Истоки философии творчества в русской мысли: тема

М.В. Силантьева
д.ф.н., профессор
кафедра философии МГИМО (У) МИД России
Истоки философии творчества в русской мысли: тема «охоты» в
сочинениях Г.С. Сковороды
Аннотация. Статья посвящена изучению одной из важнейших категорий
философии Г.С. Сковороды – «сродности», интерпретируемой, с одной
стороны, как онтологическая категория; с другой – как описание
соответствующей направленности воли человека, названной словом
«охота». «Охота», сильное желание, связана с целеполаганием. И в равной
мере
–
с
«предназначением»,
то
есть
талантом,
определяющим
способность человека развивать мастерство и совершенствоваться в той
сфере, где ему удается «найти себя». Последнее созвучно современным
подходам
в
философии
образования,
делающего
упор
на
самостоятельность и готовность учащегося реализовывать свой творческий
потенциал, - что ценится гораздо выше, чем практика «натаскивания».
Ключевые слова. Философия образования, философия культуры, русская
философия, Г.С. Сковорода, «сродность», «охота».
The origins of creative work philosophy in Russian thought: the “hunt”
topic in G. S. Skovoroda’s works
Silantyeva M. V., Doctor of Philosophy, full professor of the philosophy chair
of MGIMO (U) RF MFA
Phone: 8915 332 0358
[email protected]
Annotation. The paper is dedicated to studying one of the most important
categories of Skovoroda’s philosophy : “similarity” which, on the one hand, is
interpreted as ontological category, and, on the other, as a description of
corresponding person’s will direction called “hunt”. The “hunt”, a strong wish,
is connected with teologism. However, to the same extent it is traced to
“predestination”, i.e. a talent determining a person’s ability to develop skills and
perfect oneself in the field where the person manages to find a niche. The last
one correlates with the contemporary education philosophy approaches. This
philosophy places emphasis on self-sufficiency and a student’s willingness to
realize his creative potential, which is appreciated much more than just “drill”
practice.
Key words. Education philosophy, philosophy of culture, Russian philosophy,
G.S. Skovoroda, “similarity”, “hunt”.
Великий
русский
философ
Григорий
Саввич
Сковорода
принадлежит к числу самых загадочных и малоизученных авторов. И не
только потому, что «русский Сократ» (а точнее, говоря словами В. Эрна,
«досократик») больше ходил и разговаривал, чем писал; а писал часто
«темно» (в том числе, и в силу обилия аллюзий на тексты библейского
комплекса, хорошо известные ему на древних языках и настойчиво
вводимые им в оборот отечественной мысли в их первозданном виде), - но
и потому, что актуальность его наследия - в полной мере «настоящая», не
подверженная влиянию времени, начинает звучать со всей силой именно
сейчас, когда широкий круг поднятых в его сочинениях вопросов в
очередной раз оказался в ряду «актуальных загадок бытия». К числу таких
вопросов, несомненно, принадлежит вопрос о человеке – его особенном
«статусе» в мире, способах получения знаний о таком статусе и
возможности влиять на его развитие (включая такой путь воздействия, как
образование). При этом можно полагать, что границы просветительской
парадигмы, привившейся к отечественной философской почве благодаря, в
том числе, усилиями Г.С. Сковороды, на сегодня обозначились достаточно
четко (быть может потому, что данная установка в какой-то мере
исчерпала себя) для того, чтобы поставить внятный вопрос об
антропологической специфике этой парадигмы.
