7 iz 2000-h - Высшая школа экономики
реклама
Андрей Немзер Семь незабытых историй Титул Станционного смотрителя я стяжал в 2002 году, в начале нового десятилетия (века, тысячелетия). Примерно тогда же меня стала навещать незамысловатая мысль о том, что роль литературного критика я уже отыграл и пора если не переквалифицироваться в управдомы, то возвращаться к первой профессии – истории литературы. С каждым годом мысль эта становилась все неотвязнее, что, разумеется, мешало мне исполнять обязанности газетного обозревателя и тем более размышлять о том, что в оны годы именовалось «литературным процессом». Был ли я критиком в 90-е, вопрос спорный; не исключено, что и тогда выступал в чужом амплуа, но – и это совершенно бесспорно – делал это увлеченно, с удовольствием и надеясь принести какуюникакую пользу как читателям, так и писателям. Книгу, основу которой составили мои журнальные статьи 90-х, я назвал «Замечательное десятилетие» (расшифровку «… русской литературы» добавил издатель, дабы покупатель сразу понимал, что ему предлагается) и от названия этого (вообще-то цитатного и многопланового) отрекаться не намерен. Я и сейчас считаю, что в литературе 90-х было много «замечательного» (в разных смыслах этого слова). О словесности 2000-х я так не думаю, хотя и не люблю, когда годы эти со снисходительной иронией (в лучшем случае) именуют «нулевыми». Допускаю, что проблема тут во мне, а не в зигзагах литературной эволюции, но указание на причину не меняет сути дела. Характерно, что в новом веке объемных статей о текущей словесности я не писал, а колонки, посвященные свежим журналам, полегоньку сворачивал, а к концу десятилетия вовсе от них отказался. Чем дальше, тем больше мне хотелось оповещать читателя не о тенденциях (в общем, по моим ощущениям, довольно неприятных), не о «культовых» сочинениях, обреченных на успех именем раскрученного автора, не о чьих-либо провалах (хотя вовсе «зоильствовать» я не перестал – может, и зря), но лишь о книгах, которые заставляли меня радоваться, удивляться и думать (зачастую – о не слишком веселых материях). С удовольствием я писал о замечательных (на сей раз – в обыденном смысле) сочинениях, а замечал их, увы, все меньше. Ясно, что такая стратегия мало соответствовала почетному званию Смотрителя… Но работал я в 2000-е именно так. Соответственно и пытаясь «суммировать» ушедшее десятилетие, вспоминаю не то, что огорчало и раздражало, принуждало либо злобствовать на газетной полосе, либо молчать в тряпочку, но «светлую сторону». Далеко не так страшно скукожившуюся, как кажется в недобрый час. Просмотрев собственную библиографию, я подумал, что я с удовольствием републиковал бы примерно два десятка рецензий на прозаические сочинения 2000-х, которые уверенно рекомендовал бы читателю и сегодня. Имею в виду книги ушедших Василия Аксенова («Вольтерьянцы и вольтерьянки», да, пожалуй, и «Таинственная страсть»), Юрия Давыдова (заключительная часть «Бестселлера»), Александра Чудакова («Ложится мгла на старые ступени» - впрочем, роман-идиллия писался еще в 90-е). Это пунктирные романы Олега Зайончковского «Сергеев и городок», «Петрович» и «Счастье возможно», компактная проза Леонида Зорина (в первую очередь – «Обиду» и «Медный закат»), «Московские сказки» Александра Кабакова, дилогию Елены Катишонок «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки», мемуары Руслана Киреева «Пятьдесят лет в раю», «Современный патерик» и роман «Бог дождя» Майи Кучерской, рассказы Дениса Новикова, повесть «Бессмертный» и роман «2017» Ольги Славниковой, проза поздно, но блистательно вошедшей в литературу Маргариты Хемлин, рассказы Евгения Шкловского… Понятно, что такая подборка нарушила бы все возможные приличия. Потому ограничусь семью рецензиями на книги, которые, на мой взгляд, во-первых, довольно точно свидетельствуют о проблемах, соблазнах, бедах и несгибаемых надеждах истекшего десятилетия, а во-вторых, сложно перекликаясь друг с другом (по крайней мере – в моем сознании) позволяют выстроить значимый для меня сюжет. Тем кому он покажется слишком минорным (основания для такого прочтения есть), напомню название еще одной высоко ценимой мной книги 2000-х, детской повести Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак – «Время всегда хорошее». А теперь – к делу. Где ты, Иван-царевич? Марина Вишневецкая. Кащей и Ягда, или Небесные яблоки. М.: Новое литературное обозрение, 2004 Сказки заканчиваются одинаково – свадьбой и воцарением. Романы заканчиваются по-разному: когда – свадьбой, когда – похоронами, а когда и свадьбой, что хуже похорон. Марина Вишневецкая написала роман, а интеллектуальное (продвинутое, модное, всеохватное и т. п.) издательство выпустило его в серии «Сказки НЛО». Можно догадаться, что завершается он отнюдь не веселым пиром. Сказочные персонажи милы узнаваемостью и предсказуемостью: Иванушку-дурачка не спутаешь ни с его подлыми братьями, ни с владыкой подземного царства, ни с Серым Волком. Герои романов интересны незнакомостью и изменчивостью: даже те из них, что сохранили черты сказочных предков (Дон Кихот, Петруша Гринев, Дэвид Копперфилд, Ганс Касторп) удивляют читателей до последней страницы (а потом и при перечитывании) – что уж говорить об изначальных нарушителей всяческих норм, вроде Вальмона, Печорина, Люсьена де Рюбампре или Федора ГодуноваЧердынцева? Марина Вишневецкая написала роман о всем известных с детства чудовищах – о Кащее Бессмертном и Бабе Яге. Вернее о том, кем они были раньше, до того, как обернулись иссохшим коварным похитителем красных девушек и хозяйкой мертвого леса. А были они… Были они не хуже, а лучше всех прочих людей, что селились некогда в степи, в долине близ дремучего леса и на берегу далекого студеного моря. Девочка была дочерью князя, властвующего над Селищем – звали ее Ягодой. Мальчик – сыном князя степняков, а природного имени его мы не узнаем. Слишком рано попал он в плен после неудачного набега на Селище – и стал, как все пленники-степняки, Кащеем. Но зато и отнял у княжны один звук из имени (выговорить не мог) – так Ягода стала непонятной Ягдой. И поверила, что зовут ее так и только так. Потому что полюбила Кащея. А он – ее. Из-за любви все и случилось. Или из-за того, что любви не хватило? А что случилось-то? Да то, что и должно случаться в сказках: послал отец Ягды старый князь Родовит Кащея в небесный сад за волшебными яблоками, дарующими вечную жизнь. И Кащей выдержал это испытание, как выдержал все прежние (а было их немало). Яблоки добыл. И даже мир от вечной тьмы спас. За что и получил бессмертие. Вместе с безлюбием. И страхом это самое бессмертие потерять – страхом, который заменил ему любовь и превратил жизнь в томительное «пребывание». О котором в романе почти ничего не сказано. Зачем говорить – каков Кащей Бессмертный, всякий ребенок знает. И о зрелых летах Ягоды-ЯгдыЯги (придется ей еще одного звука лишиться) тоже две-три фразы. И здесь все давным-давно известно. Все известно, кроме того, что произошло с Ягдой и Кащеем раньше. Когда ныне скукожившийся мир был необозримо велик, а боги запросто вмешивались в дела людей, ревниво следили за их попытками жить по-своему и жестоко мстили тем, кто не подчинялся воле властителей. Волей богов и стерлась любовь из сердец Ягды и Кащея – слишком большой она была, слишком высоко могла занести бесстрашного воина и чудную девицу. Не для того боги