5.doc»

Память, отлитая в строки: писатели Ставрополья о войне
В послевоенные годы и по нынешний день писатели Ставрополья
постоянно обращались и обращаются к военной теме. В этом разделе
представлено творчество писателей разных поколений родного Ставрополья
– фронтовиков и современных авторов, чьи поэтические и повествовательные
произведения дают возможность читателю осознать и почувствовать дух того
трудного, но героического времени, которое мы называем Великой
Отечественной войной.
Алдахин Павел «Пятигорск»
В тревожной тьме,
По трепетному знаку
Летящих в небо с шелестом ракет.
Всё поднимаю я ребят в атаку
Из ночи в ночь
Уж много мирных лет.
И, задыхаясь, рядом, как живые.
Бегут в огонь со мной мои друзья,
По-прежнему такие молодые.
Каким в ту пору с ними был и я.
Мои друзья.
Которым уж не снится.
Как мне.
По стольку лет всё об одном.
Которым никогда не пробудиться
И не бежать под проливным огнём.
А я, и в смутной дрёме понимая.
Что тех ребят
Мне больше не вернуть.
Ночами их в атаки поднимаю, Им и себе мешая отдохнуть.
Ащеулов Вениамин «Тишина»
Мне, солдату, особых усилий не надо,
Чтобы в памяти вновь громыхала война.
Лишь закрою глаза - и в душе канонада
И в ушах, оттого, что оглох, тишина.
Тишина...
Сколько раз средь военного гула
Я мечтал, чтоб хоть часик побыть в тишине.
Тишина...
Вспоминая родной переулок,
Слышал я, как сады шелестят при луне.
Тишина...
Я не знал, что на свете дороже,
Чем пришедшая вдруг, после боя, она,
Тишина...
И осинник в предутренней дрожи,
И прильнувшая к берегу молча, волна.
А за речкой звенит, заливается лихо
Соловей, будто гимны поёт в тишине...
А когда на земле и спокойно, и тихо,
Почему тишина у людей не в цене?
Бернард Ян
Говорят, дети быстро отходят от горя, забывают его. Может быть, это
верно. Для мирного времени. А вот мы помнили все. Запомнили на всю
жизнь. Я могу восстановить в памяти все до мельчайших подробностей, все,
чем жили в нашем вагоне, о чем говорили солдаты — мои учителя, мои
«первые книжки». Они давали мне уроки братства и мужества.Помню, как
учил нас русской азбуке солдат Потапный. Он выводил меня и Стасика на
полянку неподалеку от вагона, усаживал на расстеленную шинель. Прямо на
земле, как на грифельной доске, солдатским
ножом
рисовал
он
печатные буквы и тихо говорил:
— Давайте повторим, ребята, прошлый урок. Это буква А. С нее
начинается русский алфавит. А вот буквы Б и В. Какие слова начинаются с
этих букв?
—- Армия,— выкрикивал первым Стасик.— Батальон,— снова первым
произносил Стасик.— Война,— говорил он, не обращая на меня никакого
внимания.
Я чуть не плакал от зависти, и однажды меня прорвало:
— Атака, баланда... Виола, Варшава...— выкрикивал я, востор женно
глядя на Потапного, а он одобрительно кивал: «Правильно, правильно».
Мы знали, что фашисты, захватив родную деревню Потапного, сожгли
в запертом амбаре его жену и детей. И как же тяжело ему, наверное, было
видеть нас, ровесников его детей, каждый день! Но он никогда не подавал и
вида. А потом похоронили и самого Потапного. Еще одна утрата. На свежей
могильной земле в степи мы со Стасиком нарисовали пальцами три печатные
буквы: А, Б, В.
Никто не называл их героями
Мне снился пруд. Белые журавли. Мама... Она, оказывается, и не
терялась. Она уходила, чтобы купить нам со Стасиком белых птиц. И вдруг
кто-то невидимый страшно крикнул и выстрелил в птиц. От громкого
выстрела я вскочил и сразу ничего не мог понять: вокруг меня суетились,
кричали люди. Меня во что-то завернули, куда-то
голоса
прорезали
дымный
понесли.
Хриплые
воздух. Заградительный огонь наших
зенитных батарей трещал почти под ухом.
— Убьют нас, убьют! — заревел я, но Стасик не слышал моего голоса
из-за стрельбы.
По шинели, которой мы накрылись с головой, хлестал ливень,
будто град осколков.
—
Я не хочу умирать! — кричал я.— Не хочу, па-па-а-а!
Стасик дрожал всем телом, одной рукой обнимая меня.
Не знаю, может быть, мы бы умерли от страха и ужаса в этом
суживающемся кольце взрывов, даже если б в нас не попал ни один осколок.
Но вдруг Стасик перестал дрожать, я отчетливо это почувствовал.
— Стасик, ты ранен? — закричал я ему в ухо. Он крепко сжал мою
спину, давая понять, что цел. В полуминутном перерыве между взрывами
Стасик твердо
сказал мне:
— Я поползу искать отца, а ты лежи здесь, понял?
Не раздумывая, Стасик сбросил с себя шинель, закутал плотнее меня и,
не давая мне опомниться, пополз по кипящим от ливня лужам и согнутой
отяжелевшей траве, пополз в сторону железнодорожных путей. Уже ни
свистящие над головой осколки, ни близкие взрывы не могли сломить его
решимость.
