Что такое контингентность? Мы все помним логический квадрат, мы помним отношение контрадикторности по диагоналям, отношение контрарности и то, соответственно, как раскладываются разные позиции. Если мы представим себе контрадикторное отношение между детерминизмом и индетерминизмом, между случайностью и необходимостью, то контингентность — это свойство, контрарно противопоставленное необходимости, оно в углу. Контрарно в том смысле, что это не необходимость, но и не случайность. Иными словами, если у нас есть некоторое знание о сообществах, о том, как они устроены, о социальных действиях, о том, как они устроены, — это знание всегда могло бы быть и иным. Контингентное означает возможность быть иным. Наша теория сообществ не находится в отношениях однозначного соответствия с самими сообществами, что бы под этим ни подразумевалось. Но оно и не случайно, оно не могло быть любым, оно всегда может быть иным, но оно не может быть произвольным, оно не может быть случайным. В каком-то смысле то же самое, как показывает, например, Латур, относится и к биологическому познанию, к физическому познанию. Язык физики, язык биологии делает этот мир познаваемым, очень хорошо познаваемым до определенного момента благодаря тому, что биологическое и физическое знание находится в точно таких же контингентных отношениях со своим объектом, как и знание социологическое. Это, в свою очередь, означает, что знание не состоит из того же материала, что и мир. Это значит, что, как бы современная социология знания, будь то в витгенштейнианской ее форме или в более современных ее формах — методологического поствитгенштейнианского толка, ни пыталась показать, что и мир, и знание сотканы из одного и того же материала, как это говорит, например, профессор Куш: знание — это социальный институт, и мир — это совокупность институтов, а потому знание и мир — это просто разные названия одного и того же. Или как это делают витгенштейнианцы: социальный мир состоит из социальных практик, наше знание есть форма социальной практики, а потому нет никакого разрыва между знанием и тем, знанием о чем оно является. Или как это говорит профессор Фукс, что мир есть совокупность упорядоченных перспектив и наше знание этого мира — это просто еще одна перспектива, и потому и то и другое — перспективы и так далее. Рекомендуем по этой теме: Где проходит граница между наукой и псевдонаукой Какая бы оригинальная философия ни подводилась в попытке схлопнуть, устранить разрыв между знанием и миром, она пока обречена на поражение. Возможно, появление нового направления, которое называют спекулятивный реализм, что-то изменит в этом представлении о контингентности отношения знания и мира, но пока это не приносит никаких значимых результатов. Это означает, в свою очередь, что слова не описывают мир как он есть, но они и не конструируют его, слова просто делают мир видимым. В этом смысле наличие радара не отрицает существования самолета — самостоятельное и самозаконное, а, наоборот, оно его предполагает. Но оно его не доказывает. То, как именно ползает точка по нашему монитору, — это во многом конструкт нашей собственной оптики. Но, соответственно, оптика — это глагол. Если мы говорим о том, что есть некоторый язык социологической теории, предполагающий определенную концептуализацию, которая требует определенной операционализации перевода в инструментальный план, — чтобы что-то увидеть, нужно что-то сделать. Эта связь между языком и взглядом приводит к тому, что в современной социологии очень забавно выглядит старая лингвистическая гипотеза относительности Сепира — Уорфа о том, что социолог видит этот мир таким, каким конституирует его для познания его собственный язык описания. Ну и, наконец, это означает, что нам требуется какая-то иная теория факта. Что же в таком случае является фактом? В свое время Хендерсон, учитель Толкотта Парсонса, — он биолог, кстати, — сформулировал очень важную категорию факта, которая до сих пор во многом используется в социальных науках: факт есть высказывание об опыте в категориях концептуальной схемы. Это означает, что если у вас нет концептуальной схемы, нет языка описания, в рамках которого проводится различение, присваивается статус значимого или незначимого, присваивается статус реально существующего