7- 11 классы
реклама
Всероссийская олимпиада по литературе 2014-2015 учебный год Районный тур 7-8 класс АНАЛИТИЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ Перед Вами два произведения – эпическое и лирическое. Сделайте целостный анализ одного из них (по Вашему выбору). Задание 1 Александр Яшин ТВОРЧЕСТВО – Опять каша! Борька сидел с полным ртом, сопел, дулся и смотрел на всех сердитыми глазами. Его уговаривали, ругали, пытались задобрить. Но ничего не помогло. Обеденных часов в семье стали бояться, как наказания. Мать нервничала, отец рывком вставал и уходил из-за стола. Горю помог соседский мальчик Ваня. Как-то во время еды, когда за столом не усидела даже многотерпеливая мать, Ваня сказал Борьке: – Я тоже не люблю кашу, но это ничего. Я тебя научу, будет интересно... Давай делать дорогу! Борька посмотрел на товарища сквозь слезы, подумал и кивнул головой. Тогда Ваня устроился с ним рядом, пододвинул к себе тарелку, взял ложку из его рук. – Сначала сделаем тропинку для велосипеда, вот так! – сказал он, провел узкую бороздку через всю тарелку и ложку, полную каши, передал Борьке. – Пройдет велосипед? Борька хмыкнул, но спорить не стал. – Пройдет. А кашу куда? Ваня пожал плечами. Тогда Борька съел кашу и облизал ложку. А Ваня сказал: – Сейчас сделаем дорогу такую, чтобы по ней можно было проехать на машине. Делай сам! Борька взял ложку в обе руки и со скрежетом заскреб дно тарелки. Дорога получилась широкая, но неровная. – Подчисти! – посоветовал Ваня. Борька подчистил, склоняя голову набок. – Сейчас и «Москвич» пройдет, – убежденно сказал он. – «Москвич», пожалуй, пройдет, а «Волга»?.. Давай для «Волги»! Игра Борьке понравилась. Он ел кашу старательно, с удовольствием. – Это уже большак, – сказал Ваня, когда посреди тарелки, на проезжей ее части, показался зеленый цветок. – Теперь даже грузовики с зубром и медведем могут разойтись. Борька подровнял ложкой края большака справа и слева, набрал еще ложку каши и, прожевывая, подтвердил: – Разойдутся и медведь с зубром. Наконец каши осталось совсем мало. Ваня нерешительно посмотрел на Борьку. – Что будем делать с обочинами? – спросил он. А Борька уже улыбался весело и хитро. Теперь-то он знал, что надо делать с обочинами. Каша перестала казаться скучной. – Съем и обочины! – сияя от радости, заявил он. – И будет у меня теперь не дорога, а аэродром. Реактивный, верно? Нет, ракетный! – Вот так! – засмеялся довольный собою Ваня. И было им хорошо друг с другом. [1959] Задание 2 К. Симонов АНКЕТА ДРУЖБЫ По-разному анкеты На дружбу заполняют И на себя за это Потом пусть не пеняют. Пусть как обрывы Ужбы Характер тот отвесен, Пускай до вашей дружбы Был путь не так уж весел, Иной, всего превыше Боясь толчка под ребра, Такого друга ищет, Чтоб был, как вата, добрый. Пусть надо с ледорубом Идти до той вершины, Где называют другом Друг друга два мужчины. Другой друзей находит, Чтоб зажигали спички, Чтобы за ним в походе Несли его вещички. Где вы не шли друг с другом По вымеренной бровке, А где тащили грубо Друг друга на веревке, Чем в друге ошибиться, Поверивши в улыбки, Уж лучше ушибиться Об друга по ошибке. Где не спьяна казалось: Ты, я, да мы с тобою! А где вас смерть касалась Одним крылом обоих! Друг – не клавиатура, Чтоб пробежать руками, Углы его натуры Обследуют боками. Дороги к дружбе нету Другой, чем восхожденье. Я в дружбе – за анкету С таким происхожденьем! 1955 ТВОРЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ В литературных произведениях тема дружбы – одна из центральных. Назовите героев, которые являются друзьями. Покажите на примере двух произведений, как в них раскрывается тема дружбы. 9 класс АНАЛИТИЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ Перед Вами два задания – сделать целостный анализ стихотворения (задание 1) и целостный анализ рассказа (задание 2). Выполните одно из них (на Ваш выбор). Ваша работа должна представлять собой цельный, связный, завершенный текст. Задание 1 Н. Рубцов «Чудный месяц плывет над рекою», – Где-то голос поет молодой. И над родиной, полной покоя, Опускается сон золотой! Не пугают разбойные лица, И не мыслят пожары зажечь, Не кричит сумасшедшая птица, Не звучит незнакомая речь. Неспокойные тени умерших Не встают, не подходят ко мне. И, тоскуя все меньше и меньше, Словно бог я хожу в тишине. И откуда берется такое, Что на ветках мерцает роса, И над родиной, полной покоя, Так светлы по ночам небеса! Словно слышится пение хора, Словно скачут на тройках гонцы, И в глуши задремавшего бора Все звенят и звенят бубенцы... <1970> Задание 2 Юрий Визбор Подарок Началась эта история давно, с первых туристских походов, где мы все подружились с Ниной Налимовой. Училась она на географическом факультете, была яростным поклонником туризма и большим любителем песен. В августе 1952 года Нина уехала по распределению работать учительницей в удмуртское село. А мы продолжали учиться. Писала нам Нина коротко и редко. Но в январе, во время школьных каникул, она приехала на три дня в Москву. Прибежала в институт, ворвалась в читальный зал: «Здравствуйте, мальчишки!» Аспирант, сидевший за ближним столом, недовольно поднял очки – в читальном зале разговаривают шепотом! Мы вышли в вестибюль. Нина о чем-то рассказывала, а мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, то и дело поглядывала, а мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, то и дело поглядывая на часы, и вяло поддерживали разговор: была сессия, и на следующий день предстоял экзамен. Нина уехала, сессия прошла, а вот неприятный осадок остался. Мы сами дивились – как это мы, друзья Нины, могли так сухо отнестись к человеку, у которого, наверное, много наболело на сердце, который ждал, что встреча с нами принесет ему радость. Нам было стыдно за себя. И вот в первый день студенческих каникул родилась идея – поехать к Нине. Поехать, не давая предварительной телеграммы, не спрашивая разрешения. Мы знали почтовый адрес и помнили, что 28 января – день ее рождения. Сложили стипендии, собрали рюкзаки и поехали. Дорогой долго ломали голову над тем, что подарить Нине, и наконец в холодном тамбуре поезда придумали свой подарок. На вторую ночь приехали в Сарапул. Утром вверх по Каме уходил трактор с санями. ...Перед нами в зимнем тумане расстилается бескрайняя снеговая степь. Низко висит в небе угрюмое замороженное солнце, и кажется, что свет идет не от него, а просто от неба. В стороне от оврага, у старой занесенной снегом мельницы стоит одинокое дерево. Растопырило ветки и стоит. По широкой зимней колее переваливается трактор с санями. За санями бежим мы, чтобы согреться. Люди в санях едут в тулупах, в валенках, а мы в лыжных ботиночках, семеним, толкаемся, смеемся – всячески стараемся согреться. И людям это не смешно, они понимают, что иначе нельзя. Когда бежать надоедает, мы садимся в сани, накрываемся вытащенными одеялами и поем песни. К вечеру приехали в большое село. Осмотрелись – пустырь, амбар, завьюженный снегом забор с надписью «Не курить!» да спуск к реке. Редкие прохожие. До показанной нам избы мы добрели уже в сумерках. Низкие окна смотрели в островерхие придорожные сугробы, и над трубой стлался дымок. Мы оставили во дворе лыжи, тщательно отряхнули смерзшимся веником снег с ботинок. – Ну? – вполголоса спросил Володя. Максим о косяк двери потушил папиросу, сунул окурок в карман и шепнул: «Давай!». Володя громко постучал. Дверь открыла старуха со строгим лицом. – Вы к кому? Володя шмыгнул носом и сказал: – Мы туристы из Ижевска. Можно у вас переночевать? Тут он не выдержал и хихикнул. Старуха замахала руками и чуть было не выгнала нас. Но вдруг широко открылась дверь – в полосе света стояла Нинка. Она глянула заспанными глазами в темноту и сказала: – Товарищи, у меня можно будет устроиться, проходите. Мы стояли в темноте и смотрели. Свет пробивал ее русые волосы, оседал в ворсинках коричневого свитера и бросал длинные черные тени от небольших валенок. Володя надвинул шапку на глаза и вошел в комнату. Он вертел в руках варежки, по инерции бормотал: – Мы туристы из Ижевска... Нина удивленно подняла глаза, рот ее сжался. Она сорвала шапку с Володи. Стало тихо, тихо. Максим, Люська и я протиснулись в комнату. – Ну что же это, боже мой, – проговорила Нина, заморгала глазами и, толкнув Максима, выбежала из комнаты. Переглянувшись, мы стали молча складывать вещи на стул. Мы тоже разволновались и берегли это молчание. Вошла Нина. Она оглядела каждого из нас... – Ну, рассказывайте. Она не бросилась к нам на шею, не стала говорить: «Как хорошо, что вы приехали», а просто потребовала – «Ну, рассказывайте». – У тебя ведь сегодня день рождения, – сказал Максим. – Ну? – Вот мы и приехали. Нина ничего не поняла. Про себя, должно быть, она решила, что для поездок на такие расстояния должны быть более важные причины... Мы стали шумно раздеваться. Подобревшая хозяйка принесла картошки, Нина сбегала в магазин. Начался пир. Первый тост Максим поднял за дружбу. Все наперебой стали рассказывать Нине о том, как ехали сюда. Мы долго крепились, но потом я сказал: – А мы тебе привезли подарок. – Подарок, какой? Володя встал и молча вытащил гитару. – Гитару, да? – улыбнулась Нина. Она просто хотела нас обрадовать, потому что гитара ей была ни к чему: Нина не умела играть, но подарок есть подарок. – Нет, не гитару. Володя тронул струны, и мы вчетвером запели: Тихий вечер спустился над Камою, Над тайгой разметался закат. Ты сегодня с надеждой упрямою Ждешь письма от знакомых ребят. И когда голубым зимним вечером Унесется надежды тепло, Постучится нежданная встреча В занесенное снегом стекло. Может, ты прослезишься нечаянно, Провожая друзей поутру, Но, разлукою вновь опечалена, Ты не стой, ты не плачь на ветру. И о встречах теперь не загадывай... Когда вьюга над крышей шумит, Самый верный и самый догадливый Вновь в окошко твое постучит. Володя последний раз тронул струны и смущенно произнес: «Всё». Было слышно, как за перегородкой неторопливо тикают ходики. А Нина... Нина повернулась к окну и заплакала. Мы смутились окончательно, но Максим вдруг торопливо сказал: «Нинок! А у тебя хорошая комната!» Это было сказано так неловко и с таким явным и добрым намерением смягчить обстановку, что все не выдержали и рассмеялись. За окном над заиндевелой веткой острыми иглами сияли звезды, и, честное слово, во всей стране не было в этот вечер студентов счастливее нас. Быстро прошли наши каникулы. Мы уехали из снежной Удмуртии. А когда окончили институт – разъехались работать, кто на Север, кто на Восток. Теперь встречаемся редко – хорошо, если соберемся раз в год. И от нашей поездки в Удмуртию остались воспоминания да песня. Песня, подаренная человеку в день его рождения, песня – символ дружбы. 