Я ощутил такое одиночество, что закричал:
— Стаська, я с тобой, я не останусь...
Я с трудом освободился от шинели, с еще большим трудом просунул
руки в слипшиеся рукава и, перевернувшись на спину, попытался застегнуть
шинельные крючки и, когда один был все же застегнут, снова лег на живот и
пополз вслед за Стасиком. Ползти было тяжело, шинель мешала, путалась в
ногах. Догнать Стасика в ней было невозможно. И хотя отцовская шинель
казалась мне спасительницей от многих бед, я все-таки сбросил ее и
попытался бежать по залитой ливнем степи.Я падал, поднимался, делал
короткие пробежки и полз снова. Пальба, взрывы и свист осколков
сопровождали меня, но я словно обезумел, желая во что бы то ни стало
догнать Стасика.Я был уверен, что за это короткое время Стасик не мог
далеко уползти. Это придало мне силы. И точно — я сделал две перебежки и
облегченно свалился рядом со Стасиком. Он словно поджидал меня и даже
не спросил, почему я не послушал его. Мы вместе поползли на поиски отца.
Не помню, как долго пришлось ползти, но хорошо помню, как мы,
выдохшиеся,
окончательно
измученные,
добрались
до
невысокой
железнодорожной насыпи и под нею, не шевелясь и ничего почти не замечая
вокруг, отлеживались несколько минут. В перерывах между взрывами к нам
уже доносились крики солдат:
— Давай подтягивай!
— Плечом, плечом подопри!
— Засыпай быстрей!
— Рельсу, рельсу левее, товарищ лейтенант!
Мы поползли дальше, огибая солдат. Стасик, наверное, понимал, что в
спешке нас могли задеть и даже случайно прибить рельсой или шпалой.
Здесь, вблизи работающих солдат, омываемых бешеным ливнем, кто-то
вовремя обнаружил нас, оттащил под вагоны. А к утру, черный, как призрак,
нас поднял отец. Мы слышали, как переговаривались взрослые:
— Почти полбатальона...
Бой закончился, ливень тоже. В степи уже рыли братскую могилу. Хотя
огромных воронок хватало, в них не хоронили, чтобы не оскорбить память
павших товарищей. Поезд с боеприпасами прошел вовремя. Солдаты
стройбата, измученные, грязные с ног до головы, провожали его
счастливыми глазами...
И никто не называл их героями.
Бударин Владислав
Подвластный собственной судьбе,
Я о войне писать не вправе,
И напишу я о себе,
Чтобы к чужой не липнуть славе
Мы родились, когда уже
Война закончиться успела,
Когда вернувшихся мужей
Жизнь дома обогреть сумела.
Нас было мало, как и тех,
Кого с войны так долго ждали В посёлке четверо детей
Играли в папкины медали.
Полсотни тётенек чужих
На нас завистливо глядели.
"Ага-ага, мой папка жив!" Хвалились мы - они бледнели.
Но слёзы сдерживая еле,
Ласкали все нас, как могли,
И все любили, как умели,
И всем посёлком берегли.
За шкоды нас порой бранили,
Но после, выйдя за порог,
Украдкою нас вслед крестили,
Шептали нам: "Не дай-то Бог..."
Булкин Иван
Идём вперёд, шагая дружно в ногу,
Под градом пуль, под орудийный гром,
По фронтовым, по огненным дорогам.
На смертный бой, победный бой с врагом.
Запомнит мир легендою простою,
Как мы за счастье проливали кровь.
А чрез Аксай мы с боем шли к Ростову,
И возвратили Родине Ростов.
Пусть слышат нас взбесившиеся банды -
Из нас никто сейчас неумолим.
Мы смерть несем фашистским
оккупантам Грядущий мир народам всей земли.
Гнеушев Владимир
Герои прекрасной и страшной борьбы,
вы не позабыты,
вы с нами.
Над ширью,
над светом народной судьбы
победное плещется знамя.
Борьбы и сейчас не развеялся дым,
мы это отчётливо видим.
Вы спите.
Мы выдержим.
Мы победим. И с вами в грядущее выйдем.
Екимцев Александр
«Испытание»
Двадцатый век, грозою опаленный,
Как ты сумел такое пережить:
В одну могилу двадцать миллионов
Под русскою березой положить?!
«У безымянной высоты»
Скупая надпись: «Здесь сражались»…
У безымянной высоты
На влажном мраморе лежали
Лесные свежие цветы.
Их принесли поля и долы.
И, совершая свой полет.
Над ними золотились пчелы
И брали сладко-горький мед!
Исаков Андрей «СТОЯЛ ЯНВАРЬ»
Я помню ветер, зимний колкий ветер...
От гор Кавказа двигались обозы.
Суровые, в дублёных полушубках
Шли воины Отечества.
Над ними
Седые плыли в небе облака
И гром войны висел над головою.
Текла позёмка белым океаном...
Казалось, степь ворочалась под снегом.
То охала, как древняя старуха.
Изрытая морщинами траншей.
То билась под колёсами орудий.
Как лебедь с переломленным крылом.
А даль звала, звенела и манила,
Туда, где гром. На пламя городов.
Туда, где высились развалины строений
Над зыбкими просторами полей.
И мы рвались на голос батарей.
Нам путь указывал великий гений.
Стоял январь, пора ветров и вьюг.
В разрывах мин ещё дымилось поле.
Когда вошли в родное Ставрополье,
Где каждый тополь, каждый кустик - друг.
