Физика Краевича

Annotation
«Начальница Н-ской мариинской гимназии сидела у себя в кабинете и
поправляла немецкие тетрадки. Если считать кабинет рамкой, а начальницу
гимназии картинкой, то картинка и рамка чрезвычайно подходили друг к другу.
Блеклые обои, блеклая обивка мягких уютных пуфов и диванчика – такое же
блеклое, полное лицо начальницы, такая же мягкая уютная фигура, заполнившая
кресло…»

Саша Чёрный
o
Саша Чёрный
Физика Краевича
Начальница Н-ской мариинской гимназии сидела у себя в кабинете и
поправляла немецкие тетрадки. Если считать кабинет рамкой, а начальницу
гимназии картинкой, то картинка и рамка чрезвычайно подходили друг к другу.
Блеклые обои, блеклая обивка мягких уютных пуфов и диванчика – такое же
блеклое, полное лицо начальницы, такая же мягкая уютная фигура, заполнившая
кресло. Кружевные, цвета слоновой кости салфеточки на стареньких столиках с
витыми ножками и такая же наволочка на старенькой голове… А пушистые, взбитые
седые волосы так похожи были на лежавший между двойной рамой окна пухлый
валик ваты. Правда, вата была пересыпана зеленым и алым гарусом, а серебристый
ободок ничем не был пересыпан…
Над письменным столом на окне в овальных либо округленных по углам,
черного дерева рамочках висела домашняя летопись-иконостас, бесконечная родня.
Мужчины, даже отставные военные с поперечными погончиками и в белых штанах, –
все почему-то походили кто на Герцена в молодости, кто на Майкова, кто на
Гаршина. Хотя никто из них, кроме приказов по полку, докладных записок и
трафаретных старомодных любовных писем, ничего не сочинял. Женщины в
длинных юбках пагодой, с лебяжьими шеями в детских воротничках, с мягкими,
обращенными в неземное глазами смутно напоминали иллюстрации к
ненаписанным тургеневским рассказам. Но, впрочем, все они, и женщины и
мужчины, даже плотный и безбородый морской врач с треуголкой под мышкой,
даже трехлетний голый философ, сосавший в рамке на подушечке собственный
кулачок, – каждый определенно какой-нибудь чертой был похож на поправляющую
немецкие тетрадки начальницу гимназии. Мягким спокойствием, добротой,
округлостью лица и какой-то общей уютностью, что ли, всей фигуры, которая
никуда не торопится, с места зря не сорвется. И очень скупа на всякую
жестикуляцию.
В окне сквозь полуспущенную штору еще ясно синел отходящий зимний день,
но над столом уже разливала янтарный свет граненая керосиновая лампа на
малахитовой в желобках колонке под светло-синим стеклянным полушарием.
Высокая, до потолка, кафельная печь, мерцая белой эмалью изразцов, ровно
излучала тепло. По карнизу, опоясавшему ее, выстроились детским интернатом
вазончики с крошечными кактусами и агавами. Мохнатые зеленые бородавки – они
любили тепло, а здесь, на груди кафельной печи, температура была почти
итальянская… На подоконнике, прижавшись в угол, тянулось кверху излюбленное
всеми начальницами «восковое дерево», темные, словно клеенчатые листья в
гроздьях мелких беловато-восковых звездочек-цветов.
Недобрая работа – вылавливание ошибок – мало радовала добрую начальницу.
Безо всякого злорадства, с огорчением и вздохом она слабой-слабой красной чертой,
словно извиняя и оправдывая, подчеркивала искалеченные немецкие слова.
Полуошибки снисходительно пропускала… Отметки ставила щедро, и, когда перед ее
глазами всплывал обиженный профиль нерадивой гимназистки, она прибавляла к
баллу плюс. Но потом вспоминала о долге воспитательницы и острым тоненьким
почерком приписывала сбоку: «Могло быть и лучше».
За спиной вдруг дрогнула половица. Она повернула голову: старший внук
Васенька, стараясь не шуметь, проходил за спиной в гостиную.
– Добрый вечер, бабушка!
– Ты что же, Васенька, все дома да дома?
– Никуда не хочется. Читать буду.
