Для учителей

Текстовый материал для учителя
Михаил Афанасьевич приехал в Москву осенью 1921 г. «без денег, без вещей,
чтоб остаться в ней навсегда». Конечно, одним из первых и самых
животрепещущих вопросов стал «квартирный вопрос»: «Самый переезд
не составил для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был
совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном
чемоданчике. Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Не
стану описывать его. Не стану, чтобы не возбуждать в читателе чувство
отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой
лохматой дряни… И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал
вопрос… о комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек
не может жить. Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть
и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же как и чемоданчик.
Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И,
кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил
в чемодане».
Первым постоянным московским адресом, который оставил неизгладимый
след в судьбе Булгакова, стала Большая Садовая улица д.10 кв. 50. Эта
комната его сестры Надежды и ее супруга Андрея Земского для Булгакова
была спасением! Именно так он отзывался о ней в письмах матери. И хотя
Михаил Афанасьевич позволял себе иронически высказываться о своей
«крыше»: «Правда, это отвратительный потолок — низкий, закопченный
и треснувший, но все же он потолок, а не синее небо в звездах
над Пречистенским бульваром» — это была настоящая крыша над головой,
которую он, к слову сказать, в голодные 1920-е гг. считал наивысшей
радостью»
«Домом 302-бис с нехорошей квартирой 50» назвал Михаил Афанасьевич
дом на Большой Садовой в своем романе «Мастер и Маргарита»; «гнусной
комнатой гнусного дома» называл М. Булгаков свое жилище в дневнике
за 1923 г. В письме сестре Надежде Афанасьевне Булгаковой — Земской
за 1921 г. сохранилось шутливое стихотворение о новом месте жительства,
в котором лишь отчасти отражен советский коммунальный быт большой
квартиры:
На Большой Садовой
Стоит дом здоровый.
Живет в доме наш брат
Организованный пролетариат.
И я затерялся между пролетариатом
Как какой-нибудь, извините за выражение,
атом.
Жаль, некоторых удобств нет
Например – испорчен ватерклозет.
С умывальником тоже беда:
Днем он сухой, а ночью из него на пол
течет вода.
Питаемся понемножку:
Сахарин и картошка.
Свет электрический – странной марки:
То потухнет, а то опять ни с того
ни с сего разгорится ярко.
Теперь, впрочем, уже несколько дней
горит подряд,
И пролетариат очень рад.
За левой стеной женский голос
выводит: «бедная чайка…»
А за правой играют на балалайке.
Быт в квартире № 50 пугал не только пьяными поющими за стеной соседями,
но и неустройством быта: отсутствием отопления, нестабильным
водоснабжением, несоблюдением чистоты в квартире и многим другим. Так,
в письме к сестре Наде за 1922 г. Булгаков пишет: «Я бы описал тебе, как у
меня в комнате в течение ночи под сочельник и в сочельник шел с потолка
дождь» или «Топить перестали в марте. Все переплеты покрылись
плесенью». 1921-1922 гг. были самым сложным периодом в жизни Михаила
Афанасьевича, как впрочем,
и у большинства москвичей: отсутствие
рабочих мест, маленькая плата на государственных службах, сворачивание
предприятий, голод. В феврале 1922 г. Булгаков запишет в дневник: «Идет
самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем. Пришлось взять
у дядьки немного муки, постного масла и картошки.…Обегал всю Москву –
нет места… Валенки рассыпались». Из переписки с матерью и сестрой
за 1921-1922 г. видно, что проблемы были не только с валенками, но и с
одеждой, мебелью, кухонной утварью. Соседи М.Булгакова, скандальные,
безработные люди, варившие самогон, становились прототипами героев его
литературных произведений. Обратитесь к произведениям М.А. Булгакова,
чтоб поближе познакомиться с жильцами «самой известной квартиры
в Москве».
В рассказе «№ 13 — Дом Эльпит-Рабкоммуна» М.Булгаков описывает
переломный момент в истории известнейшего московского доходного дома
на Большой Садовой: «Так было. Каждый вечер мышасто-серая
пятиэтажная
громада
загоралась
ста
семьюдесятью
окнами
на асфальтированный двор с каменной девушкой у фонтана. На гигантском
гладком полукруге у подъездов ежевечерне клокотали и содрогались машины,
на кончиках оглоблей лихачей сияли фонарики-сударики. Ах, до чего был
известный
дом.
