ОБРАЗ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА ПОСЛЕ СМЕРТИ КАК ПРИЗНАК «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»
advertisement
ОБРАЗ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА ПОСЛЕ СМЕРТИ КАК ПРИЗНАК ДУШЕВНОГО ЗАБОЛЕВАНИЯ В РОМАНЕ Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ» Бояринов С.Ю. Личная жизнь человека для человека есть самая важная вещь в его жизни. Вряд ли кто с этим будет спорить. И это важно. Если бы это было не так, тогда бы он не мог бы иметь дел со всеми прочими. Вот в чем суть дела. Конечно, человек не может жить один. Даже если он находится в одиночестве, то в нем самом, пока он остается человеком, есть близкие. Ведь он, как и они, открывает, создает, совершает и совершенствует, начинает, управляет и владеет, но только для себя и собой, а не для других и другими. Но что, а может кто, мешает ему это делать для других и с другими? Он сам. Например, он не желает и не умеет, не может управлять и владеть другими или другим. Это понятно, людей жалко. Не совершает подвиги как герой, например, не занимается самопожертвованием из-за других, ведь кто такой герой, как не человек, который своей жизнью добровольно расплачивается за пороки и ошибки других. Это не разумно, пускай каждый платит за то, что он, а не другой, совершил. Не создает и не открывает для всех того, что все и так уже знают или не хотят знать. Так кто он такой: совершенный, лучше всех? Нет, он место свое знает. Вот такие примерно отговорки каждый может привести, ограничиваясь только собой и этим себя обкрадывая. Каждый начинает с себя, если в нем есть что-то личное. Но на себе ли он заканчивается? Ведь, все равно, что бы он ни делал, - это проявится в его отношении ко всем, и на это будет резонанс в обществе. Так пускай уж лучше он будет благоприятный, иначе себе дороже. И поэтому человек продолжает делать все, что положено делать благовоспитанному человеку, и для других тоже. Не случайно он является самим собой, отличным от других, именно в обществе. Вообще, как понимать такие простые слова: «лично», «сам», «свое», «собственное», как по смыслу похожие? Не совсем. Когда говорят «сам», «лично», то если говорят со смыслом, имеют в виду то, что является безусловным, абсолютным. А когда «мое» или «собственное», то имеется в виду то, что было усвоено, присвоено этим самим и стало личным. А если присвоено, то, вероятно, отчуждено от владения другого. Возьмем жизнь. Ведь она не есть мы, лично. Жизнь лично для меня, как и для любого существа, важна в том смысле, что с ней для человека появляется возможность стать самим собой, иметь самого себя, свободно собой располагать. Жизнь нам дается на правах владения другими, нашими близкими, родителями, чтобы и мы, потом, в свою очередь, ей поделились с другими. Так почему мы так к ней привязаны? Естественно, потому, что без нее нас нет. Без близких нас нет. Нас нет не просто в качестве детей, а в любом качестве. Значит, личная жизнь лишь условно личная как «личная». Ладно, жизнь условно личная, данная нам с условием ее продолжения в детях, что отвечает самому существу жизни. А вот сами то мы, как каждый «я», безусловны или тоже условны? Разумеется, условны, ведь мы только части общества, мира. И в этом смысле условием нашего «я» является общественная жизнь. Но есть ли такое Я, которое безусловно в качестве условия самой жизни? Есть, если само существование понимать в качестве существа. Такое существо верующими называется богом. Они веруют в то, что он дает жизнь самой жизни как источник ее, как податель всяческих благ, благое начало. Жизнь благо и есть ее податель, который в собственном смысле есть, и есть Я. Он, податель жизни, есть жизнь? Верующие говорят, что он есть вечная жизнь. Но вот та жизнь, которой мы живем в этом мире, где есть не только жизнь, но и смерть, имеет конец, а мы смертны. Есть ли жизнь после нашей смерти, если мы веруем в бога, который бессмертен? Кстати, для тех, кто не верует, это не вопрос. Для них нет такого вопроса, потому что очевидно, что нет. Для верующих не очевидно, что нет, но если они будут не только верить, но и думать, то не очевидно, что и да. Ведь кто такой Бог как безусловное Я? Вечная жизнь? Нет, он не есть сама жизнь, даже