Читателя 21 века не меньше, чем современников Сковороды,
пронзает удивительная точность некоторых
из предложенных им
формулировок - сегодня они воспринимаются так, будто адресованы
нашим непосредственно нам. Их автор - блестящий диагност, подобно
врачу проводящий философскую терапию человеческого существа здесь и
сейчас. И делает он это так, как будто и не бывало двухсот сорока лет
(если считать от 1775 года, года публикации «Алфавита…»), ушедших со
дня сократических бесед на полтавской, воронежской, орловской и
курской земле; в Приазовье и на Дону; как будто может сказать «что-то
новенькое» автор - современник И.В. Гёте и И. Канта - человеку «постобщества», заваленному сочинениями на разные темы настолько, что мало
кто готов (а еще меньше тех, кто хочет) читать какие-либо сочинения
вообще… А ведь книги, по выражению Г.С. Сковороды, составили ни
много ни мало «Алфавит мира…»… Желание, охота, что-то делать
(например, знать – в смысле неодолимого желания, подверженности
действию
некоей
неодолимой
силы6
подобной
Эросу
Платона)
действительно уходят из жизни современного человека, оставляя ему все
больше веры в «самостоятельность», независимость от стихий, - и вместе с
тем показывая скукоживание
собственных возможностей, сводимых
подчас до телесных границ примитивного потребления разнообразных
«благ», к каковым с некоторых пор принято относить и «духовность».
Уход такого «желания» отчетливо демонстрирует и нынешнее
состояние системы образования, причем – во всем мире. Неуклонное
падение числа желающих трудится на ниве обучения (прежде всего, со
стороны потенциальных «потребителей» этой «услуги») – равно как и
нарастание числа в буквальном смысле «сниженного эротического
аппетита» (например, в рамках феномена «метросексуала») - давно стало
объектом изучения специализированных институтов и определенного
внимания
со
стороны
философии.
Однако
вопрос
о
причинах
происходящего все еще далек от своего разрешения.
Кстати,
одно
из
фундаментальных
понятий,
озвученных
в
«Алфавите…», - как раз «охота» [3, с.51]. Оно появляется как попытка
ответить на вопрос о пред-назначении человека: кто чему предопределен с
точки зрения таланта, то есть способности раскрыть свое дарование
(«свободу», данную Богом как возможность превосходить себя). Кому-то
дается умение писать книги, кому-то – ухаживать за волами. И это еще
большой вопрос – какое из предназначений «более совершенное»:
готовность
вертеть
абстракциями
(а
к
этому
нередко
сводится,
вырождаясь, талант выражать словами «важные вещи»), - или способность
чувствовать, «видеть и растить», живое, благодарно откликающееся на
любовь и заботу со стороны человеческого существа.
«Охота» в этом смысле раскрывается как сплав, синтез, мистическитаинственного пред-назначения – и направленности воли человека к
реализации этого «пойди туда, не знай-куда…». «Сильное желание»,
готовность и «тяга», - вот своеобразные маркеры «охоты», сближающие ее
с «эротическим познанием» в платонической философии. Вместе с тем,
просматривается отчетливая органическая связь данного понятия с
понятием «сродность» [3, с.93-94], отражающим, с одной стороны,
специфику философии самого Сковороды; с другой – также близким по
смыслу к «платонической любви». В самом деле, в диалоге Платона «Пир»
говорится о силе, пронизывающей мир [2] и связывающей «полноту» и
«бедность» - это Эрос как «вечное стремление», никогда не дающее
«обладания» и «никогда не насыщающееся». Сама связь, о которой здесь
идет речь, соединяет разные онтологические уровни, поэтому приписывать
ей некую «пантеистическую» составляющую, как это принято иногда, вряд
ли уместно: на то она и связь, чтобы не совпадать ни с одним из них и все
же пронизывать каждый.
«Сродность»
у
Г.С.
Сковороды
также
неуловима
для
«конструирующего рассудка». В ней соединяются аспекты «вещности» (с
оттенком даже некоего «биологизаторства»), - и вместе с тем она
насыщена
иными,
«надмирными»
контекстами
(собственно
пред-
назначение, «дело», не есть нечто вещественное; оно принадлежит иному
онтологическому измерению.) Речь при этом идет даже не о ценностях
(хотя именно они приходят на ум в первую очередь – ведь вроде бы
именно
«ценности»
и
творятся
содержательной
активностью
человеческого индивида). Скорее, перед нами отсылка к смыслу –
источнику ценностей, невоспроизводимому в виде некоей «маршрутной
карты» и вместе с тем отражаемому в аксиологической деятельности
человека сквозь призму целеполагания.