Мой край непокорённый был в дыму.
И с ног его мы скоро сняли путы Смертельных мин. Но не в одном
дому его детей тогда лежали трупы...
Кашпуров Иван
«Горстка пшеницы»
Памяти брата, рядового Ивана Бесенного
Весна. Зацветают хлеба на Кубани.
А брат мой домой не вернулся с войны.
Нёс горстку пшеницы в нагрудном кармане,
а жизнь не донёс до победной весны.
Согретые сердца последним биеньем,
зёрна пшеницы в свой срок проросли.
Зелёной семьёю на зорьке весенней
упрямо пробились они из-под земли.
И там, на равнине, у польской столицы,
где степь удивительно в мае цветёт, десяток колосьев кубанской пшеницы,
к земле наклоняясь, хозяина ждёт.
Пройдет ли здесь пеший, проедет ли конный каждый услышит средь трав поутру,
как зреющий колос над миром зелёным
протяжно и долго звенит на ветру.
Котовская Раиса
- Где нога твоя, деда Игнат?
- На войне потерялась она...
- Так сходи на войну за ногой!
- Не найду и вернусь без другой...
И сидят на полу, говорят
Мальчик Гена и деда Игнат.
И тачает Игнат сапоги
Внуку Гене на обе ноги.
Лысаков Юрий
«Раны войны»
Со дня Победы лет прошло немало.
Не за горами новый юбилей.
Земля давно уже зарубцевала
Все раны от воронок и траншей.
Рвы поросли мать-мачехой и мятой,
В высоком небе синь и тишина,
И только в теле старого солдата
Сидит осколком страшная война.
На полуслове смолкнет он внезапно,
С гримасой боли схватится за грудь,
И вспомнит вновь глухое эхо залпа,
И кровь из ран бежавшую, как ртуть.
Палаточные стены медсанбата
В тот переломный сорок третий год.
Вновь вспомнит всё, что было с ним когда-то
И вновь дорогой огневой пройдёт.
Была, увы, не первой эта рана
И не последней. Сколько их, сочти...
На беззащитном теле ветерана
Рубцы краснеют вехами пути.
Лунина Наталья
«9 мая»
Вот и праздник - 9 Мая,
Мы идем на него всей семьёй.
А бабуля, тихонько вздыхая.
Будто следом идёт за войной.
Не дождалась с войны она мужа
И осталась навеки вдовой.
Только письма ей памятью служат, В них мой дед был совсем молодой.
Треугольники скорби и боли,
Я сама их читаю порой.
Сколько силы в них, чести и воли,
И желанья - вернуться домой.
Вот и праздник - 9 Мая,
Всей семьёй мы на праздник идём
Вместе с бабушкой, скорбно вздыхая,
Мы цветы к обелиску кладём.
Москвитин Александр
«Мальчики, мужавшие в бою»
Когда на Отчизну напал враг как тать
И адом кромешным стал мир скрежетать,
Тогда по-солдатски застыли в строю
Мальчишки, мужавшие прямо в бога.
Их детские лица взрослели за час.
Они богатырски держались не раз.
И адскую темь побеждали тогда,
Хотя не по их это было годам.
Им трудно бывало. Где силы им взять?
Еды не хватало, хотелось и спать...
Как часто тогда вспоминалась им мать,
Ее доброта и уменье ласкать.
А матери были сынами горды.
О жизни военной их думы полны.
Нужна им как воздух та гордость была.
Она укрепляла и к жизни звала.
Нарыжная Валентина
«Берёзовый сок»
За селом берёза косы долу клонит.
А земля под нею всё о чём-то стонет.
Поседела с горя, по ночам не спится,
Страшный сорок первый ей, наверно, снится.
На стволе берёзы - пулевая рана:
Немцы здесь казнили парня-партизана.
С той поры из раны горький сок сочится
И слезою стынет на моих ресницах.
«Я по селу иду с отцом»
Как тих рассвет у нас в саду.
Как сини полевые дали!
Я по селу с отцом иду,
А на груди его - медали.
Они заслужены бойцом,
В них первый луч зари просну
Я рада, что иду с отцом,
Что он с войны домой вернул
Знамёна реют для меня,
Молчанья тянется минута...
Отец у Вечного огня .
Стоит и плачет почему-то.
Пасько Иван
«Бессмертие»
Всё реже ряды ветеранов
Той давней Великой войны.
Их мало под стягом багряным
На Празднике Главном страны.
Ценой своей жизни и крови
Свершившие подвиг святой.
Уходят в бессмертье герои -
Солдаты Второй мировой.
Их ратная слава нетленна.
Над нею не властны года.
Хоть недруги силятся тенью
Затмить её свет навсегда.
Солдаты Великой Победы...
Их образ навек осиян
Как символ спасенья планеты
Мечом и щитом россиян.
Рыбалко Сергей
«Баллада о мужестве»
Посвящается защитникам Марухского и Клухорского перевалов
Ночь. Горы.
В ущелье и холод, имрак.
А там, на вершине.
Засел грозный враг.
Его надо сбросить
Любою ценой.
И взводный сказал:
«Шаг вперёд.
Кто со мной».
Шагнули все строем
Вперёд, как один,
С решимостью твердой,
С отвагой в груди.
И каждый дал клятву.
Нет клятвы сильней:
«Клянусь, коль сорвусь я.