разделили людей на враждующие племена, чтобы чужаки находили друг друга. Не для того боги боролись меж собой, чтобы у людишек было счастье. Не для того устроили они себе тоскливую вечность (а другой устроить не умели и не хотели), чтобы кто-то сумел наполнить эту вечность любовью. Боги играют в свои игры: сперва Перун, Дажьбог и Велес свергают своего родителя, потом Перун сражается с Велесом за их общую сестру-жену Мокошь, потом Велес, заточенный в подземной мгле, похищает Мокошь и порождает с ней хтонических чудищ – Лихо Одноглазое и волка-оборотня, потом ждет новой битвы с Перуном. И все их сражения и страсти, падения и возвышения, интриги и обманы не колеблют того безжизненного и безлюбовного «пребывания», которому обречены эти могучие, коварные и равнодушные существа. Нет для них ни нового (а ведь так хочется!), ни будущего. Меняются только декорации. Как и у людей, которые этим богам покорны. У людей, не знающих, насколько они в своем тревожном и непредсказуемом бытии (попросту – жизни) счастливее бессмертных и бесчувственных склочников-властителей. Кащей и Ягда о чем-то догадывались, но и только – удержать это что-то (чудо любви), отринуть «вечность» они не смогли. За что и поплатились. Не заметив, как жизнь их кончилась – началось мутное (всем известное) бессмертие. Марина Вишневецкая рассказала очень грустную историю. Но, как и в других ее историях (рассказах и повестях о мучающихся и радующихся людях нашего – обыкновенного и обжитого – мира), темноте не дано справиться со светом. Перед тем, как стать Бессмертным (дар-проклятье мстительной богини Мокошь), Кащей все-таки освободил солнце. Перед тем, как утратить любовь, герои все-таки ощутили ее волшебный вкус. Да, боги во многом похожи на поклоняющихся им людей, но все же ни насельников Селища, ни черноволосых степняков, ни белесых ладейных людей (историческая география у Вишневецкой прописана не менее изящно и убедительно, чем мифология) к «божественному» не сведешь. Они и ссорятся по-другому, и плакать умеют, и смеяться. Не эти боги их создали. Скорее наоборот, люди – смолоду, сдуру, сослепу – обзавелись богами не первой свежести. Вырастут – поумнеют. Может быть. Надежда не умирает. Как не умирает Фефила, небольшой рыжий пушистый зверек, который явился на свет еще раньше, но и поныне помнит все, что было с Кащеем и Ягдой. Они-то со своими новыми (ох, какими старыми) заботами все позабыли. Их бессмертие (как и бессмертие Перуна, что ничем не лучше Велеса) иной природы, чем бессмертие надежды, Фефилы и наше. Не требующее завоевания – полученное в дар. Как свобода. Как любовь. Правда, о дарах этих помнят далеко не все. И глупостей, жестокостей, подлостей творят не меньше, чем во времена Ягды и Кащея. И с тем же тоскливым азартом меняют одного страхоидола на другого, не менее свирепого. Но если даже среди богов сыскался Симаргл, сумевший не только обучить Кащея боевым искусствам, наделить его силой и отвагой, попросту полюбить мальчика, но и дозволивший ему жить по-своему, поверивший в его свободу, если в этом «вечном» племени обнаружился кто-то живой, то на людей грех не рассчитывать. Вишневецкая написала роман. Но сказка сквозь него все равно светится. Не зря же в Селище обитают Заяц, Щука и Утка. Вот появится Иван-царевич, и освободят они вместе Кащея от мнимого бессмертия. И Баба Яга, что царевичу в этом деле поможет, без награды не останется. 23 июля P.S. Роман-сказка Вишневецкой напрашивается на сравнение с романом Людмилы Петрушевской «Номер один, или В садах других возможностей» (М.: Эксмо, 20041). Не был бы я таким О нем см. мою рецензию «Дикая животная сказка» - «Время новостей» от 6 июня 2004. 1 ленивым, написал бы здоровенную статью. С цитатами, ссылками на всякие ученые труды и надлежащими аргументами. На которые, впрочем, тут же сыскались бы контраргументы. Поэтому обойдусь лишь одним тезисом. Петрушевская прилагает недюжинные усилия для того, чтобы увидеть в современном человеке хтоническое чудовище, а в нашей жизни – еще один извод безжалостного повторяющегося мифа. (Увы, основания для такого взгляда на мир и человека имеются.) Вишневецкая, точно и тонко работая со славянским (и не только славянским) мифологическим материалом, стремится разглядеть в далеких от нас архаических существах – людей. Похожих на наших современников с их страстями, ошибками и «психологией». Потому что люди – всегда люди. Даже если они о том забывают и превращаются в сказочных монстров. Выводы так прозрачны, что, пожалуй, излишни. 23 июля 2004 Слово о погибели нашего участка Алексей Слаповский. «Они». М.: Эксмо, 2005 «Они» - шестой роман Слаповского. Или седьмой, если к «Я – не я», «Первому второму пришествию», «Анкете», «Дню денег» и «Качеству жизни» прибавить «русский народный детектив» «Участок». «Участок» обошелся без жанрового подзаголовка, хотя чем же, если не романом, должно считать объемную книгу с единым сложно организованным сюжетом и сквозными, по ходу действия усложняющимися, персонажами? Разве что «утопическим эпосом», но такая жанровая дефиниция пригодна в ученых штудиях, а не на должных привлечь читательское внимание обложках. Две последних на сегодня работы Слаповского связаны отнюдь не только местом издания. И не только контрастом, который бросается в глаза и может озадачить простодушного читателя. «Участок» повествование о деревне, где, конечно, случаются досадные казусы, неприятности и даже преступления, но жизнь течет спокойно и размеренно, радости ритмично чередуются с незадачами, а всякие новейшие веянья проходят рябью по от веку сложившемуся миропорядку. «Они» - роман мегаполиса, роман Москвы, причем не ее казового, сияющего роскошными витринами и давящего хамскими новоделами центра и не чудом сохранившихся уголков того города, который Пастернак называл святым, а окраинных спальных районов, где – меж громыхающих игральных автоматов, панельных домов, рынков, забегаловок с шаурмой, заправочных станций и свалок - обретается типовой житель столицы. Персонажи «Участка» считают свою Анисовку лучшим местом земли, а на соседний город (и прочий мир) смотрят без зависти, восторга и опаски. Конечно, кому-то из анисовцев приходится отбывать из села (кому – на день, кому – на годы), конечно, селяне знают, что в городах работы, денег и развлечений побольше, но мечта о «другой жизни» здесь не слишком пьянит даже молодежь. «Они» (персонажи) вряд ли могут себя помыслить вне своего Вавилона, но добрых чувств к этому городу не испытывают. Так, пристойная (в остальной России – еще хуже) среда обитания; жить можно, но по сторонам лучше не глядеть – сразу в какую-нибудь мерзость упрешься. В кого-нибудь из «них» - ленивых, корыстных, глупых, трусливых, зажравшихся, подлых, черножопых, приезжих, богатых, нищих, всегда готовых тебя обжулить и унизить. Недаром один из самых неприятных героев романа временно очеловечивается, когда судьба на несколько дней забрасывает его в вологодскую глушь, а лучшие из «них» (наверно, в самом деле лучшие, и уж точно – самые дорогие автору), изрядно нахлебавшись московского лиха, под занавес перебираются в ту же далекую деревеньку. (Надолго ли? Вот Кравцов тоже считал, что Анисовкой его жизнь кончится. И ошибся. Милая героиня романа «Они» по оставленной столице уже скучать начала.) Главный герой «Участка» был идеальным, «сказочным» милиционером. В новом романе стражи порядка изображены