как идеологические конструкты3 глубоко укоренены в социальной жизни обитателей Советского Союза, и что у него есть алгоритм управления этими конструктами. Строить национальное государство в своем манифесте он начинает жестом генерала Амина – в отношении всех союзных республик, кроме Украины, Белоруссии и северной части Казахстана, он утверждает, что «эти одиннадцать – да! – непременно и бесповоротно будут отделены» [Солженицын 1990: 7], а спустя несколько страниц добавляет: «А если какие-то из них заколеблются, отделять ли им? С той же несомненностью вынуждены объявить о нашем отделении от них – мы, оставшиеся» [Там же: 14]. При этом Украину и Белоруссию Солженицын отделять не собирается – наоборот, рассматривает их как интегральную часть России (которую он предпочитает называть Российским Союзом), а их отделение, с его точки зрения, расколет монолитную русскую нацию. Такими же частями оказываются и территории малых народов СССР: «Не крупный Российский Союз нуждается в примыкании малых окраинных народов, но они нуждаются в том больше» [Там же: 13]. Итак, этот Российский Союз структурирован наподобие Российской империи, и вообще можно найти В данном случае, на мой взгляд, терминология и риторика социологовконструктивистов вполне уместна. 3 15 Н. Поселягин много параллелей между Россией в представлении Солженицына и национальной империей из официального советского дискурса. Во всяком случае, стратегии официального и диссидентского националистических имперских дискурсов к концу 1980-х годов, с появлением возможностей публично обсуждать различные идеологические программы, все больше сливаются4. Помимо представлений о национальной империи в оппозиционных дискурсах 1980-х были довольно сильно распространены и идеи строительства национальных республик. Большинство из них озвучивалось в альтернативной политической печати советских республик, которые вскоре станут самостоятельными государствами и возьмут эти идеи себе за образец при формулировании своих собственных новых государственных идентичностей. Однако нельзя сказать, что эти дискурсы отражали структурно идентичные идеологические системы. Вкратце проиллюстрирую свою мысль на примере латвийской газеты «Атмода» – одной из самых массовых неофициальных газет позднего Советского Союза (1988–1992), издававшейся Народным фронтом Латвии (НФЛ) по-латышски и по-русски, и распространявшейся далеко за пределами Балтийских республик. Уже в первом номере газеты, вышедшем 7 октября 1988 года в преддверии учредительного съезда НФЛ, помимо стандартной для перестроечной печати политической риторики (возрождение «ленинских норм социализма», демократизация, необратимость процесса перестройки и т. д.), возникает мотив национальной идентичности – пусть пока еще не в виде государственного суверенитета, а только культурной и языковой автономии. В дальнейшем благодаря успешной (несмотря на растущее недоверие со стороны союзных органов власти) работе НФЛ, редакция «Атмоды» смогла точнее определить целевую аудиторию и сформулировать свои задачи. Прежде всего, это, разумеется, жители Латвийской ССР, которых необходимо было убедить в том, что культурное, языковое и (позднее) политическое самоопределение Латвии – не проявление сепаратизма, а историчеО постсоветском национализме Солженицына подробно см. [Allensworth 1998: 57–97]. Другую значимую фигуру позднесоветского диссидентского национализма, Игоря Шафаревича, я вынужден здесь обойти, оставляя для отдельной публикации. 4 16 Обустройство России как национального государства... ская необходимость. Но не менее (а зачастую и более) важной частью аудитории оказывалось многонациональное население республик Советского Союза, для которого русский язык был средством межнационального общения и которому для формирования собственных движений за национальную и политическую независимость необходимы были широко распространяемые печатные органы. «Атмода» публиковала информацию о событиях в советских республиках, которая отсутствовала или искажалась в центральных советских СМИ (например, с зимы 1989 года газета подробно следила за Карабахским конфликтом). Востребованность «Атмоды» среди этих читателей несомненна: во второй половине 1989-го – первой половине 1990 года тираж русскоязычной версии газеты держался на 65 000 экземпляров, причем газета выходила стабильно раз в неделю, без перебоев, – для неофициальной (альтернативной) печати перестройки это уникальное явление. Поначалу (в 1988 году) «Атмода» держалась курса на автономию Латвийской ССР в пределах Советского Союза. Главный редактор газеты Элита Вейдемане свою цель тогда видела в выработке общественного мнения о праве латышей на законодательное закрепление родного языка в качестве одного из официальных в республике и на независимую от центра политику внутри республики (т. е. отношения Латвии и России моделировались примерно по образцу отношений между федеральной землей и федеральным правительством в ФРГ). Основные цели русскоязычной версии газеты, соответственно, – мирное урегулирование конфликтов между русскими и латышами, разъяснение позиций НФЛ тем читателям, кто не являлся его членом, и подробное обоснование тезиса, что установка на национальную идентичность не равна установке на национализм. При этом активно использовалась эмоциональная риторика создания аффективных сообществ на базе целевой аудитории газеты. Постепенно, в течение первой половины 1989 года, курс на национальную самоидентификацию в рамках Латвийской ССР стал сменяться курсом на полную независимость от Советского Союза. В это время газета начинает предоставлять свои полосы Движению за национальную независимость Латвии (ДННЛ), целью которого являлось строительство суверенного национального государства, а программа имела отчетливо выраженные националистические обертоны. 17 Н. Поселягин Тем самым «Атмода» дала возможность латышским диссидентамнационалистам высказать на своих страницах те идеи и манифестарные заявления, которые до того было возможно публиковать лишь в самиздате. Одним программных тезисов ДННЛ было создание автономной национальной республики, и представления о необходимости унитарного национального государства оно начало активно озвучивать на страницах «Атмоды». Однако, по моему мнению, «Атмода» ни тогда, ни позже не была последовательно националистическим изданием: скорее она пыталась найти некий компромисс, который бы устраивал все стороны – и латышей, в том числе националистически настроенных, и русскоязычное население республики (все, кроме радикальных ультраправых движений, идеологически близких к обществу «Память»), и Москву, и латвийскую эмигрантскую диаспору, и т. д. Но подобная установка на всеохватность наряду с недостаточной отрефлексированностью национальной проблемы на страницах газеты не дала ей занять ту или иную четкую позицию по национальному вопросу. С другой стороны, это не дало ей и опровергнуть тот отчасти националистический имидж, который сложился у нелатышских читателей во многом под влиянием публикаций представителей ДННЛ и близких к ним публицистов. Сама «Атмода» стала терять актуальность в 1991 году, после официального провозглашения и признания суверенитета Латвии; по всей видимости, после достижения основной цели, ради которой этот печатный орган и был изначально создан, редакция не смогла сформулировать новую программу издания. В 1992 году русскоязычная версия газеты прекратила существование. Литература Allensworth W. The Russian Question: Nationalism, Modernization, and PostCommunist Russia. Lanham; Boulder; N.Y.; Oxford: Rowman & Littlefield Publishers, Inc., 1998. Brudny Y.M. Reinventing Russia: Russian Nationalism and the Soviet State, 1953–1991. Cambridge, Mass.; L.: Harvard Univ. Press, 1998. 18 Обустройство России как национального государства... Зорин А. Кормя двуглавого орла..: Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. 2-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2004. Сахаров А.Д. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе [1968] // Сахаров А.Д. Тревога и надежда. М.: Интер-Версо, 1990. С. 11–47. Солженицын А. На возврате дыхания и сознания: По поводу трактата А.Д. Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» // Из-под глыб: Сб. статей. P.: YMCAPress, 1974 [a]. С. 7–28. Солженицын А. Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни // Из-под глыб: Сборник статей. Paris: YMCA-Press, 1974 [b]. С. 115–150. Солженицын А. Как нам обустроить Россию. Л.: Советский писатель, 1990. Тесля А.А. Первый русский национализм… и другие. М.: Европа, 2014. С. Панов Варианты прогрессизма и либеральный миф 1980-х гг. В статье рассматривается метафизические основы советского политико-идеологического дискурса перестройки в логике перехода от ортодоксальной модели модернизации советской системы к неолиберальной модели естественного развития общества и политико-экономических отношений. Концептуальное ядро неолиберального дискурса перестройки определено проектом Просвещения, который описал способ воспроизводства человеческой свободы в рамках слепого действия морального инстинкта и демократического согласия. Ключевые слова: Перестройка, догматизм, прагматизм, цинизм, естественное право, Просвещение, свобода. Основные модели общественно-политической риторики перестройки и связанные с ними варианты общественного прогресса проанализированы в диссертации Т.М. Атнашева [Atnashev 2010: С. 8–16], которые выделяет четыре основных способа высказывания об общественном движении к воплощению блага. Наша статья предлагает © Панов С.В., 2016 Варианты прогрессизма и либеральный миф 1980-х гг. прочтение этих риторических моделей в свете критического анализа просвещенческой теории человеческой свободы и естественного права. 1. Возможность политико-идеологической риторики в ситуации осознанного партийной элитой в середине 1980-х гг. отставания социально-экономического развития Советского Союза по сравнению с развитыми странами, все еще опирающейся на марксистско-ленинскую идеологию как программу построения общества социальной справедливости, обозначается термином «догматическая целостность». В этой риторической модели план модернизации и идеологическая архаика совпадают, делая акцент на выражении подлинности марксизма-ленинизма, который, по мнению репрезентантов этой риторики, адекватнее других идеологических схем описал организацию социально-экономического прогресса исходя из логики смены социально-экономических формаций и необходимого перехода к новой производственной базе и более совершенным общественным отношениям при уничтожении частной собственности как источника несправедливого перераспределения социальных благ: Первая комбинация стола представляет идеальный тип самого приверженного традиции представления о пути, которым советская политическая система отрегулировала использование общественной речи. В некотором смысле этот случай почти пуст, так же мало авторов, так как конец 60-х взял ортодоксальный марксизм-ленинизм как всеобъемлющий последовательный социальный проект, прибывающий из одного интеллектуального источника, и эффективно применился в практику в СССР с полной поддержкой масс, пропаганды, идеологической обработки или насилия… Эффективное применение начального дизайна «утопии» в СССР подразумевает, что все официальные советские авторы и актеры публично и эффективно придерживаются текстов основания, которые предоставляют им всеобъемлющие рекомендации для организации общественной жизни в ее экономических, политических, культурных и других областях [Atnashev 2010: С. 8–9]. Надо отметить, что марксизм как одно из завершений западной метафизики впервые перевел последнюю в статус идеологии, т. е. в мыслительно-реактивный словообраз, который требует безреф- 21 С. Панов лексивного исполнения диктата революционной воли, снимающей любую возможность суждения об условиях разделения общества на классы и объективных содержаниях так называемой классовой борьбы. Императив изменения мира вместо его описания и объяснения ведет к конфигурации мира как сфере постоянного изменения условий человеческого бытия в процессе производства социальных благ – в перспективе движения к совершенной производительной и распределительной системе коммунизма, что, на наш взгляд, вписывается в провиденческий иудео-христианский проект. Экономическая прозопопея марксизма, которая поместила в основу мыслимости и существования человеческой реальности способ производственных отношений в распределении общественных благ, примитизировала человека до уровня стимульно-реактивного животного, для которого общее благо как участие в справедливости раз и навсегда отождествилось с распределением прибавочной стоимости производимого и потребляемого продукта. 2. Риторическая модель, названная как «прагматическая целостность», заставляет совпасть модернизационный план и марксистскую архаику в тезисно-аргументативном умозаключении, однако марксистская политэкономия отступает здесь на последний план и является только средством обосновать идеологическое превосходство коммунистической партии и ее общественной власти. Изначальный марксизм является в этой риторической модели, использующей формализованные приемы и лексику прогрессизма для подтверждения истинности исключительной ведущей роли партии в обществе с ее безусловным правом на объективную оценку реальности, идеологическим оправданием партийного абсолютизма, который уже давно забыл о своей порождающей связи с пролетариатом как основой общественного движения к совершенно справедливому социальному строю: Иерархическое превосходство тогда явно идентифицировано с интеллектуальным и идеологическим превосходством. Доктрина общей линии партии и превосходство идеологического единства партии по любым другим типам аргументов дают государственным служащим идеологически оправданную привилегию быть истинными. Безусловно, чтобы сделать эту ловушку, работающую на переговорах по 22 Варианты прогрессизма и либеральный миф 1980-х гг. действительным властным отношениям, это риторическое подтверждение поддержано дисциплинарным и военным аппаратом, контролируя фактическое соответствие всего общественного дискурса с заявлениями высшего политического уровня: это включает цензуру и в конечном счете использование насилия [Atnashev 2010: С. 9]. Эта прагматическая риторика по существу своему властноцентрична, основывается на отождествлении социального бытия с отношениями руководства и подчинения, абстрагируясь от объективной направленности этих отношений, от объективных целей управленческого процесса, превращая его в самоцель и источник легитимирующей идентификации для национального единства, отсюда следует клановый элитоцентризм, когда элита в своей руководящей деятельности забывает о социальном смысле этой деятельности, превращая ее в самоцель и единственный способ поддержания социального порядка, сведенного к процессам управления и подчинения во всеобщей абсолютизации кастового устройства при закрытом воспроизводстве партийно-идеологической и советской номенклатуры. 3. «Цинический догматизм» предусматривает несовпадение перестроечного плана развития и марксистской риторики, за употреблением которой кроется великоросское сознание, ценности которого разделяются правящей элитой и российским населением. Модернизационный план перестройки использует отвечает истинным целям глобальной модернизации, отвечает надеждам большинства, даже если под перестроечным проектом мыслится идеология «потемкинской деревни» (Ozinga), идеологический фасад для авторитарно-бюрократической системы управления экономикой или идеологическое ядро советско-имперского шовинизма (М. Восленский). Марксистская схема больше не обеспечивает понятийной телеологической ценности исторического процесса. Модернизационный план выступает здесь в качестве идеологического заказа великоросского сознания и доминирующего этноса на производство собственной идентичности. Именно соответствие смысловым ожиданиям русского населения легитимизирует перестроечный проект как таковой в этом жанре риторики 1980-х гг. Здесь можно наблюдать рецидив имперского великоросского сознания, однако модернизационный план все еще отождествляется 23 С. Панов в этой схеме с экономическими критериями роста валового продукта, развития городов, что не совсем соотносимо с изменением самого ценностного плана национального сознания русских, которое, на наш взгляд, впервые в годы перестройки получило шанс осмыслить условия национального бытия не в имперско-советской перспективе, неизбежно связанной с эсхатологическими акцентами иудео-христианского монотеизма, обещавшего торжество сообщества верующих в конце истории через постоянную аскезу и самоограничение, а в перспективе европейского автономного самоустройства с прагматически осознанным суверенитетом национально ориентированного государства. Вместо такого осознания и развития под лозунгами либерализации экономики и в процессе шоковой терапии Россия превратилась в страну с сырьевой экономикой, примитивной социальной структурой и компрадорской элитой, утратив свой суверенитет в рамках усиления транснациональных корпораций, действующих в неолиберальной космополитичной прозопопее максимизации прибыли (по модели абсолютной экономии затрат при творении мира через вербальную магию иудейского Бога Слова). 4. «Циничный прагматизм» описывает ту риторическую модель, где власть и марксистская идеология не совпадают, а политический дискурс служит для маскировки чистого расчета силовых отношений и политической борьбы, поэтому «голая сила» (Касториади) и связанный с ней циничный релятивизм являются концептуальной схемой регуляции публичной речи в СССР 1980-х гг., идеология здесь является средством простого нерефлексивного вербального объединения членов общества, где руководящий слой живет в «войне всех против всех» – без веры и закона. Циничный прагматизм использует марксистскую идеологию и в широком смысле прогрессистский дискурс в ситуации постоянно меняющейся конфигурации политических сил и баланса интересов между разными властными группами внутри партийно-советского верха, отсюда ценностный релятивизм этой идеологической установки сознания. Политико-идеологическое оправдание существования единственной управленческой вертикали свело риторику к ее чисто суггестивно-консолидирующим, а не понимательно-коммуникативным эффектам. Здесь риторика оказывается средством для простого оправдания присвоенной партийно-советским руководством, от- 24 Варианты прогрессизма и либеральный миф 1980-х гг. казавшемся в чистом ритуализме своего действия по обеспечению воспроизводства условий собственной власти от представительства интересов социальных групп или межнационального союза, власти. Эта риторика призвана все время подтверждать нелегитимный самозаконный суверенитет партийно-советской элиты, которая живет в той самой «войне всех против всех», ставя себя выше закона и принципа справедливости, что явно отсылает к исходному состоянию человечества в социально-политической философии Просвещения как начальному этапу создания гражданской демократии через определение принципов общежития и ограничения индивидуально-частных аппетитов и групповых интересов в перспективе общего блага. Концепция свободы и гражданской демократии как сферы ее осуществления в философии Просвещения строится на инверсии стимулов, т. е. на отождествлении средства ограничения индивидуального аппетита (невозможность расширить сферу своих жизненных интересов вследствие преобладания боли над действующим самонаслаждением эгоинстинкта и обобщения болевых импульсов как морального вреда для индивидуальной воли, которая все еще мыслится на основе слепого бессознательного влечения к благу). Мы бессознательно – действием своей чувственной интуиции – отождествляем данные нашего страдания в травматических столкновениях с жизненными пространствами других со стимульными восприятиями самосохранения, обобщая этот травматический опыт в саму природу своей воли и экстраполируя данность страдания и необходимость ограничения того действия, которое вызывает противодействие других, на всеобщее жизненное социальное пространство, затем трансцендируя эту субъективную максиму самоограничения или межсубъективное социальное правило, диктующее разделение сфер влияния в определенном контексте общения, к чистой априорной сфере морального обязательства по безусловному соблюдению межсубъективных границ. «Я» как носитель слепого аппетита в рамках действия влечения к сохранению собственного бытия, прочитанного уже в Возрождении как существо любого сущего (Телезио, Кампанелла) и повторенного в своей метафизике Спинозой в аналитике conatus’а, не могу изнутри осознать пределы аппетита, т. к. мой аппетит и является моим 25 С. Панов естеством и основанием любого частного проявления в виде того или иного интереса, я могу лишь почувствовать извне импульсы страдания и боли как стимульные восприятия, способные породить у меня желание прекратить расширение сферы моего аппетита исходя из единственного факта данности болевых ощущений моему внутреннему простому самочувствию, что мотивирует меня как носителя аппетита остановить свое развитие, связав эти болевые сигналы в данность страдания, а данность страдания – в принцип сохранения моего естества, абстрагируя его в условие сосуществования с другими через симпатико-эмпатическое отождествление всех других с моим способом самочувствия, а это условие в свою очередь превратив в трансцендентальный принцип безусловного воления, к которой как к максиме всеобщего законодательства, по Канту, должна стремиться моя и любая другая воля. Тезис Гуго Гроция о том, что естественное право есть «предписание здравого разума» и следствие разумной природы [Гроций: С. 8], нуждается в раскрытии, т. к. естественное право и разумная природа стали нерефлексируемым ядром философской и политико-идеологической риторики в демократии, результатом слепого консенсуса, когда все участники аргументативной дискуссии ссылаются на основания своего дискурса, все время нейтрализуя доступ к вопросу о существе этого основания. Нужно дать отчет в смысловом содержании естественного права и разумной природы как концептуального ядра либерального мифа 1980-х гг., которое было условием любой критики существующей системы общественных отношений с позиции нарушения этой системой «естественного» хода событий, «естественного» уклада производства и распределения общественных благ. Здесь советская система критиковалась как насилие над человеческим естеством и нормами всечеловеческого (в духе европейского космополитизма) общежития. Однако само естество и разумная природа оказывается в философии Просвещения ничем иным, как результатом сведения человеческого существа и его проявлений к комплексу природных импульсов, когда все прежние нормы восприятия, рефлексии, влечения и действия и моральные принципы, которые лежат в их основании, отменяются, прекращая свое действие в свободном безответственном самоэкспериментировании человека. 26 Варианты прогрессизма и либеральный миф 1980-х гг. Отсюда мы могли бы назвать стадии создания естественного права как основы социальной гармонии в политической философии Просвещения. 1. Разрядка морального инстинкта разумной природы во внутреннем чувстве испытателя человеческого существа и осознание этой разрядки в простой жизненной самости человеческого существа, которое станет основанием пресловутых «естественных» прав на жизнь, свободу, собственность и защиту своих прав. 2. Оформление простой инстинктивной самости в волевой импульс – аппетит как стремление к смене восприятий, что равнозначно стремлению к расширению моего жизненного пространства вне всякого суждения об объективной необходимости постоянно расширять сферу своего влияния, поскольку мы все еще находимся в рамках действия слепого эгоинстинкта, для которого все моменты саморефлексии декартовского сомыслящего содействия (cogito=coagitatio), уравнявшего самообращение представляющего «я» в любой момент своего бытия к самому себе, что обеспечивало этому «я» контролируемое единство представления и представимого, свелось к чистому простому самоощущению, к непосредственной данности эффектов разумной природы на внутреннее чувство просвещенческого экспериментатора. Хронический рефлекс сомневающегося сознания экспериментатора внутренней и внешней природы человека, который был призван опытно устранить заблуждения в постоянном связывании ощущения и его предмета, мысли и мыслимого, желания и желаемого, стерся до простой мыслительно-реактивной привычки, к которой Юм сводил всю возвышенную риторику о порождении следствий из причин, что потом послужит основанием для Канта возвести эту привычку до статуса категории рассудка. 3. Мой аппетит как основание индивидуального воления, желания и действия не может распространяться на жизненный мир бесконечно, беспрепятственно захватывая под свое влияние все новые области бытия, но поскольку мой аппетит остается слепым влечением, он может воспринять границу своего проявления только извне, получив стимульное восприятие запретной области, не подвластной влиянию моего суверенного «я», и это стимульное восприятие должно способствовать созданию этого внешнего предела как результата столкновения с жизненной сферой другого, ведущего подобный мое- 27 С. Панов му аффективно-реактивный способ существования (аффект в смысле Спинозы как стремление к сохранению существования). 4. Травматизм ощущения себя ограниченным слепым действием другого и самоопределение собственной воли как слепого бессознательного влечения к благу по критерию превосходства боли над действием моего суверенного аппетита в эгоэкспансии моего жизненного пространства, понятого как сущность того стремления, которое Спиноза называл «conatus». 5. Перевод аффективных данных как травмы бытия, как безусловного жизненного провала, понимаемого как невозможность постоянного аффицирования собственного жизненного инстинкта, как ощутимой необходимости самосохранения во взаимном ограничении жизненных миров в пока индивидуальный принцип воли с пресловутым критерием «непричинения» вреда другому, в нерефлексируемое слепое суждение о границах аппетитов. 6. Перевод слепого суждения о границах действия индивидуальных аппетитов как результат влияния все той же аффективной природы на внутреннее чувство в универсальное требование самоограничения для всех других живущих и будущих и формальное право (рациональное естественное право). 7. Сакрализация естественного права в универсальный закон национального и межнационального бытия (отождествление результатов определенного общественного консенсуса с вневременными правилами индивидуального и коллективного бытия, приписанными вневременной историчной воле божественного Третьего, что мы видим в обожествлении скрижалей завета в иудаизме), присваивающее подражание трансцендентности, что выражается в декларациях национальных и межнациональных конституций, где народ или объединенные нации перформативно объявляют о своем существовании как источнике основания любой нормы своего бытия, присваивая таким меру собственного существования исходя из простого отождествления произносимой нормы и стимульного ее восприятия всеми живущими и будущими носителями демократического суверенитета, восприятия, предусматривающего исполнение этой нормы в любых жизненно-мирских обстоятельствах). 8. Девальвация конституций в рамках неолиберальной системы, где государство отказывается от обеспечения любых социальных 28 Варианты прогрессизма и либеральный миф 1980-х гг. гарантий, давая их на откуп рыночным институтам, работающим по принципу рентабельности, и превращение права в консенсуальную ширму роста интересов, дисбаланса сил, неравенств в конфигурации сил. 9. Непрекращающийся пересмотр естественного права и права международных субъектов во всем комплексе формально-волевых содержаний исходя из изменившейся конфигурации сил, что приводит к дерегуляции социальных, экономических, политических отношений, к слепым разрядкам военного насилия «суверенных» носителей пресловутых геополитических интересов (а по сути, больших кланов транснационального капитала, который уже с середины ХХ в. через сложно организованную модель коррумпирования национальных элит (пример Греции в ЕС) в продолжающемся усилении социального расслоения модифицировал систему национальных суверенитетов в положение своих вассалов, а точнее – менеджеров среднего политического звена. Эти технократические менеджеры призваны представлять национальным сообществам социально-политическую гармонию уже достигнутой, т. е. сообразной с всеобщей целью человеческой природы – с максимизацией вознаграждений за счет минимизации любых общественно значимых затрат, (т. е. за счет роста эксплуатации и обеднения других, который очевидно не компенсируется интеллектуально-емким модернизованным машинным трудом в ситуации технологического прогресса, поскольку сам неолиберальный порядок направлен не на индустриальное удовлетворение первичных и вторичных потребностей животных, управляемых языком, а на постоянное увеличение и диверсификацию самих потребностей, а, значит, на растущий зазор между этими потребностями и способами их удовлетворения), и внушать медийно манипулируемым избирателям ее столь сладостные плоды в виде абсолютного тела потребления в ритуалах капитало-парламентаризма (термин Алена Бадью) – самого демократического слова, которое создает жизненную реальность исходя из простого факта отождествления произносимого и слышимого с мыслимым и представимым). В рамках неолиберальной эпохи с ее призывом сколь безграничного, столь и безответственного наслаждения одних за счет других, что оформляется в политкорректный лозунг наслаждения 29 С. Панов собственной свободой до тех пределов, где начинается свобода другого, под сомнение поставлена сама экспериментальная структура человеческого бытия, любые исследовательские гипотезы нейтрализуются в силу гипертрофированного сомнения: в ситуации всеобщей неопределенности, отсутствия разделяемых, действенных, воплощаемых всеми общих правил игры, двойные и тройные стандарты высвечивают только один критерий согласия в национальном межнациональном сосуществовании – совпадение интересов, если при этом обеспечивается постоянная максимизация выгод при форсированной минимизации затрат для определенных кругов транснациональной политико-экономической олигархии, которая наслаждается исключением других социальных и политических групп из процесса управления обществом и международными отношениями. В это смысле идеология прогресса как проект Просвещения, в том числе – прогресса права как движения к всеобщему благу и совершенной системе распределения обязанностей и свобод, постоянно оборачивается регрессом – схождением к более примитивным формам самоорганизации на основе равновесия силовых центров, которое является результатом слепого общественного согласия с простым превосходством одного над другими и правом сильнейшего, и нейтрализацией суждения об объективных условиях сосуществования в демократическом тотемизме (клановая сетевая структура, естественное кастовое воспроизводство элиты, деструкция всех социальных лифтов, коррумпированная кастовость государственной элиты и нейтрализация судебной системы, примитивная социальная и экономическая структура). Но может ли критически осознан тупик демократической культуры, выраженный в воспроизводстве исключения всякого другого из политического социально-экономического бытия, в провале любых попыток совершенствования (поскольку сама мера общего блага всякий сводится к слепому согласию) безвыходного сообщества, подчиненного праву силу, с его разрядкой противоречий в формах бессмысленного спора войны как открытого взаимного насилия и мира как ненасильственный способ диктата позиции сильнейшего, что порождает консенсуальную фикцию взаимодействия суверенных субъектов в современном международном праве? 30 Варианты прогрессизма и либеральный миф 1980-х гг. Системе европейской демократии как сфере осуществления человеческой свободы присуща постоянная стагнация в стимулировании желаемого способа поведения исходя из единственного факта слепого согласия о форме такого поведения, это согласие абстрагирует индивидуальные сознания и коллективное бытие от социального содержания схем взаимодействия между субъектами гражданского объединения. Наступает период общей познавательной и мотивационной неопределенности, когда формы согласия, определяющие ценностные ориентиры коллективного действия, теряют вою значимость для носителей демократической прозопопеи, стимульное восприятие норм и порядка общежития больше не регулирует связь мысли, воления и поведения, прекращая вызывать у членов сообщества определенные стандартные реакции. Подобно тому как научное исследование, учитывающее все большее число аномалий, не подтверждает положения действующей научной парадигмы, демократическое общество испытывает рост недоверия, вызывающий социально-политическую турбулентность, кризис ценностной неопределенности для сообщества экспериментаторов моральной природы, в которой принцип соответствия индивидуальной максимы поведения идеалу сводится к слепому критерию ее внушающей силы, что оборачивается возникновением политической идеологии слепого объединения «своих» против «врагов» (понятие политического у Карла Шмитта), рефлексы которой мы наблюдаем в современном росте европейских национализмов. Литература Atnashev T. The Transformation of the Political Speech under Perestroika: Thesis PhD in History and Civilization / European University Institute. Florence, 2010. Гроций Г. О праве войны и мира. Кн. 1. [Электронный ресурс]. Электронная библиотека «Гражданское общество». URL: http://www.civisbook.ru/ 31 Т. Лане Смерть социального героя В статье «Смерть социального героя» рассматривается влияние эстетики романтизма на социалистический реализм на примере развития образа социального героя семидесятых-восьмидесятых годов в фильмах: «Калина красная» (1974) В. Шукшина; «Отпуск в сентябре» (1979) В. Мельникова и «Асса» (1987) С. Соловьева. Мы видим, что социальный герой выявляет ограничения в представлении о жизни в обществе и умирает вместе с обществом. Ключевые слова: Романтизм, социалистический реализм, социальный герой, анти-герой, «Калина красная», Шукшин, «Отпуск в сентябре», Мельников, «Асса», Соловьев. В мае 2014 г. в Принстоне состоится конференция, на которой будет рассматриваться роль романтизма в литературе поздней советской эпохи. Судя по описанию, советский романтизм противопоставляется устроителями «советскому просвещению» (пропаганде по всем информканалам), «сталинскому неоклассицизму» (архитектуре) и «социалистическому реализму» (не реализму, а именно соцреализму). © Лане Т., 2016 Смерть социального героя С другой стороны, советский романтизм озвучивается в этом контексте как альтернатива парадигме соцреализма. Романтическое воображение в этом случае представляется «как форма критической активности» на грани «существующего социализма». – Вкратце, романтическое воображение в поздний советский период предстает на этой конференции в виде формы критического ангажемента по отношению к «реально существующему» социализму. В этом описании организаторы повторяют общеизвестную идею и ошибку Синявского («Что такое социалистический реализм») о том, что революционный романтизм исчез в строительстве советской власти и остался лишь серый рационализм: «Река искусства покрылась льдом классицизма. Как искусство более определенное, рациональное, телеологическое – он вытеснил романтизм1. (Ее рефрен – статья Липовецкого «Совок блюз».) Синявский спасает революционную романтику от советского серого рационализма, описывает некий всеэпохальный советский романтизм, но впадает в безвыходное противоречие с собственным обобщением – в итоге понятие остается нераскрытым. Он пишет что: «В утверждении идеала романтизму не хватает обязательности. Он желаемое выдает за реальное. Это неплохо, но попахивает своеволием, субъективизмом. Желаемое – реально, ибо оно должное. Наша жизнь прекрасна – не только потому, что мы этого хотим, но и потому что она должна быть прекрасной: у нее нет других выходов»2. – Да, «потому что она должна быть прекрасной» – именно здесь Синявский допускает ошибку. Ведь проблема социалистического реализма как раз в том, что он выдает желаемое за реальное именно потому, что жизнь должна быть непременно прекрасна. Получается, что Синявский сам в итоге не знает, может ли соцреализм вместить в себя романтизм или нет. Конечно, романтизм может быть явлением, существующим на обочине «большого советского романа», однако вся советская литература выросла под влиянием романтизма. Пропагандой «сталинской» эпохи опровергалась лишь определенная часть романтизма, притом, что даже соцреалистическая или другая дозволенная в рамках советТерц А. Что такое социалистический реализм? [Электрон. ресурс]. URL: http://antology.igrunov.ru/authors/synyavsky/1059651903.html (дата обращения: 29.04.2014). 2 Там же. 1 33 Т. Лане ской утопии литература были романтизмом пропитаны. Если мы будем развивать тему «романтического воображения» лишь через уравнение «критической активности», то его движущей силой окажется только позитивистская назидательная мораль. Но тогда мы столкнемся с ошибкой в определении исторического источника романтизма – просвещенческих идеалов3. Из стихии французской революции родился романтизм Гете и Бетховена, Гойи и Ф. Шлегеля. Их критичность разумнее рассматривать как осмысление границ восприятия жизни. Суть романтической критики – в осмыслении всего, что за пределами наших представлений, именно там, по определению Канта, располагается возвышенное. Оно у Канта – не образ мощи имперских представлений, как у Рама и Кларк, и не только природа в своем величии, а природа – такая, какой только поэт умеет ее воспринять4. Для романтиков после Канта стихию возвышенного может передать только литературное произведение, потому что сама жизнь – вне наших представлений, и постичь мы ее можем лишь на грани, в пограничной ситуации. Поэтому романтическое находится лишь там, где лежат разобусловливающие, развоплощающие соцреализм границы, они – подвижны, их можно понять лишь с учетом обусловливающих их идей, а не только лежащих на поверхности исторических причин. Есть разные формы «критической активности», есть разные формы активности романтической, есть случаи, когда они пересекаются или нет5. Чтобы осмыслить границы своих представлений, романтики экспериментировали с образами разрушительных сил хаоса, зла, дабы – вслед за гетевским Фаустом – увидеть за образами зла, разрушения, хаоса возрождение жизни. В возвышенном они находили дополнительное измерение, которое помогало им выйти за пределы определяющей социальную жизнь дуальности и ее идейной структу3 См. например, «Что такое критика» М. Фуко. Foucault M. Qu’est-ce que la critique // Bulletin de la Société francaise de philosophie. 1990. [T.] 2. С. 35–63. 4 «…/ как это делают поэты, уметь находить океан возвышенным, исходя из того, что видит глаз /…/». С. 269 Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 5 / Под ред. А. Гулыги. М.: Чоро, 1994. 5 При этом политическая часть – лишь форма, а не идея. Так, Горький, к примеру, был ницшеанец. Идеи Чернышевского берут свое начало в эпохе просвещения. 34 Смерть социального героя ры: враг-друг, свой-чужой и т. д. И страшно было приближаться к этой стихийной жизни не из-за цензуры, а потому, что там нет привычных ориентиров, там – пропасть и жизнь вне категорий о ней. Так вслед за благородной революционной теорией следует «музыка революции», где многоликая вражда мнений переходит в хаотическую какофонию, разрушительные силы набирают обороты и вызывают к жизни ужасающую неизвестность, которую так хорошо описывали Цветаева и Блок. Pro и contra романтики в самом соцреализме заложены изначально. Согласно романтизму литература не дает нам образ врага или зла, она использует образы зла для разрушения и проникновения за грань стабильно устоявшейся социальной жизни – к ее началам во всей их красе. Советская романтика тоже пронизана привлекательностью зла, предстающего как трубный глас и призыв к светлому будущему. В ее эсхатологической двойственности совсем не обязательно находить противодействие. Зло может привлекать и обновлением жизни. Герой не обязательно доходит до полного революционного экстаза и окончательной дезориентации действующих лиц. Он сбивает нас с толку и заставляет нас сомневаться, организуя энергичную встряску. При этом сам герой остается впоследствии в одиночестве или переходит границу и вместе со своей романтической энергией исчезает – в небытии, народе или неназванной высшей силе. Он перешагивает границы туда и обратно, не создавая новых – и при этом создает оригинальную формулу их перехода. В нем – сила большей мерности, смещения общепринятых ценностей, бунта, природы. Никакие цензурные ограничения не могут ограничить его подступы к возвышенному, ибо оно всегда находит творческий выход. Общепринятые симулятивные, клишированные способы описания негативной действительности также не могут стать плотиной на пути прорыва и обновления, тем более, что соцреализм втиснул романтизм в рамки определенных правил лишь для того, чтобы выходить за их пределы. Кларк (1997) описывает соцреализм как rites de passage советского героя через границы общепринятого – от выключенного из истории к включенности в большую трансцендентную семью6. Кларк К. Советский роман: История как ритуал / Пер. под ред. М.А. Литовской. Екатеринбург: Изд. Уральского ун-та, 2002. 6 35 Т. Лане Пропаганда при этом до бесконечности вещала, что вся жизнь – это преодоление очередного ограничивающего, негативного фактора на пути к социальному раю, что советские ангелы побеждают демоническое зло. Но как ни старайся, онтологию из литературы вычеркнуть невозможно в принципе, в силу самого ее происхождения. Описания-осознания границ революционных, исторических, онтологических добра и зла и т. п. остаются всегда не только важнейшей тематикой советской литературы, но и ее идеей-фикс. Если разобраться, у Кларк есть существенная ошибочная философская предпосылка: на наш взгляд, утопический горизонт соцреалистической литературы не раскрывается во включенности в состояние большой трансцендентальной семьи. Трансценденция – это не то, что можно получить сразу, после перехода на ту, иную сторону, трансценденция у романтиков происходит в акте пересечения и осознания обусловливающей человека границы7. Получается, что в основе советской литературы лежит не только обязательная в использовании «кулинарная книга» пропагандистских клише, но и деструктивное романтическое, апокалиптическое даже преодоление любой клишированной исторической или социальной действительности. Социальный герой Герой может появиться только там, где есть осознание ограничений. Граница для М. Бахтина – знак несовпадения субъекта с собой, ведущая сила самополагания. «На пороге» своего и чужого сознания, в точке несовпадения и выхода за пределы всего и располагаются подлинная жизнь и развитие Я8. – Есть образ – внутренние и внешние Трансцендирование есть поэтому не достижение чего-либо трансцендентного, а осознание трансцендентального, как бы «пограничного», и именно потому оно есть «трансцендентальное мышление». Франк С.Л. Непостижимое. Гл. 4, 2. [Электрон. ресурс]. URL: http://vehi.net/frank/ nepost/04.html (дата обращения: 29.04.2014). 8 См. например: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 6 / Под. ред. С.И. Бочарева, 7 36 Смерть социального героя границы, есть динамика их изменений в пространстве и времени. Подвижность при этом определяется типом героизма, изменением образа героя на протяжении всего периода советской литературы. В романах «Как закалялась сталь» и «Цемент» герои находятся одновременно в нескольких ипостасях: внутри советской борьбы и пропаганды советского образа жизни, и вне их, когда перешагивают через ограничения, а затем создают их сами. В 1970-х гг. границы несовпадения героя с собой перемещаются в гавань застоя и борьбы с ним, герой персонифицируется и угрожает индивидуальному психологическому спокойствию советских граждан. Он – популярен, он указывает на наши несовпадения с самими собой, он же – как заноза – ненадежен, социально опасен: так, он на примере преодоления собственной ограниченности – указывает на «застойную» потерю человеческого облика остальными персонажами. Мы встречаем его в фильмах «Калина красная», «Отпуск в сентябре», в актерском характере Олега Даля и в высоком тембре Высоцкого. Причем героический пафос героя 70–80-х эсхатологичен не только по отношению к «застою» всего советского, в нем есть указание на общую ущербность любого современного общественного мироустройства. Это происходит из-за того, что романтический герой принципиально не ангажирован, что он борется с обществом не только потому, что не может воспринимать данные социальные условия, а потому что он не воспринимает вообще никакую современную социальную обусловленность. Они для него – не справедливые или нечестные, а – Л.А. Гоготишвили. М.: Языки славянской культуры. 2002. С. 70. «Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А. По художественной мысли Достоевского, подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения человека с самим собою, в точке выхода его за пределы всего, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, «заочно». Подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя. Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, то есть заочная правда, становится унижающей и умерщвляющей его ложью, если касается его «святая святых», то есть «человека в человеке». 37 Т. Лане чужие и отчуждающие, в них, мертвящей границей – застывшая отчужденная обусловленность в виде механистичного ритуала-спектакля, отрицающего все живое. Здесь нет места даже осознанию жизни в себе самом. Герой – трагичен, а своими выходами за определяющие его границы он как бы указывает на ограниченность общественного человека. При этом часто в поиске своего Я герой умирает («Калина красная»). Фильм начинается с фразы: «В условиях социализма каждый выбившийся из трудовой колеи человек может вернуться к полезной действительности». Несмотря на скрытую иронию этих слов, границы – очерчены. Есть только трудовая, полезная колея, вне ее человек бесполезен. Но это лишь для цензуры. Не работа – спасение, а резонансный настрой с Землей и народом. Романтический герой – скрытно злой, находящийся в полосе отчуждения. Парадигма общепринятых, надуманных взглядов выталкивает его обратно – к преступной, городской по сути, неестественной, паразитической жизни. Жизнь эта – инфернальный символ всего бессильного и безжизненного. Но такому герою нет места в городском, порочном, советском, иерархическом. Причина его преступной деятельности – моральная депривация, желание выйти за границу всеобщей лжи – и достичь чего-то большего. Граница у Шукшина проходит между естественным, земным и искусственным, городским. Первое, что мы узнаем, что самое главное для его героя – близость к волшебной, живой Земле. Желание Егора чувствовать истинную жизнь настолько сильно, что «только криком и можно что-нибудь сделать, иначе сердце лопнет». Поэтому по дороге от лагеря он разговаривает с деревьями. Он – на пути к тем, кто остро пережил земную жизнь снизу, «путем зерна», где нет надуманных иерархий, где лишь один шаг отделяет от природы, истинной жизни вне лжи. Где за людскими отношениями скрыт образ Земли, который снимает и лечит человеческий самообман как неестественный городской морок. Типично и то, что Егор зло провоцирует всех, как бы испытывая жизнестойкость различных человеческих мотиваций. Люди, живущие простой, естественной жизнью, к его провокациям устойчивы, они сильны своей ненадуманной жизнью, они не боятся правды, и это защищает их ото всякого зла. В итоге герой преодолевает полосу соб- 38 Смерть социального героя ственного отчуждения и начинает жить жизнью настоящей. Но сам себя он не может простить за преступное предательство своей жизни, поэтому и не убегает, а приносит себя на заклание тем, с кем он когда-то забыл о жизни настоящей. Идет спокойно по полю навстречу пуле и умирает, чтобы окончательно и горестно слиться с любимой Землей. Отпуск в сентябре Позже появляется иная картина – «Отпуск в сентябре» по пьесе «Утиная охота «Вампилова. В критике принято считать, что Вампилов пришел в драматургию, опережая свою эпоху. Пьеса написана в 1967 г., впервые, не без трудностей опубликована в 1970-м, фильм снят в 1979-м, вышел на экраны лишь в 1986-м – и все эти годы тема его не переставала быть актуальной. Этот шедевр – камерный, городской, и жители города выступают в нем как преграда к созвучию с жизнью как она есть, к звучанию с ней на одной ноте. Начинается фильм как квартирная «вита нуова». Но новая квартира оказывается лишь пространственным отражением этакой платоновской пещеры-тюрьмы. И нет никакого внешнего выхода в жизнь – герой замкнут в своем не-сопереживании и отчуждении. Это как если бы романтический герой типа Печорина просмотрел часть своей жизни и осознал, что за его действиями нет его собственного Я. Если герой «Калины красной» вовне находит жизнь подлинную, то герой «Отпуска в сентябре» этого не совершает. Перед героем – подаренный так называемыми друзьями похоронный венок, за окнами новой квартиры – бесцветная, бесконечная, безликая, никчемная стройка, в голове – двухмесячная ретроспектива негативных воспоминаний. В ней обнаруживается катастрофический разлом между его представлением о себе и тем, кем он был на самом деле: Зилов видит, что в его действиях заложены явления, уже не зависящие от самого Зилова. Герой замечает, что жизнь превратилась в обыденный, призрачный, среднеарифметический ритуал полу-любви, полу-дружбы, полуинтересов к жизни. Все – взаимосвязано и автоматично, но всему катастрофически не хватает подлинности. Именно поэтому герой все и вся на 39 Т. Лане подлинность проверяет. Внешне кажется, будто он не находит ни угрызений совести, ни конфликта, хоть само его Я – источник внутреннего трагического разлада. Проверка окружающего мира на подлинность может быть лишь следствием интенсивной работы сознания, когда человек непрерывно задает себе вопрос, сниться мне все это или не сниться. При таком подходе он неизбежно начинает сомневаться в подлинности существования собственного Я. В фильме это происходит, когда перед глазами Зилова оказывается похоронный венок. Ретроспектива срабатывает как странное зеркало, которое все отражает, но в котором ничего не отражается. Заглянул туда – а тебя нет. Фильм порождает экзистенциальную тревогу, он – о потере человека в безликих, механистических буднях своего Я. Герой безуспешно пытается восстановить свои черты и бежать за границу собственных впечатлений, он погружается в пространство разоблачительной и саморазоблачительной, провокативной для молчаливых участников отчужденного общественного спектакля игры. Здесь – более сложная романтика: переход внутренней границы, трансценденции в советском (да и в любом другом социуме) возможен лишь через преодоление своего советского или коллективного «не-я». Герои обоих картин отчуждены, они – сироты мнимой цивилизации, надуманного общества. Но интенциональные стремления Егора носят характер прямой перспективы, разомкнуты в будущее, и тогда в «Калине Красной» разыгрывается историческая драма, где человек – часть сил истории, и решение его проблем – это решение проблем самой истории, за ее гранью, в ее естественном земном раю. Очень интересно, что «Утиная охота» с самого начала отрицает историю как бессмысленную и начинает с ее конца. Для Зилова никакой прямой перспективы для связи с такой удивительной жизнью нет, здесь все – «обратноперспективно» и ретроспективно, и его внешняя жизнь – лишь череда трюков в полубезличном ритуальном театре, в попытке достичь наконец результатов «утиной охоты». Не охоты, конечно, а своего изначального Я и жизни, где: «Знаешь, какая это тишина? Тебя там нет, ты понимаешь? Нет! Ты еще не родился. И ничего нет. И не было. И не будет...» 40 Смерть социального героя АССА и окончательная смерть социального героя Уже никаких проблем с выходом фильма в 1987 г. Действие происходит в курортной зоне – волшебном месте на окраине – географических границ СССР или любых других границ. На грани новых времен нет общества, нет потери: все уже потеряно. Общество от навязанного пропагандистского рая отдыхает в курортном раю – вне исторического времени и пространства. Всё и все – вне обязательной трудовой деятельности. Социальные устои – как брошенная на берегу медуза – гниют, и жизнь в этом гниении развивается по своим, часто криминальным законам. Герои картины не работают: незачем, так как много нелегальных денег. Никакого народа нет, никакого переживающего социальную действительность героя нет, никто никому не мешает: можно заниматься музыкой или, к примеру, воровать. Киноэстетика «Ассы» – панно распавшейся надуманной исторической действительности – сшита из потоков речи, песен, картин с разными историческими пластами и ракурсами – в жанре легкого, абсурдного сюрреализма, в виде потока проносящихся в голове иллюзий и фантазмов, результате распада устойчивых картин на отдельные, часто бессвязные части. Мы одновременно находимся в разных слоях общества, которые не прямо антагонистичны, но параллельны. Часто меняются ракурсы – персонажи появляются то напротив камеры, то включены в мизансцену происходящего, то из нее выключены и двигаются как бы вовне. Все есть в этом потоке сознания, нет только исторического, социального пространства для романтического героя. Бананан – человек творческий и живет, как ангел, в своем отдельном раю, на границе разлома нескольких реальностей, все они – как фантазии в голове. Нет никаких сильных привязанностей, все можно найти в потоке сознания. Два героя, артист Бананан и крупный криминальный авторитет Крымов – антагонисты, но при этом они совершенно спокойно пересекаются. Никто никого ни в чем не обвиняет, так как персонажи находятся в разных реальностях и никак друг другу не мешают. Крымов – злой и циничный – даже проявляет сочувствие по отношению к молодости, незрелости Бананана. Сам же себя Крымов осознает как продукт уже сложившихся нравов истории, а Бананана – как продукт 41 Т. Лане романтического прошлого вне истории. При этом Крымов читает поучительную историю об убийстве Павла Второго, а Бананан все время цитирует Гёте. Здесь мы наблюдаем некая тонкую романтизацию жизни вне общества, где свобода, добро и зло неразрывны и взаимосвязаны, а эстетика фильма как бы отсылает нас при этом к веку Просвещения. И все беды начинаются именно из-за привязанности, из-за земной любви главного героя, который, подобно Орфею, пытается «воплотиться» в материальном мире – социально-загнивающей части этой жизни. Конфликт начинается с земной любви. Зло и свобода в Ассе – это стихии как внутренние, так и внешние. Внутреннюю свободу в фильме воплощает Бананан, он настолько ею переполнен, что не замечает, что вторгся на чужую территорию «внешнего» мира, где все дозволено лишь Крымову. Крымов – это воплощение повсеместного зла, которое повсюду: в разрухе, милиции, криминальных мирах. Это респектабельное и расслабленное персонифицированное в Крымове воплощение зла вначале играет с Банананом, заманивает и искушает его, а тот не понимает, что переходит при этом границы своего дозволенного. Потому и приходит смерть души – райской части этого мира, ее ангела. В фильме это символ смерти чего-то доброго, естественности, артистизма, бескорыстности, творческого начала и молодости мира. Бананан так же, как Зилов, или Егор – потерянный для социальной действительности, сирота. Но его отчуждение не страшное – напротив, оно райское и прекрасное. Он как бы уже живет в раю (см. песню «Под небом золотым»…). Но он зачем-то становится на короткое время героем, входит в пространство, где герою места уже нет. Он выходит со своим легким душевным раем на границу социальной действительности и, подобно, Анне Карениной, попадает под начиненный криминальными фантазмами прошлого паровоз истории, которым руководит криминальный Крымов, ибо это – территория Крымова. Он становится героем лишь на короткое время, чтобы продемонстрировать невозможность жизни – и умереть. Его смерть – фатальна, неизбежна, трагична, она подчеркивает невозможность изменить своекорыстный ход истории, невозможность противостояния, невозможность бескорыстной любви. Криминальный, безжалостный локомотив истории несется дальше. 42 Смерть социального героя Этот образ не случаен. По пространству фильмов как бы бродит тень Анны Карениной. Люба носит ее портрет, Зилова, как и Бананана, переехал паровоз истории, она – и в изменении поведении Алики, воплощения земной любви. Эта тень говорит нам: современное общество хоть и находится в постоянном в движении, но сущностно мало изменилось. Неутешительный итого принуждает героя – и зрителя – либо к жизни в едином порыве с брутальным локомотивом, либо к смерти под его колесами. Надо жертвовать – либо обществом, либо свободой. И когда Цой в конце поет «мы ждем перемен» – в принципе уже доказано, что их не будет. В этом – и одновременно, конечно – огромная социальная перемена и полное отсутствие перемен. Их негде взять, можно лишь жить вне социума – вне начал трагического конфликта. Открытое общество постоянно обновляется, но оно – одновременно закрыто по отношению к своей цели – внутренней свободе, преступанию границ, драматической трансценденции героического. В итоге вслед за Лермонтовым можно лишь утверждать, что есть не только покой в страшной буре, но есть и страшный застой в постоянном движении. Литература Foucault M. Qu’est-ce que la critique // Bulletin de la Société francaise de philosophie. 1990. [T.] 2. С. 35–63. Асса [Видеозапись] / Реж. Сергей Соловьев. Киностудия Мосфильм. Фильм вышел в 1987 г. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 6 / Под. ред. С.И. Бочарева, Л.А. Гоготишвили. М.: Языки славянской культуры, 2002. Калина красная [Видеозапись] / Реж. Василий Шукшин. 1973. Киностудия Мосфильм. Фильм вышел на экраны в 1974 г. Кант И. Собрание сочинений: В 8 т. / Под ред. А. Гулыги. М.: Чоро, 1994. Кларк К. Советский роман: История как ритуал / Пер. под ред. М.А. Литовской. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2002. 43 Т. Лане Отпуск в сентябре [Видеозапись] / Реж. Виталий Мельников. 1979. Киностудия Ленфильм. Фильм вышел на экраны в 1987 г. Терц Абрам. Что такое социалистический реализм? [Электрон. ресурс] URL: http://antology.igrunov.ru/authors/synyavsky/1059651903.html (дата обращения: 29.04.2014). Франк С.Л. Непостижимое. Гл. 4, 2. [Электрон. ресурс] URL: http://vehi.net/ frank/nepost/04.html (дата обращения: 29.04.2014). Дж. Дэвлин Lingva Quarti Imperii?1 Спорящие между собой языки перестройки В работе утверждается, что знаменитая полемическая статья Нины Андреевой в «Советской России» 1988 года показывает, как язык (его значения, утверждаемые ценности, отнесения к достоверности и авторитетности) изменился в этот переходный период и часто принимал на себя функции идеологии. В ее статье, преподносимой читателям как спонтанное и одновременно непреложное мнение знающего педагога, подразумевалось дать рецепт того, как люди должны говорить, установив тем самым нормы речи и дискурса для широких слоев населения. Эта попытка, дискредитированная и рассматриваемая в краткосрочной перспективе как неудачная, возможно, будет заново переоценена в исторической перспективе. Ключевые слова: дискурс, перестройка, LTI, сталинизм. Историк Виллибальд Штайнметц проводит различие между двумя возможными подходами к анализу политического язы© Дэвлин Дж., 2016 © Полтавцева Н.Г., перевод на русский язык, 2016 1 Термин взят из: The Diaries of Victor Klemperer: 1945–1959: The Lesser Evil. L.: Phoenix, 2004. P.13, 544, n.28. Дж. Дэвлин ка: тем, что привлекает, в основном, описанные в духе исторической семантики смыслы, и тем, который, вместо этого, подчеркивает коммуникативные практики, языковой перформанс политиков и граждан и их стратегии использования языка...2. И если в последнем случае жизненно важными являются контекст и ответная реакция, первый сосредоточивается на таких параметрах, как значения и структура. Пожалуй, самым известным представителем школы семантического анализа был немецкий филолог Виктор Клемперер, чей «Язык Третьего рейха» вскрывал клише, искажения, семантические сдвиги и театральные и визуальные основы риторики нацистского режима и ее популярное использование. Для Клемперера широко распространенный жаргон режима клишировал то, как думали люди (или не думали) до такой степени, что следы этого все еще встречались в бытовой речи даже после разгрома режима и конца войны3. Еще более парадоксально это всплывает, как насмешливо отмечает Клемперер, в официальной риторике времен ГДР, несмотря на то, что сходство между режимами, которые считаются тоталитарными, – даже между теми, которые видят себя как диаметрально противоположные – это обычное дело4. Особенности раннего советского, и особенно сталинистского, языка породили немало специальной литературы, начиная с первых наблюдений по поводу распространения сокращений и новой терминологии (для новых институтов и идей) вплоть до оруэлловских сатирических замечаний о новоязе и последних исследований Бенедикта Сарнова о новоязе и его подвиде Steinmetz W. Political Languages in the Age of Extremes. Oxford Univ. Press, Oxford, 2011. P. 3–51. 3 Klemperer V. The Language of the Third Reich: LTI – Lingua Tertii Imperii: A Philologist’s Notebook (first published in 1957) / Transl. by M. Brady. L., N.Y.: Continuum, 2000. P. 14. 4 См.: Geyer M., Fitzpatrick S., eds. Beyond Totalitarianism: Stalinism and Nazism Compared. Cambridge Univ. Press, Cambridge, 2009; Kershaw I., Lewin M. Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison. Cambridge Univ. Press, Cambridge, 1977; Overy R. The Dictators: Hitler’s Germany and Stalin’s Russia. L.; N.Y.: Allen Lane, 2004; Corner P. ed. Public Opinion in Totalitarian Regimes: Fascism, Nazism, Communism. Oxford: Oxford Univ. Press, 2009. 2 46 Lingva Quarti Imperii? (subversion) в популярной культуре5. Более современные подходы в изучении истории сталинистского языка рассматривают его с точки зрения коммуникативных практик и взаимодействий. Так, Дональд Рейли проследил возникновение советской риторики и использование языка в Саратове времен революции и гражданской Войны. Стивен Коткин придумал выражение «говорящий Большевик» для обозначения функциональной аппроприации официального дискурса рабочими Магнитогорска, которые по достоинству оценили возможности самозащиты и продвижения при ответе режиму на его собственном языке6. Йохен Хеллбек был заинтересован в интернализации официальной риторики, в том, как «обычные» люди откликнулись на официальные увещевания и идеалы, пытаясь стать новыми советскими мужчинами и женщинами. Эти подходы основывались как на Фуко, так и на теории перформанса, согласно которой индивиды конструируют свою идентичность в соответствии с общепринятыми нормами и ценностями7. Рассматривая дискурсы восьмидесятых в этом документе, мы применим в основном дескриптивный подход к анализу ключевого текста 1988 года, важного переходного «года в эволюции поздней советской системы и ее дискурса»8. Thom F. Newspeak: the Language of Soviet Communism. (1st French edn 1987.) L.: The Claridge Press, 1989; Сарнов Б. Наш советский новояз. М.: Материк, 2002. 6 Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilisation. California: Univ. of California Press, 1995. 7 Hellbeck J. Revolution on my Mind: Writing a Diary under Stalin. Cambridge Mass., L., Harvard Univ. Press, 2006; Fitzpatrick S. Tear off the Masks: Identity and Imposture in 20th Century Russia. Princeton; Oxford: Princeton Univ. Press, 2005); Linke A. Politics as Linguistic Performance: Function and «Magic» of Communicative Practices // Steinmetz W. Political Languages in the Age of Extremes: Bulletin. L.: 2005. P. 53–66. 8 Ryazanova-Clarke L., Wade T. The Russian Language Today. L.; N.Y.: Routledge, 1999, argue that 1985 is the key turning point in the development of the Russian language. 5 47 Дж. Дэвлин Призрак Сталина? Текст этот является документом печально известной полемики с партийными реформаторами «Не могу поступаться принципами», опубликованным в «Советской России» от 13 марта 1988 года. Этот трактат рассматривался всеми как манифест оппозиции, инспирированный Егором Лигачевым – Номером Два в КПСС, хотя впоследствии он и отрицал это9. Его автор, Нина Александровна Андреева, преподаватель марксизма-ленинизма в одном из ленинградских вузов, в результате развернувшейся полемики стала на время знаменитостью. Ее письмо, опубликованное в газете10, является убедительным примером того, как споры о политике были переведены в ракурс оспаривания языка, лексики, значений, а также контроля официального дискурса. Какой свет в реальности проливает статья Андреевой на дискурс 80-х? В данной работе утверждается, что она иллюстрирует резко расходящиеся в рассуждениях дискурсы о советской действительности, которые появились в более поздних 1980-х. Знаменитая андреевская полемическая статья обычно анализируется в терминах идеологии и в связи с нарастающей политической поляризацией этого периода. Однако автор сосредоточивала свое внимание не столько на идеях, сколько на терминологии, на лексических сдвигах, которые она как характерные для перестройки и как предательские, в связи со своей заманчивостью для молодежи, по своему значению. Придерживаясь строгого бинарного подхода, она противопоставляет новому языку то, что она считает языком истины и правды, находящимся, с ее точки зрения, в традиционной партийной риторике. Однако этот альтернативный дискурс был отнюдь не прост, будучи сопряжен с семантическими сложностями, которые часто составляли код, смысл которого был ясен только посвященным. Многие Ligachev Y. Inside Gorbachev’s Kremlin: The Memoirs of Yegor Ligachev: new edn. Boulder, Co.; Oxford: Westview Press, 1996. P. 298–311. Здесь дается точка зрения автора, подводящая итоги двухдневной дискуссии в Политбюро по поводу этого письма. Более беспристрастное описание см.: Brown A. The Gorbachev Factor. Oxford: Oxford Univ. Press, 1997. P. 172–175. 10 Цитаты из которой приводятся здесь. 9 48 Lingva Quarti Imperii? его ключевые термины были заимствованы из языка сталинизма, и, таким образом, вносили особый резонанс для нескольких поколений, знакомых с нею. Сам факт этого соревнования поверх официального дискурса, был, возможно, величайшей инновацией этого времени; что же касается актуальной терминологии и значений, то здесь, предположительно, инноваций было гораздо меньше. Именно дебаты об их реальной значимости и авторитетности были внове. Но теперь, как показала нам статья Андреевой, люди боролись за низвержение доминирующего дискурса, хотя сама идея разнообразия и конкурирующих дискурсов и нарративов была лишь частично признана – на что указывала острота реакции на статью. Наконец, следует предположить, что статья Андреевой интересна и как лингвистический перформанс как попытка внедрения определенного риторического стиля в более широкие слои культуры. На протяжении всего текста Андреева бросает вызов новой лексике публичной сферы, появившейся в эпоху гласности, и противопоставляет ей традиционный лексикон как единственно верный и авторитетный язык. Это служит примером того, что Клемперер называет LQI (его вариация знаменитого LTI, которая показала свою выживаемость, несмотря на политические изменения11. Как же она это делает? Тематически письмо было поделено на четыре части, рассматривавшие насущные проблемы: во-первых, сумятицу, произведенную в молодом поколении всецело новой фразеологией и набором мнений о непростом советском положении (или, как это увидела Андреева, советском прошлом и его достижениях). Это позволило ей сконцентрироваться на показательных примерах, не только дезориентирующих, но и, по ее мнению, вводящих в заблуждение высказываний, начиная со спорных исторических пьес Михаила Шатрова. Потом она перешла к обсуждению места Сталина в советской истории (поддерживая принятую в брежневскую эпоху позицию отношения к нему как лидеру, сделавшему жизненно важный вклад и См. примеч. 1. 4 июля 1945 г. он пишет: «LTI жив. …Аналогии между нацистским и большевистским языками. В речи Сталина Гитлер и Риббентроп – монстры и людоеды. В статьях о Сталине, главнокомандующем Советского Союза, его называют самым гениальным полководцем всех времен и наиболее ярким из живущих людей» (Ibid. P. 19). 11 49 Дж. Дэвлин осуществлявшем мудрое руководство, отвергая в тоже время мимоходом разоблачение «культа личности» и «репрессий», сделанных тогдашним партийным руководством). Затем она защищает актуальность партии и ведущей роли пролетариата в защите советского социализма от его многочисленных классовых и внешних врагов, и, наконец, кратко, но не без симпатии, останавливается на критике партии новыми славянофилами. Как свидетельствует это резюме, взгляды ее выражены в совершенно ортодоксальной брежневской фразеологии. Гораздо интереснее, однако, то, как она структурирует свой текст. Формально она исходит из принципа контраста, развивая каждую тему путем контрастного противопоставления, опирающегося на полярности добра и зла (этических начал, которые она сама не принимает за точку отсчета), ультимативно и имплицитно сконструированного как Великая Россия versus Запад, пролетарский патриотизм versus космополитизм, советский социализм versus буржуазный капитализм. Несомненно, предназначенные для очерчивания диалектических противоположностей, на практике подобные манихейские противопоставления не оставляли места для дискуссии и компромиссного обсуждения. Подобная структура передает свой подход и языку. В самом начале статьи она дает нам понять, что речь идет о двух конкурирующих и противоположных лексиках – хорошо знакомом лексиконе партийного дискурса и новоязе Перестройки, который, как это и было первоначально представлено, является странным и диковинным и который, вместо того, чтобы облегчать и просвещать, путает и подавляет, а не облегчает коммуникацию. Двойственная или – по факту – ущербная природа этой новой фразеологии, которую ее студенты черпали из прессы, утверждалась авторским использованием кавычек при ее применении. По всему тексту этот сомнительный новояз отмечался Андреевой при помощи знаков препинания. Ранее в своем тексте Андреева показывает нам новую терминологию относительно советского прошлого: «терроризм», «политическое раболепие народа», «наше духовное рабство», «всеобщий страх», «засилие хамов у власти». Используя кавычки, Андреева как бы лишает эти термины их ценности и значения, а, следовательно, 50 Lingva Quarti Imperii? избегает необходимости обсуждения их коммуникативной значимости. Их коммуникативная бедность, с ее точки зрения, определяется тем смятением, которое они внесли. Они произвели то, что Андреева называет «нигилистическими настроениями», «идейной путаницей», «смещением политических ориентиров» и «идеологической всеядностью». Мы можем принять эти слова как прямые определения, так как они не взяты ею в кавычки. В действительности же мы видим, что это – всего лишь общепринятые клише партийной идеологии и в этом качестве вовсе не означают то, что утверждают. «Утрата политической ориентации» и «нигилистические настроения» могут (и в этом тексте это происходит) означать «несогласие». Если при использовании официальной фразеологии исчезает необходимость делать интеллектуальные усилия и прибегать к аргументации, это также позволяет уязвить противника, провозглашая с трибуны партийные лозунги. В этом случае кавычки используются не для дискредитации, но в качестве ультимативной претензии к властям. Так, Андреева цитирует решения Февральского пленума партии, определившего для молодежи насущную потребность изучать «классовое видение мира». Это, безусловно, пример того, что Клемперер называет: «…язык, который пишет и думает за тебя». Два языка сталкиваются в ее тексте – традиционный язык идеологии и новая терминология перестройки, причем первый репрезентируется как авторитетный, значимый и ценный, в то время как второй предстает как антидискурс, состоящий из «политических анекдотов, низкопробных сплетен, остросюжетных фантазий», и дискредитированный уличный жаргон противопоставляется достойному (и жесткому) языку партийного ритуала. При этом некоторые характеристики позднего советского официального дискурса, развернутые Андреевой, разделяют те качества, которые Клемперер определил как LTI. Они включают в себя использование эвфемизмов (таких, как «репрессии»), не впрямую намекающих на неудобоваримые и неприемлемые с лояльной точки зрения действия. Кроме того, когда речь идет о важных вопросах идеологии, высокий стиль партийного дискурса прибегал к напыщенным формулировкам. В качестве примера можно привести нижеследующий абзац: «Всякий исторический деятель ... формируется конкретными соци- 51 Дж. Дэвлин ально-экономическими и идейно-политическими условиями, которые определяюще влияют на субъективно-объективную селекцию претендентов, призванных решать те или иные общественные проблемы». Идея, выраженная в терминах марксистской ортодоксии, проста – человек и его действия есть продукт обстоятельств, но ее выражение смутно и запутанно. Затемнение смысла было характерной чертой официального языка марксизма-ленинизма, из чьих псевдонаучных клише были как бы вымыты значения12. В качестве арго язык использовался только посвященными, однако он придавал вес отчетности: полностью пустой семантически, язык работал больше как магическое заклинание – скорее как призыв власти, чем как содержательно значимое выражение смысла идеологем. И использование подобного языка означало полное принятие официальной идеологии, согласие с нею. Одной из особенностей LTI, отмеченных Клемперером, было наделение слов новыми смыслами, или их использование в новом контексте13. (Одним из таких примеров было словосочетание «культ личности» понятие, принятое во время Оттепели для обозначения личной власти Сталина), как в своем перекодировании значения слова «личность», так и в эвфемистическом избегании политически неудобного, но гораздо более точного термина «диктатура». Другим примером было слово «космополитизм», однозначно заимствованное Андреевой из арсенала послевоенной сталинистской риторики. Действительно, в своем обсуждении советской истории Андреева пробуждает к жизни множество социальных категорий и корреспондирующих с ними неологизмов, изобретенных во время Гражданской войны и актуализованных в тридцатые годы, когда встал вопрос о возможном несогласии с партийным руководством. Таким образом, она обращается к потомкам «нэпманов, басмачей, кулаков», которых она подозревает в сотрудничестве с «профессиональными антикоммунистами» за рубежом для нападения на «страну диктатуры Том указывает на характерное отсутствие ясности. См.: Thom F. Newspeak. P. 48–49. Кроме того, он указывает на многие черты, отмеченные нами, такие как эвфемизмы, пафос, манихейство. 13 Klemperer V. Language. P. 16. 12 52 Lingva Quarti Imperii? пролетариата» так же, как и (в более позитивном смысле) к «чекистам, середнякам, комбедовцам». Она также возрождает и опирается на неологизмы молодого Советского государства, чье «койнэ», основанное на аббревиатурах и сокращениях, представляло впервые конструируемые социальные идентичности режима. В ее прозе даже звучат отголоски военизированной фразеологии этого времени, со ссылками на «атаки противника» и «натиск» строителей социализма. Создается впечатление, что она в плену фразеологии и категорий мышления своей молодости. Хотя Андреева и избегает определения «сталинист» по отношению к своим единомышленникам, свою письменную речь она то и дело перемежает фрагментами воспроизведения партийной риторики того времени (что вряд ли удивительно, учитывая возраст и формировавший ее жизненный опыт). Ее отклик на недавний документальный фильм о Кирове наглядно иллюстрирует это. Андреева отмечает контраст между документальным киноматериалом о вожде (предположительно партийно правоверным) и актуальным современным комментарием. На экране «…взрыв энтузиазма, жизнерадостности, душевный подъем людей, строящих социализм, а дикторский текст – о репрессиях…». Нас интересует в этом пассаже не ее политическая позиция, но упоминание о такой функции языка, как коммуникативное взаимодействие. В эпоху Оттепели термин «репрессии» был своеобразным сокращенным обозначением сталинского Террора и эвфемизмом, часто употребляемым в поздние восьмидесятые, когда по-прежнему наличествовало глубоко укоренившееся нежелание смотреть в лицо прошлому и отвечать на многие трудные вопросы, им поднятые. Ссылки на радость и энтузиазм кировской аудитории являются формулой, прямо вытекающей из риторики тридцатых годов, – времени, которое сталинские деятели культуры усердно изображали как героическое и судьбоносное. В другом месте Андреева соотносит этот период с такими определениями, как «эпоха бури и натиска», «эпоха, связанная с беспримерным подвигом целого поколения людей». Подобное пафосное преувеличение было характерно для сталинской культуры, и, как отмечает Клемперер по поводу феномена LTI, героизм, или Heldentum, пронизывало риторику этого периода. Так и было в Советском Союзе. 53 Дж. Дэвлин «Как только этот концепт хотя бы упоминается, – замечает Клемперер, – все начинает расплываться, и мы оказываемся снова брошенными на произвол судьбы в тумане и мраке нацизма»14. В то время как мы отмечаем бедность и предсказуемость советской официальной риторики в различных ее ипостасях, такими исследователями, как Франсуа Том, были отмечены отсутствие в ней точности и склонность к абстрагированию. Это в какой-то степени объяснимо зыбучими песками официального экзегесиса (толкования) (истории, идеологии и т. д.)15. Это в какой-то степени объяснимо зыбучими песками официального экзегесиса (толкования) (истории, идеологии и т. д.). Темы и лица, сегодня находящиеся в фаворе, на следующий день могли быть признаны еретическими и неприличными (каким в течение многих лет был Троцкий). Одним из способов обойти эту проблему были эвфемизмы. На идеи, не одобренные, если фактически не запрещенные, лучше было намекнуть, прямо не называя. В результате советский дискурс благоприятствовал производству скрытых аллюзий косвенных намеков и специально разработанных кодов, которые не все понимали. В своих поисках смутьянов, сеющих смятение, Андреева показывает, как некоторые из них работали. Как правило, неохотно называя имена, она предпочитает определять тенденции и сомнительные с точки зрения идентификации группы, например, такие, как «западные антикоммунисты», которые, как она полагает, давно употребляют лозунг «антисталинизм» для подрыва советского государства. (Исходя из этой логики, сталинизм, даже когда он формально так не называем, патриотичен). Однако эти темные силы остаются не названными и в тени. Более четко различимы два про-перестроечных лагеря, в которых она, вслед за Александром Прохановым, видит угрозу благополучию системы и государства. Первый и худший из них – «неолиберальный интеллигентский социализм» (его напарник, «неославянофильство», хотя и не без греха, не навлекает ее гнев в такой же степени). Его сторонники отмечают, что он направлен на то, чтобы воплощать «истинный» и «чистый» от 14 15 Klemperer V. Language. P. 2. Thom F. Newspeak. P. 48–49. 54 Lingva Quarti Imperii? классовых наслоений гуманизм и «самоценность личности», которую они противопоставляют «пролетарскому коллективизму». Обычно Андреева использует кавычки для «новояза», в то же самое время нормализуя ленинистские и неосталинистские клише и концепты (такие, как «классовая борьба», чью значимость (релевантность) скандально подверг оспариванию на ее занятиях студент. Помимо фальсификации советской истории, этот тренд отличает «явная или замаскированная космополитическая тенденция, некий безнациональный интернационализм». Этот интернационализм не надо смешивать с бенифициями пролетарского интернационализма (как мы снова понимаем из пунктуации) «Разоблачение» скрытых врагов было образом (и фразеологией) сталинизма. Андреева вернулась к языку послевоенного сталинизма, когда охота на «космополитизм распространилась не только на бывших военных союзников, но также – и в особенности – проявила себя в антисемитизме. А чтобы читатель понял, что она имеет в виду, Андреева приводит анекдот о Троцком, самопровозглашенном «интернационалисте», отрицавшем свою еврейскую идентичность, одновременно объявляя Октябрь – «национальной трагедией», а русский народ – быдлом. Естественно, Андреева отстаивает революционные и культурные полномочия российского пролетариата и славян в целом, но основным здесь является дискредитация любого поползновения выхода за национальные границы для культурных или политических путем ассоциации подобного с великим ересиархом сталинских времен – Троцким. Предполагаемая вестернизация эпохи перестройки здесь неявно ассоциировалась с Троцким, этим символом предательства. По манихейской логике Андреевой, если Троцкий и «троцкисты»-интернационалисты (т. е. представляют интересы иностранного капитала и его власть в Советском Союзе), из этого следует, что советский патриотизм и национализм вполне уместны и даже, в обход Маркса, похвальны. Чтобы передать свою точку зрения, автор прибегает к зашифрованной аллюзии. Для этого она направляет всю свою энергию на фразеологизм новояза «гласность», сопротивляясь попыткам перекодировки политической терминологии. До сих пор мы имели дело с двумя лингвистическими полярностями, двумя диаметрально противоположными словарями, представляющими противоположные 55 Дж. Дэвлин значения. Теперь же мы встречаемся с двумя разными терминами для обозначения одного и того же явления, например, «национальная гордость» и «шовинизм». Андреева выражает сожаление в связи с тем, что малейшее проявление «национальной гордости великороссов» видится (неолибералами) как «великодержавный шовинизм». Расширяя зону критики космополитизма, она отмечает «…с воинствующим космополитизмом связана практика «отказничества». Так, эмигранты, стремящиеся в Израиль, оказываются с помощью «космополитизма» связаны с Троцким. Поэтому неудивительно, что она видит в них людей, не лояльных по своей сути. В наши дни, скорбит она, люди подвигнуты видеть в «отказничестве» некое проявление «демократии» и «прав человека», некую почти необычную «смену места жительства», а не «классовую и национальную измену». Очевидно, что подлинный смысл этого в андреевском лексиконе следующий: предательство. Понятия «эмиграция», как и «права человека», более не являются малозначимыми или смущающими, они теперь признаны ошибочными и даже опасными для политического тела государства. Новый язык «гласности» для Андреевой глубоко подозрителен. Его новаторские понятия, среди которых она перечисляет такие, как «разделение властей», «парламентский режим», «свободные профсоюзы», «автономные издательства», – все они для нее несовместимы с «социалистическим плюрализмом» и подрывают ключевой принцип советской власти – «руководящую роль партии и рабочего класса». Действительно, она не ошиблась в своем анализе дестабилизирующего потенциала этого «новояза», который прозвучал столь чуждым ей, как и многим людям ее возраста и поколения, и таковым для них и по сей день. Интерпретируемая обычно как подвижка к тому, чтобы вновь установить цензуру и идеологический контроль, ее статья также может быть расценена как попытка установления языковых норм, биосфера для производства и воспроизводства присваиваемых речевых структур. Неоднократно Андреева возвращается к языку молодежи и их вызывающей ее сожаление склонности к рецидивам patois (фр. – говор, арго – прим. переводчика – Н. П.) либеральной интеллигенции – знака отклонения от правильных языковых стандартов, которое ее скандализирует и которое она пытается исправить. 56 Lingva Quarti Imperii? Впечатляет, что статья, людскими толками приписываемая Лигачеву, члену Политбюро ЦК КПСС, на самом деле принадлежала перу ленинградского преподавателя. Много чернил было пролито по поводу предполагаемого вдохновителя и реального авторства этого произведения, но здесь это не обсуждается. Предполагаемое авторство Андреевой, подлинно оно или нет, было значительно выше всего окружающего по силе своего стилизованного перформанса. Этот перформанс опирается на длительную традицию, идущую от царей и влечет за собой срежиссированное представление между простым народом и властями, в которой верный и преданный народ как бы служит примером правильного мышления и добрых чувств, выражая чувства преданности правящим властям. Эти характеристики являлись общими как для царизма, так и для ленинских и сталинских политических культур. С этих позиций Андреева может рассматриваться не только как темная лошадка или alter ego хитромудрого члена Политбюро. Ее статья, хотя и широко трактуемая как акт ventriloquism, была призвана показать, что здравомыслящие обычные люди предпочитают использовать старые языковые нормы. Таким образом, идея заключалась в том, чтобы защитить и эти нормы, и тех, кто, пользуясь ими, сохранял их в речевом обороте как модель, которой должны следовать другие достойные граждане. Респектабельность этого лингвистического обмена была насущна: он подтверждал, что в нем заключались и ценность, и полезность, без привнесения одиозности. Несомненно, именно по этой причине Андреева возражала против термина «сталинистка», относимого к таким, как она, желающим пользоваться этим языком, – не потому, что ее позиция освободилась от сталинского влияния, но потому что термин «сталинист» со времен Оттепели нес в себе официальный приговор. В конце концов, однако, одиночная – хотя и драматичная – защита этого устаревшего языка и этого дискурса явила свою непоследовательность, так как они не воспроизводились в повседневной жизни и не были встроены в широкую культурную экономику. Определяют ли языковые формы мышление и склад ума? Виктор Клемперер, наблюдавший нацистскую тиранию и затем авторитарный режим под президенством Вальтера Ульбрихта, думает, что для этого 57 Дж. Дэвлин есть основания, особенно когда политические силы монополизируют публичный дискурс, вводя ограниченный и стереотипный лексикон, используя предсказуемые конструкции и структуры слов. Речи и выступления были не самыми эффективными способами внедрения этих языковых средств, считает он (они слишком скучны и занудны). Однако именно их постоянное повторение в широком медиа спектре – от баннеров до плакатов, фотографий, игрушек, рекламы, а также в печати, поощрило их некритическое использование в бытовой речи, позволившее ценностям режима пустить глубокие корни в культуре. Клемперер вначале был озадачен, обнаружив те же самые корни и структуры, характерные для LTI феномена, в жизни и культуре ГДР – режиме, идеологически не совместимом с его нацистским предшественником, но он был безусловно прав, указав на необходимость критического подхода к языку власти и его воспроизведению в речи простых сограждан. В какой-то степени авторы андреевской статьи, можно сказать, разделяют позицию Клемперера об огромной важности языка и дискурса: они значимы не потому, что являются предписанными и ограничительными, но потому что просачиваются в массовое сознание и, что более важно, в подсознание, и укореняются там, готовые бездумно всплыть на поверхность, или, как предположил бы Клемперер, существовать как «язык, который сочиняет и мыслит без тебя». Перевод с английского Натальи Полтавцевой А. Игнатьев Взлет и падение одной утопии: советские рок-группы в контексте истории В статье предпринимается попытка подвести некоторые итоги исследований, в том числе выполненных при непосредственном участии автора, предметом которых является становление, развитие и постепенное завершение инновационного процесса, связанного с имплантацией рок-музыки в советское общество. Автор исходит из того, что советские рок-группы не были только одним из направлений отечественной музыкальной эстрады c какой-то своей эстетикой, но репрезентировали достаточно широкое социальное движение, сохранявшее преемственность на протяжении трех с лишним десятилетий и включавшее как музыкантов на сцене концертного зала или в студиях звукозаписи, так и их специфическую публику, в том числе (на своей периферии) тех, кто только слушал музыкальные радиопередачи или покупал диски. В ретроспективе событий, этому социальному движению вполне может быть сопоставлена классическая «инновационная волна», т. е. совокупность действий, которые направлены на достижение каких-то изменений в повседневной социальной рутине и организованы в соответствии с парадигмой развития конфликта, предполагающей его завязку, кульминацию и развязку («взлёт и упадок»); понятно, что такое движение всегда ограничено во времени. Кроме того, рефлексия о стратегиях этого движения показыва© Игнатьев А.А., 2016 А. Игнатьев ет, что их «жёстким ядром» была особого рода утопия, инвариантная самым разным идеологемам или социальным проектам, характерным для советского общества в послесталинский период, только что в очень конкретной и оттого хорошо наблюдаемой форме. Ключевые слова: идеология, инновация, карьера, конфликт, рок-музыка, социальное движение, социальное признание, субкультура, «теневые» практики, центр и периферия, утопия. Фраза, которая вынесена в заглавие статьи, вырвалась у меня почти случайно, когда я однажды попытался разъяснить общий, так сказать, дизайн серии публикаций, которые подготовлены с моим более или менее активным участием и посвящёны любопытному, однако не слишком исследованному феномену: отечественным рок-группам и их публике1. Замысел этих публикаций был достаточно скромным – собрать под одной обложкой, расположить в хронологическом порядке и оформить как занимательную «историю» те фрагментарные и весьма разнородные сведения о наиболее популярных советских рок-группах, какие у нас имелись, если получится – с момента появления таковых на территории СССР и вплоть, как говорится, до настоящего времени. Тем не менее, по мере решения этой задачи постепенно стало ясно, что рассказ о былых временах и их героях, хотя бы отчасти интересный читателю, предполагает не только исходную совокупность данных, обладающих фактической достоверностью, но и какую-то «следственную версию», т. е. предварительную гипотезу о социальном процессе, внутренняя логика которого связывает эти данные между собой, преобразуя их в нарратив, обладающий реальным, а не выдуманным эмпирическим референтом. См.: Игнатьев А., Марочкин В. Хроноскоп русского рока: 1953–2004. М.: ОбКом, 2005; Марочкин В., Сычёва Н., Игнатьев А. Песни нашего поколения: Шестидесятые. Ростов н/Д: Феникс, 2010; Семидесятые. Ростов н/Д: Феникс, 2011; Восьмидесятые. Ростов н/Д: Феникс, 2012. Помимо этого, стоит иметь в виду еще две весьма информативные публикации: Жариков С. Музыкальная анатомия поколения независимых. М.: Special Radio, 2006; Бастер М. Хулиганы-80. М.: ANOK TCI, 2009. 1 60 Взлет и падение одной утопии... Иначе говоря, пришлось исходить из того, что отдельные события, которые в данном случае считаются релевантными, связаны друг с другом и являются «вкладами» в осуществление какого-то общего проекта2, подобная точка зрения, разумеется, не исключает, что у каждого такого события есть какие-то свои конкретные причины и своя перспектива, однако включает их в более широкий контекст. Более того, при отсутствии какой-либо предварительной гипотезы, пусть даже весьма проблематичной, единственным «форматом», в котором исходные данные могут быть представлены читателю или, тем более, аналитику, остаётся хронология событий (типа, например, той, какую предлагают словари Webster или Larousse), тогда как их идентификация как художественного направления, политического движения, особой категории феноменов или ещё чего-нибудь такого, что указано на обложке справочника, учебника, монографии или другой аналогичной публикации как их специфический предмет, всегда может быть с лёгкостью поставлена под вопрос. Отсюда парадоксальные классификации Х.-Л. Борхеса или повсеместные безрезультатные споры о содержательности общих понятий, которые не прекращаются вот уже добрых две тысячи лет, а в наши дни отчего-то даже стали достаточно влиятельным интеллектуальным трендом, превращающим любое исследование в собирание коллекции фактов. Отчасти поэтому (но также и в силу давнего непосредственного знакомства с предметом исследования) авторы публикаций, на которые я в данном случае опираюсь, с самого начала исходили из того, что советские рок-группы не были только одним из направлений отечественной музыкальной эстрады c какой-то своей эстетикой, но репрезентировали достаточно широкое социальное движение, сохранявшее преемственность на протяжении трёх с лишним десятилетий и включавшее как музыкантов на сцене концертного зала или в студиях звукозаписи, так и их специфическую публику, в том числе (на своей периферии) тех, кто только слушал музыкальные радиопередачи или покупал диски. Как хорошо видно задним числом, в ретроспективе Такая гипотеза составляет «подразумеваемое обстоятельство» всякого эпического или исторического нарратива, а также структурного анализа в социологии, антропологии и лингвистике, не вижу причины, по какой её нельзя было бы принять и в данном конкретном случае. 2 61 А. Игнатьев событий, этому социальному движению вполне может быть сопоставлена классическая «инновационная волна», т. е. совокупность действий, которые направлены на достижение каких-то изменений в повседневной социальной рутине и организованы в соответствии с парадигмой развития конфликта, предполагающей его завязку, кульминацию и развязку («взлёт и упадок»); понятно, что такое движение всегда ограничено во времени и после достижения желаемых перемен исчезает, будто его и не было никогда. Кроме того, даже весьма поверхностная и фрагментарная рефлексия о рациональности повседневного действия, объединявшей участников этого движения на протяжении всего указанного выше периода, показывает, что её «жёстким ядром» была особого рода утопия, инвариантная самым разным идеологемам или социальным проектам, характерным для советского общества в послесталинский период, отечественные рок-группы и их публика тоже были своего рода попыткой воплощения этой утопии, только что в очень конкретной и оттого хорошо наблюдаемой форме. *** В самом начале и с чисто фактической стороны движение выглядело так: примерно в середине 50-х годов прошлого века, вскоре после смерти Сталина, в Москве, Ленинграде, их ближних окрестностях, а также, говорят, в некоторых других крупных городах Советского Союза вдруг появились молодые люди, которых отличала своего рода аддикция к американской танцевальной музыке, парадигмальные образцы которой демонстрировал фильм «Sun Valley Serenade» с оркестром Глена Миллера в главной роли. Эти молодые люди испытывали устойчивое и достаточно сильное желание слушать блюз или буги-вуги, испытывали дискомфорт, когда лишались такой возможности и были готовы на многое, чтобы обладать беспрепятственным доступом к предмету своей страсти, а это и есть аддикция3, более того – нечто подобное происходило по всей Европе, советское общество не было исключительным случаем: музыка, привычно соВо всяком случае, действия такого молодого человека в ситуации, когда возникала перспектива обзавестись новым модным диском, мало отличались от тех, какие в аналогичной ситуации предпринимают наркоман или же человек, страдающий тяжким похмельем. 