Однако насколько «классичен» подход великого философа, как это
видится из сопоставления с философскими интерпретациями текстов
Платона и к чему, вероятно, стремился он сам? Вопрос далеко не праздный
в том числе и потому, что ответ на него определит степень «вписанности»
идей Сковороды в новоевропейский контекст и, соответственно, разрыв
его с интерпретациями Платона и неоплатонизма в средневековой
парадигме.
Начнем с того, что главная цель, о которой ведется разговор, во всех
случаях – реализация человеком своего пред-назначения. Подобный
антропологический ракурс рассмотрения (по крайней мере, именно так
выглядит стремление понять «дело» жизни сквозь призму «охоты»)
отсылает к новоевропейской системе ориентиров: человеку поручено
самим Богом состояться и соответствовать… Отсюда – акцент на
соработничестве с Богом (а именно это и есть творчество): «начать с
нуля», «со свободы» (как выразился много позднее Н.А. Бердяев), и в этом
уподобиться Творцу. Так ли рассуждает Сковорода? Статична или
динамична картина мира, в которой сродность оживляет «дело», завершая
картину совершенства успехом и состоятельностью «делающего» человека
(новоевропейский «активизм»)?
Обращение
к
сочинениям
Г.С.
Сковроды
показывает
неоднозначность предложенной выше трактовки. Как минимум, имеется
еще один подход, несоизмеримый с описанным выше. А именно, описание
сродности
как
стремления
к
«вечной
родине»,
обреченное
на
невозможность воплощения и вместе с тем единственно достойное
человека стремление воплотить ее; тяга к вечности и смыслу, которым нет
места на Земле («Мир ловил меня, но не поймал», автоэпитафия
Сковорды»). В этом случае «мир» Сковороды вполне статичен, это «мир
теней» и «телесных болванов»; динамизм ему придает не «деятельность»
как самовыражение человека, а тяга к сверх-бытию, опосредованная
символическим миром (единство универсальных бытийных образов,
данных в Библии, и фольклора в качестве уникальных образцов
интерпретации таких образов). Поэтому не творчество (соревнование с
Творцом), а скорее целомудрие – возможность присутствия в мире в
качестве сознающего свою «пустоту» и вместе с тем иерархические место,
понимаемое как «долг» (реализация своей – а не «чужой» - охоты-предназначения), - вот более точное описание позиции русского философа по
отношению к пониманию им «формата», в котором должна работать воля
как «охота». Но это значит, что Сковорода ближе к средневековому
формату прочтения пред-назначения: не творчество как пустая «выдумка»,
а тихое вслушивание, внимательное вчитывание в мир, данный в качестве
«алфавита», где «за» тенями вещной жизни таятся мощные онтологически
весомые смыслы, - то есть целомудрие: вот найденная им «формула»
«дела» человека.
При этом несомненным является тот факт, что философия 19-20 вв.
«прочитала» Сковороду именно как новоевропейского мыслителя, едва ли
не
основателя
философии
творчества
(разумеется,
«подача»
тут
принадлежит все-таки самому Сковороде; точнее той мерцающей
двойственности,
которая
представлена
его
подходом).
«Мессэдж»
философа действительно выражен в просветительской редакции, а она дает
повод для «новоевропейского прочтения», предполагая понимать талант в
качестве «охоты» к реализации своего призвания, раскрытию своего
таланта, - что уже легко прочитать как «стремление к само-выражению»,
то есть как «творчество». Помимо прочего, это означает, что человек, «не
нашедший себя», занят чем-то «не своим», мертвым, - и плоды такого
«дела» будут тем горше для него, чем больше собственного времени он
перевел впустую, воруя его у самого себя «истинного». Напротив, тот, кто
занят «своим делом», украшает мир. Найти себя и значит: найти дело по
душе, отказавшись «садиться не в свои сани» (последнее всегда, даже в
случае головокружительных «успехов» организационного и финансового
плана, согласно Сковороде обрекает человека на личную катастрофу).
