ЖЕРТВЫ ЛЮТОЙ Из цикла
реклама
ЖЕРТВЫ ЛЮТОЙ ЛЮБВИ Из цикла «Персоны пушкинской поры» Время в истории России, ограниченное датами рождения и смерти Александра Сергеевича Пушкина, было отмечено крупными историческими событиями: победоносная Отечественная война 1812 года, декабрьское восстание, смена на российском царском троне трёх императоров… И всё же этому небольшому периоду досталось имя Пушкина и его называют пушкинским временем и даже эпохой Пушкина. Присоединённое к имени человека уточнение «современник Пушкина», особенно если этот человек упоминался поэтом в одном из своих сочинений или писем, является особым знаком, пропуском если не в бессмертие его имени, то уж, во всяком случае, на место в памяти потомков на многие годы. Причём память, как правило, мало зависима от его духовных качеств или жизненных достижений: был ли он героем или трусом, глубоко порядочным или развратным человеком, жестоким злодеем или даже безумцем – он интересен нам уже хотя бы тем, что его имя сочетается по времени с именем Пушкина. Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель. И Совета он учитель, А царю он – друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести, ...грошевой солдат. А.С. Пушкин. Эпиграмма на графа Аракчеева История России знает немало жестоких и гнусных людей. Особое место среди них занимает и эта любовная парочка: граф Аракчеев с его насаждением палочной дисциплины и его любовница крестьянка Минкина, которая в жестокости и подлости намного превзошла своего барина-самодура. Алексей Андреевич Аракчеев родился в 1769 году. Был он выходцем из мелкопоместных дворян, в детстве кое-как изучил у местного сельского дьячка, по его собственным словам, «русскую грамоту и четыре правила арифметики». В 1783 году он поступил в кадеты Артиллерийского и инженерного шляхетского корпуса. В учебе успехи его были блестящие, начальство отличало его, но товарищи ненавидели за тяжелый характер: они частенько били его, а однажды даже сбросили с лестницы на него тяжелый камень. Неизвестно, как бы пошла дальше его карьера, если бы не начал он службу в Гатчине, которая тогда принадлежала наследнику престола великому князю Павлу Петровичу. Тот заметил усердного до педантизма молодого офицера и назначил его командовать артиллерией в своем небольшом гатчинском «войске». Настоящий апогей своей карьеры Аракчеев пережил после воцарения Павла. Став императором, тот щедро вознаградил своего преданного фаворита: дал звание полковника и назначил комендантом СанктПетербурга. По милости императора Аракчеев становится богачом: Павел подарил ему имение Грузино в Новгородской губернии с окрестным селом Оскуя и девятнадцатью деревнями, а также две тысячи душ крестьян. В день коронации императора Аракчееву было даровано звание барона, а в 1799 году он стал графом Российской империи. Все это было им заслужено – Аракчеев был весьма усерден в исполнении любых обязанностей, возложенных на него государем. Куда бы ни послал его Павел – вскоре после назначения Аракчеева на должность в подведомственных ему учреждениях воцарялся безукоризненный порядок. Достигалось сие совершенство самыми грубыми методами: пользуясь почти безграничной властью, дарованной ему императором, и сознавая свою безнаказанность, Аракчеев не скупился на площадную брань и даже побои. Причем его тяжелый нрав и руку испытывали на себе не только рядовые чины, но и старшие офицеры-дворяне. На Аракчеева не раз пытались жаловаться самому императору – другой управы на него не могло быть, – но толку не было: Павел безоглядно верил ему. Некоторая холодность в отношении к Аракчееву появилась у императора лишь после того, как своей грубостью тот спровоцировал настоящую трагедию. Однажды он грязно оскорбил заслуженного полковника Лена, суворовского ветерана, награжденного за заслуги Георгиевским крестом. Лен сходил домой, зарядил два пистолета и вернулся обратно, но не застал Аракчеева. Тогда он вернулся к себе и застрелился, оставив письмо, в котором объяснял причину своего поступка. Именно в это время Аракчеев и встретил женщину, которая стала главной любовью его жизни. Сам он ни внешними, ни внутренними достоинствами, приятными для прекрасного пола, совершенно не обладал. Вот как описывали его внешность современники: «По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист: в его складе не было ничего стройного, так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было изучать анатомию жил, мышц и т. д. Сверх того он как-то судорожно морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону; цвет его лица был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший...» Ко всему этому внешнему неблагообразию присоединялся крайне неприятный голос: высокий и тонкий. Даже не слишком красивый мужчина может нравиться женщинам, если обладает своего рода харизмой, обаянием. Но, увы, и этим Аракчеев не мог похвалиться. И ни одна женщина не испытывала к нему бескорыстных нежных чувств. Впрочем, это Аракчеева совсем не беспокоило – он и без того не испытывал недостатка в женском обществе. Утолял он свои сексуальные аппетиты (а они, судя по отзывам современников, были у него немалые) с красивыми крепостными девушками. Если не хватало своих, то покупал приглянувшихся ему красоток у своих соседей-помещиков: те боялись отказать всемогущему временщику. Постоянством чувств до поры до времени Аракчеев не страдал, его наложницы менялись очень быстро: надоевшую он снабжал небольшим приданым и быстро выдавал замуж, а на ее место поступала следующая. Такое продолжалось не один год. Хотя граф и отличался холодным, даже суровым характером, однако он до самой своей старости не был равнодушен к женщинам. Значительная часть библиотеки Аракчеева состояла из книг и сочинений нецеломудренного содержания. Аракчеев воплотил свою любовь к пикантности даже в особого рода постройке. Он построил у себя в усадьбе особый павильон с соблазнительными картинами, которые закрывались зеркалами, отворявшимися посредством потаённых механизмов. Павильон этот стоял уединённо на острове, окружённом прудами. Только самым избранным своим приятелям граф показывал внутренность устроенного им причудливого павильона, который в его отсутствие был совершенно недоступен. Граф Аракчеев не питал никакого уважения к браку, даже пренебрегал им. Брак имел для него значение главным образом внешнее; он рассматривал его с физической