1959 ТВОРЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ В литературных произведениях тема дружбы – одна из центральных. Назовите героев, которые являются друзьями. Покажите на примере двух произведений, как в них раскрывается тема дружбы. 10 класс АНАЛИТИЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ Перед Вами два задания – сделать целостный анализ стихотворения (задание 1) и целостный анализ рассказа (задание 2). Выполните одно из них (на Ваш выбор). Ваша работа должна представлять собой цельный, связный, завершенный текст. Задание 1 А.К. Толстой ПУСТОЙ ДОМ Крестьян его бедных наемник гнетёт, Стоит опустелый над сонным прудом, Он властвует ими один; Где ивы поникли главой, Его не пугают роптанья сирот… На славу Расстреллием строенный дом, Услышит ли их господин? И герб на щите вековой. А если услышит – рукою махнет… Окрестность молчит среди мертвого сна, Забыли потомки свой доблестный род! На окнах разбитых играет луна. Лишь старый служитель, тоской Сокрытый кустами, в забытом саду удручён, Тот дом одиноко стоит; Младого владетеля ждет, Печально глядится в зацветшем пруду И ловит вдали колокольчика звон, С короною дедовский щит… И ночью с одра привстаёт… Никто поклониться ему не придёт, – Напрасно! все тихо средь мертвого сна, Забыли потомки свой доблестный род! Сквозь окна разбитые смотрит луна, В блестящей столице иные из них С ничтожной смешались толпой; Поветрие моды умчало других Из родины в мир им чужой. Там русский от русского края отвык, Забыл свою веру, забыл свой язык! Сквозь окна разбитые мирно глядит На древние стены палат; Там в рамах узорчатых чинно висит Напудренных прадедов ряд. Их пыль покрывает, и червь их грызет… Забыли потомки свой доблестный род! <1849?> Задание 2 Юрий Нагибин ИЗБА В огромной коммунальной квартире с ее чуланами и боковушками, с бесконечным коридором, щедро населенным всевозможной заманчивой рухлядью, Митя больше всего любил кухню. Ее высоченный прокопченный потолок, чисто вымытый некрашеный пол, деревянные столы, источавшие запахи еды, чад и гарь, шум примусов – вечно деятельную, жаркую, громкую жизнь. Здесь царствовали хозяйки, неистовые и всесильные в создаваемом ими хаосе. Треть кухни отхватила кафельная плита, богатая жаром, как пароходная топка. Когда ее топили, жар выгонял наружу рыжих тараканов, их давили каблуками, и сухие тараканы щелкали, как орехи в щипцах. Особенно хороша была кухня в тяжелом блинном чаду на масленицу. У невидимых, шипящих, хлюпающих маслом сковородок мелькали голые локти хозяек, а временами вполоборота возникали из чада их пунцовые, упрело-страстные лица. Они переговаривались криком, словно вокруг бушевал шторм. На кухне ссорились и мирились, бранились и смеялись; сюда с черного хода приходил пахнущий морозом и огуречным рассолом зеленщик, являлся точильщик высекать холодные искры из ножей, ножниц и топоров. Но случались времена, когда кухня становилась печальным и, страшноватым местом. Об этом возвещал запах: острый, едкий, непохожий на все другие запахи квартиры, он нежданно-негаданно выползал из кухни. Было в нем что-то горьковатое и проникающе стойкое, его нельзя было выветрить никаким сквозняком. Это был запах смазанных дегтем сапог, запах старой овчины, это был запах беды. Когда Митя слышал этот запах, он знал, что для него пришла смутная и грустная пора. Его будут все время гнать из кухни, милое, легкое Катино лицо, теперь чужое, влажномятое, замкнется в горе, и не останется у нее других слов для Мити, кроме: «Не путайся под ногами!» Взрослые наглухо запрут перед Митей тот уголок мира, где они будут справлять хмурый праздник своего несчастья. Став постарше, Митя узнал название беды: – У Якова сгорела изба. Яков был единственным деревенским братом Кати, вся остальная родня давно перебралась в город. Большой, рукастый, с голубыми слезящимися глазами и желтой щеточкой усов, он целый день сидел на кухне, потягивал все более жижеющий чай из самовара, трубно сморкался и без устали вырабатывал тот дегтярно-овчинный запах, который был первым вестником его приезда. У Кати была небольшая чистенькая комната, украшенная искусственными цветами, с царственно-девичьей постелью, крахмальной, шелковой, пуховой, с ковровым диваном и качалкой. Но Яков уходил туда только на ночевку. Подобно Мите, он считал кухню единственно пригодным для дневного существования местом: тепло, духовито, и всегда есть кому поведать неторопливыми, спокойно-ладными словами о постигшей беде. По вечерам на кухне собиралась родня, оттуда долго неслись тоскливые песни про догорающую лучину, про мачеху, изжарившую в печи детушек, про замерзающего в степи ямщика. А напоследок, как никогда сокрушительно, отчаянно и губяще, взрывал позднюю тишину старой московской квартиры неистовый «Сергей-поп». Древняя крестьянская беда долго царила в квартире. Но вот оглушительно начинала хлопать крышка старого, кованного жестью сундука, где Катя хранила свои скромные сбережения, туго, поодиночке, раскошеливалась и вся родня. Тогда Яков истово прощался с жильцами и уезжал в деревню Конюшки под Михайловом строить