Автостопом по восьмидесятым. Яшины рассказы 10

Table of Contents
Сергей Саканский Автостопом по восьмидесятым. Яшины рассказы 10
Как Головня кричали
Как Головня умер
Как Головню хоронили
Как мы в Гурзуфе с самой Ниной подружились
Annotation
Яша и Серега учат гурзуфцев магическому слову, затем принимают участие в
обряде похорон. Один из символов вдруг оживает, и на сцену выходит вполне
реальная женщина по имени Нина. Друзья не верят в ее существование, так как на их
кодовом языке «Нина» означает совсем другое.
Порой в этих текстах неожиданно обрывается поток причудливого юмора,
сменяясь подлинно драматическими нотами, поскольку после восьмидесятых
наступили девяностые, и жизнь одних героев повествования круто изменилась, а
других – и вообще закончилась.

Сергей Саканский
o
o
o
o
o
Как Головня кричали
Как Головня умер
Как Головню хоронили
Как мы в Гурзуфе с самой Ниной подружились
Сергей Саканский
Автостопом по восьмидесятым. Яшины
рассказы 10
© Сергей Саканский. Перевод с устной на письменную речь.
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может
быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было
средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для
частного и публичного использования без письменного разрешения владельца
авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Как Головня кричали
Был у нас друг, звали его Головня. Это была его фамилия, и в паспорте у него так
и было написано: Головня.
Этот Головня был цивильный человек: узнав, что на свете есть Гурзуф, он решил
туда поехать, но не стопом или стюпом, а в поезде, в купейном вагоне, с женой, а в
Гурзуфе – не на беседке, не на Чеховке под яблонями жить, и даже не на
Ленинрадской-25 жить, а снять комнату и прямо в этой комнате – жить.
А мы с Серегой в тот период как раз в Гурзуф выступали. Путь наш был дальний:
вокруг Азовского моря, мимо Таганрога и Ростова, через Тамань. В тот год у нас была
задача: во всех городах пиво попробовать и сравнить между собой разные пивы.
Наконец, образовались мы в Гурзуфе. А с Головней был такой уговор. Войдя в
Гурзуф, мы должны были его сразу найти и взять у него 10 пачек явского Беломора.
Это мы ему задание дали: явский Беломор нам в Гурзуф доставить, ведь он все равно
с женой ехал и много всякого хлама с собой вез. А как Головню в Гурзуфе найти: ведь
мы же не знали, где зафлэтует он?
И решили: вот как только войдем в Гурзуф, так сразу крикнем Головня, так он и
найдется.
И вот, вошли мы в Гурзуф и стали всюду Головня кричать. И всех наших на
аллеях тоже научили Головня кричать. Так и ходили все время наши по Гурзуфу,
поднимали головы и всюду, если только уже Нина не прокричали, то кричали
Головня.
Но Головня так и не нашелся. Как мы с Серегой правильно догадались: он к тому
времени еще в Гурзуф не вошел. Вскоре и мы из Гурзуфа вышли и, побухивая,
совершили маленький круг через Запорожье, Харьков и Киев, и снова ворвались в
Гурзуф, но уже с запада – стопом из Севастополя. И всюду нам приходилось курить
какой-то местный Беломор, Днепропетровский или Феодосийский, потому что у нас
запас явского давно кончился. В будущем мы научились по разным городам нашего
следования не только деньги сами себе посылать, но и всякие запаски, вроде явского
Беломора или даже крепких чистых носков, вроде тех, что Еня Алини в молдавском
вайне стирал.
И, в то время как мы, побухивая и разные Беломоры покуривая, совершали свой
украинский круг, Головня как раз и вошел в Гурзуф. явского Беломора привез.
И вот, идет Головня по Гурзуфу, а рядом с ним его жена идет – не отстает. И тут
кто-то кричит в конце улицы:
– Головня!
Головня подумал, что это мы с Серегой кричим, и устремился туда. Но нас с
Серегой там не было. Действительно: откуда нам там быть и Головня кричать, когда
мы в это самое время где-то между Харьковом и Киевом, под Полтавой, бухом ехали?
Или в Полтавском художественном музее картинами тешились. Или уже в Киеве, на
Кресте ченчин на аллеях снимали. Не знаю, где мы были в это самое время, когда
кто-то из наших в Гурзуфе Головня, по традиции, кричал.
И вот, идет Головня со своей женой еще раз по Гурзуфу и слышит:
– Головня!
И устремляется туда. Но и там нас с Серегой нет, ибо откуда нам там быть, если
мы в это самое время либо в Харькове, в воинской части, с Еней Алини и
прапорщиком Шаталиным бухали, либо в Запорожье инженерам-химикам на
метизном заводе лекцию о русской литературе читали, либо уже в Киеве, на Кресте
ченчин на аллеях снимали.