стороны. Аракчеев как помещик особенно заботился о том, чтобы у него было больше рабочих, крепостных рук, поэтому он не мог терпеть в своей вотчине холостых и вдовых крестьян. Обыкновенно первого января каждого года ему представляли список их с указанием возраста, одновременно с этим подавали список девушек, которым он делал смотр. В поданных списках он делал отметки собственной рукой – кого на ком женить. Если ему доносили, что какая-либо из сторон не согласна на это, то давал краткое приказание: «Согласовать!» Согласие в таких случаях получалось путём строгих наказаний. Аракчеев любил, чтобы рождалось больше мальчиков, и женщинам, рожавшим девочек, он угрожал даже штрафом. Алексей Андреевич был любимцем своей матери, служил предметом её гордости. Мать беспокоило, что её сын, которому было уже за 30, всё ещё оставался холостым.. Вряд ли уступая просьбам матери и едва ли по любви, но в начале февраля 1806 года граф наконец-то женился на дворянке Наталье Фёдоровне Хомутовой. В день своей свадьбы невеста Аракчеева получила фрейлинский шифр, а непосредственно после венчания, на котором присутствовал император Александр Павлович, ей был пожалован Екатерининский орден второй степени. Начавшаяся при таких счастливых обстоятельствах семейная жизнь супругов Аракчеевых продолжалась совсем недолго. Супруги не сошлись характерами и разъехались. Да и трудно было ожидать от этого брака долгого семейного счастья. Наталье Фёдоровне к замужеству едва исполнилось 18 лет. Она была хороша собой, имела слабое и нежное сложение. По своей натуре и по своему нравственному воспитанию она имела кроткий, мягкий и добрый характер. Аракчеев же был суровым, грубым, бессердечным, очень некрасивым человеком, притом по годам он годился своей юной жене в отцы: на момент женитьбы ему было без малого 40 лет. Алексей Андреевич ничем не мог вызвать у жены не только любви, но даже малейшей симпатии. Поэтому граф с первых дней брака начал мучить Наталью Фёдоровну неосновательными подозрениями и ревностью, к тому же сам, почти открыто, постоянно изменял ей и не только с женщинами их круга, но и из числа дворни. Не выдержав такого семейного позора, Наталья Фёдоровна, однажды дождавшись отъезда мужа по делам службы, уехала в своё поместье и больше к Аракчееву не возвращалась, а он и не настаивал на возврате. Лет за шесть до женитьбы Аракчеев купил себе понравившуюся ему крестьянку, которая словно приворожила к себе непостоянного господина. Звали ее Настасья Федоровна Минкина, было ей от роду 19 лет, и была она дочерью кучера Фёдора Минкина. По другой версии, официально она была женой местного крестьянина. Так о ней сообщал писарь графа Аракчеева Ефимов: «Когда Аракчеев возвысил ее до своей интимности, то на мужа она смотрела свысока: за каждую вину, за каждую выпивку водила на конюшню и приказывала при себе сечь». Говорили, что в ее жилах текла цыганская кровь, потому что была она черноглазой и смуглой, с темными вьющимися волосами. По словам современников, в ее огромных черных глазах «плясали огонь и страсть. А на темных щеках полыхал нежный румянец». Другой современник писал про нее: «Настасья была среднего роста, довольна полная; лицо ее смугло, черты приятны, глаза большие и черные, полные огня... Характера живого и пылкого, а в гневе безгранична. Она старалась держаться как можно приличнее и всегда одевалась в черное». Красотой Минкина действительно в молодости славилась, но ведь и другие наложницы графа этим не были обижены, а почему-то именно Настасья стала его постоянной любовницей на долгие годы. Крестьяне деревни Грузино, где она жила со своим хозяином, на полном серьезе считали ее ведьмой, которая приворожила Аракчеева с помощью колдовства. Они говорили про неё: «Как граф её купил, так туман на него напустила и в такую силу попала, что и не приведи господи». Но, скорее всего, дело было в другом: Настасья оказалась просто ловчее и умнее многих своих предшественниц. Она не довольствовалась ролью, но, будучи вначале безграмотной, очень быстро научилась читать и писать, выучилась считать и вести немалое домашнее хозяйство графа. Вскоре Аракчеев доверил ей все дела не только по дому, но и по всему имению. Его привязанность и доверие к ней не уменьшались, а, наоборот, возрастали с каждым годом. Чтобы сделать из цыганки даму хорошего происхождения, граф Аракчеев пошел на прямую фальсификацию. В город Слуцк Минской губернии был командирован один из аракчеевских сподвижников – генерал Бухмейер, который всего за 50 рублей выправил у адвоката Тамшевского документы, подтверждавшие происхождение Настьки Минкиной от некоего Михаила Шумского, чуть ли не с 300-летней дворянской родословной. Минкина в одночасье сделалась Шумской, причем отец ее – цыган Федька Минкин – продолжал числиться кучером на конюшне Аракчеева в Грузине. После смерти цыгана похоронили возле той самой церкви, под алтарем которой впоследствии нашла свой покой и доченька. То, что цыган даже не был православным, никого не смутило, как не смутило и то, что возле храма по древней традиции хоронили обыкновенно только приходских священников. Если Аракчеев приказал хоронить цыгана возле храма – что ж, значит, придется похоронить! Уверившись в покровительстве своего хозяина, Настасья развернулась во всей красе и показала свой характер. Можно сказать, она была отражением своего господина – этакий Аракчеев в юбке. Сначала она просто изводила возможных соперниц – молодых и красивых женщин из дворни и деревни, чтобы они, не дай бог, не заняли ее место. Потом стала без разбора мучить всех дворовых и крестьян. Особо доставалось тем, кто был у нее в непосредственном окружении. Сама будучи крепостной, она не чувствовала ни малейшей связи с теми, из чьей среды вышла, и расправлялась с ними с такой жестокостью, что любой тиран-помещик мог бы позавидовать ее усердию в мордобойном и кнутобойном ремесле. Анастасия Федоровна Шумская была чрезвычайно охоча до порки. Могла и сама отхлестать по лицу, и раскаленными щипцами прижечь, но такого рода действия даже и наказанием не считались. После «бытового», так сказать, рукоприкладства обыкновенно следовало посажение в «эдикюль» на хлеб и воду. Домашняя тюрьма не отапливалась, прогулок заключенным не полагалось. Строго говоря, это была даже не тюрьма, а карцер. Если дворовый человек просто отсидел в «эдикюле» двое-трое суток, то он мог считать, что легко