Скрылся за портьерой. Такой же тихий и неторопливый, как бабушка,
бабушкины мягкие серые глаза, крепкий и сильный, в плотно сидящей
гимназической курточке с острым верхним углом. Острые манжеты, высокий
воротничок, велосипедный брелок-колечко с меркурьевыми крылышками, брюки на
штрипках… Прифрантиться любит, это у него наследственное. И тихоня, тоже,
должно быть, по семейной традиции: семиклассник, молод, здоров, – чем пойти к
приятелям, – сидит дома, как монашек в келье… Бабушка вытерла замшевой
розеткой перо, окунувшееся по ошибке в черные чернила, и придвинула к себе
красный пузырек поближе.
Васенька присел в гостиной на диванчик у дверей, выходящих в рекреационный
зал. Пять минут придется для вида высидеть. Сбоку на стене пейзаж из резной
пробки. Знакомо-презнакомо: замок, речка вроде гофрированных волос, лодочка с
рыцарем и кудрявая пенка прибрежных кустов. На столике под полуприкрученной
лампой все тот же забавный кружок «плато» из лакированной ореховой скорлупы,
коричневой фасоли и фисташек. Он откинул тяжелый красно-золотой переплет
«Живописной России». Мордва-черемисы, очень приятно! Прочитал добросовестно с
полстраницы, будто рыбьего жира наглотался, – бесшумно привстал, бесшумно
описал по ковру восьмерку и артистически бесшумно нажал на ручку двери…
В зале не было ни души. Сторожа уже закончили уборку: только сизая дымка
пыли сквозной пеленой висела в зале. И хотя форточки были открыты в морозную
синюю улицу и хотя брызгали со всех сторон сосновой эссенцией, в воздухе все еще
стоял душный запах шерстяных юбок, бутербродов, помады и учебников.
Гимназист быстро-быстро, подражая движениям конькобежца, заскользил по
паркету. Размял ноги. И в ритм плавным раскачиваниям запел под сурдинку
баркаролу, завезенную в их губернский город заезжим баритоном. Весь город, даже
аптекарский мужик с Соборной площади, высвистывал-распевал ее второй месяц.
Что
Молви,
Ветер,
Челн
же,
куда
дева
нам
парус
мой
давно
молодая,
плыть!
взвивая,
кружит…
В последнем слове гласная «и» так плавно переливалась в двух нотах, точно и
впрямь под ногами челн качался и ветер дул в грудь, копной взметая над головой
волосы…
И Васенька вспомнил, что внизу сторожа еще убирают учительскую и
раздевальную, что через комнату рядом бабушка и… что главное еще не сделано.
И стал петь про себя: беззвучная мелодия еще порою горячей гонит румянец к
щекам, обдавая семиклассное сердце крутым кипятком. Ни на верхней площадке
лестницы, ни в первом коридоре тоже никого не было. Он пересек большой
померкший зал с темневшими на полу во весь рост царскими портретами на
подставках и скользнул во второй сумрачный, пустынный коридор. По бокам были
распахнуты двери в старшие классы. Где-то тикали стенные часы. А может быть, и
сердце? Он оглянулся и нырнул в знакомый класс.
Дубовые парты, как в костеле, четко чернели тремя правильными рядами.
Высокая кафедра на платформе, словно строгая классная дама, молча оглядывала
класс. У доски висела влажная, издерганная взволнованными пальцами губка. На
стене – неясное пятно: не то «Полтавский бой», не то таблица самоцветных камней
Урала…
Васенька склонился над предпоследней партой у окна и пощупал пальцами:
есть! На исподе парты кнопкой была приколота записка. Не глядя, сунул ее в карман.
Остановился у седьмой парты, потом поискал в среднем ряду. Всюду откалывал
добычу и, торопясь, скользил бесшумно дальше. Кое-где вынимал из-за пазухи
другие письма, подносил к глазам, щупал (не дай бог ошибиться!) и прикалывал их к
известным ему партам. Причем в парту клал каштан – условный знак: «вам есть
письмо, потрудитесь пошарить снизу»…
Потом он нырнул через коридор в противоположную дверь, в «параллельный»
класс. И там так же аккуратно и добросовестно получил и сдал почту, безошибочно
ориентируясь, как ковбой в прериях, в одинаковых партах среди быстро
сгущающихся сумерек. Надо сразу оговориться – поведение Васеньки было
совершенно бескорыстно. Письма были не к нему и не от него, – среди
многочисленных его предков-оптовиков донжуанов не водилось, в этом смысле
наследственность его была безупречна. Просто по исключительно удобной
топографии бабушкиной квартиры и по дружбе он помогал знакомым гимназисткам
и гимназистам в той вечно юной игре, которая, как неизбежная корь, повышает в
свое время температуру у каждого (у каждой) из нас.