Но тут Головня как раз увидел того, кто стоял посреди улицы и, задрав голову,
Головня кричал. И сказал:
– Я Головня!
А тот, кто стоял на улице и Головня, задрав голову, кричал, сказал ему:
– Пошел в пелвис!
И снова Головня закричал.
Вот идут они в третий раз по Гурзуфу – Головня и его верная жена. Вернее,
Головня уже умер, потому что они из Коктейль-холла шли, и жена его на своих
плечах тащила, безмолвного мертвого Головню. А у жены, надо заметить, тоже
фамилия была Головня.
И вдруг слышит она, что кто-то ее по фамилии зовет, ченчина какая-то. Она
пригляделась и видит: стоит в темноте, под кустом тамариска, какая-то ченчина, и
кричит, задрав голову:
– Головня!
И тут она по-настоящему испугалась, эта жена. Она просто в леденящий душу
ужас пришла.
И вот, вернулись мы с Серегой в Гурзуф и снова ворвались в него. И
образовались мы в Коктейль-холле. И с новой силой стали Головня кричать.
А Головня, оказывается, тоже в это время в Коктейль-холле сидел, и не просто
там где-то вдали, а прямо рядом с нами, за одним столом и сидел. Но мы его не
видели, потому что уже в совершеннейший пелвис были упитые, в такой пелвис, что
его можно смело жопой назвать.
Серега, например, положил руки на стол, а свою голову на руки положил. Время
от времени он поднимал голову, прибухивал свой коктейль, тихо говорил Головня и
снова голову на руки клал.
А я сидел рядом, голову рукой подперев, и только глаза иногда раскрывал,
чтобы другой рукой до моего коктейля дотянуться, прибухнуть, прошептать
Головня и снова глаза закрыть.
Тогда Головня сказал:
– Серега! Яша! Я здесь. Я вам Беломор привез.
Но Серега поднял голову и сказал:
– Пошел в жопу.
И снова умер.
Так мы и не нашли в тот раз Головню, и пришлось ему явский Беломор самому
выкурить, потому что на следующий день, не найдя в Гурзуфе Головню, мы
подумали, что он так и не вошел в Гурзуф. И двинулись обратно на Тамань –
домашний таманский вайн с бараньими шашлыками бухать.
Давно это было. Головня умер уже, и мы с Серегой честно отбухали на его
похоронах.
Как Головня умер
Головня был первым, кто умер в Новые времена, положив тем самым начало
вымиранию русского пипла вообще.
В тот год, когда ублюдки к власти пришли, все вокруг стало по-ихнему, поублюдьи делаться. У всех станций метро бизнесмены встали – трусами трясти и
бабло ломать, а зарплата офицеров, каким был Головня, так и осталась 400 рублей,
хотя за эти 400 теперь можно было взять только восемь батлов водки, четыре
бутилена вайна и дюжину бутылок пивка. И пригорюнился Головня.
Жена же Головни тоже вышла к метро – трусами и насисьниками трясти, и стала
большое бабло таскать, усмехаясь в пшеничные усы. Только не кормила она
Головню, смеялась над ним, что на его зарплату можно теперь всего лишь
прожиточный минимум водки, вайна и пивка взять.
В Золотой век Головня исправно деньги жене отдавал, кормил ее и одевал,
учительницу литературы и русского языка, и себе чуть-чуть денег оставлял, на
легкое побухивание – как раз на восемь батлов водки, четыре бутилена вайна и
дюжину бутылок пивка в месяц: два батла в пятницу за вечер сразу, затем, в субботу,
в течение всего дня, чтобы медленно приземляться – один бутилен, а в воскресенье,
тоже за весь день – дюжину бутылок. Таким образом, Головня в понедельник на
службу как огурчик шел, и в течение всей недели капли в рот не брал, даже если мы
его, офицера в форме, за фалду кителя на улице ловили и батл, либо бутилен, либо
бутылку – прямо в фейс ему тыкали. Ни водки не пил Головня среди недели, ни
вайна, ни даже пивка.
Летом он свою учительницу в Гурзуф возил и там каждый день скромно
побухивал, только не водочку, а крымский вайн марки Массандра, и не зараз, а в
течение дня выпивал бутилена две-три, разделяя их с женой. Вечером он свою
учительницу в Коктейль-холл водил, и там они один-два коктейля выжирали,
сидели, из соломинок потягивая, иногда выходили на середину заведения,
потанцевать, как в те давние времена, когда были женихом и невестой. А на ночь он
оставлял себе еще один, запасной бутилен вайна и называл его вечерний портвейн,
хотя, конечно, по времени он был ночным.