3 62 Взлет и падение одной утопии... путствовавшая досугу американских военнослужащих, вдруг приобрела функцию святыни. Тут нет никакого преувеличения: символы и практики, которые репрезентируют опыт «священного» в повседневной жизни, являются прежде всего результатом достаточно сильного и весьма специфического («нуминозного») аффекта, общего какому-то множеству индивидов и как бы превращающего их в единого действующего субъекта (communio в богословии раннего христианства, duende в дискурсе корриды и cante flamenco, условие sine qua non импровизации в искусстве и жизни). Как принято считать4, аффекты подобного рода, с которыми сегодня нетрудно столкнуться на футбольных матчах или рок-концертах, всегда могут быть конвертированы в символ или дискурс, публичная демонстрация которых, осуществляемая в формате какого-то общепринятого ритуала, в свою очередь, обеспечивает воспроизводство исходного трансперсонального аффекта, а вместе с ним и коллективной идентичности, которую этот аффект порождает (лат. religio, собственно, и означает состояние захваченности таким аффектом). Не случайно «там у них», в Западной Европе или США, именно рок-группы и их лидеры стали инициаторами всякого рода неортодоксальных религиозных движений, как восточных, так и автохтонных5, тогда как «тут у нас» экстатические практики, связанные с новыми формами досуга и задним числом увековеченные идиомой «секс, наркотики, рок-н-ролл», стали рассматриваться как вполне реальная альтернатива «предметам веры», отсылающим к «светлому будущему» коммунизма. При желании, разумеется, такие практики вполне можно рассматривать как форму массовой психопатии, в лучшем случае – как синдром, обусловленный кризисом социальной рутины, однако до относительно недавнего времени психопатический опыт повсеместно рассматривался как частная форма религиозного, сегодня их также нередко рассматривают как альтернативные формы социализации первичного нуминозного аффекта, патологическую и успешную, не случайно тема исцеления занимает одно из центральных мест в нарративах самых разных религий. Обзор литературы вопроса: Игнатьев А.А. Пять базовых концептов социологии религии // Социологическое обозрение. 2014. № 1. С. 157–169. 5 Тёрнер С. Лестница в небо: Рок-н-ролл в поисках искупления: история рока и религии. М.: Триада, 2001. 4 63 А. Игнатьев Генезис этих новых форм досуга отнюдь не очевиден и заслуживает специального исследования, которое, сколько знаю, до сих пор не было предпринято, скорее всего, перед нами какая-то особая разновидность карго-культа, возникшего, предположительно, как следствие травматического опыта второй мировой войны и послевоенной разрухи6, для советских людей по ряду причин оказавшегося в особенности тяжким. Тем не менее, в данном случае гораздо более существенным является возникновение массового или, по крайней мере, достаточно распространенного спроса на «продукт», как теперь говорят, который был нешуточным вызовом не только отечественным, но и общеевропейским бытовым традициям. О характере и степени радикальности этого вызова можно судить по таким отечественным фильмам, как приснопамятная «Карнавальная ночь», появившаяся на экранах страны в самый канун нового 1957 года, или же «Взрослые дети» 1961 года, в которых наглядно показана роль этой новой музыки как маркера социальной границы между поколениями и, соответственно, фокальной точки их конфликтов, чем бы они не были вызваны и кто бы в них не был прав. В более широком контексте изменений или конфликтов, связанных с ХХ съездом Партии, маркеры социальных границ между поколениями приобретали значение идеологических и политических символов конфликта между «архаистами» и «новаторами», т. е. группами населения, стремящимися изменить status quo и пытающимися его сохранить, вследствие чего новая музыка стала рассматриваться как симптом реально опасного вызова сложившемуся образу жизни в целом, это значит непосредственно или в конечном итоге тоталитарному политическому режиму7. Такая установка, присущая далеко не только сотрудникам спецслужб или функционерам Партии, но и значительному числу «простых» советских людей, См., в частности: Jeffrey C.A. Trauma: A Social Theory. Cambridge, UK: Polity Press, 2012. 7 Во всяком случае, такое можно было достаточно часто услышать от «работников идеологического фронта» или встретить на страницах газет, а вышучивать подобные максимы тогда ещё не рисковали. Примерно ту же точку зрения уже в наши дни пародирует К. Шахназаров в фильме «Город Зеро» или «на полном серьёзе», как говаривали в прежние времена, предлагает В. Тодоровский в фильме «Стиляги». 6 64 Взлет и падение одной утопии... объясняет, почему вполне естественное, в сущности, желание молодежи слушать музыку, которая нравится, или танцевать, одеваться и причёсываться так, как того требует мода, вызвало к жизни конфликт, сначала разделивший, а потом и разрушивший советское общество. На самом деле, разумеется, никакой специально антисоветской «идеологической диверсии», как говаривали в прежние времена, тут не было, скорее наоборот – это был первый заметный пароксизм изменений, охвативших практически все без исключения общества modernity, независимо от характера их политического режима или экономического уклада, и в конечном итоге основательно преобразивших эту специфическую цивилизацию: неслучайно во второй половине ХХ века идентификация с рок-сценой и ее звездами стала выполнять примерно ту же самую функцию, какую прежде выполняло отношение к международному коммунистическому движению или же ссылка на его лидеров. Тут у нас эти изменения начались примерно тогда же, что и там у них, их инициаторами или «заинтересованной публикой» были представители того же самого поколения (первая отечественная рок-группа «Revengers» появилась в том же 1961 году, что и пресловутые «The Beatles», как и те – в портовом городе, только что это была Рига, а не Ливерпуль), а если дальнейшее развитие событий заметно отличается как по сценарию, так и по достигнутому результату, то здесь решающую роль, безусловно, сыграли различия между обществами, где протекали соответствующие инновационные процессы. Там у них юные любители блюза и рок-н-ролла были практически сразу же опознаны как своего рода «клондайк», т. е. принципиально новый рынок, обладающий практически неограниченным потенциалом развития, следствием этого явилась не только трансформация шоу-бизнеса в доходную и высокотехнологичную индустрию, каким мы его знаем сегодня, но и наделение рок-группы теми же функциями общедоступного «социального лифта», каким, например, несколькими столетиями прежде было мореплавание, а совсем уже в недавнем прошлом разработка цифровых технологий и гаджетов; в результате там у них изменения, связанные с формированием post-modern обществ, с самого начала оказались «массовым забегом», а их субъектом – наиболее одаренные и амбициозные представители молодого поколения. Напротив, тут у нас такая же самая публика была опознана как социальная патология, а её специфические вкусы и пристра- 65 А. Игнатьев стия – как форма отклоняющегося поведения8, это обстоятельство, разумеется, не остановило изменений, о которых тут речь, однако существенно их замедлило, а главное – вытеснило на социальную периферию общества, в результате движущей силой этих изменений стали маргиналы, а их предпосылкой – различные «теневые» или даже непосредственно криминальные практики. Самая популярная из таких практик – подпольная торговля «привозными» дисками, изготовленными где-нибудь в метрополиях новой культуры, или кустарными записями «на ребрах», которая осуществлялась «из-под полы» на так называемых «толкучках», т. е. нелегальных рынках, один из таких рынков, некоторым образом проход в «иной мир», располагался на Лубянской площади, как раз на том месте, где теперь лежит камень памяти жертв политических репрессий, совпадение, конечно, но достаточно красноречивое. Конечно, в советском обществе стигматизация или даже криминализация отдельных конкретных форм потребления, в том числе востребованных, не были чем-то исключительным, «толкучка» и ее специфические практики входили в повседневную социальную рутину, отсюда многие характерные особенности позднейших реформ, однако все эти обстоятельства не могли не повлиять на стратегию изменений, маркером которых были отечественные рок-группы или их публика, а соответственно – на их перспективу. Прежде всего, сами эти ограничения и запреты, с которыми сталкивались приверженцы новомодной музыки, были классическим образцом того, что называется «плевать против ветра»: первоначально за ними не было ничего, помимо когнитивной и аффективной дистанции между поколениями, которая существует всегда, но становится особенно заметной в ретроспективе массовой социальной травмы, связанной с крупномасштабными социальными реформами, военными действиями или эпидемиями и катастрофами, в том числе экономическими кризисами, это их неизбежный побочный эффект. В данном случае все эти обстоятельства были налицо, но если одна сторона конфликта рассматривала дистанцию между поколениями Кому недостаточно многочисленных личных свидетельств, может посмотреть фильм «Беспечный ездок», там эту точку зрения отстаивают, так сказать, сугубо практическим образом, битой по голове. 8 66 Взлет и падение одной утопии... как опасную идеологическую или даже политическую девиацию, объясняя ее посредством классической «теории заговора», там у них с такой же беззаветной готовностью, что и тут у нас, только что в разных политических контекстах9, то другая воспринимала эту дистанцию как нечто само собой разумеющееся, своего рода явление природы, в лучшем случае – результат глобального массового процесса, а не произвольного личного выбора, который можно вменить как предмет нравственной или правовой оценки. Коротко говоря, первоначальный конфликт между идеологическими ортодоксами и приверженцами новомодной музыки был чистой воды qui pro quo, недоразумением, за которым не было ничего, кроме нарциссического самодовольства одних и наивного максимализма других10, однако по мере его обрастания запретами, стигматизирующими ярлыками и сценариями репрессий позиция властей стала рассматриваться как чистый произвол или даже вздорный каприз, а это и есть важнейшая исходная предпосылка обращения к «теневым» практикам. Речь в данном случае идет о практиках, которые de jure являются нарушением сложившегося обычая, легитимного распоряжения властей или даже писаного закона, однако de facto наделены особым правовым статусом, не предполагающим уголовного преследования, или даже как бы остаются вне поля зрения правоохранительных органов – при соблюдении известных условий, разумеется. В социологии такого рода условия определяют как «делинквентный дрейф», обозначая этим понятием стратегии и диспозитивы повседневного действия, нейтрализующие как чисто технические возможности социального контроля, надзора прежде всего, так и его субъективные предпосылки, прежде всего – развитие аффектов вины или стыда; и тут у нас, и там у них такого рода стратегии и диспозитивы стали 9 Разница тут, конечно, не в терпимости к инакомыслящим, там у них она ничуть не выше, и не в наличии или отсутствии сакрального смысла у национальных политических символов, а в признании или непризнании границы между публичным и приватным: в советском обществе она практически отсутствовала или всегда могла быть поставлена под вопрос. 10 Отсюда перманентное «объяснялово», характерное для тогдашних «новаторов» или их публики и в значительной степени предвосхитившее текстуально-изобразительный дуализм концептуального искусства. 67 А. Игнатьев заметным социальным явлением именно в 60-е годы11, т. е. непосредственно в контексте перемен, о которых речь в данной статье, и даже в самой тесной связи с ними. Более того, в реальном социальном контексте «коммунистического строительства», сложившемся к началу 60-х годов12, обращение к «теневым» практикам и их уклончивому дискурсу оказалось вполне жизнеспособным компромиссом между «форматом», который диктовала идеология, и «контентом», которого требовала повседневная жизнь; именно поэтому cубкультура, в просторечии именуемая «underground», надолго стала необходимой исходной предпосылкой инноваций в образе жизни, экономике или даже политике, это объясняет многое из того, что мы наблюдаем сегодня13. Такого рода процессы, с одной стороны, обусловили формирование весьма специфических представлений о желаемом будущем, будь то потребление или творчество, как о легализации de jure рискованной и достаточно ограниченной, но вполне реальной свободы, которой участники движения обладали de facto14, а с другой – очень сильно ограничили их притязания на статус и, так сказать, миссию в культуре. 11 Именно в это время социология отклоняющегося поведения переживает одну из наиболее важных концептуальных революций: Wolfgang M.E., Savitz L., Johnston N. (eds.). The Sociology of Crime and Delinquency. N.Y.-L.: Wiley, 1962; Matza D. Delinquency and Drift. N.Y.: Wiley, 1964. Что интересно, примерно в это же время К. Шмитт публикует работу «Теория партизана», посвященную практически тому же кругу феноменов, но в проекции на политические контексты. 12 Имеются в виду усилия советской политической элиты, направленные на то, чтобы адаптировать «систему», выстроенную И.В. Сталиным, к решению экономических и социальных задач мирного времени, включая, безусловно, ее включение в глобальные процессы экономического и культурного обмена. 13 Отсюда, полагаю, вялотекущая и диффузная, однако весьма радикальная смена парадигмы в отечественной социологии – поворот к «этнометодологии» Гарфинкеля и творчеству Эрвина Гофмана, наметившийся как раз в этот период. 14 Тут трудно не вспомнить молодого Высоцкого, который стал знаменитостью как раз в это время: «Сны про то, как выйду, как замок мой снимут, Как мою гитару отдадут…». 68 Взлет и падение одной утопии... На самом деле, конечно, перемены в технологиях или образцах поведения, понятиях и ценностях – по большей части результат заимствований, действительно оригинальные инновации (колесо, например, алфавит или нотная запись) встречаются редко, поэтому для нас в данном случае важно прежде всего то, каким именно образом, при посредстве каких социальных практик осуществляется социализация «чужого», т. е. включение заимствований в общепринятую социальную рутину. Тот факт, что в советском обществе перемены, которые мы обсуждаем, как, впрочем, и многие другие, осуществлялись при посредстве «теневых» социальных практик, имел множество последствий: с одной стороны, обращение к таким практикам заметно ослабило или даже отчасти блокировало конфликт между «архаистами» во власти и «новаторами» в сфере популярной музыки15, это обеспечило не только пролиферацию движения, но и его консолидацию вокруг вполне достижимых, как тогда не без основания казалось, целей; на практике это означало появление общепринятой и понятной «модели успеха», т. е. стратегии потребления (для широкой публики) или профессиональной карьеры (для музыкантов прежде всего, но не только), которая вполне сложилась уже к исходу 60-х годов. С другой стороны, эта же стратегия заметно ограничивала как потенциал движения в целом, так и личные притязания его отдельных участников: предполагалось, что распространение заимствований будет проходить под неусыпным контролем Партии, а его результатом станет адаптация соответствующих идеологических клише к реальности современного большого города; на практике это означало, что рок-музыка наделяется статусом развлечения16, допустимого только в ситуациях приват15 К слову, в отечественной социологии (о других общественных науках судить не рискую) складывалась очень похожая ситуация: de jure идеологического «железного занавеса» никто не отменял, однако de facto по крайней мере некоторые категории специалистов, в особенности занятые в различных think tanks, вполне могли не обращать на него внимания – читать актуальную научную литературу, общаться с зарубежными коллегами, использовать общепринятые теоретические концепты и прочее такое. 16 Отсюда исключение термина «рок-музыка» из публичных контекстов, примерно как сейчас обсценной лексики: как бы предполагалось, что это просто такая современная зарубежная эстрада, туземные поклонники кото- 69 А. Игнатьев ного досуга (например, в ресторане, на танцплощадке, лучше даже пригородной, или вовсе на вечеринке у себя дома), но отнюдь не на «большой сцене» или, тем более, экране центрального телевидения, где соответствующие артефакты и их создатели появились только четверть века спустя. Такого рода стратегии включения новшеств в социальную рутину или коллизии, которые с ними связаны, отнюдь не новость, им посвящено множество публикаций, маркированных как post-colonial или же subaltern studies17, к сожалению, сколько-нибудь внятный и корректный синопсис результатов, полученных в данной области, требует выхода далеко за границы предмета данной статьи, поэтому далее будут кратко рассмотрены только наиболее существенные издержки «теневых» практик. Прежде всего, «теневые» практики социализации «чужого» неизбежно исключают любые «конститутивные» формы социального признания, когда вознаграждение за достигнутый результат, в данном случае, например, статус музыканта или перспективы его карьеры, определяет прежде всего соответствие этого результата каким-то объективным и универсальным критериям, а не чьему-либо партикулярному личному мнению, пусть даже сколько угодно просвещённому и авторитетному; наличие таких критериев, т. е. институционализация экспертизы, собственно говоря, и конституирует профессию в ее отличии от коллектива наемных работников или клиентелы, где такая функция всегда персонифицирована. В случае «теневых» практик, напротив, идентификация достигнутого результата осуществляется в «континджентом» режиме18, т. е. непременно является предметом конфликта между индивидом, претендующим на успешное осуществление какого-то своего проекта, и представителем «властей предержащих», ответственным за осуществление функций надзора и контроля («смотрящим», как эту персону именуют в криминальных кругах); важнейшим из факторов, определяющих вознаграждение, статус и рой – такая же советская молодежь, что и все прочие, но, так сказать, «с перламутровыми пуговицами». 17 См., в частности: Тлостанова М. Деколониальные гендерные эпистемологии. М.: ИПЦ «Маска», 2009; Scott J.S. Domination and the Art of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven; L.: Yale Univ. Press, 1990. 18 Cicourel A.V. Cognitive Sociology. N.Y.: The Free Press, 1974. 70 Взлет и падение одной утопии... перспективу карьеры, становится уже не уровень достижений, оцениваемых публично и «по гамбургскому счёту», а всякого рода приватные negotiations, это значит – корпоративные, дружеские и родственные «повязки» или даже коррупционные связи между музыкантами, производителями записей или их потребителями, с одной стороны, и конкретными субъектами господства, например, чиновниками соответствующего ведомства19, с другой. Все это не только размывало границу, отделяющую «профи» от любителя, смелый вызов традициям от обычного бытового хулиганства, а коррупцию от легитимных форм оплаты труда20, но и способствовало дифференциации движения на два потока, связанные друг с другом очень сложными отношениями: «радикалов», для которых исходный предмет заимствований так и остался святыней21, и «конформистов», которые не без успеха пытались адаптировать достижения «культовых» зарубежных рок-групп к идеологическим и вкусовым предпочтениям советских элит; итогом такого рода гибридизации стал формат «вокально-инструментального ансамбля», который обеспечивал идеологическую безупречность того, что звучало на сцене22, одновременно предполагая, как залог профессиональной состоятельности музыкантов, их реальное владение новой музыкальной культурой. Могу об этом свидетельствовать как филофонист со стажем: в советское время любая серьезная домашняя фонотека предполагала либо регулярные зарубежные командировки, что само по себе было статусной привилегией, либо какого-нибудь близкого человека, родственника или приятеля, который такой привилегией обладал. 20 Строго говоря, для рок-группы, причём не только тут у нас, такая граница плохо определена до сих пор. 21 Тут кстати вспомнить питерский неофициальный музей группы «The Beatles» и его создателя. 22 Одним из косвенных, но в перспективе очень важных следствий такого порядка заимствований стала их сначала принудительная, а позднее и вполне добровольная русификация, которая отразилась как на текстах, так и (в меньшей, конечно, степени) на музыкальной форме; полагаю, впрочем, что отчасти этот эффект связан с распространением так называемых «английских школ», в результате которого английский язык постепенно утратил статус иного и странного. 19 71 А. Игнатьев Тем не менее, несмотря на все эти неудобства и особенности, «теневые» практики обеспечивали достаточно хорошо структурированную перспективу социального признания и карьеры как перемещения в сети межличностных отношений зависимости («повязок», как принято их называть в определенных кругах), которые соединяют между собой индивидов, занимающих позиции с разным интерактивным статусом и разными функциями. В самом первом приближении эта перспектива карьеры выглядела примерно так: однажды в доме тинейджера, уже получившего какую-то локальную известность как музыканта (для конкретности пусть это будет гитарист, самая востребованная специальность в данной области), раздавался телефонный звонок, приятель несколько старше возрастом приглашал его взять свой инструмент и приехать в некое специальное место, в прежние времена такое место именовали «салон», обычно это был загородный дом где-нибудь в «элитных» дачных посёлках или же просторная частная квартира, расположенная в престижном районе, но могло быть и помещение какого-нибудь ресторана или кафе, где музыканта знакомили с неким господином зрелого или даже пожилого возраста, по статусу – почетного гостя или в этом роде, а по виду и манерам из тех, кого называют «ответственные товарищи»; по результатам прослушивания музыканта либо отбраковывали вовсе, что случалось не так уж часто, либо включали в своего рода «кадровый резерв», т. е. в круг тех, кто заслуживает поддержки, в дальнейшем либо продвигая в состав какой-то уже существующей рок-группы, либо помогая создать и продвигать новую23, тем самым обеспечивался успешный start-up, а это наиболее трудная стадия любой карьеры24. Такого рода сценарий, хорошо узнаваемый каждым, кто наблюдал за 23 В данном случае подразумевается вполне реальная биография одной из «звёзд» современной отечественной рок-сцены, однако она в достаточной степени типична и вполне может рассматриваться как парадигмальный образец карьеры. 24 Так называемая «фабрика звёзд», т. е. программа на одном из федеральных телеканалов, существовавшая уже в «нулевые» годы, по сути дела, только имитировала эту стереотипную практику. Сходная практика, склонен думать, существовала и в других областях «неофициального» искусства, но это круг феноменов, о котором я знаю не слишком много. 72 Взлет и падение одной утопии... процессом формирования какой-нибудь отечественной рок-группы и ее последующей эволюцией25, предполагает по меньшей мере пять характерных интерактивных амплуа, зависимости между которыми в совокупности образуют центральносимметричный перформативный контекст любой творческой карьеры: «герой», являющий субъектом этой карьеры, «селекционер», осуществляющий мониторинг всякого рода площадок, где водятся «юные дарования», а также предварительную оценку шансов на социальное признание, которым обладает будущий музыкант с его или ее специфическим «проектом», далее «инвестор», обладающий политическими и финансовыми ресурсами, необходимыми для поддержки музыканта и продвижения соответствующего проекта, «хозяйка салона», т. е. площадки, на которой происходит встреча всех перечисленных действующих субъектов, обычно это женщина «со связями», которая организует встречу, выполняет функции эксперта и критика, а также обеспечивает успешные negotiations с «хозяевами жизни» различного сорта и уровня, наконец, «заинтересованная публика» в лице этих самых господ, осуществляющих патронаж над сферой культуры, или, по крайности, их доверенных лиц26. Это, конечно, только схема, которая заметно упрощает 25 В данном случае я опираюсь на результаты исследования, выполненного совместно с В. Марочкиным и посвященного одной из наиболее заметных «семей» отечественного шоу-бизнеса. По разным уважительным причинам эти результаты не могут быть опубликованы, однако сценарий, реализованный при моём собственном поступлении в аспирантуру, мало отличался от неформального закулисного кастинга (ключевым событием было собеседование с покойным Леном Карпинским у него дома на Зубовском бульваре), более того – склонен думать, что пресловутый «эффект Матфея» является следствием такого же сорта практик. Карьера потребителя (например, меломана-филофониста) выстраивалась по очень похожему сценарию, только что критерии селекции претендентов на членство в сообществе были несколько иными. 26 По ходу исследования наши с В. Марочкиным информанты охотно рассказывали о «героях» и «селекционерах», т. е. о себе самих, были немногословны и даже весьма осторожны, рассказывая об «инвесторах», о хозяевах «салона» удавалось узнать только случайно и на стороне или из личного опыта, а вот персоны «смотрящих» и даже самый факт их существования так и остались домыслом (гипотезой, если угодно). 73 А. Игнатьев сценарий, реально наблюдаемый в биографии отдельных конкретных музыкантов, однако она вполне адекватно моделирует специфический ролевой комплекс, обеспечивавший эффективное заимствование «чужого» в условиях идеологического диктата, практики рекрутинга и социализации новичков, сложившиеся в «теневых» перформативных контекстах, а также необходимые исходные условия карьеры, которые ими диктуются. При всей той заслуженной критике, которая высказана в адрес «вокально-инструментального ансамбля» как формулы компромисса между новой музыкальной культурой и советскими идеологическими клише, надо признать, что этот компромисс оказался достаточно эффективным: прежде всего, он обеспечил не только саму по себе пролиферацию движения, что уже немало, но и достижение его главной цели – реальный, пусть и ограниченный, перенос заимствований на отечественную сцену, более того – их превращение в своего рода перформативный канон, разделяемый не только «истинноверующими» участниками движения, как десятилетием раньше, но и музыкантами с основательной академической выучкой27, в результате на отечественной эстраде произошла смена поколений, которая была хорошо заметна даже не очень внимательному наблюдателю28. Кризис, как это часто бывает, подкрался незаметно и совсем не с той стороны, откуда его ждали: в результате процессов, которые называют «глобализация», существенно изменился сценарий профессиональной карьеры, если прежде, в 50-е годы и ранее, карьера музыканта или даже артиста вообще складывалась почти исключительно благодаря выступлениям на родине, в то время как зарубежные гастроли оставались «бонусом», который подтверждает и даже как бы объективирует достигну27 Примером тут может служить альбом композитора Давида Тухманова «По волнам моей памяти», выпущенный фирмой «Мелодия в 1976 году и в определенных кругах даже ставший недосягаемым образцом успешного музыкального проекта. 28 Изменились, притом заметно, не только обоймы имён, лица или костюмы, но и та «фоновая» музыка, которую можно было случайно услышать по радио, целое поколение далеко не бесталанных артистов было вынуждено до времени покинуть сцену и либо заняться преподаванием, либо вовсе отказаться от продолжения карьеры. 74 Взлет и падение одной утопии... тый профессиональный статус, но не влияет на него сколько-нибудь заметно, то теперь, к середине 70-х, зарубежные гастроли, т. е. признание в метрополиях новой музыкальной культуры и, так сказать, международная конвертация статуса29, наоборот, стали условием sine qua non успешной карьеры, тогда как «невыездной» музыкант сделался фигурой, поддержка которой заведомо лишена смысла. Между тем, как известно, для советских граждан выезд заграницу, в особенности туда, где реально складывалась профессиональная репутация артиста, т. е. происходило его или ее социальное признание, не был предметом свободного личного выбора, право на такой выезд надо было заслужить30, более того – это была редкая и весьма ценная привилегия, которой не мог обладать «кто попало»: музыканту без родословной и связей, пусть даже сколько угодно талантливому, или, тем более, всякого рода богеме на такое право рассчитывать не приходилось, вот почему самые честолюбивые и радикально настроенные представители движения начали «уезжать», как тогда говорили, используя главным образом право на эмиграцию в порядке воссоединения семей31, которое в это самое время было предоставлено советским евреям. 29 Сколько знаю, «звезда» довоенной отечественной эстрады Изабелла Юрьева вообще никогда не бывала на гастролях заграницей, думаю, кроме России, о ней нигде ничего не знали, однако это никак не сказывалось на ее профессиональном статусе, в послевоенный период, напротив, даже безусловно успешные «The Beatles» приобрели статус культовой рок-группы только после гастролей в США, примерно такого же рода изменения произошли и в науке, притом не только советской, где статус «выездного учёного» вообще стал едва ли не важнейшей исходной предпосылкой успешной карьеры. 30 Слово «заслужить» тут, конечно, не самое подходящее: предельным основанием права на выезд было персональное решение «смотрящего», которое всегда принималось как результат очень сложных negotiations, в ходе которых учитывались не только личные качества претендента или его репутация, но и всякого рода «повязки», в том числе родственные связи. 31 Собственно, эмиграция «по еврейской визе», как и более экзотические формы выезда заграницу, появившиеся в этот период (высылка диссидентов, например), были такими же самыми «теневыми» практиками, как и любая другая стратегия уклонения от идеологического диктата, практиковавшаяся в советском обществе: «родственники заграницей» сплошь и рядом были 75 А. Игнатьев На самом деле, конечно, тут следовало бы вернуться к событиям так называемой «пражской весны», т. е. попыткам экономических и политических реформ в странах «соцлагеря», а также их насильственному пресечению в августе 1968 года: какими бы уважительными не были причины действий советского руководства, на практике они означали (и постепенно это стало очевидно), что отныне и впредь компромиссы между «ортодоксами» во власти и «диссидентами» от идеологии, экономики или, как в данном случае, культуры недопустимы; в таком контексте право на эмиграцию, которое получили некоторые группы населения (евреи, армяне, немцы), свидетельствовали не столько о либерализации «режима», сколько о его стремлении выполнить «большую зачистку» общества, не прибегая к открытым и массовым политическими репрессиям32. Такая «нормализация» общества достигалась разными средствами: кого-то отправили в «дурку» или «на зону», тех, кому было куда, вынудили уехать, для остающихся же учредили достаточно жесткие формы надзора и контроля, вследствие чего былые «теневые» стратегии достижения и поддержания компромисса, а вместе с ними кастинга, продвижения или финансовой поддержки инакомыслящих (в том числе музыкантов) оказались востребованы в гораздо большей степени, нежели прежде. Если в 60-е годы отечественные рок-группы, как правило, устраивались в «дырах» законодательства, регулирующего подобного рода деятельность, благо их хватало33, то теперь они вынуждены были обращаться за регистрацией в юридической фикцией, их приглашение вполне могло быть «проплачено», как теперь говорят, или же вовсе организовано спецслужбами, более того – об этом знали все, кому было интересно, что отнюдь не мешало трактовать расхожие социальные конструкты как реальность. 32 На такой мотив недвусмысленно указывает анекдот, получивший хождение как раз в 70-е годы: согласно анекдоту, отказ от расстрелов за антисоветскую агитацию объясняется тем, что кончились патроны (практики «красных кхмеров» или времён гражданской войны, когда массовые экзекуции проводились, так сказать, вручную, все-таки считались эксцессом). 33 Где-то до середины 70-х годов отечественные рок-группы существовали главным образом на правах клубной самодеятельности или вообще за пределами кодифицированного права, это обстоятельство, конечно, не только вынуждало музыкантов всячески «шифроваться» или обходиться «самопальной» 76 Взлет и падение одной утопии... госорганы, согласовывать с ними репертуар, «литовать» тексты песен, наконец, жить на зарплату, для начисления которой, собственно, и был придуман термин «вокально-инструментальный ансамбль»; справедливости ради надо отметить, что взамен была предложена внятная и унифицированная процедура исполнения всех этих требований, типовые социальные гарантии, а также некоторое приподнятие «железного занавеса», хорошо заметное даже рядовым потребителям записей. Как это часто бывает, однако, когда законодатель вступает в конфликт с достаточно обширным и социально активным контингентом, попытка навести порядок на отечественной эстраде обернулась своей противоположностью: «неправильные» индивиды или образцы поведения, понятия и ценности не исчезли, а послужили основанием для возникновения «чёрного рынка» кадров, товаров и услуг34, т. е. формирования структур, так сказать, параллельных государственной власти. Надо заметить, что к исходу 70-х подобного рода процессы и тенденции стали характерной отличительной чертой советского общества вообще, а не только окрестностей туземной музыкальной эстрады: коммунистическая идеология, плановое народное хозяйство, эгалитарная юстиция и прочая «надстройка» превратились в декорацию, за которой пряталась очень сложная система «чёрных рынков», т. е. сеть межличностных и межклановых «повязок», охватывавшая практически все сколько-нибудь значимые области повседневной социальной активности. Именно тогда, в связи с этим специфическим аппаратурой достаточно низкого качества, но и весьма чувствительно ограничивало те возможности социального признания, которыми они располагали на практике, это значит – перспективы их заработка и профессионального роста. 34 Так, например, в Москве различного сорта «толкучки» существовали всегда, однако в 70-е годы они становятся элементом достаточно сложной «частно-государственной» инфраструктуры, агенты которой действовали если не вполне легально, то, во всяком случае, открыто: все, кому было нужно, знали или всегда могли узнать, где, как и за сколько можно купить новый диск, достать нужную книгу, раздобыть модную одежду, лекарство, которого нет и не бывает в аптеках, запчасти для автомобиля, билеты в театр или на концерт и многое, многое другое, в фильмах 70-х годов сцены, позволяющие увидеть, как это выглядело на практике, даже стали общим местом сценария. 77 А. Игнатьев опытом, сделалось хорошо заметным сходство местных порядков с колониальными, сначала увековеченное в присловье «жить как белый человек», на пару десятилетий вперед определившее ценности отечественного «среднего класса», а затем, уже в наши дни, послужившее отправным пунктом нетривиальной и весьма перспективной программы исследований в области социологии политики35. Более того, как раз тогда сформировался устойчивый массовый запрос на харизматическое лидерство36, предвещавший, как мы теперь хорошо понимаем, глубокий и всесторонний политический кризис, или, на другом уровне, началось вялотекущее и диффузное вырождение профессий в корпорации, клиентелы и другие закрытые сообщества, т. е. социальный процесс37, с которым уже в наши дни связывают развитие коррупции и падение компетенции в таких областях, как педагогика, медицина и юстиция. Тот же процесс формирования корпораций и клиентов вокруг лидеров, обладавших заметной харизмой, протекал и в окрестностях нашей местной эстрады38, этот процесс очень сильно повлиял на современные практики отечественного шоу-бизнеса (как, впрочем, и бизнеса вообще), он вполне успешно объясняет превратности судьбы, которые в начале 80-х испытали некоторые теперешние «звёзды», однако порядки и стратегии «чёрных рынков», к деятельности которых прямо или косвенно был причастен каждый советский человек, исследованы очень плохо, мы и вправду по сей день живем в обществе, которого не знаем. См., в частности: Эткинд А. Внутренняя колонизация: Имперский опыт России. М.: НЛО, 2013. Собственно, «чёрный рынок», организованная преступность и другие подобные новообразования – классические стратегии адаптации общества к условиям тоталитарного, оккупационного или колониального режима, пост-колониальные социальные контексты и практики формируются именно по их образцу. 36 Во всяком случае, о реальности широкого и устойчивого запроса на харизматическое лидерство, какое-то время и отчасти даже поощряемого «сверху», свидетельствуют такие отечественные фильмы, как «Председатель» с Михаилом Ульяновым или «Коммунист» с Евгением Урбанским в заглавных ролях. 37 На мой взгляд, этот процесс вполне можно рассматривать как обратный тому, который М.Фуко описывает в своей книге «Рождение клиники», его 35 78 Взлет и падение одной утопии... Чуть лучше исследованы порядки и стратегии, связанные с различного типа субкультурами, т. е. сообществами, которые практикуют образцы поведения, понятия и ценности, заметно отклоняющиеся от общепринятых; для советского общества такого рода структуры и практики не были совсем уже новостью39, однако к исходу 70-х они приобретают новое качество, претендуя не столько на защиту делинквентов от идеологического диктата или надзора и социального контроля вообще, как это было прежде40, сколько на артикуляцию и пролиферацию какого-то альтернативного социального порядка со своими особыми идентичностями или критериями оценки и практиками наделения статусом41. Раньше других, еще где-то в начале 70-х, появились хиппи, которые для постороннего взгляда долгое время оставались неотличимы от обычной артистической богемы, благо перспективную, хотя и не бесспорную, аналитику см.: Кордонский С.Г. Рынки власти: Административные рынки СССР и России. М.: ОГИ, 2006; Сословная структура постсоветской России. М.: ФОМ, 2008. 38 См., в частности: Осипов Г. Леди Соул мертвых душ // Известия. 2014. 23 апр. 39 Так, например, в советском обществе издавна присутствовали субкультуры инвалидов и лиц с нетрадиционной сексуальной ориентацией, нередко можно было натолкнуться на околокриминальные сообщества, прежде всего, субкультуры нищих, местами на какое-то время возникали субкультуры мигрантов, получившие такое широкое распространение уже в «нулевые» и «надцатые» годы нынешнего века. См., в частности: Бутовская М.Л., Дьяконов И.Ю., Ванчатова М.А. Бредущие среди нас: Нищие в России и странах Европы, история и современность. М.: Научный мир, 2007. 40 О технике подобного рода защит см., например: Hebdige D. Subculture: The Meaning of Style. L.; N.Y.: Routledge, 1987; Hiding in the Light: On Images and Tnings. L.; N.Y.: Routledge, 1988. 41 Тут кстати вспомнить Б. Гребенщикова, который в интервью некоему зарубежному журналу объяснял выбор названия для своей рок-группы примерно так: «Мы как рыбы в аквариуме: живём на виду у всех, но в среде, принципиально отличной от окружающей». Такая же претензия хорошо заметна и в фильме Сергея Соловьёва «Асса», где, кстати, взаимопроницаемость субкультур и сообществ «чёрного рынка» представлена как нечто само собой разумеющееся, факт местного повседневного опыта. 79 А. Игнатьев по внешнему виду (американизированный джинсовый «прикид», длинный «хаер»), бытовым привычкам и характерному «антибуржуазному» дискурсу эти два сообщества не сильно отличались друг от друга42, на персональном уровне в значительной степени пересекались, а главное – местные хиппи, в отличие от своих зарубежных «соплеменников», всячески избегали «светиться», т. е. появляться в поле зрения медиа, властей, широкой публики или других субъектов «публичной сферы», несколько позднее, уже к концу декады, появились панки и «металлисты», которые отличались от хиппи не только своим внешним видом, но и достаточно агрессивным хабитусом, а также очевидными и вполне эффективными притязаниями на публичные интерактивные аплуа. Как и субкультуры 60-х, хиппи, панки и «металлисты» представляли собой континджентные сообщества молодёжи, которую отличала своего рода аддикция к инокультурным образцам поведения, идеологемам и ценностям, превращавшая их в особого рода святыни43, как и старшее поколение «новаторов», новые субкультуры рассматривали определенного рода музыку в качестве очень важного социального идентификатора44, а тех, кто ее исполнял – как образец для подражания или даже культовую фигуру, однако предметом заимствования были уже не формы развлечения и досуга, как прежде, а специфический образ жизни в целом, чьи парадигмальные образцы демонстрировал уже упоминавшийся ранее фильм «Easy Rider», знакомство с этим фильмом и его название даже как бы стали паролем. О субкультуре хиппи см., в частности: Щепанская Т.Б. Система: Тексты и традиции субкультуры. М.: ОГИ, 2004. 43 См., в частности: Yinger J.M. Presidential Adress: Countercultures and Social Change // American Sociological Review. 1977. Vol. 42 (December). P. 833–853. 44 Как мне рассказывали, практики знакомства с новым человеком на «площадке» обычно начинались с вопроса «Что слушаешь?», т. е. какая именно рок-группа, музыкант, альбом или даже конкретная пьеса может быть указана как артикуляция идентичности в дискурсе, последующее развитие отношений, как правило, очень сильно зависело от полученного ответа, который рассматривался как своего рода пароль. 42 80 Взлет и падение одной утопии... При всем различии притязаний, характерных для сообществ «чёрного рынка» и субкультур, или систем и практик вознаграждения, которые здесь складывались, на практике те и другие «параллельные структуры» выполняли очень похожие, если не идентичные, социальные функции, вследствие этого достаточно часто возникали не только проблемные ситуации, связанные с выходом субкультур на «чёрный рынок» услуг, кадров или артефактов, но и всякого рода сообщества, которые обладали признаками их обоих. В качестве наиболее характерного примера таких промежуточных сообществ я бы указал на субкультуры байкеров и так называемых «люберов», т. е. сообщества, образ жизни которых с равным основанием можно было рассматривать и как альтернативу сложившемуся социальному порядку, притом достаточно радикальную, и как типичное отклоняющееся поведение или даже кодифицированные преступные действия – двусмысленность, которая вообще характерна для «лиминальных» социальных практик45. Помимо этого, стоит обратить внимание будущих исследователей феномена на политические и религиозные субкультуры, в советское время сохранявшие «теневой» характер46, а также на сообщества разного уровня легальности47, членство в которых обеспечивало более или менее широкое освоение практик рукопашного боя, позднее все эти субкультуры, граница между которыми достаточно часто бывала весьма условной, сыграли очень важную роль в идеологическом и кадровом обеспечении политического транзита. Там у них все эти альтернативные модели образа жизни считаются симптоматикой кризиса, переживаемого «западными» общеСм.: Тэрнер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983. Тут стоит сослаться по крайней мере на две очень важные работы: Петровская Е. Безымянные сообщества. М.: Фаланстер, 2012; Cohen A.P. The Symbolic Construction of Community. L.; N.Y.: Routledge, 1985. 47 Если кто не знает или забыл, в советское время изучение восточных единоборств было запрещено (точнее – требовало специального допуска), однако «под крышей» спецслужб прятались от надзора многочисленные сообщества, которые обеспечивали такую возможность практически каждому, кто располагал соответствующими контактами, в аналогичном положении находились и религиозные сообщества, ориентированные на заграничные центры (католики, например). 45 46 81 А. Игнатьев ствами в условиях глобальных социальных изменений, в советское время его обычно диагностировали как «общий кризис капитализма», а в наши дни рассматривают как диффузное и вялотекущее разрушение «modern» цивилизации как таковой48, безотносительно к формам экономики или характеру политического режима; у нас модели образа жизни, предлагаемые субкультурами, в значительной степени оставались разновидностью карго-культа, однако связь этого культа и его символов или практик с групповым травматическим опытом местного «среднего класса», на мой взгляд, вполне очевидна49. Вопреки распространенному предрассудку, 70-е годы не были временем застоя в буквальном смысле этого слова, но скорее вялотекущего и диффузного конфликта между социальными переменами, которые принято было именовать «научно-техническая революция», и так называемой «прусской» моделью развития50, которая именно в этот период стала идеологической, политической и экономической догмой, тоже, по сути дела, «предметом веры» или, по крайней мере, невротической обсессией: с одной стороны, именно в этот период 48 Этому кругу вопросов посвящена огромная литература, на скольконибудь представительный обзор которой я даже не претендую, сошлюсь только на вполне информативную публикацию, которая есть в моей домашней библиотеке: Rock & Roll and Culture: The South Atlantic Quarterly. Fall 1991. Vol. 90, N 4. Durham, NC: Duke Univ. Press, 1991. 49 Тут кстати еще раз сослаться на Милтона Йингера: «…хиппи… являются примерами par excellence… конракультуры, чей raison d’etre… состоит в инверсии её членами определённых ключевых ценностей и практик американского среднего класса». См.: Yinger J.M. Op. cit. P. 835. 50 Имеется в виду оппозиция «американской» и «прусской» моделей развития, которую В.И. Ленин вводит в одной из своих работ (какой именно – забыл, но в советское время эта оппозиция была идиоматическим общим местом), сколько понимаю, речь идет о противопоставлении моделей развития, предполагающих либеральный/авторитарный политический режим, а также его ориентацию на расширение территории/увеличение объёма доступных ресурсов. Что-нибудь похожее, скорее всего, есть у Карла Шмитта, в терминах времен «перестройки» это оппозиция интенсивной/экстенсивной стратегий развития: Кризисный социум: Наше общество в трех измерениях / Отв. ред. Н.И. Лапин, Л.В. Беляева. М.: ИФРАН, 1994. 82 Взлет и падение одной утопии... советское общество претерпело весьма основательные структурные сдвиги, которые, собственно, и обусловили возникновение отечественного «среднего класса» с его ориентацией на достаточно широкую персональную автономию51, однако с другой – эти сдвиги осуществлялись под неусыпным и очень жестким контролем элит, заинтересованных в сохранении чисто консервативных форм культуры, которые бы исключали вовсе или достаточно жестко ограничивали перспективу частной, т. е. личной или групповой, инициативы – не случайно именно в этот период слово «самодеятельность» или его дериваты стало расхожим пейоративом, сохранившим такую прагматику по сей день. Как и прежде, в советском обществе все эти изменения начались примерно тогда же, что и там у них, а если дальнейшее развитие событий заметно отличается как по сценарию, так и по достигнутому результату, то решающую роль здесь опять-таки сыграли различия между их «подразумеваемыми обстоятельствами», как сказал бы Станиславский: у нас эти различия отнюдь не остановили изменений, о которых речь, однако существенно их замедлили, а главное – в очередной раз вытеснили их на социальную периферию общества, в результате чего движущей силой изменений стали маргиналы, а их предпосылкой – различные формулы компромисса между нормативными практиками господства и структурами повседневной жизни, т. е. коллизия, хорошо объясняющая качество тогдашних политических анекдотов. Во всяком случае, задним числом очевидно, что даже проект середины 60-х, известный как «пражская весна», или его реплика конца 80-х, известная как «перестройка», были попыткой нащупать формулу компромисса между императивами советской политической системы и таковыми же местного «среднего класса», окончательно сформировавшегося как раз к этому времени, что же до крушения этой системы в начале 90-х, то оно произошло благодаря вовлечению в революционный процесс различных группировок «номенклатуры», стремившихся преобразовать корпоративное владение «орудиями и средствами производства», как говаривали прежде, в частную собственность и свой личный капитал, обе этих проблемы, как нетрудно заметить, актуальны по сей день. См. подробнее: Гладыш А. (Игнатьев А.А.) Структуры Лабиринта: отчет о полевых наблюдениях. М.: Ad Marginem, 1994. 51 83 А. Игнатьев Все эти процессы объясняют не только многое из того, что к исходу 80-х случилось с отечественной экономикой или политической системой, но и достаточно существенные изменения в характере публики, которая покупала музыкальные записи или заполняла концертные залы, а также в ее ожиданиях, связанных с такого рода практиками: если в 60-е годы эта публика представляла собой классический «мультитюд», т. е. множество индивидов, объединяемых исключительно сходными музыкальными вкусами, а ее ожидания или аффекты в значительной степени сводились к чисто потребительским (из-за чего реальными лидерами субкультур «первого поколения» оказались не музыканты, а поставщики записей), то в 80-е такая публика, напротив, представляла собой автономные и достаточно устойчивые сообщества, чьи ценности, понятия и образцы поведения в совокупности конституируют некий альтернативный образ жизни в целом, а не только предпочтительную форму досуга. В таком контексте субкультура приобретает весьма специфические функции, связанные уже не столько с поддержанием компромисса между общепринятыми и девиантными сценариями поведения, как это было прежде, сколько с обеспечением персонального или группового транзита от сложившегося к альтернативному социальному порядку52, включая исход из примордиальных сообществ (семьи, прежде всего), поддержу соответствующих инноваций, а также практики, направленные на преодоление кризисов идентичности, в первую очеВсе эти весьма специфические изменения в прагматике субкультур, на мой взгляд, проясняют одну из самых загадочных идиом, получивших хождение в 80-е годы, разграничение между «рок-музыкой», или просто «роком», и «попсой»: если у хиппи, панков и «металлистов» субкультура переживается как своего рода культовое сообщество, которое предполагает свои особые святыни, обряды перехода и табу, отсылающие скорее к партикулярному опыту «скверны» и «чистоты», нежели к общепризнанным эстетическим или даже чисто техническим критериям, то у музыкантов и публики, ориентированных на структуры «чёрного рынка», из которых позднее вырос нынешний российский шоу-бизнес, сохраняется и традиционная социальная идентичность музыканта как артиста, и привычные формы его интеракции с публикой, и его ориентация на такие общепринятые критерии успеха, как сборы, гонорары, внимание прессы, тиражи записей или какие-то другие хорошо наблюдаемые артефакты социального признания. 52 84 Взлет и падение одной утопии... редь – ритуал, обычно именуемый «session» и предполагающий коллективное переживание музыки в качестве ее исполнителя, слушателя или танцора; соответственно, музыка, текст или сценический перформанс утрачивают характер самодовлеющего артефакта, музыкант перестает быть только или даже в первую очередь артистом и становится мистагогом, тогда как публика, в свою очередь, превращается в сообщество инициантов, посвящаемых в новый образ жизни. Симбиоз между музыкантом и его публикой, вообще говоря, предполагаемый не только субкультурами, но и «теневым» шоу-бизнесом с его культом «звезд эстрады», очевидно, представлял собой очередную формулу компромисса между «новаторами» от культуры и «архаистами» от советской идеологической традиции; на практике этот компромисс способствовал окончательной повсеместной русификации текстов и мелоса, а также превратил артиста в политически значимую фигуру53. Тем не менее, этот же самый компромисс означал, что пространством, в границах которого новая музыкальная культура вправе рассчитывать на социальное признание, а ее приверженцы – на вознаграждение и карьеру, становится достаточно компактное гетто; создание московского или питерского рок-клуба позволило объединить такие гетто, поставить их под контроль «смотрящих» и тем самым придать им относительную легальность, однако перспектива осталась такой же, какой была. *** Как видим, долговременная, на протяжении нескольких десятилетий, и весьма энергичная попытка имплантации «западной» музыкальной культуры в советское общество, несмотря на свои относительные успехи в 70-е годы, завершилась практически безрезультатно, в той же амбивалентной исходной ситуации конфликта между «новаторами» от 53 Тут кстати вспомнить и попытки Сергея «Паука» Троицкого участвовать в выборах мэра нескольких разных городов, и вполне серьёзное намерение покойного Жана Сагадеева, лидера рок-группы «ЭСТ», основать политическую партию, и даже награждение Б. Гребенщикова орденом «За заслуги перед отечеством», за рубежом такого сорта притязания или награды давно уже стали привычным общим местом. 85 А. Игнатьев культуры и «архаистами» от политической идеологии, в какой началась, только что оформленной как «гетто», т. е. особого рода социальный институт. В утешение энтузиастам «модернизации» или других подобного рода затей следует отметить, что это вообще их оптимальный исход, примерно таким же, как правило, оказывается результат любой целенаправленной частной попытки изменить традиционное общество, внедряя в него различного сорта новшества; конечно, советское общество трудно рассматривать как традиционное, однако по своей реакции на инокультурные заимствования то и другое мало отличаются друг от друга54. Тут, конечно, есть более общая и очень серьезная проблема, которая требует специального исследования: как уже сказано в самом начале статьи, заимствовали все и всегда, это обычная практика, но тут у нас заимствования обычно так и остаются экспонатом кусткамеры, они, безусловно, порождают какую-то не очень долгую «инновационую волну», однако не укореняются и не дают жизнеспособных побегов, но скорее оказываются стимулом или прецедентом для постепенного формирования чего-то аналогичного своего. Во всяком случае, коллизия, о которой рассказано в этой статье, разрешилась сама собой, но не потому, что проблема имплантации «западной» музыкальной культуры в советское общество где-то к середине 90-х была решена, а из-за исчезновения тех обстоятельств, которые ее породили55, прежде всего – идеологичеОдним из объяснений этого сходства является роль идеократии, всеравно – социалистического, неолиберального, клерикального или еще какого-либо типа, как субститута традиции в контекстах её системного кризиса. См., в частности: Игнатьев А.А. Ценности науки и традиционное общество (социокультурные предпосылки леворадикального политического дискурса) // Вопросы философии. 1990. № 1. С. 345–356. 55 В данном случае середина 90-х годов обозначена как момент реального, а не номинального завершения процесса, структурированного как последовательность 12-летних циклов; строго говоря, первый, начальный период движения, о котором речь в данной статье, охватывает период с 1960 по 1972 годы, второй, кульминационный – с 1973 по 1984 год, наконец, третий, завершающий – с 1985 по 1996 годы, исчерпание динамики этого процесса было ознаменовано целым рядом «знаковых» событий, включая награждение одних и уход или эмиграцию других. См.: Игнатьев А. Хроноскоп, или Топография социального признания. М.: Три квадрата, 2008. 54 86 Взлет и падение одной утопии... ского диктата Партии; напротив, различные «параллельные структуры» с их специфическими практиками не только сохранились, но и были легализованы как повседневная социальная рутина шоу-бизнеса, однако это уже совсем другая история. Тем не менее, вдогонку предложенной аналитике уместно поставить еще более общий вопрос: в чём, собственно, разница между политическими, экономическими, артистическими или даже бытовыми «проектами» и собственно «утопиями»? – почему движение, взлёт и упадок которого рассматривается в данной статье, следовало диагностировать именно в таких терминах? Такой вопрос может быть поставлен и в многих других контекстах, например: следует ли нам рассматривать «первый русский авангард» как несбыточную «утопию» или как вполне реалистичный и даже частично осуществленный социальный «проект»? – является ли «утопия» какой-то специальной разновидностью «проекта»? – может быть даже, это вообще совсем разные феномены, и «утопия» скорее разновидность того, что по-английски называется «dreams»? – или эти самые «dreams» и «проекты» обозначают лишь разные концы некоей идеальнотипической шкалы, позволяющей идентифицировать и оценивать различные альтернативы тому, что называется «реальность»? – можно ли «толкование утопий», как и «толкование проектов», рассматривать как такую же законную форму рефлексии о бессознательном, что и классическое толкование сновидений по Зигмунду Фрейду? Это все вопросы, которые еще ждут своего исследования, однако можно отметить, что эмпирические референты «проекта», каким бы он ни был и кто бы ни был его автором, всегда расположены в будущем, тогда как для «утопии» они всегда локализованы в настоящем, только где-нибудь далеко-далеко, в незнаемом месте, каковым, собственно, «Запад» и был для подавляющего большинства героев моего рассказа. По сути дела, на практике авторы «утопий» занимаются тем же, что и специалисты в области PR или даже обыкновенной «промывки мозгов», в этом, в частности, их принципиальное отличие от инициаторов «проекта», который вполне может быть навязан силой56, тогда как характерной отличительной особенностью У человека, не имеющего возможности уклониться от участия в осуществлении проекта или эффективно ему противодействовать, формируется обычный «стокгольмский синдром», вследствие которого содержание проекта 56 87 А. Игнатьев mass media, напротив, является конструирование «предметов веры» и манипуляция ими, а вовсе не принуждение и репрессии. Коротко говоря, эмпирические референты «проекта» локализованы в мире смыслов, которые предполагаются дискурсом инструментального принуждения к действиям, направленным на, так сказать, «материализацию будущего», другое дело, что такого рода действия всегда могут потерпеть неудачу, вследствие чего желаемое «будущее» попросту не наступит. Напротив, эмпирические референты «утопии» существуют «здесь и теперь», однако исключительно как «предметы веры», т. е. локализованы в мире смыслов, предполагаемых коммуникативным, по Юргену Хабермасу, дискурсом «публичной сферы», в том числе mass media, а также религии или других культовых практик, сродство которых предмету моей аналитики хорошо заметно57. Тут я бы напомнил, что и классическая новоевропейская утопия – феномен не столько литературы, сколько публичной полемики («публицистики»), которой, по сути дела, занимались авторы наиболее известных конструкций подобного сорта, т. е. артефакт политического процесса, отнюдь не лишенного преемственности по отношению к чисто религиозным конфликтам. и его осуществимость приобретают статус «предмета веры», как «строительство коммунизма» в советском обществе, но это все-таки особый вопрос. 57 Сам факт сходства или даже типологического сродства между конфессиональным и «медийным» дискурсами, как и наличие конкуренции между сообществами, которые их практикуют, не вызывает сомнений, однако скольконибудь детальное сопоставление функций, выполняемых соответствующими институтами, требует самостоятельного и очень серьезного исследования, претендовать на которое автор данной статьи категорически не готов. Тем не менее, см.: Луман Н. Реальность массмедиа. М.: Праксис, 2005. 88 С. Зотов Писатель в официальном дискурсе 80-х и современности: принцип формирования симулякра Работа представляет собой попытку компаративного исследования двух официальных дискурсов, сходных по своей риторике и методу создания смыслов. Оба дискурса – 80-х годов XX века и 10-х годов XXI – можно условно обозначить при помощи объединяющего понятия «культура-2», заимствованного из работы В. Паперного, которое означает культивирование образов стабильности и отход от пафоса перемен, свойственного «культуре-1», связанной, по его мнению, с тенденциями проекта Просвещения и авангарда. Автором рассматривается фигура писателя в официальном дискурсе «культуры-2» и объясняется важность конструирования симулякров для отождествления писателя с «вождем». Ключевые слова: 80-е, «новое брежневское поколение», культура-2, образ писателя, официальный дискурс. Учеными и публицистами уже не раз подчеркивалось сходство официальных дискурсов1 двух исторических периодов – © Зотов С.О., 2016 1 Дискурсом называют «текст в его становлении перед мысленным взором интерпретатора». Демьянков В.З. Политический дискурс. URL: http://www. philology.ru/linguistics1/demyankov-02.htm С. Зотов брежневского «застоя» и путинских 10-х. Например, Лариса Паутова пишет в статье «Новое брежневское поколение»2, что одними из основополагающих признаков обоих эпох являются финансовая стабильность и атмосфера неприкрытого цинизма (в духе полемики вокруг известных милоново-мизулинских законов). В данной статье мы постараемся показать, что писатель в официальном дискурсе «культуры-2» – а именно так можно обозначить обе интересующие нас эпохи – репрезентируется похожим образом. Ключевым моментом в разговоре о сравнении этих периодов для нас также представляется сродство медийных образов двух глав государств – Л.И. Брежнева и В.В. Путина, через которые, как мы увидим в дальнейшем, репрезентируется образ писателя и его политическая функция. Мы исходим из предположения, что в этих дискурсах Брежнев и Путин репрезентируются как типичные «вожди», и, следуя методологии К. Кларк, представленной в ее известной работе «Советский роман: История как ритуал»3, фигура писателя должна рассматриваться нами как фигура «отца», дублирующего «вождя». Именно поэтому нам необходимо рассмотреть и сравнить конструкты образов «вождей» в официальных медийных дискурсах двух эпох. Разговор про образы «вождей» стоит начать с одного из самых тиражированных в массовом сознании фактов: о чрезмерной любви Брежнева ко всякого рода государственным наградам. За годы своего правления Леонид Ильич получил медалей и орденов больше, чем трое его предшественников, вместе взятых. Подобное неумеренное количество наград неизбежно обесценивало их, превращая в своеобразные подобия-симулякры. Однако, проводя сравнение, едва ли можно говорить о подобной страсти у Путина: он, скорее, тяготеет к демонстрации телесной силы, формируя в масс-медиа имидж бесстрашного героя – это и образ успешного спортсмена, и образ борца за жизнь диких зверей. Стратегии критики этих образов в обоих случаях являются строго апофатическими: так, про Брежнева ходили слухи, что он охотился не на настоящих кабанов, а на переодетых в их шкуры свиней. Паутова Л. Новое брежневское поколениею [Электронный ресурс] URL: http://slon.ru/russia/novoe_brezhnevskoe_pokolenie-1062007.xhtml 3 Кларк К. Советский роман: история как ритуал. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2002. 2 90 Писатель в официальном дискурсе 80-х и современности... Подобные истории про Путина мы также знаем: это подброшенные амфоры, белые медведи, журавли-стерхи и т. п. Можно заключить, что критика почти всегда стремится вскрыть подмену смыслов, показать нам природу симулякра, его виртуальность, отличие от подлинного явления. Следующие сходства также связаны с самой морфологией симулякра, а именно – с его тяготением к переназыванию вещей, опрокидыванию смыслов при помощи ложных имен. Анализируя представленность в официальном дискурсе образов обоих «вождей», мы встречаем еще одно сходство. Характер обоих представляется таким образом, что на первое место выходят черты, формирующие имидж «необузданной русской души». Стратегия репрезентации при этом педалирует брежневское грубое чувство юмора4; в случае Путина в рамках официального дискурса акцентируется применение обсценной и просторечной лексики. Еще одним признаком «необузданной русской души», противопоставляемой европейской сдержанности, является репрезентация в публичном пространстве внезапного бурного проявление эмоций, становящееся предметом внимания медиа. Брежнев мог позволить себе всплакнуть на официальном приеме (в медиа упоминалось о том, как генсек плакал над песней Окуджавы). Путин также несколько раз публично демонстрировал слезы: узнав о победе на выборах-2012 и во время исполнения шансон-песни группы «Рождество»5, что тиражировалось всеми телевизионными каналами. Риторика «вождей», воспроизводящая внешнеполитический дискурс восьмидесятых и десятых, тоже имеет сходные черты. Так, в своих речах Брежнев называл СССР «опорой мира на земле»6, имея в 4 Известно, что Г. Киссинджер называл Брежнева «настоящим русским, полным чувств, с грубым юмором». Брежнев демонстрировал гостю свое искусство вождения автомобиля – стратегия репрезентации образа Брежнева и Путина, похоже, выстроена и в области коллекционирования типично мужских достижений. 5 См.: Путин заплакал во время исполнения шансона на концерте в честь МВД. [Электронный ресурс] URL: http://www.nr2.ru/policy/470442.html 6 «Советский Союз настойчиво продолжал борьбу за устранение военной угрозы, за сохранение и углубление разрядки, на практике развивал взаимо- 91 С. Зотов виду роль СССР в сглаживании международных конфликтов и балансе сил в холодной войне: «Советский Союз и его союзники являются теперь более, чем когда-либо, главной опорой мира на земле». Нечто подобное в последние годы можно наблюдать и в официальном путинском дискурсе о Сирии и Крыме. Можно было бы упомянуть и о сходстве некоторых ситуаций, находившихся в центре медийного политического осмысления, создающих образ «вождя»: Чехословакию и Крым, проведение Олимпиады в Москве и в Сочи, брежневскую «разрядку» и путинскую «перезагрузку». При этом почти прямое наслед ование мышления 80-х современным поколением «политических ястребов» привело к тому, что консервативная риторика, повествующая о «тлетворном влиянии Запада», воскресла в современных медиа во мгновение ока. Однако мы не преследуем цели прямого отождествления двух «риторических» образов «вождей»: они в дискурсе далеко не всегда идентичны, и их признаки совпадают лишь в нескольких ключевых моментах. Мы не приравниваем российскую современность к 80-м, а лишь артикулируем близость официальных риторик, частью которых является медийный образ вождя, не претендуя при этом на тотальные обобщения. Образы обоих «вождей», обе официальные риторики повлияли на формирование в дискурсах образа официального писателя и официальной литературы. Те симулякры, что использовались для формирования позитивного имиджа «вождей» (обычно – их чрезмерные успехи в чем-либо), по большому счету, переносились в область общей государственной риторики, которая устроена по типу жесткой иерархии: от «вождя» – к «воплощению вождя» – писателю, художнику или спортсмену, выполняющему его заветы. «Воплощение вождя», или «отец», не только репрезентируется с помощью сходных технологий формирования симулякров, но и приобщается к достижениям-симулякрам «вождя», представляя собой его уменьшенную «копию». Иными словами, «вождь» как центральная фигура и мифологизированный источник официального дискурса позволяет через выгодное сотрудничество с большинством стран мира» (XXVI съезд Коммунистической партии Советского Союза, 23 февраля – 3 марта 1981 года: Стенографический отчет. М.: Изд-во политической литературы, 1981. С. 21). 92 Писатель в официальном дискурсе 80-х и современности... свой образ показать образ кого-либо еще. «Отец» при этом вынужден легитимировать достижения «вождя» для того, чтобы самому к ним приобщиться и оставаться при этом легитимной его ипостасью. В официальном дискурсе фигура писателя «культуры-2», благодаря конвенциональным образом выстроенной риторике, скрывает в себе имплицитное указание на властную вертикаль. Рассмотрим же подробнее процесс конструирования в такой риторике симулякров. Мы можем наблюдать вышеупомянутую «скрытую иерархию» в репрезентации писателей на 26-м съезде КПСС. Основой риторики о литературе на 26-м съезде, который проходил в 1981 году, стало сравнение работы писателя с работой кого-либо другого, более «статусного» в советском официальном дискурсе, например, рабочего-металлурга. Интересно, что обращаясь к Брежневу и говоря о повышении производительности работы заводов благодаря работе писателей, оратор-металлург7 апеллирует к его статусу потомственного металлурга8. В действительности же оратор обращается не столько к Брежневу-металлургу, сколько к одной из риторических ипостасей образа «вождя». Вслед за этим упоминается и писательская ипостась Брежнева – и важнейшим достижением литературы со времен прошлого съезда называются романы Леонида Ильича: «Эти подлинно народные книги обогатили духовную жизнь советского общества, показали высокий образец партийного мышления, побудили художников всех поколений на более объемные и глубокие исследования современности, на более весомые художественные обобщения». Очевидно, что Брежнев не мог оценивать рост металлургического производства «как металлург», т. к. он им не являлся; так же ясно, что произведения, демонстрирующие писательский талант генсека, едва ли затмили все остальные произведения литературы последних лет. Скорее всего, подобная подмена одних смыслов другими мотивирована исключительным риторическим стремлением наделить «вождя» максимально большой аурой, Товарищ Наумкин – старший горновой доменного цеха Магнитогорского металлургического комбината имени В.И. Ленина (XXVI съезд Коммунистической партии Советского Союза 23 февраля – 3 марта 1981 года: Стенографический отчет. М.: Изд-во политической литературы, 1981. С. 133). 8 «Вам, Леонид Ильич, как потомственному металлургу, известно, что это непростое дело!» (Там же. С. 135). 7 93 С. Зотов присовокупляя к его личным достижениям достижения всех его имиджевых воплощений. Именно таким образом достижения металлургов становятся личным достижением «вождя». При этом следует отметить, что литературе в подобном дискурсе отводится фактически только одна функция: воспитание героико-патриотических чувств, т. е. политагитация9. Доказывает это и постоянное соседство двух слов – «идеология и культура»10: в «культуре-2» они становятся разными наименованиями одного и того же, создавая, в то же время, слитую идиому. Следующий, 27-й съезд в 1987 году прошел уже во главе с Горбачевым, на нем недавно ушедшая «брежневская» эпоха впервые была поименована «временем застоя», и риторика официального отношения к литературе и писателю изменилась. Культуре и литературе на съезде было уделено гораздо больше внимания, писателя перестают репрезентировать исключительно посредством сравнений с представителями других профессий. Конечно, пропаганда партийной идеологии по-прежнему провозглашалась основной функцией литературы, однако риторика перестройки перенесла внимание с фигуры «вождя» на идею обновления, и, следовательно, писатель уже не репрезентировался через фигуру «вождя», почти исчезнувшую в это время из официального дискурса. Теперь, когда мы продемонстрировали некоторые отличительные черты официальной риторики «культуры-2» через негацию, можно схематически обозначить отношения «вождя» и его ипостасей следующим образом: писатель, металлург и т. п. с помощью симулякров официальной риторики преобразуются в ипостаси «вождя», которые присовокупляются к его символическому медийному «телу», составляющему общий символический капитал. Окажется ли верной эта схема в культурном пространстве не только 80-х, но и другой версии «культуры-2», нам представляется возможным проверить в рамках официальной риторики дискурса нашего времени, а именно – на примере анализа выступлений участ«Еще больше в героико-патриотическом воспитании можно сделать средствами кино, литературы, искусства» (Там же. С. 277). 10 «Прочной нормой стали духовное общение, тесные связи в области идеологии и культуры» (Там же. С. 22). 9 94 Писатель в официальном дискурсе 80-х и современности... ников Российского литературного собрания, которое прошло в ноябре 2013-го года. «Инициаторами встречи выступили родственники и потомки классиков русской литературы – Дмитрий Достоевский, Михаил Лермонтов, Елена Пастернак, Александр Пушкин, Наталья Солженицына, Владимир Толстой и Александр Шолохов»11, пишут в СМИ, и уже одно это замечание может вызвать недоумение – какое отношение эти люди, носящие фамилии известных писателей, имеют к собственно литературе? Ведущий вечера Владимир Толстой, потомок Льва Толстого и директор Яснополянского музея-усадьбы, как бы объясняя ролевую экспозицию, говорит о том, что потомки писателей не просто люди, носящие их фамилии, но и – вследствие этого – общественные деятели, напрямую относящиеся к литературе: «Вы знаете, мы не просто носим эти фамилии, мы действительно глубоко переживаем за то, что происходит с литературой, с языком…»12 Заявление Владимира Толстого, выступающего в роли «отца», наставника от литературы и – вместе с тем – своеобразного «конъюнктурного» конферансье, в сущности, объясняет процедуру «замещения» и создания симулякра. Трансцендентной оппозицией Владимиру Толстому становится потомок Пушкина – «виртуальный Пушкин» – который не смог появиться на РЛС из-за болезни и «мысленно тоже в этом зале». Так же, как идеальный, но не воплощенный Дворец Советов, Пушкин – небесное «наше всё» – в народном сознании настолько идеален и недостижим, что просто не может присутствовать лично, однако мысленно он всегда с народом. То, что отсутствует его потомок-«заместитель», в данном случае знаково. Такое совпадение хоть и случайно, но весьма показательно, и играет, независимо от замысла устроителей медийной акции, роль иронической деконструирующей метафоры. Владимир Толстой же выступает в литературной иерархии в роли «дублера» Путина-«вождя», демонстрируя как властные интоПисатели о встрече с Путиным: Делать там было абсолютно нечего. [Электронный ресурс] URL: http://www.rosbalt.ru/main/2013/11/21/1202458.html 12 Здесь и далее цитируется текстовая трансляция РЛС: Российское литературное собрание. [Электронный ресурс] URL: президент.рф/выступления/19665. 11 95 С. Зотов нации, так и повсеместную тягу к управлению любым литературным событием или решением. В финале РЛС дискутирующие участники, конечно же, приходят к символическому «построению «коммунизма», как описывает его К. Кларк, т. е. решают все проблемы на словах и как бы улаживают разногласия, возникающие на протяжении дискуссии. Общее впечатление от РЛС – это постоянная, ведущая к созданию симулякров, подмена означающего и означаемого. Именами потомков великих литераторов подменены сами литераторы, а точнее, создана такая ситуация культурной рецепции, которая выгодна современному официальному дискурсу России: «Нас как-то подбадривают и поддерживают подчерки наших великих русских писателей», говорит Владимир Толстой. «Я хотела сказать два слова […], опять же ссылаясь на Бориса Леонидовича Пастернака», произносит Елена Пастернак, в очередной раз доказывая, что голос потомка всегда ссылается на своего великого предка. Более того, эти потомки даже не всегда являются истинными потомками литераторов. Так, журналист Маша Гессен подмечает, что «…присутствовавший на встрече Михаил Юрьевич Лермонтов был просто полным тезкой великого поэта, умершего в возрасте 27 лет бездетным»13. Так складывается своеобразная матрешка из симулякров. В любом случае, разговор о великих писателях, ведущийся людьми, лишь формально носящими ту же фамилию, откровенно носит характер симулякра, и кажется, будто организаторы РЛС путем умножения символического капитала из имен великих и символического же воскрешения писателей пытаются «возродить» в нужном им качестве саму литературу, а заодно и приобщиться к этому искусственно созданному при помощи фальсификационных стратегий феномену. К подобному выводу приходит и Гессен: «…не шутки ради президент собрал вокруг себя столько громких имен, это была очередная попытка Путина воссоздать советское государство таким, каким он его помнит». Очевидно, что такая попытка несет в себе явные черты «культуры-2». Каковы же они? Согласно В. Паперному14, «культуре-2» свойственны следующие черты: финализм, вертикальность, неподвижность, иерархичВладимир Путин и его «общество мертвых поэтов». [Электронный ресурс] URL: http://inotv.rt.com/2013-11-26/NYT-Vladimir-Putin-i-ego. 14 См.: Паперный В. Культура-Два. М.: Новое литературное обозрение, 2011. 13 96 Писатель в официальном дискурсе 80-х и современности... ность; ориентация на человечность, индивидуальное, органическое; власть имени, осуждение зла; эпичность, ориентация на словесность, антиспонтанность, ориентация на «правду», чудо и созидание. При помощи проделанного выше case-study партийного съезда мы обнаружили почти все эти признаки. Так, «иерархичность» и «вертикальность» являются в данном дискурсе структурообразующими, «неподвижность» проявляется в неизменной точке зрения на литературу и ее сугубо воспитательную, идеологическую функцию в культуре, а также в том, что позже назовут «застойной риторикой». Черты «человечности», «ориентации на индивидуальность» и пафос «жизни» как жизнеутверждающего органического начала можно без труда найти в медийном образе «вождя» – Брежнева, чувствительного, подверженного людским страстям, демонстрирующего свои таланты в писательстве, охоте, etc. «Ориентация на правду» и осуждение «зла» наблюдаются во внешнеполитическом дискурсе, создающем риторический образ вневременной правильности идеологии СССР, блюстителя мирового порядка и воплощения абсолютного добра. Антиспонтанность и финализм мы, в свою очередь, видим в дискурсе внутриполитическом в виде образов стабильности. Дискуссия, состоявшаяся на РЛС, проводилась в лучших традициях СССР периода застоя и соответствовала почти всем вышеперечисленным признакам. Иерархичность имен и статусов скользит в каждой реплике. Одновременно с этим, все ораторы открещиваются от якобы чуждой для них «культуры-2» и ее признаков, что в дискурсе воплощено в риторической фигуре «так было в Советском Союзе», носящей всегда сугубо негативную коннотацию: «учителя столкнулись ещё с новой бедой, которая их душит сегодня, с неслыханной, никогда не бывшей ни до большевиков, ни при большевиках, – никогда не бывшей формальной отчётностью». Еще одно сходство текста РЛС с «культурой-2» эпохи застоя – многократное проговаривание-повторение тех или иных устойчивых формул, как бы лишенных смысловой значимости, напоминающее ритуальное «заклинание» реальности. Ярким примером подобной «формальной словесности» могут служить слова Б. Олейника: «Высокодостойный Владимир Владимирович! Многоуважаемые наследники великих предтеч! Дорогие друзья!» Такой псевдоархаичный 97 С. Зотов стиль одновременно напоминает современные маркетинговые достижения сочинской рекламы («покупайте товары знатные, лицензионные»). В довершение всего, Олейник произносит: «И в не меньшей мере, [чем писатели], обогащали нас духовно вожди всех наций и народностей бывшего Советского Союза», очевидно, имея в виду то, что нынешние вожди могут обогатить нас не в меньшей степени. (Здесь можно опять вспомнить о статусе сочинений Брежнева в официальном дискурсе 80-х). «Формальная», а, точнее, «ритуальная» словесность, предлагая самые невероятные решения проблем, обязательно ссылается на авторитеты «вождей» или «отцов», а потому декларирует свой статус как легитимный. Задача такой словесности заключается не в описании проблемной ситуации, а в формировании симулякра решенности проблемы. Невероятные прожекты, предлагаемые поочередно участниками Российского литературного собрания, постоянно сменяют друг друга: это и учреждение первой литературной премии (хотя в России уже есть несколько), и превращение книжных магазинов в «социально нагруженные структуры», и объявление 2015 года годом литературы. Все это – проекты, явно не решающие реальных российских проблем образования и литературы. Значимость подобных проектов-симулякров в дискурсе должно подтверждаться через их постоянное проговаривание такими же симулякрами-потомками, как, например, фальшивый Лермонтов, или квинтэссенция симулякров – актер Безруков (Есенин, Пушкин и Высоцкий одновременно в своей актерской ипостаси), возникающий в этом медийном дискурсе с длинным и пространным монологом. Завершает Российского литературного собрания стихотворение известного советско-российского поэта Андрея Дементьева, прочитанное автором и повествующее о «прошлом, не вписавшемся в айфоны». Оно выражает основную мечту «культуры-2» – вечную неподвижную жизнь в прошлом, как бы легитимирующим настоящее: Нам всегда былого будет мало, потому что наша слава в нем. Как мы видим, собрание, пытающееся возродить утраченный культурный статус литературы и улучшить литературную ситуацию 98 Писатель в официальном дискурсе 80-х и современности... с помощью «замещающих» имен, целиком построено на риторике, берущей свои корни в пафосе «культуры-2». Фальсификация последовательным рядом симулякров означающего-литературы и символическое наставление литераторов на путь истинный «отцами» и «вождем» проводится с пышной церемониальностью, традиционной для такого рода ритуалов. Заклиная русскую литературу на своеобразном «спиритическом сеансе» общения с «отцами» посредством их символов-заместителей, организаторы РЛС проводят хорошо спланированную театрализованную постановку для масс, которые все меньше чувствуют разницу между словом «Толстой», «Пушкин», «Шолохов», и судьбой, трудом и наследием реальных писателей. «Законсервированная» словесность становятся полезным орудием для «властной вертикали» где бы то ни было – в литературе или в большой политике, что часто отождествляются в официальном дискурсе по старой советской привычке. В виду установления сходства двух официальных риторик, проведенная нами попытка анализа медийных образов Брежнева и Путина также приобретает новые смыслы. Исходя из установок официального дискурса 80-х, в современной официальной риторике писатель не может не представляться через что-то более значимое, чем он сам – через «вождя», через «отцов» литературы, через идеологию, которую он вкупе с государством должен формировать, и к которой постепенно с помощью таких рычагов, как «год литературы», возможно, и будет сведена для него функция литературы вообще. Литература XXVI съезд Коммунистической партии Советского Союза 23 февраля – 3 марта 1981 года: Стенографический отчет. М.: Изд-во полит. лит., 1981. Владимир Путин и его «общество мертвых поэтов». [Электронный ресурс] URL: http://inotv.rt.com/2013-11-26/NYT-Vladimir-Putin-i-ego Демьянков В.З. Политический дискурс. [Электронный ресурс] URL: http:// www.philology.ru/linguistics1/demyankov-02.htm 99 С. Зотов Кларк К. Советский роман: история как ритуал. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. Паперный В. Культура-Два. М.: Новое литературное обозрение, 2011. Паутова Л. Новое брежневское поколение. [Электронный ресурс] URL: http://slon.ru/russia/novoe_brezhnevskoe_pokolenie-1062007.xhtml Российское литературное собрание. [Электронный ресурс] URL: президент. рф/выступления/19665 А. Суриков [Теле-режим] как «политическое»: Прощание с диегитическим зазеркальем СССР В предложенной статье объектом внимания выступает такой достаточно узкий технический аспект, возможно, не вполне очевидный, как эффект кино- и видеопленки. Рассматривается, как телевизионное изображение, выйдя на качественный технологический виток в начале 70-х, конкурируя с кино и получая все больше места в структуре времени и досуга, формирует новое восприятие действительности человеком из 80-х. Как, вплетаясь в нашу повседневность, телеизображение несет полноценные «политические» последствия; провоцирует иную логику взгляда и «расколдовывает» ткань советского миросозерцания. Ключевые слова: телевидение, пленка, кино, конец истории, история как «визуальное», телевидение как «политическое». Как известно, конец 80-х, символически перекликается с публикацией эссе «Конец истории?» (1989), молодого американского философа Ф. Фукуямы, создававшего его в предвкушении близкой © Суриков А.И., 2016 А. Суриков развязки холодной войны. В этом эссе, в дальнейшем переросшем в целую книгу, автором на волне очевидной политической эйфории, охватившей к тому моменту Запад, объявлялась победа либеральнозападнической модели и окончательное торжество капитализма. Впрочем, эта работа изначально подвергалась критике и на сегодняшний день и сама уже является любопытным артефактом истории, иллюстрирующей характерный оптимизм, воцарившийся в головах элит по ту сторону «железного занавеса». I. [Теле-видение] как визуальный конец истории Тем не менее, на фоне декларативных и несколько сомнительных геополитических умозаключений в определенном смысле «конец истории» концу 80-х все-таки свершился. Более того, в отличие от не вполне очевидных, сугубо интеллектуальных конструкций и идеологем, актуализируемый нами «конец истории» представляется более очевидным и, что не менее важно – наглядным. Исходя из этого, мы предлагаем рассматривать 80-е не как политический, а как своеобразный «визуальный» конец истории. Или же – как знаковый этап в том направлении, как традиционная история была поделена на время «до» и «после» появления фотографии. Именно в этой области – области визуального репрезентирования окружающей действительности, ее документировании – на наш взгляд, история остановила свой ход, вернее, была остановлена техническими средствами. А именно: техническая возможность видеофиксации (и качество последующего ее воспроизведения) к 80-м годам становится максимально приближенной к биологическому, физиологическому, естественному режиму восприятия окружения человеческим глазом. Важнейшим компонентом и признаком этого процесса становятся: а) исчезновение или существенное нивелирование «срединной» прослойки медиума – пленки. Пленка, даже при ее наличии становится незаметной, что и обеспечивает биологическое подобие сравнимое с режимом восприятия человеческим глазом; 102 [Теле-режим] как «политическое»... б) как следствие – появление четкого разделения диегитических практик кин1, (всего, что еще несет следы пленки, включая документальные фильмы), и того, что мы назовем [Т-Режимом] или [Т-видением]. Формально это явление соотносится с качеством телевизионной картинки, возникшей в СССР в начале 1970-х (на Западе немного раньше), но нам важно абстрагироваться от ТВ как полноценной медиа-институции и сфокусироваться на обозначенном аспекте: сближении возможности технического воспроизведения \ фиксации видеоизображения с естественным режимом восприятия обычного человеческого глаза. Качество видеоизображения при этом благодаря техническому совершенствованию средств записи и воспроизведения, к 80-м годам приобретает черты принципиальной неруинированности. Фактически оно становится «стерильным», тогда как сформированный в ХХ веке корпус киноматериалов предыдущих десятилетий несет в себе признаки историчности. Мы без труда по первым же кадрам опознаем стилистику кино 30-х, 50-х, 60-х и уж тем более без труда различим черно-белые немые кинокадры первых десятилетий существования кино. Это восприятие, прошедшее сквозь призму киномедиума, напрямую формирует и нашу коллективную пост-память, а значит и восприятие истории, которая окрашивается в соответствующие тона. При взгляде на старые ленты немого периода (будь то хроника или художественная «фильма»), этот эффект наиболее заметен: нам трудно отделаться от ощущения, что люди прошлого именно так и выглядели – черно-белыми и немыми; передвигались в слегка ускоренном, подрагивающем режиме. Словом, были такими, какими их запечатлела примитивная кинокамера той эпохи. 1 «Диегитическое» означает внутрифильмовое пространство, отгороженность которого от мира действительности, его художественная условность понимается конвенционально. Другое, близкое по смыслу к «диегитическому», понятие – «четвертая стена». Термин был придуман Дени Дидро ещё в XVIII веке, но введён в обращение лишь в XIX веке, с появлением так называемого «театрального реализма», и позднее стал употребляться для обозначения воображаемой границы между любым вымышленным миром и его зрителями (кино, видеоигры и т. д.). 103 А. Суриков До некоторого времени корпус кинодокументов, помимо очевидных предметных признаков времени, попадающих в объектив, исторических личностей или же характерных режиссерских приемов, по которым мы могли бы опознать формально-историческую принадлежность съемки, пока еще несет очевидный признак медиума – пленки, подверженной руинизации. Во многом именно она остается важной преградой на пути к биологическому правдоподобию; и она же формирует «ауру» историчности, поддерживая это ощущение. Здесь вполне, как представляется, уместно употребить термин В. Беньямина, приписывающего понятию «ауры» коннотацию с «чем-то далеким», недоступным [Беньямин 2013: 68]. В этом смысле «аура» в эпоху технической воспроизводимости не исчезает, а переходит, сообразно новым видам арт-техник, в новое измерение. Применительно к предмету нашего разговора уместно будет говорить об «ауре кинопланеки». Однако со временем по мере своего совершенствования видеоизображение начинает избавляться от цементирующего «историчность» элемента, и пленка начинает избавляться от «огрехов» своей технологии. В процессе эволюции добавляется цвет и ,что немаловажно – звук, и, наконец, само присутствие пленки начинает сводиться к минимуму либо и вовсе свидетельствовать о своем отсутствии. Чисто технологически этот переход связан с тем, что эстафету в формировании видеоизображения у кинопленки принимает телевидение. Параллельно, как было подмечено Беньямином, очередной технологический виток, или существенное технологическое изменение имеет непосредственное комплексное влияние и на само социокультурное пространство; меняются сами функции искусства; вместе с общим образом жизни человеческой общности меняется также и чувственное восприятие человека. В качестве одного из первых «внеисторичных» примеров видеоизображения можно привести фрагмент прямого эфира (Thebeatles, 1967. Исполнение «Allyouneedislove), транслировавшегося на весь мир через спутник. Здесь также можно углядеть принципиальный момент: способность вообще избежать стадии фиксации на пленку. И если говорить о самой телевизионной пленке, то изображение на ней формируется электрически (а не химически, как в диегитической кинопленке), что, вероятно, более соответствует и электрическому 104 [Теле-режим] как «политическое»... принципу формирования изображения на сетчатке человеческого глаза, и передаче его в мозг. про кинопленку говорят – «смыть» изображение, про ТВ – «размагнитить». А в Россию подобная картинка приходит в начале 70-х. Подобный тип телевизионного изображения скорее можно назвать «павильонным». Часто таким образом снимаются концерты или спортивные соревнования. Но к 80-м подобное качество / тип съемки становится тотальным и окончательно выходит за пределы закрытых помещений. Однако по какой формуле выводится \ подразумевается «внеисторичность» такого [Т-видео], заявленная в начале? Мы делаем акцент на важности понятия «видеть собственными глазами» \ биологическое подобие и увязываем этот эффект с «историчностью» или «вне-историчностью» следующим образом: исторический пиетет, наше романтическое созерцание субъекта истории создается на дистанции нашей возможности и желания непосредственного наблюдения референта, обладающего историческим \ мифологическим \ символическим капиталом и реальной возможностью его наблюдения. В большинстве своем эта невозможность традиционно конституировалась в археологических артефактах (или в отсутствии таковых), в портретах, картинах, которые – особенно до рождения фотографии – как раз и указывали на невозможность приблизить к себе «исторический референт» (соответственно, это наибольшая дистанция, «историческая»). Хронологический фактор и руинированные источники создают эффект «дали» и понимание невозможности созерцания референта «per se». Фотография впервые порывает с традицией «невозможности» и делает шаг к сокращению дистанции «историчности», создав, по крайней мере прецедент приближения к глазам статичного образа референта. Не существует ни одного фотографического изображения императора Наполеона. Сохранилось множество картин, гравюр, портретов с изображением французского императора, мемуаров и воспоминаний. Несомненно, обнаружение неизвестного доселе портрета властителя дум XIX века вызвало бы большой фурор в общественной среде, искусствоведы бы обсуждали, спорили... Однако это не шло бы ни в какое сравнение со вдруг обнаруженной 105 А. Суриков фотокарточкой Наполеона, пусть самого прескверного качества, подобно ранней и несовершенной фотографии 1826 г. Ньепса, но пред которой бы померк самый совершенный мазок Давида. Весьма показательной в этом отношении представляется популярность «народных» поисковых запросов в интернете, в его российском сегменте. Самыми популярными историческими фигурами, чье фото люди пытаются отыскать, но которых, к сожалению, не существует в природе, оказываются две фигуры – Пушкин и Наполеон. Следует отметить, что в этих чаяньях народная интуиция и желание созерцать исторический референт “per se” совершенно совпадают по смыслу с более развернутым высказыванием, в свое время данным Набоковым: «Подумать только, проживи Пушкин еще 2–3 года, и у нас была бы его фотография. Еще шаг, и он вышел бы из тьмы, богатой нюансами и полной живописных намеков, где он остается, прочно войдя в наш тусклый день, который длится уже сто лет» [Набоков 1937].Эта возможность вызывает у Набокова одновременно радость и сожаление. Радость связана с тем, что Пушкин не пересек границу «современности». «Современность» в данном случае принципиально противостоит историческому времени [Гавришина 2002]2. Обобщая, можно резюмировать, что все вышесказанное есть попытка собрать и обозначить концепт нового понимания «исторического», консолидируя разнообразные сентенции различных авторов, для которых знаковым, поворотным моментом в истории человечества становится появление фотографии. Высказывание Набокова, кажется, наиболее иллюстративно в качестве выражения этих ощущений. Для него, как и для многих других, фотографическое изображение интуитивно предстает очевидным водоразделом в восприятии «исторического». Это общее ощущение достаточно трудно формализуемо, в отличие от возможностей высказывания путем, каким бы мог воспользоваться академический историк, вооруженный позитивистским, понятными инструментарием и методологией; формальными шкалами измерений и датировок. Но если свести все к определениям и попытаться вывести, что же принципиально нового происходит с приходом фотографического изображения, то это «что-то», эта новая магия, которая так завораживает общественность, собственно и есть исторический референт, который отныне никуда уже не может деться. Единожды попав в объектив камеры, – отныне он не способен уйти в небытие. 