Шикарный
дом
Эльпит…
Четыре лифта ходили беззвучно вверх и вниз. Утром и вечером, словно
по волшебству, серые гармонии труб во всех 75 квартирах наливались
теплом. В кронштейнах на площадках горели лампы… В недрах квартир
белые ванны, в важных полутемных передних тусклый блеск телефонных
аппаратов… Ковры… В кабинетах беззвучно-торжественно. Массивные
кожаные кресла. И до самых верхних площадок жили крупные массивные
люди. Директор банка, умница, государственный человек с лицом Сен-Бри из
«Гугенотов»,
золотистые
выкормленные
женщины,
всемирный
феноменальный бассолист, еще генерал, еще… И мелочь: присяжные
поверенные
в визитках,
доктора
по абортам…
Большое
было
время…
И ничего не стало. Вот тогда у ворот, рядом с фонарем (огненный «No 13»),
прилипла белая таблица и странная надпись на ней: «Рабкоммуна». Во всех
75 квартирах оказался невиданный люд. Пианино умолкли, но граммофоны
были живы и часто пели зловещими голосами. Поперек гостиных
протянулись веревки, а на них сырое белье. Примусы шипели по-змеиному,
и днем, и ночью плыл по лестницам щиплющий чад. Из всех кронштейнов
лампы
исчезли,
и наступал
ежевечерне
мрак.
В
нем
спотыкались
тени
с узлом
и тоскливо
вскрикивали:
— Мань, а Ма-ань! Где ж ты? Черт те возьми!»
Дом, который Булгаков называл проклятым, появляется и в повести
«Тайному другу»: «В этот момент случилось что-то странное. В нижней
квартире кто-то заиграл увертюру из «Фауста». Я был потрясен. Внизу
было пианино, но давно уже никто на нем не играл. Мрачные звуки
достигали ко мне. Я лежал на полу, почти уткнувшись лицом в стекло
керосинки и смотрел на ад. Отчаяние мое было полным, я размышлял о своей
ужасной жизни и знал, что сейчас она прервется наконец.
В голове возникли образы: к отчаянному Фаусту пришел Дьявол, ко мне же
не придет никто. Позорный страх смерти кольнул меня еще раз, но я его
стал побеждать таким способом: я представил себе, что меня ждет
в случае, если я не решусь. Прежде всего, я вызвал перед глазами наш
грязный коридор, гнусную уборную, представил себе крик замученного
Шурки. Это очень помогло, и я, оскалив зубы, приложил ствол к виску. Еще
раз испуг вызвало во мне прикосновение к коже холодного ствола».
Герой вспоминает давно прошедшие времена, включая небольшой период
времени проживания в коммунальной квартире: «Проснулся, всхлипывая,
и долго дрожал в темноте, пока не понял, что я в Москве, в моей постылой
комнате, что это ночь бормочет кругом, что это 23-й год.
Хромая, еле ступая на больную ногу, я дотащился к лампе и зажег ее. Она
осветила
скудность
и бледность
моей
жизни».
Здесь же писатель приводит один из своих постоянно повторяемых
диалогов с соседкой: «Каждую ночь в час я садился к столу и писал часов
до трех-четырех. Дело шло легко ночью. Утром произошло объяснение
с бабкой
Семеновной.
— Вы
что
же
это.
Опять
у вас
ночью
светик
горел?
— Так
точно,
горел.
— Знаете
ли,
электричество
по ночам
жечь
не полагается.
— Именно
для ночей
оно
и предназначено.
— Счетчик-то
общий.
Всем
накладно.
—У
меня
темно
от пяти
до двенадцати
вечера.
— Неизвестно тоже, чем это люди по ночам занимаются. Теперь
не царский
режим.
—Я
печатаю
червонцы.
— Как?
— Червонцы
печатаю
фальшивые.
— Вы не смейтесь, у нас домком есть для причесанных дворян. Их можно
туда поселить, где интеллигенция, нам рабочим, эти писания не надобны.
— Бабка, продающая тянучки на Смоленском, скорее частный торговец, чем
рабочий.
— Вы не касайтесь тянучек, мы в особняках не жили. Надо будет
на выселение
вас
подать.
— Кстати, о выселении. Если вы, Семеновна, еще раз начнете бить
по голове Шурку и я услышу крик истязуемого ребенка, я подам на вас
жалобу в народный суд, и вы будете сидеть месяца три, но мечта моя
посадить
вас
на больший
срок.