Не выдам друзей!»
Без связки.
Цепляясь
За выступы скал.
Они поднимались,
И каждый - молчал.
И тот, кто срывался
Во мрак и метель.
Сжав зубы, без крика.
Как камень, летел.
Под утро они
У скалы на краю
Схватились с врагом
В рукопашном бою.
Лишь кончился бой.
Чуть прищурив глаза,
«Спасибо всем», Выдохнув,
Взводный сказал.
И не было выше
Награды для них.
Чем эти слова
Средь вершин снеговых.
Когда над Кавказом
Сочится закат,
Я вижу в нём кровь
Тех погибших солдат.
Чью память
И мужество
Вечно хранит
Огонь у могил
И суровый гранит.
Скорик Владимир
«ЮРКА-РАЗВЕДЧИК»
В ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОЙНУ немало было случаев, когда несовершеннолетние дети стремились попасть на фронт и добивались этого.
Наравне со взрослыми участвовали в боевых действиях. Одна из них — наша
героиня. В данном случае по сложившимся обстоятельствам, плюс - по
тайной мечте. На одной из вынужденных остановок эшелона с жителями
прифронтовых городов четырнадцатилетняя девочка с чайником в руке
побежала за водой и в это время тронулся эшелон. Догонять было
бесполезно, поезд быстро набирал скорость. В вагоне среди эвакуированных
осталась её мама с тремя младшими сестрёнками, одна из которых —
грудная. Им так хотелось попить водички, а бачок для неё давно был пуст. Со
слезами на глазах онадолго смотрела вслед удаляющемуся поезду, где её так
ждали сестрички и мама. Растерянную плачущую девочку увидел старший
сержант из воинской части, двигавшейся к фронту. Он успокоил её,
выслушав в каком положении та оказалась, и посоветовал обратиться к командиру части с просьбой хоть временно взять её на любую работу: «Скажи
командиру, что встретила своего двоюродного брата, а я со своей стороны
попрошу тоже». Рассказав командиру части свою печальную историю, пообещав что готова выполнять всё: чистить картошку, стирать бельё. Старший
сержант тоже вступился за «сестрёнку». «Неужели исполнится моя заветная
мечта - попасть на фронт...» - думала она. Командир долго не соглашался, но
уступил просьбам своих с таким условием, что по прибытии на место
дислокации, куда-нибудь определит её. Вскорости воинская часть вступила в
соприкосновение с противником, и будущая разведчица стала равноправным
солдатом, отличившись в первом же бою смелостью и ловкостью как
медсестра. Ей выдали воинскую форму, постригли наголо, и стала она
похожа на худенького мальчика. Кто-то из солдат назвал её Юркой. Так и
осталось за ней это имя, Юрка-разведчица добавилось потом. Надолго 351-я
стрелковая Шепетовская Краснознамённая дивизия стала её судьбой.
Судьбой будущей героини Адели Николаевны Литвиненко — кавалера
ордена Красной Звезды. За короткое время военных действий ей пришлось
быть медсестрой, связной комбата, ходить в разведку, где она особенно
пригодилась. Переодетая в старую одежду мальчика, чаще одна, иногда с
«нищим старцем», проникала в расположение противника, выполняла
задания командования, рискуя жизнью, приносила ценные сведения. Трижды
была ранена, из госпиталя снова возвращалась в свою воинскую часть. Летом
1942 года шли тяжёлые бои с противником в Закавказье. Случайно в раненом
бойце, которого мимо неё несли на носилках санитары, она узнала своего
отца. Он был тяжело ранен на этом же участке фронта. Ада бросилась к нему,
обняла, расцеловала. Слабым голосом отец спросил, как она оказалась здесь.
Дочь распахнула шинель и показала боевую награду - орден Красной Звезды.
-
Молодец, доченька! - Улыбнувшись, кивнул, - как там мама и
дети?...
Она, волнуясь, коротко рассказала и попрощалась с ним. Это была
первая и последняя их встреча. Отец после госпиталя погиб под
Новороссийском в 1943 году. Во время продолжительных боёв на Таманском
полуострове, на Кубани, однажды её и восемнадцатилетнего солдата Володю
Ахтырского послали в очередную разведку. В плавнях, где нельзя даже
окопаться, по камышам, еле заметной тропкой, они пробирались к передовой
линии. Необходимо было засечь огневые точки противника и найти брод.
Выполнив задание, по-пластунски возвращались в своё подразделение..
Проголодались и решили немножко перекусить. Нашли по пути укромное
местечко, вроде небольшой воронки, открыли банку тушёнки, с аппетитом
съели, и Володя по неопытности выбросил пустую банку в сторону. Банка
сверкнула на солнце. Этого было достаточно, чтобы их засекли фрицы. Тут
же последовало несколько выстрелов из миномётов. Когда тяжелораненая
Ада очнулась, увидела только окровавленные ошмётки одежды напарника.
Почуяв неладное, посланные навстречу им разведчики подобрали её и то,
что,осталось от Володи.
В госпитале в Баку врач, который лечил Аду, сетовал:
-
Мы ж тебя еле склеили прошлый раз. Ну, теперь, девочка,
отвоевалась!.