2 106 [Теле-режим] как «политическое»... [Т-режим \ видео] представляется следующей после фотографии полноценной ступенью документирования действительности, сокращающей дистанцию историчности до минимума. Фиксация статичного референта обогащается новыми элементами. Отсутствие эффекта пленки делает его наиболее «стерильным», внеисторичным (хотя продолжает нести информацию о предметном мире, фиксирует лица, события имеющие отношения к конкретному времени). Отныне фотография навсегда сохраняет возможность удерживать референт. Главной регулирующей инстанцией объективации здесь становятся человеческие глаза. А весь концепт «визуального – исторического» можно вкратце выразить через антиномию «история – невозможность / возможность созерцать референт. Традиционное историческое, до появление фотографии – это невозможность. Новоисторическое (или в соответствии с новой парадигмой – «внеисторическое») – это имманентная возможность. О том, что такой чисто «визуальный» по своим свойствам поворот, ставший возможным в ХIX веке, изымает что-то очень важное из понятия «историчного» в традиционном понимании (в котором неизбежность потери референта воспринималась по умолчанию),и порождает внеисторический момент, подмечает и Р. Барт, хотя он и не возводит свое наблюдение в рамки новой онтологии историчности, не создает концепта, (впрочем, это становится частью его большого размышления о сущности фотографии: «Превращая бренную Фотографию во всеобщее и как бы естественное свидетельство того, «что было», современное общество отказалось от Памятника (памятник – опосредованное отнесение к референту, в котором и конституируется неизбежная «потеря» самого референта. – А. С.). Парадоксальным образом История и Фотография были изобретены в один век. Но История представляет собой память, сфабрикованную по положительным рецептам, чисто интеллектуальный дискурс, упраздняющий мифическое Время, а Фотография – это надежное, но мимолетное свидетельство. <...> – «Несомненно, и изумление перед «это было» также скоро исчезнет. Оно уже исчезло. Сам не зная почему, я являюсь одним из последних его свидетелей (свидетелем Неактуального)...» (Барт Р. CameraLucida. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013). В этом высказывании Барта нами выделены два принципиальных момента: традиционное представление об истории – это интеллектуальный дискурс, конструкт ума, фактически сфера деятельности платоновского «нуса», 107 А. Суриков Схематически и структурно свойство такого типа [Теле-видео] можно было бы обозначить следующим образом: ФОТО это: [изображение] [Т-ВИДЕО] это: [изображение] + [кинематика] + [звук] + (эффект отсутствия медиума – пленки) = они формируют базовую антропологическую триаду (биологическое подобие взгляда). совершенно не сенсуалистского характера, точно не данное в «ощущениях». Традиционное «сторическое» – это мысленная шкала, континуум, реперные точки,расположенные справа налево или слева направо (если речь идет, например, об арабском мире), или закручивающаяся восходящая спираль: так или иначе прежде всего это ритмичный набор абстрактных засечек (об индивидуальных и общих паттернах-шаблонах восприятия времени, впрочем, можно вести отдельный разговор). Но с появлением фотографии возникает новая, непосредственная инстанция восприятия и верификации доселе сугубо умопостигаемого понятия. Сенсором, причем весьма естественным, природным сенсором в измерении «историчности» становится вполне биологический принцип – его правоприменение опирается непосредственно на возможности человеческого глаза. Нулевая, идеальная диспозиция в таком случае по-прежнему остается возможность «видеть собственными глазами», к которой теперь вплотную приближается ее легитимированный субститут – фотография. Подвергается пересмотру и вся традиционная идея (словесного) нарратива укорененная в веках: пересказ свидетелем некой истории, события подразумевающий позицию рассказчика «и я там был». Позиция «и я там был, и я это видел» одновременно и безоговорочно означала мгновенный уход в небытие того, о чем нам смог бы рассказать свидетель впоследствии. Лучшее, на что мог рассчитывать рассказчик-свидетель – это искусность своей речи и живость образов в попытке нейтрально реконструировать или же тенденциозно воспеть панораму прошедшего события. Как вариант, рассказчик истории мог принести, кусок сломанного копя, комок земли, если дело качалось, например прошедшей битвы – и то и другое было прямым (немым) указанием на невозвратность даже ближайшего прошлого, невозможность преодоления пространства и времени или фиксации. 108 [Теле-режим] как «политическое»... II. [Т-режим], как «политическое» Но, как и ряд других технических новшеств в изобилии подаренных XX веком, формат такого видеоизображения несет в себе не только эстетические, но и «политические» последствия. Начнем с того, что природу такого типа видеоизображения в силу «сверхреалистичности» (независимо от жанра), области использования можно определить как документальную: в этом смысле документальность тотальна, она превращает в свидетельский артефакт любой предмет, попавший в объектив. В свое время о документальных возможностях фотографии писал Р. Барт в работе «Camera Lucida». Первое, что он отмечает, это то, что «в фотографии референт прилегает к ней очень плотно». «Трубка на ней навсегда неуступчиво остается трубкой. Фотография как бы постоянно носит свой референт с собой». «Это реальность в ее самом что ни на есть неумолимом выражении» (Барт Р. Указ. соч. С. 14). Впрочем, все вышеперечисленное вовсе не значит, что «старое» понимание «истории» основанное на абстрактных реперных точках воображаемого континуума – уходит. Визуальная парадигма вторгнувшаяся в этот процесс, скорее становится новым слоем в общем мета-конструкте. Но если фотография, как было показано – еще в позапрошлом веке обозначила приход новой парадигмы и произошел внятный водораздел на «историческое» и «вне-историческое» время, с чем же связана актуализация [Т-видения] в нынешнем контексте? Почему опять «конец истории» (визуальный)? (В чем состоит актуальность / новизна?) Дело в том, что фотография, поделившая время и сама на данный момент имеет историю, развитие. В этой истории уже есть место последующим этапам, техническому прогрессу. «Время возводит большинство фотографий, даже самых любительски неумелых, на уровень искусства», и возникает снижающая их реалистичность «эстетическая дистанция и обобщающая сентиментальность по отношению к ушедшим временам» – пишет С. Сонтаг о старых фотографиях (Сонтаг С. О фотографии. М.: «Ад Маргинем Пресс», 2013. С. 35). Сонтаг фиксирует и работает уже в пост-фотографическое время; она указывает, что с тех пор как появилась фотография, этот формат визуальности непрестанно ведет количественную и качественную экспансию, жадно осваивая человеческое измерение. Это одна сторона ее генезиса, грубо говоря – ее задача охватить как можно больше референтов бытия. 109 А. Суриков На наш взгляд [Т-видео] имеет своей предшественницей в первую очередь фотографию, наследует ее документальную силу, разворачивая ее в новых измерениях, попадающих под компетенцию медиума. В случае [Т-видео] мы имеем не просто схватывание референта в статике, но и «фотографическое» схватывание референта в «движении + звук». Неумолимость плотного прилегания «референта» к изображению становится практически абсолютной. В первую очередь это «расколдовывающий», анти-кинематографичный взгляд. Такой режим фиксации и видения принципиально отличается от фиксации в кинематографической традиции, относящей нас к диегитическим условностям (в предельном варианте – все, что еще несет следы кинопленки, относит нас к диегитическому «зазеркалью» с его условностями). Она неизменно, безжалостно указывает на действительность, «здесь и сейчас» повседневности, неосознанно провоцирует на новую лексику и грамматику взгляда. Примечательно, что возникновение технической возможности такой картинки в 1970–1980-е годы приходится как раз и на время усиленного «расколдовывания» советского мифа, последовательное разрушение пока еще живого на тот момент соцреалистического канона: сущностей, имеющих, фактически «диегитическую», пленочную природу, относящуюся скорее к сфере традиционного кинематографа. Ведь пресловутую метафору СССР про «свет в конце тоннеля» с полным Другая заслуга фотографической техники в том, что она стала демиургическим первоатомом для последующих средств массового воспроизведения, основой новых медиа и медиумов. Как пишет М. Рыклин: «Фотография кладет начало цепной реакции распространения средств массового воспроизведения, этапами которой являются массовая пресса, радио, кино, телевидение, видео, компьютер. Если принять фотографию за элементарную форму, клеточку этого процесса, то можно сказать, что она открывает новую эпоху, строящую принципиально иные отношения со смыслом, временем, историей». Именно с этой, новой технической реальностью, новыми медиумами возникшими после (и на основе) фотографии; с их социокультурными и эстетическими последствиями и работает мое исследование (в лице Т-видео). В том числе отслеживаются изменения в логике общего, зонтичного концепта «история как визуальное» (как преображается наше восприятие истории и действительности уже в рамках самого «внеисторичного» времени). 110 [Теле-режим] как «политическое»... правом можно представить, как иносказание, описывающее зрительский взгляд, брошенный в створки кабинки киномеханика. «Кубанские казаки» – хрестоматийный пример взаимодействия человека с мифом \ с мифической системой через фильмовое пространство. Десятилетия спустя, уже в наше время, нормальным стало критическое замечание по поводу резкого контраста, несоответствия реалий кинокартины и реалий жизни советского человека; между буйством красок и продовольственным обилием по ту сторону экрана и реальной обстановкой дел в СССР с недоедающим, едва сводящим концы с концами народом на фоне послевоенной разрухи. Однако в этом и состояла специфика жизни советского человека, созерцающего собственную жизнь через оптику соцреализма: видеть «идеальную» картинку того, как должно быть. И именно такого рода картины мирили с жизнью людей, в общем-то, прекрасно осознававших свое тяжелое положение и несовершенство быта. Правда, действительность при этом как бы выпадала, ее как бы не было. Советский человек пребывал либо в героическом прошлом, либо в ожидании будущего, находясь в процессе постоянного «становления». [Т-режим] подразумевает определенный регистр, инструмент созерцания настоящего. И такую смену способа самообъективации и самоидентификации можно сравнить с заменой художественно выполненного живописного портрета, в котором до того разглядывало себя советское общество, на обыкновенное зеркало. Вся неприглядная действительность в таком отражении в соответствии со своей документальной, «неотфотошопленной» природой начинает проявляться, «тяжелеть», овеществляться и, в конечном итоге – предъявляться как свидетельство. Период 1970–1980-х годов – это время истончения диегитически-мифической ауры СССР со все ускоряющейся динамикой ее «расколдовывания». Исчерпывается мощный демиургический запал, который можно было бы отследить еще в сталинском жизнестроительном проекте, о котором Борис Гройс писал как о «наиболее цельном», охватившем все области жизни общества, организованного в единых художественных формах (Гройс Б. Утопия и Обмен (Стиль Сталин. О Новом: Статьи). М.: Знак, 1993). Подобная установка была изначально присуща авангарду, но как заявка на тотальность была перехвачена и воплощена по 111 А. Суриков сталинским заветам. Последующее «расколдовывание» переводит перцепцию окружающей действительности, бытие взгляда из режима постоянного «становления» в режим «предъявления» – то есть подразумевает некоторое критическое вопрошание очнувшегося человека, задавшегося вопросом: чем же мы, собственно, «стали», чем же мы являемся? Однако такая установка в рамках ставшей к тому моменту «неуверенной в себе половинчатой русской культуры» в условиях противостояния двух систем неизбежно провоцирует сравнение образцов «ставшего» «у них» и у «нас» с достаточно предсказуемым исходом такого сравнения. Идея о вторичности, «недоевропейскости» России в таком критическом дискурсе получает все большую аргументацию и свидетельства. На уровне массового сознания главные субъекты сравнения – отечественная и «западная» цивилизация перестают различаться на каком-то онтологическом уровне; когда-то сущностные и идейные различия противоборствующих систем становятся все менее очевидными, тогда как на первый план выходят опредмеченные плоды, которые должны быть предъявлены «состоявшейся» цивилизацией – предметная культура, культура быта. Причем если рамка «расколдованного» взгляда, обращенного на самого себя, приобретает черты жесткого реализма, критики или вовсе «покаяния», то рамка восприятие «Запада», принимаемого за образец, по большому счету остается оптикой мифического толка. Эту оптику задают кинофильмы, яркая упаковка, любой визуальный «опредмеченный» фрагмент, докатившийся до взора советского человека через фильтр «железного занавеса», преграды, срабатывающей как дополнительный резонатор входящих сигналов «запретного плода». Показательную эволюцию в этом смысле проходит советское телевидение 80-х как основной поставщик самой возможности [Т-видения] расколдовыванного видения / зрения. Советские 80-е увлечены актуальным трендом – критической ревизией собственного настоящего, куда с большим энтузиазмом начинает подверстываться и недавнее прошлое. Начавшись еще в относительно «стабильные» брежневские годы, к началу перестройки с середины 80-х телевидение начинает приобретать заметный критический уклон. К исходу же десятилетия считается, что «королевой» телевидения становится именно публицистика, причем характерного разоблачительного толка. «Бал правили 112 [Теле-режим] как «политическое»... те, кто не боялся направлять свет софитов на больные места советского строя». Достаточно вспомнить саморазоблачительную, санкционированную лично Горбачевым программу «Прожектор перестройки», или куда более культовый, народный «Взгляд» (1987–1991), или первую «чернушную» шок-программу А. Невзорова «600 секунд» (1987–1993). Чисто статистически в период с начала 70-х до 1985 г. количество телевизионных приемников в советских семьях увеличилось с 35 до 90 миллионов. Советский человек к этому времени окончательно превратился из кинозрителя в телезрителя с иной логикой восприятия и реагирования на действительность. Логикой, с которой и сама система, к тому времени пораженная «новым видением», не смогла совладать, что в конечном счете помогало проторить дорожку к главному событию 1991 года – краху СССР, сценарию, ставшему возможным, в том числе, благодаря переходу советского общества из «заколдованного» «диегетического» пространства в критический формат «документального свидетельства» [в статье маркированному как Т-видение]. Конечно, невозможно сказать, что именно «сверхреалистичная» телевизионная картинка сама по себе могла низложить колосс советского режима. Скорее, она, как и многие прочие факторы культуры и истории, вступала в сложную систему взаимодействий малых и больших сил, способных посодействовать тому или иному сценарию. В нашем концепте [Т-видение] рассматривается как правопреемница «фотографического реализма», в котором, как указывал Р. Барт, «референт наиболее плотно прилегает к изображению», – локализует и объективирует его. В широком смысле – уязвимым местом советской России стала ее комплексная визуальная объективация, о которой было сказано выше. В заключении, впрочем, хотелось бы привести лирический контр тезис из той же работы Р. Барта. Барт, не смотря только что объявленную им безжалостность фотографии по отношению к своему референту, все же сопротивляется такой безапелляционности. Он пишет: «Но утверждать можно как раз противоположное: это «я» никогда не совпадает с моим изображением; ведь изображение тяжело, неподвижно, упрямо (поэтому общество и опирается на него), а «я» легко, разделено, распылено, оно как сфера, которая не стоит на месте, постоянно меняя положение в сосуде моего тела» [Барт 2013: 22]. Нечто подобное можно сказать и о «проекте СССР», чей фор- 113 А. Суриков мальный портрет в полный рост вкупе со свидетельством о смерти мы как будто имеем. Тем не менее, сквозным мотивом, «общим местом» современности становится постоянное обращение к сущности СССР скорее как к месту потерянного пространства вариантов, альтернативных «образов будущего», генерируемых мифопоэтической генетикой СССР, своеобразному перечню «неслучившегося», ускользающего или ускользнувшего. Литература Барт Р. CameraLucida. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013. Беньямин В. Краткая история фотографии: [сборник эссе]. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013. Гавришина О.В. «Опыт прошлого»: понятие «уникальное» в современной теории истории (Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. М., 2002. C. 328–350) // http://abuss.narod.ru/Biblio/gavrishina.htm Гройс Б. Утопия и Обмен (Стиль Сталин. О Новом. Статьи). М.: Знак, 1993. Набоков В. Пушкин, или Правда и правдоподобие (Эссе) // http://lib.ru/ NABOKOW/Pushkin.txt Сонтаг С. О фотографии. М.: «Ад Маргинем Пресс», 2013. П. Богданова Семидесятники: поколение без иллюзий Статья посвящена анализу социального и художественного мышления режиссеров, вступивших в творческую жизнь на рубеже 1970-х годов и активно работающих в театре по настоящее время. После знаменитых шестидесятников это второе мощное режиссерское поколение в послевоенном театре, обогатившее сценическую эстетику новыми идеями и положениями. И в чем-то продолжившее завоевания шестидесятников. Театры Анатолия Васильева, Льва Додина, Камы Гинкаса, Михаила Левитина, Валерия Фокина, Генриетты Яновской дали образцы оригинального авторского стиля, своеобразного творческого мышления. Ключевые слова: Режиссура, субъективизм, авторский стиль, культура, политика, модернизм, постмодернизм, ансамбль, театр процесса, тотальность, антитоталитарный пафос. После поколения гигантов приходят другие поколения, их младшие братья и сыновья. Эти поколения как будто состоят из личностей менее крупных. Не столь цельных, не столь мужественных. © Богданова П.Б., 2016 П. Богданова Они уже не ставят перед собой таких грандиозных социальных задач. Если они и выступают в своих произведениях с общественными темами, то решают их по-новому. Их больше интересует человеческая личность, и проблемы социума они решают изнутри этой личности. Они больше заняты своими субъективными переживаниями, своим внутренним миром. Они менее крупные, но зато более утонченные, острее воспринимают красоту, искусство. И если это поколения художников, то они достигают новых неожиданных результатов в стиле своего творчества, в эстетике. Их гораздо меньше, чем предыдущее поколение интересует политика. У них, конечно, есть свои политические убеждения, но все же они почитают их менее важными для себя. Семидесятники, младшие братья шестидесятников, – вторая мощная театральная генерация режиссеров послевоенного периода развития советского театра. Они вошли в профессиональную жизнь на волне разочарования и неверия, потому что «оттепель» закончилась крахом. Ведь «семидесятые годы начались с Праги, с удушения “пражской весны”. Мечты шестидесятников оказались иллюзиями»1. Жизнь значительно ужесточилась. «…власти /даже – П.Б./ предприняли попытки вернуться к методам и идеологии сталинизма. Скорее позитивный образ Сталина, характерный для конца 60-х годов, стал нормой для стабильной официальной оценки диктатора в 70-е годы. /…/ Официальный поэт Феликс Чуев умолял в стихах “Верните Сталина на пьедестал – для молодежи нужен идеал”»2. Однако, эта компания за возвращение культа Сталина нашла отпор у советской общественности. Деятели науки и культуры написали Брежневу письмо, в «котором выражали беспокойство по поводу предстоящей реабилитации Сталина»3. Письмо подписали 25 человек, в их числе академики П.Л. Капица, И.Е. Тамм, М.А. Леонтович, писатели В.П. Катаев, К.Г. Паустовский, театральные деятели О.Н. Ефремов, И.М. Смоктуновский, Г.А. Товстоногов, кинорежиссер М.И. Ромм и др. Однако, позиция прогрессивной демократически настроенной Клецкин А. Искусство и власть в условиях эрозии тоталитарной идеологии // Художественная жизнь России 1970-х годов. СПб., 2001. С. 300. 2 Соколов К. Городской фольклор против официальной картины мира // Художественная жизнь России 1970 годов. С. 228. 3 Там же. 1 116 Семидесятники: поколение без иллюзий общественности все равно не нашла поддержку в правительственных кругах. В 70-е уже не было культа Сталина, но его фигура в официальных кругах была весьма и весьма авторитетной. 70-е годы – мрачное и угнетающее сознание десятилетие. Запреты, аресты, разгромы, насильственная эмиграция – вот приметы начала брежневского режима. Соответственно можно себе представить, что для интеллигенции это мрачное время не могло не породить внешние и внутренние формы протеста. На открытый протест решались не многие. Гораздо больше было таких, которые сопротивлялись внутренне, что выражалось в чтении запрещенной литературы, в знаменитых кухонных обсуждениях политической и общественной ситуации в стране, в широко ходящих по стране анекдотах. В значительном усилении андеграунда, маргинальных форм существования. В андеграунд уходили для того, чтобы не участвовать в жизни официальной. Но были и такие, кто принимал законы игры, и шли в услужение к системе, получая за это соответствующие привилегии, были и те, кто отказывался подчиняться политическому и общественному режиму, обрекая себя на неустойчивое шаткое положение. Кто-то умудрялся найти компромисс и соединить то, что хотелось с тем, что надо. При этом надо учесть, что искусство в условиях 60 и 70-х говорило не открыто, не прямо, это было невозможно. Искусство в этот период существовало на мощной энергии внутреннего сопротивления системе. Оно все по сути было оппозиционным, исключая конечно ту его часть, которая поддерживала советский истеблишмент. Режиссеры-семидесятники, еще будучи молодыми начинающими профессионалами, уже должны были занять в общественной жизни какую-то позицию. Те режиссеры, о которых идет речь в этой книге, не уходили в андеграунд, предпочитая заниматься своей профессией официально и достигать в ней определенных творческих результатов. Поэтому этим режиссерам были свойственны формы не столько внешней, сколько внутренней оппозиционности, что выражалось в том, что они очень осторожно выбирали материал для постановок, избегая всякого рода идеологической конъюнктуры. Каждый решал для себя коллизию индивидуально: как остаться честным и не переступить опасной грани, за которой открывается возможность преуспеть, но потерять совесть. В целом та группа режиссеров, которым посвящена эта книга, в своей молодости действовала практически 117 П. Богданова безупречно в нравственном отношении. Хотя никто из этой группы не ушел в диссиденты или андеграунд, то есть не выражал свое неприятие советского режима в открытой форме. Все они, так или иначе, более или менее успешно начинали работать в системе официального театра, и именно здесь должны были утверждать свои творческие и человеческие позиции. Другое дело, что во времена их молодости официальный театр не спешил распахивать перед ними свои двери. Вовсе не случайно режиссеры семидесятники уже в тот период, когда приобретали некоторое право на высказывание, начинали в своих спектаклях размышлять о судьбе страны, о революции, тоталитаризме. Выяснять свои отношения с советской жизнью. И вот интересный исторический парадокс: в несвободной стране, в условиях ужесточения тоталитарного режима мощные обороты набирало искусство, художественное творчество. Расцветала литература, кино, театр, изобразительное искусств, музыка. Чем сильнее были зажимы со стороны государства и власти, тем активнее становились художники. Вообще вся культурная, художественная жизнь находились на подъеме. Самые первые крупные достижения режиссеров семидесятников пришлись на конец 70-х. В этот период Анатолий Васильев выпустил свои знаменитые спектакли – «Первый вариант “Вассы Железновой”» Горького и «Взрослую дочь молодого человека» В. Славкина. У Льва Додина вышли «Братья и сестры» Ф. Абрамова. У Валерия Фокина – «Монумент» Э. Ветемаа. Та огромная, во многом преувеличенная роль литературы и искусства, которую утвердил Сталин, видя в них мощные средства для пропаганды социализма, перешла и в 60-е и дальше в 70-е и 80-е, то есть распространилась на весь советский период. Только в 60-е пропагандистские функции творчества в среде демократически, антисталински ориентированных художников, служили уже не режиму, а против режима. И вот это демократическое искусство в обществе обладало огромным престижем. Было престижно читать хорошую литературу, и чуть ли не в первую очередь «там» и «сам»-издатскую. Было престижно ходить на Таганку, в «Современник», другие театры. В большой чести были литературно-художественные журналы. Огромным авторитетом пользовались сами творческие профессии: актера, режиссера, живописца… Это так не похоже на тот период, который наша страна стала переживать с 90-х годов, когда престиж 118 Семидесятники: поколение без иллюзий искусства и творчества резко упал. И молодым людям первых десятилетий нового века уже трудно поверить, каким неподдельным уважением пользовались творческие профессии в советские времена. Художник тогда был натурой избранной, стоящей выше обывательской массы, притязал на права социального лидера. Избранность в сочетании с оппозиционностью порой (главным образом в сфере андеграунда, хотя эти свойства в какой-то мере встречались и у художников, реализующих себя в официальной сфере) порождала особый комплекс переживаний художника. Комплекс изгойства, в большей или меньшей степени выраженный. Образ художника воспринимался «в романтическом ореоле». «…Гений, бунтарь или юродивый. Отсюда культ экстравагантного поведения, “шизоидности” /…/ Сознание изгоев /…/ сочетается с чувством своего избранничества и уникальности. Творчество – это крошечный священный островок в море профанного»4. Этот комплекс переживаний был присущ некоторым представителям именно поколению семидесятников, отнюдь не шестидесятников, которые всегда рассматривали себя в центре социальной и общественной жизни. Поэтому молодая режиссура 70-х входила в творчество, неся в себе это зерно оппозиционности, несогласия, в определенной мере изгойства, отторжения от навязываемых тоталитарной идеологией ценностей. Старшее поколение переживало крах оттепели драматически и сменило палитру красок в своем творчестве, стало говорить о несвободе личности в современной реальности, хотя интерпретировало ее обобщенно в концептуальном духе. «Шестидесятники, дети великой Победы, в большинстве своем начинали как исторические оптимисты, они еще полагали, что несмотря ни на что, могут гордиться своей страной – от «коммисаров в пыльных шлемах» до «зарытых в шар земной» победителей фашизма, что у них, в большинстве своем интеллигентов в первом, иногда во втором поколении, впереди огромные небывалые перспективы»5. Жигалов А. Изменения в художественном сознании на неофициальной сцене // Художественная жизнь России 1970-х годов. С. 210. 5 Клецкин А. Искусство и власть в условиях эрозии тоталитарной идеологии. С. 301. 4 119 П. Богданова Семидесятники не были оптимистами и с самого начала своего пути уже ни на какие демократические преобразования не надеялись, у них не было тех надежд, которые испытывали «Современник» и Анатолий Эфрос в эпоху «оттепели». Не верили они и в Ленина как их старшие коллеги, считавшие, что его наследие было искажено последующей историей страны, в первую очередь культом Сталина. Семидесятники вообще отрицали нравственность революции и всей советской власти. Это было поколение без иллюзий. Шестидесятники «не были оппозиционерами или, не дай Бог, диссидентами (они поначалу и слова такого не знали), они боролись не со строем, а только с бюрократами, ретроградами, сталинистами и еще – с мещанами, которые вместо того, чтобы заниматься настоящим делом – улучшать мир, бездарно тратят жизнь на улучшение своих жизненных условий»6. Семидесятники будучи оппозиционерами, по крайней мере, внутренне, свою критику социализма проводили радикальнее. В результате они окончательно развеяли тоталитарные мифы. Семидесятников всегда привлекали некие большие темы времени. О чем бы они не говорили в своих спектаклях, особенно в советский период, все в них было пронизано воздухом и атмосферой страны, в которой они жили. Они тоже, как и шестидесятники, отражали в своем творчестве социальные проблемы. Особенно в этом отношении преуспел Л. Додин, который ставил романы Ф. Абрамова, В. Гроссмана, Ф. Достоевского, отвечающие на коренные вопросы российской и советской действительности. Додин вообще больше других всегда был озабочен социальной проблематикой. Даже в 90-е годы, когда это поколение выйдет за границы социума, в спектаклях, например, В. Фокина все же будет присутствовать социальный контекст. Семидесятникам всегда важно было понимать, каково место и положение человека в обществе, в тот или иной период истории, времени. Отсюда масштабность их спектаклей. Отсюда их общественный вес и значимость. Отсюда охват некоего тотального театра как у А. Васильева, Л. Додина. Клецкин А. Искусство и власть в условиях эрозии тоталитарной идеологии. С. 301. 6 120 Семидесятники: поколение без иллюзий Лев Додин провел анализ революционной болезни, с момента ее зарождения в России («Бесы» Ф. Достоевского) и до сталинских времен (абрамовские спектакли – «Дом» и «Братья и сестры», «Жизнь и судьба» В. Гроссмана). Другие режиссеры как Анатолий Васильев или Михаил Левитин выставляли некую культурную оппозицию сталинизму. Так Васильев, словно через голову всей советской эпохи, в спектакле «Серсо» протянул нить от героев 80-х к Серебряному веку, названному Горьким «самым постыдным десятилетием в русской истории». Но именно в этом десятилетии режиссер обнаружил те высокие смыслы и ценности, которые были утеряны в результате послереволюционного развития страны. Анатолий Васильев рассчитался с советизмом еще и на уровне методологии, проведя деконструкцию метода действенного анализа в том виде, в каком он сложился в теории одного из ведущих режиссеров сталинского времени А. Попова7. Михаил Левитин всем своим творчеством последовательно проводил миссию возвращения забытого, уничтоженного культурной политикой Сталина культурного наследия 20-х годов. Ставил обэриутов, – Д. Хармса, А. Введенского, Н. Олейникова, Н. Заболоцкого, а также Ю. Олешу и др. авторов названной эпохи. Преодоление реализма Более радикальным поколение семидесятников оказалось и в отношении эстетики. Развивая новые художественные идеи, они сделали следующий шаг, окончательно преодолев реализм, который был повсеместно насажден во времена культа личности. «Негативное отношение к советской действительности порождает специфический “эдипов комплекс” сознания, толкающий на негативистскую жизненную позицию. “Безотцовщина” в смысле отторженности от неприемлемых, пронизанных идеологией влаСм. подробнее: Богданова П. Театр Анатолия Васильева 1970–1980-х годов. Метод и эстетика. LAP (Германия) 2011. Или: http://lit.lib.ru/editors/b/ bogdanowa_p_b/teatranatoliyavasilyeva70-80ggmetodiestetika.shtml 7 121 П. Богданова сти знаков заставляет людей творчества искать “новые” языковые средства»8. Отсюда понятен и совершенно невероятный творческий раж режиссеров – семидесятников, предпочитавших искать новые средства художественной выразительности, противопоставлять себя предыдущему поколению, утверждаться в качестве новаторов. Эстетические пристрастия и открытия режиссеров семидесятников и стали их главным вкладом в историю сценического искусства. Поэтому новаторским это поколение можно назвать с полным правом. В театре сталинский реализм превратился в бескрылую безжизненную бытовую эстетику, аморфную и лишенную формы, которую и продемонстрировал МХАТ 40–50-х годов, уже после смерти Вл. Немировича-Данченко руководимый М. Кедровым. Семидесятники со всей страстью молодости и обрушились на бытовой реализм. Быту они противопоставили язык образа и метафоры. А отсутствию формы ее непременное и обязательное наличие, семидесятники заострили формальный язык театра, доводя его до совершенства, вкладывая очень много смысла и пафоса в свои формалистические изыски. Уйдя от бытового стиля, осваивая язык образов и метафор семидесятники подошли к новым жанрам, в которых возникала не узнаваемая жизненная реальность, а ирреальность, мир фантазии и воображения. Лев Додин по поводу спектакля «Бесы» говорил: человек «существует не на этой лестничной площадке, не в этой комнате, а на планете Земля, а еще больше – в Божьем мире. Нереальность побеждает реальность»9. В спектаклях Анатолия Васильева реальность тоже была побеждена. Еще в «Шести персонажах в поисках автора» режиссер ушел от реальности в мир воображения. Больше он к реальности не возвращался. Тоже существовал «в Божьем мире», но несколько иначе, чем Додин. Жигалов А. Изменения в художественном сознании на неофициальной сцене. С. 208. 9 Додин Л. Репетиции спектакля «Бесы» // Додин Л. Путешествие без конца. – СПб., 2009. – С. 99. 8 122 Семидесятники: поколение без иллюзий Генриетта Яновская, которая тоже сразу перешагнула через бытовой реализм, строила свои спектакли в концептуальном ключе. Так же, в сущности, работал и Лев Додин, и Кама Гинкас. Михаил Левитин, который к быту и реальности даже не прикасался и которому с самого начала был ближе игровой театр, резко продвинул вперед репертуарные границы, захватив не тронутых шестидесятниками авторов – обэриутов. Для шестидесятников это авторы были закрыты. Авангард для шестидесятников – некая вещь в себе, странная и не поддающаяся интерпретации эстетикой психологического реализма. Валерий Фокин, начав с «Человека из подполья» Ф. Достоевского, впоследствии обратился к Ф. Кафке и Н. Гоголю, – к авторам, тяготеющим к гротеску, острой художественной форме, едкой палитре красок, тоже далеких от реализма. Вот когда вкусы вождей революции оказались решительно забыты. И советская сцена догнала европейскую, от которой прежде так сильно отставала. Театр 70–80-х годов, резко оторвавшись от бытового реализма, ушел к образному языку, метафоре, игре стилями. И если ранние додинские постановки по произведениям Ф. Абрамова еще можно было как-то связать с реализмом, хотя и они в основном говорили языком образных обобщений и метафоры. То реализм Анатолия Васильева в раннем горьковском спектакле «Первый вариант “Вассы Железновой”» был насквозь субъективным и подчинялся исключительно образной системе театрального языка. Взгляд на мир с субъективных позиций и обеспечивает искусству фантазию, образность, оригинальность художественного стиля. Вообще субъективизм – это тоже же, что было в искусстве Серебряного века, когда царил дух режиссерского воображения, образности, когда искусство модерна поражало своими изысканными композициями, нащупывая связи актера и пространства. В спектаклях Мейерхольда это находило богатое выражение. Выход из социума Шестидесятники не выходили за границы социума, больше того – советского социума. Их сознание было сформировано социалистическими ценностями и категориями. Они просто хотели это со- 123 П. Богданова знание очистить от лжи, демагогии и фальши. Задача, в общем, была идеалистической. Шестидесятники во многих отношениях и были идеалистами. Семидесятники уже в 90-е годы (хотя кто-то из них и раньше) вышли за границы социума вообще и советского, в частности. В их спектаклях социальное пространство расширилось, появилась не только горизонтальная, но и вертикальная плоскость. Режиссеры стали решать вопросы взаимоотношения человека и Бога, человека и высшего смысла. На этом этапе истории стало понятным, что человеческая жизнь не определяется только социумом. Выход за границы социального пространства и обращение к кругу экзистенциальных и метафизических проблем – важный и решительный шаг театра, продвинувший его сразу на несколько десятилетий вперед. И одновременно это выход из пространства советского театра как такового. Это конец советского театра. Сегодня уже не все верят в возможность социальных преобразований. И не все надеются на них, как надеялись еще в советские времена. Сегодня многие решают проблемы своей внутренней вселенной, ведь человеческое счастье или несчастье определяются в первую очередь внутренней гармонией или дисгармонией личности. В центре внимания экзистенциализма – проблемы смысла жизни, индивидуальной свободы и ответственности. Экзистенция «заключает в себе нерасчлененную целостность субъекта и объекта»10, показывает человека в пограничной ситуации – перед лицом нравственного выбора, перед лицом смерти, болезни, катастрофы. Чтобы понять такого человека и сыграть его, режиссеры погружаются в пространство его внутреннего мира, его души, его сознания. Именно там заложены все победы и поражения, правда и ложь, Бог и дьявол. «Обсуждение проблем взаимодействия личности и социального целого приводит к понятию абсурда, к поиску путей изживания абсурда»11. Абсурдистскому театру отдали дань Фокин и Левитин. Додин, Васильев и Гинкас в 90-е годы пришли к экзистенциальному театру, решая вопросы смысла, веры. 10 11 Краткий философский словарь. М., 2008. С. 455. Там же. 124 Семидесятники: поколение без иллюзий Один из главных авторов для семидесятников – Достоевский. Васильев много занимался Достоевским в театре на Поварской, не прошел мимо этого автора и Фокин. Внутренний мир героев Достоевского привлекал режиссеров и давал им возможность высказаться на экзистенциальные и метафизические темы. Гинкас делал попытки прочтения драматургии Кольтеса, западного интеллектуала и экзистенциалиста. Фокин тоже обращался к творчеству западного экзистенциалиста Ф. Кафке. Семидесятники осваивают европейскую литературу и драматургию, и это о многом говорит, прежде всего, конечно, о более сложном мышлении, которое преодолевает границы государств. В центре творчества режиссеров семидесятников, как и их старших коллег тоже стоит личность. Только не такая цельная и волевая по советским меркам, как у ранних героев Ефремова, к примеру. Личность, которую анализируют семидесятники, – с внутренним надломом, как в ранних спектаклях Камы Гинкаса, Анатолия Васильева, Льва Додина. Их герои уже не выступают социальными альтруистами, служа, прежде всего, общественным нуждам. Их в первую очередь волнуют внутренние переживания. Достаточно наглядно разница поколений проявляется в интерпретации чеховских пьес. Чехов для интеллигенции – икона, как говорила Анна Ахматова. Особенно определенно это проявилось в 60-е годы, когда Чехов занял первое место среди постановок русских классиков. Его ставил Эфрос, Товстоногов, Ефремов, кроме, пожалуй, Любимова. Сложность духовного склада чеховских героев в тот период ассоциировалась со сложностью склада советских интеллигентов. Может, в этом было некоторое преувеличение, но все же советский интеллигент хотел видеть себя в образе страдающего духовно дяди Вани, жизнь которого прошла напрасно, но который мог бы стать Шопенгауэром. Или чеховских трех сестер с их страстным стремлением к лучшей участи. Тяготы современной реальности, социальная несвобода и масса обстоятельств быта только сильнее выявляли неудовлетворенность героев и их страстные призывы к изменению жизни. Вообще шестидесятники, в частности, А. Эфрос драму чеховских интеллигентов соотносили почти впрямую с советской действительностью, с тоталитарным режимом, лишавшим человека свободы. И ни в коем случае не винили их самих. Поэтому его сестры были как 125 П. Богданова будто в лагере для политзаключенных («интеллигенты на нарах», – как выражался Эфрос). Но самая глубина души чеховских героев с ее идеализмом, мечтательностью и презрением к материальному была тем главным, что хотел донести театр, и не просто донести, но утвердить и противопоставить современности. Чеховское было синонимом всего идеального, презирающего всякую прозу и грубую силу. Беззащитность, слабость чеховских интеллигентов перед лицом пошлости и здравого смысла почитались самыми лучшими из их душевных свойств. Духовно возвышенные герои противостояли тем, кто умеет жить и приспосабливаться. То есть Чехов для шестидесятников был протестный автор, крик души человека 60-х, его самообольщение и самооправдание. Драматург и режиссер Михаил Угаров, представитель третьего после шестидесятников поколения, высказывал мнение о том, что Чехов устарел, он больше не отвечает духовным запросам времени, да и само понятие духовных запросов в определенном смысле исчезло. Но семидесятники еще любят Чехова и активно ставят его. Он для них тоже – идеальное и протестное начало в новых обстоятельствах истории. Семидесятники во многом пересмотрели особенности чеховской драмы и чеховских героев. Додин, к примеру, считает, что «Достоевский, а потом и Чехов – пусть в других психологических параметрах, но и он показывает нам, что более всего в несчастьях человека виноват сам человек. И за свою судьбу больше всего отвечает человек. За судьбу народа отвечает народ. За судьбу города отвечает город. За судьбу своей истории отвечает нация. Валить все на плохих начальников не вполне справедливо, потому, что каких вождей мы терпели, такие и остались»12. В этом высказывании – отказ от иллюзий шестидесятников, от их привычек все валить на советскую власть, от их самообольщения. Кама Гинкас в «Скрипке Ротшильда» тоже исследовал внутреннюю вину героя. Семидесятники приблизились к более взыскательному и требовательному Чехову, который размышляет об иллюзиях и заблуждениях человека. Но вместе с тем семидесятники тоже разделяют этот чеховский миф о прекрасных, духовных и возвышенных натурах. О презрении к Додин Л. «Дядя Ваня». До выхода на сцену // Додин Л. Путешествие без конца. СПб., 2010. С. 302. 12 126 Семидесятники: поколение без иллюзий прозе и материальному. О ненависти к пошлости и хамству. О приоритете духа вообще. И Додин пьеса за пьесой ставит Чехова, углубляясь в поиски смысла жизни его героев. Но теперь Чехов – это экзистенциальная драма, драма. вышедшая за пределы социума. Драма о человеке как одинокой трагической душе, открытой всем ветрам истории, и, как Соня («Дядя Ваня» в постановке Л. Додина), уповающей только на Бога, на некую высшую справедливость и милосердие, дающее покой истерзанным людским душам. Реминисценции модернизма Если еще Товстоногов и Любимов в 60-е годы обращались к традициям дореволюционного театра. Они сумели достичь синтеза психологического театра и театра игрового, театра формы, зрелищности как у Вахтангова, Мейерхольда, то поколение семидесятников продолжило эту линию и словно бы сомкнулось с театральным искусством дореволюционной поры. Основной вклад тут внес Анатолий Васильев, который обратился к Серебряному веку. И игровые идеи тоже черпал из дореволюционной театральной эстетики, опираясь не только на Михаила Чехова, но на идеи религиозного философа Павла Флоренского. Постмодернистский театр Васильева включил в себя огромный вековой опыт сцены. Культуролог М. Липовецкий усматривал в обращении советских художников к Серебряному веку признаки постмодерна13. В творчестве и других режиссеров семидесятников, не только Васильева, просматриваются связи с эстетикой модернизм. Так Валерий Фокин видит истоки своих режиссерских идей в творчестве Мейерхольда. Михаил Левитин содержанием своих спектаклей и их формой, как уже говорилось, связан с обэриутами и вообще авангардом 20-х годов. Но дело не только в формальных связях. Режиссеры-семидесятники унаследовали от модернизма главное – ту позицию художЛиповецкий М.Н. Постмодернизм в русской литературе: агрессия симулякров и саморегуляция хаоса // Человек: Образ и сущность. Гуманитарные аспекты. Ежегодник 2006. Постмодернизм. Пардоксы бытия. М., 2006. С. 81. 13 127 П. Богданова ника, которую можно назвать позицией демиурга. Силу и мощь самой художнической миссии. Отношение к искусству как к средству преобразовывать реальность. Модернизм видел в художнике именно демиурга, воплощающего большой художественный проект по переустройству жизни. Именно такими художниками были футуристы, Мейерхольд, Таиров и другие. Художник эпохи модернизма встал на место творца, чтобы создать свою собственную художническую вселенную, преодолеть реализм, всего на всего копирующий жизнь. Поставив себя на место творца, художник стал фигурой авторитарной, а его власть над сотворенной художественной реальностью стала тотальной. Вот основа тотального театра. А вместе с тем и авторской режиссуры. Она была рождена именно в эпоху модернизма. Богоборческий пафос, присущий модернизму, проявил себя не только в художественной сфере, но и в политической. Ибо что такое большевики как не политические демиурги, перекраивающие жизнь по собственному идеологическому проекту? Переустройство реальности – самая большая и опасная иллюзия модернизма. Ибо история показала, к чему это приводит. В политике и общественной сфере эта иллюзия привела к катастрофе целой страны, к тысячам и сотням тысяч жертв тоталитарного режима, к кастрации нации, к утопическим мечтаниям, разбивающимся о реальность. Но в эпоху своего утверждения и расцвета, в эпоху Серебряного века, так ностальгически воспринятую советским режиссером Васильевым, модернизм показал изощренность и красоту художественного творчества, яркую оригинальность и уникальность самой личности художника. Художник модернист был противопоставлен толпе филистеров и обывателей, его душа сосредотачивала в себе большое внутреннее богатство, его поведение подчинялось свободной воле, его интерпретация реальности исходила из глубин сложной изощренной художественной психики. Воображение и фантазия заняли место трезвой наблюдательности. Сначала советская оттепель, а потом деятельность поколения Васильева, Фокина, Левитина стала своего рода реабилитацией модернизма и модернистов. В эпоху «оттепели» впервые за несколько десятилетий вспомнили о великих русских режиссерах, поэтах и писателях. Хотя конечно советская оттепель – это бледный оттиск 128 Семидесятники: поколение без иллюзий с эпохи модернизма, и оттепель расцветала в духовно обедневшей, обескровленной стране, в которой лучшие представители нации и культуры были уничтожены. Советские интеллигенты в первом поколении типа О. Ефремова и Ю. Любимова не могли обладать тем изощренным художническим вкусом, каким обладали художники Серебряного века. И все же шестидесятники, как и художники-модернисты обладали яркой личностной уникальностью. Так же, как и художники-модернисты придавали своему искусству значение художественно-общественного проекта по улучшению жизни. В этом смысле были носителями миссионерского искусства. Я уже говорила, что семидесятники уже не стремятся как шестидесятники усовершенствовать социализм и вообще не питают никаких социальных иллюзий, их больше волнуют эстетические и художественные идеи. Но стремления А. Васильева к идеалу «человека играющего» – тоже своеобразный культурный проект. Во всяком случаем, Васильев тоже в духе модернизма понимал искусство, как возможность преобразить реальность. Поэтому, стремясь на сцене создать новый тип человека, «человека играющего», он надеялся, что со сцены он может перейти в жизнь. Своей идее о новом человеке он придавал значение не много не мало – национальное. Когда он говорил о преодолении психологизма в театре, он видел в этом возможность повлиять на человека в действительности, который должен расстаться со своими душевными травмами и комплексами, ошибками и стать человеком свободным, легким, пишущем жизнь как творческое сочинение. Проще говоря, Васильев хотел расстаться в творчестве с советским человеком, не обладающим той духовной высотой, какой должен обладать человек Возрождения. Режиссеры-семидесятники наследовали главную художественную стратегию искусства дореволюционной поры – субъективизм, примат личностного авторского восприятия режиссера, власть воображения, фантазии над простой копией действительности. Все-таки шестидесятники были по большей части представителями объективистского искусства. Для них не было первостепенным их творческое я, их видение, причудливое и неповторимое. Законы объективной действительности для них были важнее. Проще говоря, в своем творчестве они шли за жизнью. Семидесятники тоже 129 П. Богданова естественно переживали реальность, но она пропускалась сквозь личностное восприятие, в результате она приобретала чисто образное субъективное выражение. Эту особенность стиля я описывала в своей работе об Анатолии Васильеве «Театр Анатолий Васильева 1970–1980-х годов. Метод и эстетика»14. Но сейчас хочу сказать, что субъективистские стратегии не в меньшей степени, хотя и иначе выраженные характерны для таких режиссеров как Валерий Фокин, Кама Гинкас, Михаил Левитин. Cубъективизм – тоже одна из главных особенностей авторской режиссуры. Политика и культура Поколению режиссеров, о которых идет речь в этой книге, присущ пафос защиты культуры. Культура интересует их значительно больше, чем политика. К последней режиссеры, вступившие в профессию на рубеже 70-х годов, часто относятся индифферентно. Вот высказывание Льва Додина по этому поводу: «Часто содержание политическое в “Бесах” ставят выше человеческого смысла, а политика это всего лишь часть жизни человеческой»15. Или такое: «Художник должен пытаться говорить правду – именно как художник. Художник должен любить и не может ненавидеть. Это главное, потому, мне кажется, не надо требовать от человека искусства участия в лозунговой, митинговой стихии. Он начнет орать и сорвет голос, а ведь он должен брать верные ноты»16. А. Васильев в своем творчестве еще в большей степени игнорировал политическую конъюнктуру. Его внимание всецело занимали проблемы культуры. Это нашло отражение, в частности, в спектакле «Серсо». Богданова П. Театр Анатолий Васильева 1970–1980-х годов. Метод и эстетика. 15 Додин Л. Репетиция спектакля «бесы» // Додин Л. Путешествие без конца. Погружение в миры. СПб., 2009. С. 13. 16 Лев Додин: многое вызывает тревогу. Интервью Д. Целикина // Деловой Петербург. 2012. 13 авг. // http://www.dp.ru/101nd1/ 14 130 Семидесятники: поколение без иллюзий М. Левитин в своем творчестве тоже шел главным образом от культурных переживаний, защищая культурную традицию авангарда, уничтоженного в период сталинизма. Запад как обетование Надо сказать, что большую роль в утверждении своего стиля и языка для режиссеров-семидесятников сыграло западное искусство, сквозь призму которого семидесятники восприняли и русский модернизм. Западное искусство в Советском Союзе впервые продемонстрировало себя на Всемирном фестивале молодежи и студентов в 1957 году. Затем на американской национальной выставке 1959 года. Выставке Пикассо в начале 60-х. «Парадоксальность ситуации заключается в том, что культурная экспансия Запада представила русской общественности официальный модернизм, к 60-м годам уже музеизированный и ставший знаменем западной демократии»17. Интересно также и то, что уроки западной демократии в большей степени восприняли именно поколение семидесятников. Некоторые из них впрямую и непосредственно учились у западного искусства, как учился Анатолий Васильев у западного кинематографа, или Кама Гинкас у польского театра, который тогда в 70-е годы воспринимался в большей степени как западный. С западным театром устанавливал тесные контакты и Валерий Фокин уже в 90-е годы. Искусствовед А. Жигалов видит в восприятии Серебряного века, равно как и западного искусства, проявление «общенационального инфантилизма страны, пребывающей в детском раю победившего социализма». «Все взоры, естественно, обращаются к Другому как воплощению не коррумпированной Истины и Справедливости. Земля обетованная – русская культура, особенно Серебряный век и Запад»18 – пишет он. Эти два материка, русская дореволюционная и западная культура, являются воплощением обетования и в постсоветской действительности. И этот инфантилизм, если принять такой Жигалов А. Изменения в художественном сознании на неофициальной сцене. С. 209. 18 Там же. С. 208. 17 131 П. Богданова диагноз, будет свойственен России до тех пор, пока она не обретет свою собственную национальную идентичность. В свете сказанного стоит заметить, что Анатолий Васильев России предпочитает Запад, куда он уезжал в свое «добровольное изгнание» в конце первого десятилетия ХХI века. Таков путь бывшего советского полуизгоя, не признаваемого официальной московской властью, который предпочел «изгнанничество» построссийской карьере. На Западе Васильев, очевидно, нашел ту профессиональную среду, которая в большей степени способствовала его творческой реализации. С другой стороны, тут крылся и тот самый комплекс «безотцовщины», проявляющийся в негативном отношении к родным берегам. Ансамблевость, театр-дом Что еще является отличительной особенностью искусства семидесятников? Выдвижение на первый план актера, ансамблевая природа игры, Лев Додин работает в русле психологической школы. В русле этой школы, воспринятой от Марии Кнебель, в первом периоде своего творчества, до «Школы драматического искусства» работал Анатолий Васильев. Но и уйдя от психологического театра в область экспериментов с игровой эстетикой, Васильев не отказался от главного в системе Станиславского. От живого актера и от того, о чем говорил Станиславский: «переживаемое чувство передается не только видимыми, но и неуловимыми средствами и путями и непосредственно из души в душу»19. Эта же игра «из души в душу» сплотила и додинских актеров, создавших уникальный ансамбль, второго такого сегодня уже нет. Вообще ансамблевое искусство, идущее от К. Станиславского и МХТ, воспринятое и старшим поколением шестидесятников, создавших уникальные ансамбли в своих театрах, – одно из базовых понятий и в эстетике семидесятников. Анатолий Васильев уже в начале второго десятилетия ХХI века, уехав из России в «добровольное изгнание» так объяснил главную причину своего отъезда: «одна из Станиславский К.С. Собр. соч.: В 8 т. М., 1957. Т. 4. С. 183. 19 132 Семидесятники: поколение без иллюзий причин моего добровольного изгнания – это разрушение ансамблевой природы российского театра» (так называется интервью Анатолия Васильева, опубликованное во французском театральном сборнике)20. Ансамблевость потому является базовым понятием в работе режиссуры, что в ней проявляются главные принципы взаимодействия режиссера с актерами, принципы самого актерского творчества, взаимоотношений актеров в ролях, стиль репетиций и многое другое. Не случайно ансамблевый театр всегда был связан с длительным репетиционным периодом. Лев Додин, к примеру, репетировал свои спектакли 80–90-х годов по несколько лет. Анатолий Васильев работал над «Серсо» два года. Углубленная работа актера с образом, постижение роли изнутри, усложненные методологические задачи, – весь этот комплекс серьезного основательного театра, в котором важнее процесс, а не результат, с 90-х годов начал постепенно уходить из практики режиссуры. Стал утверждаться стиль быстрой – фастфуд – работы, рассчитанной именно на результат. Эти тенденции связаны с коммерциализацией театра, с эрой потребления, когда искусство из душевной и духовной потребности перешло в разряд потребительских услуг, развлечения, отдыха. Театр-дом, наличие своей труппы характеризуют и работу коллектива Льва Додина, и Михаила Левитина, и Валерия Фокина последнего периода Александринского театра, и Генриетты Яновской. У Анатолия Васильева было несколько своих коллективов в разные периоды деятельности. Но с 90-х годов появился стиль работы со звездой. Это уже примета изменившегося театрального мышления, более свободной позиции режиссера, который имеет возможность приглашать исполнителя со стороны. И некоторое ослабление «крепостной зависимости». С другой стороны, в постоянном коллективе происходит и рост актеров, ведется так называемая воспитательная работа, больше внимания уделяется развитию профессиональных качеств члена труппы. Интересно, что режиссеры поколения, о котором идет речь в этой книге, работали в разные периоды с таким актеров как Виктор La communautre impossible ou la derniere de mon exil volontaire // Creer, ensemble. Sous la direction de Marie-Christine Autant-Mathieu. L’entretemps / P. 435–448. 20 133 П. Богданова Гвоздицкий. Сначала он сыграл роль у К. Гинкаса в «Человеке из подполья», почти десять лет работал в «Эрмитаже» с Михаилом Левитиным, в 90-е годы участвовал в спектакле Валерия Фокина «Арто и его двойник», через десятилетие в его «Двойнике» в Александринском театре, репетировал Подколесина в «Женитьбе». Но умер, не сыграв этой роли, в 2007 году. Виктор Гвоздицкий был актером острой формы, ему были подвластны игровой несколько гротесковый стиль. Кроме того, Гвоздицкий нес в себе дух романтического индивидуализма, подвижничества в творчестве, повышенной требовательности к себе, полной отдачи в профессии, а вместе с тем невозможность сродниться и срастись с каким-то коллективом. Он всегда – отдельно, даже внутри какого-то спектакля. Играл инфернальные образы, в сложных жанрах, с острой подачей, некоторой бравадой уверенного в себе профессионала и вместе с тем кроткой преданностью послушного ученика. Гвоздицкий не был из разряда «звезд» как О. Меньшиков или Е. Миронов. Гвоздицкий скорее был просто ищущим актером, которому хотелось попробовать свои силы с режиссерами разной индивидуальности, что-то открыть в себе новое. И совсем не случайно он сотрудничал именно с семидесятниками, которые тоже искали новизну и стремились наиболее полно реализовать в творчестве свою индивидуальность. Перестройка В начале своей творческой биографии семидесятники переживали невзгоды. На работу в театры было попасть нелегко. Нелегко было и получить постановку. Все места были заняты. Старшее поколение зорко охраняло свои цитадели от чужой творческой воли. Кама Гинкас в Ленинграде долго существовал на положении изгоя, его учитель Товстоногов не спешил давать ему работу. Генриетта Яновская, его сокурсница и жена, как женщина более терпимая ставила в самом маленьком не престижном театре на ул. Рубинштейна. Там же начинал и Лев Додин. Они шли с окраин, пробиваясь к центру, но центр был окружен неприступной стеной, и попасть в него было не так просто. 134 Семидесятники: поколение без иллюзий Олег Ефремов сделал для ленинградцев важный шаг – пустил во МХАТ, которому не хватало своих идей и репертуара. Там на малой сцене появился Кама Гинкас с пьесой Н. Павловой «Вагончик», на большой спектакль «Господа Головлевы» поставил Лев Додин. Настоящий прорыв произошел только в перестройку. Когда этому поколению режиссеров дали, наконец, свои театры. Михаил Левитин стал сначала главным режиссером, а потом и художественным руководителем театра Миниатюр, который он переименовал в театр «Эрмитаж», Анатолию Васильеву с его актерами предоставили помещение на Поварской улице, где они открыли «Школу драматического искусства». Несколько раньше Малый драматический театр на ул. Рубинштейна в Ленинграде получил Лев Додин. Генриетта Яновская с Камой Гинкасом пришли в московский ТЮЗ (она в качестве главного режиссера, он – режиссера на постановки). Валерий. Фокин самостоятельно осуществил сложный коммерческий проект, построив здание Центра Мейерхольда в Москве. А позднее, уже в 2000-х годах возглавил Александринский театр в Петербурге. Крах советской системы способствовал открытию границ между государствами. Театры Васильева, Додина, Гинкаса, Фокина, Левитина стали выезжать на зарубежные гастроли. Режиссеры получили многие престижные европейские премии. Театр Льва Додина стал театром Европы. Признание заслуг режиссеров семидесятников за рубежом значительно превзошло признание режиссеров предыдущего поколения. И А. Эфрос и Г. Товстоногов, и Ю. Любимов много ставили в странах Европы и Америки. Но столь престижные премии как Высшая театральная премия Европы «Европа – театру», присужденная Льву Додину, или «Новая театральная реальность», присужденная Анатолию Васильеву, не получили ни Эфрос, ни Товстоногов, ни даже Любимов, проведший за границей довольно значительный срок в период своей политической эмиграции. Правда, конечно, в дела награждения российских режиссеров вмешалась и политика. Западные деятели искусства стали присуждать награды российским режиссерам еще и потому, что Россия отказалась от социализма и получила шанс стать свободной демократической страной. 135 П. Богданова Серьезные позиции театра Семидесятники, как и их старшие коллеги, работают во имя серьезного и содержательного искусства. Решают кардинальные вопросы человеческого существования, обращаются к большой литературе и погружаются в нее глубоко, ища в ней источник глубоких смыслов. И тоже рассматривают искусство как средоточие актуальных идей, только другого толка, чем идеи шестидесятников. Еще в начале своего творческого пути семидесятники, особенно те из них, кто всерьез озабочен художественными проблемами, стали работать на более искушенного в художественных проблемах зрителя. Можно сказать, что они сузили возможности восприятия своего искусства, а можно сказать – углубили по сравнению со старшим поколением. Васильевский спектакль «Первый вариант “Вассы Железновой”» был ориентирован на образованного и тонко воспринимающего искусство зрителя. Гинкас тоже искал углубленный контакт с публикой, пусть и не столь многочисленной. Додин как будто всегда прекрасно чувствовал себя в своем маленьком театре на ул. Рубинштейна. На зарубежных гастролях его спектакли между тем шли и на больших сценах со значительным количеством публики. Я правда не видела там эти спектакли и не могу сказать, как это выглядит, ведь все-таки они рассчитаны на восприятие более интимное, глаза – в глаза. Семидесятники – последнее в истории ХХ–ХХI веков крупное поколение художников, проникнутых миссионерским сознанием, испытывающим недоверие и презрение к легкому искусству, к искусству как светскому удовольствию или грубому развлечению. Они стоят за искусство со смыслом, отвечающим на коренные вопросы человеческого существования. Они за театр сложный, возможно труднодоступный. За театр анализирующий жизнь, исследующий духовные процессы общества, открывающий душу человека, погружающийся в тайники его сознания. В начале нового столетия искусство стало уступать свои серьезные позиции, став либо светским развлечением, либо просто облегченной формой досуга. На этом фоне содержательное и глубокое искусство режиссеров семидесятников видится последним оплотом, последней крепостью уходящей эпохи. 136 Семидесятники: поколение без иллюзий Эти режиссеры не те общественно и политически ангажированные фигуры как Юрий Любимов или Олег Ефремов. Они в большей степени просто художники, которым удалось высказаться от собственного имени, что совсем не мало. Их имена со временем стали звучать громко и значимо, как имена больших режиссеров, создателей авторских театров ХХ века. *** Только в 90-е годы уже после перестройки искусство и культура перестанут обладать тем влиянием и весом, каким они обладали практически на всем протяжении советской истории. И что самое главное искусство утеряет свое идеологическое значение, вернувшись к самому себе. Художник тоже перестанет быть идеологом жизни и станет просто художником, субъектом своей среды, выразителем ее художественных, а не идеологических интересов и предпочтений. Общественный статус художника понизится, он перестанет претендовать на роль общественного лидера. С другой стороны, искусство будет подвержено коммерческому влиянию и перейдет в разряд развлекательной формы досуга. Исчезнет театральный центр, разрушатся старые цитадели типа БДТ в Ленинграде или Таганки в Москве. Театральная среда расслоится. И теперь режиссер будет связан только со своим зрителем. Настанет время зрелого постмодерна. Одной единственной истины не будет, будет множество разных голосов и истин. Возникнут третье и четвертое поколение режиссуры. Кто-то противопоставит себя идеалистам шестидесятых как Кирилл Серебренников. Кто-то станет претендовать на роль ниспровергателя былых методологических позиций как Константин Богомолов. Кто-то будет продолжать заниматься экзистенциальным театром как Миндаугас Карбаускис. 90-е и 2000-е годы продолжат интерес к закрытому эксперименту, им займется режиссер новой генерации Николай Рощин. С другой стороны, на базе завоеваний театра последних четырех-пяти десятилетий возникнут повторы, облегченное искусство тоже развлекательного характера, но драпирующееся под интеллектуализм. Поскольку не будет острых гражданских проблем, режиссеры начнут заострять формальную сторону спектаклей. Возникнет также 137 П. Богданова агрессивная режиссура с налетом желтизны, которая станет завоевывать внимание публики. Возникнет тема постдраматического театра, в котором кто-то увидит пришествие принципиально новой эры художественных поисков. Хотя, на мой взгляд, простдраматический театр – это только свидетельство конца предыдущей эпохи, начавшейся еще с «оттепели». Постдраматический театр – это смерть драмы, смерть героя, смерть человека как предмета исследования искусства. Это своего рода пауза между культурными пластами, тем, который переживает период агонии и смерти, и тем, который стоит на пороге, и мы еще знаем его в лицо. Особый вопрос со школой К. Станиславского. Она будет претерпевать кризис. И вообще перестанет быть единственной и универсальной методологией. Все активнее будет пробуждаться интерес к иным театральным системам и школам. Постановочная режиссура, а она окажется в большинстве, отучит от глубины проникновения в образы, значительно сократит репетиционный период. О создании постоянного ансамбля уже никто не будет говорить. Возникнет ставка на актера-звезду, который начнет кочевать из театра в театр. При этом режиссура не будет озабочена развитием потенций такого актера, его дальнейшего роста, актер-звезда подвергнется просто эксплуатации. В связи с этими процессами померкнет и уникальность личности режиссера. Если поколение семидесятников – это разные художественные миры, объемные как театр Додина или театр Гинкаса, Васильева или Фокина. То молодые режиссеры-постановщики часто будут похожи друг на драгу, почти лишены индивидуальной манеры и почерка. Только редким одиночкам удастся обрести свою индивидуальность, профессиональные умения и масштаб. Новые театральные идеи сегодня уже не возникают. Идет процесс использования и эксплуатации уже известных театральных приемов и стилей. Новизна выглядит относительной, как и нынешний авангард. В обществе потребления все искусство, в том числе и театральное, превратится в товар. И начнет «продаваться», получая ту или иную стоимость в зависимости не столько от своего художественного качества, сколько от уровня запросов той или иной зрительской ауди- 138 Семидесятники: поколение без иллюзий тории. Поэтому театр в гораздо большей степени, чем прежде будет ориентироваться именно на спрос, на вкусы той или иной категории публики. Режиссер, утеряв роль общественного лидера, поднимающего в своих спектаклях важные темы, затрагивающие интересы передовой публики (или того, что от нее осталось), тоже превратится в товар, которому зритель будет назначать цену. В соответствии с этим упадет роль аналитической, культурологической критики. Критика будет выступать главным образом в жанрах рекламы и пиара. В общем, эпоха потребления кардинально изменит искусство и утвердит художественный рынок, почти целиком зависящий от зрительского спроса. Для ценителей художественных ценностей настанут мрачные времена, которые уведут интересы из сферы искусства в другие сферы. Но с другой стороны, значительно повысится в цене именно подлинное искусство, но теперь оно будет рассчитано на редких просвещенных ценителей и перейдет в пространство, отгороженное резкой чертой от массовой продукции. Вопрос только в том, кто сможет содержать подлинное искусство. Роль меценатов и спонсоров будет напрямую зависеть от их собственного культурного и художественного уровня. Актуальной станет проблема просвещенного в культурном и художественном отношении мецената. Литература Аронов А.А. «Оттепель» в истории отечественной культуры. М.: Экон– Информ, 2008. Бобринская Е. Концептуализм: альбом. М.: Галарт, 1994. Богданова О.В. Постмодернизм в контексте современной русской литературы (60–90-е годы XX века – начало XXI века). СПб.: Филол. фак-т СПбГУ, 2004. Богданова П. Логика перемен. Анатолий Васильев: между прошлым и будущим. М.: НЛО, 2007. Богданова П. Театр Анатолия Васильева 1970–1980 годов. Метод и эстетика. LAP (Германия), 2011. 139 П. Богданова Богданова П. Режиссеры-шестидесятники. М.: НЛО. 2010. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: НЛО, 1996. Голомшток И. Тоталитарное искусство. М.: Гапарт, 1994. Гройс Б. Утопия и обмен. М.: Знак, 1993. Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: Эволюция науч. мифа. М.: Интрада, 1998. Липовецкий М.Н. Конец постмодернизма? // Литературная учеба. 2002. Кн. 3. Маньковская Н.Б. Эстетика постмодернизма. СПб.: Алетейя, 2000. Прохоров А. Унаследованный дискурс: парадигмы сталинской культуры в литературе и кинематографе «оттепели». СПб.: Академический проект, 2007. Сарабьянов Д.В. Модерн : История стиля. М.: Галарт, 2001. Соколов А.В. Интеллигенты и интеллектуалы в российской истории. СПб.: Изд. СПбГУП, 2007. Социокультурный феномен шестидесятничества. М.: РГГУ, 2008. Соцреалистический канон. СПб.: Академический проект, 2000. Станиславский К.С. Собр. соч. в 9 тт. М.: Искусство, 1988–1999. Художественная жизнь России 1970-х годов. СПб., 2001. С. 300. Человек: Образ и сущность. Гуманитарные аспекты. Ежегодник – 2006. Постмодернизм. Парадоксы бытия. М.: РАН. Инион, 2006. Эти странные семидесятые, или Потеря невинности. М.: НЛО, 2010. В. Хархун Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря в позднесоветской поэзии В статье изучается типология культа Тараса Шевченко в поздней советской поэзии. В исследовании анализируется специфика коллективного сборника о Шевченко 1984 года в контексте различных коммеморативных практик. Особое внимание сосредоточено на трансформации патриотически-рустикального культа Шевченко как «отца» в советской поэзии и придании ему новых идеологически приемлемых коннотаций. Ключевые слова: шевченкиана, образ Шевченко, культ Кобзаря, коммеморативные практики, советская поэзия. Благодаря Джорджу Оруэллу дата «1984 год» приобрела символический статус, функционируя в культурной памяти как индентификат тоталитаризма и его репрессивных практик. В культурной истории Украины этот год знаменателен празднованием 170-летней годовщины со дня рождения великого украинского поэта Тараса Шевченко. В 1984 году состоялось фактически последнее советское широкомасштабное чествование поэта, из которого сделали советского © Хархун В.П., 2016 В. Хархун «Великого Кобзаря». Кодификат «Шевченко-1984» в этом контексте обозначает финальный этап в формировании советского культа поэта, итоговую художественную формулу в его репрезентации. В праздновании 170-летия Шевченко были задействованы выработанные за многие советские годы коммеморативные практики. Самая распространенная практика в сфере литературы – это издание коллективного сборника, своеобразного поэтического «венка» к подножию символического памятника Тарасу Шевченко. Особенность таких изданий заключается в том, что они формируют «избирательно-сборный» литературный образ Шевченко, в котором сливаются разные как по хронологии, так и по типологии авторские голоса, «обрамленные» идеологической целесообразностью [Тарасу Шевченку письменники народів СРСР 1939; Вінок Великому Кобзареві 1961; Вінок Тарасові Шевченку 1963; Т. Г. Шевченко в художній літературі 1964]. В 1984 году был издан сборник «Кобзарева зоря» («Звезда Кобзаря»), специфику которого следует осмыслять в контексте двух других, появившихся в последнее советское десятилетие. В 1982 году опубликован сборник «В венок Кобзарю», посвященный двадцатилетию основания Шевченковской премии. Его содержание составляют стихи лауреатов Национальной премии имени Тараса Шевченко, высшей награды Украины в области культуры и искусства. То есть этот сборник – своеобразное по-советски «элитарное» избранное из поэтической шевченкианы, позволяющее выявить идеологические и художественные приоритеты дискурса власти в репрезентации образа Шевченко. Сборник «Звезда Кобзаря» (1984) содержит произведения 245 авторов из различных советских республик, которые сгруппированы по алфавитному принципу. Одна из основных тенденций, которой придерживается составитель, – собрать для шевченкианы максимально широкий контекст. В сборник вошли переводы из таких экзотических для украинца языков, как мокша-мордовский, адыгейский, манси и др. К 175-летию со дня рождения Тараса Шевченко в Москве в 1989 году издан сборник «Венок России Кобзарю. Стихи русских поэтов о Шевченко», в который вошли произведения 117 авторов и переводы произведений Шевченко на русский язык. Все три сборника, которые являются продуктами последнего советского десятилетия, подытоживают многоформатный советский опыт в создании культа Шевченко. Именно поэтому их следует рас- 142 Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря... сматривать как основные в осмыслении историографии поэтического культа Шевченко и типологических моделей, в нем заложенных. В ревизии и реставрации советской рецепции Тараса Шевченко, в частности ее позднесоветского этапа, следует учитывать наличие уже сложившейся досоветской традиции в осмыслении биографии и творчества Шевченко, в создании художественного образа поэта. В процессе сакрализации могилы Шевченко на Чернечей горе в Каневе и формировании различных коммеморативных практик складывается культ Шевченко как «отца нации», который закладывает основы украинского национального мифа, в частности в его политической проекции. Идея «отцовства» ретранслируется и в науке, прежде всего благодаря авторитетному украинскому ученому Сергею Ефремову. Именно фигура Шевченко оказалась в центре внимания исследователя, который ставит ее в основу канона украинской литературы, то есть квалифицирует Шевченко как всеобщего «литературного праотца». Ефремов, автор более ста работ о поэте, создает собственный канон Шевченко, который принято называть народническим. Сергей Ефремов отмечал демократизм Шевченко, называл поэта «борцом с крепостничеством», подчеркивал в Шевченко его «мужицтво» – такова специфика народнического культа поэта. Знаменательно, что номинатив «отец» в отношении Шевченко впервые употреблен в литературе. Как утверждает Петр Одарченко, еще во время ареста участников Кирилло-Мефодиевского братства у Георгия Андрузского было найдено стихотворение, которое начинается такими словами: «Скажи мені, батьку, / Що діється з нами?» («Скажи мне, отец, / Что происходит с нами?») [Одарченко 1994: 348]. Это обращение активно используется и в других стихотворениях. Народническо-рустикальная традиция, сформированная в ранней шевченкиане – стихотворениях, написанных во второй половине XIX века и первых десятилетиях ХХ века – проектирует образ Шевченко как «Великого Кобзаря», борца и плакальщика одновременно. В основе такого культа – жанр «помников» (Юрий Федькович), мотивы сакрализации могилы и ее посещения, неугасающей народной любви и веры в лучшее будущее, ознаменованное пророчествами Шевченко. Во времена революционно-освободительной борьбы, в 1917– 1920 годах, созданный ранее культ Шевченко проявляется еще сильнее [Машталір 2011], однако уже с середины 1920-х становится понятно, 143 В. Хархун что с ним происходят изменения, связанные с развертыванием новой культурной политики. Как показывает Светлана Брижицкая, в книгах отзывов посетителей могилы Шевченко, начиная с 1924–1925 г., а особенно в 1927 году, явственно ощутим переход от национальной идентификации Шевченко («отец») на советскую (борец, революционер). Если используется национальный идентификат, то в него вкладывают новый, советский смысл: Шевченко – это «отец пролетариев» [Брижицька 2013: 242]. Становится очевидным, что советская идеология начинает экспериментировать с образом Шевченко, и в этом процессе происходит адаптация, «выборка» и вытеснение предшествующей традиции в создании культа Шевченко. Народническая проекция этого культа – понимание Шевченко как защитника крестьянства, в литературном контексте – как мужицкого поэта крестьянской нации – была приемлема для советской идеологии, и поэтому ее использовали как основу. Этого не скажешь о национальной проекции культа Шевченко, закрепленной в номинативе «отец». Его архетипический потенциал и семантическая репрезентация были настолько сильными, что их оказалось невозможно уничтожить в культурной памяти, поэтому их подвергли ревизии и трансформировали. Советский культ Кобзаря создается в контексте ключевой проблемы: легитимизации советской идентичности вопреки национальной украинской. Смысл шевченковского «отцовства» в советской рецепции оказался метонимизированным (от термина «метонимия» – прим. ред.) и редуцированным в процессе эксплуатации нескольких сюжетов. Первый из них – это Ленин и Шевченко, определяющий согласование статуса Ленина – советского «отца» со статусом Шевченко – отца украинской нации. Примечательно, что в поэтической лениниане и шевченкиане можно найти похожие риторические модели. Например, статус сакрального центра и роль «отца» поддерживается христологическими коннотациями: номинативом «пророк» и мотивом воскресения и бессмертия. Похожие биографические данные (рождение весной, ссылки, бездетность) стимулируют появление одинаковых сюжетных схем: рождение весной связано с предвещанием нового, с духовным порывом и идеей борьбы; упоминания о ссылках подчеркивают мотив несокрушимости человеческого духа; факт бездетности усиливает идею символического 144 Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря... отцовства, советских сыновей и дочерей. Типологически похожи также процессы сакрализации могилы Шевченко и мавзолея Ленина, которые выполняют функцию священных мест для поклонения. Несмотря на количественное и качественное сходство риторических моделей в создании культа Шевченко и Ленина, следует принимать во внимание тот факт, что в советском иконостасе изначально преобладает принцип иерархии. Для его реализации в поэтической шевченкиане актуализировано два следующих факта. В научных исследованиях и предисловиях к авторским и коллективным сборникам часто цитировались слова Ленина, которые он произнес, когда российское правительство запретило празднование юбилея Тараса Шевченко в 1914 году: «Запрещение чествования Шевченко было такой превосходной, великолепной, на редкость счастливой и удачной мерой с точки зрения агитации против правительства, что лучшей агитации и представить себе нельзя». Эти слова послужили эпиграфом и лейтмотивом стихотворения Ярослава Шпорты «Ленин читает “Кобзаря”» [Кобзарева зоря 1984: 249–250]. В основе этого стихотворения – сюжет эпического плана с выразительными идеологическими акцентами. В экспозиции создана картина ранней весны, образ ручьев, которые по «старым расквашенным полям» прокладывают себе путь, изливаются в реки и текут в синее море. Этот аллегорический образ шифрует идею пробуждения и нарастания гнева народа, его готовность к борьбе. Во втором экспозиционном плане появляется Ленин. Этот момент знаменует три основные тематические ключа стихотворения. В произведении используется кодификат «Ильич», создающий не пафосно официальную, а интимизированно домашнюю атмосферу, которая удваивает идеологическое влияние поэзии. Определяющую роль играет также обращение «братья», позже усиленное образом «братского языка», которое подчеркивает мотив братского единения. Венчает данный экспозиционный план образ «цели ясной», за которую надо бороться. Этот образ – основополагающий в развертывании милитаристской символики, с которой сопряжен мотив борьбы. Завязка в лирическом сюжете – новость о запрете празднования юбилея Шевченко. Потом – развязка: Ильич объясняет запрет как услугу освободительному движению. Он берет в руки «Кобзаря», и в его воображении рождаются образы сегодняшней нужды и веры в светлое будущее. 145 В. Хархун В лирическом сюжете также задекларированы иерархические диспозиции двух героев (Ленина и Шевченко), филигранно поданные Ярославом Шпортой. С одной стороны, признается влияние «Кобзаря» на Ленина, подчеркнутое в красноречивых эпитетах «зачитанная книжечка» и «старый шевченковский “Кобзарь”». Но в то же время констатирована подчиненная роль «Кобзаря», который читается для того, «чтобы передать сердца жар». Ленин с «мудрым взором» выступает главным идеологом и пророком, который формулирует «цель» и «истину» («Вкраина встанет в огне»), тогда как Шевченко, представленный метонимическим образом «Кобзаря», фигурирует как символ эмоционального воодушевления и милитаристской образности. Недаром образы «Кобзаря» появляются в воображении Ленина: таким образом они экспроприированы и поставлены на службу идеологии. Второй факт, который активно использовался в советском шевченковедении и художественной шевченкиане, относится к 1914 году, когда Ленин с Крупской посетили Шевченковский вечер в Кракове. Это событие Ленин описал в письме к матери. Оно стало объектом осмысления в стихотворении «Ленин идет на Шевченковский вечер» Павла Тычины. Смысл произведения – это пылкая речь Ленина, в которой он осуждает социальную и национальную политику двух империй – Российской и Австро-Венгерской – по отношению к Украине. Образ Шевченко в этой речи появляется фрагментарно, как мини сюжет и как продукт воображения Ленина. Он фигурирует только в социальной плоскости («Шевченко – это сын бедняка – призывал бедняков он восстать»), тогда как Ленин выступает защитником не только социально обездоленных, но и национально пострадавших. Вождь отстаивает «право наций» и провозглашает идею «обнять и приблизить вкраинцев». Такая игра ролями приводит к сематическим смещениям: у Шевченко отобрано право быть выразителем и защитником национального вопроса, которое передается Ленину. Он, кроме того, защищает и самого Шевченко. Это видно из самой публицистической части произведения, где Ленин беспощадно критикует решение российской думы о запрете празднования юбилея Шевченко. Обиженный Шевченко и Ленин, который его защищает и освящает вечер его памяти своим присутствием, – именно так выглядит советская «рокировка» сакральных фигур. 146 Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря... Знаменательной является и ситуация, описанная в стихотворении Бабушкина «Путешествие на Чернечую гору»: делегация на пароходе под названием «Ильич» плывет в Канев, где ее встречает Тарас, воскресший в народном воображении. Завершением сюжета о Ленине и Шевченко можно считать большой очерк Леонида Большакова «Вождь и поэт», напечатанный в начале 1980-х в журнале «Вітчизна». В нем писатель, пользуясь «фантазией», в чем сам честно признается [Большаков 1981: 112], придумывает возможные косвенные «связи» Ленина и его семьи с Шевченко. Красноречиво звучит вывод, к которому приходит Большаков: «Волей пролетарского вождя, по самой логике истории Шевченко стал связным Революции» [Большаков 1981: 147]. Второй сюжет, в котором определяется статус Шевченко, – это русская культура. Основная идентификационная формула, которую пытались «навязать» Шевченко, – это то, что он «продолжатель» идей русских революционных демократов Николая Чернышевского, Николая Добролюбова, Александра Герцена и был высоко оценен Виссарионом Белинским. Как основополагающая, эта формула заявлена в драматической поэме Павла Тычины «Шевченко и Чернышевский», опубликованной в 1939 году и дополненной в послевоенное время. Ключевой момент произведения – сцена разговора с Костомаровым, в которой Шевченко называет Чернышевского своим вдохновителем и братом. Чисто идеологическое содержание этой сцены, как и всего произведения, усугубляется фактом, доказанным в шевченковедении: именно Шевченко повлиял на Чернышевского, а не наоборот. Также следует учитывать кардинальные расхождения между писателями, в частности, по украинскому национальному вопросу. Идеологическая целесообразность настолько преобладает в произведении, что карикатурно искажает исторические факты. Ее основная стратегическая доминанта – представлять Шевченко как «продукт» русской революционной демократии. Можно со всей очевидностью утверждать, что в таком «фокусном» олицетворении реализовалась культурная колонизация как ключевая практика в легитимизации советской идентичности. Другой тезис о влиянии русской культуры на Шевченко основывается на идее родства мировоззрений Николая Некрасова и Тараса Шевченко. Как известно, Некрасов написал знаменитое стихотворение «На смерть Т. Г. Шевченко» (1861), в котором сформули- 147 В. Хархун ровал собственное видение поэта. Традицию связывать Шевченко с Некрасовым упрочила еще народническая литература, в частности в стихотворении Бориса Гринченко «Некрасову и Шевченко» (1881). Типологически похожее стихотворение есть у российского советского поэта Александра Жарова «Запев». В нем поэты изображены как народные певцы, поющие под бандуру и гусли. «Две разноязычные струны» звучат и как печаль, и как гнев. Образ певцов увенчан мотивом неразрывного единства двух народов, который выражается в следующих красноречивых риторических формах: «согреть любовью народов», «в дружбе большой соединили народов чувства». Однако самый интересный сюжет о «русском контексте», менее очевидный, но активно эксплуатируемый в советское время – это Шевченко и Пушкин. Это история не просто о двух поэтах а о двух литературах и их позициях в иерархической системе советской культуры. Узбек Саяр признается: «Твои, как и Пушкина строфы, / изучал по-узбекски в школе» [Кобзарева зоря 1984: 183]. Сравнение, использованное Саяром, свидетельствует о том, что образ Пушкина используется как «благословение» для подчеркивания значения Шевченко. Украинская советская поэзия подтверждает это соображение в двух вариантах сюжета о Шевченко и Пушкине. Для понимания первого сюжета концептуально важным является триптих Тереня Масенко «Два брата», в частности история его появления в печати. В сборнике 1939 г. он появляется полностью: «Пушкин», «Шевченко», «Пушкин и Шевченко» [Тарасу Шевченку письменники народів СРСР 1939: 67]. В сборнике «Венок Пушкину» (1949) нет второго стихотворения [Вінок Пушкіну 1799–1949: Радянські поети 1949: 26–27]. В сборнике 1961 года оставлено только третье произведение [Вінок Великому Кобзареві 1961: 264]. В стихотворении «Пушкин и Шевченко», включенном во все сборники, поэты изображены жертвами самодержавия, которые символически победили российский царизм и прославляются советскими людьми как «два брата»: «Два гения, два родных брата, / Сыновья народов, / двух братьев». Это, как видим, «стандартизированный» вариант толкования, который одинаково приемлем и в 1930-х, и 1960-х. В полном варианте диптиха итоговому третьему стихотворению предшествует два портретных. В них поэты выступают как учителя лирического героя. Уравновешенность «русского» и «укра- 148 Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря... инского» влияния нарушается в сборнике «Венок Пушкину», где «пропущено» стихотворение «Шевченко». С одной стороны, такое решение редактора сборника могло быть обусловлено тематической целесообразностью: ведь книга посвящена Пушкину. Однако, с другой стороны, надо учитывать время появления сборника – это 1949 год, кульминационная точка в развертывании шовинистической политики советского государства, глобализация идеи «великого русского брата». Временную обусловленность подтверждает и то, что в стихотворении «Пушкин» сделаны редакторские правки. Это стихотворение значительно корректирует идею братской любви. Лирический герой исповедуется Пушкину в том, какое значение имели пушкинские произведения для формирования его мировоззрения. В стихотворении из издания 1939 года этот мотив появляется во второй строфе, в издании 1949 года – в дописанной первой строфе: «И в чарах вашей “Полтавы” / Я родную землю узнал». Далее лирическое «я» заменяется на «мы» («каждый из нас»), которых Пушкин «свой народ любить научил» (в издании 1939 года: «мечтать народ учил»). Стихотворение завершается констатацией: «Брат украинского народа / Великий русский народ». В результате создается имперско-колонизационный образ украинского поэта, в котором место и роль Шевченко определяется лишь благодаря сходству с судьбой Пушкина – это главный аргумент легитимизации украинского поэта в контексте двух литератур. Второй сюжет о двух поэтах основывается на вымысле о том, что Шевченко рисовал мертвого Пушкина. Этот вымышленный случай стал лейтмотивом стихотворения российского советского поэта Владимира Гоцуленко с красноречивым названием «Встреча». В стихотворении изображен процесс отпевания умершего Пушкина, во время которого Шевченко рисует его портрет. Образ Пушкина предстает в конкретных зрительных деталях («бледный и прекрасный»), личностно-оценочных замечаниях («непостижимо-священное спокойное пушкинское лицо») и кодификациях («рыцарь свободы», «народный поэт»). Образ Шевченко представлен номинативом «самоучка и крепостной» и экскурсом в несчастное будущее поэта. Это стихотворение, однако, интересно не столько этими особенностями образов поэтов, сколько логикой архетипической сюжетной ситуации: в процессе создания портрета умершего Пушкина происходит ини- 149 В. Хархун циация, связанная с символическим рождением Шевченко-поэта, с выбором его жизненного пути. Эта инициация приравнивает Пушкина к статусу абсолюта, ценностного мерила, жизненного ориентира, на который равняются и которому поклоняются: «и он [Шевченко. – В. Х.] шепчет: / – Пушкин ... Пушкин ... – / будто клятву. / На века» [Кобзарева зоря 1984: 58]. «Вторичность» образа Шевченко, «ученический» статус украинского поэта, экспроприация данного образа имперским дискурсом – таким выступает Шевченко в советском политическом и литературном контекстах. Иная ситуация возникает в связи с контекстом украинской литературы: «ефремовский канон» приживается в советской рецепции. Литературное прародительство, «отцовство» Шевченко-литератора безусловно признается, причем особенно выразительным оно видится в сравнительном аспекте. Скажем, если в советском номинировании Ивана Франко преобладает семантика «сыновности», то за Шевченко признается «старшинство»: он или старший брат (Максим Рыльский называет Ивана Франко «Шевченко братом младшим»), или отец. Но смысл этого отцовства в советской рецепции приобретает новую окраску. Сборник «Звезда Кобзаря» как раз яркое тому свидетельство. В этом сборнике эксплуатируется одна из главных метафор литературной шевченкианы – «семья вольная, новая» – в проекции на советскую символику «чувства семьи единой» (эта поэтическая формула Павла Тычины, классика украинской соцреалистической литературы, приобрела в свое время огромную популярность и стала одним из советских клише). Отсюда и монопольная роль семантики родства: Шевченко выступает «сыном правды и добра», «сыном и пророком», «крепостным сыном», «скорби сыном и неповиновения сыном», «братом», «давним другом», «дедушкой». Но моделирующая роль остается все-таки за номинативом «отец», который, однако, получает совершенно другой контекст. «Отцом» Шевченко называют казах Хамид Ерголиев, адыг Киримизе Жане, молдаванин Петря Крученюк, белорусы Янка Купала и Анатоль Вялугин, узбек Саяр. Допуская возможность искренних поэтических изъяснений, признания художественной значимости поэзии Шевченко представителями советских республик, приходится констатировать, что идеологическая машина, прикрываясь идеей братской любви, офи- 150 Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря... циозной лексикой, произнося «интернационализм», в реальности вытесняет и метонимизирует собственно национальную семантику: И в результате подобной стратегии Шевченко выступает отцом не украинского народа, а интернационального советского, то есть вместо национальной легитимизируется советская идентичность. Это и было ключевой трансформацией, осуществленной в процессе создания советского образа Кобзаря. Такой широкий контекст, однако, имеет свою локализацию, которая различает, к примеру, универсальное отцовство Ленина и отцовство Шевченко. Шевченко при этом оценен как «цеховой» отец – отец поэтов. Показательными в этом случае являются слова Александра Пидсухи в стихотворении «Клянусь тебе, Тарас»: Тебя назвали отцом Современники твои. Тарас, для поэтов Ты остался им – Большим нашим отцом, И мудрым и простым [Вінок Великому Кобзареві 1961: 431]. Шевченко выступает символическим отцом инонациональных поэтов как легитимизаторов советской идентичности. Это предположение как бы аргументируется при этом широкомасштабным мотивом посещения Канева советскими писателями. Мотив посещения могилы Шевченко – один из основных во всей литературной шевченкиане. В советское время семантика могилы, как и ее рецепция, кардинально изменились. Могила Шевченко из места национально-украинского паломничества превратилась в идентификат советского паломничества: в Канев – особенно на юбилейные даты – съезжаются представители многих национальностей из различных советских республик. Примечательно также то, что при этом происходит своеобразная ротация кодификатов места. В советских поэтических текстах почти исчезает номинатив «могила», который передавал мощный национальный архетипический потенциал. Сергей Екельчик отмечал, что в поэтическом мире Шевченко понятие «могила» имеет значение «место нашей славы», то есть как бы сим- 151 В. Хархун волизирует украинское прошлое в национальном мифе (ср. подобную традиционную семантику «кургана». – Примеч. ред.). Исследователь констатирует, что «последователи реинтерпретировали созданный им поэтический миф Украины и отвели поэту и его могиле роль важных структурных элементов в этом мифе» [Єкельчик 2010: 69]. Отсюда необходимость элиминации смысловых структур мифемы «могила», которое совершается в советской поэзии при помощи вытеснения их нейтральными номинативами, так, в частности часто используется топоним «Канев», «Чернечая гора», реже – «Тарасова гора». Итак, Шевченко, получившему «благословение» от советского «отца» Ленина и российского народа как «большого брата», разрешено быть «отцом» инонациональным поэтам, наставником в их попытке легитимизировать советскую идентичность. Такой идеологии образа Шевченко подчинена и соответствующая поэтология. Советское «присвоение» Шевченко отображает цитата из стихотворения Владимира Сосюры: «если бы жил Тарас теперь, / он был бы членом ВКП». Основополагающим в контексте советской поэтической шевченкианы выступает и стихотворение Павла Тычины «Во имя людей», больше известное по первой строке: «Нам нужен голос Тараса...» Она превращается в крылатое выражение для обозначения обиходно-советского варианта образа Тараса Шевченко. В основе стихотворения – идея советского присвоения образа поэта, использование его в интересах советского государства. Это стихотворение написано в 1939 году, в период обострения милитаристской политики советского государства и момент наибольшей мобилизации в создании советского культа Шевченко. Случайно или нет, но в сборнике «Звезда Кобзаря», в которой доминирует миролюбивая тональность, только под этим стихотворением указана дата, которая объясняет нам засилие милитаристской семантики в произведении. Лирический сюжет стихотворения основан на противопоставлении: «Мы» – «Они». Первый образ создан с помощью средств, которые стали соцреалистическими клише: «мы – железные», «солнце над нами сияет», «глубже стала у нас жизненность», «шире и богаче путь». Второй образ представлен метонимией «больной Европы»: «Вся же заражена Европа, / – и кашляет, и брызжет...» Лирический конфликт насыщен агрессивной семантикой: «раздушим, раздавим того, кто посягнет на нас», «еще будут там громы», «берегись, ван- 152 Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря... дал», «ой, широко заплатишь». В этой милитаризованной картине мира образ Шевченко становится в своем служении советской идеологии максимально функциональным: «Нам нужен голос Тараса. Зычно / чтобы прозвучать о нашем могущественном дне». Известная лексема Шевченко «кровь вражеская» вживляется в семантику нового противостояния и отображается в образе красного флага. В финале стихотворения доминирует образ «могущественного пения», к которому Тычина призывает советских поэтов. А в том пении звучит «мотив Шевченко». Так поэт становится запевалой песни о непобедимой силе советского государства. «Приватизированный» образ Кобзаря вписывается в соцреалистический хронотоп, построенный на противостоянии: старые времена, несчастная земля – новые времена, обновленная земля. Этот хронопот связан с соответствующей системой жанров и форм репрезентации образа Шевченко. «Старые времена» представляет жанр историко-биографического стихотворения, с помощью которого конструируется советский вариант биографии Шевченко. Она «открывается» информацией о Вильнюсе, где поэт видит «нужду и слезы бедного народа» (Антанас Венцлова, «Тарас Шевченко в Вильнюсе»), сценой переезда из Вильнюса в Петербург, в процессе которого Шевченко видит Беларусь – «нищую без имени» (Пятрусь Бровка, «Мимо Беларуси»). Далее – Петербург, где рождается «Кобзарь» (Василий Бондарь, «Кобзарь»). Отдельную страницу в поэтической биографии Шевченко занимает история его пребывания в Украине, в частности рождение «Заповіта» (Василий Юхимович, «Слова “Заповіта”»; Борис Степаненко, «Шевченко в Переяславе»). Важную идеологическую роль играет в сборнике стихотворение Андрея Малышко «Тарас Шевченко в кирилло-мефодиевцев». В нем поэт изображен противником идеи Костомарова о братолюбии и последователем идеи неповиновения, в которой просматривается намерение автора репрезентировать Тараса Шевченко как предсказателя революции. Дальше – арест (Андрей Малышко, «На Днепре») и каземат (Кесарь Андрийчук, «Шевченко в каземате»). Самая большая группа биографических стихотворений посвящена десятилетней солдатчине. В этих стихах преобладают мотивы тяжелых солдатских будней, скорби по Украине, ностальгия. Особое значение в них приобретает 153 В. Хархун мифологизированная история о вербовой ветви, которую Шевченко посадил в пустыне и из которой вырос сад. В нескольких стихотворениях описано дружеское отношение Шевченко к казахам (Ануарбек Дуйсенбиев, «Защитник (Легенда о Тарасе Шевченко)»; Хамид Ергалиев, «Дума про Тараса»; Василий Моруга, «Кобзарь рисует»). Идея интернациональной дружбы усиливается в стихах, где осмыслено возвращение Шевченко из солдатчины, так, в частности, опоэтизирована его дружба с Михаилом Щепкиным (Иван Савич, «Друзья») и Айрой Ольдриджем (Максим Рыльский, «Дружба»). Поэма Николая Бажана «Встреча у ворот» – это идейно-кульминационная точка в постулировании мотива дружбы. Толчком к ее написанию стали слова Шевченко о посещении Кремля в 1858 году. Бажан наполняет это, казалось бы будничное событие, пафосным идеологическим содержанием: у ворот Кремля встречаются украинский поэт, только что вернувшийся из ссылки, и российский рабочий, каторжно работающий на своего господина. Их объединяет общий гнев против порабощения и желание «вигострить сокиру» («наточить топор»). Произведение заканчивается патетизацией братолюбия: «род один, и гнев один / Обоих нас дружит и землячит» [Вінок Великому Кобзареві 1961: 130]. Лирическую биографию завершают стихи о драматических переживаниях Шевченко, связанных с посещением обездоленной Украины, и стихи на смерть Шевченко. Ревизия поэтической биографии Шевченко показывает, что в ней проявляются две народнические модели: поэт предстает чувствительным к человеческому горю страдальцем и борцом за право народа быть свободным. Советская поэзия придает этим моделям более глубокое и убедительное идеологическое содержание. Самая многочисленная группа стихов о ссылке создает образ страдающего, но не покоренного поэта, способного в пустыне вырастить сад. Образ борца дополняется имплицитными намеками на то, что он призывает к революции, поэтому активно там используются образы «вража кров» («вражеская кровь»), «вигострить сокиру» («наточить топор»), «порвати кайдани» («порвать оковы»). Советская поэзия, кроме того, максимально гиперболизирует идею дружбы, а образ поэта представляет как символ братолюбия. Второй вектор хронотопа («обновленная земля») реализован в следующих жанрах: стихи-размышления о жизни и творчестве 154 Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря... писателя, поэтические интерпретации его произведений и отдельных образов, стихи с реминисценциями из произведений Шевченко. Основной пафос, который объединяет эти разножанровые произведения, – прославление поэта, чьи пророческие слова об обновленной земле сбылись: «И тебя в семье великой, в семье вольной, новой / мы торжественно вспоминаем / своим добрым словом» (Николай Терещенко, «В семье вольной»). Образ Шевченко в этой группе стихов создается опосредованно и в двух формах. Это, во-первых, прямое обращение к поэту Шевченко, признание его весомости и значения его творчества для современности. Во-вторых, образ Шевченко создают его метонимические репрезентанты. Среди них преобладает «Кобзарь». Он фигурирует как первая книга, формирующая мировоззренческие основы, с ним идут в бой и присягают на верность партии. Среди произведений Шевченко (вторая метонимическая форма) чаще всего упоминается, бесспорно, «Заповіт», который также выступает в форме цитат и реминисценций. С определенной долей условности можно сказать, что «текст Шевченко» в поэтической шевченкиане формируется из перефразирования «Заповіта». Среди других произведений часто упоминаются «Гайдамаки», «Катерина», реже – «Перебендя», «Думы мои». Первое произведение ценно для советской идеологии своим образом восстания, его герои Гонта, Зализняк, Ярема часто используются в советской поэзии для обозначения верности идеям борьбы. Как это ни парадоксально, «Катерина» часто вспоминается не столько в контексте темы женской судьбы, а как побуждение к мести «за муки рабства». Примечательно и то, как тема боробы Шевченко с самодержавием осмысливается в поэтической шевченкиане. Часто это изображается как персональный поединок Шевченко с Николаем I и победа украинского поэта над российским царизмом. Тем более парадоксально, что сатирические поэмы, которые убедительно репрезентируют это противостояние, в шевченкиане почти не упоминаются, отсутствует также цитирование из этих поэм. Складывается такое впечатление, что «российская тема», которая «скрывается» за образом русского царизма, становится фигурой умолчания и компенсируется благодаря активно постулированной теме дружбы российского и украинского народов. Во второй группе разножанровых стихов шевченкианы, кроме идеологического фактора, просматривается и «человеческий» компо- 155 В. Хархун нент, включенный в канон Шевченко. Впервые с неудержимой силой он проявляется в поэзии времен войны. Конечно, Шевченко и его поэзия активно использовались с целью советской пропаганды. Однако необходимо заметить, что военная лирика, количественно едва или не самая большая тематическая группа шевченкианы, максимально уменьшает дистанцию между лирическим героем и Шевченко, дистанцию, которую заполняла собой идеология. В Шевченко находят дорогого друга, с ним идут в бой, его именем призывают к победе, «Заповіт» Шевченко поют как молитву, наконец, воскресший поэт идет в бой во имя Родины. Военная лирика продемонстрировала настоящий, а не поддельный потенциал фигуры Шевченко в пробуждении патриотических чувств. Определяющую роль в этом, безусловно, сыграли пламенные строки Максима Рыльского о земле, «которую исходил Тарас малыми босыми ногами». Искренний и неподдельный компонент присутствует и в послевоенной поэзии. Он, может, и не определяющий, но четко указывает на альтернативный путь репрезентации образа Шевченко. Такова, например, например, поэзия Владимира Сосюры «Уже созрела клубника» (1948), в которой Шевченко «оживает» и становится родным лирическому герою: «И все кажется, я клянусь, [...] ко мне родной, доброусый Тарас Григорьевич идет...» Интересно в этом контексте стихотворение Игоря Муратова «Современнику», в котором звучит крамольное предложение («А сбрасывайте, Тарас, кожух») и желание представить Шевченко в другом ракурсе («Вы были не гречкосеем, а – боже! Страшно произнести! – интеллигентом!» [Кобзарева зоря 1984: 158]. Свою роль в репрезентации «другого» Шевченко сыграли шестидесятники, хотя их советскую шевченкиану трудно оценить однозначно. Некоторые произведения Василия Симоненко и Дмитрия Павлычко выглядят совсем по-советски. Как это ни парадоксально, но наиболее известное шевченковское стихотворение Лины Костенко «Кобзарь» с афоризмом «еще не было эпохи для поэтов, / но были поэты для эпох» естественно вписывается в советские нормативы пафосно-инструментальной репрезентации Шевченко, поэтому эта поэзия вошла и в сборник 1961 года, и в более поздний – 1984 года. Другая тональность, а потому и другой образ Шевченко появляется в «Триптихе» Виталия Коротича и в драматической поэме «Смерть Шевченко» Ивана Драча. В обоих произведениях так или иначе ос- 156 Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря... мысливается смерть поэта, но сам образ Шевченко выступает чрезвычайно живым и близким. Несмотря на «человеческие голоса», озвученные в поэтической шевченкиане, приходится констатировать, что в основном она была подконтрольна и работала на создание преимущественно идеологически выгодного советскому государству образа Шевченко. Советский Шевченко создается на основе народнического образа «Великого Кобзаря», расценивается как отец поэтов, представляющих инонациональные народы, находящиеся в процессе легитимизации советской идентичности. В советской поэзии с доминирующей идеологической целесообразностью формируется мемориальный образ Шевченко-памятника, к которому возлагают цветы. Пафосность, фанфарность, славословие, накопление схематических и шаблонных риторических формул – эти характеристики, присущие советской поэтической шевченкиане, отдаляют Шевченко, делают из него риторическую фигуру, наполненную удобным и приемлемым для советской идеологии содержанием, который используется ею в своих пропагандистских целях. Литература Большаков Л. Вождь і поет // Вітчизна. 