Хорошо было Головне в Гурзуфе. Ложился с женой в укойку, делал с ней
камасутру, потом вставал, вечерний портвейн побухивал, глядя на далекие ночные
огни в море и хлопая москитов на лбу, затем – снова с женой в укойку ложился и
камасутру с ней делал.
И вот, теперь – совсем сдулся Головня. Денег у него оставалось только на восемь
батлов, четыре бутилена и дюжину бутылок.
Ни на жене отдать, ни сапоги жене купить, ни, тем более, на Гурзуф отложить.
Не мог же Головня свой образ жизни нарушить – по пятницам не бухать, по субботам
не продолжать, по воскресеньям не похмеляться?
Приходит Головня на кухню, а там жена сидит с подругами, о баксах и шмотках
говорит, дорогие сигареты курит и кофе с шоколадом пьет. Все эти подруги, тоже
учительницы, школу свою бросили, и все теперь, как одна, у метро стояли – трусами,
насисьниками, шелковыми написьниками трясли, так трясли, будто перед ним
целый ансамбль виртуальных ченчин мельтешит: канкан, джигу и твист
отплясывает.
И не выдержал Головня. Бросил он водку пить, ибо дорогая она для него уже
была. Стал фанфарики брать, тем более что к тому времени бизнесмены уже всю
Россию дешевыми фанфариками завалили.
Посинел Головня, стал худеть. Перестал нравиться жене. Она себе другого
нашла, флэт разменяла и Головню в хрущобу, в однокомнатный флэт отселила. И
там Головня стал жить.
К тому времени его из армии на дембель отправили, военную пенсию
назначили, которой ему хватало что-то вроде на сотню фанфариков в месяц. Вот и
стал Головня по три фанфарика в день выбухивать, а на остаток – закусь какойнибудь брал. И все худел и худел.
Стал он похожим на узника немецкого концлагеря – с такими большими
суставами, впалыми щеками. Делать пфиу и абпруа теперь он стал непроизвольно,
как черепаха или птица, будто бы у него клоака в пелвисе от такой жизни
образовалась.
Всё труднее ему было из дома выходить, и он постоянно кому-нибудь звонил,
чтобы пришли к нему, взяли у него денег от пенсии и сходили в ларек за
фанфариками.
И вот, пришел однажды к нему Толик Бутин, взял денег, за фанфариками пошел.
Но по пути заблудился, еще куда-то попал и там завис. И пришел он к Головне с
фанфариками только на следующий день.
А Головня у порога своего однокомнатного флэта лежит, синий, как индеец Джо.
Вызвали ментов, они осмотрели всё, сделали вывод, что никто, в том числе и Толик
Бутин, Головню не убивал. А Толик заплакал, взял фанфарики, собрал их в пакет и
домой пошел – фанфарики за упокой Головни добухивать. Недолго, правда, и ему
оставалось по нашей грешной земле ходить, ибо Толик стал вторым, кто умер в
Новые времена, продолжив тем самым длинную цепь вымирания русского пипла
вообще.
Как Головню хоронили
На похоронах Головни мы с Серегой так разбухались, что сами чуть не умерли.
Где-то в середине вечера мы забыли о том, по какому поводу здесь собрались. Там,
конечно же, была бывшая жена Головни, а с ней – все ее подруги, бывшие
учительницы.
У каждой был свой бизнес: одна овощами торговала, другая – рыбой, третья –
презервативами.
Это были удивительные презервативы, и она подарила по пачке каждому из
гостей. Суть этих презервативов была в том, что на обложках изображались рокзвезды, иногда совсем голые, иногда наполовину. Бывшая учительница считала, что
нашла золотую жилу, но бизнес у нее почему-то не шел.
Она была вся в движении, в полете вся. Постоянно моталась по всяким клубам и
ловила там звезд. Крупные звезды с ней не хотели связываться на ее жмотских
условиях, но мелкие были рады такой рекламе. Суть предложения была в том, что
звезды получали бесплатную рекламу среди молодежи от 12-ти лет, разрешая в
письменной форме печатать свои голые и полуголые фотографии на обложках
презервативов. За это учительница ничего звездам конечно, не платила.
Началось всё с того, что учительница закупила по дешевке целую фуру этих
презервативов, но без всяких обложек, и сложила их у себя в гараже. Потом она взяла
кредит у мафиозей, открыла свою фирму и заказала в издательстве для
презервативов обложки. А презервативы так и остались лежать в гараже, их должно
было надолго хватить, если этот гараж не сгорит. А вот, если бы гараж сгорел, то
всему бизнесу учительницы сразу пришел бы стюп.
И вот, все мы ходили по однокомнатному Головневому флэту, где справлялись
поминки, и показывали друг другу эти презервативы, в надежде, что хоть ктонибудь из нас знает хоть одну из этих звезд.