отделался, поскольку Настасья Федоровна имела обыкновение наказывать за одну и ту же провинность по нескольку раз. Бедного узника «эдикюля» нередко выводили из тюрьмы для того лишь, чтобы выпороть кнутом, после чего возвращали обратно. Но порка силами домашних палачей, обычно осуществлявшаяся перед окнами библиотеки, была отнюдь не самым суровым наказанием. Человек страдал не в пример сильнее, если Шумская жаловалась на него графу. Аракчеев был вообще бессовестен. Он никогда не пытался узнать суть дела и не интересовался объяснениями обвиненных – он вызывал немедля солдат комендантской роты с батожьем. Под батогом понималась палка длиной около аршина (0,7–0,8 м) и толщиной около двух пальцев. Но граф, полагая подобный инструмент недостаточно устрашающим, использовал для порки палки большего диаметра, которые получили название «аракчеевских». Порка батогами велась не под счет, т. е. не до определенного количества ударов, а просто до тех пор, пока не следовала команда остановить наказание. Это был просто-таки вопиющий произвол: нигде – ни в армии, ни на каторге – не пороли человека без объявления наперед положенного числа ударов и их счета во время исполнения наказания. Аракчеев приказывал пороть батогами всех – и здоровых мужчин, и женщин, и подростков, и даже стариков. Ни один закон Российской империи не дозволял столь вольно распоряжаться наложением этого тяжелого телесного наказания. Но даже и это было далеко не самое страшное. Граф мог направить провинившегося в столицу. Там, в Петербурге, Аракчеев имел личных палачей – двух солдат Преображенского полка огромного роста и силы, которые привлекались им для расправы с особо провинившимися крепостными. Эта практика была широко известна многим должностным лицам в столице, но, несмотря на ее незаконность, не находилось желающих остановить произвол графа. Кроме того, особые палачи жили в военном округе, в так называемой «матросской слободе», на другом берегу реки Волхов. Некоторых провинившихся для особо строгого наказания граф отправлял туда, а по их возвращении обратно требовал показывать спины, дабы лично убедиться в тяжести нанесенных побоев. Помимо жалоб Аракчееву и прямых физических наказаний Шумская использовала и иные формы преследования неугодных ей лиц. Она неоднократно отнимала у матерей детей и передавала их в чужие руки либо вообще в военно-сиротский дом. От подобной практики пострадала даже Дарья Константинова, жена управляющего мирским банком. По распоряжению домоправительницы у Дарьи отняли младенца и передали его мужу, в то время как сама мать была сослана в Санкт-Петербург, где ее заставили работать простой прачкой. Константинова была достаточно богата, для того чтобы откупиться от подобной работы, нанять вместо себя другую женщину, но Шумская запретила ей это делать. Вообще направление на изнурительные работы было обычной практикой в военных поселениях. Обычно местом такой ссылки для мужчин были местные кирпичные заводы, рабочую силу которых составляли многочисленные штрафники. По укоренившейся традиции зарплату там никогда не платили, потому попадавшие туда работники фактически оставляли свою семью без пропитания. Некоторые из дворовых людей Аракчеева побывали на этих заводах после жалоб Шумской. Менее чем за месяц до гибели Анастасии Шумской в Грузине разыгралась трагедия, которая произвела тяжелое впечатление на всех дворовых людей Аракчеева. В середине августа 1825 г. Шумская надумала устроить инвентаризацию графского погреба, для чего не поленилась лично туда сходить. Домоправительница объявила, что нашла хищения продуктов, и повелела посадить смотрителя погреба дворецкого Стромилова в «эдикюль». В течение двух дней его дважды пороли по приказанию Шумской, после чего выпустили из тюрьмы. Настасья Федоровна заявила дворецкому, что сообщит о хищении из погреба Аракчееву. Стромилов не сомневался в жестокости графского гнева и, страшась его, вечером того же дня зарезался. Между тем дворовые люди, прекрасно осведомленные о деталях личной жизни Настасьи Федоровны, имели полное основание сомневаться в правдивости возведенных на Стромилова обвинений. Шумская позволяла себе гульнуть и проделывала это с широтой и всей горячностью своей цыганской натуры. Прекрасно изучив характер Аракчеева, склонного к болезненной регламентации и педантизму, любовница в точности знала, что граф никогда не вернется из поездки внезапно, а потому располагала свободным временем по своему усмотрению. Одиночество Шумской разделяли некоторые из помещиков и местных чиновников; флигель с зеркальными стеклами повидал немало веселых кутежей и жарких оргий без участия Аракчеева. Разумеется, дама с таким нравом, как у Настасьи Федоровны, никогда бы не стала платить за подобные развлечения из своего кармана. Поэтому всевозможными оброками и поборами были обложены все люди, находившиеся в зависимости от домоправительницы. Долгое время попойки Шумской оплачивал сельский голова Иван Дмитриев, который, пользуясь случаем, обделывал попутно и свои делишки. Но в конце концов кредит Дмитриева оказался исчерпан, и он отказался снабжать Шумскую деньгами. Домоправительница подготовила настоящее «дело» о хищениях Дмитриева, донесла Аракчееву о вырубке лесов, о выписке фальшивых билетов на продажу леса и прочих злоупотреблениях головы. Это привело Дмитриева и его сына под суд. Доноса Шумской оказалось достаточно, для того чтобы фактически уничтожить его и его семью. Иван Дмитриев получил 50 ударов кнутом и был сослан в Сибирь, сын его был забрит в солдаты, все имущество семьи подверглось конфискации. Фактически жена и дочери сельского головы были пущены по миру. После расправы над Дмитриевым домоправительница искала новый источник пополнения средств. Вполне могло статься, что Стромилов оказался тем человеком, который был вынужден идти на разного рода злоупотребления именно в силу неумеренных требований Шумской. Когда же он оказался неспособен удовлетворять алчность цыганки, она уготовила ему судьбу Дмитриева, и лишь самоубийство Стромилова избавило его от неизбежных унижений и мучения. Сколь ни тяжела была доля дворовых людей графа, все же главный удар раздражительности стареющей графской наложницы принимали на себя ее комнатные девушки – Антонова, Аникеева и Иванова. В том, как преследовала и всячески мучила их Шумская, есть, безусловно, что-то патологическое. Ее ненависть можно сравнить