в точном соответствии с господствующим в российском обществе представлением о работниках правоохранительных органов: они жестоки, корыстны, циничны и опасны для простых людей. Более того, когда милицейский лейтенант (хозяин рынка) впадет в экстаз принципиальности (вспомним Кравцова, а заодно и героя «Анкеты», мечтавшего спасти Россию, став образцовым милиционером), жизнь его клиентов обратится в сущий ад. Впрочем, как и жизнь самого «свежего правдолюбца», в итоге выпертого из органов. Итак, на смену улыбчивой идиллии пришла гневная публицистика (едва ли не всякому эпизоду романа о «них» можно найти аналог в наших газетах), на смену доброй деревне – осатанелый город, на смену забавно трогательному, но подкупающе достоверному участковому и его чудаковатым, но симпатичным подопечным – злобные менты, наглые нувориши, угрюмые пенсионеры, циничные краснобаи, изворотливые торгаши кавказской национальности и юные продвинутые умники, споро разгадавшие гнусные законы этой подлой жизни и решившие стать первыми среди здешних волков на страх здешним козлам и баранам. На смену «русскому народному детективу» явился детектив «новорусский» и «антинародный». Заглавным личным местоимением (третье лицо, множественное число) роман открывается: «Они везде». «Они», как объясняет себе на первой же странице пенсионер М. М., «оккупанты», захватившие в стране власть, унижающие «оккупированных», глумящиеся над добром, насилующие женщин, растлевающие детей, корежащие язык… Читали (слышали) мы такое – и не один раз. Да и может ли иначе рассуждать отставной преподаватель общественных наук? Ясное дело – комуняка, все они такие. Они – оккупанты. Они – азербайджанцы, презирающие русских и делающие бизнес в России. Они – чиновники, из которых невозможно вытрясти резолюцию для воплощения грандиозного проекта. Они – архитекторы, строящие хлипкие громадины на курьих ножках и наваривающие бешеные бабки на играх с подрядчиками. Они – менты, хватающие кого ни попадя и тянущие деньги с торгашей. Они – охранники, готовые ликвидировать неугодное заказчику лицо за три тысячи долларов (зимой – дороже). Они – владельцы иномарок, стоимость которых равна 640 месячным окладам главного энергетика районного города. Они – народные умельцы, заламывающие за ремонт означенной тачки сумму, которую и выговорить неудобно. Они – рыночные мальцыпобирушки, хватающие оброненную барсетку и истово отпирающиеся от законных требований вернуть чужое. Они – солидные господа, способные убить на месте подозреваемого воришку. Они – прокуроры, радостно гнобящие влипшего в скверную история богатея. А потом уничтожающие все следы дела, заведенного на того же самого фигуранта. Они – сволочи, считающие себя вправе ударить старика. Они – правдоискатели, готовые жизнь (свою и тех, кого прежде ошибочно считали «близкими») положить, дабы довести до суда обидчика, вывести на чистую воду его союзников из властных инстанций и тем самым заклеймить «оккупационный режим». Они – компьютерные гении- тинэйджеры, терроризирующие хозяев жизни и грезящие о высшей власти. Они – это могучая общность, члены которой свято убеждены, что с чужими можно поступать как угодно. (Несколько раз в романе возникают абсолютно тождественные эпизоды. Только действуют в них представители разных – враждебных друг другу – групп: то милиционеры, то азербайджанцы.) С «ними» можно делать все, потому что они – «они». Всегда готовые мерзко обойтись с тобой. И если воздерживающиеся от подлянки, то из трусости либо от скудоумия. Нет нужды пересказывать истории, в которые попали «они» персонажи романа. Слишком знакомы их фабулы (если сводить дело к «фактам» - на некоторые сюжетообразующие узелки указано выше), а изумленно печальной интонации Слаповского все равно не передашь. Меж тем в ней вся суть: роман устроен так, что персонаж, которого только что мы всей душой ненавидели, на голову которого призывали справедливые (да, справедливые!) кары, вдруг, попав в передрягу, начинает вызывать неодолимое сочувствие. Потому что на его месте мог быть ты. Запросто. Ибо ты – из них. Пенсионер М. М., страстно пытавшийся понять, кто здесь «оккупант», а кто – «оккупированный», в конце концов уразумел: это одни и те же люди. Другой герой романа – инородец, неудачник, русский писатель по имени Геран – живет с этим знанием всю жизнь. Он единственный, кто видит «их» резоны, даже когда «они» нарушают все нормы человеческого бытия. Он единственный, кто может «их» понимать и прощать. А когда не может (случалось и так) – мучается. За это и подарил Слаповский Герану, его любимой и любящей жене (впрочем, чуть было не бросившей чудака) и его пасынкумальчишке (из-за которого и попали все «они» в чудовищный круговорот) короткое счастье в мнимом «приюте спокойствия, трудов и вдохновенья». Почему короткое? Почему приют мнимый? Да вспомните, сколько проблем и мук выпало Кравцову в волшебной Анисовке. А заодно учтите, что самый жуткий эпизод романа «Они» разыгрывается не в «проклятой» Москве, а в благословенном захолустье. Нет, не вологодском – саратовском. То есть там, где случилось большинство прежних «слаповских» историй. На его участке. «Они» – самая горькая книга Слаповского. Но написана она той же рукой, а надиктована тем же чувством, что и «Участок». Чувство это называется любовью к грешному человеку и скорбному миру, который безжалостно разделен на «нас» и «их». Уничтожить, задавить, перевоспитать, заставить жить по-нашему «их» хочется многим. Равно, как и смачно плюнуть на «них», упиваясь собственным благородством и превосходством. Да и как без того? Ведь «они», действительно, совсем озверели, ведь на улицу выйти страшно… Инородцы, чекисты, буржуи, отчизнолюбцы, журналисты, бомжи, скинхеды, ларечники, шлюхи, алкаши, менты… Это мы, Господи! Нет конца нашим глупым и злобным художествам. И если Ты все еще терпишь нас, если веришь в нашу свободу и добрую волю, если не даешь вконец перегрызть друг друга, то стыдно и смешно жалеть себя и жаловаться на «них». Мы на своем участке – слухи о нашествии инопланетян вовсе не «сильно преувеличены». Слухи эти просто лживы. 23 марта 2005 Как сохранится Россия Мариэтта Чудакова. Дела и ужасы Жени Осинкиной. Тайна гибели Анжелики. М.: Время, 2005 Мариэтта Чудакова написала книгу для наших детей. И для нас. Женя Осинкина, четырнадцатилетняя девочка из московской интеллигентной семьи узнает, что ее старший друг Олег осужден за убийство на пожизненное заключение. Дабы вызволить Олега из неволи, надо доказать его алиби и найти настоящих убийц. А для этого – прибыть на место преступления, в далекую сибирскую деревню. Туда и направляются герои Чудаковой - Женя и ее друзья, живущие по разным городам и весям России. К финалу первого тома – всего их обещано три2 – юные следователи добывают доказательства невиновности Олега, а читатели (в отличие от Жениной компании!) узнают, по чьей воле было совершено убийство. Олег, однако, по-прежнему сидит в потьминской колонии, борьба за его освобождение только начинается, поиски Вторая часть «Дел и ужасов…» - «Портрет неизвестной в белом» была выпущена тем же издательством «Время» в 2006 году, третья - «Завещание поручика Зайончковского» - в 2010; о ней см. мою рецензию «Мы живем в своей стране» - «Время новостей» от 30 апреля 2010. 