Но после госпиталя, собрав все свои силы и волю, она снова добилась,
чтобы её отправили на фронт. Второй орден Красной Звезды украсил её
грудь, о чём поведала фронтовая газета. Как-то командующий 38-й армии, в
которую тогда входила и наша 35Тя стрелковая дивизия, услышал от солдат
о бесстрашном Юрке-разведчике и попросил адъютанта пригласить .его на
беседу. Командующему А.А. Гречко (будущему министру обороны СССР)
доложили, что она в госпитале по ранению.
- Я не её приглашал, а Юрку-разведчика!
- Так это и есть Юрка-разведчик...
После третьего тяжелейшего ранения, когда её разбил паралич и она
почти два года, испытывая невероятные боли, еле передвигалась на
костылях, и думать о фронте нельзя было. Третий боевой орден вручили Аде
в госпитале. И тогда она победила болезнь: работала секретарём комсомольской организации, воспитателем в ФЗО, поступила учиться в девятый
класс, а затем окончила металлургический институт. Стала первой
женщиной-оператором в огромном цехе Макеевского металлургического
комбината, где почти тридцать лет выполняла сверхсложную работу на
прокатном стане. Адели Николаевне Лит-виненко заслуженно присвоили
высокое звание Героя Социалистического труда с вручением ордена Ленина
и Золотой Звезды. Позже избрали депутатом Верховного Совета Украины и
делегатом XXIV съезда Компартии СССР. Как-то в перерыве между
заседаниями съезда министр обороны А.А. Гречко увидел молодую женщину
с Золотой Звездой героя и тремя боевыми орденами Красной Звезды на
груди. Подойдя к ней, спросил,, где воевала, за какие подвиги стала полным
кавалером боевого ордена. Рассказала маршалу, где воевала, за что отмечена
наградами. Тогда он вспомнил: «Так это вас на фронте называли Юркойразведчиком, с которым мне тогда не удалось встретиться?» Она
утвердительно кивнула и рассмеялась. На прощанье на красочной открытке с
видом кремлёвского Дворца съездов А.А. Гречко оставил такую запись:"
«Дорогая Адель Николаевна! Как все мы счастливы, что дожили до такого
замечательного дня. Кто думал из нас в то трудное время войны, что
останемся живы! Я благодарю Вас, славную разведчицу Армии, которой мне
довелось командовать. Было трудно, но была уверенность, что наш народ
выстоит, победит и покарает противника. И это осуществилось. Дорогая
Адель Николаевна! Желаю вам счастья и самого лучшего в Ваших делах. С
уважением А. Гречко». Ада Николаевна в 1979 году во время встречи в
Пятигорске ветеранов 351-й Краснознамённой Шепетовской орденов
Суворова и Б. Хмельницкого стрелковой дивизии, освобождавшей в 1943
году города Кавминвод, подарила мне свою книжку «Я не хочу судьбы
иной», в которой поведала о своей трудной, но счастливой судьбе. Не
однажды ветераны дивизии встречались в городах, по которым-прошла наша
славная дивизия: это Владикавказ - где формировалась, Нальчик, Пятигорск,
Кисловодск,
Невинномысск,
Тихорецк,
Краснодар,
Киев,
Мукачево,
Ужгород, другие города за границей. На встречи приезжала и Адель
Николаевна - наша гордость.
Сляднева Валентина
«Солдатские кресты»
Война. Куда девались краски?
Земля бедой обожжена...
Убиты детство, нежность, ласка И только Родина жива!
И будет жить она - известно!
Не даром не смолкает бой...
Сто раз убитые воскреснут
И Материнство, и Любовь.
***
Убитые, наверное, смеются,
Что у меня, у глупой, слёзы льются
По пустякам
Как дождичек из тучи...
Им жить на свете Значит, быть везучим,
Им плакать —
Значит, быть живым вдвойне!
...Я лишь по книжкам
Знаю о войне.
Сосновский Илья
«Иду я сражаться...»
Привет вам, берёзки
И клёны родные,
Мохнатые сосны,
И чащи лесные!
Иду я сражаться
За правое дело,
Чтоб жизнь на земле,
Как весна, хорошела.
Чтоб чистое поле,
Политое кровью,
Цвело, красовалось
Колхозною новью.
Чтоб наши берёзки
И сосны густые
Ласкали нам взоры,
Как сестры родные.
Чтоб радость объяла
Большая-большая
Вселенную нашу
От края до края.
Действующая армия 1942 год.
Суворов Александр
«БАЛЛАДА»
Мы как все.
Мы работаем, ходим к знакомым !4 под вечер Играем с детишками
дома.
Нас волнуют
Обычные в общем вопросы.
Мы поём,
Курим средних сортов папиросы.
Мы как все Кое с кем
Только в том неравны.
Что когда-то вернулись
С Великой войны.
Впрочем, давнее дело. Положено людям Забывать обо всем. Только мы
- не забудем.
Были ночи кошмарны, А зори страшны!.. Мы когда-то вернулись С
Великой войны.
В нас бойцов не признать: Ходим в мирном обличье. Нет у нас ни
погон И ни прочих отличий.
Только где-то в столе Сохранились медали. Те, которые нам После
схваток вручали.
Мы как все. Кое с кем
Только в том неравны.
Что когда-то вернулись
С Великой войны.
Мы в беде и труде Словно прежде на марше, Разве сдержанней стали И
стали постарше.
Ибо жизнь нас пытала Нещадно и круто. Ибо годы вмещались В иную
минуту.
Мы как все. Кое с кем только в том неравны.
Что когда-то вернулись С Великой войны.