новую избу. Горел Яков удивительно часто. То поджог учинял его сосед и свойственник Егор, обделенный при дележе фруктового сада, то жившие при нем свояченицы, злобные старые девы, то по неряшливости – жена, то по беспечности – дети. Бывало, молния, пренебрегая деревьями и скворечней, находила низкую соломенную крышу его избы, бывало, уголек выпадал из подпечка на сухие и жадные к огню, как порох, березовые чурки. И тогда покорный, собранный и суровый Яков являлся в Москву за вспомоществованием. Родня ценила его за упрямую неудачливость и за то, что он умел по-мужицки строго держаться на уровне своего несчастья. Изба эта долгое время оставалась для Мити чем-то загадочным и чудесным, словно заколдованный замок. Но однажды Катя взяла Митю на лето в деревню, и он глазам своим не поверил, когда оказалось, что могучий источник горя, «изба Якова» – просто жалкая лачужка. Маленькая, кривая, похожая на старый лапоть, она нелепо висела на краю заросшего лопухами овражка, со сбитой набок, испревшей соломенной крышей и одутловато-взбухшими стенами. В то лето шли дожди, изба, как губка, пропиталась влагой, ослизлая, сочащаяся, пахнущая гнилью, она была самым сырым местом в набрякшем от дождей рязанском просторе. И все-таки она сгорела в конце лета, перед самым Митиным отъездом. Митя со старшим сыном Якова ночевал в шалаше, в глубине яблоневого сада. Мальчики долго не могли уснуть, прислушиваясь к глухому, таинственному перестуку падалиц. Казалось, кто-то скачет по саду на тупых копытцах, то пугающе приближаясь к шалашу, то успокоительно отдаляясь. Они заснули, когда стволы яблонь выступили из тьмы, трава замерцала утренником и ночь стала нестрашной. Вскочили они от страшной тревоги, проникшей с дыханием в их сон: рассветную морозно-яблочную свежесть сада перебивал едкий запах гари. Сын Якова заплакал и побежал к дому, Митя – за ним. Потрескивая, пуская язычки пламени, что-то догорало, дотлевало в обуглившемся остове избы. Цыкая на детей и не прекращая деревянного, лениво-тоскующего подвыва, хозяйка, обжигаясь, силилась выхватить из золы останки домашней утвари. Прикурив, словно от уголька, от своей сгоревшей избы, дымил крепким самосадом спокойный, угрюмый Яков. Дрогли на рассветной студи и тихонько всхлипывали дети, будто чуя какую-то свою вину в горе взрослых людей. Жевала и отрыгивала корова с опаленным боком. Над овражком сутулились поникшие спины трех женщин: Кати и своячениц. И над всем этим занималось робкой голубизной чистое пустое небо. Бежали дороги в опрозрачневшие дали, протоптанные людьми невесть когда, невесть зачем… После этого пожара Яков долго не появлялся в Москве, и образ вечного погорельца поблек, а с годами и вовсе утратился в Митиной памяти. И он сам не мог понять своего волнения, когда в один из снежно-мглистых декабрьских дней первой военной зимы услышал острый и едкий запах, тянущийся из кухни. И хотя запах был против прежнего словно похудевший, Митя сразу решил, что это Яков. Верно, как и десять и пятнадцать лет назад, под рев скотины, голошенье баб, плач детей и матерные всхлебы мужиков занялась всем своим составом и дотла сгорела изба с упрелой до черноты соломенной крышей, кривыми стенами, насестом, хлевом, клетями и клетушками… Мите стало мучительно жаль Якова: Катин сундук давно опустел по несытному военному времени, братья воевали на разных фронтах, а семьи их перемогались как могли. Вместе с жалостью к Якову им владело иное, грустно-нежное чувство: эта беда, так властно соединившая далекое прошлое с настоящим, вернула ему, быть может в последний раз, его детскую душу. Яков сидел на табурете в черно-залосненном драном полушубке и подвязанных дратвой, щукасто ощеренных сапогах. От него осталось полчеловека, так он был худ, изможден, вылущен худой жизнью. – Что, Яков, никак опять изба сгорела? – Не сгорела. Враг спалил… Отступающая из-под Рязани немецкая часть обогрелась, как у костра, возле подожженной избы Якова и ушла дальше, в вьюжную ночь. Из вечно полнившегося влагой глаза, будто из синего болотца, брызнула к переносью маленькая слеза и покатилась по глубокой морщинке вкось щеки. В прежние времена Яков не позволял себе никакой слабости, даже слова жалостного от него не слышали. Но он отказывал чужеземцам в том праве, которое терпеливо признавал за своей русской крестьянской судьбой. Яков только сейчас разглядел, что на Мите военная форма, чистая, необмятая, что у него ровные треугольнички в петлицах и ремень с блестящей медной пряжкой. И он пообещал новенькому сержанту, уходящему на войну, от себя и своей сгоревшей избы: – Ничего, отстроимся. ТВОРЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ В литературных произведениях тема дружбы – одна из центральных. Назовите героев, которые являются друзьями. Покажите на примере двух произведений, как в них раскрывается тема дружбы. 11 класс АНАЛИТИЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ Перед Вами два задания – сравнительный анализ двух стихотворений (задание 1) и анализ прозаического фрагмента (задание 2). Выполните одно из них (на Ваш выбор). Ваша работа должна представлять собой цельный, связный, завершенный текст. Задание 1 А.