или нереально существующего, — если нет этого способа препарирования мира для познания, то нет фактов. А факты, в свою очередь, имеют хождение только в рамках определенных языков описания. Обратите внимание на саму конструкцию фразы: «Высказывание об опыте в категориях концептуальной схемы». Опыт оказывается, как в гамбургере, дважды схлопнут языком — это и высказывание об опыте, и концептуальная схема, которая, несомненно, имеет языковую природу. Отчасти, конечно, это все вызывает дикое непонимание, неприятие и ненависть со стороны людей, которые глубоко убеждены в корреспондентной теории истинности и продолжают свято верить, что это единственное основание познания, которое возможно. В общем, господь с ними. Куда интереснее то, что, в сущности, придуманная биологами формулировка того, что такое факт, в социологии остается незыблемой на протяжении более полустолетия. Она означает, что мы можем свидетельствовать о чем-то как о факте только в рамках определенного языка. И если мы не понимаем условий возможности признания чего-то фактом, если мы не понимаем границ этого языка, если мы не изучаем слепые зоны этого языка, мы в принципе не можем сказать, насколько это достоверное высказывание. Но если мы знаем о том, как устроен этот язык, как этот язык был переведен в план концептуализации, как этот язык был переведен в инструментальный план, как этот инструмент был применен, то мы можем сказать: да, это легитимная интерпретация в рамках данного языка. Вопрос, с которым нам придется столкнуться теперь, если мы приняли всю эту совокупность ходов, которые предполагают, что мы тоже играем на этой великой шахматной доске познания, отбрасывая одни варианты и принимая другие, — мы уже отбросили довольно много очень соблазнительных сюжетов, мы отказались признавать язык социальным феноменом, мы не пошли вслед за Дюркгеймом в тавтологическое удвоение социального, мы отказались от корреспондентной теории истинности в пользу довольного сомнительного тезиса о всегда уже присутствующем в языке описания — тогда вопрос: произволен ли выбор языка? Насколько познающий субъект свободен в том, чтобы сказать: «Это отличный язык теории рационального выбора, он позволяет мне увидеть многое», или «Это прекрасный язык теории игр, он позволяет увидеть мне еще больше», или «Структурный функционализм — это великолепный язык, он позволяет мне увидеть и объяснить, почему происходит именно такая фигня, а не какая-то другая»? Рекомендуем по этой теме: Априорные формы социологического знания И здесь возникает стремление, обратившись к неопрагматизму, к Ричарду Рорти, к понятию конечного словаря, ко многим другим философским разработкам, сказать: нет, все же есть языки, которые лучше других, потому что их аксиоматика точнее, потому что они лучше схватывают действительность. Проблема в том, что, к сожалению, такого рода прагматистские критерии не работают. Каждый язык обладает своей собственной способностью что-то схватить в объекте, просто некоторые системы радаров позволяют отражать самолет, а некоторые нет. И мы никогда до конца не знаем: может быть, нет самолета, а может быть, у нас просто очень плохой радар. И в каком-то смысле выбор языка произволен, но это единственный произвол. В тот момент, когда вы выбрали язык, этот язык дальше навязывает вам свою систему различений, вы уже, находясь в этом языке, вынуждены оперировать его различениями. С этого момента вы — шахматист, принимающий одни решения и отвергающий другие. В этот момент ваше пространство выбора крайне сужено, и оно будет сужаться все больше и больше по мере исследования. Никто не говорит, что выбор языка социологической теории лучше, чем, например, выбор языка здравого смысла или выбор религиозной догматики. Язык религиозной догматики объясняет гораздо больше, язык здравого смысла куда понятнее, а язык социологической теории проигрывает им обоим по всем фронтам. Но это такой язык, который позволяет социологу понять этот мир по-другому, иначе, чем обыватель или глубоко религиозный человек. В каком-то смысле мы отказываемся от куда большего, чем приобретаем. А что мы приобретаем? Мы приобретаем возможность объяснения, потому что объяснение является точно такой же функцией языка, как различение, описание и так далее и тому подобное.
