Арт Фишер Власть и обещание «невинных» пространств В

Арт Фишер
Власть и обещание «невинных» пространств
В данной статье я кратко и насыщенно представляю идею, которая родилась из
работы, занимающей меня сегодня в контексте консультирования, обучения или написания
текстов о консультировании. Идея заключается в том, что властные практики эффективны,
поскольку они обещают нам нечто, а именно продуктивное «альтернативное» пространство
жизни.
Среди примеров - «альтернативное» пространство мужско-женской «любви»,
обещанное в рамках практик «романтических отношений». Подобное обещание
(«альтернативного» пространства любви) по существу приводит к практикам доминирования,
делая невидимым сексизм и гетеросексизм романтических практик мужчин/женщин.
Другим примером может послужить «альтернативное» пространство справедливости,
которое противостоит социальным практикам сексизма и гетеросексизма — оно также
предлагает обещание, которое фактически приводит к практикам доминирования, делая
невидимыми мое собственное воспроизводство доминирования внутри «альтернативных»
практик социальной справедливости.
Десять лет я работал в самоорганизованных кризисных центрах и сервисах для
беженцев, созданных в рамках феминисткого движения Канады - в качестве консультанта для
мужчин и координатора программы, работающей с мужским насилием в отношении женщин.
На мою работу влияли знания, полученные от многих учителей в контекстах политического
искусства, феминизма, гей активизма, деконструкции, практик, противостоящих угнетению,
дискурса интервенций в отношении домашнего насилия, практики приглашения к
ответственности мужчин, соврешивших насилие, и нарративной терапии.
Я занялся этим не столько благодаря подготовке в области социальной работы,
сколько благодаря личному и научному опыту - в театре, политическом искусстве,
феминисткой философии и профеминистком гей-активизме в сообществе. Я также оказался
здесь благодаря опыту личных отношений, когда те самые мужчины, которые, как мне
казалось, должны были меня любить, причиняли мне боль.
Мне сорок пять лет, и сейчас я наконец-то забочусь о себе настолько, что могу
написать об этом длинном пути. Процесс письма часто был источником и удовольствия, и
трудностей в моей жизни. Удовольствие приходит во время письма, поскольку мне нравится
медленное, вдумчивое разворачивание, которое может произойти в тексте, где сложность
идей и жизненного опыта может быть деконструирована, а новые способы бытия могут быть
представлены и прожиты. Трудность возникает в процессе письма, потому что мне часто
приходится бороться с давнишней самокритикой, которая приводит меня к мысли, что другие
заслуживают социальных изменений, а я — нет, и что у других есть что сказать ценного, а
мне не имеет особого смысла писать.
Именно так доминирование действует изнутри моей жизни — оно заcтавляет меня
молчать в тех самых контекстах, вроде процесса письма, где я наиболее полно могу разобрать
властные практики. Доминирование действует и снаружи разными способами — иногда
через поведение моих гетеросексуальных коллег, когда их участие в практиках
доминирования может быть невидимым для них.
Один из способов, с помощью которых я пытался распаковать доминирование — это
принимать во внимание сложности практик власти, сложности, о которых я говорил в начале
этой статьи. На меня повлияли слова Фуко о власти. Он говорил, что властные практики
овладевают нами не только посредством подавления и боли, но скорее, благодаря тому, что
власть предлагает нам «продуктивность, знание и дискурс» (1976/2003). Мне нравится эта
мысль об обещаниях, которые дает нам власть. Мне нравится думать, что в моей жизни
важно с подозрением относиться ко власти, действующей через обещание. Обещание власти
— словно предложение карты, пользуясь которой, можно добраться до «альтернативных»
мест безопасности, защиты, чистоты и «невинности» (Chapman, 2005) .
Как я уже упоминал в начале, социальные идеи о романтической любви предлагают
женщинам и мужчинам подобное «альтернативное» и «невинное» пространство
продуктивности. Романтический дискурс отделяет любовь от насилия — любовь
представляется как «невинная», а насилие как «виновное». Такое секситское «женское»
гендерное кодирование «романтики» мистифицировало социальную политику и
насильственные последствия мужской/женской романтической любви, и, в целом, вытеснило
тему любви из области социальной работы, направленной на социальную справедливость
(Fraser, в печати). Мне важно подчеркнуть, что это сексисткое гендерное кодирование
«любви» как места «невинности» скрывает один из тех сложных способов, с помощью
которых власть может действовать в жизни мужчин, делая невидимыми сложности,
связанные с мужским участием в продуктивных и «невинных» обещаниях романтической
любви.
Внимание к сложности власти имеет последствия для практики разделения любви и
насилия — любовь отныне нельзя рассматривать просто как натуралистическую,
«невинную» противоположность насилию. Наоборот, перефразируя Фуко, (1976/2003),
любовь, а также насилие, необходимо изучить как «последствие» социальных практик власти
(с. 30). Изучать любовь как последствия власти в моем опыте консультирования мужчин,
совершивших домашнее насилие - особенно тяжело в виду наличия упоминавшегося
секстисткого гендерного кода любви. Сопротивляясь этому препятствию и предлагая
поговорить о романтическом дискурсе и любви в беседах с мужчинами, посвященных
практикам насилия по отношению к женщинам, я понял, что выявление насилия требует
изучения сложных намерений и последствий мужских практик любви в отношении женщин.
Беседы о популярных идеях о романтической любви не поощряются и
контролируются в среде мужчин. В то же время эти идеи связаны с огромным количеством
«продуктивных» обещаний власти в жизнях мужчин: обещаний «нормальной»
гетеросексуальной мужской идентичности посредством обретения мужско-женских
любовных отношений, обещаний заботы, поддержки, «обретения настоящей любви», «той
самой» женщины и так далее.