К. Толстой Б. Ахмадуллина ПУСТОЙ ДОМ ДОМ И ЛЕС Стоит опустелый над сонным прудом, Где ивы поникли главой, На славу Расстреллием строенный дом, И герб на щите вековой. Окрестность молчит среди мертвого сна, На окнах разбитых играет луна. Сокрытый кустами, в забытом саду Тот дом одиноко стоит; Печально глядится в зацветшем пруду С короною дедовский щит… Никто поклониться ему не придёт, Забыли потомки свой доблестный род! В блестящей столице иные из них С ничтожной смешались толпой; Поветрие моды умчало других Из родины в мир им чужой. Там русский от русского края отвык, Забыл свою веру, забыл свой язык! Крестьян его бедных наемник гнетёт, Он властвует ими один; Его не пугают роптанья сирот… Услышит ли их господин? А если услышит – рукою махнет… Этот дом увядает, как лес... Но над лесом и – присмотр небосвода, и о лесе печется природа, соблюдая его интерес. Краткий обморок вечной судьбы – спячка леса при будущем снеге. Этот дом засыпает сильнее и смертельней, чем знают дубы. Лес – на время, а дом – навсегда. В доме призрак – бездельник и нищий, а у леса есть бодрый лесничий там, где высшая мгла и звезда. Так зачем наобум, наугад всуе связывать с осенью леса то, что в доме разыграна пьеса старомодная, как листопад? В этом доме, отцветшем дотла, жизнь былая жила и крепчала, меж висков и в запястьях стучала, молода и бессмертна была. Книга мучила пристальный ум, Забыли потомки свой доблестный род! Лишь старый служитель, тоской удручён, Младого владетеля ждет, И ловит вдали колокольчика звон, И ночью с одра привстаёт… Напрасно! все тихо средь мертвого сна, Сквозь окна разбитые смотрит луна, Сквозь окна разбитые мирно глядит На древние стены палат; Там в рамах узорчатых чинно висит Напудренных прадедов ряд. Их пыль покрывает, и червь их грызет… Забыли потомки свой доблестный род! <1849?> сердце тяжко по сердцу томилось, пекло совести грозно дымилось и вперялось в ночной потолок. В этом доме, неведомо чьем, старых записей бледные главы признаются, что хочется славы... Ах, я знаю, что лес ни при чем! Просто утром подуло с небес и соринкою, втянутой глазом, залетела в рассеянный разум эта строчка про дом и про лес... Истощился в дому домовой, участь лешего – воля и нега. Лес – ничей, только почвы и неба. Этот дом – на мгновение – мой. Любо мне возвратиться сюда и отпраздновать нежно и скорбно дивный миг, когда живы мы оба: я – на время, а лес – навсегда. Задание 2 Фрагмент из повести В. Распутина «Прощание с Матёрой» Матеру, и остров и деревню, нельзя было представить без этой лиственницы на поскотине. Она возвышалась и возглавлялась среди всего остального, как пастух возглавляется среди овечьего стада, которое разбрелось по пастбищу. Она и напоминала пастуха, несущего древнюю сторожевую службу. Но говорить «она» об этом дереве никто, пускай пять раз грамотный, не решался; нет, это был он, «царский листвень» – так вечно, могуче и властно стоял он на бугре в полверсте от деревни, заметный почти отовсюду и знаемый всеми. И так, видно, вознесся он, такую набрал силу, что решено было в небесах для общего порядка и размера окоротить его – тогда и грянула та знаменитая гроза, в которую срезало молнией «царскому лиственю» верхушку и кинуло ее на землю. Без верхушки листвень присел и потратился, но нет, не потерял своего могучего, величавого вида, стал, пожалуй, еще грозней, еще непобедимей. Неизвестно, с каких пор жило поверье, что как раз им, «царским лиственеем», и крепится остров к речному дну, одной общей земле, и покуда стоять будет он, будет стоять и Матера. Не в столь еще давние времена по большим теплым праздникам, в Пасху и Троицу, задабривали его угощением, которое горкой складывали у корня и которое потом собаки же, конечно, и подбирали, но считалось: надо, не то листвень может обидеться. Подати эти при новой жизни постепенно прекратились, но почтение и страх к наглавному, державному дереву у старых людей по-прежнему оставались. На это, верно, имели свои причины. Толстые огромные ветви отходили у «царского лиственя» от ствола не вверх наискосок, как обычно, а прямо в стороны – будто росли вбок самостоятельные деревья. Самая нижняя такая ветка одиноко висела метрах в четырех от земли и издавна звалась «Пашиным суком»: когда-то на нем повесилась сглупа от несчастной любви молодая материнская девка Паша. Колчаковцы, захватив остров, слыхом не слыхали про Пашу, однако сук ее сумели как-то распознать и именно на нем, не на каком другом, вздернули двух своих же, из собственного воинства, солдат. Чем они провинились, толком в Матере никто не знал. Весь день, наводя небывалую жуть на старых и малых, торчали висельцы на виду у деревни, пока мужики не пошли и не попросили ради ребятишек вынуть их из петли. Мертвых, их предали тогда еще и другой казни: сбросили с яра в Ангару. И последняя, уже совсем безвинная смерть случилась под «царским лиственем» после войны: все с того же «Пашиного сука» оборвался и захлестнулся мальчишка, Веры Носаревой сын. Только после того, а надо бы куда раньше, догадались мужики отсечь сук, а ребятишки сожгли его. Вот сколько всяких историй связано было с «царским лиственем». За век свой он наровнял так много хвои и шишек, что земля вокруг поднялась легким, прогибающимся под ногой курганом, из которого и выносился могучий, неохватный одними руками ствол. О него терлись коровы, бились ветры, деревенские парни