Прижимая вздувшуюся у борта куртки пачку писем и напевая все ту же
баркаролу (теперь петь можно было громче), семиклассник у верхней площадки
лестницы круто остановился и прикусил язык. Нина! Нина Снесарева, синеглазый
серафим в коричневой юбке, единственная из гимназисток, к парте которой так
подчас тянуло его приколоть свое собственноручное письмо, – но, увы, не хватало ни
слов, ни смелости… Она здесь, в такой час… Что случилось?
И в ответ на немой вопрос, чтоб он, чего доброго, не подумал, что она ради него
пришла, она тихо сказала:
– Забыла в парте Краевича. Завтра урок.
– Сейчас! Подождите меня здесь…
Через три минуты, тяжело дыша, он стоял перед ней с физикой, в позе готового
склониться к ногам владыки раба (предпоследняя строфа стихотворения «Анчар»).
– Вот.
Физика, впрочем, не перешла сразу в руки Снесаревой: гимназист нерешительно
удерживал учебник в своих руках, гимназистка нерешительно тянула его к себе, –
очевидно, оба не торопились расстаться.
– Нина Васильевна?
– Да?
– Мне надо с вами объясниться…
– Да…
– Тогда на именинах у Даниловских я вас не пригласил на вальс… не потому, что
я скотина… а потому, что вы сами… меня мучили.
– Не понимаю.
– Нам надо объясниться. Но я не могу прийти к вам, потому что у вас тысяча и
одна тетка.
– Да…
Не всегда Ева соблазняет Адама. Бывают такие исключительные случаи, когда и
Адам соблазняет Еву…
Что ж, раз уж пришла в гимназию за Краевичем, а тут можно заодно распутать,
хотя бы и в физическом кабинете, узел старых размолвок и недомолвок, – глупо,
вздернув нос, фыркнуть и уйти. Васенькина гордость, очевидно, лопнула. Значит,
можно его временно простить, хотя он ничуть не виноват: ведь она же сама на этих
именинах обставила себя, как царица Тамара, двумя пехотными юнкерами,
драгунами-вольноопределяющимися и киевским студентом. Нарочно! Чтобы
доказать ему, что она не очень в капризных семиклассниках нуждается…
Под
аккомпанемент
этих
мыслей
она,
затаив
дыхание,
как
загипнотизированная, прошуршала за ним неземными шагами по паркету до дверей
физического кабинета.
Васенька легче ветра приоткрыл толчком дверь, пропустил вперед Нину и,
балансируя на носках, вошел в большую, уставленную шкафами с приборами
комнату. Плотно прикрыл за собою дверь. Тишина… Внизу глухо кашлянул Никита, в
зале деловитым баском отозвалось эхо.
Они уселись по-приятельски рядом на широком черном столе – и в то же
мгновенье, схватив друг друга за руки, как вспугнутые воробьи, соскочили на пол. Из
простенка за шкафом шевельнулись и застыли на фоне морозного окна два силуэта.
– Господи помилуй! Классная дама Ниночкиного класса, Анна Ивановна и…
учитель пения Добрыш-Збановский… Хризантема с луком!
***
Разговор был короткий. Учитель пения крякнул, будто рюмкой перцовки
поперхнулся, провел обшлагом вицмундира по толстым усам и, подойдя вокруг
стола к Васеньке, обратился к нему с не совсем подходящим по обстоятельствам
дела вопросом:
– Как поживаете, вьюноша?..
И, не дожидаясь ответа, последовал к дверям. В дверях, чтобы подчеркнуть свою
независимость и показать, что в физический кабинет его занесло по совершенно
неотложному делу (камертон свой, должно быть, там забыл), он не спеша вынул
портсигар, закурил и вразвалку пошел вдоль зала к лестнице, плотно придавливая
шашки паркета.
Но Анна Ивановна своей роли не выдержала. В шкафу, к которому она
прикоснулась,
нервно
задребезжало
какое-то
стеклянное
сооружение.