только с ненавистью к своей прислуге Дарьи Салтыковой. Самая красивая из комнатных девушек – Прасковья Антонова – подвергалась порке розгами дважды в день на протяжении продолжительного срока. Ввиду постоянного большого расхода ивовых прутьев для их замачивания в здании арсенала, расположенного в селе Грузино, стояла кадка с рассолом. Никто из дворовых не сидел в «эдикюле» столько, сколько эти девушки. Шумская заставляла их носить на шеях рогатки, специальные приспособления, призванные затруднить человеку принятие пищи и сон. Рогатки эти неделями девушкам было запрещено снимать даже при посещении церковных служб. По закону только заключенные тюрем могли быть наказаны ношением рогаток, да и то к началу XIX столетия этот инструмент сделался достоянием почти исключительно каторжных тюрем в Сибири. О пощечинах, тасканиях за волосы, прижиганиях щипцами для завивки волос или утюгом даже и говорить отдельно не стоит – такого рода издевательства Анастасии Федоровны даже и не почитались за наказание. Все дворовые люди, наблюдавшие вблизи быт Аракчеева и Шумской, не сомневались в том, что домоправительница преследовала цель сжить со света своих комнатных девушек. Все они были еще молоды и выглядели замечательными красавицами. Шумская нарочно отобрала их в свой штат, чтобы не дать возможность похотливому сатиру Аракчееву «загулять» с упомянутыми девушками. То, что бедные красавицы были постоянно у нее перед глазами, с одной стороны, успокаивало Шумскую, а с другой – терзало ее самолюбие и лишало покоя. Она панически боялась старости и утраты своего влияния на графа. Лишь одно дело ей никак не удавалось: она не брезговала никакими методами, чтобы привязать к себе любовника, и понимала, что самый лучший способ – это родить ему ребенка. Но забеременеть у нее не получалось. Тогда она решила изобразить беременность – это ей было нетрудно сделать, так как граф не жил в своем имении постоянно, а довольно часто и надолго уезжал. Настасья же всегда почти жила в Грузине. В 1803 году она то ли уговорила, то ли заставила одну местную крепостную крестьянку из отдаленной от Грузина деревни Пролеты отдать ей новорожденного мальчика. У этой крестьянки (ее называют по-разному – то Авдотьей Филипповной Шеиной, то Лукьяновой) умер муж, а вдова осталась беременной. Растить ребенка одной ей было бы трудно, и она поддалась то ли на уговоры, то ли на угрозы Настасьи: за большие деньги объявила, что новорожденный младенец скончался, а подкупленный Минкиной священник похоронил пустой гроб. Настасья еще до родов женщины изображала беременность, а когда ей принесли новорожденного, также разыграла его «рождение». Истинная мать мальчика крестьянка Лукьянова была взята ею в кормилицы, а позднее в няньки ребенка и поклялась хранить тайну. В метрическую книгу младенец был записан как крестьянский сын Михаил Иванович Лукин. Аракчеев был на седьмом небе от радости, но сразу же решил, что его «сын» не будет расти крестьянином. Он даже послал своего адъютанта купить подложные документы для Мишеньки, чтобы тот считался не крестьянином, а дворянским сыном. В городе Витебске (или Слуцке) в это время в небогатой дворянской семье Шумских умер маленький сын, которого тоже звали Михаилом. Его документы и приобрел адъютант всемогущего графа. Так ребенок крепостной крестьянки стал дворянином Михаилом Андреевичем Шумским. Эту фамилию приняла и так называемая его «мать»: с 1803 года Настасья Минкина стала подписываться фамилией Шумская. После этого чудесного «рождения» граф Аракчеев стал еще более внимателен к любовнице. Он заказывал ей туалеты по последней моде, брал с собою в служебные поездки, прислушивался к ее замечаниям, когда она инспектировала вместе с ним государственные учреждения или военные поселения. Аракчеев сумел записать ее в купеческое сословие, даже изменил своей привычной скупости – положил на ее имя в банк 24 тысячи рублей: немалые по тем временам деньги! Незадолго до этой истории, в 1801 году, высочайший покровитель Аракчеева император Павел был убит заговорщиками: эту смерть Аракчеев воспринял как тяжелейшее личное горе. Все со злорадством ожидали, что скоро его блистательной карьере придет конец, да и сам Аракчеев этого опасался. Новый император Александр I слыл человеком либеральным, просвещенным, и грубые солдфоны типа Аракчеева вроде бы должны были ему внушать отвращение. Но ничуть не бывало – вскоре Аракчеев сумел заслужить милость и этого императора, стать незаменимым и для него и наладить с ним близкие, даже дружественные отношения. Император Александр часто навещал своего фаворита в Грузине и даже вместе с ним распивал чаи с наложницей Аракчеева Настасьей – она в это время жила уже в отдельном доме, который выстроил специально для нее граф напротив господского дома. Даже навещавшие графа Аракчеева столичные вельможи не брезговали целовать ручку Минкиной. А уж о непосредственных подчиненных графа говорить нечего – даже генералы, не говоря уже о других офицерах и служащих Аракчеева, льстили и заискивали перед ней. Высшая петербургская знать, чтобы заслужить милость самого Аракчеева, забрасывала Настасью уважительными письмами с подарками, чтобы она походатайствовала за них перед всемогущим графом. Несмотря на наличие законной жены и постоянной наложницы, Аракчеев имел и другие любовные связи. Обычно любовницами его становились дамы, которые хотели поиметь от связи с всемогущим графом личные выгоды для себя – в виде подарков, а также для своих мужей, отцов и других родственников – в виде чинов, должностей, орденов и медалей. Дольше всех подобных «искательниц удачи» продержалась некая Варвара Петровна Пукалова, молодая и красивая жена обер-прокурора Синода Ивана Антоновича Пукалова. Современники так рассказывали об этом своеобразном menage troіs (сожительстве втроем – франц.): «...