приходили с тозовкой и стреляли, сшибая наросты серы, которой потом одаривали девок, – и кора со временем сползла, листвень оголился и не способен был больше распускать по веснам зеленую хвою. Слабые и тонкиe, дальние, в пятом-шестом колене, сучки отваливались и опадали. Но то, что оставалось, становилось, казалось, еще крепче и надежней, приваривалось навеки. Ствол выбелился и закостенел, его мощное разлапистое основание, показывающее бугры корней, вызванивало одну твердь, без всякого намека на трухлявость и пустоту. Со стороны, обращенной к низовьям, как бы со спины, листвень издавна имел широкое, чуть втиснутое внутрь дуплистое корявое углубление – и только, все остальное казалось цельным и литым. А неподалеку, метрах в двадцати ближе к Ангаре, стояла береза, все еще зеленеющая, дающая листву, но уже старая и смертная. Лишь она решилась когда-то подняться рядом с грозным «царским лиственем». И он помиловал ее, не сжил. Быть может, корни их под землей и сходились, знали согласие, но здесь, на виду, он, казалось, выносил случайную, заблудшую березу только из великой и капризной своей милости. И вот настал день, когда к нему, к «царскому лиственю», подступили чужие люди. Это был уже не день, а вечер, солнце село, и на остров спускались сумерки. Люди эти возвращались со своей обычной работы, которую они исполняли на Матере добрых две недели. И как ни исправно, как ни старательно они исполняли ее, время шло еще быстрей, сроки подгоняли. Приходилось торопиться. Работа у этих людей имела ту особенность, что ее можно было иной раз развести как следует, расшуровать, а затем она могла продолжаться самостоятельно. Вот почему уже под ночь два мужика с прокопченными сверх меры, дублеными лицами свернули с дороги и приблизились к дереву. Тот, что шел первым, с маху, пробуя листвень, стукнул обухом топора о ствол и едва удержал топор, с испугом отдернув голову, – с такой силой он спружинил обратно. – Ого! – изумился мужик. – Зверь какой! Мы тебе, зверю... У нас дважды два – четыре. Не таких видывали. Второй, постарше, держал в руках канистру и, поглядывая на деревню, зевал. Он был в высоких болотных сапогах, которые при ходьбе неприятно, с резиновым взвизгом, шоркали. При той работе, которую творил их хозяин, сапоги казались несуразными, погубленными совершенно понапрасну, и как терпели в них ноги, было непонятно. Для воды, по крайней мере, они уже не годились: на том и другом темнели дырки. Мужики обошли вокруг ствола и остановились напротив дуплистого углубления. Листвень вздымался вверх не прямо и ровно, а чуть клонясь, нависал над этим углублением, точно прикрывая его от посторонних глаз. Тот, что был с топором, попробовал натесать щепы, но топор на удивление соскальзывал и, вызваниваясь, не мог вонзиться и захватить твердь, оставляя на ней лишь вмятины. Мужик оторопело мазнул по дереву сажной верхонкой, осмотрел на свет острие топора и покачал головой. – Как железное, – признал он и опять ввернул непонятную арифметическую угрозу: – Нич-че, никуда не денешься. У нас пятью пять – двадцать пять. Он отбросил в сторону бесполезный топор и взялся собирать и ломать ногами валявшиеся кругом сучья, складывая их крест-накрест под дуплистой нишей. Товарищ его молча, все с той же позевотой, полил из канистры ствол бензином и остатки побрызгал на приготовленный костерок. Оставил позадь себя канистру и чиркнул спичку. Огонь тотчас схватился, поднялся и захлестнул ствол. – Вот так, – удовлетворенно сказал разговорчивый мужик, подбирая с земли топор. – Посвети-ка, а то темно стало. Мы темно не любим. И они направились в деревню, пошли ужинать и ночевать, уверенные, что, покуда они будут спать, огонь станет делать свое дело. Когда они уходили, он так ярко спеленал всю нижнюю часть могучего лиственя, так хватко и жорко рвался вверх, что сомневаться в нем было бы совестно. Но утром, когда они шли на нижний край острова, где еще оставалась работа, листвень как ни в чем не бывало стоял на своем месте. – Гляди-ка ты! – удивился тот же мужик. – Стоит! Ну постой, постой... – Это был веселый мужик, он баском пропел: – «Ты постой, постой, красавица моя, дай мне наглядеться вдоволь на тебя». Однако глядеть на него он не собирался. Вскоре после обеда пожогщики, это были они, вернулись к лиственю всей командой – пять человек. Снова ходили они вокруг дерева, трогали его топорами, пытались рубить и оставляли эти попытки: топоры, соскребая тонкую гарь, отскакивали от ствола, как от резины. – Ну зверь! – с восхищением щурился на листвень веселый мужик. – На нашего хозяина похожий. – Он имел в виду Богодула. – Такой же ненормальный. Нет чтоб добром сгореть, людей не мучить. Все равно ведь поддашься. У нас шестью шесть – тридцать шесть. – Плюнуть на него, – неуверенно предложил, косясь на бригадира, второй вчерашний знакомец лиственя – в болотных сапогах. – К чему нам дочиста все соскребать! Бригадир, по стати самый невзрачный из всех, но с усиками, чтобы не походить на мальчишку, задрал вверх голову: – Здоровый, зараза! Не примут. Надо что-то делать. – Пилу надо. – Пилой ты его до морковкиного заговенья будешь ширкать. Тут пилу по металлу надо. – Я говорю про бензопилу. – Не пойдет. Ишь че: ширше... – следовало непечатное слово. – Для него твоя бензопила – что чикотка. Один из тех, кто не был накануне возле лиственя, поднял с земли тонкую горелую стружку и понюхал ее. – Что зря базарить?! – с усмешкой сказал он. – Нашли закавыку! Гольное смолье. Посмотрите. Развести пожарче, и пыхнет как миленький. – Разводили же вчера. – Плохо, значит, разводили. Горючки надо побольше. – Давай попробуем еще. Должна загореться. Болотные сапоги отправили на берег к бочке с бензином, остальные принялись подтаскивать с упавшей городьбы жерди, рубить их и обкладывать листвень высокой, в рост человека, клеткой, и не в одну, а в две связи. Внутрь натолкали бересты, до голого тела ободрав березу, и мелкие сучья. К тому времени был доставлен бензин – не жалея, полили им вокруг весь ствол и снизу, от земли, подожгли. Огонь затрещал, скручивая бересту, пуская черный, дегтярный дым, и вдруг разом пыхнул, на мгновение захлебнулся своим широким дыхом и взвился высоким разметным пламенем. Мужики, отступая, прикрывали лица верхонками. – Как дважды два – четыре, – победно крикнул тот, веселый... Но он опять поторопился радоваться. Огонь поплясал, поплясал и начал, слизнув бензин, сползать, отделяться от дерева, точно пылал вокруг воздух, а листвень под какой-то надежной защитной броней оставался невредимым. Через десять минут огонь сполз окончательно, занялись с треском сухие жерди, но они горели сами по себе, и огонь от них к «царскому лиственю» не приставал, только мазал его сажей. Скоро догорели и жерди. Новые таскать было бессмысленно. Мужики ругались. А дерево спокойно и величественно возвышалось над ними, не признавая никакой силы, кроме своей собственной. – Надо завтра бензопилой все-таки попробовать, – согласился бригадир, только что уверявший, что для такой твердыни и махины бензопила не годится. И опять, уже громче, уверенней, прозвучали отступные слова: – Плюнуть на него – и дело с концом! Пускай торчит – хрен с ним! Кому он помешал! Вода-то, где будет?! Деревню надо убирать, а мы тут с этим связались... – Все бы плевали! – разозлился бригадир. – Плевать мы мастера, этому нас учить не надо. А принимать приедут – куда ты его спрячешь? Фуфайкой закроешь? Неужели дерево не уроним? – Было бы это дерево... На третий день с утра уже как к делу первой важности, а не пристяжному подступили к «царскому лиственю» с бензопилой. Пилить взялся сам бригадир. Бочком, без уверенности подошел он к дереву, покосился еще раз на его могутность и покачал головой. Но все-таки пустил пилу, поднес ее к стволу и надавил. Она дрыгнула, едва не выскочив из рук, однако легонький надрез оставить успела. Угадывая по этому надрезу, бригадир нажал сильнее – пила зашлась высоким натужным воем, из-под нее брызнула легонькая струйка бесцветных пыльных опилок, но бригадир видел, что пила не идет. Качать ее толстый ствол не позволял, можно было лишь опоясать его кругом неглубоким надрезом – не больше. Это было все равно что давить острой опасной бритвой по чурке, стараясь ее перерезать, – результат один. И бригадир оставил пилу. – Неповалимый, – сдался он и, зная теперь лиственю полную цену, еще раз смерил его глазами от земли доверху. – Пускай с тобой, с заразой, возится, кому ты нужна! Он подал пилу оказавшимся рядом болотным сапогам и со злостью кивнул на березу: – Урони хоть ее. Чтоб не торчала тут. Наросли, понимаешь... И береза, виноватая только в том, что стояла она вблизи с могучим и норовистым, не поддавшимся людям «царским лиственем», упала, ломая последние свои ветви и обнажив в местах среза и сломав уже и не белое, уже красноватое старческое волокно. «Царский листвень» не шелохнулся в ответ. Чуть склонившись, он, казалось, строго и внимательно смотрел на нижний край острова, где стояли материнские леса. Теперь их там не было. Лишь кое-где на лугу сиротливо зеленели березы да на гарях чернели острые обугленные столбы. Низкие, затухающие дымы ползли по острову; желтела, как дымилась, стерня на полях с опаленными межами; выстывали луга; к голой, обезображенной Матере жалась такая же голая, обезображенная Подмога. Один выстоявший, непокорный «царский листвень» продолжал властвовать надо всем вокруг. Но вокруг него было пусто. ТВОРЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ В литературных произведениях тема дружбы – одна из центральных. Назовите героев, которые являются друзьями. Покажите на примере двух произведений, как в них раскрывается тема дружбы. Общая система проверки и оценивания олимпиадных работ Проверка работ должна производиться в спокойной обстановке, исключающей спешку. При небольшом количестве участников проверка работ может производиться в один день, при большом – в два-три дня. Предельный срок проверки – пять дней, включая день олимпиады. Выполненное задание оценивается членами жюри в соответствии с критериями и методикой оценки, разработанной Центральной предметно-методической комиссией. Оценка выставляется в баллах. Итоговые результаты объявляются после окончания олимпиады. Работы пишутся только в прозаической форме (если в задании специально не оговаривается иное). Если участник использовал черновик, он сдает его вместе с работой. Члены жюри оценивают записи, приведенные в чистовике. Черновики не проверяются. Если задание выполнено не полностью, то члены жюри обращаются к черновику