Дорогой друг Ольга! Получил я третьего дня твоё письмо, и какая

Дорогой друг Ольга!
Получил я третьего дня твоё письмо, и какая же радость взыграла на сердце!
Милая, голубка моя, как вспомню твои ясные глаза и кроткое, очаровательное лицо,
так оно у меня и застучит, словно из груди выпорхнуть хочет. Истосковался я по
тебе, родная. И по деткам нашим, Лёле и Андрюше.
А пишу я к тебе затем, чтобы поделиться одной славной новостью: получил я
Георгиевский крест из рук самого генерала. Представляешь, Оленька? Георгиевский
крест! Это ведь честь-то какая!
«За железную выдержку и исключительные моральные качества», - так сказал наш
генерал, а я в толк не могу взять: какая стойкость? Какая выдержка?
Бился я с проклятыми французами не хуже других, но и не лучше. Пятерых –
шестерых насмерть шашкой зарубил, а седьмого, - великана под два метра ростом,
- оставил без правой руки, отрубив её на скаку, когда он своим мундштуком ржавым
мне в грудь нацелился.
Потом я долго не мог прийти в себя. Всё стояло у меня перед глазами это ужасное
лицо, бледное и перекошенное от боли, и окровавленная рука, лежащая на земле чуть
поодаль.
Нет, Оля, не буду я про это! Даже вспоминать противно…
Так о чём же это я?..
Ах да, забыл тебе написать, что служу я офицером в кавалерийском полку. Солдаты
подо мной ничего; смирные и смышленые, не чета французам. На тех, как ни
посмотришь, так они всё ходят навеселе и песни свои французские горланят.
Помню, как за неделю до атаки я взялся обучить их основным приёмам фехтования.
Никогда раньше я не видел, чтобы взрослые мужики схватывали все приёмы так
быстро, почти на лету. Но за сутки до той самой атаки на всех моих ребят напала
страшная печаль: у кого по жене, у кого по родителям, а у иных, совсем мальчишек,
по невестам, которые ждут их дома. А тут ещё генерал зачем-то привёл с собой
священника с просфорами, чтобы, значит, исповедать и причастить их перед
смертью.
Как увидел я это безобразие, так весь и вскинулся, вскипел:
«Это что, - кричу, - Такое? Зачем поминки при живых устроили?»
Генерал, ясен день, рассвирепел, начал глазами сверкать:
«Они на смерть верную идут! Это традиция – исповедаться перед битвой! Кто ты,
- говорит, - такой, чтобы её нарушить?!»
Тут я совсем разгорячился, да и вытолкал его взашей, вместе со священником. После
оглядел я своих солдат, - каких-то несчастных, осунувшихся, - и так бодренько им
предлагаю:
- А давайте выпьем?
Те сначала не поняли, опешили, а я им уже добрую бочку вина ставлю.
- Это же великое счастье – умереть за Родину! Да и вообще вилами по воде писано,
умрём мы, или в живых останемся? Но всегда нужно надеяться на лучшее. Лично я
надеюсь. Кто со мной?
Робко поднялись четыре руки. Четыре из всего полка! Но поднялись…
Ночь у нас прошла шумно и весело. Я, слегка охмелев, завёл песню о Родине, о
птицах, свободно парящих в небе, о ярком солнце, об улыбке любимой женщины и
звонком смехе будущих детей.
Мои солдаты слушали меня, затаив дыхание. Потом несколько голосов неуверенно, с
хрипотцой начали подпевать. Вскоре наш хор звучал так уверенно и громко, что
едва нас едва не услышали поганые французы, спящие на другом конце поля. От души
надеюсь, что мы их всё же разбудили.
Зато на следующий день наш полк, - единственный из всех, - ждала полная победа. И,
верь не верь, все мои ребята ограничились лишь незначительными ранениями, но
остались живы!
Стоит ли описывать, как мы мчались за в испуге удирающими французами, подгоняя
их себя весёлым свистом и улюлюканьем, как падали в снег их ненавистные знамёна и
тут же разрывались на части под тяжестью тысяч и тысяч ног и копыт?
Пушечные ядра сновали в воздухе, как огромные злобные осы, и всюду, где они
падали, в земле образовывались дыры, а людей откидывало назад, засыпая комьями
орошённой кровью земли. Я летел впереди моего войска на своём Черняке,
окрылённый предчувствием близкой победой. По бокам скакали два моих адъютанта
– неразлучные братья Семён и Аркадий. Когда одно из вражеских ядер взорвалось
особенно близко, их лошадей, а заодно и ноги наездников, жестоко посекло
осколками, так что они не в состоянии были двигаться дальше. Да и, чего
привирать, моему красавцу Черняку тоже досталось изрядно. Но конь есть конь, а
они – люди.
Оставив его умирать, (всё равно помочь ему ничем было нельзя) я взвалил их,
неподвижных, к себе на плечи. Не знаю, как я шёл с этой ношей. Было невыносимо
тяжело: ноги то и дело подкашивались, увязая по колено в вязкой грязи, со лба
ручьями катился пот, выедая глаза, а я шёл и шёл вперёд.
В тот миг, готовый упасть замертво от усталости, я впервые за весь ход
сражения вглядывался в пылающее огнём поле и думал про себя:
«Бог мой! Во что они превратили тебя, Россия?..»
Однако теперь всё позади. Я лежу в докторской палатке, даю санитарам
перевязывать мою левую лодыжку (не бойся, это всего лишь растяжение!), а сам с
великим наслаждением прихлёбываю наваристый борщ из ещё теплого котелка. Что
касается Семёна и Аркадия, они живы. Пусть пока не совсем здоровы, посечены
осколками и пулями, но это не так уж и страшно. До свадьбы заживёт…
Поцелуй за меня наших драгоценных Лёлю и Андрюшу. Андрей, мальчик мой, когда я
вернусь, то непременно куплю тебе самого красивого коня, какой только есть на
свете. Это будет мой тебе подарок на твоё девятилетие. Лёля пока не умеет
читать, так что просто передай ей, как сильно её отец любит свою маленькую
дочурку.
P.s Скоро вернусь. Ваш Сергей М.