2 истины подводят к новым загадкам. Кроме того, Женя понимает, что ее преследуют неведомые безжалостные враги. Не тратя места на комплименты сюжету, фактуре (Женя движется в Сибирь на машине, мы вместе с ней успеваем много что приметить) и слогу, скажу, что считаю эту книгу большим событием. Ее обаяние и действенность, на мой взгляд, обусловлены тремя тесно связанными особенностями авторской стратегии. Во-первых, это характер решаемой героями «трудной задачи». В нынешних приключенческих книгах, как правило, речь идет о спасении мира либо страны. Ближайший пример – симпатичный роман Михаила Успенского «Невинная девушка с мешком золота» (М.: Эксмо, 2005)3. Иногда мир или Россия оказываются спасенными, иногда – нет (тщета героизма – сквозная тема проекта «Борис Акунин», достигающая апогея в свежем «жанровом» подпроекте4). Так вот, Женя и ее друзья спасают не мир, а конкретного попавшего в беду человека. Олег – их друг и наставник, но не менее важны другие импульсы: вера в реальность и достижимость справедливости и убежденность в том, что, если с безобразием столкнулся ты, то и исправлять его должно тебе. Спросив челябинского аборигена, почему жильцы не обустроили свой испоганенный двор, и услышав привычное: «А ЖЭКу-то мы платим? Платим. Зачем же я чужую работу буду делать?», Женя отвечает: «…или вы не делаете за них действительно их, я с вами согласна, работу, и ваши дети ползают по этому загаженному двору, - или вы плюнете на ваш ЖЭК и сделаете, наконец, себе сами нормальный дворик». Олег будет освобожден, хотя решение этой задачи не входит в компетенцию тинэйджеров и малышни. Во-вторых, это серьезность тона. Я очень люблю сказки (и Толкиена люблю, и «Гарри Поттера», и того же Успенского), я ценю иронию и выдумку, я знаю, что в фантастические упаковки хорошие писатели вкладывают добрые чувства и мысли, но… Но нередко – вопреки авторской воле – славные сочинения становятся только забавой. Умело выстраивая интригу и многажды предлагая О нем см. мою рецензию «И сказка не скоро сказывается» «Время новостей» от 14 мая 2005; к сожалению, обещанного завершения роман до сих пор не обрел. 4 О нем см.: «Мы на небо залезем» - «Время новостей» от 11 февраля 2005. 3 улыбнуться, Чудакова не позволяет забыть о значимости происходящего. Это касается как сюжета (невинный в тюрьме – навсегда!), так и «попутных» мотивов: в книге говорится и о загубленных полях, и об обветшавших городах, и о милицейском произволе, и о чудовищном пьянстве, и о юридической безграмотности (которая позволяет молодым людям сперва безбоязненно ввязываться в дикие драки, а потом – отправляться на нары), и о позоре возвращения к сталинскому гимну, и о цене большевизма, и еще о многом. Говорится без скидок на нежный возраст. Не даром в первой же главе звучит реплика Жениного папы: «Книг, которые читать рано, не бывает. Бывают такие, которые читать поздно». Впрочем, Чудакову наверняка упрекнут не только в «беспощадности», но и в «лакировке». К примеру, Жене помогает умный генерал (отец влюбленного в героиню мальчика) – дает ей машину и двух водителей, служивших под его началом в Афганистане. Бесспорно, генерал выполняет функцию сказочного волшебника-дарителя, но, во-первых, решение его психологически мотивировано (он понимает, что Женю остановить невозможно, следовательно, положение девочки надо сделать максимально безопасным), а во-вторых, если бы в жизни человеческой не было подобных поворотов, то и сказки наши выглядели бы иначе (а они без «дарителей» не обходятся). Что же до сакраментального вопроса о том, бывают ли вообще умные генералы, то меня, напротив, всегда поражало, что среди военачальников, увы, хватает и глупых: дело-то – серьезное, конкуренция – жесткая… (Точно так же понять не могу, откуда берутся бездарные дирижеры или режиссеры.) В жизни вообще много чего бывает – побольше, чем в авантюрных романах. В-третьих, это уважение к героям и стоящее за ним уважение к юной аудитории. Чудакова знает, что Женя сотоварищи Олега освободят, а читатели не останутся равнодушными ни к его судьбе, ни к тем социальным, политическим, историческим, моральным проблемам, о которых говорится «по ходу дела». Она знает, что «знаки времени» (будь то любовь к «Макдоналдсу», увлечение «Гарри Поттером», компьютерные страсти и даже очень опасные явления, вроде скинхедства) не превращают наших детей в чужих. Она не ужасается младому племени и не заискивает перед ним. Часто отмечая сходство Жени с ее мамой, папой, бабушкой и дедушкой, мягко показывая, как усвоила героиня их опыт (и опыт более далекий – в последней главе девочка вспоминает рассказы бабушки о первых днях Великой Отечественной и ее отце, прадеде Жени), Чудакова четко проговаривает свое credo: «…теперь о генетике берутся рассуждать все кому не лень – и некоторые даже смело заявляют о гибели генофонда в нашей стране. Но мы ни за что не пополним ряды этих всезнаек». Да, счастлив ребенок, родившийся в доброй и умной семье - крестьянской, военной, инженерской, литераторской… - и таких детей в «братстве», спасающем Олега, много. Но рядом с ними сын милиционеравзяточника Ваня-опер, выросший с вечно пьяной матерью Денис (это он был скинхедом), прошедший тюрьму Витек… Дети – разные (кто футболом грезит, кто на мотоцикле гоняет, кто по любому поводу Пушкина цитирует), но все они – живые. А значит открытые добру. И злу – тоже. В той же мере, что и взрослые. Преступление, в котором обвинен Олег, было совершено по заказу почти сверстницы Жени Осинкиной. А стала она монстром потому, что унаследовала худшие черты отца, ныне обреченного страшно платить за равнодушие к собственному детищу и деловую «железность». Зла в мире всегда было с избытком – но всегда находились и те, кто не соглашался выть по-волчьи. А потому глупо и мерзко отказывать нашим детям в праве на доброту, мужество, целеустремленность, любовь к мысли, верность культуре, способность различать черное и белое. И последнее. Читая «Дела и ужасы…», я все время вспоминал другое сочинение– одну из самых дорогих мне книг последних лет, во всех смыслах родственный «путешествию» Мариэтты Чудаковой роман Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Чудаков рассказал о том, как в большевистском антимире сохранилась истинная Россия, как его герой (двойник автора) стал свободным и ответственным человеком благодаря семье, державшейся вокруг мудрого и сильного деда. Чудакова пишет о том, как живет истинная Россия сегодня и как она сможет жить завтра. Сможет, если те, кому назначено хранить семейную честь и приобщать к ней обделенных судьбой сверстников, выполнят свою миссию, если Женя будет жить по тем же внутренним законам, что ее «прапрадед» – главный герой романа «Ложится мгла на старые ступени». Книга Чудаковой посвящена Евгении Астафьевой – «с любовью, верой и надеждой». Не трудно догадаться, что адресат – внучка Мариэтты и Александра Чудаковых. Столь же легко понять, почему филологи с мировой известностью (и множеством больших задач) написали мемуарный и приключенческий романы - по той же совокупности причин, что повлекла Женю на борьбу за свободу ее друга. 