работы. Черновик может быть учтен при оценке работы в пользу участника. Объем работ не регламентируется, но должен соответствовать поставленной задаче. Работа должна быть независимо проверена и подписана не менее чем двумя членами жюри. В случае существенного расхождения их баллов председателем жюри назначается третий проверяющий. Его оценка и решает спорный вопрос с распределением баллов. Итоговый балл оформляется специальным протоколом, где значится шифр работы, балл и подписи всех членов жюри. Результаты проверки всех работ участников олимпиады члены жюри заносят в итоговую таблицу технической ведомости оценивания работ участников олимпиады. Участники, набравшие менее половины максимального возможного балла, не могут становиться участниками следующего этапа. Лучшие работы учащихся хранятся в архиве в архиве отделов муниципального образования не менее трех лет. Муниципальный этап олимпиады для учеников состоит из аналитического задания (максимальный балл – 120) и творческого задания (максимальный балл – 30). Аналитическое задание Участнику олимпиады предлагается провести целостный анализ текста – прозаического или поэтического. Какой из двух текстов анализировать, выбирает сам учащийся. Анализируя текст, ученик должен показать степень сформированности аналитических, филологических навыков – именно они и станут предметом оценки. «Целостный анализ текста» – это НЕ обязательный учет и скрупулезное описание всех его структурных уровней – от фонетической и ритмико-метрической стороны до контекста и интертекста. Мы рекомендуем сосредоточиться на тех аспектах текста, которые актуализированы в нем и в наибольшей степени “работают” на раскрытие заложенных в нем смыслов. Специально оговариваем также: анализ текста – это не повод демонстрировать знание филологической терминологии. Цель анализа предложенного произведения состоит не в создании наукообразного текста о тексте художественном. Обилие терминов в работе еще не означает научности. Гораздо важнее сказать о своем понимании ясно и точно, а термины использовать к месту и дозированно. Критерии оценки аналитического задания Критерии оценки аналитического задания распространяются как на работы, в которых анализируется прозаическое произведение, так и на работы, посвященные анализу поэзии. С целью снижения субъективности при оценивании работ предлагается ориентироваться на ту шкалу оценок, которая прилагается к каждому критерию. Она соответствует привычной для российского учителя четырехбалльной системе: первая оценка – условная «двойка», вторая – условная «тройка», третья – условная «четверка», четвертая – условная «пятерка». Баллы, находящиеся между оценками, соответствуют условным «плюсам» и «минусам» в традиционной школьной системе. Пример использования шкалы. При оценивании работы по первому критерию ученик в целом понимает текст, толкует его адекватно, делает верные наблюдения, но часть смыслов упускает, не все яркие моменты подчеркивает. Работа по этому критерию в целом выглядит как «четверка с минусом». В системе оценок по критерию «четверке» соответствует 40 баллов, «тройке» – 20 баллов. Соответственно, оценка выбирается проверяющим по шкале “в районе” 30 баллов. Такое «сужение» зоны выбора и введение пограничных оценок-«зарубок», ориентированных на привычную модель оценивания, поможет избежать излишних расхождений в таком субъективном процессе, как оценивание письменных текстов. Оценка за работу выставляется сначала в виде последовательности цифр –оценок по каждому критерию (ученик должен видеть, сколько баллов по каждому критерию он набрал), а затем в виде итоговой суммы баллов. Это позволит на этапе показа работ и апелляции сфокусироваться на обсуждении реальных плюсов и минусов работы. Критерии: 1. Понимание произведения как «сложно построенного смысла» (Ю.М. Лотман), последовательное и адекватное раскрытие этого смысла в динамике, в «лабиринте сцеплений», через конкретные наблюдения, сделанные по тексту. Максимально 60 баллов. Шкала оценок: 0 – 20 – 40 – 60 2. Композиционная стройность работы и её стилистическая однородность. Точность формулировок, уместность цитат и отсылок к тексту. Максимально 30 баллов. Шкала оценок: 0 – 10 – 20 – 30 3. Владение теоретико-литературным понятийным аппаратом и умение использовать термины корректно, точно и только в тех случаях, когда это необходимо, без искусственного усложнения текста работы. Максимально 10 баллов. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10 4. Общая языковая и речевая грамотность (отсутствие языковых, речевых, грамматических ошибок). Примечание 1: сплошная проверка работы по привычным школьным критериям грамотности с полным подсчетом ошибок не предусматривается. Примечание 2: при наличии в работе речевых, грамматических, а также орфографических и пунктуационных ошибок, затрудняющих чтение и понимание текста, обращающих на себя внимание и отвлекающих от чтения (в среднем более трех ошибок на страницу текста), работа по этому критерию получает ноль баллов. Максимально 10 баллов. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10 5. Учет историко-литературного контекста, литературная эрудиция, отсутствие фактических ошибок. Максимально 5 баллов. Шкала оценок: 0 – 3 – 7 – 10 Итого: максимальный балл – 120