Однако повторим: «химия» «избирательного сродства», описанная
по другому поводу Гёте, направлена у Сковороды не на широкую
трактовку глобальных сил, проявляющих себя на разных уровнях
существования природы – говоря современным языком, от атомарного
взаимодействия до психологических и духовных привязанностей, – а на
«вертикальные отношения» между различными онтологическими слоями
иерархии существования. В этом смысле он более «скучен» и классичен,
чем любой из немецких мыслителей его времени; и в этом же смысле
«отсталость» его «периферийной» мысли скорее говорит о сохранности
определенных «ноэтических решений», принятых русской философией
еще в средневековый период, по отношению даже к такому мощному,
влиятельному и в целом симпатичному для широкой русской души
умонастроению, как Просвещение (всем все объяснить, всех хорошо
научить и т.д.).
Таком образом, позиция Г.С. Сковороды может интерпретироваться
как попытка удержаться в «точке бытия», заданной средневековым
«форматом», тем не менее захватив в свою орбиту основной импульс
совершенно иного философского подхода, заданного Просвещением.
Целомудрие как философский рецепт счастья, обретаемого на пути к
самому себе, - но не ради самореализации, а ради истины и красоты,
дающих радость сами по себе, а не в модусе обладания… Это и есть добро
– радость человека об истине, найденной не «для» себя, а просто так, и
даже тавтологично: «на радость»; удивление и праздник, «который всегда
с тобой». Это между прочим значит, что все существо человека стремится
к ней, и стремится тем больше, чем точнее понимает свою отдаленность и
одновременно привязанность к такой «вне-мирской» радости, - доступной
тем не менее «из любой точки» мира, парадоксально открываемой в
каторжном труде «реализации своего таланта».
Предложенное прочтение позиции Г.С. Сковороды (еще раз
повторим: вероятное, но не обязательное) видится чрезвычайно важным с
позиций современной философии образования. «Охота» - возможно,
именно то, что сознательно отнимает - еще на уровне детского восприятия
знания - современная система образования, якобы адекватная запросам
информационного общества. Перегруженность информацией, практически
убивающая желание что-то знать и значительно снижающая желание чтото делать (если в качестве «морковки» не выступает некая немедленная
«сверхприбыль»), - рядовое явление в большинстве видов обучения.
Исключение до сих пор составляли творческие вузы, где наличие таланта
(то есть раскрытой способности, явленного дара или по крайней мере
предположение о таковых) и стремление к получению мастерства
(предполагающее необходимость «пахать» в целях его совершенствования,
что невозможно без «ремесла») до недавнего времени были условиями
включения в образовательное пространство. «Охота», сильное желание
здесь – условие развития. В то же время оно выступает самодостаточным
«горением», которое (а вовсе не результат как таковой) творческий
человек оценивает как состояние счастья, реализацию своего потенциала и
истинное продвижение «вперед». Иначе - «нещастiе», как выражается
Сковорода, которое рождается из нежелания и неумения «познать себя». И
в этом случае ремесло выступает не как сияние обретенной истины, а как
заполнение пустот, бездны, которая открывается в материальном мире и
которая в принципе не может быть ничем заполнена.
Звучащие сегодня призывы к «интерактивному обучению», в том
числе – применительно к творческим вузам, нередко оставляют
впечатление высказываний того самого «заботника о волах», которому
довелось, помимо «охоты» (то есть его собственной воли), заниматься
обучением, допустим, музыкантов или художников, воспринимаемых им в
качестве прилежных, но недалеких животных. Вот и приходится
несчастному «точать сапоги», к выделке которых он совершенно не годен!
Несродность проявляется смертной скукой, духовно-интеллектуальноэмоциональным оцепенением, рассеянным вокруг таких горе-педагогов,
число которых, к сожалению, множится во всех сферах год от года.