он (Пукалов) ум и совесть считал товаром и продавал их тому, кто больше даёт денег; тело супруги также отпускал напрокат, да граф Алексей Андреевич Аракчеев абонировал тело г-жи Пукаловой на бессрочное время». Пукалов от этой связи жены с Аракчеевым имел свою выгоду: «Иван Антонович наконец уклонился от службы по собственному желанию, но как абонемент тела супруги его продолжался, то он был у графа домашним человеком, другом дома и занимался промышленностью – доставлением желающим "табуреток" ("табуретками" Пукалов называл орденские звезды) и "миндалий" ("миндалями" он называл медали) по установленной цене. "Табуретка" стоила 10000 руб., "миндаль" – 5000 руб.» Знал ли об этой «промышленности» сам Аракчеев – неизвестно, но продолжалась эта купля-продажа долгие годы, пока жена Пукалова пребывала в должности очередной любовницы господина графа. Несмотря на эти похождения (были и другие женщины – очень и очень многие), Минкина прочно удерживала первое место в сердце Аракчеева. Настасья как женщина умная и хитрая понимала, что привязанность сиятельного любовника она сохранит только в том случае, если сама будет высказывать ему самую верную и нерушимую преданность. Грубая и жестокая со своими подчиненными баба превращалась в присутствии графа в сущего ангела – чуткого и кроткого. Никаких сцен и упреков по поводу его связей с другими женщинами не было, по приезде графа в Грузино она тотчас же окружала его самой нежной заботой и вниманием. Подобная заботливость имела под собой основания: с течением лет здоровье Аракчеева стало приходить в расстройство. При всех его недостатках, грубости и жестокости он не умел жалеть себя и всегда работал как заведенный, с раннего утра до поздней ночи. Ночами же часто маялся бессонницей, но какой бы тяжелой ни была для него бессонная ночь, утром он снова принимался за ревностное исполнение своих служебных обязанностей. Немало поводов для расстройства графа доставлял ему «сын» Михаил Шумский. Судя по всему, воспитание от приемного отца и матери он получил совершенно безалаберное: это была какая-то странная смесь беспутного баловства и неоправданно жестокой строгости. Приемная мать Настасья Минкина в воспитании мальчика не брезговала ничем, чтобы с его помощью еще больше привязать к себе Аракчеева: она учила его беспрерывно льстить приемному отцу, как это делала сама, вытягивать из него деньги. Она также внушала ему свойственное ей презрение к простым людям. Если она замечала, что приемный сын говорил с крестьянином или играл с крестьянским мальчиком, то сразу же наказывала его розгами. Зато очень любила, когда маленький Михаил, изображая из себя барина, вел себя с крепостными и прислугой заносчиво и жестоко: если он грубо разговаривал с няней (не зная, что именно она – его настоящая мать) или бил по лицу ногой горничную, обувавшую его по утрам, то Настасья громко хохотала и хвалила его. Чтобы вырастить из приемного сына «настоящего дворянина», как это она сама понимала, она даже старалась извести его природный здоровый румянец и придать его лицу модную в высшем обществе бледность: а для этого не давала есть досыта и приказывала пить уксус. За малейшее непослушание она жестоко секла ребенка и этим вызывала ненависть к себе со стороны «няни», настоящей матери Мишеньки, которая, чтобы укротить жестокую женщину, грозила, что расскажет графу всю правду о рождении мальчика. Настасья под воздействием этих угроз несколько притихала, но ненадолго – в воспитании она твердо руководствовалась древним правилом: «Пожалеешь розгу – испортишь ребенка». Мальчика могли в один день наказать за то, за что хвалили еще вчера, или запретить то, что с легкостью разрешалось совсем недавно. В результате такого воспитания дети растут дезориентированные, не уверенные в себе и окружающем мире, с расстроенным мировосприятием. Учеба в престижном Пажеском корпусе, куда его устроил Аракчеев, только добавила ему проблем. Его приемного отца практически все в России, кроме императора Александра, не любили. Товарищи Михаила по учебе, которые слышали самые нелицеприятные мнения о царском фаворите от своих отцов, свою неприязнь вымещали на сыне Аракчеева. Кроме того, все его однокашники были в основном законнорожденными сынками знатных отцов, а за Михаилом тянулся шлейф «незаконного» происхождения – в Пажеском корпусе он не раз слышал в свой адрес презрительное слово «бастард». Эти конфликты отравляли жизнь подростка и отвращали от учебы – он был одним из самых нерадивых и ленивых учеников, несмотря на то что был умен и имел неплохие способности. А когда окончил корпус и вышел во взрослую жизнь, то весь душевный разлад, который он чувствовал с самого раннего детства, стал «лечить» традиционным способом – с помощью бутылки. Современники описывали Михаила Шумского как доброго, но совершенно безвольного человека. Протекция влиятельного «отца» открывала ему блистательную карьеру: сначала он был зачислен в камер-пажи при императорском дворе, потом стал флигельадъютантом. Но все пошло не впрок: Михаил часто появлялся на службе пьяным, да и в обычной жизни выкидывал фортеля. Летом 1824 года во время смотра войск, на котором присутствовал сам император Александр I, Михаил Шумский в пьяном виде при всех свалился с лошади. Император был разгневан, велел удалить Шумского из своей свиты и строго выговорил за сына Аракчееву. Тот приказал притащить Михаила на конюшню, жестоко выпороть плетьми, лично присутствовал при наказании и приговаривал: – Секу вас не как слугу престола, а как сына своего. Этот случай еще больше осложнил их отношения – а они никогда не были ни близкими, ни душевными. Михаил не любил Аракчеева и часто говорил ему всевозможные дерзости прямо в лицо. После того как император удалил его из своей свиты, Шумский начал служить под началом приемного отца и жил то в Грузине, то в Петербурге, где без помех предавался своему излюбленному занятию – пьянству. После жестоких ссор с «отцом», которые постоянно теперь отравляли жизнь в Грузине, Михаил убегал из дома в деревню, где жила его старая кормилица и няня, всегда встречавшая его с лаской и любовью. Во время одного из таких посещений она и раскрыла Михаилу тайну, которую хранила много лет, – что на самом деле ни граф, ни Настасья Минкина не были ему родителями, а настоящей родной матерью Михаила была она. Михаил даже обрадовался такому известию – он ненавидел обоих приемных родителей и был рад узнать, что в его жилах не течет ни одной капли их крови. Мать умоляла его сохранить эту тайну, потому что боялась мести Настасьи, и Михаил обещал ей никому ничего не говорить. Все эти семейные неприятности воздействовали и на Настасью – с годами она начала попивать. Бездельная жизнь стала сказываться и на ее прежде неотразимой внешности: она растолстела и подурнела. Один из гостей графа Аракчеева, побывавший в Грузине незадолго до 1825 года, описывал ее как «пьяную, толстую и злобную женщину». Вот как ее описывал в последние годы