вечная. Жизнь от бога как причины жизни, но он сам не есть жизнь, которая, естественно умирает в каждом, чтобы продолжиться в другом. Она живет смертью живых – это также верно, как и то, что каждый живет смертью другого. Именно это делает ее живучей. Она перетекает из одного в другого. Если было бы возможно это замкнуть на себя, то мы бы получили бессмертие. Но в мире это сделать невозможно в принципе, и не потому только, что всякий в нем живущий живет смертью в поедании других, пока его самого не съедят, но и потому, что нет сверхпроводимости и ничто нельзя замкнуть на себя без шва, который рано ли поздно, но обязательно, разойдется. Значит, бог есть бытие, а жизнь есть становление этого бытия сущим и только бог есть сам бытие как основание всего этого становления тем, чем оно есть, т.е. определенным сущим. В качестве человека это сущее есть конечное живое разумное сущее в обществе себе подобных, подобных как в жизни, так и в смерти. Вера верующих в жизнь после жизни через смерть основана на том, что они предполагают, что человек может быть не только человеком, но и богом. На чем она основана? Только на вере, больше не на чем, не на разуме же, не на истине. И тут мы вспоминаем Федора Михайловича Достоевского, его сакраментальное исповедание веры, изложенное в письме к Фонвизиной: "Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной". Такова логика веры верующего как логика желания, а не истины. И, действительно, как устоять против этой логики желания бессмертия, вечной жизни, хотя бы после смерти, т.е. этой несовершенной жизни, в которой невозможно окончательно ничего завершить, кроме самой жизни. Ведь жизнь нужна человеку, - так он думает, - для того, чтобы ей пользоваться для себя. А тут она тобой пользуется не для тебя, а для себя. Кстати, и «там», у бога, она тоже будет для бога, а не для тебя. Ведь что такое «вечная жизнь», если она есть жизнь после земной жизни? Естественно она есть жизнь небесная, божественная. Здесь действует такая логика: хоть бы кем, но только не собой, мертвым, т.е. никем. И выбирается такой предельно возможный анонимный субъект, субститутом которого можно стать каждому на определенных условиях правилах исповедания. Это место, которое верующие занимают, является местом субъекта нулевого логического класса, т.е. место бога или твоего желания, которое есть всегда желание другого. Абсурдным это желание становится, естественно, тогда, когда проговаривается, как в разговоре Свидригайлова с Родионом Раскольниковым в «Преступлении и наказании» Ф.М. Достоевского. Вспомним этот романный эпизод. Аркадий Иванович Свидригайлов заходит в гости к Родиону Романовичу Раскольникову и в разговоре заводит речь о болезни. Вот буквально его слова: « — Я редко лгу, — отвечал Свидригайлов, задумчиво и как бы совсем не заметив грубости вопроса. — А прежде, до этого, вы никогда привидений не видывали? — Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый, у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился. — Сходите к доктору. — Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; помоему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про то спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения? — Нет, ни за что не поверю! — с какою-то даже злобой вскричал Раскольников. — Ведь обыкновенно как говорят? — бормотал Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. — Они говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет, самих по себе. — Конечно, нет! — раздражительно настаивал Раскольников. — Нет? Вы так думаете? — продолжал Свидригайлов, медленно посмотрев на него. — Ну а что, если так рассудить (вот помогите-ка): «Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир». Я об этом давно рассуждал. Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить. — Я не верю в будущую жизнь, — сказал Раскольников. Свидригайлов сидел в задумчивости. — А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, — сказал он вдруг. «Это помешанный», — подумал Раскольников. — Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится. — И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством вскрикнул Раскольников. — Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь»1. Из этого фрагмента текста Достоевского выходит, что Раскольников не верит в будущую жизнь. А Свидригайлов его испытывает своим предположением о том, что в нездоровом состоянии сознания возможно частичное установление контакта с тем миром, который будет миром мертвых нашего мира. Исходя из прочитанного, можно подумать, что Достоевский словами своего отрицательного героя высказывает мнение о том, что жизнь человека после жизни есть измененное сознание нормального человека. С чем связано изменение этого состояния, его нарушение, что характеризуется Раскольниковым, «помешанностью», как не с тем, что человек совершает в этой жизни? Ведь не зря Раскольников вздрогнул при упоминании Свидригайловым веры в привидения. Последнее уже являлось Родиону Романовичу в бреду, вызванному его кровавым преступлением. Намек Свидригайлова нельзя истолковать иначе, как указание на то, что причиной веры в жизнь после жизни является нездоровое, ненормальное состояние сознания преступного, но совестливого, человека. Совесть донимает человека, рисуя перед его мысленным взором картины неприглядного будущего существования после смерти. Тем самым она его подталкивает покаяться. Но Раскольников еще не готов к покаянию. А Свидригайлов бежит от призрака будущей жизни, которая не обещает для такого грешника, как он, ничего хорошего, кроме бани с пауками по углам, «бежит» к самоубийству. Вообще, что это означает измененное состояние сознания «помешанного»? Измененное с разумного на неразумное? Смешанное, смутное. Или сознание со смещением в сторону иной раскладки модальностей существования? В данном случае в отношении жизни. То, что 1 См. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. Роман в шести частях с эпилогом. – М, 1978. С. 272.-274. возможно только виртуально, для измененного сознания помешанного на жизни после жизни, становится в таком состоянии сознания реальным. Конечно, это уже болезнь. Но какая: душевная или духовная? Скорее всего, то, что если кто верит в жизнь после жизни, то является душевнобольным, нежели больным духом. У него «болит» душа, т.е. дух находится в разладе с телом. Ведь что такое душа, как не посредник между телом и духом? Она, как особенное существование всеобще духовного в единично телесном, является нам свойственным определителем того, что такое реальное. Именно душа ответственна за чувство реальности, как тело – за чувство удовольствия, а дух – за чувство наказание. И вот если мы совершаем преступление или проступок, который для иных моралистов есть уже преступление, то дух в нашем лице наказывает нас изменением нашего сознания так, что мы принимаем виртуальное за реальное, то, чего нет реально, за то, что только оно и есть, искаженным представлением которого является обычная, наличная реальность. Такое изменение необходимо духу для того, чтобы встряхнуть человека, поставить его перед лицом того, что он на самом деле творит. А творит он, ни много ни мало, фантом из самого себя тем, что нарушает заведенный от века духом порядок соотношения духовного с материальным через душевное, которое является тогда гармоничным, когда отвечает чувству реальности, когда душа не болит, когда она находится на своем месте и не путает духовное с материальным. Следовательно, у кого есть чувство реальности? Разумеется, у того, кто руководствуется разумом, т.е. заведенным порядком в мире, у себя в сознании, и верит в то, что действительно есть, а именно в разум, а не в веру, которая порождает тогда свой безумный фантом: жизнь после жизни. Если человек руководствуется разумом во всеобщей форме понятия всеобщего содержания самой действительности, то для него есть, если не гарантия, то уверенность в том, что разум его остановит перед совершением преступления или проступка, так как установит то, к чему именно по своим последствиям в понятийной исчерпанности и полной определенности с логикой самого преступления как предмета вразумления он придет преступным путем, - как минимум, к помешанности, к душевному заболеванию. Вывод: не только «в здоровом теле здоровый дух», но и «в здоровой душе, тело и душа здоровы», что и требовалось доказать. Литература 1. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. Роман в шести частях с эпилогом. – М, 1978. С. 272.-274.