Заставляя самого себя из-под палки заниматься нелюбимой, неинтересной
и убийственно скучной работой, такой человек убивает живую мысль и
чувство вокруг себя, сеет «раздор и запустение», ибо на почве
«внутреннего безделья» (при видимом внешнему наблюдателю активизме,
«тревожной
суете»)
произрастают интриганство,
зависть
и
ложь,
замешанные на стремлении к самоутверждению, - занятию, пустому по
самой своей сути.
Надо ли говорить, что подобный подход отталкивает тех, кто хоть
сколько-нибудь догадывается о своем пре-назначении, осознает свою
«охоту»; отпугивает тех, у кого она еще не развилась настолько, чтобы
пройти через фильтры критического мышления; буквально убивает тех,
кто принимает подобные с позволения сказать методики обучения за
чистую монету. Убивает, конечно, фигурально, - ввергая в «окамененное
нечувствие», редуцируя внутренние движения души к жажде признания,
«славы и денег»; вырывая с корнем те робкие порывы, которые способны
противостоять цинизму потребительского отношения к собственной
жизни.
Талант есть выражение свободы. Талант как целомудрие – возможно,
слишком
высокая
планка
для
современного
образовательного
пространства, где мощно набирает обороты концепция таланта, понятого
исключительно как творческое самовыражение, готовое снести на своем
пути все преграды. Важнейшим препятствием на пути к такому
выражению остается «неуверенность», в качестве которой нередко
выставляется скромность и здоровая критичность. Масштабный талант
редко сомневается в себе. Но это не значит, что «талантливый» всегда
равно «самовлюбленный дурак»: осознание собственной ограниченности –
едва ли не единственное, что отличает, согласно современной педагогике,
зрелую «творческую личность» от комплексов пубертата.
Музыкальная одаренность (а если вспомнить, то именно она
отличала, в частности, Г.С. Сковороду) всегда связана с особой зрелостью
ума и души, вниманием к звучащему миру и «музыке небесных сфер».
Однако
есть
опасность,
что
современные
сдвиги,
свойственные
образованию информационной эпохи, системными усилиями раздавят
хрупкий кристалл, называемый творческой одаренностью, переведут
стрелки развития личности в сторону успеха «состоявшегося» активиста,
«эффективного» и «менеджера». Скромный талантливый чудак со всеми
своими дарами отойдет в тень истории, уступив место «людям с
оловянными глазами», ищущих свое призвание на чужих полях и
ухаживающих за чужими волами. Надо ли говорить, что подобная
фигуральная забота несет омертвение и запустение даже при видимом
наружном благополучии? Да и в буквальном смысле запущенные земли
сегодня, увы, не такая уж большая редкость, как и пустующие храмы, где в
отсутствие прихожан звучат записи духовной музыки. Симуляция,
описанная
Ж.
Бодрийяром,
проявляет
себя
подчас
и
другими
причудливыми путями, - когда, например, к празднику Пасхи в магазинах
продают освященные по благословения высшего духовного начальства
куличи (наверное, чтобы не напрягать прихожан лишний раз молитвой и
посещением на сей раз уже переполненного храма…).
А что же «охота»? Ей, очевидно, предстоит пройти испытание
творчеством. Войдет ли таким образом талант в берега целомудрия, или
будет обречен носиться по бурным волнам самореализации, - покажет
время. В конце концов, «новое средневековье» [1, с.3-7] не обязательно
должно означать отказ от Просвещения – свечу уместно зажигать именно в
«ночную эпоху» (Н.А. Бердяев), а не только среди «дня разума».
Литература
1. Бердяев Н.А. Новое средневековье. М.: Феникс-ХДС-пресс, 1991. – 84 с.
2. Платон. Пир. 204а – 212с
3. Сковорода Г.С. Разговор, называемый Алфавит или Букварь мира /
Сковорода Г.С. Сад божественных песней. Харьков: Фолио, 2009. –
268с.