19 мая 2005 Вариации на тему Шиллера Андрей Дмитриев. Бухта Радости. «Знамя», № 4 «Ты Бухту Радости, конечно, знаешь… Не знаешь? а зачем тогда живешь?..» - так неведомо откуда взявшийся однокашник заманивает на пикник главного героя нового романа Андрея Дмитриева. И он бесспорно прав. Какой москвич не знает сумбурно-приветливой обители более-менее чистых нег, где все лето – лишь бы не было дождя! - орут магнитофоны, дымят мангалы, хрустят упаковки чипсов, звенят стаканы (впрочем, пластиковые не звенят), сдвигаются-раздвигаются столики, завязываются интригующие знакомства, выясняются отношения, шелестят купюры, скрипят уключины и раздается женский визг? Где же еще оттянуться, если тур в Италию только через две недели? Роман Дмитриева и называется «Бухта Радости». Проницательный читатель расслышит здесь сарказм и ответит на мои риторические вопросы – своим, отнюдь не риторическим. Какая, к чертовой бабушке, радость в этой орущей, пьяной, изгвазданной обжорке, провонявшей горелым мясом, скисшим пивом и сомнительным коньяком? Где тебя либо обжулит хачик-официант, либо иначе облапошит кто-нибудь еще (к примеру, «потерявшийся» малолетка, что вытягивает из жалостливых лохов деньги на дорогу домой). Где от галдежа, водки, фальшивых тостов и обязанности веселиться точно заболит если не сердце, так башка. Где запросто попадешь в чужую разборку и хорошо, если только по ключице врежут, как случилось с рыжей девочкой, пытавшейся прикрыть своего рыжего возлюбленного… А дешево отделавшись, будешь гадать: «из-за кого сгорела хашлама <…> Ну, кто они: братва? ментура? фирма? или, может быть, контора?». (Все еще мерзее и тупее. Начальник охраны какого-то нефтехранилища мстит неразумным хазарам, обсчитавшим вчера его благоверную. Может, баба и наврала, чтобы прикарманить сдачу, но поучить черных полезно. Вот и нашлась работенка подчиненным амбала по прозвищу Кромбахер.) Да что выцыганенные жуком Лехой триста рублей, синяк на ключице, измочаленный сосед того духанщика, который подлежал наказанию, кошмар самого «обвиняемого», улизнувшего от крутых гостей, но угодившего на площадку для пейнтбола (с надлежащими следствиями на рубахе и теле), что испорченная хашлама! В этой самой Бухте Радости («Бухте Радости») убивают самого светлого героя, когда-то – почтенного жителя Баку, а теперь – беженца, потерявшего прошлую жизнь, дом, не сумевшую примириться с горькой долей жену. Убивают в день его рождения. Убивают даже не за то, что «дед» (шестьдесят ему, шесть-де-сят! и внуков не нажил) не дал пьяной парочке лодку (долг сторожа). А за то, что не вынес перебранки вышедших из тьмы «клиентов», мата на девичьих устах (всей мировой злобы-дури, которая в мате этом слилась) и сказал то, чего подонки физически перенести не могут: «Девушка тихой быть должна, она не гоготать – гы-гы – должна и не орать с открытым ртом; она должна совсем немножко улыбаться, глядеть тихонько глазками из-под ресниц и снова прятать глазки под ресницами; она должна веселой, доброй быть, мыть голову и лишних слов не говорить, лишнего крику не шуметь и все в себе за всех переживать…». Такой была его Лива, пришедшая оттуда за «неважно выглядящим» Ишханом. (Герой тезка форели, обитающей только в озере Севан.) Вот она – Бухта Радости. Да и вытянули малахольного интеллигента Стремухина в этот адский оазис никакие не одноклассники, а четверо аферистов. По их плану Стремухина надо сперва напоить, потом – пугнуть. Он подпишет акт о продаже роскошной квартиры и останется ночью, без копейки, далеко от Москвы, куда четверка убудет на машине. Квартиру тотчас продадут (покупатель есть, бумаги готовы), круглую сумму разделят и разбегутся в разные стороны – каждый навстречу своей мечте. Ничего не выйдет. Застряв в пробке, махинаторы опоздают к прибытию ракеты, на которой добирался в Бухту Стремухин. Они увидят задремавшего мужика – и не узнают его. А потом, обегав всю Бухту, столкнутся нос к носу и примут за «воскресного папу» (как раз в этот момент «жук» Леха канючил у Стремухина денежку). А потом громилы перепутают все карты. И не только четверке прохвостов. (Впрочем, уже тройке. Один из них, посланный к машине, чтобы взять вино, не сумеет открыть багажник, испугается и слиняет – надо ли говорить, что мечтал он как раз об автомобиле!) Кромбахеров погром отменит другую акцию. Группа юнцов напрасно ждала сигнала, по которому должна была поджечь кафешку, грянуть многократно «У чистой воды их не будет!» и попасть в ментовку, куда потом явился бы их тайный фюрер (с парой журналистов): «Мы слышали, у вас сидят хорошие ребята. Я с ними не знаком, но я всем сердцем им сочувствую: вода должна быть чистой, или, ты, товарищ, не согласен?» И этот план провалился: бывший художник-тортист (рисующий торты, которые некогда пек), нынешний Волшебник Изумрудного города (в лицо его знал лишь Кок, шпаненок-организатор) не дал телефонной команды, ибо сам был вынужден ехать в Бухту – по приказу своего начальника, Кромбахера. Истомившиеся ожиданием борцы за «чистоту» ринулись на прибывших с криком «Вали ментов!» - и получили по первое число. Таинственный тортист лично вмазал Коку. И порадовался: только злее будет. Если, конечно, не узнал наставника… Но ведь не мог под маской узнать! А может, узнал. И что-то понял. Жизнь умнее планов, согласно которым люди – материал. Материалом по теме называют Стремухина «одноклассники». «Материал» - все люди (и весь мир) для старого хрыча, в оны годы служившего на канале ВолгаМосква, убившего здесь какого-то зэка, избежавшего расстрела (научил начальника ловить хитрого сома), всегда выполнявшего все установления, а теперь ежедневно рыбалящего на этом самом (столько чудес сулившем и так обманувшем!) канале. Даже вкусивший в Бухте истинной радости (толком этого не понявший, но душевно исцелившийся) Стремухин, призывая автора (своего одноклассника – здесь без обмана!) написать о том, «как человек встает с колен», готов помочь ему «подробностями и материалами». Но никаких «материалов» нет – есть люди, их судьбы, их соблазны, их тайны, которые можно только угадать и придумать, но не раскрыть вполне. Есть люди и их неодолимая тяга к радости, некогда воспетой Шиллером: У грудей благой природы Все, что дышит, Радость пьет! Все созданья, все народы За собой она влечет; Нам друзей дала в несчастье – Гроздий сок, венки харит, Насекомым – сладострастье, Ангел – Богу предстоит. Чудо не в том, что злая и глупая афера лопнула (в план вкралась ошибочка - квартиру Стремухин уже продал), а в том, что «одноклассники» не готовы к своей подлянке. Самая лучшая из них, Майя (для подельников – «Александра»), мечась по Бухте, всей душой хочет, чтобы план сорвался. И за то получает награду – ровно ту, о которой грезила. Не «счастье в личной жизни», а миг радости, зато – чистой. Автор молчит о том, что сталось с Майей потом, но поскольку разделивший ее радость Стремухин (он так и не узнал, кто и зачем зазвал его в Бухту) сумел выпрямиться (и любовь нашлась, и друзья оказались друзьями, и боль вины отступила, и семейная тайна приоткрылась, заставив героя наконец увидеть ушедших - мать и неведомого прежде отца), то веришь и в счастье Майи. Что же до остальных «одноклассников», то от греха и они ускользнули, но большего не заслужили. Кто ж не мог любить, – из круга Прочь с слезами отойди! Вот и не досталось им – в отличие от Майи - места на странном пиршестве, застольцы которого – бывший офицер, а теперь трактирщик Карп, его служащие Гамлет и Карина, пилот, катающий пляжников на самолетике, рыжий мальчик с рыжей подружкой, навязавшийся со своим шашлыком (куда ж огромную кастрюлю мяса девать?) Стремухин – собирались поздравить Ишхана, а вынуждены были его (и всех, кого любили и с кем простились навсегда) поминать. Радость