Для того
чтобы писать по ночам, нужно иметь возможность
существовать днем. Как я существовал в течение времени с 1921 г. по 1923
г., я Вам писать не стану. Во-первых, Вы не поверите, во-вторых, это к делу
не относится. Но к 1923 году я возможность жить уже добыл».
Соседкой была реальная женщина, Анна Горячева, о которой Т.Н. Лаппа
вспоминает как о «скандальной бабе». Сам М.А. Булгаков делает Горячеву
героиней своих рассказов «Самогонное озеро», «№ 13 — Дом ЭльпитРабкоммуна» и «Театрального романа», «Мастера и Маргариты». О ней
он пишет много, Аннушка (она же бабка Павловна, Аннушка Пыляева,
Аннушка) становится символом страшного коммунального быта и скандалов,
которые случаются там, где появляется она. Оттого и носит Аннушка
прозвище «Чума».
В рассказе «Самогонное озеро» описан быт той самой квартиры № 50,
в которую писатель позднее поселит Воланда со всей его свитой: «В десять
часов вечера под светлое воскресенье утих наш проклятый коридор. В
блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что исполнилось
мое мечтанье, и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла. Решил
это я потому, что из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого
ее
сына
Шурки.
…И в десять с четвертью вечера в коридоре трижды пропел петух.
Петух — ничего особенного. Ведь жил же у Павловны полгода поросенок
в комнате. Вообще Москва не Берлин, это раз, а во-вторых, человека,
живущего полтора года в коридоре
№ 50, не удивишь ничем.
Случай был экстраординарный, как хотите, и лишь поэтому он кончился
для меня благополучно. Квартхоз не говорил мне, что я, если мне не нравится
эта квартира, могу подыскать себе особняк. Павловна не говорила, что я
жгу лампочку до пяти часов, занимаясь «неизвестно какими делами», и что
я вообще совершенно напрасно затесался туда, где проживает она. Шурку
она имеет право бить, потому это ее Шурка. И пусть я заведу себе «своих
Шурок» и ем их с кашей. — «Я, Павловна, если вы еще раз ударите Шурку
по голове, подам на вас в суд и вы будете сидеть год за истязание
ребенка», — помогало плохо. Павловна грозилась, что она подаст «заявку»
в правление, чтобы меня выселили: «Ежели кому не нравится, пусть идет
туда, где образованные». Словом, на сей раз ничего не было. В гробовом
молчании разошлись все обитатели самой знаменитой квартиры в Москве».
Своего жилища М. А. Булгаков, конечно, стыдился, но вплоть до 1924 г.
у него не было возможности переехать в другую комнату или другой дом.
Как правило, в гости в «проклятую» квартиру знакомых не приглашал:
«Вообразите, входит Ильчин и видит диван, а обшивка распорота и торчит
пружина, на лампочке над столом абажур сделан из газеты, и кошка ходит,
а из кухни доносится ругань Аннушки». При этом в общей кухне шипели
примусы, по коридору, в котором всегда туманом стоял чад, было развешено
сырое белье, а из разных комнат квартиры доносились пьяные голоса…
Воспоминания тяжелые.
Но несмотря на нестерпимо бедственное положение, когда на писательском
столе стояла дешевенькая чернильница и пачка старых, а не свежих газет,
когда ночью болели бока от ржавых пружин, когда приходилось вычитывать
письма безграмотных рабкоров до утра, квартира № 50 все-таки стала местом
написания первого большого романа о родном городе, теплом доме
и страшных годах Гражданской войны. Именно «нехорошая» квартира стала
писательской лабораторией, где рождалась «Белая гвардия»: «Дом спал. Я
глянул в окно. Ни одно в пяти этажах не светилось, я понял, что это не дом,
а многоярусный корабль, который летит под неподвижным черным небом.
Меня
развеселила
мысль
о движении.
Так я начал писать роман. Я описал сонную вьюгу. Постарался изобразить,
как поблескивает под лампой с абажуром бок рояля. Это не вышло у меня.
Но
я
стал
упорен».
Булгаков стал по-писательски упорен и благодаря этому из-под пера стали
выходить не только рассказы для газет и журналов, но и большие работы:
«Дьяволиада», «Роковые яйца», «Записки на манжетах» — принесшие
известность и признание писательского таланта М.А. Булгакову.
(По материалам музея М.А.Булгакова)