Мы ещё друг о друге тоскуем, скучаем. Телеграммы под праздник ещё
получаем.
Фатеев Геннадий
Молчат сурово мраморные плиты
И надписи уже едва видны.
Однажды навестить друзей убитых
Привел солдат из дальней стороны.
Он тридцать лет в степном поселке не был,
Хотя душой здесь каждый день бывал.
Шагал солдат и узнавал лишь небо,
А больше ничего не узнавал.
Вот где-то здесь он со своим отрядом
Поклялся не покинуть рубежи.
Друзья легли в могиле братской рядом,
И лишь ему врачи вернули жизнь.
Стоял солдат, оплакивал, как близких,
Односельчан, оставленных в бою.
И вдруг он прочитал на обелиске
Среди других фамилию свою.
«Да жив я, жив!» В висках свинцом стучало.
«...жив!» - повторяло эхо, как ответ.
И даже смерть друзей не разлучала
Все эти тридцать от бессмертья лет.
Ходунков Константин
«Старшему поколению»
Люди редчайшего сплава и обжига,
Сильные люди великой страны.
Время не сгладит величие подвига,
Вами свершенного в годы войны.
Вы от беды отвели человечество,
Выстояв там, где сгорает гранит.
И благодарное наше Отечество
Память о вас навсегда сохранит.
«Обелиски»
Как память далеким и близким,
Как вехи трагических лет,
Стоят на земле обелиски —
Печальные вехи побед.
Безмолвно глядят в поднебесье
Венками увядшими роз,
Как в горле застрявшая песня,
Как память всех болей и слез.
И видят, как вновь на планете
и с той, и с другой стороны
Зловеще застыли ракеты
Средь зелени и тишины.
Ярош Виктор «ВРАЖИЙ СУП»
«ПАВЕРНО, уже скоро темнеть начнёт, - уныло подумал Гришка, надо бы выйти посмотреть, как там на улице». Он стал надевать поршни.
Завязал потуже ремешки. Сквозь маленькие окошечки, затянутые наледью, в
хату еле пробивался зимний сумеречный свет. Было почти темно. Гришка
нащупал рукой черкеску и снял с гвоздя. Надел кубанку с белым облезлым
курпеем и сверху натянул башлык. Во дворе было пасмурно. Во всей станице
было пасмурно. С неба редко-редко слетал скучный и влажный мартовский
снег. Было сыро, и Гришку начало знобить. «Что это за одёжа? - подумал он.
- Без ваты, без подкладки. Черкеска... До войны отец купил в кооперации для
форсу, чтоб потанцевать на праздники. А теперь носить приходится.
Понадеваешь всяких тряпок, а черкеску сверху, чтоб не видно было. И
поршни... Тоже — обувь!» - Гришка вспомнил красные сапожки с белой
строчкой, отец принёс тогда вместе с черкеской. И деревянный кинжальчик...
-
Ну, — сказал тогда отец, - теперь ты — настоящий кубанец!
Надевай и пляши. Гришка оделся, закинул башлык за спину, кубанку
сдвинул к правой брови, как это делали большие. Даже взялся двумя руками
за рукоять кинжала, висящего на поясе. Все было в том костюме, как
настоящее. Даже газыри. Отец вынес баян, уселся на порог. И вдруг рассыпал
по двору чёткие радостные переборы! И Гришка, подхваченный ими, пошёл,
пошёл... Ух, как он плясал! И кубанскую, и терскую, и особенно лезгинку!
Он так плясал, что башлык крылато летал за плечами. Из-за стенки выглянул
сосед - дед Чернобрывкин - и скоро пришёл к ним во двор с четвертью своего
знаменитого чихиря.
-
Гуляй, казаки! — закричал он и под мелодию лезгинки пропел
петушиным тонким голосом:
- Аку-рицазай-цалю-била! Онаемуяй-цаноси-ла!
Скоро на шум пришли другие соседи. Вынесли из хаты стол, скамейки.
Мужиков
набилось
полный
двор,
так
что
говор
был слышеннавсюулицу. И, конечно, пацаныпоприбегали. Дажеуличныйатаман - Толька Барков, у которого был выбит Левый глаз, и все его
звали Косач.
-
Махнём кубанками? - сразу предложил он Гришке. Атаману опасно
было отказать сразу, и Гришка сказал:
- Махнём. Только поношу чуток.
-
Я те махну! - закричал отец. - Ты, Толька, хоть и атаманишь над
пацанами, а дурить их не смей! Ты старшей их на сколько годов? Гляди:
подрастут
казачата, разберутся, каков ты есть — шкуру с тебя спустят. Не
привыкай для себя атаманить. Атаман - он для людей атаманит, а не для себя.
Верно я
говорю, други?
мужики.
Точно! Таких мы не держим! Ежели он под себя гнёт! -загудели
-
А ты вот что, Толян! - закричал осененный отец. - Перепляшешь
моего Гришку - меняйтесь кубанками! Так и быть. Честное дело! При всех.
Давай баян.
И отец сначала медленно, а потом, убыстряя темп, повёл лезгинку. Дед
Чернобрывкин отбивал пальцами дробь на бубне, тэта-ра-та-та, та-та, рата...Толька танцевал, конечно, неплохо. Он здорово умел пройтись на носках
и руки держал ровно с резко загнутыми вниз кистями. По орлиному сверкал
из-под лохматой кубанки своим единственным глазом.