жизни известный в свое время писатель Николай Греч: «Грубая, подлая, злая, к тому безобразная, небольшого роста, с хамским лицом и грузным телом». И все-таки, несмотря на потерю молодости и красоты, ее положение при графе было нерушимым. Она никогда не давала ему забывать о себе и даже в его долгие отлучки из Грузина постоянно писала ему самые нежные и проникновенные письма. Их не слишком грамотные строки раскрывают секрет многолетней власти Настасьи Минкиной над ее господином. Она оказалась единственной женщиной и вообще единственным человеком, который сумел определить одну уязвимую точку в душе графа: ему было очень одиноко и неуютно в той ледяной пустыне, которую он сам вокруг себя создал. Друзей у Аракчеева не было, были лишь знакомые да подчиненные, которые в лучшем случае боялись его, в худшем – ненавидели. Да, его ценил император, но скорее как верного слугу и пса, а не как друга. А у любого человека, даже изверга, бывают минуты, когда хочется, чтобы тебя полюбили, пожалели, позаботились – даже если человек прячет эту потребность глубоко в душе и не признается в ней никому (самому себе тоже). Наверняка была такая потребность и в заскорузлой душе Аракчеева. Но ни окружающие мужчины, ни тем более женщины, которые лучше и щедрее всего могут одарить душевным теплом, не желали никакой близости с человеком, от которого исходила лишь жестокость, ругань, грубость всех мастей. Если в такой пустыне одиночества и всеобщей неприязни найдется хоть кто-то, кто будет смотреть с искренней любовью и восхищением, будет окружать нежной заботой и вниманием, служить «не за страх, а за совесть», – этот человек приобретет неограниченную власть над душой своего господина. Именно это и давала Аракчееву его «Настенька» – поэтому он не расставался с ней более четверти века, не обращал внимание на потерю ею с возрастом красоты и свежести, всегда возвращался к ней от других любовниц – чтобы получить от нее то, что никто и никогда больше ему не давал: любовь, заботу, восхищение и преклонение. И не знал, вернее, не хотел знать, что на самом деле это была всего лишь имитация. О том, что все ее чувства и уверения оказались ложью, он узнал только после ее смерти. Немалую роль в привязанности Аракчеева к Минкиной сыграло также то, что она, оказавшись по воле графа полноправной хозяйкой в Грузине, наводила там порядок железной рукой. В это время в России реализовался план организации так называемых военных поселений, разработанный самим Аракчеевым и воплощенный в жизнь с благословения императора Александра I. В этих поселениях жизнь была организована на военный лад – крестьяне должны были не только заниматься хозяйством, но и нести дополнительно военную повинность. Образцом военного поселения было как раз поместье графа Аракчеева Грузино, и там все было устроено под непосредственным руководством его любовницы – граф часто отсутствовал, государственные дела занимали у него много времени, и жил он в основном в Санкт-Петербурге, а хозяйкой за себя оставлял Минкину. В Грузине все дома были выстроены по одному шаблону, их невозможно было отличить друг от друга. Вся жизнь была регламентирована на военный лад – мужики строем под дробь барабана ходили пахать или косить, бабы доили коров только по сигналу рожка. Двери в домах запирались на ночь по сигналу, занавески на окнах задергивались и отдергивались – тоже по сигналу. В селе и в округе были вырублены все деревья, чей рост превышал установленный, вместо них насадили новые, которые мужики должны были стричь, чтобы все они были одной высоты и пышность кроны была определенного размера. Чистоту соблюдали до такой степени, что извели всех кур и свиней, а если по селу проезжал чей-то экипаж, то специально назначенные крестьяне должны были после проезда подмести улицу – чтобы не было видно следов от колес. Если собака не вовремя залаяла – то ее тут же давили, да еще писари составляли при этом графу докладную записку, пронумерованную и подшитую в архив: мол, такого-то дня пес по кличке Дерзай вздумал нарушить тишину, за что его… и т. д. И так была расписана вся жизнь. За малейшую оплошку полагались строгие наказания: гауптвахта, розги, шпицрутены... Из-за пьянства Михаила Шумского и его разлада с приемным отцом атмосфера жизни в Грузине в конце жизни Настасьи Минкиной становилась все более нетерпимой. При этом еще больше возрастали ее злобность и жестокость. Настасья все чаще и чаще стала срывать злобу на своих дворовых: побои сыпались направо и налево, экзекуция шла за экзекуцией, порка за поркой. Настасья теперь не просто отдавала приказы о наказаниях, но и сама присутствовала на них и руководила ими. Дворовые терпели, терпели, но однажды их терпению пришел конец. Как-то горничная девушка Прасковья Антонова завивала Минкиной волосы и нечаянно обожгла ее горячими щипцами. Настасья пришла в самую дикую ярость, схватила щипцы и стала жечь ими лицо девушки. Этого ей показалось мало, и она приказала выпороть ее розгами, причем присутствовала на экзекуции и решила по ходу дела, что розог мало. По ее приказу принесли батоги и «добивали» истерзанную Прасковью ими. Горничную унесли полуживой, а выхаживать ее начал брат Василий Антонов, работавший на кухне, и его жена Дарья. У постели избитой девушки собрались почти все дворовые. Ими уже овладело отчаяние – жестокость Настасьи возрастала с каждым днем, а управы на нее не было. Дворовые решили, что «злодейку» надо извести. Решился отомстить за всех брат избитой Прасковьи Василий Антонов. Рано утром Василий взял кухонный нож и вошел с ним в спальню Минкиной. Она проснулась и поняла, что ей пришел конец: начала умолять и упрашивать пощадить ее, а когда просьбы не подействовали, попыталась защищаться от ножа, заслоняясь руками. Потом на ее теле нашли множество порезов от ножа и на лице, и на руках, и на теле – она долго сопротивлялась и пыталась увернуться от ударов. Но все было бесполезно: Василий сумел ухватить ее за волосы, резким движением отогнул голову назад и полоснул по горлу. Вернувшись из спальни на кухню, он воткнул нож в стену и сказал: «Вяжите меня. Я за всех вас расквитался...» Смерть Настасьи избавила окружавших её людей от её мучений, но превратила их жизнь в сущий ад. Перед властями встал вопрос: как решиться сообщить Аракчееву о смерти его любовницы? Все боялись крутого нрава графа: как бы он не поступил с вестником несчастья так, как