Оно незаконно или умышленно двусмысленно

ТЕКСТЫ ДЛЯ АНАЛИЗА.
Из Л.Н. Толстой. Ответ на определение Синода от 20 - 22 февраля и на
полученные мной по этому случаю письма.
«Постановление синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или
умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того
содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.
Оно незаконно или умышленно двусмысленно - потому, что если оно хочет быть
отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым
может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не
верит в церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется, и
такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в
сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что
оно так и 6ыло понято.
Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все пункты,
выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные
люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в
разговорах, и в чтении, и в брошюрах и книгах.
Оно неосновательно, потому что главным поводом появления выставляет большое
распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно,
что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих
писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей,
прочитавших постановление Синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною
писано о религии, как это видно из получаемых мною писем.
Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были
сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления, тогда как
ничего подобного никогда не было.
Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так
как в нем заключаются заведомо несправедливые и клонящиеся к моему вреду
утверждения.
Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как
вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих
озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в
получаемых мною письмах <…>
Так что постановление Синода вообще очень нехорошо; то, что в конце
постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как
они, не делает его лучше»1
Л.Н. Толстой. Ответ на определение Синода от 20 - 22 февраля и на полученные мной по этому
случаю письма // Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 34. М., 1952. С. 245-247.
1
Платон «Федр». Из «Второй речи Сократа».
«Неверно было слово это, – будто при наличии влюбленного следует уступать
скорее невлюбленному только из-за того, что влюбленный впадает в неистовство, а
невлюбленный всегда рассудителен. Если бы неистовство было попросту злом, то это
было бы сказано правильно. Между тем величайшие для нас блага возникают от
неистовства, правда, когда оно уделяется нам как божий дар. Прорицательница в Дельфах
и жрицы в Додоне в состоянии неистовства сделали много хорошего для Эллады – и
отдельным лицам и всему народу, а будучи в здравом рассудке, – мало или вовсе ничего.
Но вот на что стоит сослаться: те из древних, кто устанавливал значения слов, не считали
неистовство безобразием или позором – иначе они не прозвали бы "маническим" то
прекраснейшее искусство, посредством которого можно судить о будущем. Считая его
прекрасным, когда оно проявляется по божественному определению, они его так и
прозвали.
Избавление от болезней, от крайних бедствий, от тяготевшего издревле гнева богов
бывало найдено благодаря неистовству, появившемуся откуда-то в некоторых семействах
и дававшему прорицания, кому это требовалось. Неистовство разрешалось в молитвах
богам и служении им, и человек, охваченный им, удостаивался очищения и посвящения в
таинства, становясь неприкосновенным на все времена для окружающих зол,
освобождение от которых доставалось подлинно неистовым и одержимым.
Еще один вид одержимости и неистовства – от Муз, он охватывает нежную и
непорочную душу, пробуждает ее, заставляет выражать вакхический восторг в
песнопениях и других видах творчества и, украшая несчетное множество деяний предков,
воспитывает потомков»2.
2
Платон Федр // СС в 4 тт. Т.2. М., 1993. С. 153-154.
Из Платон «Пир».
«Итак, я утверждаю, что из всех блаженных богов Эрот—если дозволено так
сказать, не вызывания осуждения,—самый блаженный, потому что он самый красивый и
самый совершенный из них. Самым красивым я называю его вот почему. Прежде всего,
Федр, это самый молодой бог. Что я прав, убедительно доказывает он сам; ведь он бегом
бежит от старости, которая явно не мешкает,—во всяком случае, она приходит к нам
быстрее, чем нужно. Так вот, Эрот по природе своей ненавидит старость и обходит ее как
можно дальше. Зато с молодыми он неразлучен,—недаром исстари говорят, что подобное
стремится к подобному. <...> Итак, он молод и—вдобавок к своей молодости—нежен.
Чтобы изобразить нежность бога, нужен такой поэт, как Гомер. Утверждая, например, что
Ата богиня, и притом нежная,—по крайней мере, стопы у нее нежны, Гомер выражается
так:
Нежны стопы у нее: не касается ими
Праха земного она, по главам человеческим ходит.
