Михаил Юрьевич Лермонтов – один из наиболее неоднозначных, сложных поэтов русской литературы 19 века. Его творчество дышит энергией, силой духа, но, в то же время, в его произведениях чувствуется привкус горечи и слышны мотивы безысходности и отчаяния. Лермонтов жил в 30-ых годах 19 века, во время смут и застоя. Это была эпоха отсутствия высоких нравственных и духовных идеалов. И Лермонтов в полной мере прочувствовал на себе трагизм «потерянного поколения». Юный поэт в первой части стихотворения-молитвы, перечисляя свои грехи, обращается к Богу всесильному с мольбою о милосердии. На первом месте в перечне оказалась любовь к жизни, с ее страстями, желаниями, соблазнами. Земную жизнь молящийся называет «мраком земли могильным», вероятно, потому, что земля не только место жизни людей, но и напоминание о том, что все они смертны. Второй и третий грехи взаимосвязаны и противопоставлены первому: любя страсти земные, человек забывает о душе, реже обращается к Богу. Ум поэта «бродит» далеко, его сжигает «лава вдохновенья». Именно творчество заставляет забывать его о Боге. Поэт традиционно считается посредником между Богом и людьми, сверхчеловеком, но в стихотворении Лермонтова мука поэта именно в том и заключается, что «мир земной» ему тесен, а «мир небесный» его страшит. Поэтому в «грешных песнях», земных, человеческих, он обращается не к Богу. В быстрой смене состояний рождается трагически противостоящее всевышнему «Я»: из неслиянности двух голосов — покаяния и ропота — растет чувство тревоги; нарушена органич. связь между «Я» и богом, к-рая пока еще признается животворной («...редко в душу входит живых речей твоих струя», ср. евангельские образы: «вода живая», «вода, текущая в жизнь вечную» и наиболее соответствующее слову Л. — «глаголы вечной жизни»). Но все чаще место «живых речей» занимают «заблужденья», душу захлестывают неистовые стихии (клокочущая «лава вдохновенья», «дикие волненья» земных страстей); гордость не дает принять мир таким, каков он есть, а смириться и приблизиться к всевышнему — страшно («...мир земной мне тесен / К тебе ж проникнуть я боюсь»), ибо это означает отказ от своего пусть грешного, но исполненного неистребимой жажды жизни «Я»; и, наконец, неожиданное вторжение в обращение к творцу — молитвы к неведомому, не-богу («Я, боже, не тебе молюсь»). Итак, моление о прощении все более заглушается интонацией оправдания своих страстей и заблуждений, выступающих как самостоятельные, неподвластные воле героя силы, а в подтексте — недоумение перед лицом творца, наделившего его всем этим, к-рое во 2-й строфе оборачивается упреком ему. Вторая строфа не только продолжает, но во многом противостоит первой: просительно-молитвенная интонация сменяется вызывающе-императивной («не обвиняй... не карай... но угаси... преобрати... останови»). Если в 1-й строфе герой молит не обвинять и не карать, то во 2-й строфе, бросая вызов всесильному, герой говорит с ним уже как равный, предлагая ему явить свое всесилие (почти все глаголы выражают энергичное побуждение к действию), сам же словно отказывается одолевать собственные страсти. То состояние, к-рое в 1-й строфе ощущалось лирич. героем как греховное, как неодолимая слабость, во 2-й строфе оказывается могучей и сверхчеловеческой силой: «дикие волненья» оборачиваются «ч́́у́́ дным пламенем», и в этом чудном пламени «всесожигающего костра» мерцает отблеск того, кого чуть позже Л. назовет «мой Демон». Юный поэт в первой части стихотворения-молитвы, перечисляя свои грехи, обращается к Богу всесильному с мольбою о милосердии. Лермонтов называет творчество “всесожигающим костром”, а “жажду песнопений” — “страшной”. Это существенно отличает его от поэтов прошлых лет, в особенности от Пушкина, для которого поэзия - дар, приходящий легко и естественно. Но Лермонтов - человек уже другой эпохи, он видит разъединение людей, а не их общность. Он видит, что люди изменились, что общество уже не то, и это нашло отражение в душах людей, в их жизненных потребностях. «Молитва»одна из вершин его ранней лирики (наряду с «Ангелом» и «Парусом»).