не отменяет боли, гнева, сознания несправедливости. Ишхана очень жалко. И не его сыну Гамлету и невестке Карине в ту ночь утешиться тем, что Ишхан снова с Ливой. Как и Стремухину – тем, что мать, в смерти которой он себя винит, наконец соединилась с его отцом, которого всю жизнь любила и ждала. Всему свой черед. Рай на земле невозможен, но и ад не так силен, как мнится всякой мрази. А у рыжих тинэйджеров все получится. Девочка, что не позволила любимому лишнего и расскажет отцу (хозяину чудо-сада, где растут чудо-яблоки всех сортов) правду о том, что с ней приключилось, знает: жить надо правильно. И радостно. Возможно, она вразумит не только своего рыжего рыцаря, но и всех нас. Нашу длань к Твоей, Отец, Простираем в бесконечность! Нашим клятвам даруй вечность, Наши клятвы – гимн сердец! Расслышать сквозь грохот магнитофонов, писк мобильников, урчание иномарок, треск крушимой мебели, рев ливня, каскады матюгов, истеричное хихиканье на грани плача и подлинно мучительные стоны мелодию Шиллеровой оды, сохранить ее чистоту, гармонию и силу, построить на ней сверхплотный сегодняшний роман – это значит указать путь в волшебный край чудес, иначе – в Бухту Радости. Что Дмитриев и сделал. 7 мая 2007 Счастье у разбитого корыта Борис Екимов. Предполагаем жить. «Новый мир», 2008, № 5, 6 Действие первой главы повести Бориса Екимова разыгрывается в здании банка. Герой попадает туда случайно: «Молодой человек просто шел по улице, томимый жарой, почуял прохладу за этими стенам, поднялся по ступеням. Стеклянные бесшумные двери гостеприимно раздвинулись перед ним, приглашая». Сильной сюжетной нагрузки вступительный эпизод не несет. Хотя повествование начинается страшновато («Два охранника – крепкие ребята в форме – ловко подхватили нарушителя под руки, считай, понесли, его как пушинку. В сильных руках он бился, словно птица, кричал: - Не надо!! Не надо меня забирать! Я не хочу в темноту! Помогите!! Я ничего плохого не делал! Мне было жарко! Понимаете, жарко!!»), ни в чем не повинного Илью Хабарова быстро узнает и выручает опытный начальник службы безопасности. Более того, приключение в банке не надломит психики героя. (Как, впрочем, и предшествующее, гораздо более страшное: его, сына владелицы сети магазинов и хлебозавода, младшего брата кандидата в мэры города-миллионника, похитили и продержали несколько суток в холодном темном подвале.) Сцена введена ради монолога Ильи – травмированный недавней бедой, только что ставший свидетелем мгновенной смерти своего больничного знакомца, истомленный городской жарой, он сперва принимает офисную декорацию («рукотворный поток в конце пути своего, на первом этаже вестибюля, растекался невеликим озерцом в каменном ложе с зелеными берегами и исчезал около огромной стенной мозаики, изображавшей реку, зеленый луг, а дальше – лес»), а уяснив что к чему, горько сетует: «Обманная река! Обманный лес! А надо жить по-настоящему. Должна быть настоящая река… Мы должны жить у настоящей реки, у живой воды, потому что это одна из радостей, самых великих, нашей единственной жизни». О жизни у воды будут потом грезить самые разные персонажи – от обреченного соузника Ильи до олигарха-миллиардера (вполне симпатичного, но, судя по всему, тоже обреченного). Известно, как заканчивается ставшая заглавьем повести пушкинская строка – да в тексте и прямо цитируется «Пора, мой друг, пора…» Как и финал «Сказки о золотой рыбке», который дядюшка героя, бывший «большой милицейский начальник», а ныне подручный амбициозного молодого олигарха, считает «счастливым»: «- Как нынче говорят, хеппи-энд, сказка… - Какой же это – счастливый? – засмеялся Илья. - Очень счастливый, Илюша…. Где старуха сидит? - У разбитого корыта. - У своей землянки она сидит, дурачок, на пороге дома родного. А могла бы так загреметь… Рыбка-то не простая, друг мой, а золотая. Могла бы эту старушку так законопатить… А она ей и землянку оставила, и старика-кормильца. Все живые, здоровые… Одним словом, как в сказке». Тертый мужик думает о том, что ждет его великолепного (повторю: не только «крутого», но и обаятельного, не утратившего человечности) хозяина. Старые знакомцы из высших сфер только что намекнули: миллиардер слишком высоко берет, пора бы остановиться. Но раздумья экс-милиционера, в которых сплетаются холодный расчет (не лучше ли спрыгнуть с колесницы, если возничего не остановишь?), тоска уставшего человека по покою и воле и осознание невозможности выйти из «дела» (отказаться от бешеных денег, без которых уже нельзя обойтись) странным образом аукаются с благословляющим сегодняшнюю полунищую жизнь рассуждением терпеливой деревенской старухи, помнящей не только позднесоветское (весьма относительное) благополучие, но и годы раскулачивания. Старуха живет у реки с внуками и правнуком (дети в основном на заработках, хорошо, если не очень далеко от дома; любимый сын – отец главного героя, замечательный доктор, о котором помнят и в родном хуторе, и в большом городе – безвременно умер) – и радуется тому, что Бог дает. Кажется, все просто: с одной стороны – новые (хоть в большинстве – с советским прошлым) хозяева жизни, которые никак не могут уняться, с другой – вечная терпеливица. Только напрашивающихся банальных выводов (добрые и честные бедняки, бессовестные жадные скоробогачи) из повести Екимова вытянуть невозможно. Как ни жалеет писатель порушенную деревенскую жизнь, хамства и злобы многих разоренных селян он не прячет; как ни понятны укоры «деловым людям», почти никого из них невозможно счесть только корыстолюбцем. Должен же кто-то налаживать хлебозаводы и закупать линии детского питания? И разве став мэром (если станет), старший брат героя не принесет городу пользы? И кто в конце концов позаботится о сирых и убогих, если не те же богатеи, у которых постоянно кто-то просит денег? И кому полегчает, если могучего олигарха (тратящего свою прибыль не только на тримальхионовы пиры – хоть и на них тоже) «остановят», то есть вычеркнут из жизни? (Возможно, именно это и происходит в финале повести, хотя точных сведений о катастрофе, в которую попали долларовый миллиардер и все-таки сохранивший ему верность отставник, нет, а главный герой заставляет себя верить в лучшее.) Сила Екимова в том, что он не навязывает читателю «мораль» даже там, где вроде бы ему самому все ясно. Разные эпизоды мягко корректируют друг друга. Боль и ужас не отменяют надежды и доверия к человеку, вне зависимости от того, при каких он башлях и в каком чине. Да, лучше жить у реки – но кому и когда это удастся? А те, кому выпала «речная» доля, тоже от бед совсем не застрахованы – жадность, зависть, бессовестность на чарующие пейзажи не глядят. В «банковском» эпизоде Екимов вводит главную – печальную и светлую - мелодию своей повести. Но значение его не только в том – начальная сценка глубинно достоверна. Достоверны городской жар и прохлада офиса, достоверны «обманная река» и ее «разоблачение», достоверны монолог раздерганного героя и деловитость бывалого начальника охраны. И ощутив глубинную реальность «служебного» эпизода, ты веришь всему остальному, видишь вживе донской хутор и грандиозное празднество у олигарха, страшный подвал и уютную старую квартиру, праведную старуху и приобыкшую к роскоши генеральшу, толкового фермера и обнаглевших пьяниц. Видишь жизнь. И не знаешь, что будет дальше. С героями Екимова. С Россией. С нами. «Солнце уже поднялось высоко в полудень. И нужно было что-то делать: куда-то звонить, что-то узнавать… Потому что Интернет твердил и твердил свое: «Имеются жертвы». 