Так вот, по-моему, он прекрасно доказал ее нежность, сказав, что ступает она не по
твердому, а по мягкому. Тем же доказательством воспользуемся и мы, утверждая, что
Эрот нежен. Ведь ходит он не по земле и даже не по головам, которые не так-то уж и
мягки, нет, он и ходит и обитает в самой мягкой на свете области, водворяясь в нравах и
душах богов и людей, причем не во всех душах подряд, а только в мягких, ибо, встретив
суровый нрав, уходит прочь, когда же встретит мягкий—остается. А коль скоро всегда он
касается и ногами, и всем только самого мягкого в самом мягком, он не может не быть
необыкновенно нежным. Итак, это самый молодой бог и самый нежный. К тому же он
отличается гибкостью форм. Не будь он гибок, он не мог бы всюду прокрадываться и
сперва незаметно входить в душу, а потом выходить из нее. Убедительным
доказательством соразмерности и гибкости форм Эрота служит то ни с чем не сравнимое
благообразие, которым он, как все признают, обладает. Ведь у любви и безобразия вечная
распря. А о красоте кожи этого бога можно судить по тому, что живет он среди цветов.
Ведь на отцветшее и поблекшее—будь то душа, тело или что другое—Эрот не слетит, он
останавливается и остается только в местах, где все цветет и благоухает.»3
3
Платон. Диалог «Пир». Собрание соч.: в 3 т. Т.2. Стр 125. М.: Мысль, 1968
Из Блок-Мишель Ж. Смертная казнь во Франции // Кёстлер А., Камю А.
Размышления о смертной казни.
«Конечно, смертная казнь непоправима, но этот упрек можно высказать в адрес
всех суровых наказаний, связанных с лишением свободы; содержание в пенитенциарном
учреждении может окончательно расстроить здоровье заключенного; и, во всяком случае,
никакое вознаграждение, сколь угодно значительное, не может уравновесить проведенных
на свободе лет, которых человек был незаслуженно лишен. Истина заключается в том, что
смертную казнь можно применять только с полным основанием; в случае малейшего
сомнения ее следует избегать.
То, что она несправедлива, — ложное мнение. Этот упрек основывается на мысли,
что возможно и необходимо выстроить точное соответствие между злом, которое
причинило правонарушение, и страданием, вытекающим из кары. У правосудия вовсе нет
притязаний на точность этого соответствия. Если бы было иначе, нужно было бы, как до
революции, установить разновидности смертной казни, то есть добавить к лишению
жизни некоторые предварительные пытки. Это было бы недопустимо. Смертная казнь в
нашем нынешнем законодательстве образует потолок, выше которого идти невозможно.
Разумные требования сводятся к тому, чтобы ее применяли только к тем, кто совершил
достаточно тяжкое преступление, чтобы она оказалась заслуженным наказанием.
Нам представляется совершенно не доказанной мысль о ее бесполезности или даже
вредности. Ставят на вид громадное количество закоренелых преступников, которые
прежде чем совершить свои злодеяния присутствовали при смертных казнях. В этом
усматривают доказательство, что смертная казнь их не устрашила. Без сомнения, это так.
Но число тех, кто испытал испуг от смертной казни, вероятно, выше. Добавляют — и этот
довод более значим — что в тех странах, где смертная казнь была упразднена, согласно
статистическим данным эта мера не повлекла за собой роста числа тяжких преступлений.
Но статистические данные нуждаются в должной интерпретации. В тех странах, где
смертная казнь была отменена законодательно, этому предшествовало ее практическое
упразднение, что представляло собой длительный процесс, так что законодательное
упразднение высшей меры наказания прошло практически незамеченным и не оказало
никакого влияния на тяжкие преступления. Более того, отмена смертной казни
осуществлялась в эпохи снижения преступности, и чаще всего — под счастливым
влиянием улучшения политических, экономических и социальных условий жизни в
стране. Снижение после реформы продолжается под влиянием тех же факторов, которые
вызвали такой же процесс ранее. Таким образом, никак нельзя считать установленным,
что с точки зрения устрашения смертная казнь не имеет никакой ценности, в то время как
очевидно, что с точки зрения устранения преступника она более действенна, нежели все
другие виды наказаний». 4
Блок-Мишель Ж. Смертная казнь во Франции // Кёстлер А., Камю А. Размышления о смертной казни.