- Грозен... Грозен... Упорный... - одобрительно гудели мужики.
Но когда отец стал поддавать чаще и чаще, а дед Чернобрывкин еле
успевал выстукивать на своём бубне, тут уж Гришка показал, как надо
плясать! Как он делал крестовину: ноги крест-накрест раз-два, раз-два! Как
он ходил челноком! В одну сторону - асса! В другую сторону - асса! Он был
легче Тольки и летал по кругу. Не-ет... Толька тогда уморился быстрей.
Мужики не выдержали, повскакивали со скамеек. Когда отец резко оборвал
музыку, все закричали: «У-р-р-а-а! У-р-р-а-а!» И подняли стаканы с вином.
- Чья кубанка? - спросил отец.
- Гришкина! — закричали мужики...
А теперь и кубанка облезла, и сапог нету. Все мужчины на войне. А тут
одни зелёные немцы. У Гришки противно засосало в животе, а во рту
скопилась кислая слюна. «Есть хочется», - подумал он и сплюнул на снег.
Через соседний двор Чернобрывкиных из бывшей пожарной команды
потянуло дымом и чем-то очень вкусным. Гришка знал, что там стоит
немецкая кухня. А в длинных сараях, где раньше были лошади пожарников и
стояли большие бочки и насосы на колесах, теперь находятся лохматые и
страшно толстые немецкие кони. Таких в станице раньше никогда не бывало.
Уж очень медленные и тяжёлые, как паровозы. Гришка вышел на улицу и
двинулся к пожарной. Там по вечерам собирались все пацаны. Когда
немецкий повар раздавал на ужин хлеб и суп, бывало, кто-нибудь из солдат
бросал кусочек хлеба. И мог достаться маленький ломоток. Его можно было
долго сосать, и в животе становилось хорошо, совсем не так, как от бурака.
Гришка уже не мог переносить его запаха. Начинало тошнить. И вчера —
бурак, и сегодня - бурак. Один бурак всю зиму! Посреди огромного двора, со
всех сторон окруженного сараями с широкими дверьми, дымила немецкая
кухня на колесах. Распаренный толстый повар в белом халате орудовал
мешалкой. «Нажрался, паразит, ни холод, ни слякоть ему нипочём», - подумал Гришка, поёжившись. Он подошёл к пацанам, которые стояли кучкой
поодаль у сарая. За стеной глухо били в дощатый настил немецкие кони.
- Здорово, — сказал Гришка.
- Здорово, — ответил за всех Толька Барков - Ты чего такой зелёный?
На бураке небось сидите?
- На бураке.
- Гляди, гляди, - зашептал Толька, обернувшись к остальным, - вон
тот, в дверях. Надо его как-то оттуда вытянуть...
Все посмотрели в дверь напротив. Там стоял немец с рыжими усиками
под толстым носом. В руке он держал длинный тяжелый кнут.
- Засекёт, гад, если поймает, - втянул голову в плечи Ленька Анопкин.
- Ды уж поизмывается, - отозвался Толька. - Глядеть у меня во все
глаза! Головы поотрываю! Иван и Колька уже давно наготове. Гришка
ничего не понял.
-
Он, гад, и спит там, лежанку себе оборудовал. Овёс кучерам
отпустит, в тулуп завернётся и спит, - опять сказал Ленька. - А овса!
Насыпом...
- Небось всю ночь не поспишь! Там потолка нету, один черепок на
крыше. Мороз быстро до костей продерёт. С огорода на углу как раз черепок
поднимается...
- Он, гад, здоровый, — уныло тянул Ленька.
- Цыц ты! Заладил... Как бы его вытянуть оттуда?
Около кухни уже столпились немцы. Пришли четверо из школы, где
была казарма, с большими кастрюлями и мешком. С небольшими котелками
подходили офицерские денщики. Один из них, очень пожилой, всегда давал
пацанам чего-нибудь поесть. И все звали его дядя Ганс.
-
Гришка, пошли у Ганса хлеба попросим, - сказал Толька и
посмотрел напротив в двери сарая.
- Остальным - на месте!
Гришка пошёл. Когда они приблизились к немцам, те перестали
разговаривать, а дядя Ганс грустно заулыбался.
-
О! - закричал повар, показывая черпаком на Гришку. — Ку-бан-
козак! Зер гут! Ай-яй-яй! Казачок! Данци, данци! Ка-за-чок! -и он постучал
черпаком по
котлу: — Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
-
Черкеска твоя ему понравилась. Хочет, чтоб сплясал ты, -сказал
Толька и опять посмотрел на дверь сарая. Потом вдруг затормошился: - А ты
спляши,
Гриш... Спляши, Гришуха! Эй, пацаны! Быстро трое сюда! Подыграем
Гришке лезгинку. А супу дашь? Дашь супу? - спросил он у повара.
- Сюп? Зер гут сюп. Его -сюп! - повар показал на Гришку и закивал.
-
Ладно. Пусть ему. Чёрт с тобой! Давай, ребята! Ай-да-рай, да-рай,
да-да-рай-да! — запел и захлопал в ладоши Толька.
Пацаны подхватили. Гришка стоял.
-
Пляши, Гришуха! Я тебе говорю: пляши. Супу дадут! — кричал
Толька, хлопая в ладоши. А остальные пели:
- Ай-да-ра-да-ра, да-да-рай-да!