11 июля 2008 Служил на Кавказе… Владимир Маканин. Асан. «Знамя», 2008, № 8, 9 В заголовок своего романа Владимир Маканин поставил никому неведомое слово – «Асан». Далеко не сразу читатель узнает, что это имя древнего безжалостного и могучего кавказского божества. А так же – главного героя новейшей (не только рассказанной Маканиным) истории. Не единственное. По паспорту он Александр Сергеевич (как Пушкин), но выговаривать два этих длинных чужих слова чеченцам затруднительно, а потому они прибегают к сокращениям, чередуя фамильярно-ласкового «Сашика» с загадочным, мерцающим жутковатыми смысловыми оттенками «Асаном». Есть у героя и фамилия – отлично знакомая, наверно, всякому, кто учился в русской школе. Хотя бы начальной. «Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин». В самый канун первой (для нашей эпохи) чеченской войны Маканин написал рассказ с чуть сдвинутым пушкинскотолстовским названием – «Кавказский пленный» (публикация случилась уже под грохот канонады). В рассказе этом подполковник Гуров торгуется с посланцем боевиков – меняет оружие на провиант. «- И чего ты упрямишься, Алибек!.. Ты ж, если со стороны глянуть, пленный. Все ж таки не забывай, где ты находишься. Ты у меня сидишь. – Это почему же – я у тебя? – Да хотя бы потому, что долины здесь наши. – Долины ваши – горы наши. Алибеков смеется: - Шутишь, Петрович. Какой я пленный… Это ты здесь пленный! – Смеясь он показывает на Рубахина, с рвением катящего тачку: - Он пленный. Ты пленный. И вообще каждый твой солдат – пленный!». В сущности, офицер с партнером согласен. Отсюда не убежишь. «Он, Гуров, должен накормить солдат. С возрастом человеку все тяжелее даются перемены, но взамен становишься более снисходителен к людским слабостям. Это и равновесит. Он должен накормить также и самого себя. Жизнь продолжается, и подполковник Гуров помогает ей продолжаться – вот весь ответ. Обменивая оружие, он не думает о последствиях. При чем здесь он?.. Жизнь сама собой переменилась в сторону всевозможных обменов (меняй что хочешь на что хочешь) – и Гуров тоже менял. Жизнь сама собой переменилась в сторону войны (и какой войны – ни войны, ни мира!) – и Гуров, разумеется, воевал. Воевал и не стрелял. (А только время от времени разоружал по приказу. Или, в конце концов, стрелял по другому приказу; свыше.) Он поладит и с этим временем, он соответствует». В новом романе Гуров обернулся Жилиным. Военному строителю циничное и трусливое начальство предназначило роль жертвы, а сцепление случайностей и могучая витальность позволили переменить участь – не только выжить, но и стать военным снабженцем, хозяином «материальных ценностей» (бензина, обмундирования, харчей, ну и оружия, которым осмотрительный майор, однако, предпочитает не торговать), равно потребных «федералам», «боевикам» и чеченским селянам. Жилин поладил с «этим временем», которое, на самом деле, началось – и совсем не только на Кавказе – задолго до того, как официально дозволили менять «что хочешь на что хочешь». Один из самых известных (доперестроечных!) рассказов Маканина – «Полоса обменов». В другом («Отдушина») герой уступает любовницу сопернику за гарантированное поступление сыновей в университет (качественное репетиторство плюс надлежащая поддержка). Примеры легко умножить. Мягкое бартерное «мебельное время» (маканиское слово о поздней советчине) плавно перетекло (и не Жилин тому виной) в кровавый сумбур войны всех против всех, хоть как-то регулировать который могут только люди, подобные «кавказскому пленнику». Лучше коррупция, чем полный бардак – констатируют российские генералы на высоком совещании. Штабисты, боевики, «мирные чеченцы» ненавидят оборотистого Жилина, но обойтись без него не могут. Только «бензиновый король» способен обеспечить боеспособность всех сражающихся сторон, организовать выкуп, добыть из «морозильника» тело пристреленного чеченца. Жилин в принципе сочувствует «нашим», а его подручный, чеченец Руслан – «своим», но эти эмоции (сопоставленные с чувствами футбольных болельщиков) не имеют никакого отношения к бизнесу. Когда гибнет испытанная в прежних делах, то есть надежная, колонна федералов, Руслан расстраивается и злится не меньше, чем его хозяин. Занимаясь своим делом, Жилин постоянно кого-то спасает. Зачастую – невольно. С такого спасения новобранцев начинается роман – в кульминационной его точке солдаты, некогда избавленные майором Сашиком от, казалось, неминуемой смерти, все же гибнут. Жилин тут не при чем – за всеми не углядишь. Жилин совсем не любит войну, но каждая его «упорядочивающая» акция вливает новые силы в тягучую (ставшую привычной) безжалостную бойню. Так пытаясь организовать выкуп или похищение захваченной чеченцами столичной журналистки, Жилин (и его незримые конкуренты-двойники) лишь вздувают цену и тем самым обрекают пленницу на большие муки. Ничуть не меньше, чем ее жадные до сенсаций коллеги, которых всей душой ненавидит честный майор. Честный, ибо держит слово. И «научает» тому партнеров. Война – войной, а долги отдавать надо неукоснительно. Их и отдают. Выкрик «Асан хочет крови», которым чеченцы, нежданно врываясь в эфир, стращают федералов, закономерно преобразуется в «Асан хочет денег». Всемогущий майор заменяет древнего властелина гор. Даже смерть его не в силах поколебать этот закон: деньги, собранные для майора и выпавшие из рук умирающего (прежде честно «разрулившего» ситуацию), подбирать чеченцы не смеют. Главная сюжетная линия романа – история борьбы Жилина за спасение двух контуженных солдатиков (их надо по-тихому доставить в родную часть). Майор и здесь окажется победителем – «шизы», которых он пожалел, доберутся с надежной колонной к своим. (Один из них – Олежка – знаком читателям Маканина по роману «Испуг».) Но прежде другой «шиз» – Алик – даст очередь по майору (давно ненавистному), берущему пачку купюр от неведомого чеченца. Как раньше, когда он точно так же прошил пулями жилинского напарника, получающего деньги (за партию сапог) от командира боевиков. Жилин потом долго втолковал Алику, что тот задел офицера слу-чай-но. Зная, что это не совсем так. А вернее – совсем не так. Советы майора, наверно, оборонят «шиза» от спроса по делу о гибели его спасителя, деляги, которому «шиз» и на грош не верит. Иным персонажам дано из чеченского ада выпрыгнуть (какой ценой и кем став – другая история), Жилину – нет. Не блаженствовать ему в России, в доме у большой реки, который строит на кровавые деньги верная жена (вот и рифма к повести Бориса Екимова «Предполагаем жить»). В финале «Кавказского пленного» солдат Рубахин с досадой смотрит на «желтые от солнца вершины» гор, который год (который век) не отпускающие его домой. В «Асане» ничего не говорится о «величавой, немой торжественности» Кавказа – до последней страницы, где неизменный помощник Жилина, вездесущий ловкач-прапорщик, заговаривает умирающего майора: «Посмотри на тот лесок… На эти зассатые солдатами горы. Красиво?.. <…> Еще как красиво, а толку ноль?... Смотри, Александр Сергеич. В последний раз смотри…» Между прочим, толстовский Жилин, выбравшись от чеченцев, произносит: «- Вот я и домой съездил, женился! Нет, уж, видно не судьба моя. Так и остался служить на Кавказе». О по-настоящему большой книге коротко не скажешь. Маканинский «Асан» - очень большая книга. 