Серега, как всегда, стал снимать учительниц, подруг Головневой жены, желая
сделать им жаворонков где-нибудь потом или Запорожье прямо сейчас. Больше
всего он хотел сделать жаворонков именно той учительнице, с презервативами, и
прямо в ее гараже, причем, используя при этом как раз ее символический
презерватив.
Потом мы пошли в ночной пивняк, и Серега там опрокинул две кружки пива
прямо на голову официантке.
Дело было так. Официантка поставила две кружки пива на стойку, за которой
сидел Серега, а Серега как раз что-то объяснял Толику Бутину, широко размахивая
руками. И вот, так он руками размахнул, что кружки и свались за стойку.
Но звона мы почему-то не услышали. Спустя некоторое время из-под стойки
высунулась голова официантки, вся мокрая и липкая. Серега очень ее пожалел и дал
ей пятьсот рублей.
Потом мы взяли еще водки и до утра ее пили в сквере на лавочке, рассказывая
друг другу истории из жизни Головни и просто – разные истории.
Потом Серега сказал:
– Чуваки, а пойдем, сожжем этот гараж с презервативами в пелвис.
Я сказал:
– Пойдем.
И Толик Бутин тоже сказал:
– Пойдем.
Но вот только оказалось, что идти-то мы как раз и не можем, и оставалось нам
теперь одно: сидеть на лавочке, водку бухать и Яшины рассказы про Головню
рассказывать.
А Толик Бутин, который вскоре после Головни умер, все сидел на лавочке,
рассказы слушал, раскачивался и приговаривал:
– Эх, Головня, Головня. Где же ты теперь, Головня?
Серега водки из горла бухнул, усы и бороду вытер и сказал:
– Где, где. Известно, где. Головня – он теперь черепаху фачит.
Как мы в Гурзуфе с самой Ниной подружились
Это было на другой год после того, как Головня умер: мы не просто ворвались в
Гурзуф, а ворвались с целью: пройти по местам боевой славы и почтить память
нашего друга Головни.
Надо заметить, что мы всегда по-разному в Гурзуфе появляемся, равно как и в
других городах. Например, если мы появляемся в каком-нибудь городе с бодуна, то
пипл говорит:
– Они вошли.
Если же мы появляемся в городе, побухивая, поввеливая, поаскивая и
посъемывая, то пипл говорит:
– Они ворвались.
Во многих остальных случаях пипл говорит:
– Они появились.
То же самое и мы с Серегой о себе говорим, во всех трех возможных случаях. Но в
тех случаях, кода мы сами не знаем, как появились в том или ином месте, то мы
говорим:
– Мы образовались, возникли.
И вот, ворвались мы в Гурзуф и сидим – сидим в пивняке и пиво пьем. Вокруг
пипл сидит цивильный, отдыхающий, мы к нему приглядываемся, на предмет комунибудь аск сделать. Было это уже в Новые времена, когда пипл стал прижимистый,
Вильнюс от Союза откололся, Крым стал Украиной, и уже нельзя было сказать:
– Понимаете, мы приехали из Вильнюса.
Да и мы с Серегой изрядно выросли, на полковников стали похожи, и не мы у
них, а они у нас теперь должны бы аск делать. Но мы все равно к пиплу
приглядывались, ибо очень хотелось нам аск сделать.
Долго ли коротко, но пришлось Сереге прокричать Нина. Раскинул Серега руки,
широко их раскинул, аж в гипсовые колонны ударил кулаками и громко прокричал:
– Нина.
Слышу: пищит кто-то. Пригляделся: идет какая-то ченчина – маленькая,
писклявая, прямо ко мне идет и пищит:
– Я Нина.
Я разбудил Серегу и говорю:
– Нина.
Серега сначала не понял, думал, что я просто тоже Нина кричу, но когда протер
глаза и Нину увидел, сообразил, что к чему, и представился:
– Альгис.
А Нина сказала:
– Нина.
И стала она с нами побухивать, разбухиваться и бухать, а когда пришел ей черед
коней развязать, Серега мне сказал:
– Давай мы с тобой эту Нину – Нина кричать научим.
Я сказал:
– Давай. Только сначала давай ее Головня кричать научим.
И вот, стали мы с этой Ниной бухать, по ночному Гурзуфу ходить и Головня
кричать.
Нина кричала-кричала Головня, а потом спросила:
– А кто такой Головня?
Серега сказал:
– Это большой человек, офицер. Его теперь нет с нами.
Нина спросила:
– А где он теперь? С кем?
Серега сказал:
– Где, где. Черепаху он фачит, вот он теперь где.
***
Дальше:
Как Серега Черепаху фачил
Как Серега свои невыебы рассказывал
Как у нас в Коктебеле невыбух произошел