Разливающегося зарева на плотных щеках, ушах и шее в полумгле видно не было, но
короткое взволнованное дыхание походило на приближающийся самум… Ей бы,
конечно, надо было если не закурить, то хоть спросить Ниночку обволакивающим
голосом старой подруги:
«Кстати, Ниночка, у кого ваша мама себе ротонду шила?»
В крайнем случае можно было промолчать и разойтись, как облака расходятся в
вечернем небе – каждое своей дорогой. Но вместо того классная дама, словно
индюшка на утенка, зашипела, налетела на гимназистку, хотя та и без того в позе
умирающего лебеденка беспомощно прислонилась к столу.
– Вам что здесь нужно, госпожа Снесарева?! В такой час?! В стенах гимназии! Неслы-ханно!! Что?!
Гимназист, как опытный стрелочник, перед самым носом летящего на всех
парах не на тот путь поезда, круто перевел стрелку. Быстро наклонился к Ниночке,
взял ее за локоть, встряхнул и слегка подтолкнул к дверям…
Трепетные шаги смолкли. Обморок в физическом кабинете со всеми своими
бездонными последствиями, – слава богу, прошел над головой, не разрядился.
Наедине справиться с Анной Ивановной было совсем уже не трудно.
– Виновата не госпожа Снесарева, виноват я, милая Анна Ивановна. И то только
в том, что был вежлив. Нина Васильевна забыла в физическом кабинете Краевича, –
и вот он у меня в руках, видите? А я в зале ловил нашего кота, чтобы он в форточку
не выпрыгнул… Вы знаете, как бабушка его любит? И так как у меня были спички, я
и предложил вашей ученице проводить ее в физический кабинет и посветить ей…
Посветить не успел, а остальное вам и господину Добрыш-Збановскому (подчеркнул
он) известно.
Что скажешь? Гимназист, разумеется, говорил правду. Разве таким тоном лгут?
Да и упоминание рядом с ее именем фамилии учителя пения по многим
соображениям не было классной даме приятно.
Васенька, впрочем, это и сам понимал и прибавил, пропуская Анну Ивановну
мимо себя в зал:
– Все это, конечно, останется между нами… У меня, кстати, есть для вас
чудесный альбом болгарских народных узоров. Вы ведь интересуетесь рукоделием.
Да?
Дверь из гостиной скрипнула, и мягкий бабушкин голос спросил:
– С кем это, Васенька, ты там разговариваешь?
– С Анной Ивановной, бабушка. Она забыла в физическом кабинете Краевича, и я
посветил.
Бабушка поздоровалась:
– Добрый вечер, Анна Ивановна. А у меня и чай на столе. Не зайдете ли?
– Добрый вечер… Спасибо… Голова болит ужасно. Простите, пожалуйста, не
могу…
Васенька не жалел спичек, жег их одну за другой до самой швейцарской, в позе
пажа подчеркнуто любезно освещая классной даме дорогу. Простились молча. Оба с
трудом сохраняли светское выражение лица: она – потому что буквально задыхалась
от злости, он – с трудом сдерживая душивший его смех.
***
В столовой клокотал самовар, пузатый заварной чайничек, белый с розаном,
окруженный облаками пара, нетерпеливо позвякивал над конфорной крышечкой:
«Неужели дадут перестояться?» Бабушка щедро наполняла хрустальное голубое
блюдечко рябиновым вареньем, – любимым Васенькиным.
Гимназист вернулся и, кусая губы, сел в тени, полузаслонясь от бабушки
самоваром.
– Так никуда и не пойдешь?
– Никуда, бабушка. Мне и с вами хорошо…
Начальница гимназии ласково покачала головой. Вот бы хоть иным юламгимназисткам, непоседам, вертушкам, пример с него брать.
А он за самоваром раскрыл физику Краевича, – так она сегодня и не попала на
книжную полку к своей хозяйке. Стал перелистывать, затаив дыхание, – точно часть
души Нины Снесаревой в его руках осталась. И в главе о теплоте нечаянно наткнулся
на промокашку, вдоль которой синим карандашом отчетливо были выведены
буквы:
с-х-в-В
Вспыхнул до слез! Да и как не вспыхнуть, если в его вдохновенной расшифровке
буквы эти совершенно ясно обозначали:
«Смертельно хочу видеть Васю…»
Париж. Декабрь. 1928