1 сентября 2008 Некуда Михаил Успенский. Райская машина. М.: Эксмо, 2009 Михаил Успенский написал очень мрачную книгу. Если говорить прямо – безнадежную. В самом точном смысле слова. Ибо в финале его романа не на что надеяться ни автору, ни читателям, ни двум наиболее детально обрисованным прежде персонажам, которые вместе со всем человечеством неуверенно и в то же время неуклонно движутся вперед и вперед – в рай. Роман Мерлин, предполагаемый, но несостоявшийся спаситель окончательно слетевшего с катушек мира, суперэрудит и без пяти минут супермен (хоть и получает постоянно по башке, но на ноги раз за разом встает и колобком от очередного монстра укатывается), хранитель вечных ценностей (собственно одной – способности отличать ложь от правды, добро от зла) и печальный скептик, давным-давно убедившийся, что всего труднее прочистить людям мозги (недаром университетский преподаватель с изрядным стажем!) зрит впереди чудесный город. «Стена его построена из ясписа, а сам город подобен чистое золото, подобен чистому стеклу <…> И двенадцать ворот как двенадцать жемчужин. Видишь, в главных воротах стоит ключарь Петр и приветствует нас? - Сам ты Петр – ответил Киджана (обаятельный африканец всегда таким манером срезал своего многоученого друга, когда тот не мог разгадать его хитрых загадок. – А. Н.) – У изгороди стоит слоненок Такунда и машет хоботом!» Да не все ли равно, апостол или слоненок, Откровение или миф затерянного на черном континенте малого племени? Не все ли равно, в каких декорациях предстанет блаженное пространство (каждый увидит то, что грезилось ему в здешней жизни, то, что соответствует его «культурному» опыту), если песенка спета до конца, земное бытие взяло да свернулось, а вместе с настоящим исчезло любое – по определению, гадательное и требующее от тебя усилий – будущее? Чего хотели симпатичные – сохранившие человеческие свойства – персонажи Успенского и, в первую очередь, его главный герой, лучше прочих разобравшийся в том безумии, что удачно совместило в себе фашизм, коммунизм и постиндустриальное общество потребления? Жить они хотели. Жить на земле. И по человечески. А не в раю, где нет ни забот, ни хлопот, ни голода с холодом, ни ментов с бандитами, ни экономических кризисов со стихийными бедствиями, ни кариеса с простатитом, ни семейных ссор, ни несчастной любви, ни предательства друзей, ни чернейших депрессий, возникающих от постоянного лицезрения тотальной дури… – одна только телерекламная благодать. Хотеть не запрещается. Даже бороться до поры до времени с ощутимой, но таинственной неправдой кое-кому удается. (Впрочем, с сомнительными – на текущий момент – результатами. Но ведь придет же когда-нибудь настоящий день! Но ведь не может эта туфта длиться вечно!) Даже скумекать, что же все-таки творится на одуревшей земле, можно – хранимый судьбой (ангелом и демоном) и потому получающий надлежащие подсказки Мерлин к финалу повествования вполне уясняет, какой именно судьбоносный эксперимент проворачивают новейшие хозяев планеты. Только что из того? Во-первых, передать нашему умнику свое знание некому. Тяга к сотворению кумиров, привычка уповать на всемогущего дяденькуволшебника, уверенность в том, что правды то ли вообще нет, то ли добиться ее невозможно, одичание (утрата способности помнить и мыслить) слишком глубоко внедрились в людские души. Борцы с бесчеловечной системой в этой системе выросли и ее ядами вскормлены. Ничего, кроме бегства от свихнувшейся цивилизации, молодым героям Мерлин предложить не может. (Между тем пока сам он пребывал в многолетнем комфортабельном затворе, не желая знать, что еще выкинет разлюбезное человечество, настоящая беда и пришла. Славное дело эскапизм, да только совесть по выходе на свет трещит, как башка с похмелья.) И не только потому, что племя младое так уж плохо (далеко не всех юнцов отрава до конца проняла – как, впрочем, и не всех представителей иных генераций). Но и потому что, ответив на вопрос кто виноват? (да все-все-все, если вдуматься – от олигархов до готовых хамкать любую жвачку пролетариев, не говоря уж об интеллектуалах-гуманитариях, без которых аннигиляцию мозгов провернуть бы не удалось), Мерлин решительно не знает, как отвечать на следующий, стоящий в заголовке другого известного романа. И не только Мерлин, но и автор. Тут-то и приходит черед сказать: а во-вторых. Во-вторых, наступает конец света. Отчаявшийся Успенский выпускает своих богов из машины – пародийного демона и не менее пародийного ангела. (В новом романе авторский вкус сбоит чаще, чем в лучших вещах Успенского; при описании двух этих иносферных субъектов, невесть зачем помогающих Мерлину и вроде как ведущих борьбу за его душу, пошлостью шибает особенно сильно. Впрочем, понять автора можно: от идиотского клерикализма тошнит отнюдь не только членов союза воинствующих безбожников. Можно и обобщить: в праведном гневе за словами уследить трудно и писателю. Отсюда, думаю, небрежность в проработке ряда мотивировок, смысловые темноты, изобилие повторов, эксплуатация кавээнщины… Да не все ли в конце концов равно, как описывать окончательный и неизбежный крендец? Посылка спорная, но, повторяю, понятная. И рождающая сочувствие.) Вот эти трансцендентные шуты и вырубают «райскую машину». (Сюжет романа незамысловат. Изобретен способ полного уничтожения всякого материального феномена. Сильные мира сего избавляются от человеческого балласта. Для этого придумано райское пространство, куда и манят обреченных на смерть. Параллельно внедряя в их сознание идею кошмарности земного бытия. Ну а о том, как это делается, прочитайте у Успенского. Или пощелкайте телевизионным пультом.) Вырубают – запустив на полную мощность. Ровно в тот момент, когда Мерлин объясняет одному из главных негодяев (комиссару ООН по эвакуации), что грандиозный заговор сверхчеловеков (эгоистичных и циничных дураков) ни к чему, кроме истребления всех и вся, привести не может. Собака лает – ветер носит. Против идеологического лома нет культурного (духовного, разумного, человечного) приема. Против лома есть прием: просто нужен новый лом. Вот и марширует человечество – праведники и грешники, герои и уроды, мудрецы и дебилы – нестройными рядами в вожделенный рай. Долог ли путь? Как знать. Чем заняться по дороге? Да в соответствии с пристрастиями и дарованиями. Можно, например, написать внешне забавный (с остротами, приключениями, стрелялками, разоблачениями и литературными реминисценциями), едва ли не «коммерческий» роман о том, что жить больше некуда. (Печально оспорив в нем все «благородные», но, увы, от нашего безволья и бездумья выветрившиеся, ставшие только «словами» контраргументы.) А можно рецензию на этот роман, в которой не будет каких-либо убедительных (весомых для аудитории, хоть в какой-то мере искренне проартикулированных критиком) возражений против развернутой в романе трактовки нашего общего путешествия. Райской машине все на потребу. А может пафосное что-нибудь под занавес грянуть? Мол, несмотря ни на что, Успенский сочинил печальную, смешную и умную книгу, а я, отстукав рецензию, пойду лекцию о Гоголе читать? В романном мире Успенского, между прочим, хоть и полный бардак царит, а «Скорая помощь» по вызову приезжает. И врач больному помочь хочет… Впрочем, безрезультатно. 17 марта 2010