ЧЕХОВСКАЯ ПРОЗА О КАВКАЗЕ: КУЛЬТУРНЫЕ КОДЫ И СМЫСЛЫ Стенина В.Ф. Кавказское пространство в эпистолярной прозе А.П. Чехова принимает черты «допустимого», но «недостижимого» локуса, в описании которого реализуются различные культурные и литературные архетипы. Кавказ в чеховском тексте дается на стыке культурных смыслов. Подобное восприятие Кавказа логично объяснить оставившей яркие впечатления поездкой писателя в конце 80-х годов на берега Черного моря. Корреспонденция, посвященная воссозданию природы Кавказа, отличается эмоциональностью и по тону повествования сближается с художественной прозой. В письме 1888 года, восхищаясь красотой абхазской земли, Чехов сообщает: «Природа удивительная до бешенства и отчаяния. Все ново, сказочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры, пальмы, ослы, лебеди, буйволы, сизые журавли, а главное – горы, горы и горы без конца и краю…а мимо лениво прохаживаются абхазцы в костюмах маскарадных капуцинов; через дорогу бульвар с маслинами, кедрами и кипарисами, за бульваром темно-синее море» [6, с. 302]. Описывая богатство черноморского побережья, автор воссоздает ситуацию райского бытия, приобретающего семантику процветания, счастья и избытка во всем: «Вы не поверите, голубчик, до какой степени вкусны здесь персики! Величиной с большое яблоко, бархатистые, сочные… Ешь, а нутро так и ползет по пальцам…» [6, с. 302]. Уподобление персика большому яблоку реализует в тексте, во-первых, традиционные представления об Эдемском саде, где «произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи» (Быт. II, 8), во-вторых – маркирует ситуацию искушения в Эдеме Первочеловека. С другой стороны, оставаясь в русле поэтической традиции, писатель отражает культуру Востока, объединяющего разнородные вещи и явления различных цивилизаций. Образы, создающие поэтическую атмосферу райского места, смешиваются в сознании автора с обыденной жизнью. «Пальмы», «кипарисы», «лебеди», «сизые журавли» и «темно-синее море», атрибутирующие счастливое, блаженное пространство, соседствуют с фигурами «ослов» и «буйволов», сообщающих пространству черты заурядного, обыденного места. Изображение «обыденного» в соседстве с «удивительным» сообщает антуражность «заполняющих» пространство Кавказа элементам. Подобная эклектичность реализует также театральность кавказского пространства, а фиксируемые автором предметы приобретают характер декораций. Логично в данном контексте уподобление одежды местных жителей маскарадному костюму. Кавказ в эпистолярном наследии писателя обнаруживает признаки пространства, отделенного от внешнего мира горами и «темно-синим» морем, и соотносится с фольклорным образом тридевятого (тридесятого) государства. В данном ключе прочитывается и «бесконечность», «беспредельность» его границ: если горы, то «без конца и краю», если море, то бескрайнее. Перед тем, как поехать в Абхазию в письме М.П. Чеховой, представляя детальный отчет о своем путешествии, автор сообщает о своих планах: «Что-нибудь из двух: или я поеду прямо домой, или же туда, куда Макар телят не гонял. Если первое, то ждите меня через неделю, если же второе, то не ждите через неделю» [6, с. 299]. Учитывая, что писатель, выбирая второй вариант, отправляется сразу же на Кавказ, можно предположить, что семантика поговорочной метафоры характеризует в тексте кавказское пространство как «неопределенное», «далекое», «неведомое» место. Очевидно, что и сроки путешествия при условии выбора посещения «неведомого» места (второго) не сообщаются. Наличие в тексте альтернативы поехать домой или «куда Макар не гонял» отсылает к фольклорной ситуации перепутья трех дорог, а расплывчатое определение периода поездки на Кавказ соответствует законам жанра сказки, где категории времени и пространства приобретают нечеткие характеристики [5, 95-98]. Репрезентация в чеховском тексте кавказского пространства является пластическим оформлением идиоматического выражения, реализующего семантику «неведомых», «далеких» земель. Пародийно стилизуя тон фольклорного повествования, писатель сам называет в послании К.С. Баранцевичу свое путешествие «дальним странствием». Восхищаясь прелестями черноморского побережья, писатель не раз подчеркивает сказочный, фантастический характер происходящего с ним: «Был я в Крыму, в Новом Афоне, в Сухуме, Батуме, Тифлисе, Баку… Видел я чудеса в решете…Впечатления до такой степени новы и резки, что все пережитое представляется мне сновидением, и я не верю себе» [6, с. 308]. «Чудеса в решете» придают повествованию писателя сказовый манер и реализуют в тексте значение невероятности, необыкновенности случившегося. В результате невозможности адекватно выразить впечатления от путешествия, все события приобретают статус «чуда», «дива», а поездка на Кавказ, названная «дальним странствием», представляется сновидением. Определяя свое путешествие на Кавказ сновидением, автор создает картину мира, уподобляя ее сновидческой. В этом мире все организуется по «наоборотному» принципу, всё перевёрнуто, вывернуто наизнанку, «всё не то, чем кажется». В «перевёрнутом» локусе люди сравниваются с животными, а мир природы персонифицируется и принимает черты «человеческого»: «Видел я … деревья, окутанные лианами, как вуалью, тучки, ночующие на груди утесов-великанов … С вершины стен с любопытством глядят вниз кудрявые деревья» [6, с. 308]. Кроме того, отказывая местным жителям в цивилизованности, Чехов, описывая восхищающие его красоты Кавказа, структурирует мир природы по законам человеческой культуры: «Вообразите две высокие стены и между ними длинный, длинный коридор; потолок – небо, пол – дно Терека; по дну вьется змея пепельного цвета. На одной из стен полка, по которой мчится коляска, в которой сидите Вы … Стены высоки, небо еще выше…» [6, с. 308]. Таким образом, писатель наделяет Природу высшим знанием и творческой энергией, в то время как человеческая сфера в репрезентации кавказского пространства обнаруживает отсутствие воображения и бессознательное существование. В «наоборотном» пространстве, сформированном по аналогии со сновидческим миром, большое, существенное кажется мелким и незначительным: «… далеко, далеко Вы видите узкое дно, по которому вьется белая ленточка – это седая, ворчливая Арагва; по пути к ней Ваш взгляд встречает тучки, лески, овраги, скалы. Теперь поднимите немножко глаза и глядите вперед себя: горы, горы, а на них насекомые – это коровы и люди» [6, с. 308]. Данная фраза – прямая цитата из лермонтовского текста («Герой нашего времени»): «Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом … а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряной нитью и сверкает, как змея своею чешуею» [4, с. 184-185]. Здесь создается образ горной реки в диалоге с известным текстом. В соответствии с законами сказочного жанра кавказское пространство (как и «неведомые земли тридевятого государства») материализуется в детальном «вглядывании» в предметы и события. Точка зрения повествователя подобно объективу аппарата то удаляет предметы, стараясь охватить все и предлагая пространное определение («видел чудеса в решете»), то приближает, увеличивает объекты, представляя детальное всматривание: «Из каждого кустика, со всех теней и полутеней на горах, с моря и с неба глядят тысячи сюжетов» [6, с. 302]. При ближайшем рассмотрении события перестают быть реально существующими и переходят в плоскость текста, становясь сюжетами, объектами изображения. В итоге и повествователь превращается в творца: «Если бы я пожил в Абхазии хотя месяц, то, думаю, написал бы с полсотни обольстительных сказок» [6, с. 302]. Восхищаясь красотой Дарьяльского ущелья, «или, выражаясь языком Лермонтова, теснины Дарьяла» [6, с. 308], писатель продолжает лермонтовский образ Кавказа и лермонтовские сюжеты. В письме К.С. Баранцевичу Чехов обыгрывает лермонтовский текст, представляя образы поэмы «Демон» элементами собственного повествования: «…Пережил я Военно-Грузинскую дорогу. Это не дорога, а поэзия, чудный фантастический рассказ, написанный демоном и посвященный Тамаре…» [6, с. 302]. Апеллируя к фольклорно-мифологическим и литературным образам, автор воссоздает в сознании адресата знакомые сюжеты, темы, что, с одной стороны, ярче помогает передать собственные впечатления от Кавказа, с другой – воспроизводя в сознании адресата знакомые сюжеты, он инициирует «вторичное рефлектирование» [3, с.84], тем самым вызывая на диалог [1-2]. В финале письма Чехов, попрощавшись с адресатом, шутливо, между прочим, замечает: «Штаны брошу в Пселл. К кому приплывут, того и счастье» [6, с. 309]. Образ, «плывущих по реке штанов», способных осчастливить нашедшего их, – искусная стилизация писателя под архетипический сюжет восточной сказки: случайная находка чудесной бутылки с джином, готовым выполнить любые желания. Использование фольклорно-мифологических элементов позволяет Чехову точнее воссоздать в письмах фантастическую атмосферу Кавказа, настолько тронувшую его. Литература 1. Ахметшин, Р.Б. Проблема мифа в прозе А.П. Чехова: автореф. дис … канд. филол. наук / Р.Б. Ахметшин. – М., 1997. – 20 с. 2. Валиева, Г.М. Рефлексия как основа образотворчества в системе чеховской прозы: автореф. дис. … канд. филол. наук / Г.М. Валиева. – СПб., 1992. – 18 с. 3. Кубасов, А.В. Проза Чехова: Искусство стилизации: монография / А.В. Кубасов; Уральский государственный педагогический университет. – Екатеринбург: УрГПУ, 1998. – 399 с. 4. Лермонтов, М. Ю.Собрание сочинений: в 4 т. / АН СССР. Институт русской литературы (Пушкинский дом). – Л.: Наука, 1979-1981. – Т. 4: Проза. Письма. – Л., 1981. – 594 с. 5. Пропп, В.Я. Фольклор и действительность: избранное / В.Я. Пропп. – М.: Наука, 1976. – 325 с. – (Исследования по фольклору и мифологии Востока). 6. Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения в 18 т. Письма в 12 т. / АН СССР. Институт мировой литературы им. А. М. Горького. – М.: Наука, 1974-1983. – Т. 2: Письма, 1887 – сентябрь 1888 . – М., 1975. – 584 c.