поступали древние сатрапы, которые вешали гонцов, привозивших им плохие новости. Смельчака не нашлось и нарочный, который прискакал из Грузине в Петербург, где в это время находился Аракчеев, сумел только выдавить из себя: мол, Настасья Федоровна опасно больна, не изволите ли прибыть к ней, ваше сиятельство? Сам же по секрету шепнул приближенным графа – доктору и полковнику фон Фрикену, что на самом деле произошло в Грузине. Граф немедленно приказал запрягать экипаж и поехал в Грузино в сопровождении доктора и полковника, которые всю дорогу ломали голову – как сообщить ему правду. За несколько верст до Грузина повстречали едущего верхом из деревни приближенного офицера Аракчеева. Граф приказал ему остановиться и спросил: каково состояние Настасьи Федоровны? Тот ответил горестно: «У нее голова осталась лишь на одной кожице». Аракчеев не сразу понял, о чем речь, а когда до него дошло, то он словно сошел с ума. Он завыл диким голосом, бросился на землю, катался по ней, выдирал траву с корнем, рвал на себе волосы. И при этом безумно вопил: «Убили, убили её, так убейте же и меня, зарежьте скорее!» Его с трудом успокоили, посадили в коляску и привезли в Грузино. Но когда он увидел труп Минкиной, приступ сумасшествия повторился. Он осыпал бранью собравшихся во дворе крестьян и кричал: «Злодеи! Режьте и меня! Вы отняли у меня всё!» Такая же дикая сцена повторилась и во время похорон. Могилу убитой любовнице граф приказал вырыть рядом с тем местом, которое он выбрал для себя, чтобы и после смерти они были вместе. Пока готовились похороны, Аракчеев пребывал как будто в оцепенении, ничего не ел и не пил. Лишь когда на кладбище гроб начали опускать в могилу, он словно пришел в себя и даже бросился в яму, громко крича: «Без неё мне жизнь не нужна! Зарежьте меня!» Его еле вытащили, побитого и поцарапанного. Свое горе он излил в письме к императору Александру, в котором намекал, что заговор был направлен не только на Минкину, но и непосредственно на него, самого Аракчеева: «...дабы сделать меня неспособным служить вам и исполнять свято вашу, батюшка, волю, можно еще, кажется, заключать, что смертоубийца имел помышление и обо мне...» Расследование направлял непосредственно сам граф Аракчеев. Все его дворовые были арестованы, их допросы велись с «пристрастием». Жестокость следствия была непомерной: ведь главный виновник был уже известен, скоро были выявлены и соучастники. Но следователи, понукаемые Аракчеевым, старались привлечь к делу как можно больше крепостных и не только их. Граф, одержимый мыслью о мести, хотел, чтобы за ее гибель расплатилось как можно больше людей. Он повязал на шею окровавленный платок, снятый с тела убитой, и с ним приходил лично допрашивать всех подозреваемых. Любая попытка следователей проявить хоть малейшее милосердие тут же им пресекалась. Ему было мало привлечь к суду своих крепостных, он отыскивал «злоумышленников» и среди жителей Новгорода, в окрестностях которого находилось Грузино. В Новгороде хватали людей по самому малейшему подозрению, за любое неосторожное слово об этом убийстве, или даже за мимолетное знакомство с кем-то из крестьян или дворовых Аракчеева. Арестовали там около 80 человек, не разбирая чинов и званий, среди арестованных были мелкие чиновники, вроде писарей, люди купеческого сословия и даже случайные проезжие. Всех их неделями держали в остроге для допроса, не объясняя причины ареста. Жители Новгорода дрожали от страха в своих домах, и никто не смел и намеками говорить об этом деле. Сам новгородский губернатор получил строжайшие указания Аракчеева о расследовании по этому делу, и так старался, что кабинет в своем доме превратил в застенок, где днем и ночью пытали и допрашивали арестованных по делу об убийстве графской любовницы. Впервые рассказал подробности об убийстве Минкиной и жестоком расследовании его А.И. Герцен. В «Былом и думах» Герцен писал об исправнике Василии Лялине, который пожалел беременную крестьянку и отказался ее сечь. С точки зрения закона он был полностью прав, так как беременных запрещалось подвергать телесным наказаниям. Но Аракчеев не простил такой «мягкотелости» своего подчиненного. Местный губернатор, которому граф лично приказал действовать с максимальной жестокостью, набросился на Лялина чуть ли не с кулаками, крича: «Я вас сейчас прикажу отдать под суд, вы – изменник!» Исправник Лялин был отстранен от должности, арестован и более двух месяцев провел в арестантской под строгим караулом. После освобождения он был вынужден выйти в отставку – карьере его пришел конец. Такому же аресту был подвергнут заседатель земской уголовной палаты А.Ф. Мусин-Пушкин, который и посоветовал Лялину отказаться бить беременную женщину. Надо сразу сказать, что это заступничество не только вышло им боком, но и не помогло Дарье Константиновой: она в результате расследования тоже была признана виновной, приговорена к 95 ударам крутом, вынесла это истязание, а потом была отправлена на каторгу в Сибирь. Всех обвиненных приговорили к наказанию кнутом и каторге. В первой половине XIX века уголовных преступников в России никогда не приговаривали к смертной казни: она в России не была полностью отменена, но применялась только лишь к политическим преступникам, которые покушались на государственные устои Российской империи. Однако это не означало милости к тем, кого судили по уголовным делам, – помимо приговоров к каторге их дополнительно приговаривали к телесным наказаниям: солдат гоняли «сквозь строй» и били шпицрутенами, а гражданских лиц избивали розгами, плетьми или кнутом. Причем если было нужно, чтобы приговоренный умер, то специально назначалось такое количество ударов, которое наверняка убивало человека. Самым страшным орудием избиения считался кнут. Сохранилось свидетельство, что палачи могли пробить кнутом тело человека до легкого с трех ударов! Опытные палачи имели немало секретов в своей «кнутобойной» науке. Сохранились рассказы, как проходило обучение: палач должен был так наловчиться, чтобы с одного удара кнута переломить толстую дубовую скамью – такими ударами впоследствии он мог ломать избиваемому позвоночник. Была еще одна хитрость: ловили муху, отрывали у нее крылья и пускали ползать по этой же скамье. Нужно было научиться хлестать кнутом прямо по мухе, чтобы удары казались очень сильными, но муха при этом оставалась жива. Этот вид битья применялся, когда