1981. № 3. С. 112–159, № 4. С. 100–142. Брижицька С. Сприйняття робітниками постаті Тараса Шевченка у 1927– 1928 роках // Шевченкознавчі студії: Збірник наукових праць. 2013. Вип. 16. С. 241–249. Вінок Великому Кобзареві. К.: Радянський письменник, 1961. 485 с. Вінок Пушкіну 1799–1949: Радянські поети / Ред.: М.Т. Рильський. К.: Рад. письменник, 1949. 127 с. Вінок Тарасові Шевченку: оповідання. К.: Радянський письменник, 1963. 230 с. Єкельчик С. Українофіли: Світ українських патріотів другої половини ХІХ століття. К.: КІС, 2010. 272 с. Кобзарева зоря: Збірник поезії радянських поетів про Т.Г. Шевченка / Упоряд. та вступ. слово П.І. Осадчука. К.: Радянський письменник, 1984. 262 с. 157 В. Хархун Машталір А.І. Вплив постаті Т.Г. Шевченка на піднесення національної свідомості українців у 1917–1920 рр. // Освіта, наука і культура на Поділлі: Збірник наукових праць Кам’янець-Подільського національного університету ім. І. Огієнка. Т. 18. Матеріали круглого столу «Освіта, культура і просвітницький рух на Поділлі». Кам’янецьПодільський: Оіюм, 2011. С. 325–334. Одарченко П. Тарас Шевченко і українська література: Збірник статей / Ред. Осип Зінкевич. К.: Смолоскип, 1994. 424 с. Тарасу Шевченку письменники народів СРСР: літ. альманах / За ред. Л. Первомайского, В. Сосюри, А. Малишка. Х.: Держлітвидав, 1939. 234 с. Т. Г. Шевченко в художній літературі / Упоряд. В.Х. Косян, Н.С. Ткаченко. К.: Радянська школа, 1964. 576 с. У вінок Кобзареві / Упоряд. А. Халимончук. Львів: Видавництво при Львівському державному університеті видавничого об’єднання «Вища школа», 1982. 93 с. Венок России Кобзарю: Стихи российских поэтов о Т.Г. Шевченко / Сост. и примеч. В.Г. Крикуненко, Ю.А. Саенко; вступ. ст. Е.А. Исаева. М.: Советская Россия, 1989. 320 с. Т. Свербилова Российская и украинская версии романа альтернативной истории в позднесоветский период и после перезагрузки Настоящий компаративный опыт является попыткой обозначить на примере одного жанра разницу в культурно-исторической идентификации двух различных национально-эстетических систем, которые строились на едином поле позднесоветской литературы буквально накануне и сразу же после распада этого исторического феномена. Утверждается, что жанр романа альтернативной истории в русской литературе развивался по катастрофичному апокалиптическому типу просвещения, а в украинской литературе – по антиномичному барочному типу. Обе национальные разновидности рассматриваются в связи с категорией коллективной исторической травмы, в частности, постколониальной травмы и травмы утраты СССР. Ключевые слова: роман альтернативной истории, коллективная историческая травма, постколониальная травма, травма утраты СССР, В. Аксенов, Ю. Андрухович, А. Ирванець, В. Кожелянко, Г. Бобров Жанр романа альтернативной истории – АИ1 – получил развитие, в основном, в последнее двадцатилетие. Его популярность © Свербилова Т.Г., 2016 1 Роман альтернативной истории в рунете имеет название АИ, и мы здесь используем эту аббревиатуру. Т. Свербилова сегодня, как и подчас его облегченность, заставляют относить его к массовой литературе. Вместе с тем, жанр этот вырос из традиционного жанра антиутопии, классического для первой половины ХХ века. Поэтому истоки массового романа АИ следует искать в более ранних жанровых разновидностях. Так, роман Вас. Аксенова «Остров Крым», написанный в 1979, вышедший в США в 1981 и в СССР в 1991 году2, ставший неожиданно профетическим для реальной истории Украины и России 2014 года, – соотносится не столько со временем написания, и не столько с эпохой шестидесятничества, к которому принадлежал автор, но и эпохой 1980-х годов, которая оказалась как раз посередине между американской и советской публикациями романа и превратилась в последний акт спектакля цивилизации советского типа. Роман, который первоначально строился как антиутопия, стал одним из первых образцов жанра АИ, в котором аристократический русский мир ставшего во время гражданской войны островом Крыма воспринимает все достижения европейской и американской цивилизаций, но, тем не менее, добровольно по идейно-патриотическим соображениям впускает к себе значительно менее цивилизованную, но, тем не менее, агрессивную, прародину СССР, которая архаически отождествляется с искомой Россией и которая в перпективе романа, очевидно, полностью уничтожает остров Крым. В то же самое время, некие предпосылки возникновения жанра АИ в украинской литературе также относятся к 1980-м – началу 1990-х годов. Речь идет о первом романе Ю. Андруховича «Рекреации» (1992)3, где в финале карнавального праздника поэтов под названием «Праздник воскресающего духа», происходящего в западноукраинском провинциальном городке, в уже доживающем самые последние годы СССР, – возникает жуткая фантасмагорическая картина то ли из послевоенного прошлого с насильственной военной колонизацией Западной Украины со стороны СССР, то ли из недавнего настоящего с попыткой военного переворота в СССР со стороны ГКЧП. Последнее событие, по всей видимости, точно так же Первая публикация: Ardis, 1981. Впервые в СССР опубликован: Юность. М. 1990. № 1–5. 3 Первая публикация: Сучасність. 1992. № 1 / Пер. на русский язык (Ю. Ильина-Король): Дружба народов. 2000. № 4. 2 160 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... было предвосхищено Андруховичем, как и события с островом Крым были предвосхищены Аксеновым. В романе Андруховича кошмар вооруженного переворота и захвата заложников-поэтов солдатами российской армии и ожидаемого расстрела не уменьшается от того, что все это происходит, как оказывается, в карнавальной реальности и является запланированным мероприятием со стороны устроителей театрализированного действия, в котором принимают участие актеры молодежного театра. И хотя роман Андруховича нельзя в целом отнести к АИ, но его карнавализированный сюжет с организованным воображаемой загадочной властью финалом заставляет соотнести жанр не только с традиционным для «послечернобыльской библиотеки», по терминологии Тамары Гундоровой (то есть, украинской постмодерной литературы после 1986 года) – жанром романа-карнавала, характерным для мировидения поэтов группы «Бу-Ба-Бу», в частности, – но и с жанром АИ с его профетическими возможностями. С другой стороны, образцом жанра в украинской романистике может служить изданный десятилетие спустя, в 2001 году, роман А. Ирванця «Ривне / Ровно (Стена)»4. Некоторое сходство его с романом Вас. Аксенова безусловно есть, вероятно, вне зависимости от того, осознанная ли это направленность и полемика с русской традицией или нет. Это сходство отмечалось сразу же критикой. Однако, помимо различного фабульного наполнения, альтернативная история западноукраинского города Ривне (в советские времена – Ровно) имела также и противоположный философско-антропологический пафос, восходящий к различным национальным картинам мира: профетической (по Н. Бердяеву) и антиномической (по Д. Чижевскому). Послечернобыльская эпоха, определяемая категорией посттравматического социального сознания распадающейся и распавшейся империи, выдвинувшей мнимые идеи равенства и братства, в частности, национального, не ограничивается советскими 1980-ми, а тянется вплоть до конца тысячелетия и начала нового, а, в конечном итоге, не кончается и по сей день. Поэтому сравнение двух национальных моделей АИ остается как нельзя более актуальным. Первая публикация: Кур’єр Кривбасу. 2001. № 4–5. Первая книжная публикация: Львів: Кальварія, 2002. 4 161 Т. Свербилова Е. Ермолин в статье о Вас. Аксенове по поводу главного героя остроумно отмечает, что «бесы овладевают Лучниковым и потому еще, что он человек чуть ли не по-хлестаковски легкомысленный, по-простаковски невежественный. Не читал ни Бердяева, ни Федотова, ни даже “Вех”» [Ермолин]. А вместе с тем, имя Бердяева возникает здесь не случайно. Н. Бердяев писал о профетизме русской литературы как о переживании грядущего Апокалипсиса, об апокалиптичности русского сознания: «Русский народ по метафизической своей природе и по своему призванию в мире есть народ конца. Апокалипсис всегда играл большую роль и в нашем народном слое, и в высшем культурном слое, у русских писателей и мыслителей. В нашем мышлении эсхатологическая проблема занимает несоизмеримо большее место, чем в мышлении западном /…/ Русской литературе свойствен профетизм, которого нет в такой силе в других литературах» [Бердяев 1990: 43–271]. В более ранней статье 1918 года «Духи русской революции» в сборнике «Из глубины» философ писал о профетизме русской литературы: «У Гоголя и Достоевского были художественные прозрения о России и русских людях, превышающие их время. По-разному раскрывалась им Россия, художественные методы их противоположны, но у того и у другого было поистине что-то пророческое для России, что-то проникающее в самое существо, в самые тайники природы русского человека. /…/ Много есть русских бесов, которые раскрывались русским писателям или владели ими, – бес лжи и подмены, бес равенства, бес бесчестья, бес отрицания, бес непротивления и мн., мн. Другие /…/ Русское искание правды жизни всегда принимает апокалиптический или нигилистический характер. Это – глубоко национальная черта. Это создает почву для смешений и подмен, для лжерелигий… Это – правда трагическая, правда об антихристовых соблазнах народа, апокалиптического по своему духу /…/ Русская апокалиптика заключает в себе величайшие опасности и соблазны, она может направить всю энергию русского народа по ложному пути, она может помешать русскому народу выполнить его призвание в мире, она может сделать 162 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... русский народ народом неисторическим. Революционная апокалиптика отвращает русских людей от реальностей и повергает их в царство призраков» [Бердяев 1991: 250–289]. Как видим, для Бердяева апокалиптика равнозначна нигилизму, то есть революционизму. О нигилизме русской мысли говорил также и Д. Чижевский в своей последней статье о Достоевском в связи с характерным для исследователя термином «просвещенство»: «Русское просвещение в то время носило название «нигилизма», и хотя оно было представлено родственными формами и в истории западноевропейской философской мысли, однако его русская разновидность явилась крайним его проявлением (что вообще характерно для истории русской мысли). /…/ Эта монистическая, «одноэтажная», всегда скрывающаяся на заднем плане мотивация особенно губительна, поскольку подавляет все другие мотивации и лишает самостоятельности другие интересы и возможные аргументы» [Чижевский. Достоевский]. Исследователь полагает, что Достоевский высказывает свой самый главный аргумент против нигилистов: нереалистический характер их мировоззрения. Нигилисты пренебрегают действительностью и «стоят на воздухе», в мире теней, снов. Как писал Достоевский, «вы не на почве стоите, а на воздухе, из-под вас просвечивает…». Итак, для обоих, как русского философа, так и украинско-немецко-славянского компаративиста, основной чертой русской идеи был ее монизм, осуществляемый как оторванный от действительности революционизм. Отсюда и катастрофичность русского культурного сознания и русской литературы, которые развиваются по типу просвещения. В отличие от российского «просвещенского» типа катастрофизма, украинский тип, по Чижевскому, осмысленный ученым в наиболее цельном виде в своей главной работе о Г. Сковороде, который, по мнению исследователя, стоит в центре украинской духовной истории, – это барочный тип катастрофизма, основанный на антиномичности мироощущения и кордоцентричности. «Антитетическая основная тема метафизики Сковороды, – пишет Д. Чижевский, – это 163 Т. Свербилова мысль, что все в мире по природе двойственно» [Чижевский Сковорода]. Следует добавить, что барочное ощущение катастрофизма исторически существует в рамках карнавальности, народной смеховой культуры как антиномия сакрального и смехового, профанного толкования бытия. Катастрофизм, теория катастроф, занимает в современной антропологии и философии все большее место. Выйдя из математической теории, эта концепция в ее культурологическом аспекте оказалась неразрывно связанной с междисциплинарной наукой trauma studies, которая сегодня становится необычайно актуальной в научных исследованиях антропологического цикла. Это направление называют одним из самых динамичных разделов гуманитарных наук в последнее десятилетие XX века [Мороз, Суверина: 2014]. Особое внимание привлекает в последние годы тематика советской травмы в постсоветскую эпоху, на эту тему проводятся междисциплинарные конференции [Гуманитарные науки: 2013]. «Одна из функций культуры, – отмечает, например, Мария Тимофеева, – это переработка травмы. Этот процесс, казалось бы начавшийся в нашей стране в конце 80-х – начале 90-х годов, оборвался. Хочу еще раз не согласиться с тезисом, что мы еще только приступаем к работе над этой травмой. Нет, не приступаем! Сейчас в обществе явно преобладают защитные механизмы» [Тимофеева]. «До сих пор это умолчание, – считает Илья Кукулин, – оказывает скрытое воздействие на российскую культуру, порождает отложенные эффекты «постпамяти», когда неврозы передаются от родителей к детям на протяжении нескольких поколений» [Кукулин]. Рассматривая коллективную историческую травму по российскому образцу, А.Б. Асташов говорит о стратегии «внедрения национальной идентичности посредством культа ностальгии по прошлому величию страны, консерватизма, даже умеренного национализма. Такая стратегия обращения к прошлому как к защитному варианту есть открытие «ящика Пандоры» прошлых травм» [Асташов]. Несколько иная ситуация с посттравмой складывается в странах бывшего СССР и бывшего соцблока. Как справедливо полагает Роман Абрамов, 164 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... «крах социалистического блока базировался на сильнейшем антикоммунистическом и антисоветском импульсе. Новые демократические правительства стран Восточной Европы отказали в легитимности сорокалетнему историческому периоду, проведенному в соцлагере. Этот период чаще всего трактовался как исторический провал в нормальном развитии молодых национальных государств, большинство из которых возникло только в ХХ веке на обломках старых империй. Соответственно опыт социализма воспринимался как травматический опыт советской оккупации, политических репрессий, экономической стагнации и ценностной деградации Происходит театрализация тоталитаризма, что невольно притупляет восприятие той эпохи, как времени, когда страх, насилие и подлость были частью повседневности. Вместо презрения – живое любопытство, вместо отвращения – привлекательность музейного аттракциона. Так эстетика коммунизма побеждает этику антитоталитаризма» [Абрамов: 99–111]. О театрализации, карнавализации травматического опыта как работы над его преодолением, давно говорят психологи. Однако проблема карнавализации коллективного катастрофического травматического опыта как предмет антропологии на примере художественной литературы еще нуждается в изучении. В этом отношении одной из удачных попыток можно назвать книгу Тамары Гундоровой «Транзитная культура. Симптомы постколониальной травмы» [Гундорова Транзитна культура: 2013] а также ее книгу «Постчернобыльская библиотека. Украинский литературный постмодернизм» [Гундорова Післячорнобильська бібліотека: 2013], где «постчернобыль» рассматривается как новая национальная идея. Само появление жанра АИ может быть объяснено стремлением переиграть травматические, катастрофические события истории и тем самым изжить травму прошлого в вариативном развитии событий. При этом альтернативная история, как и реальная история, сопряжена с неизменным трагизмом «катастрофы-по-иному», но все же, катастрофы. Отсюда возникает особая семиотика финала такого романа, построенная по принципу так и не преодоленной травмы прошлого. Катастрофизм конца 1980 – начала 1990-х годов – это катастрофизм историко-культурной травмы утраты СССР. 1980-е – это не только эпоха «гласности» и «перестройки», эпоха «отложенной», 165 Т. Свербилова «заблокированной» литературы, звездный час художественных журналов, подписка на которые превосходила все объяснимые размеры. Это еще и эпоха коллективного осознания исторической травмы, связанной с цивилизацией особого типа – СССР. И это катастрофа распада давно устоявшихся представлений о замкнутости и обособленности, «особости» советского мира, рухнувших с Берлинской стеной. Это катастрофа непринятия обычным сознанием – «мирного» атомного взрыва на Чернобыльской АЭС, перевернувшая не только украинскую жизнь и общественное сознание, но и представления о стабильности всего мира. Можно смело утверждать, что катастрофизм постсоветской действительности рождался именно в 1980-е годы как постоянный культурный травматический опыт. При этом, если в российской литературе этот травматический опыт выступает как имперская травма, то в украинской литературе вплоть до сегодняшнего дня – это постколониальная травма. Оба опыта ущербны по существу. Оба имеют общие черты и принципиальные отличия не только в идеологии, но и в поэтике. Совершенно естественно, что внешне этот опыт в наибольшей степени выразился в воспоминаниях, в том числе, литературных, о недавнем прошлом, то есть в исторических произведениях. К историческим стали относить не только романы об отдаленном прошлом, в том числе, советском прошлом, каковым всегда являлись для советской литературы события революции и гражданской войны в России, – но и более поздние романные события. И совершенно естественно, что постсоветский коллективный травматический опыт как катастрофическое культурное сознание продолжался и в 1990-е годы, время уже реального, а не профетически виртуального распадения цивилизации советского типа. И так же совершенно естественно, что активизация романа АИ, построенного на катастрофизме условной исторической травмы, пришлась на эту переходную, более позднюю, эпоху. Но подготовлено было это травматическое коллективное восприятие именно в эпоху «толстых журналов» и Чернобыльской катастрофы. При этом, возможно, наиболее травматическим стало распадение единого имперского сознания на давно существовавшие, но заблокированные, национальные травмы, получившие именно тогда цензурную доступность как в российской, так и, в особенности, в украинской литерату- 166 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... рах. И, вместе с тем, можно найти некие общие черты «советскости», объединявшие на то время такие разные культурные дискурсы, как условно «имперский», который в Украине традиционно всегда осознавался именно как «российский», и условно «постколониальный», который, опять-таки, присутствуя в разных национальных культурах, составлявших якобы «единую» культуру СССР, наиболее ярко проявился в исторически всегда оппозиционной украинской литературе. Начнем с общего. Общим мотивом в двух национальных версиях является мотив ВТОРЖЕНИЯ. Семантика слова в советской мифологиии несомненно восходит к 22 июня 1941 года, но в АИ она приобретает не только автономность, но и подчас антиномичность, противоположное значение. Переформатирование привычного слова парадоксально связывает его именно с «ВТОРЖЕНИЕМ» советских войск. Так, знаменитый «недописанный» финал «Острова Крым» В. Аксенова, финал, который опрометчиво обещал «дописать» не читавший романа живой однофамилец покойного автора из современного «острова Крым», – построен на грандиозной метафоре «ВТОРЖЕНИЯ», которого по логике развития сюжета не могло быть, потому что «добровольное присоединение» не предполагает вторжения – зачем? Так размышляет главный герой романа Андрей Лучников, потомок аристократического российского рода, европеец, богач, владелец влиятельной во всем мире газеты «Русский курьер», предмет любовного обожания молодых женщин и заодно основатель и инициатор Союза Общей Судьбы, фанатичной целью и задачей которого была идея воссоединения с «исторической родиной», то есть, СССР конца 1970-х годов. Идея «искупления», родившаяся в голове редактора «Русского курьера», – это и есть та русская идея, о которой писал Бердяев. Идея, отягощенная профетическим катастрофизмом, идея, апокалиптика которой «отвращает русских людей от реальностей и повергает их в царство призраков». Тогдашнее состояние вожделенной «исторической родины», разительно отличающееся от благополучия и процветания интернационального «Острова Крым», альтернативно «отпавшего» от материка в самый трагический момент гражданской войны, – Лучников хорошо знал, поскольку неоднократно официально и неофициально пребывал там в разных ее географических частях. Именно жанр АИ снимает вопрос о том, почему, зная все это, «Союз 167 Т. Свербилова Общей Судьбы», или СОС, так настойчиво и вопреки всему осуществляет в романе массированную массмедийную и политическую акцию по успешному убеждению своих сограждан в необходимости совершенно безумного, с точки зрения даже советских сотрудников органов госбезопасности, шага – открытию границы с СССР для исправления «исторической ошибки», разъединившей русский мир. «Ты верен своей жертвеннической идее?» – спрашивает героя перед своей гибелью в самый трагический момент истории Острова Крым его любовница и охранник американка Памелла. Молодой крымский татарин из рода ханов Ахмет-Гиреев откровенно ему замечает: «Когда я думаю о вашей концепции отвлеченно, вы представляетесь мне горбатым и злобным уродом из подвалов Достоевского», то есть связь с русской апокалиптической идеей ощущается даже представителем мусульманского мира… Трагедия Лучникова, потерявшего в этом безумном предприятии всех – родных, любимых и близких, потерявшего свой свободный и независисмый «Остров Крым», – в невозможности принять эту катастрофическую травму финала, в попытках сублимировать объяснение происходящего на его глазах с помощью привычного приема массмедийной китчевой карнавализации – кинофикации реальности. Он пытается объяснить необъяснимое происходящее вторжение советских войск – съемками голливудского блокбастера на территории Острова Крым, с участием многочисленной армии актеров и «киношной» техники. Такое объяснение подготовлено в сюжете участием реальных для романа голливудских и советских кинорежиссеров и сценаристов. Но это миражная альтернатива, которая исчезает, заслоненная реальностью происходящего. Второе миражное объяснение необъяснимого для логики островитян ВТОРЖЕНИЯ отсылает опять-таки к проекту массмедийного знаменитого и сегодня дискурса – программы Московского Центрального телевидения, которая совершенно традиционно для советского типа культуры объясняет происходящее знаковым для тоталитарных культур военно-спортивным праздником под профетическим названием «Весна» (осталось бы добавить «Русская весна»), который проводится «Комитетом физкультуры и спорта при Совете Министров СССР совместно с Министерством обороны СССР и ДОСААФ /…/ в секторе 168 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... Черного моря»: «Вторжение началось именно в эту ночь, но по традиции все-таки в темноте: одна заря еще не успела сменить другую, и в этих коротких сумерках налетел на Симфи свист бесчисленных турбин. Что же за нелепость – вторжение в страну, добровольно присоединившуюся? Не Прибалтика ведь /…/ Со всех сторон к берегам подходят десантные суда, на пляжи высаживаются танковые колонны, в бухты – морская пехота, применяются судна на воздушной подушке. Аэропорт Симфи наводнен «антеями». Радарные системы оповещают о приближающемся соединении истребительной авиации. Предполагаю, что речь идет о блокаде наших баз». Население острова восторженно, с флагами и транспарантами, готовится к встрече то ли советской армии, то ли военно-спортивного парада. «Вдруг в начале бульвара жутко взвыли сирены и невероятно мощный и явно советский голос стал повторять одну и ту же фразу: «Машинам и пешеходам немедленно очистить проезжую часть!». Местное телевидение Острова пытается дать правдивую картинку событий, но к величайшему изумлению телевизионщиков, им это делать не дают. Вполне в духе как голливудского блокбастера, как и якобы советского военно-спортивного праздника, выстраивается сентиментальная сцена сдачи оружия признавшей, наконец, свою капитуляцию Добровольческой Армии, состоящей в 1970-х годах из древних стариков. Они – единственные, кто не может принять «искупительную» идею Общей Судьбы. Вместо традиционной для русской литературы сцены покаяния на площади, местное телевидение тщетно пытается снять банальный разгон древних стариков, мешающих прохождению танков – прагматичную акцию, осуществленную советским десантом в ответ на символическую капитуляцию, которую просто не замечают. «Вдруг что-то мгновенно переменилось. Исчезли лица танкистов и закрылись люки. Захлебнулся на полуслове комментатор. Между танками появились несущиеся с автоматами наперевес «голубые береты». Не обращая внимания на старых белогвардейцев, но лишь оттесняя их, десантники бросились к платформам Ти-Ви-Мига. Изображение на экране стало прыгать. В какой-то момент Лучников увидел двух солдат, заламывающих руки назад парню в серебряной куртке, потом все пошло трещинами – удар прикладом прямо в камеру, – потом на 169 Т. Свербилова экране появились три бегущие серебряные куртки и преследующие их десантники. /…/ Он переключил свой телевизор на Москву. Там показывали общим планом улицы крымских городов, заполненные восторженными толпами. В небе группа парашютистов образовала в затяжном прыжке слово «СССР». Лучников увидел, что танки пошли». ВТОРЖЕНИЕ воспринимают как спортивную игру или блокбастер даже сами «киношники». Бегство героев в спортивной машине к Херсонесу – сердцу острова – действительно, описано в стиле голливудского блокбастера в жанре постапокалиптики: «Вскоре они вырвались на Восточный Фриуэй и с эстакады увидели разворачивающуюся величественную картину военно-спортивного праздника «Весна». /…/ внизу все дороги были забиты танками, броневиками и военными грузовиками, колонны двигались, кажется, довольно хаотически, натыкались друг на друга и подолгу стояли, образуя уродливые стада серо-зеленых животных, как бы толпящихся у водопоя. Повсюду висели и перелетали с места на место многочисленные вертолеты. /…/ Гора серо-зеленого металла, авианосец «Киев», в это время медленно и бесшумно проходила мимо мыса Херсонес в гавань Севастополя. Из недр авианосца поднимался очередной истребитель /…/ Слово «ВТОРЖЕНИЕ» становится синонимом слова «КАТАСТРОФА»: «Масштаб праздника «Весна», казалось, значительно превышал братскую помощь Чехословакии /.../ Никто, впрочем, не рассчитывал на тот вариант, который начался этой ночью и продолжал развиваться час за часом, катастрофически увеличиваясь в масштабах». Действия советской армии были явно хаотическими и несогласованными, отставали от уровня военной науки Острова на несколько десятилетий. Командующий военными силами Острова, друг и одноклассник Лучникова полковник Чернок в последние мгновения своей жизни, перед тем, как его совершенный по технике командный 170 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... вертолет был сбит банальной советской ракетой, осмеливается высказать еретическое предположение, что неумелые действия советской армии вовсе не спортивная игра и не съемки блокбастера, а настоящее ВТОРЖЕНИЕ, и если бы островитяне это поняли раньше, то им никакого труда бы не составило быстро сбросить значительно более отсталую армию Советов в море… Для Лучникова же дистрессовое травматическое состояние полной катастрофы сублимируется навязчивой верой в то, что все происходящее – необычные киносъемки блокбастера под названием «ВТОРЖЕНИЕ». «Это же киносъемки! – хохотал Лучников /.../. Ничего не скажешь, американский размах. /…/ Браво, браво, гениально придумано! И флот закупили, и авиацию, серьезная игра! /…/ Новый творческий метод – съемка-хеппенинг! Браво! /…/ Кажется, Лучников даже видел яркую вспышку в небе, взрыв командного вертолета Чернока, но не обратил на нее особого внимания, отнеся к пиротехническим эффектам подлейшей киносъемки. /…/ Все снимается на пленку и все демонстрируется, и чем естественнее выглядит человеческая трагедия, тем лучше, а во имя чего? Цель полностью утеряна…» Утрата цели и смысла существования в результате краха всего жизненного сценария в клинике психотравмы является основополагающим фактором риска. Коллективная культурная травма по имперскому типу, основанная на апокалиптической жертвенной русской идее, отвечает тем же параметрам. Недаром завершается роман Аксенова в сакральном месте – близ храма Св. Владимира на Херсонесе, где оставшиеся пока еще в живых отпевают мертвых, и звучат древние слова: «И многие лжепророки восстанут и прельстят многих…» Мнимая карнавальность оборачивается смертью и утратой времени: советский полковник госбезопасности, скромно ожидающий в сторонке окончания похорон, чтобы арестовать Лучникова, думает о своей никчемной жизни: «“Боже, как я живу, – думал он. – Чем я всю жизнь занимаюсь”. В душе его была тревога, он часто посматривал на светящийся циферблат своих часов… Вдруг что-то случилось с современным механизмом: 171 Т. Свербилова стрелки, секундная, минутная и часовая, закрутились с невероятной скоростью, словно в бессмысленной гонке, а в рамке дней недели стали выскакивать одно за другим: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг…» Время лишается какого бы то ни было смысла. Альтернативная фантастическая история становится реальной историей имперского вторжения по советскому типу. Мотив «ВТОРЖЕНИЯ» является базовым и для украинской версии жанра АИ. Для украинской культуры, начиная с 1990-х годов, историческая постколониальная травма становится едва ли главной темой отнюдь не только АИ. При этом развитие жанра на западе Украины несколько отличается от развития того же жанра на востоке. В конце 1980-х – начале 1990-х годов появление так называемого «станиславского феномена», украинского постмодернизма, противопоставляется официальной советской украинской литературе, и художественная действительность начинает выстраивается по принципу карнавализации. Можно предположить, что это было своеобразным тяготением к стилистике барокко, а затем и необарокко, более развитой в украинской культуре, в отличие от российского культурного проекта, ориентированного на концептуальность и стилистику Просвещения, – то, что Чижевский называл «просвещенством». Национальные варианты жанра АИ также отвечали этим параметрам. Одним из прообразов построения мира в творчестве писателей «станиславской школы», как нам представляется в свете различия между «просвещенством» и барокковой антиномией, – это украинский вертепный кукольный театр, где на верхнем ярусе творилось сакральное действо Рождества или Пасхи, а на нижнем ярусе разыгрывалась фарсовая интермедия – «ярмарковий гармидер». В этом отношении представляют интерес два романа представителей этой школы – Ю. Андруховича и А. Ирванця. Роман Ю. Андруховича «Рекреации» более ранний, где историческая альтернативность заявлена только как карнавальный прием финала, а в целом сюжет основан в какой-то мере не только на новом толковании образа поэта эпохи постмодернизма, но и на старом постколониальном синдроме исторической памяти и, соответственно, культурной травмы. Роман 172 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... А. Ирванця «Ривне / Ровно (Стена)» являет собой жанр АИ в чистом виде, но и здесь амбивалентная карнавальная театрализация создает не только особый прием в сюжете, но и является принципиальным концептом жанровой структуры. По сути дела, «Рекреации» – это мистериальное представление в стиле Барокко, архетипическая история схождения в исторический экзистенциальный ад, несмотря на то, что на поверхности сюжета довольно банальное повествование о том, как четверо украинских молодых поэтов, не чуждых удовольствиям зеленого змия, и жена самого талантливого из них, совершают путешествие в вымышленный город Чертополь, под которым угадывается Ивано-Франковск, – по приглашению загадочного «Оргкомитета» и столь же загадочного местного представителя власти по фамилии Мацапура, «гениального постановщика всех эпох и народов», что также неслучайно, – на карнавальный праздник поэзии, дивно названный – Праздник Воскресающего Духа, – ибо воскресение возможно только через смерть. Чертовщина здесь начинается уже с названия города и воспроизводит не столько гоголевскую традицию изображения украинского черта, сколько фаустианскую мефистофелиаду и, несмотря на принципиальное отвержение русской культуры как имперской «станиславцами», – явно прочитываемую традицию инфернального у Достоевского и Булгакова. Уже по дороге в Чертополь двух нищих молодых поэтов подвозит на своей невиданно дорогой машине «крайслер империал» некий состоятельный иностранец, гражданин Швейцарии, доктор медицины по фамилии пан Попель, как оказывается впоследствии, спонсор всего праздника. Он не скрывает своего более чем почтенного исторического возраста, все знает наперед и оказывается знатоком не только судеб и книг, но и самого Чертополя, поскольку его нынешнее земное воплощение подарило ему статус эмигранта и бывшего местного жителя. Машина его невиданной марки в конце концов взмывает в воздух, едва не унеся в багажнике бесчувственное от возлияний тело местного мелкого (а может и не мелкого) соглядатая от органов госбезопасности, кегебиста, что мало кого удивляет, в первую очередь самого владельца машины. Поэтов через подземный ход ведут под землю в элитный ресторан, но подземное расположение общепита также никого не удивляет. В 12 часов ночи на центральной рыночной площади начинается нечто среднее между «ярмарковим гармидером» с 173 Т. Свербилова массой исторических карнавальных персонажей и шабашем нечистой силы с соответствующими трюками и сомнительными ведьмовскими рецептами – площадная дьяволиада, которую бедные поэты пытаются объяснить лицедейством актеров Мацапуриного театра. Сам же Павел Мацапура не появляется до самого финала5. Описание ночного карнавала в романе воспроизводит поэтику Барокко с антиномичными противопоставлениями, с прямым называнием именно этого стиля, с нагромождениями случайно-неслучайных деталей и предметов, с финальным нисхождением в апокалиптику выбора смерти и символику четырех всадников. Авторский стиль именно в этих барочных вставках настолько специфичен, что сцена эта выпущена в журнальном русском переводе… Ночью, вместо пребывания в гостинице для гостей, куда они добираются только под утро, каждый из поэтов совершает свое собственное историческое паломничество по дорогам ада, то ли реальное, то ли галлюцинаторное. К Марте и Хомскому цепляется малолетний странный наркоман, от которого они не могут избавиться на ночной дороге в гостиницу. И в этой сюжетно необъяснимой сцене главным является не загадочность этой достаточно инфернальной фигуры, а его весьма узнаваемый окрик на русском языке: «Стоять! Не двигаться!». Этот же окрик повторится в карнавальном финале при обстоятельствах, значительно более угрожающих, чем малолетний наркоман, который на прямой вопрос, местный ли он, отвечает двусмысленно в стиле службы госбезопасности: «Я всех тут знаю». Тоталитарное прошлое следует за всеми героями. Сам корифей и глава новой поэтической школы Ростислав Мартофляк оказывается сначала в толпе своих молодых поклонников, а затем – в ведьмовском притоне у немолодой шлюхи. Посетители притона самозабвенно спят: Имя и фамилия этого персонажа не случайны. В комментариях к «Энеиде» И. Котляревского Павел Мацапура – это полковой палач в Нежине, казненный в 1740 году за «ядение человечьего мяса». У самого Ю. Андруховича есть стихотворение под названием «Павел Мацапура» – о судьбе этого исторического палача. Загадочный партийный руководитель городка Чертополя – режиссер Праздника Воскресающего Духа – соотносится с палачом-людоедом. 5 174 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... «Ведь в любую минуту их могут какого-то рожна разбудить и погнать на фронт, или, может, копать какие-то там траншеи, или прокладывать узкоколейку. И потому каждая минута дорога – надо спать, пока спится, пока сереет рассвет, пока спят все на свете офицеры и часовые». Впечатление, что герои романа попали не на праздник поэзии в маленький западноукраинский городок, а куда-то в иное место, похожее на концлагерь. Безнадежно больной Юрко Немирич попадает в старую Виллу с Грифонами, где днем – музей, а ночью – бал у Сатаны в одеждах Австро-Венгрии начала ХХ века, где все гости – давно уже мертвецы. Поэт играет в преферанс с мертвыми и проигрывает свою жизнь, вдобавок его заставляют участвовать в сатанинском обряде и присягать силам ада, от чего он спасается в последний момент, выпрыгнув в окно. Постколониальная травма прошлого Чертополя – колонии Австро-Венгрии – оказывается неизжитой и угрожает современной жизни. Это тем более удивительно, что Ю. Андрухович в своих позднейших произведениях создает идеализированный образ габсбургской империи, своей родины – Европы, образ дома, в котором он, по словам Т. Гундоровой, хочет спрятаться от современности [Гундорова Транзитна культура 2013: 146], как бы «забывая» об исторической двойной колонизации Галичины – империями Австро-Венгрии и России (Советского Союза). Избирательность памяти и забывания – характерная черта травматического сознания. Гриць Штундера, после карнавального знакового обряда стрижки с козацким оселедцем и переодеванием в старинную стрелецкую одежду – идет по ночному лесу в поисках сожженного Сельца, дорога на которое начинается с площади Воскресения, села, где жил его род до выселения в Караганду, а потом на Донбасс. Тени расстрелянных и зарытых в этом лесу следуют за ним, выводят его к урочищу Сельцо. Но там герой находит только недострой советских времен – турбазу «Гуцулочка», – а в строительном котловане, куда, как под землю, он случайно проваливается впотемках, обнаруживается труп застреленного новорусского рекетира, от которого накануне компания поэтов едва избавилась в подземном элитном ресторане… Индивидуальные приключения каждого из героев завершаются, наконец, под утро в гостинице, где они должны были посе- 175 Т. Свербилова литься еще днем. И вот тут-то начинается развитие карнавальной альтернативной истории, подготовленной всеми странными деталями постмодерного сюжета, – катастрофа, от травматизирующего воздействия которой героям так до финала полностью и не удается прийти в себя. Под утро начинается ВТОРЖЕНИЕ, точно так же, как в романе Аксенова, когда не успела еще одна заря сменить другую… И. как в романе Аксенова, это вторжение советских солдат, русских солдат, что для героя Аксенова являлось предвиденным и ожидаемым, а для героев Андруховича совершенно неожиданным, но значительно более катастрофичным, поскольку на травму военного вторжения накладывается еще травма исторической колониальной памяти, чего нет у русского писателя. «И тогда все услышали, в самом деле услышали где-то там, в улочках Чертополя, внизу, под ними, длинные автоматные очереди, одиночные выстрелы, какую-то беготню, рев моторов, неразборчивые выкрики. Они бросились к окну и увидели рядом с гостиницей несколько грузовиков, с которых спрыгивали военные в полном снаряжении, в касках, с автоматами и противогазами, в пятнистом камуфляже. Они быстро и четко выстраивались небольшими группами и разбегались по прилегающим улицам. Офицеры подавали резкие отрывистые команды. Двери номера открылись так, словно по ним ударили ногой. В комнату шагнул совсем еще юный лейтенант с неумолимым выражением лица. За его спиной маячил двухметровый десантник со складным автоматом в руках. “Всем выходить. Строиться на улице», – коротко бросил лейтенант /.../ Будет передано важное правительственное сообщение. /…/ Хватит! Кончилось ваше время!”. На улице их выстроили прямо перед гостиницей в колонну по два. За какие-то десять – пятнадцать минут десантники полностью очистили гостиницу от гостей празднества – заспанных, полуодетых, в живописных карнавальных тряпках – и погнали всех в направлении Рыночной площади». Действующие лица недавнего барочного исторического карнавала – «ярмаркового гармидера» украинского вертепа – вдруг оказались в положении заключенных советских концлагерей ХХ века. Развивалось нечто вроде одного из вариантов предугаданного ГКЧП с его возможной победой. Ведь роман Андруховича писался в сентя- 176 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... бре–октябре 1990 года. Однако роман имеет и более близкую профетическую перспективу – современную. «Они почти бежали – Ангелы, Сарацины, Козаки и все остальные, они не понимали, что происходит, но их подгоняли автоматами, их выхватили из нагретых теплых утренних постелей и теперь куда-то гнали, может, чтобы прочитать лекцию по гражданской обороне, а может, чтобы расстрелять. Никто ничего не знал. “Наверное, ввели военное положение”, – задыхаясь, шепнул Мартофляк». Сопротивление было бесполезным, как было бесполезным сопротивление в истории Галичины, которую вот так же некогда оккупировали советские войска, даже исторические реалии знаково повторяются. Гриць, который только что вернулся из места, где некогда были сожженные села его предков, откуда людей вывозили, а остальные шли «в партизанку», – понимает, что история опять начинает повторяться, и что опять сделать ничего нельзя. При этом виртуальные масштабы вторжения расширяются по сравнению с исторически реальным вторжением советских войск в Галичину в прошлом, теперь уже это не только Украина, но и сама Россия. События сначала подаются во внутрененнем монологе сведенного с пьедестала поэта – надежды всей школы поэзии, – где ясно противопоставлены «мы» и «они», – а потом – уже в предчуствиии скорого расстрела – как бы с высоты птичьего полета, внутренние монологи заменяются безликим авторским местоимением «вас», как и положено в исторической хронике, даже если она альтернативна. «Они захватили все на свете: телеграф, почту, мосты, банки и гостиницы, они захватили Кремль и Эрмитаж, а также все прочие стратегические сооружения, у них были танки и снаряды, операция была проведена молниеносно, с помощью химического оружия и колючей проволоки, они отобрали ключи от всех тюрем и психиатрических больниц, они накрыли нас, как голых в бане, за два-три часа вся власть перешла к ним, теперь они смогут окончательно навести порядок и объявить войну, о которой мечтали, всем остальным на земном шаре, они прикажут нам лечь ничком на брусчатку, а потом будут командовать “встать-лечь”, и мы будем вставать, а потом снова падать по 177 Т. Свербилова команде, ведь они захватили Киев и Львов, и даже Запорожье они захватили, и все за каких-то два-три часа, кто-то очень тщательно все продумал, кто-то получит Золотую Звезду, ведь теперь они везде, и даже в Музее украинского искусства устроили гауптвахту, а в Кафедральном соборе – караульное помещение, и мы ничего не можем поделать /…/ в общем-то быть расстрелянным – не худшая смерть для поэта …». «На Рынке вас выстроили в шеренги, спинами к солнцу, что высоко стояло над ратушей. Вас было очень много – сотни таких же, как вы, приехавших веселиться на Праздник Воскресающего Духа. Вы молчали и смотрели на офицера, который прохаживался перед вами, поглядывая на часы и что-то высматривая со стороны бывшей улицы Сакраменток. Флаг на ратуше был снят»… В общем-то, это могло бы быть окончанием альтернативной истории об очередном ВТОРЖЕНИИ и о конце карнавальной барочной истории. Но барочный тип катастрофизма, основанный на антиномичности национального мироощущения, по Д. Чижевскому, исторически существует в рамках карнавальности народной смеховой культуры как антиномия сакрального и профанного. И поэтому сакральное – жизнь на пороге смерти – оказывается все тем же карнавально-профанным, и историческая альтернатива, по счастию, не становится реальностью. Главный режиссер-постановщик праздника Воскресающего Духа, Павло Мацапура, устроивший этот хепенинг, как бог из машины, впервые в повествовании прибывающий на БТРе в военном десантном камуфляже, напоминает всем, что они все еще – свободные граждане свободного карнавала… «Вы даже представить себе не можете, сколько все это стоило: автоматы, машины, десятки ящиков с холостыми патронами, как я набегался, чтобы все это пробить, спонсоры помогали, но все пришлось выбивать самому, к счастью, как видите, все вышло безукоризненно…». Самое страшное в этой сцене – все начинают бешено аплодировать – на этот раз пронесло…Травматический страх перерастает в травматическую истерику. Но этим он не снимается… Прошлое остается непроработанным. Финал романа Андруховича, как и финал романа Аксенова, является в значительной степени профетическим 178 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... по отношению к современным длящимся историческим событиям, альтернатива которых еще не ясна… Еще большим профетизмом обладает более поздний роман А. Ирванця «Ривне / Ровно (Стена)» (1995–2000). Его жанр обозначен как «вроде роман». В его основе – все та же проекция постколониального травматического опыта в форме альтернативной истории в театрализованном мире антиномий. Западноукраинский город Ривне, по законам жанра АИ, уже в ХХІ веке в одно неожиданное мгновение оказывается поделенным пополам между западом (Западной Украинской Республикой под юрисдикцией ООН) и востоком (Социалистической Республикой Украины). И в одну ночь между двумя частями города возникает стена-граница. Герой – писатель и драматург Шлойма Эцирван (анаграмма фамилии автора), случайно оказывается на западной стороне, в то время как его семья остается на восточной. В местном театре на западной стороне силами немецкого режиссера и знаменитой актрисы ставится пьеса героя, а он сам в день премьеры неожиданно получает давно испрашиваемое разрешение посетить восточную часть города, чтобы навестить родных. Мир Западного Сектора Ривне, где расположен небольшой контингент польских (НАТОвских) войск, – описан довольно схематически, более того, эмблематически, как и следует по законам поэтики Барокко, – или же, если принять стилистику современной массовой культуры, то еще и – калейдоскопично, комиксово. Одно ясно, что это уже та самая Европа, в которой жить хорошо, но почему-то успешный писатель Шлойма Эцирван не находит себя и тоскует по юности, проведенной на родине – в Восточном Секторе Ровно, когда еще не было Стены. Да и проблемы в Западном секторе тоже есть: под землей маленького городка найдены наибольшие в мире залежи урана, и все мостовые утыканы скважинами для его добычи, что вызывает у левых сил справедливое определение: «Расцвет ценой гибели». Но зато это – Европа… Но жизнь Шлоймы, несмотря на международный успех, в этом европейском раю как-то не очень складывается: жена уезжает, оставляя его наедине с котом. Поэтому кажется вначале откровением внезапная и загадочная, долгожданная и скоропалительная поездка по ту сторону Стены именно в день премьеры его странной пьесы под профетическим названием «Программа передач на послезавтра», где немецкая восходящая звезда играет телеведущую Олесю и 179 Т. Свербилова где действие по сюжету должно прерваться ВТОРЖЕНИЕМ в телестудию группы вооруженных захватчиков-террористов. Театральная находка немецкого авангардного режиссера, предложенная в день премьеры, заключалась в том, что сценическое ВТОРЖЕНИЕ должно было осуществляться из театрального подвала, откуда лестница ведет прямо на сцену. Обстановка в Восточном Секторе Ровно, куда в завязывающемся детективе попадает герой-писатель, – соответствует наиболее антиутопическим представлениям о тоталитарном режиме в СССР, она фантастически абсурдна и гротескна. Здесь все остается по-старому, как до 1991 года, действует Коммунистическая Партия Украины, городок такой же обшарпанный и запущенный, как и в советские времена. Хотя государство это и называется Социалистическая Республика Украина, но сквозь мнимо-украинские реалии откровенно просвечивает советско-российский тоталитаризм. Так, представители всех видов властей в Восточном секторе постоянно, начиная говорить по-украински, сбиваются на русский язык или на кальку с «братского русского языка», что они сами и отмечают. Вся жизнь в этом секторе превращена в сплошную слежку и постоянные антиномичные лицемерные публичные действа: так, например, за один день героя дважды принимают в Доме идейной работы, и если первый раз как гения отечественной литературы, то второй раз на пленуме обкома Коммунистической партии СРУ – как зарвавшегося предателя и ставленника вражеской идеологии. Детективный сюжет развивается по законам комикса, но производит впечатление весьма мрачное: атмосфера всеобщей слежки и постоянных недоговоренностей намекает на всемогущественную систему государственного контроля над частной жизнью граждан. Причина пристального внимания и провокаций со стороны органов госбезопасности по отношению к писателю из Западного Сектора, которые начинаются уже с пропускного пункта, даже ранее – с официальной бумаги с разрешением посетить Восточный Сектор, – и в квартире матери, куда он первым делом заезжает, его уже ожидают стандартные фигуры «в штатском», и мать советует сразу же идти за ними и не спорить, – не проясняется почти до конца его пребывания в Ровно. Но наряду с попытками побега от соглядатаев, Шлойма вспоминает свою прошлую – советскую – жизнь в этом тогда еще не 180 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... разделенном Стеной городе. И наиболее яркое воспоминание – это обнаженное тело молоденькой девушки-самоубийцы на столе в морге, которое ему довелось увидеть еще мальчишкой. Некрофилия – черта травматической памяти и одновременно черта этого странного Восточного сектора. Постколониальная память тяготеет к воссозданию мертвого тела прошлого, каким бы неправдоподобно чудовищным оно не было. При этом попытки воссоединить, примирить прошлое с настоящим, и тем самым, избавиться от него, – постоянно производились как с Восточной, так и с Западной стороны. Описание этих попыток в романе апеллирует как к скандальным фактам советского прошлого, так и к неведомому еще для автора «майданному» будущему Украины с востока была трагическая попытка мастера спорта по дельтапланеризму перелететь стену на дельтаплане, но до Майдана Незалежности на западной стороне перелетел только один дельтаплан с простреленным телом пилота, которому, в отличие от реального иностранца, посадившего на Красной площади в Москве во времена железного занавеса (та же Стена Ривне / Ровно) – свой самолетик, – не удалось завершить удачно свое мероприятие. С Западной стороны также предпринимались аналогичные неудачные попытки: местный рок-музыкант Нил Трепета, оказавшийся в Западном секторе случайно в момент закрытия границы и мечтавший вернуться к семье в Восточном секторе, – запланировал и широко разрекламировал музыкально-социальную акцию «Переведіть мене через Майдан», выбрав местом ее проведения Майдан Незалежности в Западном Ривном, огражденном с востока Стеной. На удивление, когда во время исполнения впоследствии реального хита двух Киевских Майданов, певец двинулся к пропускному пункту в Стене, ворота открылись, его пропустили, а через мгновение через стену перелетела его дорогая гитара. О дальнейшей его судьбе ничего не было известно. Его напарник, которому удалось остаться в Западном секторе, напуганный до последней степени, немедленно безо всяких объяснений вылетел чартерным рейсом в Мексику через Новую Гвинею… Избитый местными бандитами, нанятыми местными же представителями госбезопасности, подозреваемый в несовершенном реступлении, Шлойма насильно попадает в больницу на томограф, который оказывается не томографом, а камерой слежения, снимающей его 181 Т. Свербилова запланированный органами госбезопасности секс с подругой детства, также нанятой для этой цели. Но сексу предшествует знаменательный и вполне искренний разговор между ними. На вопрос Шлоймы, как они здесь живут, Олена отвечает, что вроде все есть, а чего-то не хватает. «Свободы?» – догадывается Шлойма. – “Я не знаю, не знаю, как это сказать, – говорит Олена. – Мы хотим этого, и боимся. Да, вероятно, свободы. Если это так называеться...”»6. В воспоминаниях о прошлом нет понятия «свобода», поэтому и нет знания о том, что это такое. Травматический опыт прошлого ущербен… Последним визитом Шлоймы в Восточном секторе, стал визит в больничную палату к некрасиво умирающей Степаниде Добромолец, некогда признанному корифею украинской советской литературы, – которая передает ему – тайно – папку со своей последней, главной в жизни, рукописью – для издания «в свободном мире». Впоследствии странным образом оказывается, что в папке находятся только чистые листы бумаги…То ли рукопись подменили, что вероятно, то ли в чистых листах заключался некий смысл прожитой зря жизни… И наконец, в кабинете у первого секретаря обкома КП СРУ проясняется цель провокаций, шантажа и слежки за Эцирваном на протяжении целого дня – ему уготована незавидная роль «открыть город» – открыть единственные ворота системы, контролируемой не с восточной. а с западной стороны, системы, которая является общей между двумя частями города и находится в подвале театра, где именно в этот день должна состояться премьера его спектакля. И эта общая система – канализация под городом. Десантники ВТОРЖЕНИЯ, по плану, Ровно должны пройти по канализационным ходам и осуществить захват Ривного через сцену городского театра, где в это же время происходит аналогичное сценическое действие по ходу пьесы самого драматурга. Выхода у Шлоймы нет – свобода выбора отсутствует. Не только шантаж с компрометирующими фотографиями под томографом, но и судьба матери и сестры с племянником, зависящая от его решения, ставят героя перед нелегкой альтернативой… Товарищ первый секретарь после неминуемой победы обещает выселить недовольных патриотов-«маргиналов» в гетто, части горо6 Здесь и далее – перевод наш. – Т. С. 182 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... дов, куда не жалко… Только не в Ривне / Ровно – ведь там найден уран, необходимый для производства атомных бомб. «Вы же поймите – вам Украина все равно не достанется! Да и что вы с ней будете делать? Вы, непрактичные романтики! /…/ Эта страна должна принадлежать нам. Нам, управленцам, руководителям, даже, если хотите – чиновникам! Это понимают те из ваших коллег, кто идет на государственную службу. К нам на службу, между прочим!» Шлойма Эцирван с ужасом постепенно начинает понимать, что в его поступке заинтересованы все и в Ривном тоже, и все об этом уже давно знают: и немецкий режиссер, и актриса, которые предлагают драматургу бежать с ними в Берлин сразу после премьеры, и жена героя, и молоденький поляк, охраняющий заветные ворота и давно подготовивший ободряющие фразы на польском языке, и даже кот Бонифаций, доставивший ключик от ворот прямо в зрительный зал… Все хотят объединения города. Шлойма перед началом премьеры делает последнюю попытку объяснить перед зрительным залом, в чем разница между Ривне и Ровно: «Не все хороши тут. И не все плохи там. Но тут мы разные! А там – все одинаковы, понимаете?» Но его не понимают… В лифте он находит заготовленный бланк «Акта присоединения западного, временно оккупированного в прошлом центра Ровно, – к областному центру СРУ»… Герой проигрывает в воображении сцену ВТОРЖЕНИЯ спецотрядов десантников из Ровно. Из СРУ. И понимает, что весь мир Западного сектора – Ривного – существует лишь в романном воображении: «Западному Ривному – конец. Стена не упадет, она просто исчезнет, расстает в вечерней мгле. Город объединяется, соединяется, воссоединяется. Исчезают, как будто развеиваются, растворяются в воздухе ярко иллюминированные башни пятизвездочных отелей над городом – раз и нет их. /…/ Исчезают рестораны и прогулочные террасы над Устей – весь этот Гидропарк превращается в унылую, заболоченную и криминальную местность /…/ Один за другим закрываются дорогие магазины-бутики, мгновенно превращаясь в обычные государственные учреждения со стенами, покрашенными масляной 183 Т. Свербилова краской нестерпимо банальных расцветок, с облупленными лестницами-переходами, заплеванными слюной благодарных и довольных посетителей». В финале по ночному, уже майскому, городу идут парень и девушка, он читает ей первое в своей жизни стихотворение. Город у них один. Но какой город? Из каких времен? Из прошлого? Из будущего? Думается, финал романа значительно более трагичен, как и роман Аксенова, который также не нуждается в «дописывании». Нам представляется, что судьба Ривного ли, Ровно ли – решается не только армией ВТОРЖЕНИЯ, но и интересами тех международных сил, для которых представляет интерес уран, скрытый в недрах города. Недаром в заговоре на равных участвуют и первый секретарь обкома СРУ на восточной стороне, так напоминающей СССР, и немецкий режиссер, и польский солдат из ограниченного контингента ООН, и немецкий офицер, командующий взводом в Ривном, любитель поэзии прошлого, ХХ века… Профетизм романа А. Ирванця несомненен. Театрализация действительности, канавальность лиц и положений, мотив театра в театре, как и в романе Аксенова, – мотив кино и телевидения, – не затушевывают истинного смысла творящегося в фантазийной реальности альтернативного нарратива. Одновременно с романом А. Ирванця в 1995–1997 гг. был создан один из наиболее характерных нарративов в жанре АИ в украинском постколониальном дискурсе, рожденном «постчернобыльской» эпохой 1980-х годов, в котором делается попытка не только традиционно для этого жанра переиграть Вторую мировую войну и профетически предугадать некоторые события отечественной истории уже после 2000-го года, но и выйти за пределы национального комплекса постколониальной травмы – путем буффонады, балагана, бурлеска, все того же «ярмаркового гармидера» украинского вертепа. Путем иронии и сарказма, пародии и гротескного высмеивания самого уязвимого места украинской ментальности – подсознательного исторического представления о себе как о неполноценной нации. Путем насмешливого развенчания национального мифа украинской истории, как, впрочем, и российского мифа. Остроумный политический памфлет в жанре АИ – роман покойного черновицкого писателя В. Кожелянко «Дефиляда в Москве» («Военный парад в 184 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... Москве»)7 – был удостоен звания победителя национального украинского рейтинга «Книга года 2000», стал лауреатом престижных украинских премий, сравнивался с антиутопиями Оруэлла, Хаксли и Замятина, – но, несмотря на это, практически не известен русскому читателю, любителю АИ. Дело в том, что украинский роман прямо противоположен по смыслу множеству русских альтернативных историй о Второй мировой войне. В нем Украина, а не Россия, является огромной империей, победившей в союзе с Гитлером Сталина, а впоследствии и самого Гитлера, и оставившей России маленький мирок Московского царства (Российской державы), да еще под протекторатом Украины. При этом автор предуведомляет читателя, что ему не хотелось бы, чтобы его «антиисторическое произведение» было воспринято как апология райха, фашизма, Гитлера, – а воспринималось исключительно в качестве «веселого артефакта». В общем, так оно и получилось. Но автор недооценил свой роман. Повествование, которое украинская критика сразу же признала частью постмодернистского канона [Назаренко], состоит из множества разнокалиберных фрагментов: это, во-первых, основное полуанекдотическое повествование о поездке главного героя – лейтенанта украинской армии Дмитра Левицкого на парад в Москве 7 ноября 1941 года. Он заезжает в Черновцы, чтобы навестить отца и любимую Генцю, а потом отправляется поездом в Москву, где на Красной площади ожидается капитуляция Сталина, побежденного совместными силами Вермахта и Украинской повстанческой армии и откинутого далеко за Урал. Капитуляцию принимают Гитлер и Степан Бандера, первый президент независимой Украины, но Сталин тайно договаривается с Гитлером, и патриоты Украины понимают, что им предстоит еще дальнейшая борьба. Дефиляда в Москве превращается в дешевый фарс. Во-вторых, это вставные фарсовые новеллы, вроде вымышленного школьного учебника истории, изданного в 1970-х годах, и сочинения по литературе троечника, посвященного самому роману Кожелянко, где тщательно компилируются вымышленные рецензии на роман. Это и западноукраинские газетные заметки времен войны, Первая публикация: Львів: Кальварія, 2000. Пер. на русский язык: Радуга. Киев, 2003. № 7. 7 185 Т. Свербилова и сны об альтернативной истории Украины и России конца 1990-х годов, и фантазии о жизни через сто лет после войны… Так, например, профетической сегодня выглядит подробно приводимая в романе якобы официальная, весьма уважительная, но непреклонная, нота украинского правительства в адрес министра иностранных дел Московского царства (Российской державы) и царя Бориса ІІ о недопустимости в государстве, хотя и самостоятельном, но с ограниченным дружеским суверенитетом, – антиукраинских настоений части российского общества, в частности, разговоров о необходимости восстановления Российской империи до 1941 года, где Украина была Малороссийской губернией, возвращения Российской империи таких земель, как, например, Слобожанщина. По мнению украинского правительства, разговоры эти основаны на ложных исторических трудах времен Империи и кровавых лет Союза и вносят раскол в историческую братскую украинско-российскую дружбу. Недопустимым в правительственной ноте признаются российские самиздатовские публикации о том, что без развала и расчленения Украины как единого государства невозможна Российская держава в своих извечных исторических землях, что украинская государственность – это историческое недоразумение, которое призваны ликвидировать патриоты России. Далее, нота украинского правительства, признавая большую роль РОА (Русской освободительной армии), воевавшей и против Гитлера, и против Сталина, все же считает недопустимым создание мифа об антиукраинской направленности ее деятельности, а также создание военизированных банд РНСО (Российской народной самообороны), носящих камуфляж, свастику и проходящих военную подготовку с целью восстановления Российской империи в границах 1913 года. Далее украинское правительство предостерегает против возможности введения в пользование «рязано-вологодского диалекта, который называют “русским языком”, а некоторые горячие головы предлагают внести поправку в конституцию Царства и записать, что “русский язык” является вторым после украинского государственным языком на всей территории Росии». Предлагается заклеймить вымышленный исторический роман на этом диалекте под названием «Парад в Киеве», в котором лживо освещается история войны, где, якобы осенью 1941 года русские опричники остановили украинско-гитлеровские войска под Москвой, 186 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... перешли в наступление и 7 ноября 1943 года провели в Киеве парад в честь годовщины Октябрьского мятежа 1917 года в Москве. Этот роман в правительственной ноте оценивается как издевательство над украинской идеей и дружеским российским народом. В ноте предалагаются так называемые «ненавязчивые рекомендации»: внедрение в организации сепаратистов – сотрудников органов госбезопасности; координирование действий с ограниченным контингентом украинских войск в России; установление строгого контроля над компьютерной техникой и ее владельцами; разъяснение ветеранам Русской освободительной армии, какими именно должны быть их воспоминания; запрещение организации Российской народной самообороны и возложение исполнения этой акции по ее уничтожению на полк спецназначения. Министерству просвещения Царства предлагается подготовить «Валуевский циркуляр», которым запретить в школах и книгоиздании так называемый «русский язык». Тираж клеветнического романа «Парад в Киеве» сжечь, издателей судить, а автора подвергнуть общественному остракизму и спровоцировать народный гнев для уничтожения автора народом. В. Ешкилев в свое время писал о том, что этот роман, как и все романы Кожелянко, является попыткой виртуального реванша за поражения украинства в реальности. Однако, следует возразить, что создание «виртуальной украинской Империи» – это прежде всего, создание именно ИМПЕРИИ со всеми присущими имперскому заполитизированному мышлению тоталитарными знаками, пусть и вывернутыми наизнанку. Это не столько избавление от постколониального комплекса так и не состоявшейся державы, и отнюдь не столько антироссийская риторика, сколько очередное предупреждение антиутопии о недопустимости тоталитаризма, какую бы национальную окраску он не носил. Недаром основное повествование о несуществующей стране Украине, победившей и Сталина, и Гитлера, строится по хорошо известным шаблонам, моделям и мифам, выработанным в советской литературе. Таковы типично советские категории героизма, патриотизма, даже личных взаимоотношений героя со своей невестой, исключительно целомудренных, да и сама избранница – типичная модель советской девушки-активистки и комсомолки… Все так узнаваемо… Демифологизация советского прошлого, как оказывается, может осуществляться в формах романа национальной АИ… 187 Т. Свербилова «Пространства АИ взаимодействуют через национальные мифологии, – отмечает Н.Л. Мухортов. – «Дефиляда» одновременно и пародия, и миф, и утопия АИ, и сатира. Пародия реальной истории, с её неласковым, а временами и жестоким обхождением с Украиной, – на протяжении долгих столетий. Миф сверхдержавы и утопия Украины, какой она не стала. Сатира на нынешнюю реальность и химеры национализма. Такие произведения далеко выходят за пределы устоявшихся штампов НФ…» [Мухортов]. То есть, травма постколониальная на деле таковой вовсе не является, она миражна, а на самом деле – это общая постсоветская травма, не преодоленная ни во времена Кожелянко, ни до сих пор. Следует согласиться с автором послесловия к роману Игорем Буркутом о сознательной провокативности романа. Это «прежде всего попытка избавиться от устаревших комплексов… легко смеяться над другими, но лишь смех над своими недостатками свидетельствует о крепком психическом здоровье» [Буркут]. И, вместе с тем, это немного грустная трагикомическая история изначально мирной Украины, которая непрерывно вынуждена пребывать в постоянной боевой готовности всегда, даже через сто лет. В романе Кожелянко внук Дмитра Левицкого успешно сражается уже не с жителями Земли, а с воинственными марсианами в космосе, с которыми не смогли справиться друзья и союзники – русские, американцы и китайцы. Ирония писателя в том, что марсиане, против которых оказалось бессильным все современное оружие русских и американцев, оказываются пораженными украинцем из обычного ленточного пулемета столетней давности, вероятно, в соответствии со знаковой песней УПА из прошлого: «Лента за лентой патроны подавай!» Российский читатель, для которого эта историческая украинская коннотация неизвестна, вполне может предстаивить себе на Марсе старый пулемет «Максим» хотя бы из культового фильма А. Балабанова 1990-х годов «Брат-2». Можно рассматривать этот сюжет как пародию на вечные «Звездные войны» или столь же вечного «Терминатора», где войны не прекращаются… А вот трагизм этого сюжета одновременно в стиле «ярмаркового гармидера» и правоверной советской литературы – в том, что в финале даже через сто лет в небе над Киевом появляются враждебные 188 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... марсианские НЛО… Вечная война, которая не кончается никогда… То есть, внешне выстроенный как АИ национальной истории, нарратив Кожелянко значительно шире своей внешней фабулы, восходит к изначальным антиномиям жизни и смерти, войны и мира, свободы и тоталитаризма. Анализ посттравматического синдрома, рожденного эпохой 1980-х годов, был бы неполным в жанре АИ без упоминания значительно более позднего романа, который по своей принадлежности маргинален. Это роман «Эпоха мертворожденных» автора из Луганска Г. Боброва8, русскоязычного писателя, ветерана афганской войны, живущего пока еще в Украине, но по своим настроениям явно не украинского писателя. Написанный в 2005–2007 гг., этот роман, благодаря своему почти абсолютному профетизму, никак не отвечающему его художественным достоинствам, стал культовым и одним из наиболее читаемых в рунете. А также одним из наиболее обсуждаемых в рунете романов АИ. И не просто обсуждаемых, а обсуждаемых с наибольшей агрессивностью, какая только возможна в интернете. И дело не в том, что это – военный роман, отдельные сцены которого по уровню натурализма и жестокости выходят за пределы даже современного искусства, например, сцена, в которой добивают раненого друга ножом, вставленным в горло, или же сцена расстрела пленников, загнанных в фанерную будку для продуктов, по которой все боевые товарищи дают автоматные очереди: крики и кровь, капающая из будки... Или же мгновенный расстрел у ближайшей стенки восьми «бессмертных» – зарвавшихся руководителей Луганской республики и трехдневное пребывание вздувшихся трупов во дворе… Или же поджаривание на костре с двух сторон сбитого вертолетчика-поляка из войск ООН… На войне, как на войне… Дело в том, что в романе описана будущая реальная партизанская война на востоке Украины, на Луганщине, между сепаратистами, названными силами Восточной Конфедерации, – как местными добровольцами, так и прибывшими из России и Крыма, – и «окрами», «фашиками» и проч. – альтернативной Центрально-Украинской республикой на территории распавшейся Украины, совместно с силаВпервые издан: Боборов Г. Эпоха мертворожденных. Москва: Эксмо, 2008. 8 189 Т. Свербилова ми Евросоюза – польским и прибалтийским контингентом. Главный герой, Кирилл Деркулов, ветеран афганской войны, журналист в прошлом и полевой командир в Республике Малороссия на Луганщине, добровольно намеревается предстать перед международным военным трибуналом, признаваясь в военных преступлениях, за которые ему грозит только смерть. Но если юридически он подсуден, то по-человечески, по мнению автора, он прав, ведь он сражается за порядок против хаоса в нечеловечески жестокой ситуации, когда официальная власть бессильна. В предуведомлении автор писал, что он смоделировал крайний сценарий развития событий, и дело в том, чтобы описанное будущее не стало реальностью. Кирилл Деркулов совершенно недвусмысленно идентифицирует себя именно с русским миром, категорически отвергая, как и автор, саму украинскую государственность. При этом получается парадоксальная ситуация: старый российский полковник внутренних дел, ведущий допрос Деркулова и симпатизирующий ему, начинает убеждать его в том, что, по мнению ученых, Украина и украинцы – не фикция, а историческая реальность. То есть житель республики Малороссии, в отличие от жителя Росии, отвергает самое существование государства с историческим названием Малороссия… Роман с точки зрения национальной идентификации полон неожиданностей: с одной стороны, состав партизанского отряда, которым командует Деркулов, включает в себя украинцев и значительная доля языковых фрагментов романа дается на украинском языке. Старик-афганец, боевой товарищ, которого возможно, более всех любит Деркулов, – родом из украинского поселка, где его и хоронят партизаны… Также и жители украинских луганских сел, самодеятельные партизаны, поджаривающие польского летчика, описываются автором с большой симпатией и сочувствием к их горестям в результате войны. Украинский старик-крестьянин плачет о сожженной дочери с внуками на плече у Деркулова, опоясанного патронташем. То есть, вроде бы в романе нет набившего оскомину «национального вопроса»: все претензии Деркулова исключительно к мифическим «фашикам» из Киева – к Центрально-Украинской республике. То есть, идентификация Деркулова и его роль благородного защитника русской идеи имеет в своей основе не его реальную жизнь, а некий весьма могущественный и давний миф. 190 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... Что же это за миф? Тут следует вернуться к первому из разбираемых романов АИ, родоначальнику самого жанра – В. Аксенову. Над героем «Острова Крым» довлеет мертворожденная идея искупительной вины и необходимости воссоединения с русским миром, который волею истории ассоциируется с миром СССР. Несмотря на то, что на Острове царит тот интернационал, о котором мечтали социалисты (как и в романе Г. Боброва), создана даже островная нация и язык яки из всех существующих здесь национальностей и народностей, – побеждает все же русская идея, которая, по Бердяеву, отличается не только профетизмом (как, в том числе, и вообще современный жанр АИ), но и апокалиптичностью, катастрофизмом и связанным с ними нигилизмом, или революционностью. Герой Аксенова поражен посттравматическим синдромом утраты русского мира, что ведет его к катастрофе. Герой Боброва болен не только афганским синдромом, которым объясняется необъяснимая логикой жестокость его по отношению к убиваемому врагу. Он страдает также и от того же посттравматического синдрома утраты СССР, отождествляемого с русским миром, которому постоянно грозят враги. В этом романе, как и во всех предыдущих романах АИ, которые здесь рассматривались, появляется знаковое слово ВТОРЖЕНИЕ. В последней беседе со старым другом и однокашником, ныне «Секретарем Военного Совета воюющей с половиной мира Республики Восточная Малороссия», Деркулову дают понять, что эта война – проблема не столько Украины, сколько России, которой грозит уничтожение «по утвержденному Штатами сценарию». Деркулов пытается сказать, что России самой надо бы консолидироваться и с национальной идеей разобраться, на что получает ответ: «Какая /…/ национальная идея?! Кто владеет Евразией – владеет миром! Россия – ровно половина Европы и добрячий шмат Азии в одном лице. Это – перекресток миров. Она и есть ключ к мировому господству». «Ты говоришь о вторжении? – спрашивает Деркулов и получает ответ: Какое “вторжение”, дружище?! Возвращение людей, согнанных с родной земли! Да – на старой бронетехнике, да – с автоматами Калашникова в руках, да – озверевших от ненависти к окраинцам. Ну и что? Это не агрессия одной независимой державы на территорию 191 Т. Свербилова другого суверенного государства. Нет! Это – адекватный ответ народа на военное вмешательство извне и на предательство части собственного населения». На замечания Деркулова о том, что «особых подвижек в деле всеобщего осознания проблематики национального спасения у русских как-то не наблюдается», – ему цинично отвечают: «Когда и кто спрашивал народ?!». Русская идея оказывается фикцией в пространстве русского мифа о ВТОРЖЕНИИ, на этот раз, в Россию… Последнее прозрение Деркулова касается его постоянного старого дружеского собеседника-следователя на допросах, якобы полковника военной прокуратуры России, а на самом деле, как намекается, – генерала ГРУ. Опыт партизанского полевого командира в Восточной Малороссии интересен ему для дальнейшего ведения войны уже на территории Европы… Действительно, книга эта – не об Украине, а о России, как пишут ее рецензенты… Миф о ВТОРЖЕНИИ – это продолжение советского мифа о враждебном окружении, о необходимости войны, которая всегда мыслилась в советских константах как освободительная со стороны России – СССР. Не случайно, наиболее знаменательные страницы романа – это не описание жестокостей войны и военных преступлений, а сцены объяснения Деркуловым экзистенциальной сущности его жизненной катастрофы. Он связывает ее с катастрофой всей бывшей страны, которая, хотя превратила его, мальчишку-романтика, в инвалида Афганской войны (он глухой), но не вытравила из его идентификации ценностей русской идеи: «Мир изменился. Мы вынуждены это признать. Полностью сменились жизненные приоритеты. У людей теперь новая вера, новое Евангелие: «Возьми от жизни все!» /…/ Избравший наслаждения мира автоматически вынужден отринуть от себя все базовые составляющие религии, науки и культуры. Какой может быть пост, принятие святых таинств и упокоение в воцерковленной жизни у сражающегося за канонизированное на глянцевых страницах благополучие?! Все, что мешает успеху, – тормоз! От него надо отказаться! Срочно!!! И… на помойку летят – достоинство, благородство, справедливость». 192 Российская и украинская версии романа альтернативной истории... По сути дела, здесь высказывается базовый советский концепт отказа от материального благополучия во имя идеи. Герой (и вероятно автор) существует полностью мире советской идеологии, которую отождествляет с русской идеей. Постсоветская травма оказывается непреодоленной и непроработанной, несмотря на кровь и смерть. «Нет теперь никакой проблемы “потерянного поколения”, – восклицает Деркулов. – Все, о чем мы говорим, – категории потерянной эпохи. Понимаете?! Эпохи мертворожденных!» Эпоха утраты СССР оценивается как потерянная эпоха, или эпоха мертворожденных. Вот это и есть тот апокалиптический миф, который замещает старый миф о русской идее… Т. Гундорова отмечает, что символом постсоветского гуманитарного кризиса (начавшегося в 1980-е годы и продолжающегося уже в ХХІ веке), является уже не трагический, а катастрофический тип мышления. Роман АИ это подтверждает: наряду с жанровым профетизмом он переполнен неизбывностью катастроф. Т. Гундорова имела в виду нуклеарную катастрофу Чернобыля. Сейчас уже можно добавить: эпоха постчернобыля перешла в эпоху мертворожденных, для которых травма утраты советской идентичности рождает катастрофизм войны и смерти. Не пора ли перейти от монизма идеи, что в принципе является наследием советской эпохи, – к антиномичности осознания бытия не только как катастрофы, но и как самоиронии и самопародии? Способен ли на это жанр АИ? Способны ли на это мы сами? Литература Абрамов Р.Н. Музеефикация советского. Историческая травма или ностальгия? // Человек. 2013. № 5. С. 99–111. Асташов А.Б. Историческая травма в социально-политических проектах. URL: http://oko-planet.su/politik/politiklist/118895-istoricheskaya-travma-v-socialno-politicheskih-proektah.html ; URL: http://bump.ru/page/ blog/club/view_post.seam?userId=19106&postId=186115 (дата обращения 26.06.2014) 193 Т. Свербилова Бердяев Н. Духи русской революции // Вехи; Из глубины. М.: Правда, 1991. С. 250–289. Бердяев Н. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХІХ века и начала ХХ века // О России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М.: Наука, 1990. С. 43–271. Буркут Ігор. Післямова // Василь Кожелянко. Дефіляда в Москві. Львів : Кальварія, 2000. Гуманитарные науки: советская травма в постсоветскую эпоху. Конференция НИУ ВШЭ 16–18 мая 2013 г. URL: http://www.hse.ru/news/ev/83577241. html (дата обращения 26.06.2014) Гундорова Т. Транзитна культура. Симптоми постколоніальної травми. Київ : Грані-Т, 2013. 546 с Гундорова Т. Післячорнобильська бібліотека. Український літературний постмодернізм. Київ: Критика, 2013. 344 с. Ермолин Е. Мечтатель на службе и в отставке : Василий Аксенов // Континент. 2011. № 150. URL: http://magazines.russ.ru/continent/2011/150/e26-pr. html (дата обращения 26.06.2014) Кукулин И. FAQ: Историческая травма как культурное явление. URL: http:// postnauka.ru/faq/26580 (дата обращения 26.06.2014) Мороз О., Суверина Е. Trauma studies: История, репрезентация, свидетель «НЛО». 2014. № 1 (125). URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2014/125/8mpr.html#_edn18 (дата обращения 26.06.2014). Мухортов Н.Л. Империя трех морей, или Украинская альтернатива. URL: http://fantlab.ru/article671 (дата обращения 26.06.2014) Назаренко М. Нескiнчена дефiляда // Книжник-review. 2000. № 6. С. 1, 3. URL: http://nevmenandr.net/nazarenko/rec01.php (дата обращения 26.06.2014) Тимофеева М. Травма прошлого (сталинского режима) в клиническом материале российских пациентов. URL: http://www.memo. ru/2010/05/31/timofeeva.htm (дата обращения 26.06.2014) Чижевский Д. Достоевский и просвещение. URL: http://duh-i-litera.com/ wp-content/uploads/2012/01/Prazdnik-Chyzhevsky.pdf (дата обращения 26.06.2014) Чижевский Д. Философия Г.С. Сковороды // Путь. № 19 URL: http://www. odinblago.ru/path/19/2 (дата обращения 26.06.2014). 194 Э. Орлова Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. Статья посвящена анализу конструктивной ориентации в культуре при интенсивной изменчивости жизненных условий. В отношении 1970-х рассматривается, как представители элитарной культуры структурируют и реструктурируют свои представления и репрезентации, относящиеся к окружению и своей идентичности. Ключевые слова: проблемная ситуация, активно-конструктивная адаптационная реакция, элитарная культура, станковая живопись, музыкальное исполнительство, дизайн. В период 1970-х гг. динамика урбанизированной культуры в стране оценивалась как ускорение изменений в вещественном окружении, в познавательных и ценностных ориентациях, в символических системах. Это обусловливало рост многообразия, динамизма, интенсивности воздействия на людей формируемой ими жизненной среды и усложняющихся общественных отношений. © Орлова Э.