Немцы встали в круг. А Гришка не двигался. Он не верил Толь-ке. Он
помнил, как тот говорил: «Чтоб я этим зелёным сволочам «здравствуйте»
произносил? Или еще чего? Во-от!» - и Толька, как взрослый, ругался
тяжёлым длинным матюком. Тут подошёл тот немец с рыжими усами под
толстым носом, а Толька подскочил к Гришке и, не переставая хлопать,
зашипел остервенело:
- Ты ш-што? Твою... Чего стоишь?! Голову оторву! Пляши! - а сам
заулыбался, засверкал своим глазом, завертелся вьюном перед тем усатым.
Гришка растерянно пошёл. Пацаны хлопали и подпевали. Больше всех
старался Толька. Немцы тоже зашевелились, захлопали, затопали, закалякали
по-своему... Гришка танцевал вяло.
- Давай, давай/ веселейходи/ Главное— непереставай... Гляди у меня! покрикивал время от времени Толька.
Гришка делал всё, что умел: и проходку, и крестовину, и челнок... И
опять проходку. Только не было той силы. И поршни скользили по сырому,
утоптанному снегу.
~ Ходи, ходи, - покрикивал Толька. - Супу дадут!
Повар постукивал черпаком и согласно кивал. И Гришка танцевал, пока
не выдохся. Он отошёл в сторонку и стал сплевывать в снег тягучую желтую
слюну, которая накапливалась в горле-и горчила там. Когда немного
отдышался, к нему подошел Толька с котелком в руке:
- Держи суп. Заработал. Молодец, Гришуха! Тащи домой. Котелок
завтра дяде Гансу отдашь. У Пономарёвых стоит. Понял? Ну, топай.
Гришка медленно пошёл домой. Из котелка пахло распаренным
пшеном и жареным луком. Под ложечкой сосало так, что не было терпения.
Когда он вошёл в хату, на столе уже горела коптилка -медная гильза со
вставленным в-сплюснутое горлышко фитилем.
- Мам, я супу принёс, - сказал Гришка.
- Какого супу?
- Немецкого.
- Откуда? - удивилась мать.
- Немец дал. Повар. Я им лезгинку танцевал.
- Ты танцевал им? — тихо спросила мать. — Ты что? Господи... Что
люди скажут! Что отец скажет, вернётся? - крикнула она.
- Да я не хотел... Это Толька Барков заставил. Пляши, говорит, а то
голову оторву.
- Это ты не бреши! Чтоб Толька Барков... Он на пять лет тебя старше!
Начальную школу кончил, понимает. Атаман ваш!
- Чего: не бреши? Небось сам кричал «асса» и в ладони хлопал... Мам,
я есть хочу, аж тошно мне...
- Эх ты... Горе, горе. Ну, бери ложку, хлебай. Чего уж там!
Гришка стал хлебать. И такой вкусный был этот немецкий суп! Такое мягкое
и сытное распаренное пшено. А запах у чуть румяного поджаренного лука!
Даже мелкие кусочки сала попадались. Гришка хлебал шумно и жадно... И
вдруг заметил, что мать глядит па него, губы её дрожат, а по щекам катятся
слёзы.
-
Мам, ты чего? Ты не думай... Суп, правда, хороший. Я и тебе, и
бабушке оставлю, - сказал он.
-
Эх, да пропади он пропадом этот суп! Чтоб им подавиться своим
супом до самой смерти! Детям бы их ним так-то! — и зарыдала мать,
зарыдала-затряслась всем телом. Гришка положил ложку на стол. И тут ктото, не стучась, открыл дверь в сенцы, а потом вошёл в комнату. Огонёк
коптилки качнулся, и Гришка узнал Тольку Баркова.
- Здравствуйте вам, - сказал Толька. Мать вытерла щёки.
-
А-а-а... Атаман пожаловал... Ты что ж это сына моего перед немца
ми плясать заставил? А? За черпак супу плясать?! А? На всю улицу слух
пойдёт. Ах ты...
-
Цыц, тётка Дарья! Не ори дюже. Я, может, больше покрутился, чем
твой Гришка. Не облезет и сын твой. Ишь ты! Никто ничего не скажет. Надо
было. Зазря не заставил бы... Ты лучше быстренько давай ведерко. Туту меня
есть для вас... - он расстегнул широченную драную дедову шубу и выпростал
из-под ремня мешочек с зерном.
-
- Давай отсыплю.
Мать принесла ведро. Толька отсыпал в него овса, а остаток опять
приладил у себя на животе и застегнулся.
- Если хорошо в ступе обтолочь, получается овсянка. Ничего ' каша.
Ну, я дальше пошёл, разнести надо.
- А если обнаружится пропажа?
- Не-е... Там насыпом лежит. Два-три уклунка - не видно.
- Ты осторожней, Толик. Пойдём, я провожу тебя.
Они вышли вдвоём. Гришка взял из ведра и стал пересыпать из ладони
в ладонь жёлтые зерна, овса. Они были тяжёленькие и плотные. Он разжевал
несколько. Вкусно! Скоро вернулась мать.
-
Гриша, про это зерно никому не говори. А то заберут, и придётся
опять один бурак. есть. Ты понял, сынок? Я тебе кашу буду варить.
Гришка кивнул. - Смотри, - ещё раз предупредила мать. - Авось по
пригоршне в день до зелени дотянем. А там и наши придут. Тогда уж не
помрём. Не помрём, сынок. Обойдемся без их него супу!