М., 2003. С. 228-229
4
Из Платон «Апология Сократа»
«– Итак, если гениев я признаю, как ты утверждаешь, а гении суть своего рода
боги, то оно и выходит так, как я сказал, что ты шутишь и предлагаешь загадку,
утверждая, что я не признаю богов и в то же время что я признаю богов, потому что
гениев-то я по крайней мере признаю. А с другой стороны, если гении вроде как побочные
дети богов, от нимф или каких-то еще существ, как это и принято думать, то какой же
человек, признавая божьих детей, не будет признавать богов? Это было бы так же нелепо,
как если бы кто-нибудь признавал, что существуют мулы – лошадиные и ослиные дети, а
что существуют лошади и ослы, не признавал бы. Нет, Мелет, не может быть, чтобы ты
подал это обвинение иначе, как желая испытать нас, или же ты недоумевал, в каком бы
настоящем преступлении обвинить меня. А чтобы ты мог убедить кого-нибудь, у кого
есть хоть немного ума, что один и тот же человек может и признавать и демоническое, и
божественное и в то же время не признавать ни демонов, ни богов, это никоим образом
невозможно».5
5
Платон «Апология Сократа» М., 1990. стр. 81
Из Сервантес «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»
Речь в отрывке идёт о смерти юноши по имени Хризостом, умершего внезапной
смертью, чья кончина, по мнению окружающих, явилась последствием тяжёлой душевной
травмы, полученной при отказе красавицы Марселы ответить взаимностью на любовь
героя. В качестве доказательства, лучшим другом покойного - Амбросьо - заявляется, что
Марсела с презрением отнеслась к чувствам воздыхателя, когда он признался ей в любви.
«- Я пришла оправдаться и доказать, что не правы те, кто в смерти Хризостома и в
своих собственных горестях обвиняет меня. А потому я прошу всех присутствующих
выслушать меня со вниманием, - ведь для того, чтобы люди разумные познали истину, я
не должна тратить много времени и терять много слов. Сами же вы утверждаете, что небо
одарило меня красотою и красота моя вас обезоруживает и принуждает любить меня, но
вы изъявляете желание и даже требуете, чтобы и я в благодарность за вашу любовь вас
любила. Природный ум, которым наделил меня господь, говорит мне, что прекрасное не
любить нельзя, но неужели же та, которую любят за красоту, обязана любить того, кто ее
любит, единственно потому, что она любима? А теперь вообразите, что влюбленный в
красоту к довершению всего безобразен, а как все безобразное не может не внушать
отвращения, то было бы очень странно, если бы он сказал: "Я полюбил тебя за красоту, полюби же и ты меня, хотя я и безобразен". Положим даже, они равно прекрасны, но это
не значит, что и желания у них сходны, ибо не всякая красота обладает способностью
влюблять в себя, - иная тешит взор, но не покоряет сердца. Ведь если бы всякая красота
влюбляла в себя и покоряла, то желания наши, смутные и неопределенные, вечно
блуждали бы, не зная, на чем им остановиться, ибо если на свете есть бесчисленное
множество прекрасных существ, то и желания наши должны быть бесчисленны. Я же
слыхала, что недробимо истинное чувство и что нельзя любить по принужденью. Но когда
так - а я убеждена, что это именно так и есть, - то можно ли от меня требовать, чтобы я
насильно отдала свое сердце единственно потому, что вы клянетесь мне в любви? Ну, а
если б небо, создавшее меня прекрасною, создало меня безобразной, скажите, имела ли бы
я право упрекать вас в том, что вы меня не любите? Примите в рассуждение и то, что я
свою красоту не выбирала: какова бы она ни была, она послана мне в дар небом, я же не
домогалась ее и не выбирала. И если змею нельзя осуждать за то, что она ядовита, ибо
ядом, которым она убивает, наделила ее сама природа, то и я не виновата в том, что
родилась красивою, ибо красота честной женщины - это как бы далекое пламя или же
острый меч: кто к ней не приближается, того она не ранит и не опаляет.»6
6
Сервантес М. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. «Дрофа». Москва, 2006. стр. 146-147