А., 2016 Э. Орлова Как свидетельствуют социальнонаучные данные, возможности людей адаптироваться к усложнению и динамичности искусственного окружения не безграничны. Когда их величина достигает определенного предела, люди начинают воспринимать условия своего существования как источник напряжения. Такое состояние обычно сопровождается чувством беспокойства, тревоги, которое побуждает людей осмыслить происходящее, упорядочить свою жизненную среду, обрести контроль над ней. На уровне элитарной культуры это можно представить как определение ситуации в качестве проблемной и ориентацию на попытки разрешить ее инновационным образом. Все новшества должны найти место в реальном городском социокультурном пространстве, то есть приемлемым образом расположиться среди уже существующих артефактов (вещественных, символических, технологических, регулятивных, критериально-оценочных). Это означает необходимость соотносить между собой новое и уже существующее, устанавливать или упразднять связи между различными социокультурными образованиями. Представители элитарной культуры структурируют и реструктурируют свои представления и репрезентации, относящиеся к окружению и своей идентичности в его рамках в соответствии с собственными определениями ситуации. Согласно результатам социокультурных изысканий, в этих процессах можно выделить ряд антропологически универсальных тенденций в соответствии с ортогональными измерениями «пассивность / активность – конструктивность / деструктивность». На этих основаниях интерпретируются образцы активности, направленной на преодоление социально значимых затруднений – активно-конструктивный, активно-деструктивный, пассивно-конструктивный, пассивно-деструктивный типы реагирования на проблемную ситуацию. В данном случае будет рассматриваться активно-конструктивная ориентация, которая в отечественной культуре с особой отчетливостью проявилась в 1970-е гг. Такого рода деятельность располагается в социокультурном пространстве, где выделяются его обыденный и специализированный уровни. Первому соответствуют неспецифичные формы социокультурных практик, осуществляемых в контекстах приватной жизни, осуществляемой в рамках семьи и сообщества. В этом случае люди используют необходимые для преодоления затруднений знания и на- 196 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. выки нерефлексивно в контексте повседневного опыта социального взаимодействия и коммуникации. Второй уровень определяется институционализированными формами практики, которая реализуется в официально установленных организациях: это профессиональный труд и общественная деятельность. Люди используют необходимые знания и навыки, приобретаемые в процессе специализированной подготовки, согласно определенным общесоциальным нормам и правилам. Именно на этом уровне в значительной степени создаются артефакты, отвечающие как широким общественным запросам, так и решению социально значимых проблем. В данном случае речь пойдет именно о специализированном уровне социокультурного пространства и культурной активности, направленной на определение и решение социально значимых проблем того времени. Соответственно рассматривается иследовательско-экспериментальная область социокультурного пространства (элитарная культура), для которой характерна высокая степень культурной компетентности, то есть сложные и развитые представления об окружении и навыки деконструкции / реконструкции образцов его организации. Специалисты этого уровня осмысливают и конструируют различные модели взаимодействий и коммуникаций в меняющихся социокультурных условиях, выявляют сходства и различия таких образований в разных культурах и субкультурах сообществ, в различные периоды времени. Как известно, в условиях новизны, культурных многообразия и изменчивости людям свойственно организовывать собственную жизненную среду и интеракцию в ее рамках в понятные и контролируемые целостности. Это происходит прежде всего в образных, эстетических формах. Конструктивный характер эстетической организации социокультурной реальности придает свойство человека самому становиться ее мерилом. В социокультурном пространстве существует особая область, где продукты такой активности приобретают социальную значимость, специально демонстрируются членам общества. Это искусство, которое представляет собой область репрезентации исследовательско-экспериментального типа деятельности на символическом уровне. В условиях социокультурной неопределенности наибольшую значимость (но не распространенность) приобретает активно-конструктивная функция искусства, согласно которой в художественной 197 Э. Орлова форме моделируются рутинные и проблемные жизненные ситуации, намеренно сталкиваются различные события, отыскиваются разные жизненные пути, решаются ценностные эстетические, познавательные, прагматические и этические проблемы. В искусстве темы жизненного мира и идентификации в его пределах более, чем в любой другой специализированной области социокультурного пространства, являются предметом осмысления и материалом конструирования. Этот материал подвергается трансформации согласно эстетическим принципам, а результаты предстают перед аудиторией в качестве культурно значимых образцов решения жизненно важных проблем. Анализ социокультурной ситуации в крупном советском городе основывался на вторичном анализе работ отечественных авторов, позволившем выявить проблемы культурного характера, выделяемые как социально значимые и характерные для 1970-х гг. На основании собственных эмпирических исследований автор выявляет некоторые относительно устойчивые тенденции, складывавшиеся в тот период, определяющие характер осмысления и попытки решения этих проблем. В соответствии со сказанным при изложении принимается ряд исходных ограничений: речь идет о советском искусстве периода 1970-х гг.; из всех его направлений выбрана активно-конструктивная ориентация в рамках элитарного искусства, поскольку именно здесь наиболее отчетливо проявляются инновационные тенденции; основное внимание уделяется содержанию произведений искусства, представляющих индивидуальный и групповой, а не общесоциальный уровни отношения к ситуации, поскольку именно здесь начинают осмысляться проблемы, с которыми приходится иметь дело людям в сложной и изменчивой урбанистической среде; в качестве материала для анализа были выбраны и обоснованы показательные примеры, относящиеся к невербальным областям искусства (музыкальное исполнительство, станковая живопись, дизайн), так как именно здесь с наибольшей очевидностью обнаруживаются принципы образного (не понятийного) конструирования связей людей со сложным и изменчивым окружением. Виды конструктивных решений, выявляемые в ходе анализа, располагаются по степени отрефлексированности их социокультурного масштаба. Так, музыкальное исполнительство представляет 198 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. наиболее личностный уровень отношений с окружением, собственной идентификации в сложном урбанистическом социокультурном пространстве. Здесь речь идет о самоопределении в этом контексте и отборе культурных ценностей в их наименее предметном воплощении. В данном случае выявляются именно личностные вариации конструктивного мировидения. При анализе станковой живописи основное внимание уделялось принципам упорядочения сложной социокультурной среды города, выражаемым в пластической форме. Здесь помимо более философских проблем культурных пространства и времени обнаруживаются явные признаки переосмысления обыденной городской жизни, выявляемые на групповом уровне. Они оказались общими для живописцев того времени, которые были членами молодежной секции Союза художников СССР (руководитель Т. Салахов) с ее общими эстетико-мировоззренческими характеристиками. Наконец, работы в области дизайна (школа-студия художественного проектирования под руководством Е. Розенблюма) обеспечили богатый материал для выделения принципов организации реальной городской среды. В этих работах образ жизни горожан объективирован как специально упорядоченные, знаково выделенные места публичного пребывания людей. Таким образом, здесь эти принципы приобретают осознанное социальное измерение. Музыкальное исполнительство: самоопределение личности в отношении культурных ценностей. Выявление существенно общего при сравнении индивидуальных творческих манер позволяет определить исходные принципы конструктивной позиции осмысления отношений с культурным окружением, которые выходят за рамки личностных особенностей художника. Артисты как непосредственные участники культурной жизни сталкиваются с характерными для нее проблемами и вынуждены решать их для себя. В то же время как художники, владеющие профессиональным кодом, они репрезентируют результаты своих поисков в художественной форме. Системный характер конструктивной ориентации позволяет выделить основные параметры формообразования: в соответствии со стадиями организации социокультурного опыта (определение границ и общей формы репрезентируемой целостности; структурирование ее составляющих; деконструкция / реконструкция); 199 Э. Орлова соотношение чувственного и рационального начал при определении и решении личностно значимых проблем; сфера отношений с окружением, в которой преимущественно определяются и решаются личностные проблемы (межличностные, культурно-гипертекстуальные). Музыкальное исполнительство было выбрано в качестве предметной области в соответствии со следующими соображениями: каждый из музыкантов представлял одну из стадий системообразования в наиболее заметной степени; музыкальные произведения представляют собой образцы законченный целостности, в пределах которой музыканты отчетливо демонстрируют свою позицию; анализировались главным образом произведения одних и тех же композиторов, входящих в репертуар всех музыкантов. Анализ исполнительского искусства В. Спивакова, В. Селивохина и А. Слободяника осуществлялся на основе посещения их концертов, прослушивания дисков и фондовых записей. Соответственно были выделены новые для рассматриваемого периода времени образцы конструктивного мировосприятия на личностном уровне. Обращаясь к тем произведениям, которые артисты чаще всего исполняли, можно отметить, что их стили были известны аудитории. Барокко, классицизм, романтизм, модерн благодаря широкой представленности музыки средствами массовой информации стали привычными компонентами повседневной жизни людей. С помощью этого языка артисты не только поддерживали традиционные элементы музыкальной культуры. В этих рамках через интерпретацию они выражали новые структуры чувств, представлений, образов, рождавшихся во взаимодействии с современной городской средой. Это новое было эстетически осмысленным с точки зрения индивидуального опыта художника и благодаря хорошо знакомому языку было понятно и приемлемо для слушателей. В ходе исследования выявлялись организационные начала, предпочтительные схемы активности в ходе самоопределения каждого из артистов в сложном ценностном пространстве современного большого города. В. Спиваков – это артист, для которого проблемной стадией организации отношений с окружением было выделение форм из потока жизни, из общего социокультурного фона, установление границ меж- 200 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. ду «я» и «другим». Это делалось на рациональной основе. Полем для решения проблем личностного самоопределения он избирает сферу отношений между людьми. Разумеется, предлагаемый В. Спиваковым образец не универсален. Он может помочь активно адаптироваться к сложному подвижному окружению личностям в такие периоды жизни, когда: наиболее интересной кажется область культуры, связанная с человеческими отношениями: их установлением, поддержанием, изменением; ярко выражено желание без чрезмерной включенности оставаться в ненапряженных, но интересных, приятных отношениях с другими; особое внимание уделяется «технике» этих отношений: как определить здесь свои возможности и место; как в коммуникации с другими сохранить собственную идентичность; как бесконфликтно сохранять лидерскую позицию; проблемой становится испытание собственных способов действия и личностных границ в новых жизненных ситуациях, превращение неосвоенного в своем окружении и в себе в подконтрольное и социально приемлемое; на первом плане оказывается интерес к собственной личности и индивидуальной самоорганизации, осознанный в широком ценностном контексте. Для В. Селивохина проблемной стадией систематизации опыта можно считать упорядочение, структурирование окружения, своей активности в нем. Отыскание границ своему движению – не проблема для артиста. Кажется, что он не только не сомневается в их наличии, но и убежден в их необходимости. Формообразующие компоненты произведения он воспринимает как априорно заданные. Внутри же этих границ его движение свободно, обусловлено собственными интенциями. Он оставляет за собой право упорядочивать, наделять ценностными приоритетами различные зоны подвластного ему пространства, выстраивать его структуру. Предлагаемая артистом позиция становится культурной ценностью для определенных личностных состояний: когда человек ощущает, что вокруг него или в его внутреннем мире неопределенность, а он по природе своей характеризуется низким порогом толерантности к ней; 201 Э. Орлова когда человек не вполне удовлетворен своим окружением, понимает, что не может изменить его целиком, однако достаточно силен, чтобы выстроить в нем свое персональное пространство, свой жизненный путь, не утратить свою идентичность; когда человек понимает и принимает и свою отделенность от других, и свою связанность с ними. Для А. Слободяника проблемной стадией в организации своей жизни в сложной современной городской среде можно считать деконструкцию ранее установленных границ и выход в неизведанное. Создается впечатление, что он принципиально не приемлет жестких предписаний и ограничений, касающихся как внутренней жизни личности, так и ее связей с окружением. Его предпочтительная форма проявления активности – это спонтанность. Поэтому столкновение с достаточно прочными границами, мешающими ему следовать своим импульсам, он воспринимает как нарушение пределов собственной идентичности. Культурный образец существования в сложной и динамичной городской среде, предлагаемый А. Слободяником, имеет важные адаптивные характеристики для тех периодов жизни, когда: жизнь кажется монотонной, привычно неинтересной; человек ощущает перегрузку от обязательств и чрезмерных контактов с другими; степень рационализованности и регламентированности образа жизни оказывается для человека слишком высокой; человек чувствует, что у него есть нереализованные возможности, и хотел бы проверить свои силы, но он боится или не находит способов сделать это. Социальная значимость позиции этих музыкантов связана с тем, что они продемонстрировали, как выстраивать из подвластного людям «культурного материала» приемлемый, насыщенный, содержательный образ жизни. Эта позиция была далека от вульгарного утилитаризма: не использование элементов «высокой культуры» в узко меркантильных или престижных целях, но умение жить среди них непринужденно, свободно обращаться с ними, помня, что это результаты деятельности одних людей предназначены для других. Такая позиция предполагает значительную затрату усилий и развитые навыки обращения с артефактами. Но музыканты в своем творчестве 202 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. подтверждают, что люди, с детства привыкшие к упорному труду, в зрелости приобретают свойства «деятелей». Поэтому освоение культурного многообразия и свободное самоопределение в этом контексте – это вариативное применение в новых ситуациях хорошо освоенных действий и поведения. Иными словами, можно говорить о прямой зависимости между сложностью деятельности личности и преодолением культурной неопределенности. Такой образец активного конструктивного отношения к динамичности и многообразию урбанизованного окружения был сравнительно новым и социально значимым ответом на него. Достаточно долго основными тенденциями были либо разрушать и строить заново, либо воспроизводить прошлое, либо искусственно упрощать сложность. Сегодня же чрезвычайно важно поддерживать и упорядочивать жизнеспособные культурные паттерны и артефакты и дополнять их новыми применительно к решению текущих жизненных проблем. Далее, благодаря конструктивной ориентации эти музыканты находятся в постоянно организуемом взаимодействии с окружением, в рефлексивных отношениях с самими собой. Свой опыт преодоления жизненных затруднений они передавали слушателям не как конечный результат, но как сам процесс движения в многомерном культурном пространстве. Этим объясняются свободная импровизационная манера исполнительства, необычность интерпретации известных произведений. Они не проповедовали и не пророчествовали, но раскрывали перед аудиторией свои практики организации опыта в различных обстоятельствах, представленных разными жанрами исполняемых произведений, отыскивая возможность выразить в привычном музыкальном языке опыт постижения меняющейся жизненной среды. Они как бы размышляют перед лицом публики о том, каков сегодняшний мир и как человек может жить в нем достойно. Именно может, а не должен. Для современных горожан такая позиция значима в связи с необходимостью по-новому осмыслить настоящее, понять свои возможности, принять другого, а не поучать его, активно жить в контексте «высокой» культуры, а не вмешиваться в чужую жизнь. И еще одной важной чертой подобного образца самоопределения в современных условиях является осознание индивидуальной ответственности за построение своего жизненного пути. У артистов были для этого основания. В индивидуальном творческом процессе 203 Э. Орлова они имеют возможность искать нетрадиционные решения современных жизненных проблем и репрезентировать их в символической форме. Специфика их таланта и конструктивной ориентации состоит в особой способности улавливать новизну культурных ситуаций. Они не опасались обособленности, предоставленности самим себе. Это для них, исполнителей-солистов, профессионально обусловленная данность. Они были открыты новым впечатлениям, интенсивно переживали их, отыскивали им место в своем жизненном и творческом опыте, который и представляли аудитории. Слушателям открывались различные способы выражать и сохранять личностную идентичность в сложном и динамичном окружении. Им открывается, насколько интересно быть самими собой, выстраивать свою судьбу, следить за динамикой собственного мировосприятия. Однако становилось понятным, что нужны сила, опыт и смелость, чтобы осознать себя как самоценность, как активное начало, выстраивать свой собственный жизненный мир. И этот образец индивидуальной ответственности при самоопределении был новым важным дополнением к провозглашаемой тогдашней идеологией ценности коллективизма. Станковая живопись: «обживание» городской повседневности Если при рассмотрении творчества музыкантов-исполнителей наиболее четко проявляется культурные принципы личностного самоопределения прежде всего в мире чувств и идей, то анализ конструктивной познавательно-эстетической ориентации в станковой живописи позволил выявить ее основную функцию – формировать достоверные художественные образы отношений человека с окружением. В этой области обобщенный образ, имеющий социально-философское значение, отчетливее всего представлен в картине. Соответственно произведения, относящиеся именно к этому жанру изобразительного искусства стали предметом анализа. Конструктивная позиция по отношению к усложняющемуся городскому социокультурному пространству со всей очевидностью обнаружилась на целом ряде всесоюзных и локальных выставок молодых художников именно в 1970-х гг. Она воплотилась в нескольких 204 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. хорошо различимых направлениях исследования и репрезентации форм освоения сложной городской культуры. Эти искания объединяло стремление к постижению социально и личностно значимых аспектов ее содержания в контексте таких проблемных тем, как труд и производственные условия, городская пространственная и предметная среда, культурные ценности прошлого и настоящего, межличностные отношения. Тема «человек-производственная среда», традиционная для советской живописи, трактуется художниками 1970-х гг. по-иному, чем и предыдущие периоды конструктивизма (1920–1930-е гг.) и «сурового стиля» (1960-е гг.). Тогда художники стремились вписать человека в индустриальную среду, приблизить его формы к геометрии технических конструкций. Теперь доминирующим стал антропный принцип их интерпретации. В рамках таких жанровых вариаций, как индустриальный пейзаж, технические сооружения, производственный интерьер, трудовой процесс преобладают мотивы сотворенности их людьми, подчиненности человеку. Отсюда пристальное внимание художников (Е. Амаспюр, И. Зарипов, И. Мельдерис, Э. Пыльдрос, М. Омбыш-Кузнецов, Р. Таммик, М. Тохтаев и др.) к пластике механических сочленений, геометрических объемов, инженерных конструкций. Техническая среда не трактуется как «фон» для людей. Но и люди здесь не «органичная часть производства». Это два разных уровня реальности. Оба вещественны, значимы, обладают самостоятельной силой. И все же подчиненность техники человеку, ее рукотворность совершенно очевидны, равно как и принцип ее трактовки – соизмеримость с пластикой человеческих движений. Другая важная урбанистическая тема – это эстетизация городского пространства. Она репрезентируется разными уровнями обобщения и способами художественного выражения. Обобщенный образ города передается как через изображение городской панорамы, так и через многообразие характерных черт. В первом случае композиция картин строится в языке геометрических форм: линий, плоскостей. Их сочетания предстают как ритмическая структура, ограничивающая и удерживающая целостность урбанистического пространства (А. Волков, А. Кесккюла, Г. Львов, И. Мещерякова, У. Педаник, Я. Элькен). Во втором случае город рассматривается с точки зрения выделения в его рамках социально и культурно значимых 205 Э. Орлова ситуаций. Ряд художников в городских пейзажах акцентируют черты, которые могут восприниматься как эстетический знак, идентифицирующий культурные особенности города (Л. Дульфан, А. Бирштейн и др.). В других работах подчеркивается динамизм, многомерность организации урбанистического пространства (В. Брайнин, А. Кесккюла, А. Петров, Р. Таммик и др.). Некоторые художники строят образы типичных ситуаций городской жизни, подчеркивая их антропность. Последняя тема находит дальнейшую конкретизацию в таком изображении городских интерьеров, в которых наиболее четко проступает поиск соразмерности их архитектуры ритмам человеческой пластики. Картины, как правило, представляют замкнутую, с четко обозначенными границами (двор, пространство между группами строений, уголок парка и т. п.) часть города, которая изображается как обжитая и близкая художнику среда (А. Блиок, Д. Бекарян, Е. Вахтангов, С. Краснов, Н. Нестерова и др.). В этих работах акцентируются не столько архитектурное совершенство, величественность или старина, сколько причастность настоящего прошлому на уровне повседневной жизни. Эффект освоенности, обжитости, близости города человеку достигается за счет эстетизации самых обычных строений (заводских домов начала XX в., малоэтажных домиков и даже сараев, гипсовых вазонов и т. п.). Однако подробное отношение не имеет ничего общего с ностальгией по прошлому. Точно с таким же интересом, вниманием, симпатией всматриваются художники в порождения массового индустриального строительства, отыскивая в них приемлемый для человека эстетический образ: кусочек природы – деревья и газоны – протоптанные людьми тропинки, детская площадка и тут же подчеркнутая геометрия стандартных домов и асфальтированных тротуаров. Тема уюта, неброской красоты повседневной жизни раскрывается также через отношение к интимной предметной среде современного горожанина. Это обнаруживается в картинах, представляющих интерьеры, натюрморты, портреты, где вещь поэтизируется, выводится за пределы ее функциональности, наделяется культурным смыслом. Благодаря пластическим решениям, движению света, цветовым контрастам предметный мир перестает быть нейтральным окружением человека или просто знаком его социальной принадлежности. Его привычные элементы остраняются благодаря «необычному» взгляду художника и использованию ряда приемов: 206 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. театрализация взаимодействия новых вещей с привычными функциональными и антикварными, что особенно заметно в изображении интерьеров без людей (Ф. Агаев, Я. Анманис, Г. Грива, А. Мирзоян, Р. Штайнерте и др.). В таких работах выделяются предметы, образующие центры силовых напряжений, и те, что тяготеют или остаются нейтральными в этой среде. Именно так выстраивается драматургия отношений между ними; интерьеры с людьми, где благодаря их особому вниманию разнородные вещи начинают «жить» и объединяться. Они наполняются особым, необычным, таинственным смыслом с намеком на их прошлую жизнь, что становится особенно заметным при сопоставлении их с современными (Н. Бочарова, В. Мыльникова, Г. Неледва, М. Файдыш); эстетизация обычных современных вещей, акцент на их близости людям, что достигается за счет особого внимания к характерным для них цветам, возможностям совмещения жестких геометрических и мягких бионических форм, тщательного выписывания деталей (Е. Амаспюр, А. Волков, А. Зарипов, А. Кесккюла, Н. Кичигин, А. Накисбеков и др.). В такого рода работах отчетливо сформулирована активная программа отношения современного горожанина к своему повседневному предметному миру. В интерьерах, натюрмортах, портретах-картинах по сравнению с предыдущим периодом на смену житейской достоверности пришли тщательные отбор и компоновка вещей. Пристальное всматривание в повседневное окружение – вот тот эстетический прием, который позволяет художникам утверждать ценность обыденной жизни, своего «здесь-и-сейчас», подчеркивать культурную насыщенность, «интересность» самых обычных окружающих их вещей. Они демонстрируют не только сложность повседневного предметного мира, но и способы его организации в личностно приемлемые целостности. В связи с активным осмыслением сложного городского социокультурного пространства в живописи 1970-х гг. сложилась тема самоопределения художника в мире культурных ценностей, в том числе культурного наследия. Она заметна уже на рубеже 1950–1960-х гг., однако реализовалась скорее в имитации и цитировании, нежели в анализе и интерпретации. В 1970-е гг. конструктивная работа с куль- 207 Э. Орлова турным наследием ориентировалась на проверку адекватности эталонов прошлого в современных условиях. Такого рода эстетическая рефлексия осуществлялась по целому ряду направлений. В одних работах очевидно повышенное внимание художников к ценностям прошлого, находящимся в их ближайшем окружении (А. Блиок, А. Ибрагимов, О. Булгакова, А. Волков, С. Гавриляченко, Г. Неледва). Здесь элементы прошлого выделяются как знак того, что они не утратили своей ценности в настоящем. Другое направление, углубляющее предыдущее, – это выполнение картин «в манере», то есть с демонстративной опорой на известные стилевые принципы прошлого (Я. Анманис, Н. Зайцев, Р. Рожнев, А. Титаренко, Ж. Умарбеков, О. Филатчев). Следует отметить также тенденцию обращения к «примитиву», вплоть до детского рисунка (Р. Бичюнас, П. Малиновский, Н. Нестерова, Л. Решетникова, М. Талашенко). Благодаря характерному для этой ориентации приему игры художники вносят в повседневный быт представления об условности, «сделанности» его человеком, о возможности преодоления перивычных стереотипов. В такого рода работах прослеживается стремление преодолеть «сакральность» ценностей прошлого, которое выражается в попытках вписать их в повседневную жизнь современного горожанина. В этом процессе художники лишают их статуса музейных экспонатов и заставляют по-разному функционировать в текущих жизненных ситуациях. В то же время использование мотивов прошлого помогает художникам отыскать устойчивое и повторяющееся в человеческом существовании, то, что в обыденной жизни значимо сегодня так же, как и в прошлые времена. Таким образом, ценности прошлого, с одной стороны, испытываются на жизнеспособность в современных ситуациях, а с другой – становятся критериями для определения значимости сегодняшних идей, вещей, событий. Из содержания работ художников можно вывести личностные характеристики, необходимые для решения проблемы самоопределения в сложной городской культуре. Прежде всего подчеркивается значимость умения воспринимать и организовывать городское социокультурное пространство, учитывая его качественную неоднородность. Далее, необходимой считается способность ориентироваться в сложных ритмах городской жизни, различать социальную, культурную, личностную модальности 208 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. времени и отыскивать способы их интеграции в приемлемые антропные формы. Наконец, в качестве важной личностной черты выделяются навыки, помогающие людям полноценно существовать в мире культурных ценностей прошлого и настоящего. В совокупности все эти черты характеризуют конструктивную активность личности, развитость у нее способности не столько «отражать», сколько «конструировать» социокультурную реальность. Отыскание своего места в этой сложной динамике многомерного социокультурного пространства предполагает напряженную работу, связанную с сосредоточенностью на стремлении понять свою жизненную среду и себя. В картинах нет «растворенности» человека в мире: новой неопределенной ситуации соответствуют пристальное внимание и поисковая ориентация. Следует подчеркнуть, что все выделенные особенности конструктивного направления в советском искусстве 1970-х гг. превосходят границы индивидуальных удачных находок. В этот период молодые художники активно коммуницируют друг с другом в рамках секции Союза художников, в совместных командировках по стране, на масштабных выставках. Иными словами, в изобразительном искусстве 1970-х гг. не только на индивидуальном, но и на групповом уровне сложилось определенное течение, формирующее конструктивный образец организации жизненной среды в сложном и динамичном урбанистическом контексте и самоопределения в ее рамках. Его мировоззренческие основания можно свести к следующим: в качестве ключевых характеристик социокультурного городского пространства подчеркиваются его сложность, многомерность и динамизм; эти свойства рассматриваются как антропогенные, без каких-либо попыток представить их как «объективные» и независимые от людей, породивших их и существующих в их контексте; следовательно, важно не «оказываться» в жизненных ситуациях, а самим конструировать их, не отыскивать, а устанавливать связи между артефактами и событиями; в рамках этого направления демонстрируются конструктивные возможности людей в динамичной и многообразной современной городской культуре как заинтересованных участников, а не пассивных наблюдателей. 209 Э. Орлова Проектирование и организация городского культурного пространства средствами дизайна. Эффективные решения, связанные с упорядочением городского пространства, были найдены в рамках Центральной учебно-экспериментальной студии художественного проектирования Союза художников СССР (руководитель Е. Розенблюм). Основой проектов были реальные задания, исходящие от заказчика – руководства города, предприятия, музея и т. п. Они выполнялись в соответствии с конструктивными функциональными и эстетическими критериями, разработанными в ходе работы Студии. Формирование собственного языка художественного проектирования предполагало выявление познавательных и выразительных возможностей искусства. Вот почему все студийцы занимались станковой живописью, рисунком, прикладным искусством, фотографией, созданием макетов. Этими средствами осуществлялись анализ проблемы и синтез проектного решения. Это приводило к созданию целостной открытой художественной формы, которая становилась исходным пунктом при организации социокультурной среды. Можно выделить основные теоретические принципы, которые сложились в процессе студийной работы и стали базой для поисков дизайнерских решений. Прежде всего, следует отметить, что мир вещей, окружающих человека рассматривается не просто как совокупность физических предметов, созданных для выполнения конкретных инструментальных функций. В рамках проектов подчеркивалась их включенность во множество социальных связей и процессов. Таким образом, становилось очевидным, что любая вещь «живет» в культуре и, переносясь из ситуации в ситуацию, из прошлого в настоящее, приобретает различные значения, которые могут не согласовываться друг с другом. Будучи созданными для разных целей и в разное время они изза неоднородных функций и значений сами по себе не представляют ни структурной, ни смысловой, ни физической целостности. Иными словами, их умножающееся многообразие делает жизненную среду людей все более хаотичной. Поэтому для дизайнеров такое предметное пространство предполагает решение задач по его упорядочению. Далее, в каждый исторический период существует свой ключ к пониманию мира вещей, своя точка отсчета при его упорядочении, с которой люди соотносят свои действия. Речь идет о пространственных 210 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. представлениях, о взаимосвязях вещей друг с другом и с людьми – словом, о том, что было выявлено при анализе станковой живописи. Проекты разрабатывались, исходя из того, что не существует единого для всех времен и народов «естественного» масштаба пространства, что нет «вечных» и неизменных принципов его организации, которые можно «открыть» в виде фундаментальных законов. Студийные работы становились свидетельством того, что художник не «открывает», но конструирует видимые структуры мира вещей. Важно также отметить, что произошло перемещение акцента с вещи-формы на вещь-пространство. В связи с этим по-новому осмысляется задача художника-проектировщика: не соединение предметов в раз и навсегда установленные однолинейные схемы, но комбинация их в легко меняющиеся целесообразные композиции. Иными словами, любая из них – соответствующая промышленному изделию, интерьеру, музейной экспозиции, городской среде – допускает возможность различного ее «прочтения». В этом случае дизайнер ориентируется не только на решение технической задачи, но и на принципы эстетического формообразования, благодаря чему раскрывается культурный смысл предметной среды. Наконец, при такой позиции человек становится центром ее художественного осмысления, то есть основное внимание уделяется содержанию взаимодействий и коммуникаций, осуществляемых в ее рамках. Художник ставит себя на место того, для кого проектирует, обыгрывая манипулирование вещами в разных ситуациях, передвижение среди них. И в то же время он удерживает определенную дистанцию по отношению к пользователю, позволяющую оценить проектируемые вещи и среды по эстетическим критериям. Проектная деятельность позволяет экспериментировать с вещами, обнаруживать в них новый смысл, делая привычное замечаемым, испытывая их коммуникативные возможности. И именно непосредственная профессиональная включенность дизайнера в пространство искусства, владение художественными языками прошлого и настоящего позволяет ему свободно обращаться с элементами предметно-пространственного окружения как с явлениями культуры. Проектируемая система – вещь, музейная экспозиция, жизненная среда – выстраивается вокруг активности людей как гибкая, подвижная тектоническая целостность, границы которой достаточно эластичны, 211 Э. Орлова но общий смысл композиции сохраняется. Это так называемый принцип «открытой формы», в соответствии с которым методика проектирования позволяет работать с подвижными пространственными и временными отношениями между вещами. Художник-проектировщик исходит из реального состояния предметной среды и выявляет в ней культурный смысл, чтобы изменить ее в приемлемом и желательном для людей направлении. С этой целью составляющие ее элементы – музейные экспонаты, инструменты, архитектурные сооружения, – сосуществующие в пространственно-временном социокультурном поле, сопоставляются, сталкиваются, связываются в соответствии с эстетическими принципами в многомерные, полифункциональные целостности, в которых заложен потенциал к целенаправленной изменчивости. При композиции открытой формы люди оказываются внутри, а не вне этого пространства, многомерного, но вполне осмысленного, где есть возможности вносить изменения в каждое из измерений. Функциональный параметр позволяет варьировать существующие инструментальные возможности композиции или выявлять какие-то новые (разработки, связанные с домашними и промышленными инструментами). Измерение, конституирующее форму объекта, позволяет включать дополнительные элементы, модифицирующие ее в соответствии с нуждами пользователя. Эстетическая лабильность вещи обусловливает возможность ее бесконфликтного сочетания с другими предметами, представляющие различное стилистическое оформление. Создание подобных микропорядков – это важный аспект художественного проектирования. У дизайнера, как и у любого человека, нет возможности полностью изменить окружение по своему желанию. Многие аспекты обыденного поведения и проектной деятельности задаются уже существующими условиями: город с его разноэтажной и разностильной застройкой, архитектура и оборудование промышленных предприятий, природные объекты. Но в то же время художник оказывается в состоянии с помощью своих профессиональных средств определенным образом организовать здесь определенные среды, внося микропорядки в то, что кажется хаосом. В результате проектируемые композиции становятся «читаемыми», указывающими на соответствующие им ситуации взаимодействий и коммуникаций. 212 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. Исходя из этих общих принципов решались проблемы, связанные с организацией сложной современной предметной среды. Художники-проектировщики нашли целый ряд интересных решений для проблем, связанных с условиями труда на промышленных предприятиях. Один из первых проектов был разработан еще в 1963 г. для главного конвейера крупного автомобильного завода. Основой членения пространства цеха на приемлемые для людей рабочие среды стал цвет. Нейтральная ахроматичная окраска стен и оборудования, мягкий рассеянный свет, исходящий от специально сконструированного потолка сняли хаотичность интерьера, сосредоточив внимание работающих на цветовом выделении ритма операций. Другой пример подобного рода – проект интерьера одного из машиностроительных заводов. Здесь решение было обусловлено случайным сочетанием цветов, характерных для производственных объектов. На их контрасте и благодаря легким передвижным ширмам художники организовали производственное пространство, которое до этого воспринималось как беспорядочное. Другой тип решения использовался для реконструкции заводских территорий, покрытых густой сетью железнодорожных путей и беспорядочно застроенных. В этом случае дороги для людей приподнимались так, чтобы избежать встречи с транспортными путями. Уровень их расположения решался, исходя из задачи обеспечить удобство передвижения между рабочими местами. Во всех этих проектах была, по сути дела, выделена определенная система точек зрения на неупорядоченное производственное пространство. Оно было расчленено на отдельные организованные целостности, и смысл каждой из них стал доступен работающим здесь людям. Соответственно оно перестало восприниматься как сумбурное и непонятное нагромождение предметов, Был найден способ адаптироваться в этой сложности без ее разрушения. Важным направлением студийных разработок была организация городской среды. Задачи такого рода решались для таких городов, как Ашхабад, Львов, Коломна, Красноярск, Новосибирск, Минск, Одесса, Тольятти, Тында и др. Акцентирование в многообразном городском пространстве соразмерных людям целостностей предполагает художественно-проектное объединение технических, эстетических, историко-культурных, социальных оснований. В работе принимали участие такие художники, как В. Плетнев, Ф. Горностаев, 213 Э. Орлова Э. Зайцев, В. Кириллов, В. Колесников, Ю. Волков, Ю. Смыслов, А. Угримов, Е. Костомаров, К. Салиджаков, Л. Фролов и др. Руководили проектной деятельностью Е. Розенблюм, А. Боков, В. Глазычев. Результатом становится репрезентация значений и смыслов разных локусов городского пространства, доступность для освоения их масштабов и динамики, наделение их возможностями быть красивыми, комфортабельными, интересными. Особенности деятельности дизайнера в этом случае связаны с тем, что он не только сам осмысляет и дифференциально оценивает проектируемую среду, но и предлагает образцы своих решений горожанам. Это социокультурное взаимодействие, вовлекающее их в активное освоение своего окружения, в расширение границ реально используемого социокультурного пространства в контексте собственных образа и стиля жизни. При всем многообразии конкретных задач можно выделить некоторые общие проблемные направления, определяющие конструктивные решения художников-проектировщиков. Одно из них связано с тем, что в условиях стандартизации и унификации градостроительства, характерных для 1960–1970-х гг., монотонность жизненной среды вызвала в качестве реакции возрастание интереса к уникальному, индивидуальному в облике городов. В связи с этим перед художниками встал вопрос о том, какие черты определяют неповторимость каждого из них. Другое направление порождалось ориентацией на комфортабельность городских сред. Многомерность и разнообразие социокультурного пространства города определяется рядом факторов: долговременные разностильные архитектурные сооружения и планировки, относящиеся к разным историческим периодам; временные элементы праздничного и повседневного украшения города; сменные визуальные объекты – оформление витрин, афиши, газетные стенды и т. п. Как правило, все это сосуществует котингентным и случайным образом и не складывается в эстетически упорядоченный образ города. Следовательно, художникам следовало понять, как осмысливается и обживается уже существующее городское пространство, и на этом строить свои проектные решения. Содержание проектов обусловливалось конкретными куль- 214 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. турными ресурсами городов. На методологическом уровне задача заключалась в определении приемлемого для горожан сочетания современного и традиционного, природного и культурного в организации городской среды. Надо было сохранить в условиях стандартизации и унификации строительства ее соразмерность человеку; найти соответствующие эстетическим, но не противоречащие экономическим критерии оценки, сочетания старого и нового в архитектурно-художественной организации городского пространства; выявить и акцентировать ценности прошлого и сегодняшние достижения. В ряде случаев сохранившиеся малоэтажные, в том числе деревянные строения не сносились, но размещались во дворах новостроек. Здесь проектировались городские «интерьеры» с небольшими кафе, открытыми выставочными залами и площадками, зелеными насаждениями. Бала реализована идея создания двухуровневой композиции города, объединяющей многоэтажную, урбанизованную среду с многочисленными транспортными магистралями, с одной стороны, и пространства для пешеходного движения, красивые городские пейзажи, малоэтажные дома – с другой. Исторические объекты превращались в знаки своеобразия города, маркирующие новые застройки. Прокладывались сети пешеходных маршрутов, организованных так, чтобы не только связать между собой функциональные точки города, но и сделать такие пути удобными и привлекательными. Важную тему проектирования комфортабельной городской среды составляли места отдыха горожан. В исторических зонах располагались своего рода культурные центры города – театры, музеи, концертные залы. Большое внимание уделялось природным зонам, специально выделяемым (парки, скверы, бульвары) в рамках городского пространства. Эстетические решения такого рода позволяли не только формировать среды, связывающие настоящее и прошлое города. В целом проекты предусматривали художественное осмысление архитектурных и природных объектов, превращение монотонных типовых застроек в эстетически организованные и соразмерные людям целостности. В идеале задачей было преобразование разнородного городского пространства в обжитую многомерную среду с тщательно продуманными переходами между специально выделенными семантическими зонами. 215 Э. Орлова Следует подчеркнуть, что при художественном осмыслении и проектировании предметно-пространственной среды разных масштабов в центре работы находится не только и не столько личность художника, сколько специально организованные процессы социального взаимодействия и коммуникации. На этой основе происходит кристаллизация культурных образцов, связанных с освоением и использованием людьми изменчивого жизненного пространства. С организацией в нем функциональных, эстетических, смысловых динамических целостностей. Заключение В изменчивом социокультурном пространстве люди в процессах взаимодействий и коммуникаций выстраивают определенные рамки, границы, в пределах которых движение приобретает социально значимую упорядоченность, некоторую относительную устойчивость. Начальная стадия такой организации может быть обозначена как культурные образцы, которые со временем могут приобретать статус ценностей и норм. Они становятся социально разделяемыми – в большем или меньшем масштабе – основаниями для совместной активности людей. Они меняются во времени, а в некоторые исторические периоды, как, например, во второй половине ХХ в., такие изменения оказываются особенно заметными. В подобных ситуациях перед исследователем открывается возможность воочию наблюдать не только, как происходит критический пересмотр привычных представлений и культурных паттернов. Становится очевидным формирование новых способов решения носителями различных субкультур одной и той же проблемы (в данном случае самоопределения в социокультурной реальности). Это одна из важных задач освоения людьми изменившегося окружения: трансформировать его элементы в подконтрольную жизненную среду. Речь идет об установлении индивидуальных или групповых границ в социокультурном пространстве, стремлении расширить или сдвинуть их, определить образ и стиль жизни в этих пределах. Люди решают подобные проблемы индивидуально и совместно. И образцы таких решений воплощают в контексте 216 Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. своего повседневного существования. Подобные инновации – это обычно не системы отрефлексированных идей и форм активности. Это скорее своеобразные культурные «образы», включающие в себя определенные наборы чувств, представлений, действий; нечто достаточно подвижное и многозначное, чтобы быть полностью определенным и социально оцененным, и в то же время достаточно заметное, чтобы быть зафиксированным в социокультурном праксисе. В данном случае именно такие образцы были предметом рассмотрения. Искусство было выбрано как область социокультурного пространства, привилегией которой является демонстрация культурных новшеств широкой общественности. Пользуясь преимуществом публично репрезентировать результаты своих поисков, художники (в широком смысле слова) предлагают аудитории решения социально значимых проблем, выраженные художественными средствами. Судьба социокультурных образцов складывается по-разному. И надо сказать, отнюдь не обязательно в соответствии с эффективностью решений, составляющих их содержание. В данном случае социокультурная практика оказалась таковой, что представленные новшества не были освоены и оценены тем количеством людей, которое необходимо, чтобы обеспечить им статус устойчивых культурных ценностей. Более примитивные образования, характерные для массовой культуры, более простые и случайные ответы на проблемную ситуацию вытеснили их из публичного социокультурного пространства искусства. Тем не менее, выявить в культуре недалекого прошлого некоторые удачные образцы преодоления проблемы, показать, что они существовали как определенный культурный дискурс, доказать, что индивидуальное и групповое самоопределение в условиях нарастающей социокультурной неопределенности возможно. Но не как пассивное приспособление к сложным и динамичным условиям, а как активное их освоение и конструктивное взаимодействие с ними – вот что было основной задачей представленных выше рассуждений. 217 Э. Орлова Литература Berger P., Luckman T. The Social Construction of Reality. New York: Doubleday, 1966. Geertz K. Interpretation of Culture. New York, 1973. Lefebvre H. La production de l’espace. Paris: Anthropos. 1974. Hassan I., Hassan S. (eds.) Innovation / Renovation. New Perspectives on the Humanities Madison. 1983 Китаев-Смык Л.А. Психология стресса. М.: Академический проект. 2009. Орлова Э.А. Современная городская культура и человек. М.: Наука, 1987. Орлова Э.А. Художественное проектирование как мировоззрение // Проблемы дизайна. М.: НИИ теории и истории изобразительного искусства Российской академии художеств. 2011. Розенблюм Е. Художник в дизайне. М.: Искусство, 1974. А. Марков Жанровая природа «Занимательной Греции» М.Л. Гаспарова: после советской пайдейи В статье анализируются контексты возникновения самого известной российской научно-популярной книги в области гуманитарных наук. Сам жанр этой книги воплотил противоречия переходного периода от советского времени к постсоветскому, соединяя следование советскому литературному канону с постсоветскими и постмодерными жанровыми поисками. Ключевые слова: Гаспаров, «Занимательная Греция», научно-популярная литература, советское образование, история гуманитарной науки в СССР. Две наиболее известных книги М.Л. Гаспарова, «Записи и выписки» и «Занимательная Греция», обычно характеризуются как нон-фикшн. Вместе с тем, в этих книгах встречается много пародийных приемов, имитаций дидактической художественной литературы: рубленые фразы, афоризмы, употребление эпитетов – все это сближает детскую книгу о Греции с записками опытного взрослого человека. Но это сближение не по типу «сказки для взрослых», как травестия детских сказок с учетом взрослого опыта, но по типу, наоборот, © Марков А.В., 2016 А. Марков романа для детей, когда возможности пародирования морального дискурса, имеющиеся в «большом» романе, проявляются и в детской литературе уже как способ создания увлекательного мира, в котором морализация не очень уместна. Книга «Занимательная Греция» создавалась в конце 1970-х годов, для «Детгиза». К сожалению, архивы «Детгиза» недоступны, и что именно послужило причиной невыхода книги, установить не удалось. Вероятно, крайне скептическое отношение к войнам, яркие описания поражений, совершенно не соответствовали тем ставкам, которые делал СССР в своей внешней политике с началом афганской кампании. Особенно непривлекательной смотрелась идея похода ахейцев на Трою как высадки десанта, причем неудачной, десанта, не способного в течение 10 лет взять город – явный провал десанта в Афганистане оказывался ближайшим контекстом. Но возможно, что книга не подошла и просто из-за слишком подробного рассмотрения античной философии, религии и социальной жизни (в частности, положения женщин) – эти темы были явно табуированы в детской литературе, и допускались только в одном контексте – древнегреческие прорывы в науке, которые и позволили оспорить «ложное сознание». С жанровой точки зрения «Занимательная Греция» – это роман определенного типа, восходящий к «Робинзону Крузо» и находящий немало продолжений в ХХ веке. Такой роман делится на три части: экспозиция, повествующая о разгроме, поражении, попадании на необитаемый остров (у Гаспарова это понимание «Илиады» как бесславного поражения греческих войск под Троей, с фантастической историей взятия Трои), основная часть, представляющая собой историю воспитания не как развития чувственности (как было бы в романе воспитания), а как развития умений, практических навыков, ловкости и сметливости (концепция греческой культуры как замкнутого «космоса» получает здесь материалистическое обоснование), и финал, в котором появляются агенты обыденности, встраивающие героя обратно в цивилизацию. «Занимательная Греция» как роман интересен тем, что там финала два – македонский и римский, причем македонский построен по принципу классической трагедии (Демосфен как гибрист и Александр как бог из машины), а римский – по принципу комедии (благополучие греческого наследия в Риме оборачивается просто понятностью общих мест, а механика исторических 220 Жанровая природа «Занимательной Греции» М.Л. Гаспарова... конфликтов у Полибия превращается в утопию, как и положено в комедии аристофановского типа). Такой двойной финал служит сразу нескольким целям: раскрывает внутреннюю структуру комедии и трагедии, что невозможно было сделать в основном повествовании, создает впечатление открытого финала «романа», но при этом так, что научно-популярный рассказ не кажется незаконченным, наконец, еще раз акцентирует познавательный, интеллектуальный характер классических драматических жанров (почему и религиозный смысл трагедии описывается в ЗГ не как иррационализм людей того времени, а как «способ чтить бога Диониса», как решение технологической задачи). Как роман приключенческого типа, «Занимательная Греция» противостоит историческим романам, свысока относящимся к людям былых эпох, «недостаточно развитым». Вместе с тем, чтобы разобраться в литературном статусе «Занимательной Греции», равно как и «Записей и выписок», одного жанрового анализа недостаточно. Необходимо реконструировать тот постсоветский контекст, в котором данные произведения стали фактами литературной жизни. Это был прежде всего контекст резкой институциональной перестройки литературной жизни. В советское время литературная жизнь четко делилась на авангард, представленный толстыми журналами и наиболее прогрессивными издательствами, и арьергард, состоящий из многочисленных сетей институционализированных практик, от Союза Писателей до читательских клубов и школьного образования. Авангард привлекал именно как область производства новых идей, а арьергард представлял собой рутину, при этом именно в арьергарде реализовывалась потребность в самоуважении: членство в Союзе Писателей, издание книги хотя бы в местном издательстве, доступ к номенклатурным благам. В последние годы советской власти тиражи журналов выросли благодаря публикациям прежде недоступных текстов: возникли новые формы глянцевого исторического журнала («Наше наследие», «Родина») и духовно-просветительского журнала («Литературная учеба», повысившая тираж благодаря библейским переводам). М.Л. Гаспаров писал по заказу этих изданий, и эти статьи составили один из разделов «Записей и выписок». Но по экономическим причинам в 1992–1993 гг. вся эта система рухнула, и возникла новая точка сборки литературной жизни: премии, такие как «Букер» и «Антибукер». Сам институт премий был 221 А. Марков инновационным, но именно такая инновационность провоцировала тогдашнюю, весьма хулиганскую по своим манерам критику, на замечания вроде того, что проза старого типа, представляемая на премию, «сентиментальна и сентенциозна». Стремление М.Л. Гаспарова представить сентенции как наиболее сентиментальную, чувствительную сторону своей природы – своеобразный ответ на эту грубость времени. И именно с «Записями и выписками» пришлось разбираться критике, решая, можно ли было эту книгу премировать как роман. «Занимательная Греция», не будучи соотнесена с этой «взрослой» прозой, стала рассматриваться не как роман, но как отдаленное от литературной политики явление. Но вслед за критическими демаршами произошло еще одно важное событие. Книга М.Л. Гаспарова «Занимательная Греция» вышла осенью 1995 года, а весной 1996 г. в журнале «Новое литературное обозрение» прошла дискуссия филологов и философов. Лидером философов выступил В.А. Подорога, который объявил, что традиционными филологическими методами нельзя изучать литературу ХХ века, в которой произошла катастрофа языка, а значит, и катастрофа филологии. В свою очередь, филологи, неформальным лидером которых был М.Л. Гаспаров, радикализовали свою позицию, заявив, что филология служит не столько бытовому, сколько дисциплинарному пониманию, стоящему выше всяких катастроф: не бытовому «диалогу», но принципиальному установлению «границ непонимания». Фактически филологи выиграли этот спор, с точки зрения тогдашнего читателя, который в условиях распада привычных социальных структур, не желал думать о катастрофе языка, но напротив, искал твердой ценностной опоры в читательском опыте. Поэтому парадоксальным образом книга, писавшаяся для «Детгиза», стала восприниматься как научная, и почти общим местом стало противопоставлять «заумь» приверженцев деконструкции и французской теории, усложненную терминологию и синтаксис адептов этой философии простоте и ясности «Занимательной Греции». Эхо этого спора потом многократно раздавалось, философы круга Ad Marginem брали реванш и говорили, что невозможно противопоставлять «Занимательную Грецию» Лакану и Деррида. При этом не ставилась под сомнение эта оппозиция, спровоцированная спором в «НЛО»: сложный рефлексивный язык философской теории против простого и органического языка добро- 222 Жанровая природа «Занимательной Греции» М.Л. Гаспарова... совестного филологического исследования. «Занимательная Греция» была воспринята не как детская книга, не как продолжение традиции Н. Куна, но как пример филологической добросовестности в отборе и классификации материала. И здесь нам нужно поставить последний вопрос: каким образом «Занимательная Греция» была воспринята не как популяризаторский, а как исследовательский текст. Мы видим здесь две причины, связанные как раз с позднейшей публикацией «Записей и выписок» (в «НЛО» в 1997–1998 гг. на последних страницах каждого номера, отдельной книгой в 2000 г.). В «Записях и выписках», по сути, происходит вполне марксистский спор с «ложным сознанием», но только его носителями оказывается «я», наивное, допсихоаналитическое «я», инфантильное, и потому воспринимающее ложные образы. Скорее всего, здесь на концепцию М.Л. Гаспарова повлияло общение с Н.С. Автономовой и ее версия марксистского психоанализа, искусно обыгранная в скептической афористике «Записей и выписок». Но так как подлинной критики «я» в обществе не происходило, то «Записи и выписки» были восприняты как художественный текст, а «Занимательная Греция», тоже выносящая «я» за скобки, оставляющая читателя перед пестрой россыпью материала, как критика ложных представлений уже на конкретном историческом материале, а не внутри жизненных ситуаций «Записей и выписок». Во-вторых, «Записи и выписки» во многом воспроизводят строение первой части «Слов и вещей» Мишеля Фуко, который исследовал, как неспособность возрожденческого сознания справиться с разнородной множественностью вещей приводит к тому, что первоначальные попытки ценностно объединить разлетающийся в стороны мир, создать универсальные правила гуманитарного знания как герменевтического проваливаются, и формируются «дискурсы» просвещенческого типа, связанные уже со специализацией гуманитариев, а не с их былым универсализмом. Так и у М.Л. Гаспарова статьи о «филологии как нравственности» сменяются специальными переводоведческими, стиховедческими и прочими заметками: в пределах «Записей и выписок» и происходит такой переход от Возрождения к Просвещению через барочную прихотливость афоризмов. Обычно российский гуманитарий с советских времен больше симпатизирует Возрождению, как эпохе свободы и творчества, эпохе собирания культурных смыслов, а не их критики. Поэтому «Занимательная Греция», 223 А. Марков в которой неспособность справиться с разнородной множественностью не принадлежит исследователю, а встроена в сюжет романного типа о кризисе и крушении греческой культуры, была воспринята как возрожденческая книга, спасающая Возрождение, что резонирует с интеллектуальным бестселлером В.В. Бибихина «Новый Ренессанс» (1998). Так «Занимательная Греция» и стала восприниматься как образец идеальной филологии, причем филологии допросвещенческой – критика «диалектики просвещения» (если иметь в виду название знаменитой книги Хоркхаймера и Адорно, их критическую программу) шла стихийно, а не рефлексивно. 2. Научные семинары РАШ Е. Пчелов Лунная карта М.-Ф. ван Лангрена в истории науки и культуры В статье рассмотрена история лунной номенклатуры в первой половине XVII в. и выявлены принципы формирования названий лунных объектов на карте Луны М.-Ф. Ван Лангрена. Ключевые слова: карта Луны, история астрономии, селенография, астронимика. Начало формирования номенклатуры лунных объектов относится к первой половине XVII в., когда происходили революционные изменения в астрономической науке в целом. Одновременно © Пчелов Е.В., 2016 Е. Пчелов с этим начался новый этап астронимики – по сути, первый после эпохи эллинизма. Названия звездного неба отражали как научные, так и культурные особенности своего времени – в полной мере это относится к селенографии и селенонимике, несколько ономастических традиций которых были заложены на протяжении середины 1640-х – начала 1650-х гг. Именно тогда зародились те принципы наименования ряда внеземных объектов, которые стали определяющими для астронимики на несколько столетий вперед. При этом некоторые из этих принципов были не вполне осознаны последователями, но в основе своей функционировали очень долго и в некоторых своих проявлениях сохраняются по сей день. Между тем, в отечественной историографии почти нет специальных исследований, посвященных такому интересному явлению, как селенография и селенонимия первой половины XVII в., а имеющиеся работы лишь в самых общих чертах описывают этот процесс, без особенной детализации и анализа, а зачастую и с существенными ошибками, кочующими из публикации в публикацию. Насколько можно думать, первая карта Луны была составлена еще в дотелескопический период выдающимся английским ученым, энциклопедистом по своим интересам и занятиям, крупным физиком и придворным врачом Елизаветы I Уильямом Гильбертом (1544– 1603). Временем около 1600 г. датируется незаконченная рукопись Гильберта «О нашем подлунном мире. Новая философия», оригинал которой хранится в Британском музее. Рукопись была опубликована в 1651 г. в знаменитом амстердамском издательстве «Эльзевиров». В этой рукописи есть и карта Луны1. На ней переданы самые общие черты лунной поверхности, а именно – темные пятна, выделенные контуром – то, что собственно и можно наблюдать невооруженным глазом. При этом участки эти переданы неточно и даже неверно, лишь в самых общих очертаниях, поэтому сопоставить гильбертовские названия деталей лунной поверхности с более поздними можно лишь приблизительно. Да и сама система названий Гильберта очень малочисленна и исключительно условна по своему содержанию. Так, Krogt P. van der. Das “Plenilunium” des Michael Florent van Langren: die erste Mondkarte mit Namenseinträgen // Cartographica Helvetica. Bd. 11–12, 1995. Heft 11. S. 44–45. 1 226 Лунная карта М.-Ф. ван Лангрена в истории науки и культуры среди названий есть Длинный остров, Южный континент, Западная страна, Северный остров, Средилунное море (прямая аналогия с географией) и т. п. Существенно отметить, что Гильберт счел темные участки поверхности – сушей, а светлые – водой. Иными словами, в удельном соотношении суши и моря на лунной поверхности он видел прямую аналогию с Землей. Важно подчеркнуть, что после плавания Магеллана и других путешественников стало очевидно, что море занимает бóльшую часть земной поверхности, нежели суша, а не наоборот, как думали раньше. По-видимому, вторая по времени карта Луны принадлежит другому английскому ученому Томасу Гарриоту (1560–1621), математику, астроному и путешественнику. Есть сведения, что Гарриот проводил телескопические наблюдения Луны еще до Галилея, а именно с 26 июля 1609 г. (Галилей начал наблюдения в конце ноября), и делал зарисовки ее поверхности2. Временем около 1611 г. датируется карта Луны, сделанная им, но так и не опубликованная3. В настоящее время рукописи Гарриота находятся в частной собственности. Темные участки поверхности Луны Гарриот считал водным пространством, а кратеры на них – островами. Галилео Галилей (1564–1642) начал наблюдения Луны с 30 ноября 1609 г. и сделал пять рисунков лунной поверхности, видной в объектив телескопа. Эти рисунки были опубликованы в марте 1610 г. в «Звёздном вестнике» (Sidereus nuncius. Venezia, 1610). Никаких названий для деталей поверхности Луны Галилей не предлагал. Христоф Шейнер (1575–1650) в 1619 г. опубликовал рисунок Луны в фазе первой четверти. Наконец, довольно подробную карту Луны издал в своей книге Oculus Enoch et Eliae, sive Radius sidereomysticus («Глаз Еноха и Илии, или Радиус звёздномистический». Антверпен, 1645) Антониус Мария Рейта (Ширлеус де Рейта) (1604–1660). Однако на этой карте названия отсутствовали. Более схематичные рисунки Луны, сделанные в 1645 г., опубликовал Франческо Фонтана (1580 – ок. 1656) в своей книге Novae coelestium terrestriumq[ue] rerum observationes, et fortasse hactenus non vulgatae. (Неаполь, 1646). В силу крайней схематичности изображений о каких-либо наименованиях здесь и речи быть не могло. 2 3 http://www.federalspace.ru/main.php?id=2&nid=5212 http://telescope400.org.uk/harriot-maps.htm 227 Е. Пчелов Первая же опубликованная подробная карта Луны с целой системой наименований принадлежит бельгийскому астроному Микаэлю Флоренту ван Лангрену (1598–1675), служившему Королевским космографом и математиком испанского монарха Филиппа IV. В 1645 г. эта карта была издана в Брюсселе под названием Plenilunium (Полнолуние)4. Именно Лангрен (в противоположность Гильберту и вслед за Гарриотом, о рукописях которых он, по-видимому, не знал) обозначил светлые участки лунной поверхности как Земли, а тёмные участки – как Моря. Иными словами соотношение водной поверхности и суши на Луне оказалось аналогично подобному соотношению на Земле, как это представлялось в домагелланов период. Лангрен разработал первую масштабную номенклатуру «земель» и «морей». Названия земель были связаны с разного рода достоинствами и позитивными понятиями. Располагались они следующим образом: на севере Земля Славы, южнее ее слева направо – Земля Труда и Земля Мужества (Доблести), у северо-восточного края – Земля Мудрости (Труд, Доблесть и Мудрость, увенчанные Славой). Затем в южной части, где преобладает светлая поверхность, слева направо – Земля Правосудия, Земля Благородства (самая обширная из всех), Земля Умеренности и Земля Мира. Таким образом, Слава как бы увенчивала всю эту систему, а Мудрость считалась одним из наиболее значимых качеств, поскольку также занимала на карте верхнее положение. Правосудие и Мир сопровождали Благородство, а Мужество и Труд устремлялись к Славе, вместе с Мудростью оказываясь ее источниками. Номенклатура морей была более разнообразной. В ней сочетались названия нескольких типов – в честь личностей, в честь стран и народов, и в честь профессий и понятий. Самое крупное «водное» пространство, в западной части лунной поверхности, Лангрен назвал в честь своего покровителя, испанского короля Филиппа IV – Океан Филиппикус (ныне Океан Бурь). К океану с севера примыкало Море Австрийское (Море Дождей), а с юга – еще три моря: Море Венецианское (Море Влажности), Море Народа (ныне не выделяемое) и Море Бурбонское (Море Облаков). Филипп IV принадлежал к 4 Krogt P. van der. Op. cit. S. 45–49. 228 Лунная карта М.-Ф. ван Лангрена в истории науки и культуры австрийской по происхождению династии, а был женат на принцессе из Дома Бурбонов. Через Католический Пролив (Залив Зноя и Море Паров) в центральной части лунной поверхности Океан соединялся с Морем Евгении (Морем Ясности), которое как бы служило парой к Океану в восточной части лунной поверхности. По-видимому, это море было названо Лангреном в честь инфанты Изабеллы Клары Евгении Испанской (1566–1633, тетка Филиппа IV), которая была наместницей Испанских Нидерландов, т. е. правительницей той страны, где жил и работал ученый. С севера к Морю Евгении примыкало Озеро Знания (Озеро Сновидений), которое соседствовало с Землей Мудрости. На севере между Океаном Филиппа и Морем Евгении простиралось Море Астрономическое (Море Холода), соседствовавшее с Землей Мудрости на востоке и с Землёй Славы на севере. Южнее Моря Евгении находились Море Бельгийское (Море Спокойствия), Залив Батавский (латинское название Нидерландов, Море Нектара) и Море Лангрена (Море Изобилия). Единственное название водной поверхности, идентичное географическому, находилось на крайнем востоке лунного диска – это овальное Море Кризисов, названное Лангреном «Чёрным» или «Каспийским». Система Лангрена имела строгую логику: два центральных темных пятна, большое на западе и меньшее на востоке, были названы в честь августейших покровителей ученого – короля Филиппа и инфанты Евгении, и олицетворяли Испанию и Нидерланды. Обе части были объединены католической верой (Католический Пролив занимает на карте центральное положение), и, наконец, в самом верху помещались названия, связанные со знаниями и астрономической наукой. Названия земель носили абстрактный, «качественный» характер, названия морей – индивидуальный и географический. Таким образом, между этими двумя типами названий существовала принципиальная разница. Названия кратеров, данные Лангреном, также представляли собой систему. В северной и северо-восточной части лунного диска, где обозначены Море Астрономическое, Земля Мудрости и др. наименования подобного рода, кратеры были названы в честь ученых, пре- 229 Е. Пчелов имущественно астрономов. Это ученые Античности, Средневековья и более позднего времени, вплоть до современников Лангрена: Пифагор, Архимед, Гиппарх, Птолемей, Фалес, Арат, Евклид, Тимохарис, Аристарх, Гипатия и др.; Альбатегний (ал-Баттани); Региомонтан, Коперник, Браге, Кеплер, Гюйгенс, Гассенди, Декарт и др. Некоторые кратеры в честь учёных встречаются и в южной части лунной поверхности, но преимущественно рядом с их «национальными» морями (около Моря Венецианского – кратеры Маджини и Галилей, вокруг Моря Лангрена – кратеры Лангрен, Венделин и Снеллиус). Важно подчеркнуть, что идеологические предпочтения не влияли на систему наименований Лангрена (Галилей уже тогда был осуждён инквизицией, почётное место в ряду ученых заняла и Гипатия, погибшая от рук христиан). Географическая и хронологическая последовательность в расположении этих названий не прослеживается. Центральную часть лунной поверхности занимали кратеры, расположенные на Земле Благородства и названные соответственно в честь монархов и аристократов: Филипп IV (ныне кратер Коперник), Балтазар (инфант, сын и наследник Филиппа) (Кеплер), Изабелла, королева Испании (Манилий), папа Иннокентий X (Птолемей), император Фердинанд III (Гиппарх), французский король Людовик XIV (Альфонс), его мать Анна Австрийская (Арзахель) и Мазарини (Альпетрагий), датский король Кристиан IV (Пурбах), шведская королева Христина (Вальтер), английский король Карл I Английский, польский король Владислав IV (Тихо), правители Пармы, Саксонии, Лотарингии, Бранденбурга и т. д. В сочетании с названиями Земель Благородства, Правосудия и Мира, они служили олицетворением хорошего, достойного правления. Очень большое число кратеров было названо Лангреном в честь знатных фамилий: Медичи, Барберини, Памфили, Киджи, Пикколомини, Нассау, Изенбург, Аренберг, Конде, Дориа, Вельф, Кроа, Сегюр, Оксеншерна, Конецпольский и др. Тем самым, номенклатура кратеров, созданная Лангреном, носила интернациональный характер и охватывала бóльшую часть европейских стран, прежде всего (хотя и не только), католических. Такое верноподданичество было вполне в духе времени и не выглядело из ряда вон выходящим. Один из крупных кратеров в северной части Луны был назван в честь столицы католического мира – Рим (ныне Архимед). 230 Лунная карта М.-Ф. ван Лангрена в истории науки и культуры Итак, Лангрен предложил целый ряд важных нововведений, некоторые из которых впоследствии стали традицией в селенографии и селенонимии. Он распределил пространство суши и воды между светлыми и темными участками Луны так, как оно сохраняется в лунной номенклатуре и сейчас. В системе наименований участков поверхности он разделил названия понятийные (высших достоинств) и названия территориальные и кратологические (земной власти). Он предложил наименование кратеров в честь конкретных личностей, в т. ч. и ученых. И, наконец, он ввел в селенонимию отдельные элементы топонимии, т. е. географические названия, типа кратера Рим и Черного (или Каспийского) моря. Всего карта Лангрена включала 322 наименования. Из них до нашего времени дошли только названия кратеров Лангрен, Пифагор и Эндимион. В. Листов Наполеоновские войны и мотивы синематизма в русском сознании XIX века Ключевое понятие, которым объединены предлагаемые наблюдения – синематизм. Напомним: оно принадлежит С.М. Эйзенштейну и обобщает те динамические особенности старших по отношению к кинематографу искусств, которые подводят собственно к экранным искусствам. Создатель классических фильмов и один из основоположников теории кино, Эйзенштейн считал, что многие эстетические признаки будущего экрана возникли и развивались задолго до исторического сеанса 1895 года на бульваре Капуцинок в Париже. Но, думается, суждение Эйзенштейна распространяется не только на область искусства. Термин мастера – шире. Синематизм, еще никем не осознанный и никак не названный, проникает в общественное сознание, становится мощным предвестником экранных проекций ХХ–ХХI столетий. Исходной точкой для нас послужил один эпизод известного компилятивного труда М. Забылина, собравшего обширный © Листов В.С., 2016 Наполеоновские войны и мотивы синематизма... материал о русских обрядах, преданиях и суевериях. В 1880 году труд этот был напечатан в Москве1. В разделе «Святки» составитель много внимания уделяет гаданиям – как святочным, так и не связанным с этим зимним праздником. Особый акцент сделан на попытках узнать судьбу с помощью свеч и зеркала. Вот что мы узнаем: «К этому гаданью вообще способны нервные, впечатлительные особы с воображением; но больные, истерические, ипохондрики не должны браться за это дело, потому что испуг от виденного может потрясти организацию. Приведем один случай, описанный покойным профессором Русской Истории Михайлом Петровичем Погодиным, почерпнутый им из записок одной известной ему графини А. Д. Б., которая в свою очередь получила этот рассказ от Е.О. В 1807 году в обществе подруг Е.О., в доме помещика, зашел разговор об опасностях и трудах близких сердцу отсутствующих, бывших в армии. Известий никаких в деревне. Между молодыми девушками зашла речь о гадании в зеркало; одни не верили, другие сомневались в способе гадания, а некоторые верили, и одна из подруг обратилась к хозяйской дочери, чтобы та погадала на зеркале. «Посмотрите-ка, где теперь мой брат, и что с ним теперь?» – просила подруга. Хозяйская дочь уставила зеркало и села при известной обстановке, прочие подруги расположились поодаль… Долго молча сидела гадальщица, и всё было бесплодно, так, что некоторым это стало надоедать, как вдруг заговорила: – Вот, вот, туман сходит со стекла, вот лесок, песчаный берег, река, большая быстрая река! Господи, сколько народу! Всё войска… лагерь, солдаты, пушки, кони на обоих берегах. Что так суетятся у подошвы горы, на самом берегу? Кажется, всё штабные тут… А, отчалила лодка с того берега, в ней маленького роста генерал сидит: вот плот по средине реки, другая лодка причалила, смотри! [Забылин М.] Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия / Собр. М. Забылиным. М.: Изд. книгопродавца М. Березина, 1880. 607 с. Репринтное воспр.: М.: Совместное советско-канадское предприятие «Книга принтшоп», 1990. 1 233 В. Листов Е.О. подошла и стала за стулом подруги; посмотрела в зеркало и увидела то же самое. Вот и другой генерал взошел на плот, он повернулся… – Государь! – вскричала хозяйская дочь и сама вскочила, пораженная удивлением. Это событие было 13 июня в день Тильзитского свидания двух императоров: Александра I и Наполеона I, о котором уж конечно никто не думал, не гадал, а тем более эти молодые девушки»2. В русле дальнейших наблюдений традиционный исторический комментарий здесь не требуется. Можно заметить только, что изложенный сюжет проделывает путь от провинциальной барышни Е.О. к графине Антонине Дмитриевне Блудовой (А.Д. Б), от нее к известному историку М.П. Погодину. На записи Погодина М. Забылин и основывает приведенный рассказ. Определимся сразу: нас не будет интересовать фактическая достоверность сообщаемого – действительно ли состоялся сеанс гадания в деревенской усадьбе? Что видели барышни в зеркале при зыбком свете свеч? Какого рода коммуникация могла возникнуть тут между прусским Тильзитом и неназванным русским уездом? Все это очевидные вопросы, которые в пределах работы не ставятся и – тем более – не решаются. Заметим: стеклянное зеркало, как предмет повседневного обихода, появилось на Руси, видимо, не ранее ХШ века. Старообрядцы в XVI–XIX столетиях полагали зеркало предметом греховным, полученным человеком от дьявола. Подтверждением тому служила легенда о пустыннике, который решил испытать, верна ли евангельская заповедь «Просите, и дано будет вам» (Матф. 7:7). Старец пошел в столицу и попросил руки царской дочери. Принцесса удивилась, но придумала старцу испытание: пусть он принесет вещь, в которой она, принцесса, могла бы видеть всю себя. Дальше, по легенде, старец оказывает услугу черту, и тот награждает его зеркалом. Увидев в нем самого себя, дряхлого и немощного, пустынник уже не хочет жениться, но само зеркало дарит царской дочери3. 2 3 Там же. С. 25–26. Там же. С. 265–266. 234 Наполеоновские войны и мотивы синематизма... Вплоть до ХХ века самые набожные старообрядцы не вешали в домах зеркал, полагая, будто тем самым держатся от греха подальше. Гаданье с помощью зеркала – как, впрочем, и всякое гаданье – почиталось в православии деянием сомнительным, неправедным. Оно как бы посягало на провозглашаемую христианским учением неисповедимость путей Господних. Язычникам, еретикам и грешникам помогала заглядывать в будущее нечистая сила. Поэтому, прибегая к гаданию, полагалось снимать наперсный крест. Однако тильзитский случай – особенный. В нем соблюдены все признаки гадания, но результат далеко не соответствует ни ожиданиям гадальщиц, ни традиционным формам, в которых, по понятиям того времени, должны проявляться сверхъестественные силы. Девица, озабоченная судьбой своего брата, не получает лично о нем никаких сведений. Немое изображение, никак не расшифрованное словесным пояснением, не дает возможности судить о времени и месте происшествия. Единственным хоть как-то документирующим признаком является для барышень знакомое им по портретам лицо императора Александра Павловича. Атрибуция сюжета, видимо, произойдет позже, когда в деревенский помещичий дом придут газеты с описанием тильзитской встречи императоров Наполеона I и Александра I на плоту посреди Немана. В наш век, век виртуальной культуры, такое происходит сплошь и рядом: экранные новости приходят много раньше, чем газетные. В этой связи напрашивается возможность рассмотреть описание виртуального («зеркального») изображения не как мистического озарения девиц, а как покадровую запись некоего экранного репортажа. Она могла бы выглядеть примерно так: Над неким водным пространством рассеивается туман (Общ). Песчаный берег реки (Общ.). На берегу военный лагерь (Общ). Солдаты (Средн.). Пушки, кони (Средн.) Штабные чины у подошвы горы (Средн.). От берега отчаливает лодка (Средн.) В лодке – низкорослый генерал [Бонапарт] (Крупн.). Плот не середине реки (Средн.). 235 В. Листов Лодка причаливает к плоту (Средн.) Лодка с другого берега причаливает к плоту (Средн.). Другой генерал всходит на плот (Крупн.). Генерал поворачивается лицом к объективу [Александр I] (Крупн.) Тут вполне традиционное чередование планов разной удаленности от объекта – общего, среднего, крупного. Крупные планы нормально акцентируют кульминационные моменты – отплытия лодок, вступления на плот августейших особ. Общие и средние планы дают зримое понимание обстановки. Маленькая проговорка одной из девиц о лодке Наполеона, отчалившей с того берега, может быть, дает понятие о воображаемой камере (или одной из воображаемых камер?) установленной на берегу, занятом русскими войсками. Всё это не привлекало бы внимания, если б не было замечено в 1807 году и опубликовано в 1880-ом. Тильзитская встреча на Немане произошла почти за 90 лет до сеанса на парижском бульваре Капуцинок – не только кинокамеры, но и фотографического аппарата в наполеоновские времена ещё не было. Сего не довольно, как сказали бы современники девицы Е.О. В записи прослеживается то, что мы сегодня назвали бы акцентированным движением внутри кадра. Зрительницы узнают государя Александра I только тогда, когда безвестный генерал поворачивается к ним (к «объективу»?) лицом. С точки зрения истории экранных искусств описание встречи на плоту сильно обгоняет время. Такого рода хронологические аберрации известны. Например, ещё в конце ХVI века во Франкфурте- на-Майне некий Иоганн Шпис издал «Народную книгу», в которой рассказана «История о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике». Это легенда о догетевском Фаусте, полная чудес и невозможных приключений. Знающийся с нечистой силой доктор желает видеть воочию весь известный к тому времени европейцам мир – от Кавказа до Атлантики, от Балтики до Средиземноморья. Для этого Мефостофиль (так в книге) превращается в крылатого коня и пролетает с Фаустом десятки крупных европейских городов: Париж, Майнц, Неаполь, Венеция, Падуя, Рим, Константинополь, Вена, Краков, и многие другие. Доктор со своим спутником побывал в Англии, Испании, Дании, Индии, 236 Наполеоновские войны и мотивы синематизма... Персии. Все это увидено как бы «своими глазами», описано как реальные картины4. Немецкая легенда о Фаусте, понятно, имеет в основе народную мечту о всеведении и всевидении. Но в Германии, как и в России, исполнение этой мечты связывается с опасностью подпасть под влияние нечистой силы. Крылатый конь и зеркало равным образом суть подарки сатаны. Человек на какое-то земное мгновение обретает всемогущество Бога, а затем снова впадает в ничтожество и наказывается за свою дерзость. Легенды о пустыннике, Фаусте и, отчасти, рассказ о гадании барышень, можно объединить не только по признаку волшебных явлений, но и по более важным для нас мотивам – мотивам воздействия на человеческое сознание. В замечательной книге М.И. Андрониковой «Сколько лет кино?»5 сформулирована и развита весьма плодотворная мысль: история экранных искусств начинается вовсе не тогда, когда братья Люмьер изобрели свои аппараты – съемочный и проекционный. Истоки этой истории надо искать в глубокой древности, еще в пещерные времена, когда человек увидел и почувствовал некую эстетическую составляющую в движении и в картине, отражающей это движение. Кино началось в тот миг, когда первобытный художник изобразил на скальной поверхности фигуру бегущего оленя. На наш взгляд, основная заслуга М.И. Андрониковой состоит в том, что ей удалось отделить древнее искусство подвижного изображения от бегающей картинки, получаемой с помощью оптики и электричества, химии и механики, электроники и радиоволн. Конечно, тут не надо чересчур упрощать. Например, сказку о ковре-самолете необязательно рассматривать как веху в истории авиации. Но в области искусств, где граница между реальным и воображаемым часто условна и неясна, подобные построения могут быть вполне корректны. Возможный спор о том, являются ли долюмьеровские века историей кино или его предысторией, мы с удовольствием оставляем ревнителям чистоты терминологии. Это, по сути дела, кажется, ничего не меняет. Легенда о докторе Фаусте / Изд. подг. В.М. Жирмунский. 2-е изд. М.: Наука, 1978. С. 64–71. 5 Андроникова М. Сколько лет кино? М.: Искусство, 1968. 4 237 В. Листов По множеству художественно осмысляемых фактов – от динамического пещерного рисунка до люмьеровского «Прихода поезда» – можно проследить, как человечество постепенно дорастало до понимания нового искусства, ещё не имеющего не только технического обеспечения, но и названия. Даже оставаясь, в основном, в пределах приведенных примеров, можно попытаться наметить умственный путь, ведущий европейцев от воображения примитивных форм восприятия невидимой действительности к более высоким и сложным способам такого восприятия. Евангелист, повествуя об искушении Иисуса, рассказывает, как дьявол предлагает Ему «все царства мира и славу их». Он, дьявол, показывает Спасителю эти царства. А для того всего лишь приводит Искушаемого «на весьма высокую гору» (Матф. 4:8). Дьявольский аппарат еще не изобретен, а уже мысленная его модель стремиться вверх, откуда, якобы, можно обозреть весь мир. Заодно выявляется вся узость, миниатюрность тогдашнего освоенного мира. Христос не поддается искушению. А Фауст – поддается. Но фантазия немецкой «Народной книги» не идёт дальше волшебного крылатого коня, с седла которого человек озирает все земные царства. Сходство обоих примеров, в частности, состоит в том, что зритель чудесным образом обретает недоступные точки, с которых видны объекты, скрытые от глаз простых смертных. Еще нет никаких понятий о виртуальных образах предметов и явлений. Использование в обиходе стеклянного зеркала становится крупным шагом в освоении виртуального пространства/ времени. В зеркале отражение объекта как-никак отделено от его вещественной природы и обретает самостоятельное существование. Важно и то, что система зеркал дает возможность увидеть объект, недоступный обозрению впрямую. Разностороннее применение этой возможности известно давно. Так, в знаменитой мушкетерской трилогии А.Дюма-отца есть малозаметное действующее лицо – портной Персерен, шьющий парадные одежды придворным молодого Людовика Х1V, современникам виконта де Бражелона. Трудность работы портного состоит в том, что высокородные клиенты недовольны, когда мастер, снимая мерку, притрагивается к ним руками. Портной находит остроумный выход. Он ставит очередного графа или маркиза перед зеркалом и все необходимые размеры наносит мелом на стекло. Таким образом, 238 Наполеоновские войны и мотивы синематизма... парадный камзол или мундир создаётся без прикосновения к высокородной персоне. В роли недотроги выступает бывший мушкетер короля – Портос6. Здесь в самом примитивном виде «документальное» изображение предъявляется вне и помимо оригинала; значит, делается робкий, но существенный шаг к использованию виртуального образа. Говорящее зеркальце в «Сказке о мертвой царевне и семи богатырях» Пушкина, которое «видит» то, что недоступно глазу, есть явление того же ряда. Оно, зеркальце, постигает невидимую действительность и описывает ее человеческим голосом – совершенно так, как барышня Е.О. рассказывает тильзитское свидание императоров. Подобные примеры подтверждают основную мысль М.И. Андрониковой: восприятие и понимание виртуальных объектов на много веков (тысячелетий?) опережают технические возможности человечества, постепенно идущего к современной технике массовых коммуникаций. Все тот же рассказ девицы Е.О. доказывает, чисто теоретически, что сознание людей начала Х1Х века уже в какой-то мере готово к восприятию подвижной виртуальной реальности; дело стоит только за обретением открытий Дагера, братьев Люмьер, Розинга, Грабовского и др., к чему общество приближается от десятилетия к десятилетию. В начале прошлого века читатель, знакомясь с записью Е.О., узнавал в описании «картинки» на Немане явные черты немого кинорепортажа с места события. Наш современник поймет рассказ как аннотацию прямого телевизионного репортажа с места события. К такой трактовке подвигают нас не только содержательные и формальные черты воображаемого зрелища, но и самое бытовая обстановка «просмотра»: жилая комната, вечернее освещение, малый «экран» без внешней проекции, мгновенное обсуждение увиденного в узком семейном или дружеском кругу. Это еще, конечно, не телевидение, но полная готовность к его восприятию: TV до TV. Есть и другое любопытное обстоятельство, подводящее рассказанный случай к истории массовых коммуникаций. Речь идет о восприятии наполеоновских войн в массовом сознании. После блистательных побед Наполеона в сражениях под Ульмом и Аустерлицем Дюма А. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя // Дюма А. Роман. Ч. 5, 6. Пер. с франц. М.: Худож. лит., 1978. С. 246. 6 239 В. Листов (1805), где были разгромлены и русские войска, православная церковь провозгласила Бонапарта антихристом и исправно проклинала его со всех амвонов. Тильзитская встреча 1807 года означала крутой поворот русской внешней политики; отныне на целых пять лет августейшие партнёры имитировали взаимное уважение и даже дружбу. Носились слухи о женитьбе императора французов на великой княжне Екатерине Павловне, родной сестре Александра I. Народ в целом безмолвствовал. Но все же раздавались отдельные критические голоса. Князь П.А. Вяземский вспоминал: «Когда узнали в России о свидании двух императоров, зашла речь о том у двух мужичков. «Как же это, – говорит один, – наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех!» – Да как же ты, братец, – отвечал другой, – не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапарта в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые, царские очи»7. Как это нередко бывало и бывает, миф рождался из правдивой, но сильно переосмысленной детали. Мужики газет не читали и в барские зеркала не глядели. Сведения о встрече на Немане проникали в толщу народа все больше из дворянских усадеб и жили потом своей, никому не подвластной жизнью. 1812 год опять должен был поставить мужика в тупик: выходило так, что крещение на антихриста не подействовало – церковь и власти опять звали народ на войну с врагоугодником Бонапартом. Мир неподвижных традиционных представлений рушился прямо на глазах. И чем более разветвленными и противоречивыми становились информационные потоки, тем острее проявлялась общественная потребность в новых носителях массовой информации. Релятивизм государственных воззрений постепенно переставал быть привилегией высших сословий, опасно проникал в народные Вяземский П.А. Старая записная книжка. 1813–1877. М.: Захаров, 2003. С. 249. Зорин А. Кормя двуглавого орла… // Русская литература и государственная идеология в последней трети ХVIII – первой трети ХIХ века. М.: НЛО, 2004. С. 163. 7 240 Наполеоновские войны и мотивы синематизма... низы. Конечно, бунты после отмены крепостного права, а потом и все три русских революции имели своим основанием прежде всего материальные причины, аграрный вопрос. Но и массовое сознание, исподволь приучаемое к противоположным оценкам одних и тех же событий и явлений, нельзя сбрасывать со счета. В другой работе мы стремились показать, какой удар целостному народному сознанию был нанесен в 1825 году, когда вокруг престолонаследия выявились противоречия внутри царской фамилии: кому править – Константину или Николаю? Две присяги, с промежутком в несколько дней, ставили солдат перед проблемой, к решению которой они не были готовы. Отголоски массового недоумения по этому поводу слышатся не только в восстании декабристов, но и в крестьянских преданиях, доживших до середины ХХ века8. Попробуем подвести некоторые итоги Обратившись к отдельным письменным источникам, возникшим еще в доэкранную эпоху, мы пытались выявить некую логическую связь между мышлением их авторов и грядущим приходом новейших средств массовой коммуникации. По нашему мнению, такая связь далеко не всегда очевидна, но исследовательским путем, так или иначе, прослеживается. Тут зависимости, конечно, не всегда прямые, но дающие достаточно материала для историко-искусствоведческих наблюдений. Есть и еще одна сторона проблемы, нами не затронутая, но, по-видимому, перспективная. Единство общеисторического процесса и процесса развития массовой коммуникации дает основания предположить, что и в наши дни в общественном сознании существуют некие элементы, предвосхищающие коммуникацию будущего. В чем их особенности? Как их выявить? На эти вопросы пока нет ответа… Листов В.С. Народа своего отец чадолюбивый // Болдинские чтения. Саранск, 2010. С. 145–156. 8 241 С. Шумило Влияние святой горы Афон на духовную, культурную и политическую жизнь Украины XVII века Влияние Святой Горы Афон и ее традиций на духовный, культурный и политический подъем в Украине XVII в., к сожалению, системно не изучалось. Тема эта еще ожидает более глубоких исследований. Цель настоящей статьи – привлечь внимание историков, культурологов, филологов и философов к проблеме развития в Украине афонской мистико-аскетической традиции и воздействия ее носителей на становление украинской культуры, как и на церковно-общественные и политические процессы. Как ни парадоксально, но новое возрождение духовно-культурного влияния Афона в Украине становится возможным после Брестской унии 1596 г., когда назначаемая польскими королями по «праву патроната» православная иерархия – преимущественно из знатных магнатов и шляхтичей Речи Посполитой – перешла в католичество, а во главе православия остались практически лишь монахи-аскеты, ориентировавшиеся на Афон и его исихастские традиции. В этом отношении характерно, что на антиуниатском Киевском Поместном Соборе в 1621 г. была утверждена своего рода «программа деятельности» возрожденной Православной Церкви, известный под © Шумило С.В., 2016 Влияние святой горы Афон... названием «Советование о благочестии». Прописана она в исихастском стиле, призывая иерархию, духовенство и паству к внутреннему очищению, покаянию и даже мученичеству за православие. В одном из пунктов Постановления предписывалось: «Послать… за благословением, помощью и советом… на Святую Гору Афонскую, чтобы вызвать и привезти оттуда преподобных мужей русских: блаженного Киприана и Иоанна прозванием Вышенского и прочих, процветающих жизнию и благочестием, а также и впредь посылать русских, расположенных к благочестию, на Афон, как в школу духовную»1. Из этого соборного постановления видно, насколько большое значение в антиуниатской Киево-Русской Церкви уделялось восстановлению связей с Афоном. К сожалению, сегодня очень сложно выявить имена всех представителей афонитского движения в Украине XVII в. О многих из них сведения крайне обрывочные, о других и вовсе утрачены. Так об упомянутом выше «блаженном Киприане» известно, что он был выходцем из Острожского кружка книжников-традиционалистов, по протекции князя Константина Острожского обучался в Венеции и Падуе, позже стал православным иеромонахом и уехал на Афон, где обучался монашескому искусу. Одно время Киприан трудился в Острожской школе, около 1620 г. он переводит с греческого на славянский язык «Беседы Иоанна Златоуста на послания апостола Павла», которые изданы Киево-Печерским монастырем в 1623 г.2 Пам’ятки братських шкіл на Україні. Кінець XVI – початок XVII ст.: Тексти і дослідження. Киïв, 1988. С. 333; Горский А.В. О сношениях Русской Церкви со Святогорскими обителями до XVIII ст. // Прибавления к Творениям святых отец. М., 1848. Т. 6, кн. 1. С. 162–163; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. М., 1996. Т. 6. С. 419. 2 Свята Гора Афон і українська культура: Збірник / Упоряд. І. Ісіченко. Харків, 2003. С. 12; Огієнко І. Життєписи великих українців. Киïв, 1999. С. 609; Августин (Никитин), архим. Афон и Русская Православная Церковь (обзор церковно-литературных связей). Ч. 1 // Богословские труды. М., 1997. № 33. С. 87; Запаско Я., Ісаєвич Я. Пам’ятки книжкового мистецтва: Каталог стародруків, виданих на Україні. Львів, 1981. Кн. 1. С. 41–42. 1 243 С. Шумило Известны имена и других украинских афонитов, принимавших живое участие в духовно-культурной жизни Украины этого времени, в частности – инок Фикара, составитель виленского сборника «Вертоград духовный» (1620) и Иосиф, участвовавший в издании «Бесед на деяния Апостолов» в 1624 г.3 В полемике с униатами участвовали и другие афонские старцы – Феодул и Христофор, составившие опровержение на книгу одного из идеологов унии Петра Скарги4. Довольно популярным среди православных было послание против унии, специально составленное и присланное в Украину «от Святой Афонской горы скитствующих»5. Это послание было отпечатано на деньги князя Константина Острожского и получило широкое распространение. Сам князь Константин Острожский (потомок преподобного Феодора Острожского, нетленные мощи которого почивают в Киево-Печерской Лавре) также поддерживал тесные связи с Афоном. Содействуя посылке украинских иноков на Святую Гору, он запрашивал оттуда книги для основанной им Острожской славяно-греческой школы. Одна из таких книг, переданная им князю Андрею Курбскому для переиздания, получила широкое распространение среди православных Речи Посполитой. Она содержала сочинения теоретиков афонского исихазма Григория Паламы и Нила Кавасилы против католицизма6. Известно также, что оставшийся верным православию Львовский епископ Гедеон (Балабан), готовя к изданию новый православИнок Фикара Афонский. Плач кающегося грешника. Покаянные молитвенные размышления на каждый день седмицы. М., 2008; Пелешенко Ю. Українська література пізнього середньовічча (друга половина ХІІІ – ХV ст.): Джерела. Система жанрів. Духовні інтенції. Киïв, 2004. С. 229; Свята Гора Афон і українська культура... С. 12; Августин (Никитин), архим. Афон и Русская Православная Церковь... С. 87. 4 Августин (Никитин), архим. Афон и Русская Православная Церковь... С. 87. 5 Горский А.В. О сношениях Русской Церкви со Святогорскими обителями... С. 161. 6 Августин (Никитин), архим. Афон и Русская Православная Церковь... С. 86. 3 244 Влияние святой горы Афон... ный Требник, тоже запрашивал с Афона исправленный список этой книги. Как он сам отзывался о подготовленном во Львове новом издании: «добре исправленный по древним Святой Горы требникам»7. Тесные духовные и литературные связи с Афоном традиционно поддерживал и Киево-Печерский монастырь8, который нередко в народе называли «Русским Афоном» или «Третьим Уделом Божией Матери». Ярким проявлением влияния афонского наследия на украинскую культуру можно считать Киево-Печерский Патерик, неоднократно переписывавшийся и переиздававшийся и имевший огромную популярность среди украинского населения9. Отражение афонского влияния проявилось во многих украинских литературных произведениях XVII в.: «Апокрисисе» Христофора Филалета, «Палинодии» Захарии Копыстенского, «Духовном алфавите» Исаии Копинского и многих других. Немало заботились святогорцы о переводах и присылке на Украину, для помощи в богословских спорах, сочинений с анализом схоластических концепций католицизма10. В. Щурат также обращает внимание, что на многих документах XVI–XVII вв., касающихся церковных проблем в Украине, очень часто стоят подписи именно афонских иноков, как украинских, так и греческих11. Самым известным из украинских афонитов того времени был упомянутый в «Советовании о благочестии» старец Иоанн Вышенский, оставивший неизгладимый след в украинской духовной литературе и культуре. Выходец из Галиции, он около 40 лет провел на Афоне, подвизался в Зографском, Хиландарском и других монастырях. После Брестской унии по настоянию Константинопольского Патриарха Мелетия (Пигаса) Вышенский едет в Украину. Здесь он Там же. С. 87. Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. М., 1888. Т. 1. С. 173; Августин (Никитин), архим. Афон и Русская Православная Церковь... С. 85. 9 Ісіченко І. Києво-Печерський патерик у літературному процесі кінця XVI – початку XVIII ст. на Україні. Киïв, 1990. 10 Августин (Никитин), архим. Афон и Русская Православная Церковь... С. 85. 11 Щурат В. Чернеча республіка на Афоні. Львів, 1895. С. 12–13. 7 8 245 С. Шумило включается в активную борьбу против унии – за возрождение православия12. Он тесно взаимодействует с другим известным афонитом, схииеромонахом Иовом (Княгиницким) – основателем знаменитого Манявского скита в Галиции, учрежденного по образцу и по уставу монастырей Афона. Вокруг Манявского скита и под его прямым влиянием в XVII в. образовалась сеть из нескольких десятков монастырей и скитов в Западной Украине, подобно тому, как в Московской Руси образовывались монастыри и скиты под влиянием преподобного Сергия Радонежского. Манявский скит имел влияние даже на монастыри Молдо-Валахии13. Иов Княгиницкий, проведший на Афоне около 12 лет, также принадлежал к Острожскому кружку книжников-традиционалистов и являлся преподавателем в Острожской школе14. Среди его учеников и последователей были преподобный Иов Почаевский, преподобный Феодосий Манявский и многие другие. Поэтому и основание учеником Княгиницкого Иовом Желизо знаметитого Почаевского Шевчук В. Іван Вишенський та його послання // Вишенський І. Твори / Пер. В. Шевчука. Київ, 1986. С. 4–15; Франко І. Іван Вишенський і його твори // Франко І. Повне зібрання творів: У 50 т. Київ, 1981. Т. 30. С. 178–184; Грушевський M.C. Історія української літератури: У 6 т. Київ, 1995. Т. 5, кн. 2. С. 91–163, 234–266; Пелешенко Ю. Українська література пізнього середньовічча... С. 226–229; Ерёмин И.П. Иван Вышенский и его общественно-литературная деятельность // Вышенский И. Сочинения. М.; Л., 1955; Свята Гора Афон і українська культура... С. 10–12, 36–45. 13 Долотко В. Устав Манявського скиту Животворчого Хреста. Розвиток Уставу і його вплив на інші монастирі. Івано-Франківськ, 2005. С. 46–63, 115–140. 14 Долотко В. Устав Манявського скиту Животворчого Хреста... С. 35–41; Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. Нью-Йорк, 1956. Т. 2. С. 273; Хижняк З.І., Маньківський В.К. Історія Києво-Могилянської академії. Київ, 2003. С. 16; Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. М., 1992. Т. 2. С. 276; Мицько І.З. Острозька слов’яно-греко-латинська академія. Київ, 1990; Гуменюк С.М. Острозький традиціоналізм у контексті української духовності // Вісник Житомирського державного університету імені Івана Франка. 1998. Вип. 19. С. 101–114; Вiн же. Біблійні та візантійські джерела як основа острозького філософського традиціоналізму // Там же. 2007. Вип. 31. С. 11–16. 12 246 Влияние святой горы Афон... монастыря – это тоже продолжение принесенного с Афона опыта иноческой жизни15. Иоанн Вышенский и Иов Княгиницкий были близкими друзьями, вместе трудились над возрождением православного монашества в Украине, пытаясь привить ему именно афонские исихастские традиции. Кроме того, есть основания полагать, что, пребывая в Луцке, Иоанн Вишенский встречался с проживавшим здесь последним представителем московской школы «нестяжателей» – старцем Артемием Троицким. Последний эмигрировал из Московии после победы партии «иосифлян» над «нестяжателями»; в «Полинодии» Захарии Копистенского упоминается, что Артемий немало народу «в земле Литовской» от ереси арианской отвернул16. Таким образом, в украинском исихастском возрождении XVII в. как бы сошлись две школы – непосредственно Афонская и «нестяжательская» школа афонита преподобного Нила Сорского, которая искусственно была уничтожена в Московии, но чрез старца Артемия Троицкого продолжила свое развитие теперь уже в Украине, в новых условиях. Что касается Иоанна Вышенского, наибольший след в украинской культуре оставили его полемические произведения, которых известно около двадцати17. Они легли в основу нового направления в украинской литературе – полемического, получившего развитие после Брестской унии. На произведениях Вышенского воспитывалось Огієнко І. Життєписи великих українців. С. 94–95; Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. С. 264–266; Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. С. 276; Гуменюк С.М. Творчість Іова Желізо та її значення для становлення гомілетики у контексті вітчизняної ренесансної культури // Вісник Житомирського державного університету імені Івана Франка. 2011. Вип. 60. С. 16–19. 16 Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, 1983. С. 31; Замалеев А.Ф., Овчинникова Е.А. Еретики и ортодоксы. М., 1991. С. 127–128. 17 Шевчук В. Іван Вишенський та його послання... С. 4–15; Франко І. Іван Вишенський і його твори... С. 178–184; Грушевський M.C. Історія української літератури. Т. 5, кн. 2. С. 91–163, 234–266; Вышенский И. Сочинения. М.; Л., 1955; Вишенський І. Вибрані твори. Київ, 1972; Кушпет В. Старцівство: мандрівні співці-музиканти в Україні (ХІХ – поч. ХХ ст.). Київ, 2007. С. 309. 15 247 С. Шумило несколько поколений украинских писателей, церковно-культурных и политических деятелей как в XVII, так и в ХIX–XX вв. Даже в советское время в школьных учебниках и хрестоматиях по украинской литературе помещались произведения Вишенского, благодаря чему в советской Украине школьники узнавали об Афоне и его традициях18. Следует упомянуть и о других украинских афонитах XVII в. Так, известный борец с унией игумен Исаакий Святогорц (Борискевич) провел на Святой Горе около 14 лет19. Возвратившись в Украину, он возродил Дерманский монастырь, учредил Луцкое братство и типографию. Тесно взаимодействовал со старцем-афонитом Иовом Княгиницким, который помогал ему возродить монашество на Волыни. В 1620 г. Исаакий Святогорец стал одним из первых нелегальных епископов восстановленной Иерусалимским Патриархом Феофаном антиуниатской православной иерархии в Украине20. Еще одним афонитом, получившим хиротонию от патриарха Феофана, был игумен знаменитого казачьего Трахтемировского монастыря Иезекииль (князь Кориятович-Курцевич, потомок Великого князя Литовского Корията), который подвизался некоторое время на Афоне21. Трахтемировский монастырь, обустроенный по Афонскому образцу и уставу, являлся главной святыней Запорожского казачества. При нем действовали запорожская школа и госпиталь для раненых и больных казаков. Именно этот монастырь окормлял Запорожскую Сечь, пытаясь воцерковить казачество и поднять его на оборону гонимой православной веры. В подчинении Трахтемировской обители пребывал другой знаменитый запорожский монастырь – Самарский Пустынно-Никольский, который также считался «приходом Запорожской Сечи». При нем действовали школа и госпиталь для казаков, а духовенство обители играло важную роль в духовной и политической Свята Гора Афон і українська культура... С. 16. Щурат В. Чернеча республіка на Афоні. С. 12–13, 46–47; Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. С. 118; Свята Гора Афон і українська культура... С. 12; Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. С. 276. 20 Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. С. 118. 21 Там же. С. 120; Хижняк З.І., Маньківський В.К. Історія Києво-Могилянської академії. С. 27. 18 19 248 Влияние святой горы Афон... жизни Запорожской Сечи. Пустынно-Никольский монастырь был основан монахами-отшельниками на необитаемом острове посреди густого леса во владениях Сечи, и в нем также были «введены богослужения и молитвословия по уставу Святой Горы Афонской»22. После разорения поляками Трахтемировской обители, Самарская Пустынно-Никольская перешла под управление Киевского Межигорского монастыря, который с этого времени стал считаться «патроном Запорожской Сечи»23. С тех пор, вплоть до ликвидации Сечи в XVIII в., в Самарский Пустынно-Никольский монастырь и приходские храмы Запорожской Сечи духовенство направлялось только из Межигорской обители, хранившей афонские традиции. Возрождение Киевского Межигорского монастыря тоже было осуществлено бывшими афонскими подвижниками – старцами Афанасием и Иоасафом, «иже от святыя горы Афонския пришествова»24. Густынская летопись свидетельствует, что по возвращении с Афона в 1600 г. они получили благословение архимандрита Киево-Печерской Лавры Елисея (Плетинецкого) на возрождение Межигорского монастыря25. Позже игумен Афанасий направил «блаженного старца» иеросхимонаха Иоасафа на Черниговщину, где тот основал знаменитый Густынский монастырь, а уже от этой обители учениками и сподвижниками афонского старца Иоасафа были основаны знаменитые на Левобережной Украине Ладинский и Мгарский монастыри. В последнем, как известно, в 1654 г. нашел пристанище и святой Патриарх Макаревский Ф. Материалы для историко-статистического описания Екатеринославской епархии: церкви и приходы прошедшего XVIII столетия. Екатеринослав, 1880. С. 57; Яворницький Д.І. Запорожье в остатках старины и преданиях народа. Киïв, 1995. С. 90; Вiн же. Історія Запорізьких козаків. Львів, 1990. Т. 1. С. 224–225; Кузьмук О.С. «Козацьке благочестя»: Військо Запорiзьке Низове і київські чоловічі монастирі в XVII–XVIII ст.: Еволюція взаємовідносин. Киïв, 2006. С. 42; Лиман І. Церковний устрій Запорозьких Вольностей (1734–1775). Запоріжжя, 1998. С. 14–15. 23 Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. С. 267; Кузьмук О.С. «Козацьке благочестя»... С. 7; Лиман І. Церковний устрій Запорозьких Вольностей... С. 14–15. 24 Густынская летопись // ПСРЛ. СПб., 2003. Т. 4. С. 153. 25 Там же. С. 153–169. 22 249 С. Шумило Афанасий, который, в свою очередь, также был афонитом и имел непосредственное отношение к основанию на Святой Горе русского Свято-Андреевского скита26. Заметим, что благодаря так называемой «афонской экспансии», в Украине после Брестской унии начинается массовое возрождение православного монашества и монастырей. Если до унии православные обители в Украине приходили в упадок, преимущественно превращаясь в крупные землевладельческие хозяйства, то после унии ситуация резко меняется. Под влиянием «афонитов» оставшиеся верными православию монастыри преобразовываются в национальные духовные, культурные, образовательные и политические центры, где развиваются школы, наука, литература, искусство, книгопечатание, медицина. Возрожденные под влиянием афонских подвижников обители становятся в Украине теми центрами, вокруг которых и начинается духовное, культурное и политическое возрождение. Иными словами, на православное возрождение в Украине в XVII в. решающее влияние оказала именно Святая Гора Афон. Как отмечал И. Власовский, «начатые с унии преследования православия и православных в Польсько-Литовском государстве возбуждали ревность к монашеской жизни, – в украинской шляхте, кто из нее оставался верным своей Церкви, а также и среди простого народа, усиливается набожность, которая проявляется в создании новых монастырей, которые были бы крепостями православия при наступлении на него католичества и местами духовного молитвенного спокойствия для исповедников в свирепые времена»27. Несмотря на гонения и притеснения, многие украинские православные монастыри в это время растут в численности насельников до 100–200 монахов28, появляется до 55 новых обителей29, и почти все они 26 Рындина А.В., Шапран В. Афанасий III Пателларий // ПЭ. М., 2002. Т. IV. С. 20–22; Св. Афанасий, Патриарх Цареградский, Лубенский чудотворец // ЖМП. 1947. № 10. С. 25–27. 27 Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. С. 265–266. 28 Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. С. 275. 29 Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. С. 265–266. 250 Влияние святой горы Афон... обустраиваются по Афонскому уставу, в них возрождаются афонские исихастские традиции, открываются школы, переписываются или печатаются книги. Так что этот период справедливо можно назвать «украинским исихастским возрождением» XVII в. Воспитанные в этих монастырях по афонским традициям монахи-исихасты не только пытаются воцерковить и поднять украинское казачество на борьбу за православие, но и привить казачеству традиции «христолюбивого воинства», а некоторых из них – научить совмещению ратных дел с «умной молитвой», положив тем самым начало распространению в Украине как «политического исихазма», так и влиянию традиций исихазма среди казачества, как это было, например, в Византии XIV в. среди воинского сословия. Для более ясного понимания царивших тогда настроений, позволим себе процитировать высказывания исследователя той эпохи П. Кулеша: «Существовало в Малороссии целое общество людей, которые на панские конфедерации и съезды смотрели, как на дела еретические… Во главе этого общества стояли тихие, молчаливые иноки, которых Афон живым примером своих подвижников воспитывал помимо науки, созерцавшей христианство сквозь медиум образованности языческой… Спасаясь от “сатанинского обаяния”, удалялись они… на Афон, “яко в духовную школу”. Там проживали они по многу лет, утверждаясь в незыблемости православия… Об этих строгих аскетах, по близким и далеким обителям, шла усладительная для добрых иноков молва… Их словесные и письменные наставления действовали тем шире, чем больше был сосредоточен в богомыслии пламенный дух их… Они стояли к чернорабочей массе ближе тех, что ею правили. Они внушали ей доверие своей неприкосновенностью к выгодам правления. Они знали простой народ во всех его слоях, и умели покорять дикий дух украинского ремесленника и украинского хлебороба кротким внушением веры… Лучшей школой здравомыслия почитали они Афон, где предания и обычаи древнего христианства хранились в строгой неизменности… С этой знаменитой Горы не переставали приходить к нам люди, вооруженные глубоким разумением тех пунктов православной веры, которые, по словам “Советования о благочестии”, были облиты кровью… Они продолжали дело основателей Печерского монастыря, и, так сказать, поддерживали на маяке огонь, когда весь Малорусский край был объят бурей и мраком. Не знаемые ни миром, ни бытописанием, они, тем не менее, имели многих последователей своего богомыслия, и 251 С. Шумило в общении с ними хранили целость Восточной Церкви в нашей земле, наполненной иноверными пришельцами»30. Продолжая речь об Афонском влиянии в Украине, отметим, что именно в тесной взаимосвязи со Святой Горой зародился и действовал такой центр духовного и культурного просвещения, как Острожская школа31. С ней взаимодействовал афонит Иоанн Вишенский, в ней преподавал афонит Иов Княгиницский, другие сторонники афонской школы. Среди них и о. Дамиан Наливайко, родной брат предводителя повстанческого движения Сиверина Наливайко, совершившего первое в Речи Посполитой казачье восстание под лозунгами борьбы против унии. Здесь же, в Острожской школе, у афонитов-исихастов учился и будущий знаменитый гетман Петр Конашевич-Сагайдачный, окончательно повернувший запорожское казачество на борьбу за православие32. Именно Сагайдачному и запорожцам принадлежит заслуга восстановления в 1620 г. православной иерархии в Украине, когда во епископов были рукоположены последователи и сторонники исихастской афонской традиции33. Создание и деятельность Острожской школы имело особенное значение. Ее воспитанниками были многие политические и духовные деятели. Среди последних отметим Елисея Плетенецкого, Захарию Копыстенского, Исаию Копинского и других украинских православных просветителей и подвижников. Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 170–172. Гуменюк С.М. Острозький традиціоналізм: етимологія української духовності // Наукові записки. Серія «Культурологія». Острог, 2006. Вип. 1. С. 56–66; Вiн же. Морально-релігійні підвалини концепції «внутрішньої людини» у творчості острозьких традиціоналістів // Вісник Національного університету водного господарства та природокористування. Рівне, 2008. Вип. 2 (42), ч. 2. С. 39–52. 32 Хижняк З.І., Маньківський В.К. Історія Києво-Могилянської академії. С. 16–17, 27–30. 33 Грушевський М. Історія України-Русi. Київ: Наукова думка, 1995. Т. 7. С. 436–437; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Т. 6. С. 403; Орловский П. Участие запорожских казаков в восстановлении (Иерусалимским патриархом Феофаном) православной южно-русской иерархии в 1620 г. // Киевская старина. 1905. Т. 91. С. 113–141. 30 31 252 Влияние святой горы Афон... Со временем основанный в Остроге православный кружок книжников-традиционалистов переместился в Киев, где в 1615 г. ими был основан знаменитый Киевский Братский Богоявленский монастырь и Киево-Братская славяно-греческая школа при нем. Эта школа не только продолжила, но и приумножила наследие и достижения Острожской школы34. Первым игуменом Киево-Братского монастыря и основателем Киево-Братской школы был игумен Исаия (Копинский)35. Воспитанник Острожской школы и последователь афонских старцев Иоанна Вишенского и Иова Княгиницского, он 16 лет «неисходно» провел в затворе в пещерах Киево-Печерского монастыря, подвизаясь в келии преподобного Антония, также бывшего афонита36. Когда с Афона в Киев прибыли «блаженные старцы» Афанасий и Иоасаф, первым делом они направились к старцу Исаии (Копинскому), что может свидетельствовать о тесной связи последнего с Афоном и афонской традицией. К Исаии «блаженный старец» Иоасаф обращался с просьбой о помощи в обустройстве Густынского монастыря, настоятелем которого он позже и стал. Избирала Исаию игуменом и братия Межигорской обители, а позже он основал и возглавил также Ладинский и Мгарский монастыри37. Этому старцу-исихасту суждено было возглавить процесс духовного и политического возрождения в Украине в 1620–1630-е гг., Хижняк З.І., Маньківський В.К. Історія Києво-Могилянської академії. С. 16–30. 35 Грушевський М. Ісайя Копинський // Грушевський М. Історія української літератури. Kиïв, 1996. Т. 6, кн. 2. С. 128–129; Києво-Могилянська академія в ім’ях: XVII–XVIII cт. Енциклопедичне видання / Упор. З.І. Хижняк. Kиïв, 2001. С. 280–281; Хижняк З.І., Маньківський В.К. Історія Києво-Могилянської академії. С. 25–26; Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 173–181; Голубев С. Петр Могила и Исайя Копинский: Вступление Петра Могилы на Киевскую митрополию и его отношение к Исайе Копинскому // Православное обозрение. 1874. № 2. С. 210–251; № 3. С. 303–326; Он же. Удаление Исайи Копинского из Киево-Михайловского монастыря // Киевские епархиальные ведомости. 1874. № 1. С. 11–18; № 2. С. 41–48. 36 Густынская летопись. С. 153–160. 37 Там же. 34 253 С. Шумило оказав влияние на ход исторических событий в стране. В его лице совмещались как традиции «политического исихазма», так и исихазма монашеского. Будучи глубоко ревностным подвижником, делателем непрестанной «Умной молитвы», он, даже став архиереем, собственноручно копал пещеры, куда удалялся для аскетических подвигов38. Неслучайно Густынская летопись многократно именует его не иначе как «блаженный отец Исайя» или «блаженный святитель»39, а современники характеризовали его как человека «в животе побожном всем прикладного, надто в вере святой благочестивой добре свидомого, статечного и ни в чем неподозренного»40. Исаия Копинский был талантливым духовным писателем, оставив потомкам ряд ценнейших литературных произведений, самое знаменитое из которых – «Алфавит духовный»41. Этот труд, написанный в традиции афонской исихастской литературы и претерпевший более 20 переизданий, даже в XVIII–XIX вв. являлся настольной книгой для многих подвижников благочестия, среди них преподобный Паисий Величковский, святитель Димитрий Ростовский, преподобный Серафим Саровский и др.42 Там же; Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 175; Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. С. 276. 39 Густынская летопись. С. 153–160. 40 Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники (опыт церковно-исторического исследования). Киев, 1898. Т. 2. С. 13. 41 Грушевський М. Ісайя Копинський. С. 137–156; Києво-Могилянська академія в ім’ях... С. 280–281; Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Ростов-на-Дону, 1998. Т. 2. С. 149–151; Возняк М. Історія української літератури. Львів, 1992; Нічік В.М. Реформаційні й гуманістичні ідеї в братських школах // Нічiк В.М., Литвинов В.Д., Стратій Я.М. Гуманістичні і реформаційні ідеї на Україні. Киïв, 1991; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Т. 6. С. 479–480; Логвиненко С.В. Свобода волі і система цінностей в «Алфавіті духовному» Ісайї Копинського // Проблеми філософії: Міжвідомчий науковий збірник. К.: Либідь, 1992. Вип. 94. С. 60–72. 42 Грушевський М. Ісайя Копинський. С. 137-156; Гавриïл (Кризина), архім. Паламізм та духовно-культурне відродження православної екумени. Киïв, 2011. С. 25–26. 38 254 Влияние святой горы Афон... Помимо прочего, Исаия был видным общественно-политическим деятелем, впервые духовно легитимизовавшим борьбу казачества за православную веру и даже выступившим вдохновителем серии вооруженных восстаний на религиозной почве в 1630, 1637 и 1638 гг.43 Эти восстания послужили своего рода «подготовительной почвой» к Великому восстанию Богдана Хмельницкого в 1648 г. под лозунгами борьбы за православную веру44, которое также получило благословение как от восточных патриархов, так и от подвижников Святой Горы. К слову, Богдан Хмельницкий учился в основанной Исаией (Копинским) Киево-Братской славяно-греческой школе45 и, вероятно, еще там испытал на себе влияние его идей. Сам же Исаия Копинский, будучи последователем Иоанна Вишенского, пытался возродить в Украине идеалы афонского монашества наряду с византийским «политическим исихазмом»46, среди принципов которого было оказание не только духовного, но и политического, в том числе и военного сопротивления попыткам уничтожения православной веры, вплоть до неповиновения и восстания против неправославной власти. Поэтому Исаия и был одним из тех, кто в нач. XVII в. пытался вовлечь запорожское казачество в борьбу за православие, призывая его к мученичеству за веру47. Уже в 1615 г., вскоре после основания им Киевского Богоявленского Братства, Исаия договаривается с гетманом Сагайдачным о том, чтобы все Запорожское войско вступило в Братство и таким образом стало его «патроном»48. Благодаря такому неординарному акту казаРудницький Ю. Ієремія Вишневецький. Спроба реабілітації. Львів, 2008. С. 127,136, 144, 152–153. 44 Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 229. 45 Kochowski W. Annalium Poloniae ad obitu Vladislai IV. Climacteres scriptore Vespasianc a Kochova Kochowski. Cracowiae, 1683. Cl. I. S. 19. 46 Лурье В.М. Русское православие между Киевом и Москвой. Очерк истории русской православной традиции между XV и XX веками. М., 2010. С. 167–168. 47 Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 234. 48 Хижняк З.І., Маньківський В.К. Історія Києво-Могилянської академії. С. 28. 43 255 С. Шумило чество из приграничного, «украинного люда», охранявшего границы Речи Посполитой, выводилось на новый общественно-политический и культурный уровень – защитника и охранителя древних киевоорусских обычаев и православной веры. В условиях ополячивания и окатоличивания старорусской шляхты эти меры в глазах народа возвышали казачество до положения новой национальной православной элиты в крае. Говоря об Исаии (Копинском) и возглавляемой им «афонитско-исихастской партии», необходимо сказать и о другом его важном деянии, а именно: об инициированном им восстановлении православной иерархии в Украине в 1620 г.49 На тот момент он был игуменом казачьего Межигорского монастыря. Проезжавший через Украину Иерусалимский Патриарх Феофан был приглашен игуменом Исаией и гетманом Сагайдачным погостить в казачьей обители. Здесь, в Межигорском монастыре, родился тайный план по восстановлению православной иерархии, в чем активное участие приняли казаки. Не удивительно, что первая архиерейская хиротония была совершена над Исаией (Копинским)50, и лишь через несколько дней были рукоположены Иов (Борецкий) и другие иерархи (среди них и уже упоминавшиеся «афониты» Исаакий (Борискевич) и Иезекииль (Курцевич)). Став вначале епископом Перемышльским, а позже архиепископом Черниговским и Смоленским, Исаия возглавил «исихастскую партию» ревностных противников унии и в этом отношении противостоял «латинофильской партии» Мелетия Смотрицкого и Петра Могилы. Особенно остро противостояние проявилось на Киевских Грушевський М. Історія України-Русi. Т. 7. С. 436–437; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Т. 6. С. 403; Орловский П. Участие запорожских казаков... С. 113–141; Булатецкий О.Ю. Государственноконфессиональные отношения России и Киевской православной митрополии: историко-правовое исследование (конец XVI – первая треть XVII вв.). М., 2004. С. 70–86. 50 Грушевський М. Історія України-Русi. Т. 7. С. 436–437; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники (опыт церковно-исторического исследования). Киев, 1883. Т. 1. С. 301–302; Кулеш П. А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 175; Хижняк З.І., Маньківський В.К. Історія Києво-Могилянської академії. С. 28. С. 29. 49 256 Влияние святой горы Афон... Соборах 1628 и 1629 гг., на которых предлагалось рассмотреть проект объединения Православной Церкви с Униатской51. Епископ Исаия возбудил против этих планов монашество и казаков. Последние, явившись на Собор, пригрозили силой расправиться с теми, кто проголосует за унию52. Так проект новой унии в 1628–1629 гг. провалился. Уже в 1630 г. Исаия, согласно польским источникам, благословляет казачество во время антипольского восстания, которое впервые прошло под религиозными лозунгами борьбы за православие, так что даже Оттоманская Порта официально отмечала начало религиозных войн в Речи Посполитой53. После смерти в 1631 г. митрополита Киевского Иова (Борецкого), при поддержке казачества, на Соборе в Киеве Исаия (Копинский) был «советно от всего народу руського» избран новым «МитропоГрушевський М. Історія України-Русi. Т. 8, ч. 1. С. 17–18, 92–95; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 1. С. 163–165, 211–214; т. 2. С. 11; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Т. 6. С. 446– 448, 453, 471; Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 182; Жукович П.Н. Материалы для истории Киевского и Львовского соборов 1629 г. // Записки Академии наук по Историко-филологическому отделению. СПб., 1911. Т. 8. № 15. С. 14–25; Он же. Киевский собор 1629 года (по новым материалам) // Христианское чтение. 1911. № 1. С. 74–92; № 3. С. 353–369; Крипякевич І. Нові матеріали до історії Соборів 1629 р. // Записки Наукового товариства ім. Т. Шевченка. 1913. № 116. С. 5–39; Орловский П. Киевский Собор 1629 г. // Киевская старина. 1905. № 7. С. 168–173; Жуковський А. Петро Могила та питання єдності Церков. Киïв, 1997. С. 116–119. 52 Грушевський M. C. Історія України-Русi. Т. 8, ч. 1. С. 92–95; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 1. С. 213–215; Флоря Б.Н. Вопрос о «новой унии» в украинско-белорусском обществе 20-х – 40-х гг. XVII в. // Брестская уния 1596 г. и общественно-политическая борьба на Украине и в Белоруссии в конце XVI в. – первой половине XVII в. М., 1999. Ч. 2. С. 142–143. 53 Грушевський M. C. Історія України-Русi. Т. 8, ч. 1. С. 102–103; Жукович П.Н. Религиозно-церковный элемент в казацком восстании 1630 года (под предводительством Тараса) // Христианское чтение. 1911. № 7–8. С. 777–802; № 9. С. 987–1007. 51 257 С. Шумило литом Киевским, Галицким и всея Руси»54. Однако польский король Сигизмунд ІІІ не признал избрания «хлопского» (казачьего) митрополита «схизматов», после чего в Речи Посполитой усилились гонения на православие с целью устранить неугодного Исаию55. Когда в 1632 г. Сигизмунд умер, Исаия (Копинский) с делегацией в 300 священников и монахов прибыл на казачью Раду, где они упали перед казаками на колени и слезно призывали до конца стоять за православие56. Таким образом, Исаия, в преддверии избрания нового короля, пытался подвигнуть казаков поставить перед Сеймом ультиматум с требованием полной легализации Православной Церкви в Речи Посполитой. До принятия этих требований делегаты от казачества и православной шляхты должны были отказаться от участия в избрании нового короля. Эти меры действительно вынудили кандидата на престол королевича Владислава пойти на уступки. Под давлением православной шляхты и казачества он согласился на легализацию в Речи Посполитой Православной Церкви. Однако взамен настоял на смене строптивого Киевского митрополита и всей нелегальной «исихастской» иерархии Феофанова поставления на новую, лояльную к королю и Речи Посполитой иерархию57. В результате, в 1633 г., прямо на сейме в Варшаве, по настоянию Владислава светскими делегатами от православной шляхты (без Флоря Б.Н. К истории установления политических связей между русским правительством и высшим греческим духовенством (на примере Константинопольского патриархата) // Связи России с народами Балканского полуострова: первая половина XVII в. М., 1990. С. 25; Грушевський M.C. Історія України-Русi. Т. 8, ч. 1. С. 132–134; Вiн же. Історія української літератури. Т. 6, кн. 2. С. 131; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 1. С. 431–432; т. 2. С. 11. 55 Воссоединение Украины с Россией: Сб. документов. М., 1954. Т. 1. № 68 (с. 118–119); Грушевський M.C. Історія України-Русi. Т. 8, ч. 1. С. 134– 137; Булатецкий О.Ю. Государственно-конфессиональные отношения... С. 145–185. 56 Грушевський M.C. Історія України-Русi. Т. 8, ч. 1. С. 151–152, 154–155; Вiн же. Історія української літератури. Т. 6., кн. 2. С. 132. 57 Грушевський M. C. Історія України-Русi. Т. 8, ч. 1. С. 169. 54 258 Влияние святой горы Афон... участия духовенства и епископата!) новым митрополитом был избран архимандрит Петр (Могила), а также другие иерархи, лояльные к католической власти Речи Посполитой58. После этого Владислав, по согласовании с ним всех кандидатур, специальным универсалом утвердил такое избрание, легализовав новую православную иерархию59. По сути, из-за вмешательства польской католической власти произошел церковный переворот, чуть было не приведший Киево-Русскую Церковь к новому расколу60. Митрополит Исаия и исихастские монастыри, ориентировавшиеся на афонские православные традиции, отказались признать новым митрополитом Петра (Могилу), известного своими латинофильскими настроениями. По этой причине его епископская хиротония и возведение в сан митрополита прошли не в Киеве, а во Львове, в построенном Могилами родовом молдавском храме. Еще несколько месяцев после интронизации Могила не решался прибыть в Киев, где против него выступали многие монастыри и духовенство61. Лишь после того, как польским властям удалось подкупить казачью старшину и уговорить ее признать Могилу, он смог прибыть в Киев62. Пытаясь сломить сопротивление и оппозицию в Киеве, Могила ночью, при помощи польских жовнеров и пушек, «гвалтом» напал на Михайловский Златоверхий монастырь и арестовал митрополита Исаию (Копинского)63. Там же. С. 169–170. Там же. С. 170–171; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 1. С. 539. 60 Голубинский Е. Отзыв о сочинении С. Голубева «Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники» // Отчет о 27-м присуждении наград графа Уварова (Приложение к 51-му тому Записок Императорской академии наук. № 5). СПб., 1885. С. 65; Он же. Отзыв о II-м томе сочинения С. Голубева «Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники» // ЧОИДР. 1900. Кн. 2, отд. 5: Смесь. С. 11.; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 2. С. 29–31; Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. М., 1888. Т. 2. С. 113. 61 Грушевський M. C. Історія України-Русi. Т. 8, ч. 1. С. 184. 62 Там же. С. 186–187. 63 Там же. С. 185–186. 58 59 259 С. Шумило Как сообщается в Хронике Иоакима Ерлича, старого и больного митрополита Исаию связали и в одной власянице выволокли из монастыря, перебросили через коня «как какой-то мешок» и отвезли в лаврскую тюрьму. Его обвинили в политической измене Речи Посполитой, переходе на сторону Москвы (в это время Польша пребывала в состоянии войны с Московией) и под пытками заставили отречься от митрополии в пользу Петра (Могилы)64. Далее Могила подверг прещениям и «анафеме» многих киевских священников, симпатизировавших Исаии и отказывавшихся поминать нового митрополита65. С этого времени все большего распространения в Украине приобретает неформальное, так сказать, «катакомбное» движение странствующих или «диких попов», не признававших над собой власти официальной могилянской иерархии, но при этом продолжавших ориентироваться на афонские традиции и активно поддерживавших отношения с запорожским казачеством66. 64 Там же; Соловьев С.М. История России с древнейших времен: В 15 кн. М., 1961. Кн. V. С. 456; Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. С. 155; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 1. С. 552–553, т. 2. С. 16. 65 Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. V. С. 456; Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. С. 103; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Т. 6. С. 499; Грушевський M.C. Історія України-Русi. Т. 8, ч. 1. С. 186–187; Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 189; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 2. С. 52–54; Мицик Ю. Святий Петро Могила. Вступ на Київську Митрополію і боротьба за зміцнення Православної Церкви // Труди Київської духовної академії. 2012. № 9. С. 243–251. 66 Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. С. 507; Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 180, 185; т. 2. С. 113; Мельников П.И. (Андрей Печерский). Собрание сочинений: В 8 т. М., 1976. Т. 7. С. 245; Маркевич Г. Выборное начало в духовенстве в древне-русской, преимущественно юго-западной Церкви, до реформы Петра І // Труды Киевской духовной академии. 1871. № 8. С. 225–273, № 9. С. 484–550; Лурье В.М. Русское православие между Киевом и Москвой... С. 168; Рудницький Ю. Ієремія Вишневецький... С. 144, 152. 260 Влияние святой горы Афон... По мнению протоиерея Георгия Флоровского, в лице Исаии (Копинского), Петра (Могилы) и их школ имело место противостояние между афонской (паламитско-мистической) и западной (рационалистической) традицией, теперь уже на восточнославянской почве. «Это не был только спор о власти, это был именно спор об общей церковно-культурной и церковно-политической ориентации», это было «столкновение двух религиозно-психологических и религиозно-культурных установок или ориентаций, – западнической и эллино-славянской», – убежден Флоровский67. С. Голубев, хотя и оправдывал церковный переворот Петра (Могилы), тоже считал, что противостояние Исаии (Копинского) и Петра (Могилы) «имело более глубокие основания», причиной чего полагал существование в Украине среди православных двух противоборствующих течений – «либерального» (Петр Могила) и «консервативного» (Исаия Копинский)68. С этим мнением соглашаются И. Власовский, А. Жуковский и В. Лурье69. Более того, последний конкретизирует, что это было противостояние именно «антиисихастской» и «исихастской» партий70. Одной из первоочередных мер Петра (Могилы) на Киевской кафедре была ликвидация основанной Исаией Киево-Братской славяно-греческой школы. Вместо нее учреждена новая Киево-Могилянская латино-греческая коллегия71. В системе образования, как и в Киево-Русской Церкви в целом, с этого времени святоотеческие, афонские традиции, богословие и мировоззрение начинают постепенно подменяться латинским схоластическим влиянием72, которое позже протоиерей Георгий Флоровский назовет «крипто-романизмом» или «псевдоморфозой православной мысли»73. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 45, 47–48. Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 2. С. 5. 69 Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. С. 201; Жуковський А. Петро Могила та питання єдності Церков. С. 90; Лурье В.М. Русское православие между Киевом и Москвой... С. 167. 70 Лурье В.М. Русское православие между Киевом и Москвой... С. 167. 71 Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 184–185; Грушевський M.C. Історія України-Русi. Т. 8. ч. 2. С. 99. 72 Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 2. С. 192. 73 Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 49, 56. 67 68 261 С. Шумило Митрополит Исаия (Копинский) в сложившейся ситуации вначале попытался уйти в затвор74, сохранив духовное управление над Киево-Михайловским Златоверхим монастырем, а также над основанными им Густынским, Мгарским и Ладинским монастырями. Эти обители за ним письменно обещал сохранить Петр (Могила) как условие примирения75. Однако обещание Могилой не было исполнено. Сначала у Исаии силой был отобран Михайловский монастырь, а позже и остальные, что привело к длительным судебным тяжбам между двумя митрополитами76. Расправившись с внутрицерковной оппозицией, представленной «афонитско-исихасткой партией» Исаии (Копинского), Петр (Могила) начал переговоры с униатским митрополитом Вениамином (Рутским) о новой, так называемой «универсальной унии». Согласно этому проекту, Могила должен был стать объединенным «киевским патриархом» для униатов и православных, который пребывал бы в общении с римским престолом77. Эти переговоры зашли настолько далеко, что в 1637 г. на польском сейме в Варшаве по инициативе короля планировалось официально утвердить униатский патриархат78. Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. С. 283. Жуковський А. Петро Могила та питання єдності Церков. С. 89; Грушевський M.C. Історія української літератури. Т. 6, кн. 2. С. 135. 76 Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 1. С. 564–570; т. 2. С. 18–19, 22; Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 184–185; Жуковський А. Петро Могила та питання єдності Церков. С. 89–90. 77 Шмурло Е. Ф. Римская курия на русском православном Востоке в 1609– 1654 гг. Прага, 1928. С. 96–106; Плохий С.Н. Папство и Украина (политика римской курии на украинских землях в XVI–XVII вв.). Киев, 1989. С. 139– 148; Крижанівський О.П., Плохій С.М. Історія церкви та релігійної думки в Україні. Киïв, 1994. Кн. 3. С. 68; Жуковський А. Петро Могила та питання єдності Церков. С. 125–126; Харишин М., Мордвінцев В. Російське самодержавство та Київська митрополича кафедра. Киïв, 1999. С. 84; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Т. 6. С. 510–511; Грушевський M.C. Історія України-Русi. Т. 8. С. 105–106; Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. С. 287. 78 Плохий С.Н. Папство и Украина... С. 144–145; Флоря Б.Н. Вопрос о «новой унии»... С. 133; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 2. 74 75 262 Влияние святой горы Афон... Все эти события вынудили старого митрополита Исаию и ориентировавшееся на афонские традиции духовенство и монашество вновь возвратиться к активной церковно-общественной деятельности. В частности, митрополит Исаия начинает рассылать воззвания к казачеству и пастве с призывом к восстанию против новой тайной унии с целью защитить православие79. В это время (1637–1638 гг.) в Украине вспыхивают новые казаческо-крестьянские восстания, прокатившиеся под лозунгами защиты православия. По благословению митрополита Исаии казаки призывали народ принимать мученичество за веру80. Всю Украину охватили восстания, которые лишь в 1638 г. были жестоко подавлены польскими войсками. Большинство подозреваемых в мятежах казнили через насаживание на кол, так что весь шлях от Днепра до Нежина был уставлен колами с казненными «схизматами»81. Арестован был и духовный вдохновитель восстаний, престарелый митрополит Исаия (Копинский), скончавшийся в заточении в 1640 г.82 Несмотря на подавление восстаний, проведение в 1637 г. сейма и утверждение на нем проекта «универсальной унии» было сорвано. Кроме того, религиозные восстания 1637–1638 гг. подготовили почву для будущего Великого восстания под началом Богдана ХмельницкоС. 147–149; Жуковський А. Петро Могила та питання єдності Церков. С. 127; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Т. 6. С. 511; Харишин М., Мордвінцев В. Російське самодержавство... С. 84. 79 Флоря Б.Н. Вопрос о «новой унии»... С. 144; Голубинский Е. Отзыв о II-м томе сочинения С. Голубева… С. 19, 21; Жуковський А. Петро Могила та питання єдності Церков. С. 127; Грушевський M.C. Історія української літератури. Т. 8. С. 259, 109; Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Т. 6. С. 521; Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 223; Рудницький Ю. Ієремія Вишневецький... С. 127, 136, 153. 80 Яворницький Д.І. Історія Запорізьких козаків. Т. 1. С. 197. 81 Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. С. 312. 82 Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 2. С. 29, 34; КиєвоМогилянська академія в ім’ях… С. 281; Грушевський M.C. Історія української літератури. Т. 6, кн. 2. С. 137. 263 С. Шумило го в 1648 г.83, которое уже кардинально изменило ход истории всей Восточной Европы. К слову, именно на 1648 г. польским королем вновь был запланирован совместный православно-униатский собор, на котором предполагалось окончательно реализовать проект новой «универсальной унии»84. Однако очередное восстание, возглавленное бывшим учеником Киево-Братской школы Исаии (Копинского) Богданом Хмельницким, не позволило реализоваться не только этим планам, но и привело к полной ликвидации унии на освобожденных казаками украинских территориях85. Поскольку полонофильская могилянская иерархия, тяготевшая к новой «универсальной унии», не поддерживала казачьи антипольские восстания и борьбу за православие, стоя преимущественно на стороне польского короля и Речи Посполитой86, Хмельницкий вынужден был опираться на рядовое православное духовенство и монашество87, принадлежавшее, как правило, к бывшей Исаиевской «исихастской партии» и ориентировавшееся на афонские православ83 Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 229; Рудницький Ю. Ієремія Вишневецький... С. 127, 136, 153. 84 Шмурло Е.Ф. Римская курия С. 120–124; Крижанівський О.П., Плохій С.М. Історія церкви... С. 69; Плохий С.Н. Папство и Украина... С. 170– 174; Заборовский Л.В., Флоря Б.Н. Народно-освободительная война украинского народа и отношения католической, униатской и православной церквей в Восточной Европе в середине XVII в. // Брестская уния 1596 г. и общественно-политическая борьба на Украине и в Белоруссии в конце XVI в. – первой половине XVII в. М., 1999. Ч. 2. С. 175; Флоря Б.Н. Вопрос о «новой унии»... С. 137; Жуковський А. Петро Могила та питання єдності Церков. С. 132–142; Голубев С. Киевский митрополит Петр Могила... Т. 2. С. 204–205, 285–287; Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 2. С. 116–117. 85 Крижанівський О.П., Плохій С.М. Історія церкви... С. 69, 77–78; Заборовский Л.В., Флоря Б.Н. Народно-освободительная война... С. 175, 182. 86 Харишин М., Мордвінцев В. Російське самодержавство... С. 117; Заборовский Л.В., Флоря Б.Н. Народно-освободительная война... С. 177. 87 Харишин М., Мордвінцев В. Російське самодержавство... С. 105–106, 108, 109; Заборовский Л.В., Флоря Б.Н. Народно-освободительная война... С. 177. 264 Влияние святой горы Афон... ные традиции88. По мнению ряда исследователей, «на этом этапе лидеры исихастского движения окончательно вручили судьбу Киевской митрополии казачеству»89. С этого времени казачество начинает проявлять все больший интерес к Афону, участив пожертвования и паломничества к его святыням. Постепенно это становится особой благочестивой казачьей традицией90. Кроме того, с тех пор афонские монахи и священники начинают все более активное взаимодействие с запорожским казачеством, нередко приезжая в Украину и Запорожскую Сечь, где они подолгу жили, служили и собирали щедрые пожертвования, а также пытались оказывать влияние на политические процессы (особенно в годы освободительной войны 1648–1658 гг.). Многие из них, наряду с восточными патриархами, предоставили духовную легитимизацию восстанию Хмельницкого как «священной освободительной войне за православную веру»91. Под их влиянием Хмельницкий загорелся мечтой освободить от иноверцев не только Украину, но и Константинополь, Иерусалим, а также Грецию, Болгарию и Сербию92. Среди афонитов, имевших духовное влияние на украинского гетмана, был и св. патриарх Афанасий, упокоившийся в созданном когда-то Исаией (Копинским) казачьем Мгарском монастыре93. Кулеш П.А. Отпадение Малороссии от Польши. Т. 1. С. 201; Рудницький Ю. Ієремія Вишневецький... С. 131–134. 89 Лурье В.М. Русское православие между Киевом и Москвой... С. 168. 90 Яворницький Д.І. Історія Запорізьких козаків. Т. 1. С. 190, 193. 91 Плохій С. Священне право повстання: Берестейська унія і релігійна легітимізація Хмельниччини // Держава, суспільство і церква в Україні у XVII ст.: Матеріали других Берестейських читань. Львів, 1996. С. 10–11; Вiн же. Наливайкова віра: козацтво та релігія в ранньомодерній Україні. Киïв, 2006. С. 292–293, 328; Харишин М., Мордвінцев В. Російське самодержавство... С. 115. 92 Архив Юго-Западной России. Киев, 1987. Ч. 1, т. V. C. 65–66; Олянчин Д. До стосунків гетьмана Б. Хмельницького з Єрусалимським патріярхом Паїсієм у 1648–1649 рр. // Богословський вісник. 1948. Ч. 2. С. 51–53; Харишин М., Мордвінцев В. Російське самодержавство... С. 110, 120–121. 93 Плохій С. Наливайкова віра... С. 328; Рындина А.В., Шапран В. Афанасий III Пателларий. С. 20–22. 88 265 С. Шумило Традиция участия афонитов в духовной и политической жизни Украины и украинского казачества с тех пор настолько прочно вошла в практику, что некоторое время афонские священники являлись настоятелями сечевых храмов запорожцев, а многие казаки уходили на Святую Гору и там не только жертвовали на монастыри, но и нередко сами становились афонскими монахами94. Как сообщает Ф. Макаревский, на самой Сечи, как и вообще на Запорожских землях, афонские монахи очень часто были желанными гостями и проживали здесь нередко по нескольку лет95, посещая «все слободы, все зимовники и хутора православного казачества для совершения у христиан церковных треб и для оказания верующим духовного утешения»96. Под влиянием странствующих афонских монахов, «некоторые из запорожских казаков, решившись отойти от мирской жизни и посвятить себя служению Богу, уходили в степи и леса, отдаленные от населенных мест. Там они строили небольшие скиты»97. Это способствовало появлению среди запорожцев такого явления, как казаки-отшельники. Как пишет исследователь истории запорожского казачества Д. Яворницкий, «святость монашеской жизни и осознание суетности собственной жизни в Сечи заставляли многих казаков оставаться в монастырях или идти в известные монастыри далеких стран – греческий Афон и молдавскую Драгомирну, “где большая часть монашествующих была от руського роду, наипаче-же од православно-именитыя страны Запорожския”»98. Яворницький Д.І. Історія Запорізьких козаків. Т. 1. С. 190, 193; Макаревский Ф. Материалы для историко-статистического описания... С. 92; Лиман І. Церковний устрій Запорозьких Вольностей... С. 119; Эварницкий Д.И. Две поездки в Запорожскую Сечь Яценко-Зеленского, монаха Полтавского монастыря, в 1750–1751. Екатеринослав, 1915. С. 87–88; Огієнко І. Життєписи великих українців. С. 228–232. 95 Макаревский Ф. Материалы для историко-статистического описания... С. 90. 96 Там же. С. 85. 97 Лиман І. Церковний устрій Запорозьких Вольностей... С. 129. 98 Яворницький Д.І. Історія Запорізьких козаків. Т. 1. С. 190, 193. 94 266 Влияние святой горы Афон... Традиция тесных духовных связей казачества с Афоном сохранялась, несмотря на неоднократные разорения Запорожской Сечи. Так, после уничтожения Сечи в 1709 г. запорожцы вынуждены были временно эмигрировать в «татарские степи», где ими в Алешках была основана новая Сечь. Здесь, по приглашению запорожского Коша, казачеством опекалось духовенство с Афона99. Когда же казаки смогли в 1733 г. вновь возвратиться в родные края, то «из Алешек с войсковым товариществом пришло в Новую Сечь, на Запорожье, много греческих священников и монахов», а во главе всего пришлого духовенства стоял афонский архимандрит Гавриил100. Тесные связи с Афоном запорожцы продолжали сохранять и после возвращения под протекторат Российской империи. Так, известно, что в 1756–1760 гг. запорожцы пытались основать на Сечи собственную, неподконтрольную Российскому Синоду автономную казачью епархию, самовольно пригласив к себе рукоположенного на Афоне епископа Анатолия (Мелеся)101. После окончательного уничтожения Запорожской Сечи при Екатерине II в 1775 г., многие из запорожцев переселилась за Дунай, на территорию современной Румынии, где основали Задунайскую Сечь. Здесь казаки вновь стали обращаться за окормлением к афонскому духовенству. На Афоне под свою опеку запорожцы приняли знаменитый Ильинский скит, где многие из них считали своим долгом провести остаток жизни, так что он по праву часто назывался «казачьим»102. Казакам в изгнании этот скит был особенно близок, так как и сам его основатель преподобный Паисий Величковский происходил из известного рода украинских казачьих священников с Полтавщины103. 99 С. 65. Макаревский Ф. Материалы для историко-статистического описания... Там же. С. 69. Власовський І. Нарис історії Української Православної Церкви. С. 233– 234; Макаревский Ф. Материалы для историко-статистического описания... С. 75–76. 102 Огієнко І. Життєписи великих українців. С. 228–232. 103 Там же. С. 128. 100 101 267 С. Шумило Среди известных казаков-афонитов следует упомянуть кошевого атамана Задунайской Сечи Мороза, который принял на Афоне постриг и даже стал архимандритом104. Особым духовным авторитетом среди казаков Задунайской Сечи пользовался афонский архимандрит Филарет. В историю он вошел тем, что, находясь в Сечи, перед началом греческого восстания против турок призвал казаков не проливать христианской крови на стороне турецкого султана. В результате около 800 казаков отказались принимать участие в подавлении греческого восстания, возвратившись в Украину105. Продолжали сохранять свои духовные связи с Афоном и запорожцы, переселившиеся в Причерноморье на Кубань. Наряду с задунайцами, они также опекались «казачьим» Ильинским скитом на Святой Горе106. Таким образом, тема влияния Святой Горы Афон, ее традиций и ее последователей на духовно-культурные и политические процессы в истории Украины XVII–XVIII вв. представляется актуальной, а ее исследование должно стать одной из важных задач изучения истории, культуры и духовности Украины. Лиман І. Церковний устрій Запорозьких Вольностей... С. 142. Там же. С. 143. 106 Феннел Н., Троицкий П., Талалай М. Ильинский скит на Афоне. М., 2011. С. 84–88, 93–94. 104 105 268 С. Шумило Миссия свв. Кирилла и Мефодия и христианизация Руси в IX в.: 1150 лет В 2013 г. отмечалось 1150-летие начала миссионерской деятельности свв. Кирилла и Мефодия в Великой Моравии. Однако, при этом, остался незамеченным и другой, не менее важный юбилей, касающийся непосредственно современных Украины и России – 1150-летие миссии свв. Кирилла и Мефодия в Крыму и т. н. «землях Хазарии», состоявшейся в наших землях в 861–862 гг., т. е. за два года до начала знаменитой «моравской» миссии. Без понимания значимости той первоначальной миссии в Крыму и т. н. «землях Хазарии», невозможно понять целиком и последующую «моравскую» миссию славянских просветителей. Тема эта до сих пор остается наименее изученной, полной противоречий и недосказанности. До сих пор среди ученых нет единого мнения относительно географии маршрута хазарской миссии 861–862 гг., ее причин и последствий. Как отмечал проф. М. Артамонов, вопрос о хазарской миссии Константина (Кирилла) Философа «принадлежит к числу труднейших и наиболее запутанных проблем хазарской истории потому, что предшествовавшие исследователи не находили к нему должного похода»1. © Шумило С.В., 2016 1 Артамонов М.И. История хазар. СПб., 2012. С. 335. С. Шумило Стоит отметить, что в конце XIX – начале ХХ в. в отечественной науке наблюдался существенный прорыв в этом вопросе. Такие видные ученые, как акад. В.Ламанский, проф. В. Пархоменко, проф. А. Карташев и другие, предпринимали попытки найти ответы на загадочные аспекты этой миссии и ее значения в начальной истории Древней Руси2. Однако после событий 1917 г. продолжение изучения данного вопроса было фактически прервано в силу различных субъективных причин. 2 Ламанский В.И. Славянское житие Св. Кирилла как религиозно-эпическое произведение и как исторический источник // Журнал министерства народного просвещения (ЖМНП). 1903. № 4–6, 12; 1904. 1, 4–5; Ламанский В.И. Славянское житие св. Кирилла. Пг., 1915. С. 73–75, 97, 99, 111–112; Шумiло С.М. Наукова спадщина академіка В. Ламанського й теорія хазаро-руської місії Кирила та Мефодія // Християнізаційні впливи в Київській Русі за часів князя Оскольда: 1150 років. Матеріали міжнародної наукової конференції. Чернігів; Луцьк, 2011. С. 162–169; Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. М., 1993. Т. 1. С. 79–92; Отрывок из путешествия епископа Порфирия Успенского в Афонские монастыри и скиты в 1846 году. О св. Кирилле просветителе славян Моравских // Труды Киевской Духовной Академии. Киев, 1877. Т. 4. С. 89; Пархоменко В. Начало христианства на Руси. Очерк по истории Руси ІХ–Х вв. Полтава, 1913. С. 52–53; Пархоменко В. Три момента начальной истории русского христианства // Известия. 1913. Кн. 4; Пархоменко В. К истории начального христианства на Руси // Известия. 1914. Кн. 3; Пархоменко В. Христианство Руси до Владимира Св. // Вера и Разум. 1912. № 9–10; Корсунский И.Н. Значение святых Кирилла и Мефодия, как учителей народа русского. М., 1885; Лавровский Н. Кирилл и Мефодий и начало христианства в России // Мефодиевский юбилейный сборник. Варшава, 1885. С. 1–20; Погодин М.П. Кирилло-Мефодиевский сборник в память о совершившемся тысячелетии славянской письменности и христианства в России. М., 1865; Лисовой Н.Н. Аскольд, Кирилл и Мефодий: у истоков славянской миссии // Домострой. 1992. № 21, 26 мая. С. 10; № 25, 23 июня. С. 11; Настольная книга священнослужителя. М., 1979. Т. 3. С. 499–501; Полонська-Василенко Н. Князь Київський Оскольд і перше хрищення Руси // Наша Культура. Вінніпег, Канада. 1952. Ч. 8. С. 25; Міллер М. Християнство в Україні-Русi до Володимира // Визвольний Шлях. Лондон, В. Британія. 1959. Ч. 7. С. 754; Нагаєвський І. Кирило-Методіївське християнство в Русі-Україні. Рим, 1954. С. 9–11. 270 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... По мнению указанных историков, т. н. «хазарская» миссия свв. Кирилла и Мефодия имела прямое отношение к походу русов в 860 г. на Константинополь и последовавшими за ним дипломатическими переговорами между Русью и Византией. Поскольку это событие имело исключительное значение в процессе становления государственности Древней Руси и ее христианизации, остановимся на нем более подробно. Согласно отечественным и византийским летописным источникам, 18 июня 860 г. русский флот в составе 200 кораблей атаковал столицу Византийской империи3. И хотя самого города русы взять так Кузенков В.П. Поход 860 г. на Константинополь и первое крещение Руси в средневековых письменных источниках // Древнейшие государства Восточной Европы. Проблемы источниковедения. М., 2000. С. 3–173; Шумило С.В. Князь Оскольд и христианизация Руси. К.: Дух и литера, 2010. С. 15–37; Шумило С.В. Християнізаційні впливи на Русі в ІХ ст. // Християнізаційні впливи в Київській Русі за часів князя Оскольда: 1150 років. Матеріали міжнародної наукової конференції. Чернігів; Луцьк, 2011. С. 58–73; Шумило С.В. Поход 860 года на Константинополь и начало христианизации Руси при князе Оскольде: 1150 лет // Труды первой международной конференции «Начала русского мира», состоявшейся 28–30 октября 2010 года. СПб.: Блиц, 2011. С. 33–46; Сахаров А.Н. Дипломатия Древней Руси: IХ – первая половина Х в. М., 1980. С. 59–60; Толочко П.П. Древняя Русь. Очерки социально-политической истории. К., 1987. С. 14, 22; Сахаров А.Н. 860 год: начало Руси // Християнізаційні впливи в Київській Русі за часів князя Оскольда: 1150 років. Матеріали міжнародної наукової конференції. Чернігів; Луцьк, 2011. С. 18–27; Рыбаков Б.А. Предпосылки образования древнерусского государства. М., 1958; Рыбаков Б.А. Древняя Русь: Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. С. 163–165; Левченко М. Очерки по истории русско-византийских отношений. М., 1956. С. 57–58; Шумiло В.В. Мирний договір 860 р. та міжнародне визнання Русі // Християнізаційні впливи в Київській Русі за часів князя Оскольда: 1150 років. Матеріали міжнародної наукової конференції. Чернігів; Луцьк, 2011. С. 41–48; Брайчевский М.Ю. Утверждение христианства на Руси. Пер. с укр. Киев, 1989. С. 42–96; Брайчевский М.Ю. Вибране. К., 2009. Т. 1–2; Брайчевский М.Ю. Неизвестное письмо патриарха Фотия киевскому кагану Оскольду и митрополиту Михаилу Сирину // Византийский временник. 1986. Т. 47. 3 271 С. Шумило и не смогли, однако, около недели они продержали в неимоверном страхе и ужасе беззащитных жителей Царьграда. Об этом сообщает непосредственный очевидец и участник тех событий – святой патриарх Фотий4. При этом, как сообщает «Повесть временных лет», от разрушения русскими язычниками город был спасен чудом: после молебна и положения св. патриархом Фотием влахернской Ризы Богородицы в море неожиданно поднялась буря и «безбожныхъ Руси корабли смяте»5. Никоновский летописный свод по этому поводу дополняет: «Възвратишася Осколдъ и Диръ отъ Царяграда въ мале дружине, и бысть в Киеве плачь велий»6. Аналогичные свидетельства встречаем мы в Иоакимовской летописи. Имеются упоминания об этом событии и в более поздних произведениях (Густынская летопись и другие). Cведения отечественных летописей существенно дополняют свидетельства о нападении русичей в 860 г. на Царьград – как болгарского Хронографа Георгия Амартола, сообщающего о походе Оскольда Киевского на Константинополь, так и более десятка византийских хроник*. 4 Еп. Порфирий Успенский. Четыре беседы Фотия, святейшего патриарха Константинопольского. СПб., 1863; Порфирий (Успенский), архим. Драгоценная для России находка на Святой Горе Афонской // Церковная летопись. 1861. 11 ноября. С. 688–700; Фонкич Б.Л. К вопросу о происхождении Иверского списка гомилий Фотия о нашествии россов на Константинополь // Byzantinoslavica. 1981. Т. 42. Р. 154; Ловягин Е. Две беседы святейшего патриарха Константинопольского Фотия по случаю нашествия россов на Константинополь // Христианское чтение, издаваемое при Санкт-Петербургской духовной академии. 1882. Ч. 2. С. 414–419, 430–443; Кузенков В.П. Указ.соч. С. 3–173; Byzantinorossica: Свод византийских свидетельств о Руси. Нарративные памятники. М., 2009. Т. 2. С. 139–191. 5 Повесть временных лет. Л., 1926. Т. 1. С. 21. 6 Летописный сборник, именуемый Патриаршею или Никоновскою летописью // ПСРЛ. 1862. Т. 9. С. 9. * Хроника Симеона Логофета, сообщения Никиты Пафлагонянина, Константина Багрянородного, Льва Грамматика, Сократителя Симеонова, Георгия Мниха, Продолжателя Феофана, Иоанна Скилицы, Георгия Кедрина, Иоанна Зонары, Михаила Глики, Константина Манасия, Феодосия Мелитенского и других. Также имеются упоминания об этом событии 272 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... При этом в греческих источниках походу Руси на Царьград в 860 г. и последовавшим за ним событиям уделено довольно серьезное внимание. Все это свидетельствует о том значение, какое данное событие возымело не только для будущих русско-византийских отношений, но и для всей мировой ойкумены. Греческие источники практически единогласно сообщают, что, потерпев поражение под стенами Царьграда и возвратившись «восвояси», русские князья «спустя немного» прислали к византийскому императору послов. В результате проведенных дипломатических переговоров между двумя странами был заключен мирный договор, связавший до того безвестную Русь и могущественную Византию узами дружбы и межгосударственных отношений7. По сути, состоялось «дипломатическое признание» Древнерусского государства на международном уровне8. В рассматриваемой теме немаловажную роль играет вопрос о месте локализации Руси, совершившей поход 860 года. Традиционно большинство ученых, ссылаясь на летописные источники, относит его к Киеву и Среднему Поднепровью9. Однако имеются и иные мнения. Так в конце XIX в. некоторыми историками высказывалось предположение, что поход осуществила некая «Тмутараканская» или в письме римского папы Николая к императору Михаилу от 28 сентября 865 года, в Венецианской Хронике Иоанна Диакона, в т. н. «Брюссельской» хронике, называющей даже точную дату нападения Руси на Константинополь (18 июня 860 года), а также в ряде польских хроник (Я. Длугоша, М. Миховского, М. Стрыйковского и др.). 7 Толочко П.П. Указ. соч. С. 14–22; Сахаров А.Н. Указ. соч. С. 59–60; Рыбаков Б.А. Указ.соч.; Левченко М. Указ.соч. С. 57–58; Брайчевский М.Ю. Указ. соч.; Котляр Н.Ф. Древняя Русь и Киев в летописных преданиях и легендах. К., 1986. С. 39; 50–51; Шумило С.В. Князь Оскольд и христианизация Руси. С. 15–37. 8 Толочко П.П. Указ.соч. С. 14, 22 9 Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М., 1982. С. 99; Ловмянский X. Русь и норманны. М., 1985. С. 194–197; Толочко П.П. Спорные вопросы ранней истории Руси // Славяне и Русь (в зарубежной историографии): сб. научн. трудов. К.: Наукова думка, 1990. С. 104–108; Седов В.В. Славяне. Историко-археологическое исследование. М., 2003. С. 255–295. 273 С. Шумило Азовско-Черноморская Русь10. В начале XXI в. из-под пера ряда российских исследователей появилась новая гипотеза о том, что первой столицей Руси была Ладога и, соответственно, поход на Константинополь мог быть осуществлен с севера11. Имеются также предположения о том, что поход этот был совершен неким «Русским каганатом», располагавшимся где-то в междуречье Волги, Трубежа и Которосли, а то и вовсе Хазарией, которая будто бы основала даже Киев12. Несмотря на появление в последнее время различных гипотез по данному вопросу, все же приходится признать, что имеющиеся отечественные летописные свидетельства однозначно поход русов на Царьград в IX в. относят к Киеву и его князю Оскольду. Как бы мы ни пытались объяснить наличие этих свидетельств в древнерусских летописях, факт остается фактом: никаких иных документов, подтверждающих причастность к походу 860 г. каких-либо иных центров Руси, кроме Киева, мы не имеем. Поэтому приходится исходить из того, что нам сообщает древнерусская летопись. С другой стороны, необходимо признать справедливым мнение, что Киев вряд ли мог самостоятельно организовать в 860 г. поход на Царьград. Скорее всего, в подобном походе принимали участие разные племена Древней Руси, объединенные, согласно арабским источникам, вокруг трех равноправных центров: Куявии, Славии и Артании13. Голубинский Е. История русской церкви. М., 1901. Т. 1. Ч. 1. С. 63–70; Пархоменко В. Начало христианства на Руси. Очерк по истории Руси ІХ–Х вв. Полтава, 1913. С. 52–53; Вернадский Г.В. Древняя Русь. Н.И., 1943. 11 Мачинский Д.А. Была ли Ладога столицей Руси? // Культура, образование, история Ленинградской области: сб. науч. трудов. СПб., 2002. С. 58–60; Кирпичников А.Н., Сарабьянов В.Д. Старая Ладога – древняя столица Руси. СПб., 2010. С. 51–90; Кирпичников А.Н. 1250-летие Старой Ладоги // Культура, образование, история Ленинградской области. СПб., 2002. С. 58– 60; Цукерман К. Два этапа формирования древнерусского государства // Археологія. 2003. № 1. С. 76–99. 12 Прицак О., Голб Н. Хазаро-еврейские документы Х в. М.; Иерусалим, 1997; Иванов И. Аскольд и Дир. Исторические фальсификации // Русский вестник. № 3, 06.02.2011. 13 Новосельцев А.П. Восточные источники о восточных славянах и Руси VI–IX вв. // Древнерусское государство и его международное значение. М., 10 274 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... Наиболее правдоподобной представляется реконструкция похода, предложенная проф. Г.В. Вернадским, который, отдавая предпочтение так называемой «тмутараканской теории», все же считал, что походы Азовско-Черноморской Руси на Константинополь осуществлялись при непосредственном участии, а то и верховенстве Руси Киевской. Как он писал, «В 860 г. Аскольд и Дир объединили силы с приазовскими русскими для нападения на Константинополь»14. «Вполне возможно, что в районе лагуны, образованной при впадении Конской в Днепр, ниже современного города Запорожье, экспедиционные войска Русского каганата воссоединились с отрядом Аскольда и Дира, идущим из Киева. Объединенная флотилия русских кораблей, должно быть, затем пошла вниз по Конской и нижнему Днепру в Черное море, а по нему направилась прямо на юг к Босфору»15. Подобного мнения придерживался и другой сторонник «тмутараканской теории» Д.И. Иловайский, который, отмечая, что поход 860 г. осуществляла «Днепровская или Полянская Русь»16, уточняет, что «морские походы Киевских Руссов совершались, конечно, с помощью их приморских родичей»17. Если признать справедливой версию, что данный поход осуществлялся объединенной армией различных славянских племен под началом русов во главе с киевскими князьями, то тогда сама собой отпадает и проблема с локализацией его исходного региона. Вопрос, откуда именно выступил объединенный флот русов, теряет свою принципиальность. Даже если и не из Киева, а из Причерноморья или Приазовья, это совершенно не означает, что он не мог разрабатываться и координироваться из Киева. Иначе можно поставить под сомнение и летописные свидетельства о причастности Киева к походам на греков при Олеге, Игоре, Святославе, Владимире и Ярославе. Из Киева ли начинались эти походы, или из каких-то иных опорных пунктов? Свя1965. С. 411–412; Цветков С.В. Поход руссов на Константинополь в 860 г. и начало Руси. СПб., 2010. С. 20, 86–87; Иловайский Д.И. Начало Руси. М., 2006. С. 71, 332; Вернадский Г.В. Древняя Русь. Гл. VIII. § 4, 8. 14 Вернадский Г.В. Указ. соч. Гл. VIII. § 8. 15 Там же. § 4. 16 Иловайский Д.И. Указ. соч. С. 332. 17 Там же. С. 71. 275 С. Шумило тослав вообще долгое время свою ставку держал в Дунайской Болгарии, однако, это вовсе не означало, что Киев не был центром Руси. Из летописных источников мы знаем, что киевские князья неоднократно «воевали страну Корсунскую». В этом регионе Киевская Русь издревле имела свои интересы, собственные колонии и базы, чем и объяснима ее военная и торговая активность в Крыму, Причерноморье и Приазовье. Подобные опорные пункты Киевская Русь могла иметь здесь и на начальной стадии своего развития в IX в. Как известно, археологические данные не подтверждают возможность существования здесь самостоятельного государства русов. При этом, по мнению Д. Талиса, это не снимает возможности проникновения в регион «немногочисленных и этнически разрозненных групп, в том числе и славянских, которые не оставили никаких археологических следов»18. Таким образом, если и можно говорить о присутствии в причерноморско-приазовском регионе русов, то скорее в виде небольших русских военных баз, опиравшихся на «союзническую помощь» местного населения, но никак не отдельного мощного государства русов19. К слову, если исходить из описаний патриарха Фотия, то совершенно очевидно, что речь идет все же не о соседях византийских владений в Причерноморье и Крыму, но о более отдаленном и малоизвестном грекам народе. Из всех народов под такие описания подпадает только Киевская Русь периода своего становления. С другой стороны, если учесть, что Киев в IX в. мог иметь свои базы и опорные пункты в Крыму и Приазовье, то вполне возможно, Талис Д.Л. Росы в Крыму // Варяго-русский вопрос в историографии. Сб. статей и монографий. М., 2010. С. 589. 19 Шумило С.В. Християнізаційні впливи на Русі в ІХ ст. // Християнізаційні впливи в Київській Русі за часів князя Оскольда: 1150 років. Матеріали міжнародної наукової конференції. Чернігів; Луцьк, 2011. С. 60; Шумило С.В. Поход 860 года на Константинополь и начало христианизации Руси при князе Оскольде: 1150 лет // Труды первой международной конференции «Начала русского мира», состоявшейся 28–30 октября 2010 года. СПб.: Блиц, 2011. С. 33–46; Лысенко Н. «Фотиево» Крещение славяно-россов и его значение в предыстории Крещения Руси // Богословские труды. Сб. 29. М., 1989. С. 27–40; Брайчевский М.Ю. Вибране. Т. 2. С. 430, 453; Брайчевский М.Ю. Утверждение христианства на Руси. С. 46, 49, 89. 18 276 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... что тот же князь Оскольд мог принимать греческих послов и епископа (и, в частности, святых Кирилла и Мефодия) и проводить Вече с участием части бояр и дружины не только в Киеве, но и в одной из русских баз на Азовско-Черноморском побережье или в Крыму. И там же принять обряд крещения, как позже это сделал и князь Владимир Киевский, крестившийся не в стольном Киеве, но в Херсонесе. В таком случае, если данная гипотеза верна, предание о крещении Оскольда вполне совпадает не только с греческими хрониками, но и с Паннонскими Житиями Кирилла и Мефодия, сообщающими о созыве Вече, совершенном на нем чуде несгораемого Евангелия, и последовавшем после этого крещении языческого кагана и его подданных. Такая трактовка отчасти снимает вопрос о том, какая же Русь крестилась в IX в. – Киевская или Азовско-Черноморская. Учитывая существование в середине IX в. тесных связей между Киевом и Азовско-Черноморскими колониями Руси, мы вполне можем предположить, что крестились тогда представители обеих частей Руси при непосредственном участии киевского князя Оскольда. К слову, этим в какой-то мере может быть объяснимо и то, что в более позднем киевском летописании не отразилось крещение Оскольда. Произойдя за пределами Киева, оно могло остаться незамеченным для основной массы киевских язычников, а потому, возможно, нечетко сохранилось и в народной памяти. Правдоподобность данной версии отчасти подтверждают и находки киевских кладов. Если поход русов действительно потерпел поражение от неожиданно разразившейся бури, то ни о каких «щедрых дарах» из Константинополя тогда не могло быть и речи. Потому и в киевских кладах нет монет царьградского чекана того времени. Однако в киевских кладах IX–X вв. достаточно византийских монет херсонского чекана. В частности, наиболее ранние из них принадлежат Михаилу III и Василию Македоняну20. Эти монеты подтверждают факт заключения мирного договора между русами и византийцами и преподнесения русам щедрых даров. То, что найденные византийские монеты были херсонского чекана, никак не опровергает вышесказанного. Дары могли быть преподнесены русам и в Херсонесе, где вполне мог подписываться и мирный 20 Толочко П.П. Київ і Русь. К., 2008. С. 38–39. 277 С. Шумило договор между Русью и Византией. Точно также получал в Херсонесе дары, заключал договора и даже принимал крещение столетием позже киевский князь Владимир. Кстати, именно к этому времени (860–861 гг.) Жития св. Кирилла (Константина Философа) относят его пребывание в Херсонесе в составе официального византийского посольства. Согласно Житиям, именно тогда в Херсонесе Кирилл и Мефодий впервые познакомились с текстами, писанными «русскими письменами», и с человеком, обучившим их русскому языку. И, судя по всему, именно здесь ими было завершено изобретение общеславянской письменности21. Если представители посольской миссии императора изучали в Херсонесе русский язык, то не означает ли это присутствие здесь же посольства и от русского князя? А значит вполне вероятно, что и переговоры между русскими и византийскими послами после событий 860 г. могли проходить именно в Херсонесе. Из греческих источников известно, что следствием похода русов в 860 г. на Константинополь было подписание мирного договора между Русью и Византией. Одним из пунктов этого договора был вопрос о крещении русов. Подобные свидетельства о первом Крещении на Руси в IX в. встречаются у многих византийских авторов, в частности у патриарха Фотия, Никиты Пафлогонянина, Константина Багрянородного, Кедрина, Скилицы, Зонары, Льва Грамматика, Михаила Глики и других. Из этих источников мы знаем, что крещение приняли те русы, что осуществляли поход на Царьград. А «Повесть временных лет» и другие отечественные летописи руководство этим походом однозначно относят к киевскому князю Оскольду. Наиболее подробно указанные события описаны в Никоновском летописном своде22, донесшем до нас сведения раннего русского летописания. Кроме того, свидетельства о походе русов на Царьград и принятии христианства встречаем мы также и в ряде других отечественных источников. Даже такие поздние из них, как Густынская летопись, Мазуринский летописец, Пространное житие Кирилла. Цит. по: Родник Златострунный. Памятники болгарской литературы IX–XVII вв. М., 1990. С. 116. 22 Летописный сборник, именуемый Патриаршею или Никоновскою летописью // ПСРЛ. 1862. Т. 9. С. 9. 21 278 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... Хронограф западнорусской редакции и другие, сохранили память об этом событии. Встречаются упоминания об этом также в Степенной книге, Киевском Синопсисе и других произведениях. Даже Церковный Устав св. князя Владимира отражает факт принятия христианства на Руси при св. патриархе Фотии. Греческие источники сообщают, что в результате заключения между Русью и Византией мирного договора, из Константинополя к русам была послана христианская просветительская миссия, успешно совершившая крещение русского князя и некоторых из его бояр, дружинников и подданных. При этом Константин Багрянородный и ряд других византийских авторов уточняют, что произошло это крещение на специально созванном вече, после длительных религиозных диспутов и показанного греческим миссионером чуда с несгораемым Евангелием. Эти описания близко перекликаются с сообщениями Никоновского летописного свода, где в разделе, выделенном под заголовком «О князи русьтем Осколде», не только сообщается о принятии русами и их князем христианства, но также уточняется, что их крещение было совершено в результате чуда с несгораемым Евангелием, а само это событие отнесено непосредственно к киевскому князю Оскольду23. Но, что более всего поразительно, именно эти же события описываются в житийных текстах о св. Кирилле (Константине Философе), как Паннонских, так и других, в частности в Кольбертинских анналах и Бандуричевом сказании. Из них мы знаем, что чудо с несгораемым Евангелием совершили свв. Кирилл и Мефодий во время своей т. н. «хазарской» миссии, состоявшейся в 861–862 гг. В результате этого чуда от них крестились тогда языческий каган и с ним около 200 семей. При этом Итальянская легенда уточняет, что солунские братья свою миссию по обращению язычников в христианство совершили не в самой Хазарии, но в «хазарской провинции», а «Бандуричево сказание» дополняет, что св. Кириллом (Константином Философом) был крещен тогда именно русский князь-каган, правда, ошибочно названный Владимиром. Однако такое ошибочное смешение двух крещений Руси в 860-е гг. и 980-е гг., т. е., при Оскольде и Владимире, встречается во многих источниках послевладимирова периода. Так, как уже 23 Там же. 279 С. Шумило отмечалось, даже Церковный Устав св. кн. Владимира смешивает оба эти события и сообщает, что Владимир принял крещение от патриарха Фотия, жившего за 100 лет до Владимира и при котором Русь действительно приняла крещение в 860-е гг. Аналогично в Тверской и Воскресенской летописях сообщается, что Константин Философ, а в «Повести временных лет» – Философ, проповедовал христианство киевскому князю Владимиру. Таким образом, несмотря на имеющиеся хронологические неточности, древнерусская летопись сохранила память о причастности свв. Кирилла и Мефодия к крещению Руси в IX в. По мнению акад. В. Ламанского, подобные смешения событий первого и второго крещений Руси свидетельствуют о том, что авторы этих описаний пользовались какими-то более древними, не дошедшими до нас источниками, но которые из-за незнаний подробностей крещения при Оскольде ошибочно были переложены ими применительно лишь ко крещению при Владимире24. Кроме того, как считали акад. А.А. Шахматов, акад. Б.А. Рыбаков и другие, в ХІІ в. древнерусские летописные тексты претерпели существенное редактирование со стороны переписчиков (т. н. «Мстиславова редакция 1118 года») 25. Судя по всему, особой цензуре подверглись сообщения о первом Крещении Руси в ІХ в., которые, в угоду династическо-политическим интересам Рюриковичей, искусственно переносились на события Владимирова крещения26, что и вызвало имеющуюся в источниках путаницу. Как бы там ни было, но, сопоставляя вышеуказанные византийские и отечественные свидетельства о крещении русов в 860-е гг. и подробности т. н. «хазарской» миссии свв. Кирилла и Мефодия, вполне правдоподобной выглядит версия о том, что первое крещение на Руси в IX в. было совершено именно этими славянскими просветителями. На этой версии, как уже отмечалось, настаивали В. Ламанский, В. Пархоменко, А. Карташев и другие. Ламанский В.И. Указ.соч. // ЖМНП. С. 387. Толочко П.П. Давньоруські літописи і літописці Х–ХІІІ ст. К., 2005. С. 106; Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963. С. 216–247, 280–289; Повесть временных лет. Пг., 1916. Т. 1. С. 32–37; Брайчевський М.Ю. Вибране. Т. 1. С. 335–338. 26 Толочко П.П. Дворцовые интриги на Руси. К., 2001. С. 16–20. 24 25 280 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... В житии св. Кирилла (Константина Философа) отмечается, что он с братом крестил язычников – кагана хазар и его людей, из чего некоторыми историками был сделан вывод, что братья крестили хазарские племена. Это мнение опровергается тем фактом, что хазары по своему вероисповеданию на то время были не язычниками, а монотеистами (главным образом иудеями), а иудаизм уже долгое время был официальной религией Хазарского каганата. К тому же, по мнению С. Плетневой, хазаро-иудейские каганы настолько фанатично были привержены своей новой вере, что именно в это время вели в стране религиозные войны27. Совершенно очевидно, что от св. Кирилла крестились тогда не хазарские, а какие-то другие племена. Святые Кирилл и Мефодий действительно ездили в составе хазарского посольства в г. Итиль, возможно даже принимали участие в диспуте с иудейскими первосвященниками, однако та миссия была сугубо дипломатической и, к слову, оказалась неудачной. Об этом в письме к Хасдаю Ибн-Шафруту свидетельствует и хазаро-иудейский каган Иосиф28. Никакого обращения хазарского кагана в христианство в 860–861 годах, о котором идет речь в позднейших редакциях жития св. Кирилла, история не знает. Как отмечает С. Плетнева, «христианизация Хазарии вообще не устраивала кагана, поскольку она, по сути, означала идеологическое подчинение соседним христианским государствам и, главное, могущественной Византийской империи»29. Поэтому со времен принудительного введения в Хазарии иудаизма, христианство, имевшее здесь давние корни и разветвленную церковную организацию (семь епархий во главе с архиереями), оказывается в неравных условиях по сравнению с новой государственной религией. По мнению С. Плетневой, от недавней необычайной веротерпимости в каганате не осталось и следа30. С этим мнением солидарен М. Артамонов, который отмечает, что с введением в Хазарии иудаизма «религиозные ограничения и преследования распространились не только на христиан, они Плетнева С.А. Хазары. М., 1986. С. 68–69. Коковцов П.К. Еврейско-хазарская переписка в Х в. Л., 1932; Прицак О., Голб Н. Хазаро-еврейские документы Х в. М.; Иерусалим, 1997. 29 Плетнева С.А. Указ. соч. С. 33. 30 Там же. С. 68–69. 27 28 281 С. Шумило охватили и мусульман»31. Более того, в стране на религиозной почве началась жестокая гражданская война. Как отмечает С. Плетнева, «новая религия не объединила, а наоборот, разъединила и без того шаткое государственное образование, возглавляемое хазарами. Принятие иудаизма каганом, царем и всей итильской знатью оторвало их от хазарской аристократии… Между итильской и провинциальной аристократией началась борьба за власть и влияние в каганате. Борьба велась безжалостная, в ней гибли не только «фрондеры», но и выдающиеся представители иудейской верхушки»32. Исходя из вышесказанного, говорить о принятии хазарским каганом христианства в 860-е гг. не приходится. Скорее всего, речь может идти лишь о крещении восточнославянских языческих племен, которые до этого долгое время пребывали в тесном военно-политическом союзе с Хазарией, и только по ошибке, по старой памяти, были названы позднейшими авторами жития св. Кирилла «хазарами». По мнению В.Ламанского: «Все славянские племена, платившие дань хазарам… назывались общим именем хазар, точно так же, как впоследствии стали называться именем Руси»33. Напомним, что, согласно «Повести временных лет», в той или иной форме даннической зависимости от Хазарии некоторое время пребывали восточнославянские земли полян, северян, радимичей и вятичей. Да и в самой Хазарии, как сообщают арабские авторы Абульфед, ал-Бекри и другие, славяне составляли значительную часть населения каганата34. Поэтому, как считает Ламанский, для западных агиографов «вся эта обширная страна от Дербента на северо-запад до Киева и далее была Хазарией»35. Подобное представление о землях восточных славян складывалось не без участия самих хазар. Так, хазарский каган Иосиф Артамонов М.И. История хазар. СПб., 2002. С. 333. Плетнева С.А. Указ. соч. С. 63–64. 33 Ламанский В.И. Указ. соч. С. 152. 34 Карташов А.В. Указ. соч. С. 61; Артамонов М.И. Указ. соч. С. 225; Грушевський М.С. Історія України-Русi. К.: Наукова думка, 1991. Т. 1. С. 227; Брайчевський М.Ю. Вибране. Т. 2. С. 59–63; Гумилев Л.Н. Тысячелетие вокруг Каспия. М., 1998. С. 174. 35 Ламанский В.И. Указ. соч. С. 381. 31 32 282 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... в письме к казначею кордовского халифа, описывая Хазарию, включал в нее и значительное количество земель восточного славянства, находившегося в даннической зависимости от нее. Более того, даже в некоторых византийских и итальянских источниках XІV–XV вв. под термином «Хазария» упоминаются Крым и Причерноморье, а само Черное море называется «Хазарским». Поэтому не удивительно, что переписчики житий св. Кирилла (тексты которых дошли до нас лишь в списках XV–XVI вв.36), ошибочно называют восточных славян «хазарами», а сами их земли – «Хазарией» или «провинцией Хазарии». Следует отметить, что заблуждение относительно хазарского происхождения поднепровских славян было распространенным не только среди зарубежных, но и отечественных авторов, причем даже в XVIII–XIX вв. Так даже в т. н. «Истории Руссов», изданной в Москве в 1846 г., это заблуждение повторялось как исторический факт. В частности, ее автор, называя славянских воинов «козарами», утверждает, что позже они были греками переименованы «из козар казаками, и таковое название навсегда уже у них осталось»37. При этом автор «Истории Руссов» к «козарам» относит и нападение русов на Константинополь в 860 г.38, а также и самого киевского князя Оскольда, названного здесь «победоносным в войнах»39. Подобное мнение довольно часто встречается в литературе XVII–XVIII вв. Так, в летописи гадячского полковника Григория Грабянки (конец XVII – нач. XVIII в.) утверждается, что «народ малороссийский, прозванный козаками», происходит «от козар»40 и что «их, козаков, праотцы – козары»41, а также, что «народ славенский или козары» «превратился из козаров на козаков»42. Более того, автор утверждает, что «от козаров малорусские вои мало что изменили: Там же. С. 347. История Руссов или Малой России. М., 1846. С. 2. 38 Там же. С. 3. 39 Там же. 40 Літопис гадяцького полковника Григорія Грабянки / Пер. із староукр. К.: Т-во «Знання», 1992. С. 15. 41 Там же. С. 14. 42 Там же. С. 14, 20. 36 37 283 С. Шумило сменили название, вместо козаров козаками именуются»43. А о походе на Константинополь и крещении в IX в. Грабянка сообщает: «Каган поддался на уговоры и с великим войском козарским… двинулся на стольный град Константинополь. И таки взял бы его, если б не был побежден чудесной непреоборимой силой Пресвятой Богородицы… После этой страшной победы над козарами под Константинополем… вскоре козары, с греками помирившись по-христиански, начали от херсонян перенимать веру и, спороднившись с ними, положили у себя православно-кафолический догмат проповедовать. И на том намерении своем твердо стояли»44. Также Грабянка пишет, что хазары «продолжали править над Киевом и над иными русскими землями, щедрую дань в них собирая»45. В другом документе – конституции П. Орлика за 1710 г. о предках украинских казаков – аналогично утверждается, будто «народ козацкий, древний и отважный, ранее именуемый козарским, изначально вознесся бессмертной славой, обширными владениями и героическими деяниями, которых не только соседние народы, но и сама Восточная (Византийская) Империя на море и на суши боялась настолько, что Восточный Император, замысливши умиротворить этот народ, объединился с ним тесным союзом»46. И что народ этот был тогда обращен к «вере православного восточного обряда, которою когда-то отважный козацкий народ был просвещен через козарских князей от Константинопольского Апостольского престола. И с тех пор и доныне (наш народ) твердо в ней пребывает, никогда не смущенный чужинской религией»47. Безусловно, ни «Историю Руссов», ни летопись Г. Грабянки, ни Конституцию П. Орлика невозможно в данном случае рассматривать в качестве серьезных источников. Однако приведенные здесь цитаты могут свидетельствовать о том, насколько прочно указанное заблуждение было распространенным вплоть до XVIII–XIX вв., что даже в политических документах как общепризнанный факт отражалось Там же. С. 22. Там же. С. 19–20. 45 Там же. С. 21. 46 Цит. по: Слюсаренко А.Г., Томенко М.В. Історія української конституції. К., 1993. С. 25. 47 Там же. С. 27. 43 44 284 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... ложное представление о крещении в IX в. не Руси, а «Хазарии», и что будто бы через «хазарских каганов» христианство распространилось на Руси. Причем, в данном случае история отечественного православия выводится не от Владимира, а задолго до него, от некоего «козарского князя», принявшего православие от Константинопольского патриархата. Здесь мы видим явное перекликание с легендой Паннонского жития о крещении «хазарского кагана» свв. Кириллом, посланным константинопольским патриархом. Стоит обратить внимание, что если даже отечественные авторы так долго были подвержены подобного рода заблуждениям, то что можно ожидать от зарубежных составителей и переписчиков житийных повествований, мало знакомых с историей как Хазарии, так и Руси, и потому с полной серьезностью сообщающих о крещении в 860–862 гг. «хазарского кагана» и его подданных. Возвращаясь к «хазарской» миссии свв. Кирилла и Мефодия, стоит обратить внимание на одну важную деталь – свою миссию солунские братья осуществляют не самостоятельно, но в составе официальной дипломатической миссии византийского императора. Этот момент также наталкивает на мысль о ее возможной взаимосвязи с последствиями похода русов в 860 г. Безусловно, столь влиятельная мировая сверхдержава, каковой была тогда Византия, не пошла бы на поспешное заключение дипломатических отношений с «народом неименитым, народом, не бравшимся в расчет, народом, причисляемым к рабам, безвестным – но получившим имя от похода на нас», – как отзывается о русах патриарх Фотий в своей «Второй гомилии на нашествие Росов»48. Именно такое мнение господствовало тогда среди греков в отношении Руси, которая, судя по всему, до событий 860 г. Порфирий (Успенский), еп. Четыре беседы Фотия, святейшего патриарха Константинопольского. СПб., 1863; Ловягин Е. Две беседы святейшего патриарха Константинопольского Фотия по случаю нашествия россов на Константинополь // Христианское чтение, издаваемое при Санкт-Петербургской духовной академии. 1882. Ч. 2. С. 414–419, 430–443; Кузенков В.П. Поход 860 г. на Константинополь и первое крещение Руси в средневековых письменных источниках // Древнейшие государства Восточной Европы. Проблемы источниковедения. М., 2000. С. 45–69; Byzantinorossica: Свод византийских свидетельств о Руси. Нарративные памятники. М., 2009. Т. 2. С. 139–191. 48 285 С. Шумило считалась «провинцией Хазарии». И неспроста Фотий называет русов «народом неименитым» (т. е. не имевшим имени) и «причисляемым к рабам». Имея тесные дипломатические и династические отношения с Хазарией, Византия, по старой традиции, могла рассматривать русов как подданных хазарского кагана, т. е. «рабов». Поэтому не удивительно, что после их набега в 860 г. на Константинополь, греки не только продолжают считать их «хазарами», но и направляют посольство к хазарскому кагану, где выясняют политический статус «неведомой» им Руси. Лишь после того как в Итиле была подтверждена информация, что Русь более не является данником Хазарии, греческая дипломатическая миссия могла начать переговоры с языческим князем (каганом) русов, что и нашло свое частичное отображение в агиографических сказаниях о св. Кирилле (Константине Философе). В. Ламанский обращает внимание на то, что содержащиеся в Панноских житиях два повествования о религиозных прениях Константина Философа с евреями в Итиле и о крещении им языческого кагана существенно разнятся между собой. В первом рассказе «Константиновы собеседники и совопросники – евреи-книжники, а тут – некнижная чадь. В начале является как бы каган хазарский, еврейского исповедания, а здесь тоже каган, только язычник… В первом рассказе сцена происходит как будто во дворце, в покоях кагана хазарского. Во втором же рассказе, плохо связанном с первым, и каган не еврейского исповедания и состоял доселе, как видно, совсем в иных отношениях с Византией… Каган второго рассказа был еще недавно врагом греков: у него выпрашивает себе Константин Философ двести человек пленных из греков»49. Анализируя эти и другие подробности, акад. В.Ламанский приходит к выводу, что «упоминаемое в Житии Константина Философа крещение им двухсот чадий и было первое Крещение Руси, упоминаемое патриархом Фотием»50. И что «862 год – не год основания государства Руси, а год первого крещения Руси и введения в ней грамоты»51. Этого же мнения придерживался и проф. А. Карташев52. Ламанский В.И. Указ. соч. С. 375–377. Там же. С. 387. 51 Там же. С. 151. 52 Карташев А.В. Указ. соч. С. 92. 49 50 286 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... По мнению Ламанского и Карташева, под влиянием киевского князя Оскольда, Великоморавский князь Ростислав (846–870) тоже пригласил к себе в 863 г. первых славянских просветителей, и по образцу соседней Киевской Руси учредил собственные национальные православные епархии53. В Моравской легенде о тех событиях рассказывается, что «Князь Моравии, услыхав, что совершил философ (Константин) в стране хазар (то есть Руси. – С. Ш.), а также имея попечение о своем народе, отправил к императору (византийскому. – С. Ш.) послов с просьбой, чтобы тот направил к его народу настоящего учителя, который указал бы им правую веру, установленный закон и путь истины»54. По легенде выходит, что моравы пригласили к себе солунских братьев после распространения слухов об их успехах среди соседних «хазар». «Итальянская легенда», которую, нужно думать, составил епископ Гавдерик Велетрийский, имевший возможность общаться со св. Кириллом в Риме, уже несколько конкретнее намекает на крещение ими именно русичей, указывая на миссионерскую деятельность не в самой Хазарии, а в «хазарской провинции». Как мы уже отмечали выше, именно такой «провинцией» длительное время считалась Русь не только среди хазар, но и среди византийцев. Рассуждая об этом, проф. А.В. Карташев отмечает: «Святые братья потому и позваны были в Моравию, что в их руках был уже готовый аппарат славянских переводов... Моравы испрашивают себе не греческого катехизатора вместо латинского и не в греческом языке состоит «доброта закона, происходящего от греков на все страны». Что дело идет о продолжении уже начатой Византией славянской вероучительной и богослужебной миссии и только о приложении ее к новой территории и новому народу. Молва об этом стала известна в Моравии, и ни о чем другом мораване и не имели нужды ходатайствовть в Византии»55. Продолжая развивать эту тему, проф. Карташев обращает внимание на невозможность утверждаемого в Паннонских житиях фантастично-быстрого перевода Святого Письма и многих богослужебных книг на славянский язык. Этот кропотливый и тяжеЛаманский В.И. Указ.соч. С. 234; Карташев А.В. Указ. соч. С. 87–88. Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. М., 1994. Т. 1. С. 294. 55 Карташев А.В. Указ. соч. С. 87–88. 53 54 287 С. Шумило лый труд требовал многих лет, житие же об этом умалчивает. «Все многолетнее дело перевода Библии и богослужения, – акцентирует внимание Карташев, – осуществляется (по Житию. – С. Ш.) в одно мгновение перед отправкой в Моравию. Выдумка искусственного чуда. Узкий националист моравин думает украсть примат великого подвига славянских апостолов во славу своего племени… Если бы дело шло так, как хочется моравскому фальсификатору.., то святые братья ехали бы в Моравию почти с пустыми руками и, проповедуя там устно, были бы еще беспомощны наладить школу, ибо не было бы еще текстов для обучения учеников и детей. Между тем жизнеописатель не стесняясь говорит нам, что как только Константин доехал до Моравии, так тотчас поставил на ноги многолюдную школу и развернул перед ней широкий круг богослужебных книг»56. Во времена миссионерской деятельности святых Кирилла и Мефодия в состав Великоморавского государства, кроме собственно моравских земель, входили Западная Словакия, Чехия, часть Южной Австрии, Нижняя Паннония, земли княжества Вислян, обе части Силезии (Вроцлавская и Опольская) и земля Лендян; на севере оно достигало польского Кракова, а на востоке простиралось до русских Карпат (через славянорусские Перемышльщину, Холмщину и Подляшье к самой Галиции), до самой реки Сян. В значительной части этих необозримых просторов благовествовали святые Кирилл и Мефодий и их ученики, среди которых могли быть и русы. Так, народное предание сохранило свидетельства о посредничестве между Русскими и Моравскими епархиями некоего Наврока, бывшего учеником свв. Кирилла и Мефодия57. Следует отметить, что среди многих впоследствии латинизированных, западнославянских народов православие и славянская письменность долгое время прочно держались, даже несмотря на немецко-католическую экспансию. Так, в Чехии и Польше богослужения по восточному или «русинскому» обряду, как его иногда называли в этих странах по старой памяти, совершаемые на церковно-славянском языке, несмотря на многочисленные гонения, продолжались вплоть до второй половины ХІ ст., когда латинским миссионерам окончательно 56 57 Там же. С. 88–89. Макарий (Булгаков). Указ. соч. С. 206. 