кто-то из родных, желая облегчить участь осужденного, давал взятку палачу и тот лишь имитировал сильные удары, которые лишь слегка срывали верхний слой кожи со спины наказуемого. Такие побои только создавали видимость наказания, они быстро заживали и обходились без тяжелых последствий для здоровья. Осужденным по делу Минкиной крестьянам такой милости ждать не приходилось: Аракчеев наверняка позаботился о том, чтобы палачи постарались от души. Обвиняемых в убийстве Минкиной перед отправкой на каторгу били в Грузине, на площади перед церковью. Смотреть на истязание согнали всех крепостных, вплоть до малых детей. Убийца Минкиной Василий Антонов и его сестра Прасковья, которой Минкина жгла лицо щипцами, были забиты насмерть здесь же. Еще одна женщина умерла после избиения через несколько дней. Остальные пережили экзекуцию и после выздоровления от ран и рубцов были отправлены по этапу на каторгу в Сибирь. В XX веке о Минкиной напомнил в романе «Мастер и Маргарита» Михаил Булгаков сценой, которая называется «Великий бал у Сатаны». В этом эпизоде Маргарита – королева бала – встречала гостей – знаменитых злодеев и злодеек. Почти все приглашённые были реальными историческими лицами. Вот Коровьев представляет Маргарите очередную гостью: «…Госпожа Минкина, ах как хороша! Немного нервозна. Зачем же было жечь лицо горничной щипцами для завивки! Конечно, при этих условиях зарежут!..» Убийство Настасьи что-то сломало в Аракчееве: его жизнь словно бы покатилась под гору. Вскоре после расправы над убийцами Аракчеева постиг еще один удар: в Таганроге скончался император Александр I. Новый император Николай I не смог простить графу тот факт, что занятый своим горем и расследованием убийства Аракчеев «прозевал» восстание декабристов. Аракчееву пришлось подать в отставку. Звезда временщика неотвратимо закатывалась. Сильно попортили репутацию Аракчеева бунты военных поселян. Сам граф просто по счастливому стечению обстоятельств не сделался жертвой взбунтовавшихся солдат. Окончательно доконало его известие о том, что погибшая возлюбленная много лет наставляла ему рога. Разбирая бумаги покойной, он нашел во множестве любовные записки молодых офицеров. От этого открытия Аракчеев впал в очередной приступ ярости: сорвал со стены портрет Минкиной и разорвал, а потом побежал к её могиле и там топтал ногами и плевал на надгробную плиту, поливая умершую площадной бранью. Кроме свидетельств измены, Аракчеев нашел множество писем с просьбами и подарков от разных чиновников и сановников, которые с помощью любовницы графа искали милости у него. Когда он приказал собрать все подношения, то набралось ни много ни мало – сорок возов! Граф велел вернуть все подарки, но дарители не желали принять их обратно и тем самым признаться в том, что все эти сиятельные вельможи были обыкновенными взяткодателями, да к тому же кланявшимися простой бабе! Разозленный их отказом, граф пригрозил, что напечатает в газете их прошения к бывшей крепостной девке Настасье с указанием всех их знатных фамилий. Эта угроза подействовала, и они срочно разобрали свои приносы. Вскоре после смерти Минкиной Аракчеев упрекнул Михаила Шумского за то, что тот не молится за душу своей «матушки». Тут-то молодой человек и нанес ему сокрушительный удар: сказал, что Минкина никакой «матушкой» ему не была, да и Аракчеев не является «батюшкой». Это настолько сокрушило прежде неукротимого графа, что у него уже не осталось сил шуметь и буйствовать, как он делал раньше: он лишь молча склонил голову перед известием о последнем вероломстве столь любимой им женщины. Шумского он, однако, не выгнал, но тот продолжал пить и все дальше отдалялся от графа. За всевозможные «неприличные поступки» (как было указано в приказе), совершаемые в пьяном виде, его отправили воевать на Кавказ, куда ссылали в то время всех проштрафившихся офицеров. Михаил воевал храбро и даже писал Аракчееву покаянные письма с просьбой о прощении. Аракчеев в последний раз похлопотал за непутевого сына, и того через четыре года вернули в Петербург. Но Михаил продолжал пить, и в конце концов его вообще выгнали из армии якобы «по болезни». Он заделался бродягой, то возвращался в Грузино, то опять начинал бродяжничать. Наконец, решился обосноваться в монастыре – это было уже в конце жизни Аракчеева. Но и там не ужился, продолжал спиваться, перешел в другой монастырь, потом сменил еще несколько и наконец скончался в больнице для бедняков в 1851 году. Аракчеев до этого не дожил – умер в 1834 году. В последние годы жизни Аракчеева роль его погибшей домоправительницы отчасти приняла на себя ее племянница – Татьяна Борисовна Минкина. По воспоминаниям некоторых лиц, это была девица кроткого нрава и очень добрая к крепостным людям. Она всегда заступалась за тех, кто навлекал на себя аракчеевский гнев, и пользовалась потому самой доброй славой. Впрочем, Аракчеев, впадавший время от времени в состояние совершенно маниакальной подозрительности, и ее саму немало тиранил. Он запрещал Татьяне Борисовне выходить замуж, и она смогла обрести семейное счастье лишь после смерти графа, выйдя за молодого поручика Владимира Андреева. В своем завещании Аракчеев отказал Татьяне Борисовне Минкиной 10 тыс. рублей золотом. Говорят, перед смертью характер Аракчеева смягчился, он завещал большие суммы на благотворительность. Последними словами, которые он произнес, были: «Простите меня, кого я обидел». В финале этой жуткой истории нельзя не упомянуть о весьма любопытной командировке Клейнмихеля в Грузино, имевшей место уже после смерти Аракчеева. Генерал прибыл в резиденцию Аракчеева по прямому указанию императора: Клейнмихелю надлежало уничтожить следы особых отношений Аракчеева и Анастасии Шумской. Он лично разобрал документы из архива Аракчеева и отобрал переписку графа с домоправительницей, изъял портреты Шумской. Тело домоправительницы было извлечено из-под алтаря храма и перезахоронено на улице, рядом с отцом. Исчезла и мемориальная доска над склепом, установленная лично Аракчеевым. После графа Аракчеева в наследство другим правителям России остались перлы его административной мудрости, вроде этих: «Мы всё сделаем: от нас, русских, нужно требовать невозможного, чтобы достичь возможного». «Для того чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу». «Касательно же толков людских, то на оное смотреть не должно, да они ничего важного не сделают».