288 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... удалось уничтожить следы самоотверженного труда святых Кирилла и Мефодия. В 967 году (за двадцать лет до крещения Владимира Киевского!) римский папа Иоанн ХІІІ, утверждая в Праге римскокатолическое епископство, требовал, чтобы богослужения совершались не по обрядам Болгарской или Русинской (!) Церкви, также не по обыкновению на славянском языке, но по уставам римско-католическим58. Следовательно, мы имеем все основания предполагать, что живая память о «русинском обряде» в Чехии только в очередной раз удостоверяет «русинский» характер миссии апостолов славян. Католический историк д-р Ю. Федорив обращает внимание, что в одной из чешских хроник XIII в. св. Мефодия называют «русином» даже по национальности. Данное сообщение возможно пояснить лишь тем, что пришел святитель в те края с Руси, где был какое-то время пастырем-миссионером. Впоследствии, с уничтожением в Чехии немецкими католическими миссионерами основанных св. Мефодием национальных православных епархий (где языком богослужения был церковно-славянский), о первом крещении чехов было практически забыто, а потому хронист, как пишет Ю. Федорив, «с трудом вспоминает «русина» Мефодия»59. Подобные упоминания единично сохранились и в наших отечественных источниках. Так, например, в русском пергаменном прологе из вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря святитель Мефодий без каких бы то ни было пояснений назван «учителем руським». По мнению проф. Карташева, «Переписчик пергаменного пролога XV века списал с какого-то древнего оригинала это убеждение древнерусских книжников»60. Пространное житие св. Кирилла сообщает: «И нашел он там (в Херсонесе. – С. Ш.) Евангелие и Псалтирь, писанные русскими письменами, и человека, говорящего на том языке. И, побеседовав с ним, уловил он смысл речи и, сравнив ее со своей, выделил гласные и согласные. И, совершив молитву Богу, вскоре стал читать и говорить. И все дивились ему, и славили Бога»61. Стоит обратить внимание, что в Мацеевский В.А. История первобытной христианской Церкви у славян. Варшава, 1840. Т. 1. С. 89–90; Макарий (Булгаков). Указ. соч. С. 178. 59 Федорів Ю. Історія Церкви в Україні. Торонто, Канада, 1990. С. 22. 60 Карташев А.В. Указ. соч. С. 90. 61 Пространное житие Кирилла. Цит. по: Родник Златострунный. С. 116. 58 289 С. Шумило Житии сказано, что Кирилл не столько изобрел новую письменность, сколько сравнил русские письмена со своими, выделив гласные и согласные… Также в «Толковой Палее» (XV в.), которая составлялась на основе более древних источников, сообщается: «Грамота русская явилась Богом данная в Корсуни русину. От нее же научился философ Константин, и оттуда составил и написал книги русским гласом»62. Кроме того, в упоминавшемся уже «Бандуричевом сказании», хотя вначале ошибочно и смешиваются обстоятельства крещений 860-х и 980-х годов, то есть при Оскольде и Владимире, далее отчетливо описывается исключительно первое крещение русичей. В этой рукописи сообщается об отправке императором к русичам епископа, совершении им чуда с Евангелием и массовом крещении русских язычников. Однако наиболее ценным здесь является свидетельство о том, что вместе с епископом к русичам были посланы двое знаменитых ученых мужей, Кирилл и Афанасий (ученики Мефодия нередко сравнивали его с Афанасием Великим63), которые, «видя, что руcсы не понимают греческого алфавита, и опасаясь, чтобы за неумением писать и читать они вскоре не отпали от веры, начертали для них тридцать пять букв, которые называются: аз, буки, веди и проч. и при пособии которых руссы и доныне остаются непоколебимы в познании христианской веры»64. Все эти и другие свидетельства дали основания В. Ламанскому, В. Пархоменко, А. Карташеву и другим полагать, что Кирилл и Мефодий именно в связи с поручением им св. Фотием и императором Михаилом хазаро-русской миссии перевели на славянский язык Святое письмо и другие богослужебные книги и совершили первое Крещение Руси за несколько лет до начала их знаменитой моравской миссии65. Бодянский О. О времени происхождения славянских письмен. М., 1865. Ламанский В.И. Указ. соч. С. 386. 64 Цит. по: Макарий (Булгаков). Указ. соч. С. 206; Animadvers. ad Constant. Porph. Bandurii in t. 2. Imper. orient. P. 112–114. 65 Ламанский В.И. Указ. соч. C. 150–352; Шумило С.М. Наукова спадщина академіка В. Ламанського й теорія хазаро-руської місії Кирила та Мефодія // Християнізаційні впливи в Київській Русі за часів князя Оскольда: 1150 років. Матеріали міжнародної наукової конференції. Чернігів; Луцьк, 2011. 62 63 290 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... Стоит добавить, что Ламанский категорически отвергал предположение Е. Голубинского о том, что под «руськими письменами» необходимо подразумевать готский язык. Не соглашался с такой гипотезой Карташов. А в наше время ее отвергал проф. М. Артамонов. По его словам, «открытие в Херсонесе Евангелия и Псалтири, написанных на русском языке, возможно, сыграло решающую роль в их (свв. Кирилла и Мефодия. – С. Ш.) дальнейшей просветительской деятельности среди славян. Зная славянский язык и ознакомившись с русским алфавитом, Константин без труда смог читать русские письмена, о чем говорится в «Житии». Эти-то русские письмена, вероятно, и положены были им в основу славянской азбуки, составленной для Моравии, а Евангелие и Псалтырь, обнаруженные в Херсоне, стали, таким образом, тем зерном, из которого выросла вся позднейшая славянская. Сначала переводная, а потом и оригинальная литература»66. Говоря о начале христианизации Руси в IX в., невозможно обойти вниманием вопрос создания церковной организации. Византийские источники свидетельствуют не только о крещении русичей и их князя в ІХ в., но и сообщают о назначении на Русь в это время отдельного архиерея из Византии. В частности, об этом сообщают как патр. Фотий (858–867 и 878–886), так и император Константин Багрянородный (911–959). При этом патр. Фотий пишет, что крещение Руси произошло при его святительстве, и, соответственно, – во времена императора Михаила ІІІ, а Константин Багрянородный приписывает заслуги крещения русов своему деду и соправителю Михаила – ВасиС. 162–169; Цветков С.В. Поход русов на Константинополь в 860 г. и проблема «Выбора веры» // Християнізаційні впливи в Київській Русі за часів князя Оскольда: 1150 років. Матеріали міжнародної наукової конференції. Чернігів; Луцьк, 2011. С. 54–55; Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. М., 1993. Т. 1. С. 79–92; Отрывок из путешествия епископа Порфирия Успенского в Афонские монастыри и скиты в 1846 году. О св. Кирилле просветителе славян Моравских // Труды Киевской Духовной Академии. Киев, 1877. Т. 4. С. 89; Пархоменко В. Начало христианства на Руси. Полтава, 1913. С. 52–53; Лисовой Н.Н. Аскольд, Кирилл и Мефодий: у истоков славянской миссии // Домострой. 1992. № 21, 26 мая. С. 10; № 25, 23 июня. С. 11. 66 Артамонов М.И. Указ. соч. С. 334. 291 С. Шумило лию I Македоняну и преемнику (и в то же время противнику) св. Фотия – патриарху Игнатию. В связи с этим еще М. Карамзин допускал, что на Русь могли дважды посылать церковных иерархов – во времена Фотия и во времена Игнатия67. Такое предположение является наиболее правдоподобным, поскольку после устранения св. Фотия с патриаршего престола в 867 г. он был сослан в заточение, а многие поставленные им епископы были лишены церковных кафедр68. Замена церковной иерархии произошла не только в Византии, но и в других странах византийского содружества, в частности, и в новообращенной Болгарии, о чем известно из письма папы Адриана ІІ к патриарху Игнатию от 871 г.69 Вполне вероятно, что при существовавшей политической ситуации в Византии новый архиерей, который заменил Фотиевого ставленника, был послан патр. Игнатием и на Русь. Таким образом, по мнению П.П. Толочко, расхождения между двумя источниками, накладываясь друг на друга, касаются не сути явления, а лишь его приурочения70. Из греческих источников известно, что на Руси в IX в. была учреждена епархия (митрополия). Отечественные же источники (Устав св. Владимира, Иоакимовская летопись, как и более поздние – Густынская летопись, Киевский Синопсис, Степенная книга, «Палинодия» Захарии Копистенского и др.) дают основание полагать, что после крещения русов первым Митрополитом Киевским патриарх Фотий назначил св. митрополита Михаила71. Хотя в одной из поздних греческих рукописей, обнаруженной епископом Порфирием (Успенским) на Афоне, первым русским архиереем назван некий епископ Карамзин Н. История государства Российского. СПб., 1830. Т. 1. С. 138–139. 68 Кузенков П.В. Указ. соч. С. 128. 69 Литаврин Г.Г. Принятие христианства народами Центральной и ЮгоВосточной Европы и крещение Руси. М., 1988. С. 54. 70 Толочко П.П. Київська Русь. К., 1996. С. 263. 71 Густынская летопись // ПСРЛ. СПб., 2003. Т. 40. С. 41, 29; ПСРЛ. СПб., 1843. Т. 1–2. С. 239; ПСРЛ. СПб., 1862. Т. 9. С. 63–64. 72 Отрывок из путешествия епископа Порфирия Успенского в Афонские монастыри и скиты в 1846 году. О св. Кирилле просветителе славян Моравских // Труды Киевской Духовной Академии. Киев, 1877. Т. 4. С. 89; 67 292 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... Алексий72. Иные источники называют также имя митрополита Леона, хотя Никоновская летопись уточняет, что он был послан на Русь уже после смерти митр. Михаила от «блаженного патриарха Фотия Константиноградского»73. Поскольку, как мы могли убедиться выше, на Русь в IX в. по крайней мере дважды посылали архиереев, то нет ничего удивительного в том, что разные источники называют и разные имена первых русских иерархов. Как бы то ни было, но именно с этого времени Русская епархия, задолго до официального Владимирова Крещения Руси, занимала по разным источникам 60 или 61 место в реестре православных кафедр Константинопольского патриархата74. Поэтому В. Ламанский и А. Карташев были убеждены, что 862 год, неточно занесенный в текст Киевского летописного свода как год будто бы основания древнерусского государства, скорее всего, оправдывается воспоминаниями духовенства и первых киевских Макарий (Веретенников), архим. К вопросу о начале Русской иерархии // Християнізаційні впливи в Київській Русі за часів князя Оскольда: 1150 років. Матеріали міжнародної наукової конференції. Чернігів; Луцьк, 2011. С. 74– 84; История иерархии Русской Православной Церкви. Коментированные списки иерархов по епископским кафедрам с 862 года. М.: «Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет», 2006. С. 119. 73 ПСРЛ Т. 9 (Летописный сборник. Именуемый Патриаршею или Никоновскою летописью). СПб., 1862. С. 64. 74 ПСРЛ. Пг., 1921. Т. 24. С. 233; Грюнберг П.Н., Кирпичев И.П. К вопросу о начале Российской иерархии и Русской Церкви (и о некоторых проблемах древнерусской церковной истории) // История иерархии Русской Православной Церкви: Комментированные списки иерархов по епископским кафедрам с 862 г. М., 2006. С. 844; История иерархии Русской Православной Церкви: Коментированные списки иерархов по епископским кафедрам с 862 года. М.: Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, 2006. С. 119; Карташев А.В. Указ. соч. С. 92; Толочко П.П. Київська Русь. С. 264; Макарий (Веретенников), архим. Указ. соч.; Блажейовський Д. Ієрархія Київської Церкви (861–1996). Львів: Каменяр, 1996. С. 43; Брайчевский М.Ю. Утверждение христианства на Руси. С. 42–96; Он же. Вибране. Т. 2. С. 601– 605; Он же. Неизвестное письмо патриарха Фотия киевскому кагану Оскольду и митрополиту Михаилу Сирину // Византийский временник. 1986. Т. 47. 293 С. Шумило христиан о том, что в этом году начала свое существование Русская епархия во главе с собственным архиереем75. Не исключено, что начальная Киеворусская епархия, по всей видимости, могла иметь статус миссионерской, и по этой причине в начальные годы своего существования не имела какой-то конкретной географической привязанности, передвигаясь с места на место. Развитие начальной Древнерусской Церкви, как и христианства на Руси, было искусственно прервано в 882 г., когда новгородский воевода Олег коварно убил киевского князя Оскольда и завладел киевским княжеским престолом. Акад. П.П. Толочко отмечает, что в 882 г. «произошел, по сути, политический переворот»76, причиной которого могла быть христианизаторская политика князя Оскольда и недовольство ею со стороны местной языческой знати77. На этот фактор обращал внимание еще В.Н. Татищев, а в наше время – Б.А. Рыбаков, О.М. Рапов, М.Ю. Брайчевский и другие историки78. Такое мнение подтверждают, в частности, сведения Иоакимовской летописи, сообщающей о заговоре киевлян против князя Оскольда79. Несколько иной точки зрения придерживался Л.Н. Гумилев. По его мнению, поход Олега на Киев и убийство Оскольда были следствием варяго-хазарского заговора80. При этом Гумилев все же не исключает антихристианский характер такого заговора. Проф. А.В. Карташев считал, что христианство на Руси после убийства Оскольда вынуждено было уйти в подполье, своего рода «катакомбы», тем самым уподобившись гонимой первохриЛаманский В.И. Указ. соч. С. 382; Карташев А.В. Указ. соч. С. 92. Толочко П.П. Київська Русь. С. 52; Он же. Дворцовые интриги на Руси. К., 2001. С. 18–19. 77 Толочко П.П. Аскольдова могила // Від Русі до України. Вибрані праці. К., 1997. С. 89. 78 Татищев В.Н. История российская. М.; Л., 1962. Т. 1. С. 110–118; Рыбаков Б.А. Древняя Русь. С. 159–173; Он же. Язычество Древней Руси. М., 1988. С. 392; Рапов О.М. Русская церковь в IX – первой трети XII в. Принятие христианства. М., 1988; Толочко П.П. Київська Русь. С. 48; Брайчевський М.Ю. Вибране. Т. 2. С. 335, 719; Он же. Утверждение христианства на Руси. С. 91–92. 79 Татищев В.Н. Указ. соч. Т. 1. С. 110–118. 80 Гумилев Л.Н. Открытие Хазарии. М., 2001. С. 244–245, 309, 314. 75 76 294 Миссия свв. Кирилла и Мефодия... стианской Церкви Римской империи81. Это мнение в наше время разделяли акад. Б.А. Рыбаков, акад. П.П. Толочко, проф. О.М. Рапов, проф. М.Ю. Брайчевский и другие историки, которые считали, что после 882 г. на Руси началась языческая реакция, вылившаяся в гонения и репрессии против первых киевских христиан82. Искусственное прерывание христианской миссии на Руси привело к забвению подробностей первого Крещения Руси, совершенного, как считали В. Ламанский и А. Карташев, славянскими просветителями свв. Кириллом и Мефодием83. Несмотря на это, именно в Русской Церкви всегда придавалось особое значение наследию просветительской миссии свв. Кирилла и Мефодия. Так что даже церковный праздник свв. Кирилла и Мефодия, как равноапостольных первоучителей славянских, традиционно празднуемый 24 мая, был особо популярен в Русской Церкви и под ее влиянием, как считают некоторые историки, распространился среди южных славян84. Апостольская миссия святых Кирилла и Мефодия была настолько значима, что богословы и церковные историки часто сравнивают их с Апостолом Павлом. Ни один из миссионеров Восточной или Западной Церкви не сделал так много для распространения христианства и письменности, и не имел такого влияния на последующий ход событий в европейском, особенно, славянском мире, как эти святые братья. Если гипотеза акад. В. Ламанского верна, то можно считать, что миссию благовествования в Восточной Европе и создания славянской письменности они начали именно с Киевской Руси, что имело решающее значение в процессе становления как Древнерусской Церкви, так и древнерусской государственности, ее культуры, духовности и письменности. Карташев А.В. Указ. соч. С. 92–93. Рыбаков Б.А. Древняя Русь. С. 159–173; Он же. Язычество Древней Руси. С. 392; Рапов О.М. Указ. соч.; Толочко П.П. Київська Русь. С. 48; Брайчевський М.Ю. Указ. соч. С. 335, 719. 83 Ламанский В.И. Указ. соч. С. 382, 387; Карташев А.В. Указ. соч. С. 92. 84 Лисовой Н.Н. Аскольд, Кирилл и Мефодий: у истоков славянской миссии // Домострой. 1992. № 21, 26 мая. С. 10; № 25, 23 июня. С. 11; Он же. Настольная книга священнослужителя. М., 1979. Т. 3. С. 499–501. 81 82 295 Е. Ярмыш Формирование исторического нарратива и трансформация исторической памяти в современной нидерландской литературе (на материале документальной книги Р. Рейдинга «Дитя Поля Славы» и романа Э. Мортира «Марсель») В статье на примере документальной книги «Дитя Поля Славы» Ремко Рейдинга и романа «Марсель» Эрвина Мортира рассматриваются формы восприятия исторического нарратива в Нидерландах. Вторая мировая война, ставшая для Нижних земель событием не только трагическим, но и во многом неоднозначным, у Ремко Рейдинга и у Эрвина Мортира воспринимается как отправная точка для выстраивания личной истории: через активное преобразование памяти (Рейдинг) и бесконечное проигрывание ситуации травмы (Мортир). В обоих произведениях личная история воссоздается, в том числе, с помощью визуальных элементов, прежде всего, фотографий героев и их родных. Роль фотоснимка – «вернуть к жизни» изображенного на ней («Дитя Поля Славы») или же окончательно стереть его из памяти («Марсель»). Ключевые слова: исторический нарратив, историческая память, Вторая мировая война, визуализация. История и культура Нижних земель, где расположены современные королевства Нидерландов и Бельгии, в нашей стране © Ярмыш Е.А., 2016 Формирование исторического нарратива... долгое время, если не считать классическую голландскую и фламандскую живопись, изучались спорадически. Тем не менее, в последние полтора десятилетия благодаря интересу к Нижним Землям историков, культурологов, искусствоведов, а также тех, кому просто нравится этот регион, выходит все больше переводов современной художественной литературы Нидерландов на русский язык, всесторонне исследуется исторический и культурный обмен между Россией и Голландией, ведущие музеи обеих стран показывают коллекции выдающихся классических и современных мастеров, а на экраны выходят нидерландско-российские фильмы. Важный шаг в истории отечественной нидерландистики – выход в 2013 году в Санкт-Петербурге двухтомной истории нидерландской литературы под редакцией крупных специалистов из России (И. Михайлова), Нидерландов (К. Верхейл) и Фландрии (П. Кутенир). В Москве журнал «Иностранная литература» посвятил нидерландским прозаикам и поэтам ХХ– XXI вв. один из специальных номеров. Однако, среди многообразия художественной и исторической литературы по теме «Нижние Земли – Россия» хотелось бы выделить документальные и художественные произведения, в которых речь идет об общих для наших стран «болевых точках» истории. К последним относятся тексты, посвященные восприятию событий Второй мировой и, в нашей стране, Великой Отечественной войны. Если в России работы разного уровня и толка о Великой Отечественной войне, а также посвященные ей художественные произведения выходят регулярно, то в Нидерландах и Фландрии обращения к событиям 1940–1945 гг. носят волновой характер, а сами произведения очень различаются между собой по стилю и тематике. Объясняется это, прежде всего, тем, что чем ближе поколение к травматическим событиям войны, чем свежее память о пережитой боли, тем пронзительнее и болезненнее выходит текст. Так, прозе и поэзии авторов, переживших немецкую оккупацию или участвовавших в Движении Сопротивления (Х. Мулиш, В.Ф. Херманс, Г. ван хер Рейве), свойственно стремление создать эффект присутствия, писатели же 1960–1970-х гг., среди которых Симон Вестдейк, Карл (Каролина) Фридман, Душка Мейсинг, более многословны, стремясь усложнить сюжет и создать исторический и семейный «портрет эпохи». Следует отметить также частое обращение к теме Холокоста в голландской прозе этого периода, что не 297 Е. Ярмыш случайно, так как многие авторы либо сами происходят из еврейских семей, либо связаны с ними. В 1980-х гг. военная тематика идет на спад, провозглашается, что «о войне уже сказано все» [Goedegebuure], а значит, следует искать новые темы и новые источники писательского вдохновения. И, тем не менее, в 1983-м году выходит «Тоска Бельгии» Хюго Клауса – один из величайших романов о войне, написанных на нидерландском языке. В девяностые годы заявило о себе очередное поколение прозаиков во главе с Арноном Грюнбергом, выходцем из еврейской семьи, переехавшей в Амстердам из Берлина. К теме войны и Холокоста Грюнберг обращается весьма своеобразно: главный герой романа «Фантомная боль» (2000, рус. пер. 2005) пишет литературную кулинарную книгу «Сто рецептов польско-еврейской кухни», которая великолепно продается в Германии и которая, по словам рецензентов, призвана примирить враждующие народы за общим столом [см.: Грюнберг]. Тем не менее, можно утверждать, что тема войны в эти годы мало интересует писателей в Нидерландах и Фландрии. Тем примечательнее выход романа фламандца Эрвина Мортира «Марсель» в 1999-м и, а в 2012-м – документальной книги голландского журналиста Ремко Рейдинга «Дитя Поля Славы». О них и пойдет речь в этой статье. Память о войне в Бельгии и Нидерландах лишена героического пафоса, присущего странам-победителям. Хоть развернувшееся почти сразу же после немецкого вторжения Сопротивление и сыграло серьезную роль в поддержании национального духа на оккупированных территориях, а затем и в их освобождении, все же коллаборационизм среди бельгийцев и голландцев был куда более массовым. Отсюда особый травматизм исторического опыта Фландрии и Нидерландов, который каждое новое поколение писателей двух стран преобразует или же, по терминологии американского историка Д. Ла Капры, прорабатывает их (works through), по-новому расставляя акценты. Очередное обращение к травмам военного прошлого, на наш взгляд, особенно интересно тем, что новое литературное поколение не было непосредственно вовлечено в события войны, но воспринимает их по рассказам старших, книгам, фильмам и в ходе обязательных ежегодных посещений памятных мест. Так, и для Ремко Рейдинга, и для Эрвина Мортира военная история – это история воспоминаний, которая, тем не менее, является важной составляющей личной культурной памяти каждого из них, их собственного исторического прошлого. «Отдаленную во времени (транс) 298 Формирование исторического нарратива... культурную память, более не связанную ни с кем из ныне живущих, можно заново внедрить в оперативную память отдельного человека и целой группы, где эта память будет служить спусковым механизмом для вновь обретенной истории и новой коммуникативной памяти» [Frijhoff: 15]. Важно еще и то, что каждое новое обращение к прошлому происходит в обстановке, когда это прошлое все больше удаляется во времени, становятся известными все новые факты, открываются все новые материалы, а главное – историческая травма перестает быть, прежде всего, личной бедой, о которой предпочитают не упоминать. И «Дитя Поля Славы», и «Марсель» рассказывают об опыте реконструкции истории. «Дитя Поля Славы» – автобиография Ремко Рейдинга, история его поисков родных советских военнопленных, похороненных на Советском Поле Славы близ голландского городка Амерсфорт. Свои поиски Рейдинг ведет уже четырнадцать лет, и за это время нашел и оповестил сто девяносто четыре семьи долгие годы считавшихся пропавшими без вести солдат. «Историческая миссия» героя «Марселя», мальчика примерно десяти лет, на первый взгляд, скромнее: его история – это история семьи его бабушки, ревниво оберегающей память о роде Орнелис-Эггермонт. Как Ремко Рейдинг по крупицам собирает историю каждого военнопленного, так и герой романа Эрвина Мортира по обрывочным разговорам восстанавливает историю младшего бабушкиного брата Марселя, во время войны солдата войск СС, умершего в советском плену (сам Марсель не появится в романе ни разу). Собственная история героев обеих книг тесно переплетается с событиями тяжелых военных лет. Как для журналиста Ремко Рейдинга, так и для врача-психиатра Эрвина Мортира, главная тема – вспоминание и связанные с ним страх и боль. «Дитя Поля Славы» – документальная книга, в которой соединяются боль от потери родного человека и стремление к преодолению смерти и забвения. Этот же страх исчезновения без следа одолевает и героев «Марселя»: страшна не столько смерть Марселя в советском плену, сколько то, что его похоронили в безымянной могиле, а не на семейном кладбище. «Дитя Поля Славы» рассказывает о деятельной травме и о победе над смертью через возвращение памяти. Для рода Орнелис-Эггермонт гордость за любимца семьи и в их понимании героя Марселя и боль от его гибели смешивается с невозможностью открыто скорбеть о своей утрате, что приводит к консервации боли и 299 Е. Ярмыш страха, и, соответственно, к невозможности вырваться из замкнутого круга травматического опыта, пережить и преодолеть его. Сопоставляя оба текста, невозможно не отметить разнонаправленность процессов реконструирования памяти в них. Если в книге «Дитя Поля Славы» сюжетные линии датируются очень легко (предвоенные годы, война, первые послевоенные годы и девяностые-двухтысячные), то, приступая к «Марселю», читатель тут же задается вопросом: когда происходит действие романа? Дедушка главного героя с раздражением говорит «об этих Бителзах» [Mortier: 70], в начальной школе, где учится главный герой, раздельное обучение, перед тем, как уйти на летние каникулы, ученики получают благословение пастора, а хозяин магазина тканей в городе пренебрежительно фыркает, когда бабушка просит продать ей жемчуг для украшения платьев «крестьянских дочек». Мортир намеренно создает роман, который мог быть написан и в шестидесятые, и в семидесятые. Впрочем, настоящее мало интересует героев «Марселя». Их внимание приковано к событиям прошлого. Ремко Рейдинг приступает к своим поискам с чистого листа. По заданию редакции газеты он отправляется на Поле Славы, совершенно стертое из памяти жителей Амерсфорта: «Хотя на кладбище действительно порядок, выглядит оно заброшенным. Почти никто не обращает внимания на эти 865 всеми забытых жертв. Между могилами через одну высажены нарциссы, но нигде не видно цветов, принесенных посетителями» [Reiding: 53]. В «Марселе» же все наоборот: «Для своего рода бабушка была повивальной бабкой наоборот. Она не позволяла своим покойникам просто так исчезнуть. Едва их опускали в могилу, как земля тут же становилась их плотью. Бабушка граблями расчесывала им волосы на пробор, и подстригала кусты вокруг надгробий, точно обрезала им ногти» [Mortier: 8]. Задача Рейдинга – вызвать из небытия 865 имен, за каждым из которых жизнь и судьба. Бабушка у Мортира строго следит за сохранностью семейной памяти о прошлом. Памятные места, кладбища, таким образом, служат, в одном случае, ключом к воссозданию исторического события, а во втором – надежным способом сохранить его. Читая «Дитя Поля Славы», не перестаешь удивляться числу источников, которыми пользуется Рейдинг, собирая материал о военнопленных. География его поисков включает Нидерланды, Германию, приезжает он и в Россию. Мемориал становится точкой, в которой схо- 300 Формирование исторического нарратива... дится история трех стран, а если вспомнить, что на Советском Поле Славы покоятся останки еще и армян, и грузин, то число государств возрастает. В документальную хронику книги включена литературная история семьи Владимира Ботенко – рядового Красной Армии, уроженца Крыма, военнопленного, умершего от туберкулеза в немецком госпитале в мае 1945 года, и похороненного на Советском Поле Славы в Амерсфорте. «Микроистория» красноармейца Ботенко, его детей, безуспешных поисков и отчаяния его жены Александры, становится неотъемлемой частью «большой» истории Советского Поля Славы, в свою очередь ставшего заложником противостояния СССР и западных стран. А еще в книге – история супругов Петра и Галины Коваль: перед уходом Петра на фронт Галина остановила часы, чтобы завести их обратно, когда муж вернется с войны. Петр Коваль попал в плен и умер в том же госпитале, что и Владимир Ботенко. Галина умерла в возрасте восьмидесяти семи лет, так и не дождавшись вестей о муже. Часы, оставшиеся незаведенными, опустили в могилу вместе с ней [см.: Reiding: 189–192]. В романе Мортира часов нет, но вся домашняя обстановка напоминает место, где время остановилось навсегда. Десятилетний герой ежедневно слушает разговоры бабушки и ее племянницы о покойных родственниках, помогает бабушке протирать пыль с фотографий и расставлять их непременно в заведенном порядке: «В тесном загробном царстве между винными бокалами и кофейным сервизом на других полках никто не оказывался в одном месте дважды. Здесь были ад, рай и чистилище. Никто не мог претендовать на постоянное место, за исключением нескольких блаженных, которым дозволялось стоять близ статуи Девы Марии. Посмертное повышение не исключалось, но понижения случались куда чаще» [Mortier: 10]. Эти перемещения происходят по мере того, как всплывают неприглядные подробности о том или ином члене семьи. Дом семьи Орнелис-Эггермонт, lieu de memoire в «Марселе», значительно обширнее, чем Советское Поле Славы, а главное, в отличие от него, является вполне самодостаточным вместилищем семейного прошлого. «Слегка покосившийся от двух веков житья, штормового ветра и войны» [ibid.: 7], ничем не отличающийся от остальных домов на улице, родовое гнездо видится главному герою замкнутым пространством, где «никто не ходит как ему хочется» 301 Е. Ярмыш [ibid.: 21]. Если Советское Поле Славы уже четырнадцать лет служит местом воссоединения с утраченными родными, то дом, где заправляет бабушка героя «Марселя», несмотря на иллюзию жизни и изобилие родственников под одной крышей, стремится к дискретности, становится закрытым, затхлым пространством, где десятилетиями живут боль и обида, и куда допускаются лишь посвященные. Наряду с памятными местами, локусами семейной и мировой исторической памяти, серьезную роль в постижении и интерпретации событий как в «микро», так и в «макроистории», играют и фотографии. В обоих представленных текстах изображения – важная сюжетная деталь. В книге «Дитя Поля Славы» это истертые снимки военнопленных, семейные фотографии Ботенко и других красноармейцев и, в конце книги, самого Ремко Рейдинга с женой и сыном, в «Марселе» же – многочисленная родня бабушки, о которых главному герою не известно ничего, кроме того, «как они выглядели и от какой болезни умерли» [ibid.: 9]. Большинство фотографий старые, сделанные в ателье, по случаю, в большинстве своем лишенные динамики, и мало что говорящие о состоянии и настроении изображаемых. Известна мысль Сьюзен Зонтаг о том, что фотоизображение – это один из способов присвоения исторического момента [см.: Зонтаг]. К этому хочется добавить высказывание Роберта Арнхейма о том, что от старых фотографий, из-за особенностей техники того времени, идет «завидное ощущение неизбывного и вечного» [Арнхейм]. Бережное сохранение старых фотографий есть акт сохранения памяти, которое в двух книгах, как уже говорилось, подчинено разным целям – восстановить историю и придать облик вновь возвращенной памяти и навсегда законсервировать, присвоить существующую память о прошлом. При этом у Эрвина Мортира образ Марселя не удается сохранить даже с помощью фотографии: на него падает солнечный свет, и он прикрывает лицо рукой. Таким образом, не остается ничего, что могло бы, в буквальном смысле, пролить свет на исчезнувшего брата бабушки, о котором главный герой знает, но даже не может точно описать. Символичен и финал каждого произведения. Советское Поле Славы, заново открытое миру и истории путем сбора фрагментов целого не только соединяет существующие семьи, но и создает новые, тем самым помогая истории твориться каждый раз заново. Конец «Марсе- 302 Формирование исторического нарратива... ля», произведения чисто литературного, куда более многозначен. Зная о бабушкиной боли – невозможности похоронить Марселя вместе со всеми родными, главный герой собирает то, что осталось после него – письма, кое-какие вещи, и закапывает их в саду, тем самым, как бы, ставя точку в личной истории Марселя, и в то же время, примиряя его с общим ходом истории. De aarde heeft kamers genoeg (В земле места хватит всем) [Mortier : 152] – так звучит последняя фраза романа. В ней одновременно примирение и обида, которые навсегда остаются в личной и коллективной памяти, и попеременно определяют историю. Литература Тексты: Mortier, Erwin. Marcel. De Bezige Bij. Amsterdam, 2005. – 155 p. ; Reiding, Remco. Kind van het Ereveld. D33 Publicaties. Amsterdam, 2012. Теоретическая литература Brems, Hugo. Altijd weer vogels die nesten beginnen. Geschiedenis van de Nederlandse literatuur 1945–2005. Uitgeverij Bert Bakker. Amsterdam, 2009. – zie vooral pp. 31–46; Goedegebuure, Jaap. Postmoderne modernisten en modernistische postmodernen. Nederlandstalige schrijvers van twintigste eeuw herlezen; in: Nederlandse letterkunde (6) 2001. – pp. 13–31. [http://www.dbnl.org/tekst/goed004post01_01/goed004post01_01_0001.php]; Willem F. De mist van de geschiedenis: over herinneren, vergeten en het historisch geheugen van de samenleving. Uitgeverij Vantilt. Nijmegen, 2011; Арнхейм Р. О природе фотографии // Новые очерки по психологии искусства. М.: Прометей, 1994. – С. 119. [http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/ arnh/]. Грюнберг А. Фантомная боль / Пер. с нид. С. Князьковой. – М.: Фантом-Пресс, 2005. – 480 с.; Зонтаг С. В Платоновой пещере // О фотографии / Пер. с англ. В. Голышева // Иностранная литература. № 9. – 2012. – С. 172–187. См. также: От Лиса Рейнарда до «Сна богов»: История нидерландской литературы: В 2 т. Т. 2. XX–XXI вв. / Под ред. К. Верхейла, П. Кутенира и И. Михайловой. – СПб.: Александрия, 2013. – 528 с. 303 Переводы Джон Хейнс Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) Начиная с весеннего сезона 1936 года, в СССР стал проводиться ежегодный Всесоюзный чемпионат и Кубок по футболу. Из-за серьезных изменений в общественно-политической жизни – к примеру, активного обсуждения новой, советской Конституции – новости спорта мало освещались в прессе. В «Правде» и «Известиях» появились небольшие материалы об открытии сезона с фотографиями; за ними последовали сухие отчеты, в которых освещался счет, опасные моменты и ключевые игроки в матчах между известными командами спортивных обществ «Динамо», «Спартак» и ЦДКА (Центральный дом Красной Армии). © Хейнс Дж., 2016 © Мороз А.О., перевод на русский язык, 2016 Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) Однако именно в тот год на студии «Ленфильм» вышел единственный фильм десятилетия, посвященный футболу – музыкальная комедия «Вратарь» (1936); режиссером картины был Семен Тимошенко. Музыкальное сопровождение к фильму написали Исаак Дунаевский и Василий Лебедев-Кумач, сочинившие музыку к комедиям «Веселые ребята» (1934) и «Цирк» (1936). Основой сценария была повесть Льва Кассиля, тогда еще спортивного колумниста «Известий», которая называлась «Вратарь республики». Главную роль – легендарного голкипера Антона Кандидова, сортировщика арбузов на Волге, который в один момент стал надеждой нации, обратив на себя внимание спортивного клуба «Гидраэр» в матче против общества «Торпедо» – сыграл Григорий Плужник. К 1936 году Тимошенко работал в кино уже 10 лет, и многие его фильмы в 1930-е годы были популярны в США. В 1954 году он вернулся к спортивной теме, которую впервые затронул во «Вратаре», в другой музыкальной комедии «Запасной игрок», где был показан не только футбол, но также гимнастика и бокс. В фильме Тимошенко по сценарию Кассиля показан тернистый путь Кандидова к международной славе. Сразу после переезда в Москву Кандидов принимает эгоистичное решение перейти из заводского клуба «Гидраэр» в общество «Торпедо» и оказывается дисквалифицирован в финале Кубка СССР. Однако его счастливое восоединение с любимой женщиной, тренером «Гидраэра» Настей, дает ему возможность принять участие в матче СССР со сборной командой Запада «Черные буйволы». Когда фильм вышел на экраны, культурные и политические функциии физкультуры и спорта еще были не вполне определены, хотя с 1917 года считалось, что спорт – способ социализации населения, который соответствует нуждам пролетарского государства. Власти официально педалировали производство иерархических структур и показывание тренированных тел массам. «Вратарь», номинально сделанный как ода новым соревнованиям, Чемпионату и Кубку СССР по футболу, на деле не совсем вписывается в эти рамки; в нем не так много фетишизации тренированного тела, как в «Человеке с киноаппаратом» Дзиги Вертова (1929) или в «Строгом юноше» Михаила Ромма (1936) – тем не менее, фильм имел большой успех у зрителей, и реставрированная версия, сделанная на Мосфильме в 1970 году, доступна на VHS и DVD-носителях. 305 Дж. Хейнс В одной из глав исследования, посвященного границам физической и визуальной культуры в СССР, Майк О’Махони утверждает, что фильм «Вратарь» – спортивная репрезентация темы государственной обороны (O’Mahony 2006: 141–42). Подобно персонажам полотен Александра Дейнеки или скульптур Иосифа Чайки, Кандидов представляет собой образ выдающего человека популярной культуры – защитника границ1. О’Махони абсолютно точно отмечает, что вратарь показан как пограничник. Это ощущение усиливается за счет главной музыкальной темы фильма, «Спортивного марша», парадигмы советской маскулинности. Проведение в том же году Олимпийских игр в Берлине (СССР не принимал в них участия) тоже, несомненно, способствовало милитаризации оживленного, горячечного футбола, показанного в фильме. Резкое утверждение О’Махони кажется вполне уместным, но акцентирование темы государственных границ ограничивает возможности обсуждения фильма. Исследователь обращает внимание на красочный финал, в ходе которого Кандидов отбивает пенальти на последней минуте, но и забивает символический гол в ворота противника, подкинув мяч высоко над полем; ему легко удается обойти защитника, обескураженного таким поворотом событий. Сюжетное развитие главного героя, заводского спортсмена, и параллельная история любви между ним и тренером «Гильдраэра» Настей абсолютно не вписываются в концепцию О’Махони2. Точно так же в ней опущена Важность фигуры пограничника можно количественно оценить по заключению Петера Кенеза, что в 1930-х годах пограничники появлялись в фильмах чаще, чем рабочие (Kenez 2001: 149). 1 мая 1936 года газета «Известия» опубликовала длинное стихотворение Переца Маркиша «Баллада о пограничнике». Больше о культе пограничника в культуре см.: Clark (2000: 116) & von Geldern (1992: 66). 2 Исследования советского спорта и физкультуры 1930-х годов объяснимо, ввиду советской пропаганды и ситуации на Западе, заостряют внимание на милитаристском аспекте этой активности, развернутом в брошюре «Готов к труду и обороне» (см.: O’Mahony 2006: 126–7, 138–9; Riordan 1977: 128–31). В этой статье акцент смещен в сторону рабочего класса и добавлены новые аспекты, связанные со спортивными обществами, организуемыми на рабочих местах с конца 1920-х годов. 1 306 Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) тема рецепции идеологических установок фильма; правда, в работе утверждается, что картина вовлекает аудиторию в процесс игры в футбол. Настоящая статья предполагает расширение исследования О’Махони. Я постараюсь определить значение этого фильма в советском дискурсе о спорте и физкультуре и покажу, как идеологические установки непроблематизированно считываются зрителями в формальных, стилистических и общих элементах картины3. Спортивное чванство Самую жаркую битву фильма – международный матч с «Черными буйволами» – оттеняет финальная игра Всесоюзного Кубка СССР по футболу, матч между «Гидраэром» и «Торпедо». В этом эпизоде усложняется нарратив: вратарь Кандидов играет за главных соперников своей бывшей команды. Сначала ему удается успешно совмещать тренировки с работой на зааводе «Гидраэр» – и романтическими отношениями с Настей. Но по мере того, как наш герой движется к славе, он чувствует все большее отторжение к своему рабочему месту, больше времени начинает проводить в кафе в компании дам. Проблемы начинаются, когда фотография Кандидова появляется на обложке журнала «Советский спорт», и он бежит из кафе на работу, чтобы показать журнал членам своей команды. Его коллеги вместо того, чтобы броситься поздравлять его, жалуются, что из-за постоянного отсутствия Кандидова на заводе завис последний проект; к тому же, на щеке Кандидова красуется забытый след помады одной из поклонниц. Настя, увидев его, тут же разрывает отношения с ним и рвет журнал на мелкие кусочки; Кандидов, оскорбившись, порывает с коллективом и в финале Кубка СССР играет уже за «Торпедо», главных соперников «Гидраэра». В ворота «Гидраэра» вместо него встает недавний сосед Кандидова по комнате, странноватый неуклюжий инженер Карасик. Финальный матч Всесоюзного Кубка по футболу состоялся на стадионе «Динамо» 18 августа и практически не освещался в прессе, Эта статья – ответ на работу Джеффри Хилла, введению к специальному выпуску «Journal of Contemporary History», где он призывает обратить внимание на «дискурс» в дисциплине спортивной истории (Hill 2003: 361). 3 307 Дж. Хейнс поскольку в тот же день в Москве проходило празднование Дня авиации и «показательный суд» над «террористами» троцкисто-зиновьевцами. В контексте этой статьи важно отметить, что несколько раз и «Правда», и «Известия» в виде исключения публиковали выборочные, в основном сухие заметки о ходе соревнований Чемпионата и Кубка СССР. В начале сезона в заметке, посвященной открытию соревнований, газета «Правда» возмущенно писала о неподобающем поведении команды «Локомотив» во время дебютного московского матча. 5 мая президиум Московского физкультурного совета аннулировал два трансфера «Локомотива» – Ильина из команды «Серп и Молот» и контрактника Жукова из команды «ЗИС» (Завод им. Сталина) – и дисквалифицировал Ильина на весь сезон. Несмотря ни на что, на следующий день «Локомотив» в полном составе вышел на игру против ЦСКА, оба указанных игрока присутствовали на поле. Когда судья удалил нарушителей, вся команда покинула стадион («Правда», 7 мая 1936: 6). Тем временем, спортивная колонка «Известий» от 28 июля была посвящена встречам, которые даже не отразились на общем количестве очков, потому что киевское «Динамо» перед этим не вышло на два матча с командой работников текстильной промышленности «Красное знамя» в г. Егорьевске (Kol’ 1936: 4). Корреспондент газеты Григорий Коль написал об идеологической подоплеке этих встреч (что было большой редкостью) и указал на то, что матчей в небольших советских городах должно быть больше. Он скептически отозвался о команде «Динамо», которая телеграфировала о болезни игроков за день до предполагаемой встречи. Статья называлась «Спортивное чванство». В конце Коль выразил надежду, что Всесоюзный комитет по физкультуре и спорту доберется до сути этого «необычайного» происшествия в советской спортивной жизни. Ему не пришлось долго ждать: через два дня в «Известиях» написали, что Комитет дисквалифицировал «Динамо» до конца сезона. Эти заметки – своего рода «задник» новой моды: поведение игроков как на поле, так и за его пределами, в официальных источниках. В колонке «Спортивная хроника» газеты «Известия» 24 июня была опубликована статья под названием «Хулиганы на поле». Там написано, что в Московский комитет по спортивной дисциплине за последнее время поступило 43 жалобы от судей на недисциплиниро- 308 Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) ванное поведение игроков; по итогам несколько капитанов провинившихся команд лишились титула. В исследовании Джеймса Риордана, посвященном физкультуре и спорту в СССР, представлены доказательства того, что эта практика была в порядке вещей и к началу весеннего сезона 1936 года. Риордан описывает экстремально грубую игру в регби московского и ленинградского «Динамо». Матч закончился дракой, и руководству стадиона пришлось вызвать милицию, чтобы разнять игроков и фанатов (Riordan 1977: 133). В исследовании, посвященном зрелищным видам спорта в СССР, Роберт Эдельман приводит график, иллюстрирующий количество примеров грубой игры (1993: 54–5, 68–72). По его мнению, это свидетельствует о неудаче спортивной социализации, которую пропагандировали советские власти4. Как спортивный фанат и автор регулярной спортивной колонки «Известий», сценарист «Вратаря» Лев Кассиль абсолютно точно был в курсе событий, тут же наводнивших страницы журналов «Советский спорт» и «Красный спорт». На очереди была национальная пресса, в которой редко обсуждались спортивные происшествия. Репортаж «Правды» о трансферах в «Локомотиве» связал недисциплинированность игроков с темой «профессионализма»: само существование трансфера значило, что по итогам соревнований на рабочих местах самых талантливых спортсменов брали на хорошо оплачиваемые должности и формировали новое поколение спортивных звезд, что говорило о профессионализации спорта; это шло вразрез с официальными заявлениями о любительской природе советского спорта (Edelman 1993: 60, 65–8). Официальное санкционирование «звездной системы» было свежей инновацией, сразу же включенной в иерархию и социальную стратификацию 1930-х годов; однако, феномен полуофициальных трансферов был совсем не новым (Edelman 1993: 51–3). Эдельман и О роли физкультуры и спортивных программ в жизни советского общества, см.: Riordan 1977: 82–152, а также Hoffmann 2002: 269–86. Риордан акцентирует внимание на споре между различными повесттками дня о корректных формах и социальной организации физкультуры и спорта для сохранения ценностей пролетарского государства. Хоффманн пишет о физкультуре в СССР как о «дисциплине» в фукодианском смысле этого слова. Я также использую это слово в означенном смысле, здесь оно имеет отношение к спорту и, mutatis mutandis, кинематографу. 4 309 Дж. Хейнс О’Махони (2006: 67) приводят в пример карикатуру 1928 года, высмеивающую эту практику в журнале «Физкультура и спорт». В Советском Союзе трансферы проводились более или менее открыто. Проблема спортивного «любительства» привлекла внимание и спортивного корреспондента французского журнала «L’Auto», Роберта Перрье, во время его поездки в СССР в 1934 году (Perrier 1935: 44–8). Риордан утверждает, что этот феномен частично произрастает из самой политики советского спорта и физкультуры, в частности дискуссии о массовости, т. е. о спорте как достоянии широкой общественности, и мастерстве, т. е. об отборе и тренировке привилегированной спортивной элиты: Нужны ли профессиональным спортсменам особые условия? Имеет ли смысл давать им отгулы за тренировки? Как их поощрять? В социалистическом государстве, которое провозгласило независимость от коммерциализма и профессионализации капиталистических обществ, те же проблемы неизбежно проявились – изнутри. Партия и правительство хотели красоты и престижа в спорте, хотели выигрывать в международных соревнованиях; однако, с другой стороны, они явно хотели ограничения потребностей, идущих рука об руку с профессионализмом – в частности, за счет «натурального» стремления трудовых обществ, клубов и частных лиц спонсировать команды, чтобы принести славу и почет своей организации (1977: 132). В новом исследовании Барбара Киз утверждает, что такие элементы «профессионализма» были и результатом западного влияния на массовую культуру СССР – в тот период имело место нескольких случайных матчей высокого уровня с главными «буржуазными» клубами Европы; государство не могло полностью контролировать взаимовлияние футболистов (Keys 2003: 415 – 6). Эдельман утверждает, что причина возникновения идеи реорганизация советского футбола – поражение московской сборной в парижском парке des Princes в матче против Конного клуба Франции 31 декабря 1936 года (1993: 60 – 61). Заметка о новогодней битве появилась в «Известиях» 3 января. Николай Старостин комментировал эту ситуацию так: нет позора в том, чтобы проиграть одному из топовых французский клубов со счетом 2:1. Старостин объяснял поражение сборной двухмесячным 310 Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) перерывом в тренировках, молчаливо поддерживая таким образом идею «профессионализма»; также он говорил о том, что освобождение главных игроков от рабочих обязанностей – в интересах команды. К началу сезона 1936 года «Правда» уже проявляла куда меньший энтузиазм по отношению к практике организованных трансферов; дипломатический пинг-понг, отмеченный Риорданом – иллюстрация кейса, который Киз описывает как «цену, которую советская культура заплатила за свою открытость иностранным потокам, часто направленным против режима» (2003: 416). «Правда» и «Известия» достаточно нервно писали о натянутых отношениях между растущим профессионализмом, с «черного хода» проникшим в советский спорт, и старой функцией дисциплины – и в этом контексте эгоистичное решение Кандидова перейти в «Торпедо» может быть прочитано как культурное высказывание о советском спорте, а также как попытка найти золотую середину в дуализме массовости и мастерства. Кандидова изображают как героя масс: в начале своего пути он показан сортировщиком арбузов вдали от столицы; его одежда говорит о простоте и отсутствии сомнений в определении своей классовой принадлежности. Он въезжает в столицу в сопровождении стаи цыплят, а арбузы преследуют его даже на вершине славы. Несмотря на это, когда он оказывается впервые заклеймен коллективом «Гидраэра», противоречия между «массовым» героем Кандидовым и его природной одаренностью не возникает. Это подчеркивает красиво летящий ввысь струнный вальс – метафора мастерства. Главный конфликт в фильме «Вратарь» – между элементом «профессионализма» заранее обозначенными границами, в которых находится герой и которые оззначиваются его местонахождением и гардеробом. Приехав в Москву, Кандидов в клетчатой рубашке признается в любви Насте в рабочем клубе; по мере того, как Кандидов получает признание, его тело звезды прикрывает все лучше сшитая одежда, и в какой-то момент мы видим его уплетающим деликатесы и слушающим танцевальную музыку в забегаловке. Эта сцена открывается крупным планом пары танцоров, один из которых курит прямо в камеру. Тело Кандидова вступает в диалог в более широким дискурсом о здоровье и социализирующей функции спорта, и распущенная игра Плужника показывает его неполноценным в них обоих. 311 Дж. Хейнс Кандидов стремится завоевать Всесоюзный Кубок. Во время финального матча он пропускает свой первый гол и, в приступе гнева, допускает фол против форварда «Гидраэра». Судья удаляет его с поля. Кинематографические средства подчеркивают отдление Кандидова от его родного коллектива: камера следит за ним сзади и быстро останавливается, когда Кандидов с позором уходит со стадиона. Но пока он еще в игре, как только он пропускает гол, идет длинная съемка с крана: Кандидов, устремленный вперед, как орел, абсолютно один перед своей вратарской площадкой; этот кадр подчеркивает его одиночество и унижение. Использование крана – очень выразительный прием, котроый показывает пафос или превосходство; он используется довольно редко. В одной из следующих сцен, однако, кран используется еще раз: подвыпивший Кандидов появляется на улице, где живет Настя; в ее квартире вовсю празднуют ее день рождения, и на Кандидова сверху падает кусок арбуза, который выбрасывает из окна один из гостей. Эти сцены коррелируют с крупными планами, снятыми снизу: Кандидова несут на плечах товарищи по команде после победы советской сборной над «Черными буйволами». Эйфория этой сцены связана с предыдущими эпизодами, снятыми с крана, где выражено унижение. Такая же съемка снизу возникает и в сцене дисквалификации Кандидова в финале Всесоюзного Кубка; только на плечах несут не его, а инженера Карасика, который неожиданно становится главным героем матча; он машет воздухе чемпионским кубком, пока одержавшая победу команда «Гидраэра» сквозь толпу прокладывает себе дорогу к лодке, которая ждет их у реки. Роли и их инверсии: проблема профессионалов Карасик – еще один карикатурный «профессионал», хотя и другого типа – функционирует в сложной контекстуальной системе удвоений и иронических инверсий фильма. Несмотря на очевидные различия во внешности и поведении (Карасик лысеющий, тучный и шаркает ножкой), инженер, тем не менее, исполняет роль нарративного двойника Кандидова, не в последнюю очередь он показан как его сосед по комнате. Помимо сцены чествования Карасика в финале 312 Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) Кубка, с изображением тренировок Кандидова в «Гидраэре» соседствуют кадры, где инженер Карасик практикуется во вратарском деле с дворовыми детьми. Далее, оба героя участвуют в любовной интриге; во время размолвки Кандидова с Настей Карасик стеснительно ухаживает за ней; однако Кандидов ведет себя более напористо и раскованно, и их пара воссоединяется. Это воссоединение показано через абсурдное положение Карасика: одетый как его собственный робот, инженер появляется на празднике Кандидова и прерывает его, своим видом беззвучно говоря о своей настоящей социалистической любви, в сцене, в которой миф о Дон Жуане (в русской версии Пушкина – «Каменном госте») соединяется с более современными идеалистическими представлениями о человекомашинах, которые Хоффманн относит к советским дебатам 1920-х годов о роли физкультуры на рабочих местах (2002: 272). Воссоединение Кандидова и Насти помогает Карасику осознать, что на самом деле он по-настоящему любит Грушу, коллегу Кандидова по работе на Волге, которая за ним отправилась в столицу и большую часть фильма страдала от неразделенной любви к Карасику. Тем временем, Настя куда более активно движется к успеху «Гидраэра» в финале Кубка. Во время первого тайма, видя, что Карасик пропустил мяч, она держит команду в состоянии возбуждения и придает им новые силы, организуя во время перерыва коллективное пение в раздевалке. Во втором тайме Карасик смещается на позицию форварда и физически перенапрягается; все заканчивается тем, что его увозят на носилках. Снова напитавшись силой Настиных чувств, инженер возвращается на поле, чтобы совершить невероятный забег длиной в поле и забить решающий гол в ворота «Торпедо» – гол, который привел к дисквалификации и порицанию Кандидова. Как бы повторяя автономность и самодостаточность Кандидова, покинувшего «Гидраэр» и Настю, Карасик кричит: «Я сам!», когда мяч из-под его ног уводит в ворота более профессиональный форвард «Гидраэра». Так же, как крик Карасика отражает ранние притязания Кандидова, его забег оттеняет финальный удар Кандидова в матче сборной СССР против «Черных буйволов». Финал Кубка, нервная интернациональная игра, также отсылает к теме национальной обороны, которую О’Махони, лишь отчасти иронизируя, называет главной. Финал Кубка мог не состояться, потому что втайне от Карасика его коллеги 313 Дж. Хейнс по команде приземлились на поле с парашютом, вызвав бешеные аплодисменты зрителей, которые секундой раньше уже, казалось, потеряли всякое терпение, наблюдая за одиноким Карасиком, стоящим напротив целой команды Торпеды, не в силах объяснить, почему его команды до сих пор нет. Матч показан как смесь комедии и карнавала. Фильм разворачивается как немая комедия; саундтрек состоит из быстрых, узнаваемых джазовых зарисовок, дополненных тромбонами и свистками; умеренный юмор заключает в себе съемка снизу, которая показывает шорты одного из игроков, спущенные в процессе отчаянной борьбы за мяч. Сам Карасик не только застревает ногой в сетке ворот, но и, нагнувшись, чтобы убрать камешек из вратарской, отражает удар спиной под аккомпанемент дребезжащих металлических ударных. Удаление Карасика во втором тайме задерживается, потому что его зад разрывает носилки, которые не выдерживают его веса, и служащие стадиона вынуждены оттаскивать его на руках к бровке. В карнавальном дискурсе финальная «коронация» Карасика похожа на достойный конец продолжительного бардака. Конечно, финальный матч должен быть более серьезным. Динамичная операторская работа и монтаж – в частности, использование длинных мягких планов и небольших монтажных склеек, быстрое панорамирование и дальние планы – показывает не только сгущающиеся и рассредотачивающиеся тела игроков, наполняющие экранное пространство, но и зрителей, и стадионные часы, стрелка которых постепенно ползет к финальной отметке. Все это работает на передачу энергии, непредсказуемости, удивления и подозрения в игре – и страстей, которые вызывает эта игра. В изображении матча показано настоящее мастерство кинематографа, завершающий аккорд – эпизод, когда Кандидов отбивает пенальти и бежит забивать гол в ворота «Черных буйволов», пока волна эйфории и победные выкрики захлестывают и завлекают зрителей будто принять участие в празднике советского превосходства. В дополнение к утверждению О’Махони о том, что кино вовлекает зрителей в игру: О’Махони рассматривает интернациональный поединок как репрезентацию возможности Кандидова «вернуть себе доброе имя и стать настоящим новым советским человеком», возможности, к которой он рвется за пределами всякой адекватности. Тем 314 Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) не менее, в фильме есть причинно-следственная неувязка: Кандидов, неумеренный во всем не более, чем всякий другой герой своего времени, показательно не может выучить ни одного «урока», которые часто появляются в более традиционных произведениях соцреализма. Если Кандидов, с его неумеренными аппетитами, далек от прототипа «нового советского человека», аскетичного Рахметова из романа Чернышевского «Что делать» (1863), его «путь к сознанию» совершенно непредсказуем, даже в менее заданных стандартах главных героев музыкальной комедии. Тяжелое развитие нарратива частично перекликается с любовной линией, кинозрители хотят затормозить момент, когда Кандидов, без сомнения, узнает в Насте свою настоящую любовь, и это возвращает его в игру. В рамках жанра разрыв Кандидова с Настей показывает, как попытки сюжетно наказать Кандидова за его «спортивное чванство» и отказ от дисциплины выливаются в официальную риторику спорта в Советском союзе. Даже если рассматривать решение о переходе в «Торпедо» как компромисс, поскольку в изображении финального матча за Кубок присутствуют карнавальные элементы, воссоединение с Настей все равно означает, что Кандидов принят назад в коллектив, и у части зрителей возникает желание увидеть, как Кандидов использует своой второй шанс. Празднуя победу, герой испытывает облегчение: он доказал, что может выполнить задачу. С другой стороны, занимая в центральных сюжетных линиях место расширенной коды, эпизод с матчем связан со всеми последующими эпизодами. Удвоение движения Карасика от защиты к нападению, триумфальное «шествие» на плечах у команды сквозь кричащую толпу и повторение комических джазовых зарисовок в саундтреке выполняют эту функцию, хотя необходимости в этом нет – энергия игры вполне может быть показана сама по себе. В то же время, такие элементы вносят карнавальный дух в эпизод финального матча: «профессионалы» Карасик и Кандидов иронически и уничтожительно отзываются друг о друге, вызывая у зрителей обожание и смех на предмет их технического и спортивного мастерства, тогда как гримаса серьезности «Черных буйволов» до крайности призрачна и заставляет вспомнить предыдущий матч, где дисквалифицируют Кандидова. Следующий аспект репрезентации интернационального матча в фильме, который мог бы дестабилизировать «корректное» принятие 315 Дж. Хейнс Кандидова как героя, соотносится с игрой против «Черных буйволов», в которой участвуют звезды киевского «Динамо» (Gorelov 2002). Эта игра дает возможность аудитории фильма и дальше любить Кандидова; она также акцентирует, что среди зрителей, которые меньше болели за Киев, было какое-то количество футбольных фанатов, как проясняет работа Эдельмана, не обязательно привычных к разрешенной оптовой продаже алкоголя; социализирующее влияние спорта здесь как бы подтверждается. Если бы эта статья была посвящена истории советского футбола, можно было бы предположить, что похожий процесс идет в кинотеатрах, особенно во время просмотра таких фильмов, где энергетика и спонтанность занимают особое положение в футбольном опыте, а между перформансом и аффектом происходит взаимообмен. Элементы актерской игры, перформанса и музыки в системе нарративных и стилистических дублирований призваны вызвать в памяти образ Кандидова как «нового советского человека». Это дополняют путаные ранние исследования кинематографических аффектов в этом фильме. Финальный компонент этой системы удвоений и инверсий – попытка найти другое соотношение между кинематографическими приемами, такими как съемка Кандидова снизу и с крана, которые изображают его игру в финале Кубка и в интернациональных матчах. Комическое общее ускорение фильма сменяется более мрачным замедлением: в замедленной съемке Настя вспоминает недолгое время, прошедшее после ухода Кандидова из «Гидраэра». Под аккомпанемент Груши, повторяющей жалкую любовную песенку, с которой начинается фильм, Настя вспоминает, как Кандидов завоевал ее сердце: вот он улыбается и смеется, прижимая к груди два арбуза; вот он идет по колено в воде по берегу Волги, а она зовет его, обзор идет с обратного угла. Вот он обнимает ее расслабленное тело возле клуба рабочих; вот Кандидов протягивает ей копию журнала «Советский спорт», где на обложке – его лицо; Настя собирает с пола фрагменты бумажной фотографии и пытается обратно ее склеить. Однако, этот эмоциональный прием, общее замедление и попытка эротизации образа Кандидова нарушают доминирующие и прочно укорененные конвенции изображения удовольствий в кино 1930-х годов; Кандидов занимает позицию, обычно оставляемую для звезд-женщин – и появление арбузов в начале эпизода создает эффект 316 Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) комического гротеска, заставляя его выглядет искусственно. Здесь нет никаких попыток показать аутентичный «женский взгляд» на мужчину. Напротив, Настина точка зрения становится авторитарной, дает ей играть ведущую, активную роль в судьбе команды «Гидраэра». Что касается совокупности образов и эффектов этого фильма, некоторые зрители принимают Настины слезы всерьез, но это вовсе не неизбежно. Такие образы, особенно в связке с формальными, стилистическими или перформативными излишествами, способствуют «непрямому» прочтению – и можно по заслугам оценить искусственность и серьезность, которую описывала еще Сьюзен Сонтаг в ее знаменитом эссе 1964 года, посвященном «кэмпу» (Sontag 2001: 290 – 91). Заключение Всесоюзный Чемпионат и Кубок по футболу 1936 года отвечали специфическиим прагматическим целям и препятствовали развитию советской игры (Edelman 1993: 60 – 61). Эдельман и Риордан пишут о том, как оба эти соревнования вписываются в иерархию этоса середины 1930-х годов (Edelman 1993: 66; Riordan 1977: 131 – 32). Однако ключевые идеологические дебаты не прекратились и ко времени официального включения соревновательных видов «спорта» и (массовой) «физкультуры» в работу Всесоюзного комитета по советскому спорту; тесная связь тела и центральной власти не гарантировала, что Партия будет последовательна в таких вопросах, как распределение средств для спортсменов – и тех, кто за мастерство, и тех, кто за массовость. Споры продолжались даже в самые центростремительные моменты партийных дискусров о спорте и физической культуре. В 1920-е и 1930-е годы физкультура (включающая в себя «спорт») воображалась и подавалась как средство не только военной, но и политической мобилизации: она не только увеличивала продуктивность, но и способствовала общей социализации, включая формирование гендерного и классового сознания – даже новой формы человечества, – а также подавалась как пропаганда общественного здоровья и минимизации асоциального поведения. Физкультура отражала не только национальный престиж, но и транснациональную советскую идентичность (Riordan 1977: 80 – 81); была не только массовым 317 Дж. Хейнс развлечением, но и рискованным бизнесом; не только поучительным зрелищем, но и возможностью дать выход страстям и даже экстремальному насилию (Edelman 1993: 54, 68 – 72; Riordan 1977: 133). За контроль производства и потребления спорта боролись различные социальные формации, такие как военные и торговые союзы, тайная полиция, Комсомол, Коммунистическая партия; периодически попадали в поле зрения и менее официальные группы: «гигиенисты», предлагавшие развивать концепцию общественного здоровья с помощью несоревновательных видов спорта, и более радикально настроенные «пролеткультисты», которые ценили театральность и показушность массовых зрелищ; их повестка дня заключалась в увеличении продуктивности за счет «производственной гимнастики». Это не считая зрителей, которые играли важную роль в спонсировании зрелищного спорта, а также участвовали в дискуссиях. На этом фоне фильм «Вратарь» становится более или менее официальным высказыванием на тему этих дискуссий, и это свидетельствует, по заключению Риордана, о «желании ограничения потребностей, идущих рука об руку с профессионализмом» в советском спорте и в культуре. Нервозность этих «потребностей» время от времени со страниц специализированных журналов сходила на страницы национальной прессы, и кажется невероятным, чтобы сценарист фильма Лев Кассиль был не в курсе событий. «Вратарь» – это попытка регулировать повестку дня и расставить акценты в широких дискурсах, обратившись к рационильному и эмоциональному опыту аудитории. Находясь в ситуации амбивалентного отношения к профессионализму советской власти, Кандидов репрезентирует не только пограничника, охраняющего границы Советского Союза, но и фигуру, охраняющей границы между приемлемым и неприемлемым поведением на арене советской физкультуры. Роль Кандидова в музыкальной комедии – способ популяризации футбола с помощью специфического, хоть и популярного жанра. С другой стороны, это решение в общих установках кажется чем-то вроде пари – например, изначальный запрет на удовольствие. В свете этой статьи можно предложить спекулятивную карту выводов Эдельмана относительно устойчивости футбольных фанатов по отношению к государственным ценностям, связанным с этой игрой, и кинозрителей, которые следят за непредсказуемыми путями Кандидова к меж- 318 Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) дународной славе. Конечно, между идентификацией в свете финала Кубка СССР и в темноте кинозала нужно проводить различие, но мы можем заключить, что кинозрители состояли, по крайней мере частично, из фубольных фанатов. Если советское кино можно рассматривать как «политический футбол» на уровне государства, то неизбежно возникают проблемы и с собственными идентификациями. В то время как главная тема «Вратаря» – чествование спортсменов, достигших высот в иерархических структурах, и регулирование предела человеческих амбиций, которые стимулируют такие структуры – такие цели противоречат «содержанию формы» фильма, дестабилизирующему те иерархии, которые он должен устанавливать. Перевод с английского Александры Мороз Литература Anon. (1936), ‘Futbol’nyi sezon otkryt’, Pravda, 7 May, p. 6. Anon. (1936), ‘Sportivnaia khronika’, Izvestiia, 24 June, p. 4. Clark K. (2000), The Soviet Novel: History as Ritual, 3rd edn, Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press. Edelman R. (1993), Serious Fun: A History of Spectator Sports in the U.S.S.R., New York and Oxford: Oxford University Press. Gorelov D. (2002), ‘Pervyi riad-36: “Vratar”’, http://www.ozon.ru/context/detail/id/200964. Accessed 29 December 2006 (First published in Izvestiia, 2002). Haynes J. (2003), New Soviet Man: Gender and Masculinity in Stalinist Soviet Cinema, Manchester: Manchester University Press. 296 John Haynes SRSC 1.3_05_art_Haynes.qxd 8/14/07 9:59 PM Page 296 Hill J. (2003), ‘Introduction: Sport and Politics’, Journal of Contemporary History, 38: 3, pp. 355–61. Hoffmann D.L. (2002), ‘Bodies of Knowledge: Physical Culture and the New Soviet Man’, in Igal Halfin (ed.), Language and Revolution: Making Modern Political Identities, London and Portland: Frank Cass, pp. 269–86. Kassil’ L. (1939), Vratar’ respubliki, Moskva: Sovetskii pisatel’. 319 Дж. Хейнс Kenez P. (2001), Cinema and Soviet Society from the Revolution to the Death of Stalin, 2nd edn, London and New York: I. B. Tauris. Keys B. (2003), ‘Soviet Sport and Transnational Mass Culture in the 1930s’, Journal of Contemporary History, 38: 3, pp. 413–34. Kol’ G. (1936), ‘Sportivnoe chvanstvo’, Izvestiia, 28 July. Lebedev-Kumach, V. (1995 [1936]), ‘Sportsmen’s March’, in James Von Geldern and Richard Stites (ed. and trans.), Mass Culture in Soviet Russia: Tales, Poems, Songs, Movies, Plays and Folklore, Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, pp. 235–36. Nikolaev V. (1936), ‘Match na stadione “Park de Prens”’, Izvestiia, 3 January. O’Mahony M. (2006), Sport in the USSR: Physical Culture – Visual Culture, London: Reaktion. Perrier R. (1935), Les Camarades sur le Stade: Sports et Loisirs en Russie Soviétique, Paris: Éditions Eugène Figuière. Riordan J. (1977), Sport in Soviet Society: Development of Sport and Physical Education in Russia and the USSR, Cambridge: Cambridge University Press. Sontag S. (ed.) (2001 [1964]), ‘Notes on “Camp”’, Against Interpretation, London: Vintage, pp. 275–92. Geldern J. von (1992), ‘The Centre and the Periphery: Cultural and Social Geography in the Mass Culture of the 1930s’, in Stephen White (ed.), New Directions in Soviet History, Cambridge: Cambridge University Press, pp. 62–80. О. Акопян О трактате Джованни Пико делла Мирандола «Рассуждения против прорицательной астрологии» Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494) по праву считается одним из наиболее талантливых и оригинальных мыслителей итальянского Возрождения. Несмотря на раннюю смерть он успел оставить глубокий след в истории мысли своей эпохи. Современники выделяли его из числа других гуманистов за широкие познания в философии и теологии, блестящий литературный и полемический талант и владение древними языками, в число которых, наряду с общими для всех латынью и греческим, входили древнееврейский и арабский. Джованни Пико принадлежал к роду графов Мирандолы – небольшой области в Северной Италии. В силу того, что издавна владения семьи Пико были окружены многочисленными и более могущественными соседями, сыновья графов обучались военному делу. Такой участи не избежали оба старших братьев Джованни Пико, однако по требованию матери младшему сыну была уготована иная судьба. С 15 лет Пико посещал крупнейшие культурные и университетские центры Италии и Европы, знакомился с разными философскими учениями и направлениями богословской мысли. Круг его друзей включал самых видных деятелей эпохи, среди которых были Марсилио Фичино, © Акопян О.Л., вступительная статья и перевод на русский язык, 2016 О. Акопян Анджело Полициано, Джировало Бенивьени, Эрмолао Барбаро, Альд Мануций и многие другие. К 1486 году Джованни Пико уже сформировался как мыслитель. Именно тогда он решил представить в Риме для публичного обсуждения свой трактат «900 Тезисов по философии, каббалистике и теологии», в котором собрал, по его мнению, самые ценные данные из разнообразных течений философской мысли. Как введение к диспуту Джованни Пико хотел произнести «Речь», которую впоследствии стали называть «Речью о достоинстве человека», хотя в оригинальном названии такое добавление отсутствовало. Еще до начала диспута тезисы Джованни Пико были осуждены папской комиссией как еретические, однако ему помогло вмешательство могущественных покровителей, включая Лоренцо Великолепного. Флорентийский правитель уговорил папу Римского отпустить философа из-под стражи и перевез Джованни Пико во Флоренцию. За пять лет (1489–1494) во Флоренции он написал несколько важных трактатов, в том числе интересующие нас «Рассуждения против прорицательной астрологии». «Рассуждения против прорицательной» астрологии остались незаконченными. Пико работал над ними два последних года своей жизни, однако внезапная смерть в 1494 году прервала его работу. Изданием полного собрания сочинений Пико мы обязаны его племяннику Джанфранческо Пико делла Мирандола. В это классическое болонское издание 1496 года вошли и «Рассуждения». Публикация последнего трактата Джованни Пико не прошла незамеченной. Бурно отреагировал на выпад Пико давний ревнитель науки о предсказаниях по звездам Джованни Джовиано Понтано, который в трактате «О небесных явлениях» постарался оправдать астрологию, обращаясь к авторитету античных авторов1. В это же время родилась мысль, что при публикации Джанфранческо Пико делла Мирандола сильно изменил текст «Рассуждений», придав им религиозный характер в интересах Джироламо Савонаролы. Более того, Савонарола оставил собственное сочинение против астрологии, в котором он, по его словам, преобразовал сложные философские построения Пико в простые Об этом тексте и, в целом, об астрологии у Понтано см.: Trinkaus C. The astrological cosmos and rhetorical culture of Giovanni Gioviano Pontano // Renaissance Quarterly. Vol. 38. № 3. Autumn 1985. P. 446–472. 1 322 О трактате Джованни Пико делла Мирандола... формулы, доступные простому люду2. Уже после казни Савонаролы сиенский медик Лучо Белланти обвинил Савонаролу и Джанфранческо Пико делла Мирандола в искажении «Рассуждений». При этом Белланти, признавая заслуги Джованни Пико как философа и мыслителя, утверждал, что изложенные им доводы доказывают его полную неосведомленность в вопросах астрологии3. Именно Белланти первым выразил сомнение в аутентичности текста «Рассуждения», и до сих пор некоторые историки отказываются признать их оригинальным текстом Джованни Пико, а другие настаивают на необходимости провести статистический анализ текста4. Но надо признать, что возникновение самой идеи об искажении текста «Рассуждений» может косвенно подтвердить ложность подобных сомнений. Сам трактат Белланти – сочинение весьма конъюктурное. Очевидно, что Белланти приурочил выход своего сочинения к смерти Савонаролы, тем самым стремясь совершить выпад против уже покойного соперника и вернуть высокое положение астрологии, основы которой ощутимо пострадали от атак Пико и доминиканского проповедника. Своей догадкой о нарушении подлинности текста лишь осуществлял эту попытку. Надо к тому же заметить, что никаких иных существенных доводов о корректировке «Рассуждений» в угоду Савонароле нет, а мнение антисавонаролианца Белланти не кажется теперь столь убедительным. Поэтому верно было бы говорить, с разумной долей сомнения, что перед нами оригинальный текст Джованни Пико делла Мирандола. Трактат состоит из 12 книг-частей. Каждая из них посвящена определенным темам, связанным с астрологией. Условно можно разделить полемику Пико на два направления, неравнозначные по объему поставленных задач. В первом речь идет о фундаментальной 2 См.: Savonarola G. Contro gli astrologi / A cura di C. Gigante. Roma: Salerno editrice, 2000. 3 О реакции Белланти на трактат Пико см.: Pompeo Faracovi O. In difesa dell’astrologia: risposte a Pico in Bellanti e Pontano // Nello specchio del cielo. Giovanni Pico della Mirandola e le Disputationes contro l’astrologia divinatoria / A cura di M. Bertozzi. Firenze: Leo S. Olschki editore, 2008. P. 47–66. 4 Farmer S. Syncretism in the West: Pico’s 900 Theses (1486): the evolution of traditional religious and philosophical system. Tempe, Arizona: Medieval & Renaissance Texts & Studies, 1998. P. 172. 323 О. Акопян проблеме: насколько предсказания могут соотноситься с реальными данными. Этому вопросу посвящена самая значительная, третья книга «Рассуждений», в которой Пико дает однозначный ответ на этот вопрос. Три основные категории – свет, движение и тепло, – посредством которых небесный свет мог бы воздействовать на подлунный мир, не определяют ментальное формирование человеческой личности, хотя в некоторых случаях влияют на физические характеристики земной жизни. Таким образом, поскольку астрология несовместима с физической реальностью, то ее практическая сторона также ложна. Этот вывывод способствует тому, что бóльшую часть своего трактата Пико доказывает тщетность технической стороны предсказаний, их многообразных теорий и практик. Второе направление критики затрагивает возникновение и историю астрологии. Эти вопросы отражены в первой и последней книгах трактата. Поскольку вторая половина «Рассуждений», видимо, из-за того, что автор перед смертью не успел ее отредактировать, страдает бóльшей стилистической небрежностью, неоднократно встречаются повторения между этими двумя книгами. Пико подробно рассматривает историю распространения астрологии среди древних народов, а позднее среди арабов и европейцев. Основная цель, которую он ставит перед собой, – указать на ложных авторитетов, которые чаще всего поддерживали астрологию, и противопоставить им истинных философов и богословов, никогда ее не признававших. Отсюда вытекает тщательная работа Пико с разнообразными текстами и последующее низвержение астрологических авторитетов, среди которых выделяется Птолемей. Второе направление критики представляет особенный интерес, поскольку Пико создает картину общего развития и миграции астрологических идей, исключая возможность соотнести их с философией и тем более религией. В контексте поставленной Пико цели наиболее ценна первая книга «Рассуждений», где граф Мирандолы создает два своеобразных противоборствующих лагеря – противников и сторонников астрологии – и обосновывает принадлежность мыслителей к той или иной группе. И хотя первая книга, в отличие от остальных, не разделена на главы, в ней можно усмотреть несколько неравноценных частей. Вначале автор изучает отношение философов к поставленной проблеме и стремится показать, что наиболее видные из них противились ей. Свои выводы Пико 324 О трактате Джованни Пико делла Мирандола... подтверждает чаще всего точными цитатами из сочинений упоминаемых им авторов. Более того, Пико указывает на то, что неверие в действенность предсказаний идет от самых древних философов, поэтому он начинает свой исторический очерк с Пифагора. Тем не менее, среди сторонников астрологии также встречаются известные фигуры, например, Роджер Бэкон, которого Пико в юности очень высоко чтил, но в Рассуждениях это не мешает ему критиковать ученого. С другой стороны, Пико несколько раз повторяет, что другой видный средневековый мыслитель Альберт Великий отвергал астрологию, хотя многие его труды противоречат такому выводу. Возможно, в расстановке акцентов в этом тонком вопросе сыграла свою роль принадлежность Бэкона к францисканскому ордену и, напротив, близость Пико к доминиканцам на момент написания «Рассуждений». Видимо, руководствуясь личными предпочтениями, Пико постарался всячески оправдать Альберта и при этом вполне справедливо осудить Роджера Бэкона за приверженность астрологии. Вторая часть первой главы посвящена анализу богословских трудов и фрагментов из Священного Писания. По мнению Пико, во всех приведенных им текстах подтверждается, что теологи негативно относились к астрологии. Первым среди богословов он ставит Августина, цитируя несколько сочинений гиппонского епископа. Мы встречаем отсылки к «Руководству к Лаврентию», «Исповеди», «О христианской религии», «О Книге Бытия, буквально», «О природе демонов», «О Граде Божьем». Для Пико Августин, наряду с Фомой Аквинским, стал ключевым христианским авторитетом в полемике против астрологии; еще не раз при рассмотрении моральной составляющей астрологии он будет использовать труды гиппонского епископа как значительный довод в свою пользу. Кроме того, он указывает других видных теологов, которые, по его мнению, считали астрологию опасной для религии. И, наконец, третий пласт антиастрологической литературы обнаруживается в юридической литературе. Пико ссылается на «Кодекс Юстиниана», где в трех постановлениях законодательно осуждена деятельность предсказателей. Однако было бы неправильно оставить без внимания те тексты, которые он выбирает объектами критики. Сейчас я не буду особенно подробно останавливаться на всех именах и трактатах, поскольку о них пойдет речь в других разделах первой главы. 325 О. Акопян Пико пытается выстроить определенную иерархию астрологических авторитетов. Поэтому первое место он отдает Клавдию Птолемею. Именно с ним он ведет самую ожесточенную полемику. Второй ряд составляют арабские комментаторы и последователи Птолемея, прежде всего Альбумазар и Авенродан. Пико также упоминает некоторых других известных восточных астрологов; кроме того, он не забывает назвать позднеантичных писателей – Фирмика Матерна и Манилия, – критика которых, правда, не носит систематического характера, в отличие от критики Птолемея и арабов. С сочинениями Матерна и Манилия Пико был прекрасно знаком, однако они не совсем вписывались в его антиастрологическую хронологическую систему, которая берет начало с Птолемея. Именно с этого античного автора Пико ведет линию научно-философской астрологии, которая претендует на нечто большее, чем простое суеверие или древнейшее идолопоклонническое заблуждение. Сочинения Матерна и Манилия Пико использует как дополнительный объект критики. Отдельно Пико обрушивается на средневековых сторонников теории «христианской» астрологии, прежде всего Петра из Айи и Роджера Бэкона. По мнению Пико, многие астрологические сочинения атрибутируются неверно и по непонятным причинам приписываются наиболее влиятельным мыслителям, например, Аристотелю, Платону или Фоме Аквинскому. Пико считает, что подобная ошибка была спровоцирована астрологами, которые всячески стремились указать на глубинные корни своего суеверия и обосновать его истинность ссылками на труды выдающихся философов и богословов. Отмечу, что Пико ничем не подтверждает своих заключений о неправильной атрибуции вышеуказанного перечня рукописей и исходит лишь из несовместимости высказанных в них идей с личностями авторов, которым их приписывают. Таким образом, в начале своих «Рассуждений против прорицательной астрологии» Джованни Пико делла Мирандола постарался ознакомить читателя с теми источниками, которыми он пользовался при составлении своего труда. Они подразделяются на две группы: антиастрологические тексты и последующие объекты критики. Работа Пико с выбранными им источниками отличается большой точностью цитирования. Это доказывает прекрасное знакомство с необходимой литературой разных периодов: Пико приводит точные ссылки на 326 О трактате Джованни Пико делла Мирандола... позднеантичных, арабских и средневековых авторов. Таким образом, в первой книге «Рассуждений» на основе трех групп источников – философских, богословских и судебных – Пико пытается доказать, что астрология исторически всегда была чужда философии, религии и общественной жизни. Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии Рассуждения об астрологии Введение Гомер и Цецилий1, древнейшие поэты, утверждали, что злейшие враги – те, кто обманывает нас в обличье друзей. Никакое высказывание не может быть вернее, никакой совет – полезнее. Однако зачем нам нужно свидетельство поэтов, когда сама Божественная Истина, учительница жизни и поведения, предостерегает нас избегать волков в овечьей шкуре2 и не судить по внешности? Ибо тот настоящий враг, кого не удается избежать или выгнать; тот, кого мы сами не Перевод выполнен по изданию: Pico della Mirandola G. Disputationes adversus astrologiam divinatricem / A cura di E. Garin. 2 voll. Torino, 2004. Vol. I. P. 36–98. 1 В начале своего трактата Пико стремится показать, что издревле существовала традиция опровержения астрологии. Поэтому неудивительно желание Пико отнести начало критики астрологии к творчеству знаменитых поэтов. С поэмами Гомера Пико был хорошо знаком, а сведения о Цецилии Стации он, скорее всего, черпал из «Аттических ночей» Авла Геллия: Авл Геллий. Аттические ночи: В 2 т. / Пер. с латинского под общ. ред. А.Я. Тыжова. СПб.: Гуманитарная Академия, 2007–2008. Т. 2. XV. 9. 2 Мф.,7:15; Ин.,7:24. Рассуждения об астрологии хотим превзойти, но к кому стремимся, более того, сердечно относимся, принимаем у себя, действуя против самих себя, а не против них, как то должно быть. И это действительно заблуждение, ибо хорошо известно, глубоко рассмотрено и давно исследовано, что не следует ничего принимать на веру, равно как и тотчас отбрасывать. Но когда заблуждение раскрыто, оно ведет к погибели; чем больше оно рядится под благожелательность, тем тверже его следует отвергать. Не надо также считать менее дурным то, что не кажется нехорошим, поскольку порой смешано с хорошим. Зло тем губительнее, чем больше его схожесть и связь с добром, поэтому зло с легкостью принимается, а однажды принятое, сразу полностью овладевает и удерживает за собой покоренное. Это то же, что дать вино с ядом, и хотя вино по природе своей – полезнейший напиток, однако за его вкусом скрывается пагубная отрава, и яд, проникая в вены, действует быстрее и глубже. И также надо помнить о следующем: в жизни, как в любом виде искусств и занятий, особенно пагубно то, что вершится обманом или другой, похожей ложью. Так, при помощи лжи возникает соблазн. Эти искушения присваивают себе названия наук и искусств. Либо они проистекают из неверных толкований авторов древности, либо соблазняют любопытство и жадность человека великими обещаниями или приукрашивая и создавая ощущение правдоподобия. Как свидетельствует Аристотель, для народа и массы, которые всегда заблуждаются и обманываются и ничего не знают, ложное иногда кажется более правдопобным, чем истинное, особенно если оно рассмотрено поверхностно. Что более губительно, что неистребимее ошибки, которая проникает к нам под видом мудрости, настолько, что мы подтверждаем ею сказанное, и разумные – безумствуем? Это не что иное как отрицание благоразумия – единственного нашего противоядия против обмана. Так ложь облагороживается свидетельствами, укрепляется силой, поддерживается согласием. Нет надежды на спасение, когда сама природа способствует болезни. Как я уже сказал, это оканчивается недугом, который под видом искусства или науки распространяется и разглашается среди народа. Поверхностно подражая мудрости, он не становится менее безумным; напротив – чем более он пагубный, тем более безнадежный. Точно так же среди лекарей безумнее всех тот, кто в безумстве высказывает серьезные мысли. И это общий недостаток всех суеверий, которые лишены иных целей, 329 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии кроме как обучать безумствам. Но первое место среди них занимает астрология, которая заслуженно считается как корнем, так и плодом суеверий. Говоря про астрологию, я не имею в виду ту, которая измеряет при помощи математики величину и движение небесных светил, правдивую и благородную науку, достойную величайшего уважения за ее заслуги и в полной мере одобренную авторитетом ученейших мужей. Под астрологией я подразумеваю ту, которая по светилам предсказывает будущее; ложь, оплаченную деньгами, запрещенную гражданскими и церковными законами, поддерживаемую человеческим любопытством, осмеянную философами, почитаемую шарлатанами, вызывающую подозрения у самых разумных и лучших. Ее учителя по своему происхождению именовались халдеями, или, по названию их занятия, составителями гороскопов. Позднее, чтобы облагородить название своего сообщества, они назвали себя математиками и астрологами, как будто это было одно из свободных искусств, разумно рассказывающее о светилах и отличавшееся от настоящей математики лишь тем, что одно именовалось астрономией, другое – астрологией, с огромным усердием стремясь овладеть чужим названием, поскольку астрология означает совершенно иное. Но об этом мы скажем ниже. Прорицательную астрологию, всегда занятую придумыванием названий для звезд, мы удостоим не одним, а обоими наименованиями: за стремление обращаться к движениям светил по заслугам и соответствию назовем астрологию – астрологией, астрономию – астрономией. Но какое бы название ни было принято, я, опираясь на размышления и мнения мудрейших мужей, не сомневаясь могу утверждать, что среди всех лживых наук ни одна так не вводит в заблуждение легковерных и неопытных, ни одна так не вредит обманутым, настолько губительнее других суеверий, насколько ближе кажется к достижению истины. Другим [суевериям], на первый взгляд, бахвалящимся своим безумством и ничтожностью, с трудом удается обмануть или ослепить кого-нибудь. Астрология же, которая взращена и глубоко питается безумием, создает образ мудрости так, что если взглянуть на нее издали и словно сквозь решетку, тебя пленит форма; если же вплотную присмотришься к ней взглядом исследователя, ты увидишь, что она подобна тени или привидению, а при свете испытаешь отвращение к обману теней. Это несомненно, так как по самым очевидным причинам благодаря свету станет яснее, что нет другого, большего и пагубного обмана. Издалека [астрология] показы- 330 Рассуждения об астрологии вает нам небо и планеты, отчего легко веришь в то, что невозможно верно предсказать будущее в столь высоком и ясном зрелище. Однако затем, присмотревшись, ты увидишь, что зеркало слишком высоко, ибо образы земных вещей не восходят к нему, и зеркало так ярко, потому что от его блеска затуманивается наше бессилие. Если посмотреть еще ближе, станет заметно, что под ее плащом вплетены чудовищные образы, противные небесным, а звезды заменены животными, и небо полно вымыслов, оно не настоящее, не сотворенное Богом, а придуманное, измышленное астрологами. Так нам предстают основания этого искусства, которое одновременно распространяет книги, названные именами великих, и многочисленные доказательства их основных положений и, уже за границами разумного, подкрепляет это опытами, долго проводимыми и старательно отмеченными. Этим пользовались в течение стольких веков и при согласии стольких поколений. Удивительно, как, пуская в глаза туман невежественности, астрология умудряется казаться значительной, достойной и полной высокого авторитета. Но там, где тьма и обман рассеиваются лучом разума и старательным исследованием, становится видно, что в их книгах нет ничего взвешенного, в авторитетах ничего авторитетного, в размышлениях ничего разумного, в опытах никакого соответствия [истине], ничего постоянного, ничего верного, ничего заслуживающего доверия, ничего подлинного, но лишь противоречия, ложь, пустота, ничтожность. Не верится, что те, кто это написал, действительно в это верили. Что касается бесцельности [астрологии], то непросто найти науку, которая в своих рудниках содержала и предлагала больше надежд, которая обещала более желанные блага. Она сделала себя охранительницей мудрости, устанавливая предсказания будущего при помощи достоверных прогнозов, а также защитницей философии, большая часть которой, как они того желают, посвящена небесам, и благодаря небесному влиянию философия достигает полнейшей ясности. Не надо говорить о медицине, о морском деле и сельском хозяйстве: астрология не только предсказывает будущее, но и небесные силы обращает к земле, посему занятия всеми искусствами проходят с большим успехом, и знатоки всех искусств легко добиваются желаемого результата. Она убедила и древних, и современников, что принесет большую пользу и значительный авторитет, ибо угодна Богу и любой религии, особенно христианству. Тем, кто чтит ее власть над миром, кто отведал от древа ее соперничества с Божественным, она, 331 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии подобно своему владыке, сулит, познание добра и зла. Она не только не может каким-либо образом, как обещает, обеспечить удобство жизни, но, как мы потом покажем, является самым опасным из всех возможных обманов поскольку уничтожает философию, оскверняет медицину, лишает сил религию, насаждает и укрепляет суеверия, благоприятствует идолопоклонничеству, истребляет благоразумие, оскверняет нравы, позорит небо, делает людей несчастными, беспокойными, тревожными, превращает их в свободных рабов и почти в каждом их деле приносит им полную неудачу. И поскольку я, кажется, уже рассмотрел и установил это, думаю, что совершу страшный грех, который нельзя искупить никакими жертвами, если промолчу и оставлю без внимания, если изо всех сил не постараюсь вырвать из рук легковеров это магическое снадобье, особенно в нашу эпоху, когда этот обман больше, чем в другое время, затмил разум людей любого возраста, положения и пола. Однако надо тем более бороться за правду, чем лучше знаешь своих противников, и так как мы желаем понравиться только хорошим, чтобы помочь всем, то мы не доверяем мнению толпы, когда оно противоречит разуму и мнению учителей, мы ищем не известности среди народа, а света истины и общего блага. «Рассуждения против астрологов» Джованни Пико делла Мирандола, графа Конкордии Книга первая Прежде всего я хотел бы, чтобы читатель знал, что наше отвержение астрологии – не открытие и не проявление смелости. Но уже с самых древних времен справедливо считалось, что это ложное занятие, которое доставляет столько неприятностей человеку, вызывает сильное помешательство под предлогом учености и пользы. По законам цезарей и мудрецов [астрология] из-за наносимого ею вреда была изгнана из городов. Как пагуба для нравов и благочестия, она была осуждена оракулами пророков, постановлениями понтификов, словами и учениями мудрейших людей. Также философы и математики, которые из книг черпали знание, а не болтовню, презирают ее и отвергают как лживую, 332 Рассуждения об астрологии бесполезную, невозможную, враждебную философии. В этой первой книге, до начала нашего обсуждения, мы отметим для неосведомленных или отрицающих, что после стольких обвинителей, наше обвинение не послужит предметом неприязни к нам, но поможет устыдить людей, если они защищают и не отвергают [астрологию]. Начнем с философов, которые авторитетнее мудрецов и иногда известнее пророков. Пифагор не верил в астрологию, как об этом говорит не только Феодорит, но и Диоген Лаэртский, и Плутарх3. О Демокрите4 говорит следующее: «Что у ног, никто не смотрит, а следит за молнией». Академик Фаворин и стоик Панетий ее порицают5, Сенека над ней насмехается6, Цицерон – опровергает7. И кто не знает, что Говоря об отношении античных философов к астрологии, Пико руководствуется не их сочинениями, до нас преимущественно не дошедшими, а сведениями из более поздних источников – прежде всего, «О дивинации» Цицерона и «Аттических ночей» Авла Геллия. Также Пико пользуется сочинениями Диогена Лаэртского. В данном случае см.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов / Пер. М.Л. Гаспарова. М.: Мысль, 1986. 8. 1; Pseudo-Plutarchus. Placita philosophorum // Doxographi graeci / Collegit, recensuit prolegomenis indicibusque instruxit H. Diels. Berolini, Lipsiae: G. Reimer, 1879. V. 1. В последнем случае речь идет о так называемых «Мнениях философов», которые долгое время приписывались Плутарху (ок. 45 – ок. 127). Также он упоминает христианского теолога Феодорита Кирского (386–457): Theodoretus Cyrrhi Episcopus. De providentia orationes decem. 5. C. 624 // P. G. 81. 4 Пико приходит к выводу об антиастрологических воззрениях философа Демокрита (ок. 460 до н. э. – ок. 370 до н. э.) благодаря трактату Цицерона: Марк Туллий Цицерон. О дивинации // Марк Туллий Цицерон. Философские трактаты. М.: Наука, 1985. II. 13. 5 Древнегреческий мыслитель и ритор Фаворин (ок. 81 – ок. 150) упоминается в «Аттических ночах» Авла Геллия: Авл Геллий. Указ. соч. Т. 2. XIV. 1. О философе Панетии Родосском (ок. 180 до н. э. – ок. 110 до н. э.) же говорит Цицерон: Марк Туллий Цицерон. Указ. соч. II. 42. 6 Луций Анней Сенека (4 г. до н. э. – 65 г. н. э) – римский философ-стоик. Не совсем верное замечание Пико, поскольку именно в среде стоиков с характерным для них отношением к жизни и судьбе астрология получила определенную поддержку. 7 Речь идет о положениях, изложенных в трактате «О дивинации». 3 333 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии Карнеад выступал против нее, а философ Бион враждебно относился к прорицателям?!8 И если сумасшествие, овладевшее Орестом, превосходит все безумства, то каким же безумством должна быть астрология, которую не смог поддержать даже Эпикур, говоривший столько вздора!9 Платон и Аристотель, главнейшие философы, считали ее недостойной упоминания в своих трудах, осудив ее молчанием больше, чем другие – словами и писаниями. Тех, кто думает по-другому, я прошу ответить: почему они ничего не говорят об астрологии в своих трактатах, в которых стараются объяснить свойства небесных тел или вывести из них причины земных явлений? Может быть они считают, что это не дело философа – исследовать первичные и высокие стороны вселенной, тела, которые движут или, наоборот, движимы, вернейшие причины, без которых ничто в природе не возникает и не может быть познано? Или они думают, что этим занимаются только астрологи? Отсюда познание универсальных причин, которые описывают великие философы, и если возможно будет лучше понять настоящую причину, станет понятно, что речь не о философе, а о жалком подобии мыслителя. Не поэтому ли Аристотель оставил астрологию без упоминаний в своих книгах «О небе», где так много и прекрасно смог сказать о звездах, о планетах, об их влиянии, свойствах и состояниях, отражающихся на нас? Не поэтому ли в [книге] «О Метеорологике», рассматривая причины возникновения дождей, комет и ветров, он всегда забывает об астрологии? Не поэтому ли в книгах «О возникновении животных»10 он не приписывает к созвездиям и забывает, что можно к ним приписать, близнецов, сверхъестественные О греческом философе Карнеаде (214 г. до н. э. – 129 г. до н. э.): Марк Туллий Цицерон. Указ. соч. I. 4; I. 7, 30; II. 47. О философе Бионе Борисфените (325 г. до н. э. – 250 г. до н. э.): Диоген Лаэртский. Указ. соч. 4. 7. 9 Цицерон нелестно отзывается об Эпикуре (342 г. или 341 г. до н. э. – 271 г. или 270 г. до н. э), но в то же время признает, что греческий мыслитель отрицал дивинацию: Марк Туллий Цицерон. Указ. соч. I. 3. 10 Пико перечисляет несколько трактатов Аристотеля, в которых, по его мнению, Стагирит мог упоминать астрологию, но тем не менее этого не сделал. Для Пико такое молчание греческого философа служит доказательством его неприятия науки о предсказаниях по звездам. Пико в данном случае лишь упоминает эти сочинения, не углубляясь пока в их содержание: 8 334 Рассуждения об астрологии и удивительные рождения, пол, продолжительность родов, форму и качества? Почему Платон в «Тимее» делает то же самое? Почему, еще до Платона, пифагореец Тимей, по словами Платона, в книге «О природе» – одновременно величайший философ и астроном11? Почему таков же Окелл Лукан в книге «О мире», по словам того же Платона, выдающийся философ12? Или они презирали астрологию как что-то незначительное, но если она была бы верной, была бы выше всего остального? Или они не презирали ее , но просто не знали ее и не могли понять то, что было хорошо известно в Вавилоне и Египте и знакомо любому из этих народов? Как мы уже говорили, они не думали, что это занятие как-то их касается, если только не знали своего дела так, что полагали, что задача философов – до мельчайших подробностей изучать свойства пчел и муравьев, а не Юпитера и Сатурна, особенно если они познаются не только наблюдением, но и разумом, как утверждают астрологи в своих сочинениях. Можно с уверенностью сказать, что по мнению Аристотеля и Платона причины событий не заключены в небесных явлениях, как говорят астрологи; астрология не является ни искусством, ни наукой, как в противном случае ее следовало бы назвать наряду с другими [искусствами и науками]. Но они считают ее игрой и обманом шарлатанов, как геомантию, гидромантию и другие предсказания, которых ни один древний философ не упоминал среди наук и искусств. Действительно, если бы астрология была искусством, она была бы связана с наукой о природе, подобно медицине: как медик перенимает у философа знания о природе растений, трав и животных, дабы применить их для оздоровления тела, так и астролог должен был бы перенять у философа полезные для Аристотель. О небе // Аристотель. Сочинения: В 4 т. М.: Мысль, 1981. Т. 3; Он же. Метеорологика // Там же. Т. 3; Он же. История животных / Пер. В.П. Карпова; под ред. Б.А. Старостина. М.: РГГУ, 1996. 11 Благодаря глубоким познаниям Тимея в астрономии и философии ему была дарована честь начать обсуждение в одноименном диалоге Платона: Платон. Тимей / Пер. С.С. Аверинцева // Платон. Сочинения: В 4 т. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского Университета; Издательство Олега Абышко, 2007. 27a. 12 Об древнегреческом философе-пифагорейце Окелле Лукане (творил в V в. до н. э.) упоминает Диоген Лаэртский: Диоген Лаэртский. Указ. соч. 8. 4. 335 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии него знания о природе и свойствах созвездий и так научиться предсказывать будущее. Позже мы покажем, как в действительности глубоко ошибаются те, кто считает прорицательную астрологию частью и целью математической астрономии, связанной скорее с нею, чем с натуральной философией. Теперь мы только напомним, – и это находится за пределами ученого спора, – что для философа важно знать о созвездиях все, что вытекает из их сущности и расположения; астроному надлежит измерять движения и массу, астрологу же – если предположить, что он ученый, – нужно предсказывать будущее по их поведению и расположению. Поэтому слишком небрежным и непростительным кажется молчание Платона и Аристотеля, ничего не сказавших по вопросу, который они должны были тщательнейшим образом изучить. Это кажется поистине удивительным в отношении Платона, который в своих сочинениях касался самых разнообразных наук, и Аристотеля, особенно его книги «Проблемы»13, где он изложил вопросы математики и всех других наук и дисциплин и представил их решения согласно всем теориям, в том числе древним. Но в этой книге ни разу не произносится слово «астрология». То же самое в «Евдемовой Этике», где он подробно рассуждает о счастливой судьбе14. Но если это свидетельство окончательно нас не разубедило, послушаем последователей обоих философов, которые словом засвидетельствуют нам то, что учителя выразили молчанием. В платоновской школе Плотин15 считается, пожалуй, главным авторитетом. Порфирий пишет16, что он с большим усердием предавался изучению астрологии и Этот трактат во времена Пико приписывался Аристотелю. Сейчас авторство Стагирита оспорено. К сожалению, мне не встречались современные издания этого труда: Problemata Aristotelis ac philosophorum medicorumque complurium. Lugduni: Apud Paulum Mirallietum, 1557. 14 Как было чуть выше, Пико называет трактат Аристотеля, где речь могла бы идти о пользе астрологии, но в действительности Стагирит обходит ее молчанием. 15 Плотин (204 или 205–270) – античный философ-неоплатоник, автор «Эннеад». 16 Порфирий (232 или 233–304 или 306) – античный философ-неоплатоник. Ученик и биограф Плотина. См.: Porphyry. Vita Plotini // Plotini opera / Ed. P. Henry, H.-R. Schwyzer. Leiden: Brill, 1951. P. 1–41. XV. 13 336 Рассуждения об астрологии в конце концов осознал тщетность и ложность этого искусства, полностью отказался от веры в астрологические предсказания. Посему в книге, посвященной этому вопросу и названной «О влиянии звезд», он решительно подвергает осмеянию и отвергает астрологические основоположения. Болезненно перенося это, Матерн рассказал много небылиц о его смерти17, будто он был наказан судьбой. Ложность этого станет ясна, если обратиться к Порфирию, ученику Плотина. Он ясно и верно описал происхождение болезни, из-за которой умер Плотин, и причину, по которой он удалился из Рима18. Ориген Адамантий19, чрезвычайно преуспевший в философии и во всех других областях, часто, со многими доказательствами, клеймил тщетность астрологии. Возможно, суеверная толпа меньше доверяет его свидетельству, потому что он был христианином; но не был христианином Евдокс, который также слушал Платона, бывал в Египте и считался первым астрономом своего времени. Он оставил сочинение, где говорит, что совершенно не верит астрологам, которые по рождению могут предсказать человеческую судьбу20. Александр Афродисийский21, главный аристотелик, написавший книгу О судьбе, посвященную цезарям Северу Первому и его 17 Юлий Фирмик Матерн (творил между 337 и 350 гг.) – римский писатель и астролог. Пико вполне точно передает мнение Юлия Фирмика Матерна о том, что смерть Плотина – наказание судьбы: Julius Firmicus Maternus. Matheseos libri VIII / Ed. W. Kroll et F. Skutsch. Lipsiae: In aedibus B.G. Teubneri, 1847. I. 7. 14–22. 18 Porphyry. Op. cit. II. 19 Пико в данном случае скорее всего подразумевает критическое отношение к астрологии христианского богослова Оригена (ок. 185–254), выраженном в трактате «Против Цельса»: Origenes. Contra Celsum. VI. 80. C. 1420 // P. G. 11. 20 Сведения об древнегреческом математике Евдоксе из Книда (ок. 408 до н. э. – ок. 355 до н. э.) Пико черпает из двух источников – трактата «О дивинации» Цицерона и «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» Диогена Лаэртского – и достаточно точно их воспроизводит в своем сочинении: Марк Туллий Цицерон. Указ. соч. II. 42; Диоген Лаэртский. Указ. соч. 8. 8. 86–91. С. 330–332. 21 Александр Афродисийский (творил в конце II – начале III века н. э) – философ-перипатетик, крупнейший позднеантичный комментатор трудов 337 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии сыну Антонию22, отказывается от неизбежности судьбы и обходит астрологию молчанием, однако с ней связывает упоминание о судьбе, пусть и косвенное. И, возможно, не было у его кропотливого труда другой цели, чем сдержать философскими обоснованиями душу цезаря Севера, склонявшуюся к этому роду суеверия. Аверроэс23, знаменитый философ этой же перипатетической школы и большой знаток природы, во всех своих [трудах] бранит, осуждает и порицает астрологию. В самом деле, в «Метафизике» он назвал сказками мнение астрологов о небесных фигурах, с которыми, по их мнению, соотносятся земные животные подобного вида. Отвергнув эту теорию, он разрушил бóльшую часть астрологического суеверия. Он же, объясняя «Гимны» Авиценны, в одном месте называет астрологию противоречащей философии, в другом – все основные положения астрологии ложными, а само это искусство совершенно тщетным и немощным. В книгах против Альгазеля24 он доказывает, что совершенно бездейственны искусственные образы, в которых выражаются, по мнению астрологов, свойства неба. Авиценна, муж выдающийся во всех дисциплинах, в последней книге своей «Метафизики» подтверждает многими данными, что астрологи не могут предвидеть будущее и поэтому совершенно не следует доверять их предсказаниям25. Аристотеля. Пико имеет в виду трактат: Alexandre d’Aphrodise. De fato ad imperatores / Ed. critique avec introduction et index par Pierre Thillet. Paris: Vrin, 1963. 22 Имеется в виду император Септимий Север (146–211) и его сын. 23 Абу-ль-Валид Мухаммад ибн Ахмад ибн Рушд (1126–1198) – знаменитый арабский философ, комментатор Аристотеля. На Западе был известен как Аверроэс. Пико призывает обратиться к следующим сочинениям этого мыслителя, в которых опровергается астральный детерминизм: Ibn Rushd. Metaphysics / A translation with introduction of Ibn Rushd’s Commentary on Aristotle’ Metaphysics by C. Genequand. Leiden: Brill, 1986; Averroës. Tahafut al-Tahafut: The Incoherence of the Incoherence / Ed. by S. van den Bergh. London: Luzac, 1954; Decimum volumen Averrois Cordubensis colliget libri VII Canticam item Avicennae cum eiusdem Averrois commentariis. Venetiis: Apud Juntas, 1574. 24 Абу-Хамид Мухаммад ибн-Мухаммад ал-Газали (1058–1111) – исламский богослов и философ. На Западе известен как Альгазель. 25 Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сина (980–1037) – крупнейший восточный философ и врач. На Западе был известен как Авиценна. Пико 338 Рассуждения об астрологии Вкратце упомяну Генриха Гессенского26 и многих других современников, знаменитых в Парижской Академии27, которые боролись против этого пустословия своими сочинениями, ему посвященными, хотя большая часть философов больше [астрологию] презирает, чем опровергает, как и другие искусства шарлатанов, старушечьи россказни и безумства обманщиков. Но достойно внимания, что и сами астрономы ее отвергают. Это совершенно невозможно проверить, кроме как сознавая доказанную лживость [астрологии], ибо в противном случае [астрономам] – самым искусным знатокам движений небесных тел – принадлежала бы такая же ученость, слава и почет, как вера и авторитет приписывались бы астрологии. Евдокс из Книда, которого мы уже упоминали выше, был великим математиком, на его мнение опирался Аристотель в вопросах астрономии. Однако он был также благоразумнейшим законодателем, написал законы для своих сограждан. Был он также выдающимся медиком при Филистии и философом-платоником. Наконец, в своих сочинениях Евдокс убеждает нас не верить астрологам, как ему подсказал математический склад ума и внушил его наставник Платон. Панетий замечает, что Кассандр и Анхилай, выделявшиеся знаниями в астрономии, никогда не использовали этот вид предсказаний28. Скилак Галикарнасский, хотя и был величайшим знатоком всех вопросов в математике, презирал любые предсказания по звездам29. Однако вернемся к современникам. ссылается на его главное сочинение – «Метафизику»: Avicenna. Metafisica. La scienza delle cose divine. Dal Libro della guarigione / Traduzione dall’arabo, introduzione, note e apparati di O. Lizzini; prefazione e cura editoriale di P. Porro. Milano: Bompiani, 2002. 26 Генрих Гессенский или Генрих из Лангенштайна (ок. 1325–1397) – немецкий теолог и математик. Преподавал в Парижском университете, выступал против астрологических прорицаний. 27 Речь идет о Парижском университете. 28 Как и в похожих случаях, Пико почти дословно цитирует Цицерона: Марк Туллий Цицерон. Указ. соч. II. 42. О каких Архелае и Кассандре идет речь, неясно. 29 Там же. II. 42. Каких-либо сведений о Скилаке мне найти не удалось. 339 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии Николай Орем30, проницательнейший философ и искуснейший математик, выразил свое возмущение астрологическим суеверием в особом трактате, доказывая, что нет ничего более ложного, гнусного, пагубного для всех, особенно же для правителей. В наше время Джованни Марлиани31 считался и был превосходным математиком. Он всегда воздерживался от такого рода предсказаний, а в последние годы жизни начал писать об их лживости, однако был уже очень стар и не успел закончить работу, застигнутый смертью. Человек, совершенно лишенный тщеславия, он говорил, что у него есть убедительнейшие доказательства против астрологов. И это, наряду с другими, мне неоднократно передавал его близкий друг, наш Лукин32, который сам был превосходным математиком. Паоло Флорентиец33, блестящий знаток медицины, но особенно математики и греческого и латинского языков, сколько его ни спрашивали об этом занятии, всегда твердил о его сомнительности и лживости, прибавляя среди прочего очевидный пример из собственной жизни: он прожил 85 лет, хотя в его генитуре, которую он тщательнейшим образом исследовал, не нашлось никакого жизненного созвездия. Могу добавить также многих живых философов и астрономов, которые придерживаются того же мнения, но не знаю, хотят ли они возбудить против себя ненависть владетелей неба и судьбы. Наш Марсилио34, в свою очередь, открыто написал против них, следуя по стопам Плотина, интерпретацией и изложением которого он очень Николай Орем (или Орезм) (ок. 1330–1382) – французский богослов и ученый, оставил несколько трактатов, в которых отказывал астрологии в научности и называл ее суеверием. 31 Джованни Марлиани (? – 1483) – итальянский ученый, математик и физик. 32 Личность не установлена. 33 Паоло даль Поццо Тосканелли (1397–1482) – итальянский астроном, географ и математик. Дружил с Н. Кузанским, находился в переписке с Х. Колумбом. Предположил, что Земля имеет форму шара, и поэтому Индии можно достичь морским путем через Атлантический океан. Тем самым он поспособствовал открытию Америки. К сожалению, другие научные изыскания Тосканелли до сих пор остаются вне поля зрения исследователей. 34 Имеется в виду Марсилио Фичино. 30 340 Рассуждения об астрологии помог платоновскому направлению, расширив и разъяснив его. Так как он заботится о состоянии здоровья людей, он иногда испрашивает для себя помощи у небес. Он больше желает того, чтобы это произошло, чем верит в это. И я могу совершенно точно засвидетельствовать образ мыслей этого человека, с которым дружу, и никто не одобрял моего желания разоблачить этот обман чаще и успешнее, чем он. И когда мы веселимся, ничто не дает нам больше поводов для смеха, нежели тщетность астрологии, особенно если к нам присоединяется Полициано35, всегда вышучивающий любые суеверия. Не стоит пренебрегать мнением по этому вопросу нашего Никколо Леоничено36. Замечательно осведомленный как в математике, так и во всех свободных искусствах, он считает пророчествующую астрологию настолько пустой, что даже те, кто о ней пишет, особенно самые образованные из них, не могут верить в то, что сами написали. И если спросить их, почему они пишут, [они] ответят, что отчасти из жадности, отчасти из-за невежественности правителей. Действительно, [Леоничено] говорит, что эти удивительные мужи работали днем и ночью, проводя расчеты движений и массы звезд, что делает астрономию математической; но они не получали никакой выгоды от правителей, для которых совершенно не важна была величина [небесных] тел или скорость, с которой те передвигались по небу. Увидев это, они, будучи обделены земным, обратились к небесному и придумали великолепный обман, с помощью которого завладели душами правителей и сделали их любителями своего занятия. Они принялись утверждать, что от звезд зависит судьба всех, в особенности же правителей: жизнь, власть, победы, здоровье. Конечно, они, давно изучавшие движения и природу звезд, утверждали, что совершенно понятно и ясно, что именно каждому сулят звезды доброго или пророчат дурного; и получили они в свои руки средства, которыми могли отталкивать дурные предсказания и притягивать добрые. Указывая на счастливый час, они говорили, что образы той или иной природы соединяются с родственными небесными фигурами, и с удивительной хитростью выводили из этого влияние звезд, делая людей таким обраАнджело Полициано (1454–1494) – итальянский гуманист и поэт. Его принято считать ближайшим другом Джованни Пико. 36 Никколо Леоничено (1428–1524) – итальянский медик и гуманист. 35 341 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии зом счастливыми и сильными и легко достигающими удовлетворения в жажде прикоснуться к этим образам и носить их с собой. И чтобы придать сказанному бóльшую убедительность, они добавляли, что самые сокровенные тайны этого искусства открылись им по воле богов таким же образом, как Эскулап и Петозирий37 познали столь многое от могущественнейшего имени Меркурия38. У Матерна можно прочесть, что самые необразованные и любопытные правители больше всех жаждали узнать то, что сулили им астрологи. Их было легко склонить к вере, чтобы они поддерживали учителей и постоянно поощряли их занятия все бóльшим вознаграждением. То, что наш Леоничено говорит и думает об астрологах, недалеко от истины. В первую очередь мы должны остерегаться, чтобы нас не обольстили астрологи, которые ложным образом приписывают свои сочинения великим авторитетам – такова общая черта всех суеверий. В самом деле, поскольку излагаемое ими не может быть подтверждено разумом, это значит, что либо они действительно в верят в то, что говорят, либо хотят заставить верить других, приписывая свои россказни славным и древним мужам и завоевывая доверие к своему обману благодаря мнимым авторитетам. К такому роду книг относится «Книга о свойствах элементов», где речь идет о великих соединениях, и книга «О тайнах» к Александру39, которую совершенно незаслуженно приписывают Аристотелю, в чем славный философ нисколько не виноват. Так, маги распространяют под именем Платона книги «О корове», которые называют «Наставлением», – [книги,] полные гнусных бредней и вымыслов и не менее далекие от Платона, чем эти попрошайки – от его честности и мудрости. Так, еретики гностики некогда хвастливо приписывали Зороастру свои книги, чтобы придать своей ереси уважение, связанное 37 Эскулап или Асклепий – древнеримский бог врачевания. В данном случае, скорее всего, Пико имеет в виду герметический трактат «Асклепий», в котором героя тайнам мироздания обучает Гермес или Меркурий Трисмегист. Под Петозирием, возможно, следует понимать древнеегипетского жреца и астролога, творившего, предположительно, во второй половине второго века до нашей эры. 38 Julius Firmicus Maternus. Op. cit. IV. Prooemium. Vol. I. P. 196. 39 Этот трактат псевдо-Аристотеля известен также как «Тайная тайных». 342 Рассуждения об астрологии с древностью Зороастра. Но Порфирий очень подробно показал, что [эти книги] новы и вымышлены и не имеют отношения к Зороастру40. Легко могут быть введены в заблуждение и поддаться этому обману те, кто еще не сведущ в гуманистической учености, пусть даже образован в чем-то другом, потому что благодаря ей мы лучше всего узнаем язык и талант авторов, отличаем подлог от оригинала. Впрочем, измышления наших астрологов и, в целом, суеверных искусств расходятся с любым оригиналом так резко, что это будет понятно всякому, даже среднеобразованному. Кто поверит в то, что Овидий41 – автор [книги] «О старушке», где говорится о великих соединениях и удивительной христианской религии. Даже Роджер Бэкон – великий защитник астрологии – неохотно пользуется свидетельствами каких-либо писателей, кроме, пожалуй, Артефия42, который вывел великое множество новых секретов, и вот один из них: наблюдая не за звездой, а за мочой, возможно предсказать жизнь, способности и все качества человека. Он также очень доверяет философу Этику43, чью книгу «О космографии» будто бы перевел Иероним44. Есть еще в высшей степени забавное письмо, которое, однако, наш Роджер часто цитирует в «Письме к Клементу», что почти побуждает нас верить составленному им небольшому сочинению под названием «Об ошибках в изучении теологии»45. В первой части Porphyry. Op. cit. XVI. Имеется в виду римский поэт Овидий (43 г. до н. э. – 17 или 18 г. н. э), которому приписывали авторство поэмы «О старушке». Современная наука такую атрибуцию отвергает. 42 Точно идентифицировать эту личность мне не удалось. 43 Скорее всего, такого писателя в действительности не существовало. Ему приписывался географический трактат «Космография», на который в своих сочинениях часто ссылался Роджер Бэкон. 44 Иероним Стридонский (342–419) – христианский теолог, переводчик Библии на латинский язык, один из Отцов Церкви. 45 Роджер Бэкон (ок. 1214 – после 1294) – крупнейший английский теолог. Признавал необходимость изучения астрологии для дополнительного доказательства христианского учения, в чем Пико его и обвиняет, ссылаясь в основном на «Большое сочинение» Бэкона. В данном контексте Пико приводит цитату из не самого известного труда Бэкона: Bacones Rogerius. Metaphysica 40 41 343 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии [этого сочинения] он обвиняет наших теологов в том, что они больше ищут подтверждения секретов религии в сочинениях Аристотеля и других философов, нежели у авторов, которых мы сейчас назовем: Этик, Артефий, Овидий («О старушке») и другие похожие поэты. Книга приписывается Альберту46, что совершенно лживо, ибо он никогда в своих теологических сочинениях не упоминал этот вздор. Ее следует заслуженно приписать Бэкону, другие сочинения которого, построенные на свидетельствах и прорицаниях названных авторов, точно показывают, каково было его мнение о ней. И если он мог верить им, нет ничего удивительного, что он поддерживал астрологию. Однако этот суеверный род людей лишился стыда, ибо под именем Фомы Аквината47 они распространяют книги «О некромантических образах». Это уже меньше поражает чем то, что Птолемею приписывают неизвестное мне [сочинение] «О кольцах» и астрологическое сочинение, посвященное Аристону48, которых Птолемей никогда не писал. Из-за этого легкомыслия и по незнанию многие приписывают сочинение Роберта Йоркского49 Альберту, а также упоминают книги Гиппократа50 о прогнозах заболеваний по движению звезд. Думаю, Гиппократ ничего не знал об этих книгах, когда писал сочинение о прогнозах, изложенное Галеном51 и известное во всей Греции. А если он их знал, то как будто оставил их в стороне как часть тайного знания, по обычаю передающегося невинным и посвященfratris Rogeri ordinis fratrum minorum de viciis contractis in studio theologie. Fasc. I. // Opera hactenus inedita Rogeri Baconi / Nunc primum edidit R. Steele. London: ex typographeo Clarendoniano 1905. P. 1–2. 46 Альберт Великий (1193(?)–1280) – знаменитый теолог, учитель Фомы Аквинского. Существует мнение, что он был автором трактата «Зерцало астрономии», в котором превозносятся астрология и магия. Пико, правда, категорически отказывается признать подобное авторство. 47 Фома Аквинский (1225–1274) – средневековый христианский теолог, систематизатор ортодоксальной схоластики, Учитель Церкви. 48 Неясно, кого в этом случае подразумевает Пико. 49 Точно установить личность мне не удалось. 50 Гиппократ (ок. 460 до н. э. – между 377 и 356 годами до н. э.) – древнегреческий врач, его считают «отцом медицины». 51 Гален (129 или 131 –ок. 200) – античный медик. 344 Рассуждения об астрологии ным. Пропущу то, что Ал-Кинди52 и другие упоминали о дождях и вопросах53, приписывая это Пифагору и Аристотелю. Приписывают Аристотелю книгу «О небесных правителях», как они сами ее называют. Хоть бы они по крайней мере воздержались от приписывания святым мужам нечестия и не сочиняли, что святой Иероним комментировал книгу «О заклинаниях». Однако если они позорят ангелов, им легко опорочить и людей, утверждая, что подобный вздор Адаму, Соломону и Товиту передали их ангелы-хранители. Но оставим магов, к которым, как будто близким нам, привела общность ошибки, и вернемся к астрологам. Аристотель одним словом показал, что думает об этом роде людей, расценивая в «Проблемах» астролога наравне с мимом и обманщиком. Но вы скажете, что если эти философы ничего не писали об астрологии, то писавшие о ней были философы: Альбумазар, Птолемей, Хали Абенрагель54, Юлий Фирмик и бесчисленное множество других латинских, греческих и варварских авторов, писавших об астрологии, выдающихся мужей удивительной учености и дарования. Но ты, читатель, мне вовремя напомнишь о том, что я тебе уже говорил: философы пренебрегают астрологией, а те, кто о ней писал, либо вообще не философствовали, либо [философствовали] плохо. Посему, если это угодно богам, оставьте нам Пифагора, Платона и Аристотеля и возьмите себе ваших Омара55, Ал-Кабиси56, АвеАбу Юсуф Якуб ибн Исхак ибн Саббах ал-Кинди (? – ок. 873) – арабский ученый и философ. Автор знаменитого трактата о магии и астрологии «О лучах», который сохранился только в латинской переводе XII века, арабский оригинал утерян. 53 Под «вопросами» следует понимать астрологическую практику, известную также как «интеррогации». Ее смысл заключается в том, чтобы определить картину неба на момент задания вопроса и, основываясь на этом, предсказать, будет ли сопутствовать удача задававшему этот вопрос в его начинаниях. 54 Абу-л-Хасан ибн Аби-л-Риджал ал-Сайбани ал-Катиб ал-Магриби (? – ок. 1037 года) – арабский астролог. В Европе известен как Хали Абенрагель. 55 Абу Хафс Умар ибн ал-Фаррухан ат-Табари (? – ок. 815) – арабский астроном и астролог. В западном прочтении – Омар. 56 Абу ал-Сакр ал-Кабиси Абд ал-Азиз ибн Усман (? – 967) – арабский астролог, автор трактата «Введение в астрологию». На Западе его называли Ал-Кабиси. 52 345 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии назру57 и Абенрагеля. Насколько все они далеки от философского дарования, станет ясно, когда мы покажем, что они соглашаются с невероятными вещами, утверждают [нелепости], не имеющие разумных оснований, противоречат себе и сами себя ниспровергают. Покажем, что они во всем отличаются от философов, которые по своей природе не верят ни во что и не говорят таких вещей, которые нельзя было бы подтвердить очевидностью или рассуждениями. Но выскажемся о том, откуда следует, что астрологические авторы либо вовсе не философствовали, либо философствовали плохо. Они легко согласятся, что Птолемей – глава астрологов58. В действительности он – ученейший из астрологов и искуснейший муж в вопросах математики. Но в вопросах, связанных с гороскопами, он становится лучшим из худших. Он достаточно показал свое отношение к философии во введении к «Великому построению», которое называют «Альмагест», и в «Астрологических влияниях»59. В начале математических книг он разделяет созерцательную философию на три части согласно мнению Аристотеля: на теологическую, натуральную и математическую. Затем, объясняя мотивы такого разделения, он говорит, что все существующее состоит из трех элементов: материи, формы и движения, которые можно разделить умозрительно, но не в [самих] вещах. Следовательно, из этих трех элементов берут начало три части философии: из движения – теология, поскольку первопричина движения не Кто иной, как Бог; из материи – физика; из формы – математика60. Таково учение Птолемея. Никто хоть немного образованный, не Абраам Ибн Эзра (1092 или 1093–1167) – еврейский ученый, философ, астроном и математик. На Западе известен как Авеназра. 58 Клавдий Птолемей (ок. 87–165) – античный астроном, автор двух основополагающих трактатов по астрономии и астрологии – «Альмагеста» и «Четверокнижия». 59 Это сочинение более известно как «Четверокнижие», однако Пико часто называет его «Apotelesmaton» (греческое название – Ἀποτελεσματικά). На мой взгляд, разумно было бы переводить его как «Астрологические влияния». 60 Клавдий Птолемей. Альмагест или Математическое сочинение в тринадцати книгах / Пер. с древнегреч. И.Н. Веселовского. М.: Наука; Физматлит, 1998. С. 5–6; 4–7. 57 346 Рассуждения об астрологии усомнится, что в нем, по мнению настоящих философов, столько же ошибок, сколько слов. В самом деле, неверно, что все состоит из трех элементов. Если говоря «всё», он подразумевает природные явления, то каким же образом философия, которая ими занимается, делится на три части – физическую, божественную и математическую? И не все природные явления состоят из движения, хотя и не возникают и не остаются без движения. Но предоставим ему возможность говорить. Как Аристотель, на которого опирается [Птолемей], мог признать, что движение – предмет теологии, когда сам Бог, как создатель и причина перводвижения, изучается философом, а не теологом? Остальное либо лживо, либо на первый взгляд оказывается достаточным для не особенно опытного и сведущего в философии. Из «Астрологических влияний», которые называют «Четверокнижием», следуют более удивительные и очевидные ошибки: он верит во влажность Луны, ибо от нее, среди всех звезд ближайшей к Земле, исходит на Землю влажный пар. По той же причине Сатурн – сухой, ибо наиболее удален от этих испарений, а также холодный, поскольку находится вдали от тепла Солнца; Юпитер – умеренный, так как располагается между ледяным Сатурном и горячим Марсом. [Он приводит и] многие другие сведения такого рода о свойствах светил, которые философы скорее высмеют, чем опровергнут. И хотя арабский толкователь, стыдясь ошибки учителя, постарался придать словам Птолемея иной смысл, невозможно защитить или извинить самого Птолемея, который настаивает на своем столь часто, что не остается никаких сомнений относительно значения его слов. Так один дает представление о многих, лучший – о худших. Первым после Птолемея считается Альбумазар. Он не был ни философом, ни диалектиком, не был сведущ в математике. А был он учителем грамматики, и, как рассказывает Авенродан61, от писания истории обратился к астрологии. Насколько он был правдив в своем занятии, можно понять по тому, что, согласно ему, астролог Птолемей происходил от египетских правителей, которые наследовали Хали ибн Ридван (ок. 998 – ок. 1061) – египетский астролог, автор комментария на «Четверокнижие» Птолемея. Был известен в Европе как Авенродан или Хали Хебен Родан. 61 347 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии Александру, словно между ним и ими не прошло более пяти сотен лет: ведь Птолемеи процветали за четыреста лет до Рождества Христова, а астролог Птолемей писал во времена Адриана и Антонина62. Посмотрите на удивительного исследователя наивысших явлений и верного наблюдателя, который в таком очевидном вопросе проявляет такую леность и медлительность ума. Мы позже покажем, насколько он ошибался в вопросах астрологии, какие явные и несомненные выдумки он признавал истинными. Зачем вспоминать Матерна, который говорил такой вздор об основах арифметики и писал о том, что предсказывает Меркурий, когда в ночную генитуру занимает середину неба, как будто Меркурий когда-нибудь смог бы отстоять от Солнца более чем на 40 градусов или около того, или Солнце ночью могло бы быть дальше от середины неба, чем на 70 градусов. Оставлю в стороне многое другое, выдающее в нем человека малой учености, но большого красноречия63. Великий Боже, Маллия64 же, если бы он не был поэтом, мы бы высмеяли от души: ведь он выдумал какие-то небесные образы и утверждал, что они едва были намечены немногими звездами, чем окончательно составлены, дабы мир не запылал, загоревшись многими огнями. Не опущусь до более современных, плебеев и неучей, к которым почти все это занятие скатилось, как к законным его обладателям. Среди них первым считается Гвидо Бонатти, который не только несведущ в философии, но совершенно безумен и бредит. Прочти, читатель, первую книгу его «О суждениях», которую он сделал вступлением к своему сочинению. Он лжец, если только не считать его достойным чемерицы65. Там, где он менее безумен, он нагромождает какие-то обоснования, с помощью которых пытается доказать верность астрологии. Зачем мне называть их лживыми? Нет, их можно без лишних Abū Ma‛Šar al-Balhī [Albumasar]. Liber introductorii maioris ad scientiam judiciorum astrorum. / Ed. R. Lemay. 9 voll. Napoli: Istituto universitario Orientale, 1995–1996. Vol. VII. IV. Cap. I. P. 56. 63 Julius Firmicus Maternus. Op. cit. Vol. II. V. 5. 3–4. 64 Имеется в виду римский поэт Марк Манилий (творил в I в. н. э.), автор астрологической поэмы «Астрономика». 65 Трава, используемая при лечении душевных болезней. 62 348 Рассуждения об астрологии слов назвать детскими и смешными. Самым действенным [доводом] он считал вот какой: если упразднить астрологию, будет уничтожен квадривий, ибо она – одно из четырех математических искусств66. Смотрите, он не знает, что это такое, и чем она занимается! Действительно, прорицательная астрология, которую мы осуждаем, настолько отличается от той, которая относится к математике, насколько различаются свет и тень, а правда расходится с обманом. И астрология, заявляющая о предсказаниях будущего, не может существовать, если та другая, более значительная и более истинная, будет отвергнута. Но нет основания считать, что если будет отменена прорицательная астрология, исчезнет также математическая астрология. Это до такой степени очевидно даже для тех, кто лишь немного касался первооснов этих искусств, что лишние доводы не нужны. Сам Птолемей, во введении67 к «Астрологическим влияниям», после разговора о двух астрономиях, обратившись к более значительной и математической, говорит: «Первая – это наука сама по себе, независящая от другой; и, следовательно, тот, кто их изучает, исследует и познает ее саму по себе». И если иногда это занятие нравится кому-то, кто о нем хорошего мнения, то что-либо не становится хорошим только потому что не осуждается кем-то хорошим: ведь хорошее не всегда таково в полном смысле слова, и лишь немногие из общего числа добиваются права называться учеными. И если выразить это некоторым парадоксом, то не все ученые – философы, но философы – всегда ученые. Но надо помнить, что существуют истины, которым противоречит наше желание, и истины, которым ничто не противоречит. К первому виду относится все то, что посвящено нравам и многим теологическим вопросам. К другому – бóльшая область, связанная с вопросами физики и математики. Истина, которой мы касаемся как астрологической суеты, с полной очевидностью относится к первому виду, ибо противится характерному для человека пороку любопытства. Гвидо Бонатти (начало XIII в. – конец XIII в.) – влиятельный итальянский астролог. Пико ссылается на фрагмент из его основного труда: Guidonis Bonatius Foroliviensis. De astronomia tractatus X universum quod ad iudiciarum rationem nativitatum, aëris, tempestatum, attinet, comprehendentes. Basileae: [Jacob Parcus], 1550. I. 14. C. 19. 67 Пико приводит цитату на греческом, а не на латыни, как в других случаях. 66 349 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии [Этот порок] – самый сильный из всех, присущих человеку, по самой его природе, приводит к тому, что многие не занимаются поиском истины, не принимают охотно уже открытую истину. Многие страстно желают накопить богатство даже несмотря на то, что философы предъявили очевиднейшие доводы против жадности; точно так же многие с трудом отказываются от своего любопытства к астрологам даже после того, как им разъяснили, что сказанное астрологами не может быть правдивым. Жадные до нового, мы охотно слушаем небылицы; точно так же, любопытные до событий будущего, мы с удовольствием слушаем ложь астрологов. К этому также всегда добавляется чрезмерная любовь к себе, которая, благоприятная или несчастливая, всегда задевает нас, легко верит и боится, и со слепой страстью постоянно толкает нас к поискам туда, где, как мы знаем, ничего найти невозможно. И как объяснить, что многие считают астрологию как будто несомненно важной для всеобщего длительного согласия, но почему-то им никогда не приходит на ум узнать, каковы основы этого занятия и какова прочность ее начал? Посему ты увидишь, читатель, что почти все, кто придерживался этого пустословия, были либо плохими философами, либо, разумеется, плохими астрологами: они или не видят, или не осуждают ошибки астрологии. В целом астрология, придясь однажды по вкусу, может кому-то сильно понравиться, хотя она никогда не удовлетворяла вкусам философов. На поверхности астрология и вправду наделена чем-то таким, что притягивает – чемто большим, правдоподобным, внешне полезным. Однако если взглянуть вглубь, то увидишь всяческую ложь, неопределенность, болтовню, родившиеся либо из ничего, либо из чьих-то пустых догадок, о которых мы подробнейшим образом поговорим в следующих книгах. Но, возможно, кто-то будет введен в заблуждение по другой причине: имена некоторых философов и астрологов совпадают, и можно подумать, что эти авторы писали как о философии, так и об астрологии. В действительности философом был один Альбумазар, астрологом – другой. Но хотя латинский язык смешал эти имена, у арабов они различаются. Философа зовут Абуназар, астролога – Абоазар. Также один Абубатер написал о предсказаниях рождений, а другой, с тем же именем, – о философии, главным образом книгу «О способе, которым философ достигает совершенства», которую в прошлом году мы перевели с еврейского на латынь. Тот был сын Ал-Касиби, этот – Тофайла. 350 Рассуждения об астрологии Такие совпадения имен встречаются часто, однако велики различия между ними во времени и занятиях68. Но достаточно о философах. Перейдем к пророкам, то есть к оракулам Ветхого и Нового Заветов. Начнем с Исаии. Он угрожал будущей гибелью вавилонянам, среди которых так удивительно процветала эта секта, что астрологов также называли халдеями; и обратился к Киру69, царю персов, еще за двести лет до того, как тот родился, и побуждал его бороться против них, и так воззвал к покинутому городу халдеев: «Пусть же выступят наблюдатели небес и звездочеты и предвещатели по новолуниям, и спасут тебя от того, что должно приключиться тебе. Вот они, как солома; огонь сожег их; не избавили души своей от пламени»70. И чуть раньше он так немногими словами порицал их за небесные наблюдения: «Мудрость твоя и знание твое – они сбили тебя с пути. И придет на тебя бедствие; ты не узнаешь, откуда оно поднимется, и нападет на тебя беда, которой ты не в силах будешь отвратить»71. Этими словами Божий пророк осудил астрологов за два безрассудства. Первое из них – мысль о том, что по небу можно предсказать будущие события. Второе – когда эти события уже предсказаны, либо отбрасывается плохое, либо утверждается хорошее. «И придет на тебя бедствие; ты не узнаешь, откуда оно поднимется» – это означает, что ни Марс, ни холодная звезда Сатурна ничего не предвещают. «Не в силах будешь отвратить грядущее бедствие72» – Сведения, которые приводит Пико, не лишены доказательной базы. Под Абоазаром следует понимать Абу Машара. А Абуназар – это Абу Наср Мухаммад ибн Мухаммад ал-Фараби. Второй случай связан с Абу Бакром, которого в латинской традиции было принято называть Альбубатером. Известно, что один Абу Бакр считался сыном ал-Касили или ал-Касиби: Albubater magni Alchasili filius. De nativitatibus. Norimbergae: Apud Iohannem Petreium, 1540. Второй вошел в историю как Абу Бакр Мухаммад ибн Туфайл, и Пико действительно переводил его сочинения: Bacchelli F. Pico della Mirandola traduttore di Ibn Tufayl // Giornale critico della filosofia italiana. V. 13. № 1. 1993. P. 1–25. 69 Имеется в виду персидский царь Кир Великий. 70 Ис., 47:13–14. 71 Иc., 47:10–11. 72 Пико немного меняет Библейский текст, который в правильной форме приводится чуть выше. На этом основании я воспроизвел не точную цитату из Библии, а модифицированный текст Пико. 68 351 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии это удаляет от тебя выбор часов и астрологические образы, или другие подобные суеверные уловки. Достойно внимания, что таким образом опровергаются возражения тех, кто хочет быть одновременно халдеями и христианами: ведь они имеют обыкновение говорить, что астрология не открыто осуждается святыми и пророками, но только постольку, поскольку связывает пороки и добродетели с небом или человеческие деяния с фатальной необходимостью. Посему святые и пророки [будто бы] осуждают не астрологию, а ошибки некоторых астрологов: ведь даже хорошие астрологи также опровергают эти ошибки. Пусть же ответят мне Петр из Айи73 и другие, кто защищает этот довод, относилась ли война, которую царь Персии вел против ассирийцев, к вопросам морали? И если нет, то почему пророк считал, что она не могла быть предсказана лучшими астрологами? И если бы они ошибались в том, что верят в неизбежность будущих событий, им бы не возразили, что речь идет о неизбежном для них бедствии; они даже не надеялись его отогнать, но считали, что оно неизбежно произойдет согласно предсказаниям. Но осуждать хорошие искусства было бы неверно за то, что некоторые люди злоупотребляют ими: в противном случае в первую очередь было бы осуждено комментирование священных текстов, откуда незнающие и гордые люди находят подтверждение стольким ересям и сумасбродствам. Сходным образом следовало бы осудить и философию, поскольку один философ объявляет душу смертной, другой – единственной для всех. Одни отрицают, что Бог заботится о людях, другие – что существует какая-то религия. Таким образом все блага были бы ниспровергнуты, ибо нет ничего настолько благого, чем не могла бы злоупотребить человеческая природа. Поэтому те, кто так защищает себя, все же косвенно сильно извращают учение Церкви, хотя стыдятся презирать его. Однако они могут быть вынуждены либо отбросить это пустословие, либо не уклоняться от тех, кто выше их, то есть от учителей Церкви. В действительности, на каком бы основании ни была осуждена астрология [учителями Церкви], они спросят, осудили ли ее справедливо или нет? Они не хотят говорить, что несправедливо, но если справедливо, то почему вы с ними ее также не осуждаете? Но они говорят: «Мы тоже осуждаем ошибки, из-за которых им не нравится Петр из Айи (1351–1420) – крупный теолог, кардинал католической Церкви. В нескольких сочинениях предпринял попытку примирить астрологию с теологией и историей, за что неоднократно осуждался. 73 352 Рассуждения об астрологии астрология». И я тогда спрошу: «Не потому ли, что из-за этих же ошибок она не нравится вам»? Ибо совершенно ясно, и мы это скоро покажем, что те не до известной степени отвергают астрологию, но противятся ей и презирают ее полностью. Вы утверждаете, что так произошло из-за некоторых ошибок. Пусть. Но тогда ответьте, верите ли вы, что [астрология] из-за этих ошибок полностью низвергнута? Если верите, то почему не делаете того же? Но вы, напротив, одобряете то, что они осудили, защищаете то, что они порицали, распространяете то, что они запрещали, публично преподаете то, что они хотели оставить безызвестным. Как говорит [Петр] из Айи, астрология может вредить росткам веры, посему первые учителя зародившейся Церкви ее осуждали, но сейчас, уже [когда вера окрепла], она, конечно, приносит не вред, а пользу, притом значительную? Это будет опровергнуто позже, мы открыто покажем, что она и сейчас такова, как прежде. Это подтверждается и опытом. Но они скажут, что осуждена была не она, а лишь ее злоупотребления. Почему же тогда не осуждают философию, а только нечестивость некоторых философов, но равным образом не осуждают астрологов, а [осуждают] саму астрологию? Несомненно потому, что в философии, если кто-то ошибается, то это вина философа, в астрологии же самое занятие ею – порок. И мы, следуя за авторитетом Церкви и одновременно за разумом, споря с нечестивцами, опровергаем не философию, но ошибки философов. Но сейчас мы боремся не с астрологами, а с астрологией, поскольку сама астрология есть ошибка. Но вернемся к свидетельствам пророков. Бог так говорит нам устами Моисея: «Язычники слушают гадателей и прорицателей; а тебе не то дал Господь, Бог твой»74. То слово, которое мы читаем как «авгуры», на еврейском – «mehonen». Используя это выражение, Акинна75, великий еврейский учитель, говорил, что под астрологами следует понимать тех, кто вычисляет время и наблюдает за счастливыми и неудачными часами (это слово происходит от «hona», что означает «час»). Иероним переводит «авгуры». Также у Исаии встречаем, Втор., 18:14. Цитата не совсем верна, в Библейском тексте отсутствует слово «язычники». Полностью этот стих звучит так: Ибо народы сии, которых ты изгоняешь, слушают гадателей и прорицателей; а тебе не то дал Господь, Бог твой. 75 Личность не установлена. 74 353 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии что астрологов называют авгурами. Слово «астролог» не встречается нигде в Священном Писании. Действительно, это суеверие имеет много наименований, и в разные времени оно получало разные обозначения. Когда-то астрологов называли халдеями и составителями гороскопов, во времена Августина – математиками и звездочетами. Сейчас их повсеместно называют астрологами. То, что Иероним в указанном и других местах перевел «прорицательный», на еврейском звучит «chesem», что, по словам самого Авеназры, пусть и астролога, было общим названием для всех прорицателей. Однако слово «астролог» – более подходящее. Кто не знает сказанного Иеремией: «Не страшитесь знамений небесных, которых язычники страшатся»76. Зачем христианин радуется или грустит из-за суждений астрологов, которым не следует совершенно верить, как сказал Исаия, которых не надо совершенно бояться, как уверял Иеремия; но более того, если сама Божественная Истина нам об этом говорит устами обоих; если, как утверждает Амвросий77, нелепо искать то, что они предлагают, ведь обещанное ими невозможно? Посему говорит Властитель неба в Книге Иова: «Знаешь ли ты уставы неба, можешь ли установить господство его на земле»78? И ниже: «Кто может расчислить облака своей мудростью»79? На самом деле ошибка астрологов двойная. С одной стороны они подчиняют небу многое, что от него не зависит. С другой – если даже небо вызывает эти явления, они не могут быть предсказаны астрологами, что доказывается приведенными словами из Книги Иова. Поскольку учителя Церкви опровергают обе эти ошибки, как же можно говорить, что они против астрологии только потому, что она отменяет свободу воли и вводит неизбежность судьбы? Разве довод Августина о близнецах не стремится отвергнуть все их предвидение будущего? Разве тот же Августин в «Руководстве»80 Иер., 10:2. Амвросий Медиоланский (ок. 340–397) – христианский богослов, один из Отцов Церкви. В данном случае см.: Ambrosius Mediolanensis. Hexaemeron. IV. 4. C. 192–193 // P. L. 14. 78 Иов, 38:33. 79 Иов, 38:37. 80 Наибольшее число отсылок относится к разнообразным трудам Аврелия Августина (354–430), которого тем самым Пико выделяет из числа остальных 76 77 354 Рассуждения об астрологии не говорит, что одно только наблюдение за временами ради определения того, счастливо ли это время или неблагоприятно другое, является большим грехом, хотя мы все же больше тревожим нашу свободу таким выбором часов и дней, чем отнимаем ее у себя? Но это так; несомненно, астрология не нравилась им во всех отношениях и особенно в той части, что подчиняла небу религию и нравы. Поэтому они ее проклинали и отрицали, считали ее нечестивой и тщетной, богохульной и суеверной, отвратительной и смехотворной. Поэтому Августин в книге «О христианской религии»81 говорит, что служат губительному суеверию те, кого называют составителями гороскопов – не только потому, что выводят из звезд наши действия, но и потому, что относят к звездам исход наших действий. В книге «Исповедь»82, говоря о звездочетах, сиречь об астрологах, которых, по его словам, христианское и истинное благочестие изгоняет и осуждает, и объясняя сказанное Моисеем «Да будут светила для знамений и времен»83, [Августин] замечает, что Моисей имеет в виду не созвездия, следить за которыми нелепо, но астрономические знания, необходимые для применения в жизни, которые изучают моряки, земледельцы и другие подобные мастера84. По этой же причине Василий называет [астрологию] огромной тщетой85; Амвросий – бесполезной и невозбогословов: Augustinus Hipponensis. Enchiridion ad Laurentium sive De fide, spe et charitate. Cap. 79. C. 270 // P. L. 40. Других видных теологов он чаще всего просто перечисляет, не называя сочинений, в которых представлены их воззрения против астрологии. Это представляет определенную трудность для исследования источников Пико. Ниже будут указаны богословские тексты, которыми скорее всего Пико пользовался. 81 Аврелий Августин. О христианском учении // Антология средневековой мысли. Теология и философия европейского Средневековья: В 2 т / Под ред. С.С. Неретиной. Т. 1. СПб.: Издательство РХГИ, 2008. XXII. C. 84. 82 Блаженный Августин. Исповедь. М.: Гендальф, 1992. IV. III. С. 93–95. 83 Быт., 1:14. 84 Augustinus Hipponensis. De genesi ad litteram libri duodecim. II. 17. C. 278–279 // P. L. 34. 85 Василий Великий или Кесарийский (ок. 330–379) – христианский богослов, один из Отцов Церкви. См.: Basilius. In Hexaemeron homilia VI. VI. 5–7. C. 131 // P. G. 29. 355 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии можной86; Феодорит – осужденной также философами87; Златоуст – пустой, лживой, смехотворной88. Прочтем Бардесана89, Евсевия90, Дидима91, Аполлинария92, Тертуллиана93, бесчисленное множество других мужей, подобных апостолам. Нужно ли что-то еще? Мы видим евреев, еретиков, язычников, которые не одобряют [астрологов]. Отсюда удивление Августина, который читал опровергающие астрологов доводы в церквах при большом стечении народа, но тем не менее велико было число людей нашей веры, которые узнавали у астрологов о времени начала дел. Тот же Августин, комментируя народу Псалом 6194, привел пример раскаявшегося астролога, который отказался от своего занятия, не иначе как если бы иудей или какой-ниAmbrosius Mediolanensis. Op. cit. IV. 4. C. 192. Theodoretus Cyrrhi Episcopus. Quaestiones selectae in Loca Difficilia Scripturae sacrae. Quaestiones in Genesin. C. 95–96 // P. G. 80. 88 Иоанн Златоуст (ок. 347–407) – христианский богослов, патриарх Константинопольский, один из Отцов Церкви. См.: Joannes Chrysostomos. Homilia VI in Matthaeum. С. 61–72 // P. G. 57. 89 Сочинений сирийского гностика Бардесана или Вардесана (154 – ок. 222) Пико знать не мог. Сведения он черпает из сочинения Евсевия Памфила или Кесарийского (ок. 263–340): Eusebius Pamphili. Praeparatio evangelica. VI. 10. C. 476 // P. G. 21. См. также: Аверинцев С.С. София–Логос. Словарь // Аверинцев С.С. Собрание сочинений / Под ред. Н.П. Аверинцевой и К.Б. Сигова. Киев: ДУХ I ЛIТЕРА, 2006. С. 128–129. 90 Ibid. C. 468–478. 91 Сидоний Аполлинарий (ок. 430 – ок. 486) – галло-римский писатель, епископ Клермона. Пико, вероятно, ссылается на его письма: Sidonius Appolinaris. Epistolae. VIII. 11. C. 604a – 608c // P. G. 58. 92 Точных цитат против астрологии в сочинениях богослова Дидима Слепого (ок. 312–398) мне, к сожалению, найти не удалось. Однако я попробую предположить, что Пико имел в виду трактат Дидима против манихеев: Didymus Caecus. Contra manichaeos liber. C. 1085–1110 // P. G. 58. 93 Тертуллиан (ок. 155 – ок. 220) – христианский богослов. В данном случае см.: Тертуллиан. Об идолопоклонстве // Тертуллиан. Избранные сочинения. М.: Прогресс, 1994. IX. С. 255. 94 Augustinus Hipponensis. In Psalmum LXI Enarratio. Sermo ad plebem. С. 746–747 // P. L. 36. 86 87 356 Рассуждения об астрологии будь язычник принял бы возрождающий обряд крещения. И как прекрасно все тот же Августин, комментируя Иоанна, порицает нас за наше безумство; нас, которые вступают к астрологам свободными, чтобы выйти рабами, приобретают ложь и лишают себя свободы. В книге «О природе демонов»95 Августин утверждает, что никому после Христа не позволено объяснять чье-либо рождение по небу. Иероним говорит, что из позора египтян, то есть среди остатков идолопоклонства, вновь найдены движение звезд и предсказания по ним будущих событий96. Севериан в книге «О семи искусствах», которую Роджер Бэкон ошибочно приписал Кассиодору, после обсуждения настоящей астрономии говорит: «Тогда то, что касается предсказания будущего, должно быть настолько неизвестно, что об этом как будто не было ничего написано. Действительно, это без сомнения противоречит нашей вере»97. Так он дословно сказал. Тех, кого не разубеждает мнение стольких выдающихся мужей, по крайней мере устрашит папская власть, запретившая нашим братьям по вере это занятие. Так, Александр III98, верховный понтифик, хотел отлучить некоего священника от служения на год, ибо, расследуя кражу в какой-то церкви, [этот священник] воспользовался астролябией, хотя, как утверждал сам понтифик, не допустил никакого магического или другого суеверия. В синоде папы Мартина99 написано, что не настоящие христиане те, кто следит за движением Луны или звезд или глупым обманом созвездий, чтобы построить дом или сочетаться узами брака. Декретом Григория100 на Idem. De divinatione daemonum. VI. C. 586 // P. L. 40. Origenes. In Jesu Nave Homilia V. C. 846–852, особенно C. 851–852 // P. G. 12. 97 Под Северианом, видимо, следует понимать сирийского богослова Севериана Габальского (творил в начале V в.). Не совсем понятно, откуда Пико мог знать что-либо о нем и о его трудах. Сейчас указанное сочинение безоговорочно приписывается Кассиодору (ок. 487 – ок. 578): Cassiodorus Vivariensis. De artibus ac disciplinis liberalium litterarum. VII. C. 1218c // P. L. 70. 98 Годы понтификата: 1159–1181. 99 Не совсем понятно, о каком папе идет речь. Скорее всего, это папа Мартин I (649–653). 100 Как и в предыдущем случае, точно идентифицировать этого папу затруднительно, но, видимо, Пико подразумевает папу Григория I (590–604). 95 96 357 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии астрологов, названных гаруспиками, наложена анафема. И на Толедском соборе было сказано: «Если это пресвитер или диакон, то его следует отправить в монастырь, поскольку там он искупит свое злодеяние непрерывным затворничеством»101. Как учил Августин в книге «О природе демонов», у нас действительно существует обыкновение именовать гаруспиками тех, кто наблюдает днем и ночью за ходом вещей. Кажется, что этим словом обозначена та значительная часть астрологии, которая связана с выборами102. И кто отныне, будучи христианином (сейчас я действительно обращаюсь ко всем), осмелится следовать астрологии, поддерживать и возвышать ее, отвергнутую законом, осужденную пророками, осмеянную святыми, запрещенную папами и священными соборами? Если кто-то противопоставит мне Альберта, превосходного теолога и все же противника астрологии, я прежде всего напомню тебе, что Альберту приписываются многие книги, которые ему не принадлежат. Мы уже касались этого выше. И если ты мне случайно назовешь книгу «О дозволенных и недозволенных» [книгах], в которой он отвергает магов, но признает астрологов, я отвечу, что это сочинение многими считается произведением Альберта. Но ни сам Альберт, ни заглавие книги этого в полной мере не подтверждают, потому что сам автор, кем бы он ни был, намеренно и по роду своих занятий скрыл свое имя. Зачем? Потому что в этой книге ученый и добрый христианин может прочесть много недостойного – например, что могут быть созданы изображения, способные сделать несчастным или неудачливым не только одного человека, но и целый город; и что не следует отвергать магические книги, которые когда-нибудь в будущем, возможно, пригодятся Церкви103. Это совер101 Пико достаточно точно приводит соответствующее место: Gratianus. Concordia discordantium canonum. Causa XXVI. Quaestio V. 5. C. 1347 // P. L., 187. 102 Augustinus Hipponensis. De divinatione daemonum. VI. C. 586–587 // P. L. 40. 103 Издание «Зерцала астрономии» было осуществлено Паолой Дзамбелли. Она присовокупила к изданию трактата обширное исследование, в котором пришла к выводу о том, что автором «Зерцала» следует считать Альберта. В данном случае Пико ссылается на следующий фрагмент: Zambelli P. The Speculum astronomiae and its enigma : astrology, theology and science in Albertus Magnus and his contemporaries. Dordrecht, Boston, London: Kluwer Academic Publishing, 1992. P. 270–272. 358 Рассуждения об астрологии шенно противоречит декрету Церкви, которая приказывает их сжигать и решительно уничтожать, где бы они ни были найдены. Действительно, почему должно быть полезным хранить книги, которые лучше бы не были написаны никогда? Во всяком случае, либо эту книгу написал не Альберт, либо, если даже он ее написал, следует сказать вместе с Апостолом: «хвалю за то, но за это – нет»104. Но если искать в великих мужах скорее то, что можно было бы осудить, чем то, что достойно восхваления, – зависть, то подражать им, скорее чем осуждать за ошибки, – безумие. Я похвалю в Петре из Айи его писательские занятия, большой опыт, широту знаний и то, что он искусно и тонко изложил некоторые свои теологические сочинения. Но в одном сочинении он захотел соединить астрологию с историей, в другом – с теологией, стремясь разумно обосновать, что в первом случае она верна, во втором – благочестива; за это я его совершенно не хвалю, но осуждаю, проклинаю и ненавижу, потому что мы не можем принимать позицию настолько лживую и настолько противную религии. Поскольку об этом мы будем подробно говорить в следующих книгах, сейчас я ничего не добавлю. Мы также в изобилии покажем поборникам [астрологии], что эти книжонки враждебны религии и полны исторических и астрологических ошибок. В нашем случае можно сказать следующее: если хочешь устранить ошибку, уничтожь книгу. Мы поговорили о философах и пророках. Остались гражданские законы, то есть постановления и решения цезарей и мудрецов, важнейшая цель которых – заботиться о благах, которые делают человеческую жизнь хорошей и счастливой. И поскольку ей больше всего благоприятствуют хорошие искусства, а вредные нарушают ее [течение], они всячески позаботились, чтобы в городах изобиловали первые и отсутствовали вторые, насколько это возможно. Чтобы достичь успеха, они вознаградили и удостоили почтения тех, кто занимался первыми. Для тех же, кто занимался вторыми, [были уготованы] публичное бесчестие и наказания – тем более тяжкие, чем вреднее 1 Кор., 11:22. Цитата неточная. В Синодальном переводе стих звучит следующим образом: Разве у вас нет домов на то, чтобы есть и пить? Или пренебрегаете церковь Божию и унижаете неимущих? Что сказать вам? похвалить вас за это? Не хвалю. 105 Юстиниан I (483–565) – византийский император. 104 359 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии считались их искусства. Что [властители] думали об астрологии, знает любой, кто читал кодекс императора Юстиниана105, где искусство математиков – так называли себя астрологи – осуждается как нечто отвратительное, императору запрещено совещаться с астрологами и постановлено, чтобы у всех навсегда умолкло любопытство исследовать будущее106. Если же кто-то советовался с астрологом, для него предусматривалась смертная казнь – самая суровая мера наказания. Мудрейший император действительно не ввел бы подобное установление, воспользовавшись законами и мнениями многих мудрецов, если бы опыт не показал, что это искусство не только бесполезно для жизни, но опасно для людей. Этот же счастливейший Юстиниан так ненавидел этот род людей, что если в его окружении обнаруживался какой-то астролог, он должен был понести наказание за свое безрассудство многими пытками, вплоть до дыбы107. Наконец, говоря об этом суеверии, император объявляет, что причастны вине и те, кто преподает [астрологию], и те, кто ей обучается108. И разве до Юстиниана мы не читаем, что все математики часто изгонялись из Рима? Но это мы открыто покажем в конце наших рассуждений. Если верно, что всякий подлинный разум управляется рассудительностью или совершенствуется философией, или освещается лучами божественной славы, то астрология, конечно, будет низвергнута всяким правильным суждением, потому что ее изгнали рассудительнейшие законодатели, опровергли мудрейшие философы, ненавидели божьи и святые мужи. Конец первой книги Рассуждений против астрологов Джованни Пико делла Мирандола Перевод с латыни Ованеса Акопяна Пожалуй, нигде, кроме этой и двух последующих отсылок на «Кодекс Юстиниана», Пико никогда не обращался к юридической литературе, которую изучал в Болонье. Все три цитаты точны: Codex Iustinianus // Corpus Iuris Civilis / Recognovit et retractavit P. Krueger. Vol. II. Berolini: Apud Weidmannos, 1954. IX. 18. 5. 107 Ibidem. IX. 18. 7. 108 Ibidem. IX. 18. 8 106 360 С. Лаврентьева Статья Г.В. Лейбница «О мудрости» Cтатья «О мудрости» была написана в 1700 году. Увы, неизвестны ни точные обстоятельства создания, ни адресант этой статьи. Ее часто упоминают как свидетельство знакомства И.С. Баха с идеями Лейбница. Список данной статьи – единственное сочинение Лейбница, которое была найдено в библиотеке Баха. Несмотря на название, данная статья решает вопрос не мудрости как таковой, а скорее вопрос того, как возможны некоторые состояния, которые ею гарантированы. Как Лейбниц разъясняет свое понимание «мудрости»: «Мудрость – есть ничто иное, как наука о счастье. Счастье же – это состояние непрекращающейся радости». В этой небольшой статье мы можем увидеть первые формулировки, касающиеся различия перцепции и апперцепции, и также предустановленной гармонии. Они представлены в весьма обобщенном виде, и Лейбниц не использует вышеупомянутые термины. В частности, мы видим, как Лейбниц описывает восприятие прекрасного, недоступное рассудку в полной степени, обозначая его термином «симпатия». Интересно, что Лейбниц приводит описание восприятия музыки для более точного понимания механизма «симпа© Лаврентьева С.В., предисловие и перевод на русский язык, 2016 С. Лаврентьева тии». В более поздних работах, в которых Лейбниц дает точные определения перцепции и апперцепции, музыка также часто оказывается наиболее удачной иллюстрацией для разъяснения сути перцепции. Вполне возможно, что именно в этой статье и заложены основы для дальнейших сравнений. Это обстоятельство, так же как и факт, что со статьей, скорее всего, был знаком Бах, позволяет говорить о важности данной статьи не только для изучения философии Лейбница, но и для более глубокого понимания роли музыки в ту эпоху. Готфрид Вильгельм Лейбниц О мудрости Мудрость есть не что иное, как наука о счастье, так как именно она способна научить нас как его достигнуть. Счастье же – это состояние непрекращающейся радости. Кто счастлив все-таки не все время чувствует радость, так как он иногда отдыхает от размышлений и также просто обращает свои мысли к подобающим темам. Чтобы находиться в состоянии постоянного счастья и между тем черпать из этого радость в своих делах и существовании, необходимо достаточно часто думать [на подобающие темы]. Радость испытанная сию минуту не делает счастливым, если она непродолжительна, и потому тот наиболее несчастен, кто желая короткой радости, пребывает в постоянной печали. Радость – это то состояние наслаждения, которое душа чувствует в самой себе. Наслаждение – это ощущение полноты и совершенства, это обязательно проявляется в нашем облике или как-то иначе; нам становятся приятными также и совершенства других, такие как ум, храбрость и особенно красота другого человека, и также животПер. с нем. сделан по изданию: Leibniz G.W. Von der Weisheit // Philosophische Werke: in 4 Bd. Bd. 2. Teil 2. Hamburg, 1996. S. 649–654. Готфрид Вильгельм Лейбниц ных, иногда это касается даже и безжизненных предметов, картин или произведений искусства. Образ чьего-либо чужого совершенства, запечатленного нами, воздействует так, словно что-то от него пробивается и пробуждается в нас; так несомненно человек окруженный прекрасными людьми и предметами, также становится от того прекраснее. И хотя порой совершенства других нам неприятны, как, например, ум или храбрость врага, красота соперника или блеск чужой добродетели, который затемняет или смущает нас, это все-таки происходит не из-за самого совершенства, но в силу обстоятельств, которыми было вызвано наше недовольство; очарование первого впечатления гасится в последующем ожесточении ума. Но не всегда мы можем ощутить, в чем заключается красота приятной вещи, или какому из наших совершенств она может послужить, ведь при этом чувствует наша душа, а не наш разум. Так обычно говорят: мне что-то нравится в этой вещи, я сам не знаю что, и это называется симпатией; но те, кто исследует первоосновы вещей, зачастую находят причину, и понимают, что за этим стоит нечто, что оказывает хоть и незаметное, но действенное влияние. Музыка может послужить этому отличным примером. Всё, что звучит также имеет в себе вибрацию или расходящееся во все стороны движение, это можно заметить по струнам; также то, что звучит, создаёт невидимые удары, если последние незаметны, но упорядоченно следуют друг за другом и сочетаются с друг с другом в определенном чередовании, то тогда они приятны. То же самое наблюдается и при определенном чередовании долгих и коротких слогов и сочетании рифм в стихах, которые словно бы содержат в себе тихую музыку – если они верны, то приятны даже если их просто произносят, а не поют. Приятность и в ударах тамбурина, и ритме и каденции в танцах и других подобных движениях согласованных с правилами и размером, заключается в порядке, так как любой порядок будет уместен для души. Равномерный, и при том невидимый порядок обнаруживается так же и в ударах или движениях дрожащих, вибрирующих струн, свирелей или колокольчиков, обусловленных правилами искусства, когда и сам воздух начинает двигаться соответствующим образом, и, распространяясь таким образом, передается нашему слуху, создавая 364 О мудрости соответствующий резонанс, благодаря которому и приводятся в движение жизненные духи. Поэтому музыка так подходит для того, чтобы вызывать движение души, особенно когда к этому есть стремление. И нет сомнений, что также и в ощущениях, вкусах и запахах приятность заключается в известных, хотя и невидимых порядке, совершенстве и удобстве. Природа расположила нас и животных к тому, что действительно полезно – к прекрасному, чтобы таким образом правильное использование всех приятных предметов действительно шло нам на пользу, а расточительность, излишества наоборот приносили лишь вред. Под совершенством я подразумеваю всякое возвышенное существование, и если болезнь есть признак упадка, и подорванного человеческого здоровья, то совершенство есть то, что превышает здоровье; здоровье же само по себе поддерживается целебными средствами и равновесием, и создает основу для совершенства. И так же как болезнь наступает вследствие вредящего действия, как это уже давно заметили целители, так и совершенство выражает себя в действии энергии, так как все бытие состоит из определённой энергии, и чем больше энергии, тем выше и свободней бытие. И затем во всей энергии, по мере ее усиления, выявляется множество из единого и в едином, в котором единое управляет множеством вне себя, и структурирует его в себе. Так Единство во множестве есть не что иное, как высшая гармония, и по той причине, что нечто больше соответствует тому, а не другому и возникает порядок, от которого рождается всякая красота; красота же в свою очередь будит любовь. Итак, отсюда видно, что счастье, воздух, любовь, совершенство, существование, сила, свобода, гармония, порядок и красота, видимые лишь немногим, связаны друг с другом. Если душа чувствует в себе великую гармонию, порядок, свободу, силу или совершенство, и от этого получает удовольствие, то это служит радости, как и следует из вышеприведённых разъяснений. Эта радость постоянна и не может обмануть или вызвать неестественную печаль, и так как она берет свое начало в познании и сопровождается светом, из неё появляется склонность воли к хорошему, к тому, что является добродетелью. Однако если с удовольствием и радостью дело обстоит так, что они удовлетворяют лишь мечтания, но не разум, то это может приве- 365 Готфрид Вильгельм Лейбниц сти скорее к несчастью, чем к счастью, так же как и слишком вкусная еда может быть вредной. И услада наших чаяний должна использоваться [нами] согласно законам разума как лекарство, еда или [дополнительное] подкрепление. Но удовольствие, которое душа ощущает в себе благодаря разуму, это такая сиюминутная радость, которую мы можем удерживать, находясь в ней. Из этого следует, что ничто так не способствует счастью, как просветление ума и упражнение воли, действующих согласно разуму, и что это просветление заключается в осознании тех объектов, которые могут вести наш разум всё дальше к высочайшему свету, и пока служит причиной постоянного движения по пути мудрости и добродетели, и также порождает блаженство и радость, польза от него будет сохраняться в душе и при этой жизни. Чем являются объекты, осознание которых приводит к такому счастливому пути, и требует собственного воплощения? Можно было бы полагать, что знатным людям достигнуть высшей степени блаженства легче, чем другим, но, как было сказано Христом, никому шаги для его достижения не даются сложнее, чем им. Это подтверждается тем, что они, хотя и могут свершить много добрых деяний, однако ж, редко обращают к этому свои помыслы. Так как они всегда имеют повод для чувственных удовольствий, им становится привычным искать радость в той похоти, что исходит от тела; если же им удаётся возвыситься, то они еще больше жаждут славы и похвалы от других, а не истинной радости в себе самих. И потому, когда их тело не имеет возможности наслаждаться из-за болезни, а слава вследствие неудачи покидает их, самообман исчезает, они становятся несчастными. С самой молодости они склонны к поверхностным вещам из-за той радости, которую они в них находят, им трудно с самого начала идти против течения; и по этой причине они по большей части теряют и свободу своего духа. Потому неприятностей становиться больше, если человек занимающий высокий пост, находясь в несчастье или болезни продолжает услаждать себя. Когда он не может быть удовлетворен только в силу необходимости, становится явным, что все утехи – это просто сонный напиток, спасающий от боли. Пробуждение же открывает новый источник радости в самом человеке, и помогает преодолеть боль и несчастье. 366 О мудрости Та радость, которую человек может продолжать в себе, когда его ум хорошо работает, состоит в чувстве радости самим собой и своими душевными силами, когда человек чувствует в себе через послания от просветленного ума склонность и готовность к добру и истине. Также она состоит в том, что мы познаем истоки, путь и конечную цель всех вещей, природу, и непредставимое совершенство всего фиксируемого нами; при этом мы можем достигнуть неизведанных высот, подобно тому, как глядя со звезд мы смогли бы увидеть все преходящие вещи под нашими ногами. Мы благодаря этому наконец-то полностью поняли, что мы имеем первопричину, всего, что уже произошло, и что еще должно произойти, что радует нас еще больше, но при этом мы всё так же пытаемся создать что-то новое, стремясь к лучшему. Ведь это из вечных законов природы заключается в том, что мы наслаждаемся совершенством вещей и возникающей от этого радостью из-за соразмерности нашего сознания, симпатий и вышеперечисленных составляющих. Когда же благородный и знатный человек понимает это, и находясь среди роскоши и славы всё-таки ищет удовольствие в деятельности рассудка и добродетели, его можно считать дважды благородным. Это ощущение счастье и подлинной радости дается не только ему, но другим, ведь такие люди благодаря своей власти и авторитету могут поделиться просвещенностью и добродетелью, и щедрость в этом может дать им обратный отсвет; и те, что одинаково стремятся к разыскании истины, понимании природы, к преумножению силы человека, и общего блага могут помогать друг другу и породить новые идеи. Наибольшее счастье знатных и просвещённых людей заключается в том, что они могут сделать так много для своего счастья, как если бы они жили тысячу раз дольше. Ведь жизнь больше ценится, когда человек счастлив. Даже тот, кто был достаточно счастливым в короткий период, равно что проживает в тысячу раз более долгую жизнь. И тот, кто находиться в таком состоянии постоянно, может сделать так, что тысячи и тысячи рук будут работать вместе с ним; и благодаря этому за небольшой промежуток времени, к их славе и радости, могут быть сотворены блага, для осуществления которых потребовались бы столетия. 367 Готфрид Вильгельм Лейбниц К их славе и радости, за небольшой промежуток времени могут быть сотворены блага, для осуществления которых потребовались бы столетия. Красота природы велика, и ее созерцание имеет великую сладость; и просвещенность и благие побуждения, которые возникают из-за нее имеют настолько великую пользу в этой жизни, что тот, кто поймет это, посчитает все остальные утехи жалкими. Это делается, чтобы душа не погибла, чтобы всякое совершенство в ней могло быть осуществлено и принести свои плоды; и так станет ясным, что настоящее счастье, которое возникает из мудрости и добродетели, абсолютно превосходит и превышает всё, что человек может вообразить. Перевод с немецкого Софьи Лаврентьевой Abstracts P. Bogdanova The seventies-people. A generation without illusions The article is devoted to the analysis of social and artistic thinking of Directors, came into the creative life at the turn of the 1970-ies and actively working in the theatre today. After the famous sixties this is the second powerful directing generation in the post-war theatre, enriched stage aesthetics new ideas and positions. And in some ways continuing conquest of the sixties. Theatres Anatoly Vasiliev, Lev Dodin, Kama Ginkas, Mikhail Levitin, Valery Fokin, Henrietta Yanovskaya gave examples of original author’s style, a kind of creative thinking. Keywords: Directing, subjectivism, author’s style, culture, politics, modernism, postmodernism, ensemble, theatre of the process, the totality, anti-totalitarian Paphos. Ju. Devlin Lingua Quarti Imperii? The Contested Languages of Perestroika The paper argues that Nina Andreeva’s famous polemical article in Sovetskaya Rossiya in 1988 illustrates how language (its meanings, perceived propriety, claims to authenticity and authority) was both changing in this transitional period and as sharply contested as ideology. The article, passed off as the spontaneous outpourings of a right-thinking teacher was meant to exemplify how people should speak and establish appropriate speech and discourse in the wider culture. The enterprise, discredited and seen as unsuccessful in the short-term, may need to re-evaluated in historical perspective. Key words: language, discourse, LTI, Stalinism, perestroika. А. Ignatyev This article is an attempt to summarize autor’s field experience and results of his studies on the transfer of rock-music into the post-stalinist Russia regarding this “innovation wave” as a rise-n-fall of an utopia, common to the different fields of soviet everyday life. Key words: ideology, innovation, career, conflict, rock music, social movement, social recognition, subculture, «shadow» practices, the centre and the periphery, utopia. 370 V. Kharkhun Shevchenko-1984: cult of Great Kobzar in the late Soviet poetry The article deals with the typology of Taras Shevchenko’s cult in the late Soviet poetry. The paper reveals the specificity of collective poetry collection about Shevchenko, published in 1984, in the context of a various commemorative practices. Special attention is paid for the analysis of the transformation of patriotic and populist cult of Shevchenko as the «father» in the Soviet poetry. The author also studies the creation of a new ideologically acceptable connotations of this cult. Key words: works about Shevchenko, the image of Shevchenko, cult of Kobzar, commemorative practices, Soviet poetry. T. Lane The Death of the social hero The paper «The Death of the social hero» investigates into the impact of Romantic aesthetics on Socialist Realism, and focuses in particular on the social hero. I follow the development of the image of the hero on the margins of socialist realism in the films: Kalina krasnaya (1974) by V. Sjuksjin; Otpusk v sentyabre (1979) by V. Melnikov, and Assa (1987) by S. Solovyev. The paper shows 1, that the social hero pointed towards the delimitations of the representations of life in Soviet society, and 2, that the social hero died with Soviet society. Key words: Romanticism, Socialist Realism, Social hero, anti-hero, Kalina krasnaya, V. Sjuksjin, Otpusk v sentyabre, V. Melnikov, Assa, S. Solovyev. 371 A. Markov Literary genre and literary status of the «Entertaining Ancient Greece» by M. Gasparov: after the Soviet paideia The paper analyses contexts of the brilliant edutainment book in humanities by M. Gasparov «Entertaining Ancient Greece». This text reflects important contradictions of the first years of the Post-Soviet era, combining Soviet canon of the literature for children and postmodern trends of the Post-Soviet fiction. Key words: Gasparov, «Entertaining Ancient Greece», edutainment non-fiction, soviet educational system, humanities in the USSR. Ye. Orlova The Constructive Orientation in Soviet art of the 1970s The article is devoted to the constructive orientation in culture when intense variability of living conditions is present. Author discusses how soviet high culture responds to them by structure and restructure the presentation and representation of the environment and personal identity in period of the 1970’s. Key words: active-constructive adaptive reaction, design, high culture, musical performance, painting, problem situation. S. Panov The progressism variants and the 1980’s liberal myth This article considers metaphysical bases of the Soviet political and ideological «perestroika» discourse in the logics of transition from the orthodox model of the Soviet system modernization to the natural development neoliberal model of the society and of the political and economic relations. The conceptual kernel of a neoliberal modernization discourse is defined by the Enlightement`s project describing a reproduction 372 way of human freedom within the moral instinct blind action and a democratic consent. Key words: Perestroika, dogmatism, pragmatism, cynicism, natural right, Enlightement, freedom. N. Poselyagin Rebuilding Russia as a Nation State in the Oppositional Discourse of the Soviet 1980s This article is a brief outline of representations of «Russia» and «Russianness» in official and semi-official discourses of the Soviet 1980s. Those representations may be divided into three trends: a semi-official «pochvennichestvo» (which was in fact far rightist wing of the official Soviet ideology from which Marxist ideologists distanced), the prohibited dissident movement, and an informal / alternative movement for national liberation in the Soviet republics. Despite all differences, or even conflicts in political sphere from time to time, the agents of those discourses shared the same idea: all of them were coming from speeches concerning nations to the rehabilitation of nationalism. Key words: nation, nationalism, emotional community, official discourse, dissident discourse, alternative political press. E. Pchelov Lunar map of M.F. van Langren in the history of science and culture The article describes the history of the lunar nomenclature in the first half of the 17th century and analyses basic principles of name systems of lunar objects on map of M.F. van Langren. Key words: map of the Moon, history of astronomy, selenography, onomastics. 373 S. Shumilo The Influence of the Holy Mountain, Mount Athos, on the Spiritual, Cultural and Political Life of Ukraine in the XVII Century This article investigates the influence of the Holy Mountain, Athos, of its ascetic traditions and hesychastic worldview, on the revival of Ukranian monasticism, and also on spiritual, cultural and political trends in Ukraine during the XVII century. А. Surikov [TV mode] as political. Farewell to diegetically through the looking glass of the USSR The present article supports the object of attention at such technical aspect may as – film and videotape. Considered as the [television image] coming on qualitative technological revolution in the early’70s, competing with movies and getting more and more space in the structure of time and leisure, it creates a new perception of reality by man of the 80s. As the result of it daily TV broadcasts provokes a different logic and the view which made deconstruction of USSR. Key words: television, film, movies, end of history, the history as «visual», TV as «political». T. Sverbilova Russian and Ukrainian versions of the «alternative history» novel in the late soviet and post-soviet period The present comparative essay is an attempt to identify one of the genre differences in cultural and historical identification of two different national aesthetic systems, which were built on a mutual field of the later soviet literature just before and immediately after the collapse of this historical phenomenon. It is argued that the alternative history novel genre 374 in Russian literature developed by disastrous apocalyptic type of Enlightenment, but in Ukrainian literature – by antinomical Baroque type. Both national types and forms are considered in connection with the category of collective historical trauma, especially post-colonial trauma and injury due to loss of the USSR. Key words: alternative history novel, collective historical trauma, postcolonial trauma, injury due to loss of the USSR, V. Aksenov, Yu. Andruhovich, O. Irvanets, V. Kozhelyanko, G. Bobrov. E. Yarmysh The article features the forms of perception of the historic narrative in the Netherlands. The non-fiction book ‘Child of the Field of Glory’ by the Dutch journalist Remco Reiding and the novel ‘Marcel’ by the fictionwriter Erwin Mortier are taken to highlight the case. The WW2 became a tragic as well as deeply controversial period in the history of the Low Lands in the 20th century, and it is not for nothing that the events of war have been chosen by both authors as a starting point for drawing-up personal history. The visual elements, especially family photos are also essential for understanding the characters’ personal history, they either ‘speak’ to the observer as in ‘Child of the Field of Glory’ or totally remove the characters from memory as in ‘Marcel’. Key words: historic narrative, historic memory, World War II, visual component S. Zotov Writer in the official discourse of 80th and modernity: formation of the simulacrum principle The article is devoted to the comparative analysis of two official discourses, which are similar in the method of creating simulacrums. One of them is the soviet discourse of Brezhnev’s 80th, the second is the modernity, but both discourses can be defined as belonging to «culture-2» – concept, 375 developed by V. Paperny. The author considers the image of writer in «culture-2» official discourse and analyzes the connection between writer and “chief”, and occurring identification of these two figures. Key words: 80th, «new Brezhnev’s generation», culture-2, writer’s image, official discourse. Сведения об авторах Акопян Ованес Львович, кандидат исторических наук, докторант Центра по изучению Ренессанса, Уорикский Университет (Великобритания) Богданова Полина Борисовна, кандидат искусствоведения, доцент кафедры истории театра и кино ИФИ РГГУ Дэвлин Джудит, доктор исторических наук (PhD), доцент кафедры современной истории института «Школа истории», Университетский колледж, Дублин, Ирландия Зотов Сергей Олегович, аспирант УНИ «Русская антропологическая школа» РГГУ, сотрудник УНИ «Русская антропологическая школа» РГГУ, Платоновского исследовательско-научного центра РГГУ Игнатьев Андрей Андреевич, кандидат философских наук, доцент центра изучения религий РГГУ Лаврентьева Софья Всеволодовна, магистр философии, сотрудник УНИ «Русская антропологическая школа» РГГУ, ИФ РАН Лане Тора, доктор филологических наук (PhD), научный исследователь Университета Сёдертёрн, Стокгольм, Швеция Листов Виктор Семенович, доктор искусствоведения, профессор кафедры телевизионных, радио и интернет технологий ИМ РГГУ Марков Александр Викторович, доктор философских наук, профессор факультета истории искусства РГГУ, замдекана по научной работе Мороз Александра Олеговна, магистр культурологии, переводчик Орлова Эльна Александровна, доктор философских наук, профессор, директор Института социальной и культурной антропологии Государственной академии славянской культуры Панов Сергей Владимирович, кандидат философских наук, доцент кафедра социальных наук и технологий НИУ МИСИС Полтавцева Наталья Георгиевна, кандидат филологических наук, доцент, ведущий научный сотрудник УНИ «Русская антропологическая школа» РГГУ Поселягин Николай Владимирович, кандидат филологических наук, преподаватель филологического факультета МГУ, редактор отдела «Теория» журнала «Новое литературное обозрение» Пчелов Евгений Владимирович, кандидат исторических наук, доцент УНИ «Русская антропологическая школа» РГГУ Свербилова Татьяна Георгиевна, доктор филологических наук, доцент, старший научный сотрудник Института литературы им. Т.Г. Шевченко НАН Украины Суриков Алексей Игоревич, аспирант УНИ «Русская антропологическая школа» (РГГУ) Хархун Валентина Петровна, доктор филологических наук, профессор кафедры украинской литературы Нежинского государственного университета имени Николая Гоголя, старший научный сотрудник Института литературы им. Т.Г. Шевченко НАН Украины Шумило Сергей Викторович, директор Международного института афонского наследия в Украине, зам. председателя «Общества памяти князя Оскольда» Ярмыш Евгения Александровна, кандидат филологических наук, переводчик 378 Содержание 1. Советский дискурс в современной культуре. Советские 80-е Н. Полтавцева. От редактора: Советские восьмидесятые как переломная эпоха . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5 Н. Поселягин. Обустройство России как национального государства в оппозиционном дискурсе советских 1980-х . . . . . . . . . . . . 9 С. Панов. Варианты прогрессизма и либеральный миф 1980-х гг. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20 Т. Лане. Смерть социального героя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 32 Дж. Девлин. Lingva Quarti Imperii? Спорящие между собой языки перестройки . . . . . . . . . . . . . 45 А. Игнатьев. Взлет и падение одной утопии: советские рок-группы в контексте истории . . . . . . . . . . . . . . 59 С. Зотов. Писатель в официальном дискурсе 80-х и современности: принцип формирования симулякра . . . . . 89 А. Суриков. [Теле-режим] как «политическое»: Прощание с диегитическим зазеркальем СССР . . . . . . . . . . 101 П. Богданова. Семидесятники: поколение без иллюзий . . . . . . . . . 115 В. Хархун. Шевченко-1984: культ Великого Кобзаря в позднесоветской поэзии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 141 Т. Свербилова. Российская и украинская версии романа альтернативной истории в позднесоветский период и после перезагрузки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159 Э. Орлова. Конструктивная ориентация в советском искусстве 1970-х гг. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 195 А. Марков. Жанровая природа «Занимательной Греции» М.Л. Гаспарова: после советской пайдейи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 219 2. Научные семинары РАШ Е. Пчелов. Лунная карта М.-Ф. ван Лангрена в истории науки и культуры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 225 В. Листов. Наполеоновские войны и мотивы синематизма в русском сознании XIX века . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 232 С. Шумило. Влияние святой горы Афон на духовную, культурную и политическую жизнь Украины XVII века . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 242 С. Шумило. Миссия свв. Кирилла и Мефодия и христианизация Руси в IX в.: 1150 лет . . . . . . . . . . . . . . . . 269 Е. Ярмыш. Формирование исторического нарратива и трансформация исторической памяти в современной нидерландской литературе (на материале документальной книги Р. Рейдинга «Дитя Поля Славы» и романа Э. Мортира «Марсель») . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 296 3. Переводы Дж. Хейнс. Кино как политический футбол: «Вратарь» (1936) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 304 О. Акопян. О трактате Джованни Пико делла Мирандола «Рассуждения против прорицательной астрологии» . . . . . . 321 Джованни Пико делла Мирандола, граф Конкордии. Рассуждения об астрологии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 328 С. Лаврентьева. Статья Г.В. Лейбница «О мудрости» . . . . . . . . . . . 361 Готфрид Вильгельм Лейбниц. О мудрости . . . . . . . . . . . . . . . 363 Abstracts . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 369 Сведения об авторах . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 377 Contents 1. Soviet discourse in contemporary culture. 1980s of the Soviet Union N. Poltavtseva. Soviet eighties as a pivotal era . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5 N. Poselyagin. Rebuilding Russia as a Nation State in the Oppositional Discourse of the Soviet 1980s . . . . . . . . . . . 9 S. Panov. The progressism variants and the 1980’s liberal myth . . . . . . 20 T. Lane. The Death of the social hero . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 32 Ju. Devlin. Lingua Quarti Imperii? The Contested Languages of Perestroika . . . . . . . . . . . . . . . . . . 45 А. Ignatyev. Rise and Fall of an utopia: Soviet rock bands in the context of history . . . . . . . . . . . . . . . . 59 S. Zotov. Writer in the official discourse of 80th and modernity: formation of the simulacrum principle . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 89 А. Surikov. [TV mode] as political. Farewell to diegetically through the looking glass of the USSR . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 101 P. Bogdanova. The seventies-people. A generation without illusions . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 115 V. Kharkhun. Shevchenko-1984: cult of Great Kobzar in the late Soviet poetry . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 141 T. Sverbilova. Russian and Ukrainian versions of the «alternative history» novel in the late soviet and post-soviet period . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159 Ye. Orlova. The Constructive Orientation in Soviet art of the 1970s . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 195 A. Markov. Literary genre and literary status of the «Entertaining Ancient Greece» by M. Gasparov: after the Soviet paideia . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 219 2. Scientific seminars in Russian anthropological school E. Pchelov. Lunar map of M.F. van Langren in the history of science and culture . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 225 V. Listov. The Napoleonic Wars and the motives of cinematism in the Russian consciousness of the XIX century . . . . . . . . . . . . 232 S. Shumilo. The Influence of the Holy Mountain, Mount Athos, on the Spiritual, Cultural and Political Life of Ukraine in the XVII Century . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 242 S. Shumilo. Mission of Saints Cyril and Methodius and the Christianization of Rus’ in IX c.: 1150 years anniversary . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 269 E. Yarmysh. Formation of the historical narrative and transformation of historical memory in contemporary Dutch literature . . . . . . . 296 3. Translations J. Haynes. Film as political football: The Goalkeeper (1936) . . . . . . . . 304 O. Hakobyan. About Giovanni Pico della Mirandola’s «Treatise Against Predictive Astrology» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 321 Giovanni Pico della Mirandola. Treatise about Astrology . . . . . 328 S. Lavrentieva. About G. Leibniz’s «About Wisdom» . . . . . . . . . . . . . . 361 Gottfried Wilhelm Leibniz. About wisdom . . . . . . . . . . . . . . . . . 363 Abstracts . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 369 General data about the authors . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 377 Т78 Труды «Русской антропологической школы»: Вып. 14 / Гл. ред. С.О. Зотов; редсовет: А.Г. Васильев, Н.Г. Полтавцева, О.В. Аронсон и др. – М.: РГГУ, 2015. – 378 с. ISBN 978-5-7281-1774-2 14-й выпуск «Трудов РАШ» состоит из трех разделов. В первом разделе под названием «Советский дискурс в современной культуре. Советские 80-е» публикуются статьи участников V Международной конференции «Советский дискурс в современной культуре», проведенной Русской антропологической школой РГГУ совместно с Институтом литературы им. Т. Шевченко НАН Украины. Во втором разделе представлены работы научно-исследовательских семинаров РАШ. В третьем – переводы Лейбница, Джованни Пико делла Мирандола, графа Конкордии и Джона Хейнса. УДК 008.001 ББК 71.4я43 Научное издание Труды «Русской антропологической школы» Вып. 14 Компьютерная верстка Н.В. Москвина Рекомендовано к изданию Редакционно-издательским советом РГГУ Формат 60×84 1/16. Уч.-изд. л. 23,6. Заказ № 52 Издательский центр Российского государственного гуманитарного университета 125993, Москва, Миусская пл., 6 Тел. 8-499-973-42-00