Эти обещания власти формируют мужские социальные и эмоциональные ожидания от
женщин, сформированные гендерным кодом, и когда обещания не сбываются, они начинают
влиять на полные обвинениями истории мужчин о своих партнерах-женщинах (Jenkins,
1990): истории об идентичности партнера (White, 2004), которые предшествуют
насильственным действиям. Поэтому я верю в политику называния и говорения о
романтической любви и насилии одновременно. Я хочу пригласить к различению любви и
насилия в политическом контексте социальной справедливости, в котором я отказываюсь
принять любовь как пространство «невинности».
Меня интересует дискурс романтической любви, поскольку он представляет собой
практику власти, ведущей к действиям и последствиям доминирования через обещание
достижения «альтернативного» места. Эта комплексность, посредством которой в любви за
счет обещания «альтернативного» пространства рождается доминирование, наводит меня на
мысли о других «альтернативных» местах и пространствах моей жизни (White, 2004),
особенно «альтернативных» пространствах социальной справедливости (например,
пространствах, представленных такими идентичностями, как «гей», «феминист»,
«выступающий против насилия», «пост-структуралист», «нарративный терапевт», и т. п.).Это
внимание к предполагаемой «невинности», которую можно дихотомически взрастить в
альтернативных пространствах, если их воспринимать как полную противоположность
пространствам доминирования, «отягощенных виной».
Это также внимание к практикам доминирования внутри «альтернативных»
пространств, которые формируют непрерывное возрождение «ортодоксальности» (Bird,
2003). Меня особенно волнует доминирование внутри «альтернативного» движения за
социальную справедливость, поскольку обещания «продуктивности, знания и дискурса» в
этих альтернативных пространствах так страстно и по праву желаемы, так необходимы и с
таким рвением охраняются.
Этот интерес связан с моим путем в 1970-х годах, как мужчины гея, когда я видел, как
гей-культура часто конструировалась как «невинное» пространство безопасности,
защищенности и угнетения «исключительно жертв». В других статьях (Fisher, 2004) я
говорил о том, что подобная «невинность» делает невидимой влияние и участие геев геев как
«нарушителей» в контексте более широкой культуры. В моей жизни это конструирование
«невинности» исключительно жертв в среде геев-мужчин не смогло подготовить меня к
обнаружению участия геев, в том числе и моего собственного в социальных практиках власти
(здесь я имею в виду, например, участие геев в практиках сексизма, эйджизма, гомофобии и
так далее). Оно же не позволяло мне увидеть меня самого способным влиять на собственную
жизнь (хотя это влияние, возможно, и было болезненным).
Этот интерес также связан с моим путем в 1980-х, когда я был студентом философии
— меня восхищали вопросы, которые ставил феминизм второй волны перед
«патриархальными» идеями и культурой, и завораживало то, как эти вопросы
воспроизводили ту же патриархальность в самих феминистких практиках (например, как
феминисты/ки второй волны, называя и делая видимым опыт женщин, часто воспроизводят
«патриархальные» определения «опыта», делая понятие «женщина» универсальным и
оставляя в тени вопросы классовых и расовых различий).
С тех пор родилась третья волна феминисткой критики доминирования в практиках
второй волны. Критике подверглось и то, как феминизм второй волны повлиял на
интервенции в вопросах домашнего насилия в Серевной Америке и воссоздал
ортодоксальность в контексте реакции на мужское насилие по отношению к женщинам
(например, см:Lipchik, 1991; Pence, 1999).
Сейчас я считаю, что несправедливо критиковать практики «невинности» и
доминирования только в одной области (например, практики гей-сообщества, феминисткие
интервенции в отношении домашнего насилия и т. п.). Меня беспокоит то, что внимание к
воссозданной «невинности» и доминированию в одной области дискурса может
сопровождаться неосознанным маскулинным рвением, основанном на линейной
исторической критике и «продуктивном» маскулинном желании «сделать все правильно».
Возможно, эта критика «невинности» воспроизводит неосознанную, неотрефлексированную
«невинность», если позиционирует себя как критика дискурсов «других людей»? Возможно,
эта критика доминирования воспроизводит само доминирование, замалчивая вклад того
дискурса, который критикуется?
В связи с этим в моей работе с насилием мужчин по отношению к женщинам, я
пришел к тому же рефлексивному исследованию комплексности практик власти, к которому я
приглашаю мужчин. Другими словами, это означает постоянное внимание и интерес к тому,
как власть может давать обещания «продуктивности, знания и дискурса» во всех практиках,
которые я привношу в беседах с мужчинами, включая феминистcкие практики второй и
третьей волны, постструктуралистcкие, нарративные практики, и саму рефлексивность .
Это означает постоянное внимание и диалог о тех способах, с помощью которых
обещание власти о «продуктивности» формирует «невинность» альтернативных социальных
пространств, а не просто существует в оппозиции к ним. Сюда относится обращение к той
комплексности, с которой власть может формировать «продуктивное»
обещание
романтической любви и нравственную «невинность» в жизни мужчин, участвующих в
практиках насилия. Сюда также входит та комплексность, с которой власть может
формировать
«продуктивное» обещание социальной справедливости и нравственной
«невинности» в жизни таких мужчин, как я, проводящих подобные беседы.
Список литературы
Bird, J. (2003). Challenging orthodoxy. Plenary address presented at the Narrative Therapy
and
Community Work Conference, Chicago, Ill.
Chapman, C. (2005). ‘Boys Drool, Girls Rule’, ‘No. Girls Drool, Boys Rule’: An attempted
genealogy of discursive and political legitimacy in relation to gender. Unpublished manuscript.
York University & University of Toronto.
Fisher, A. (2004). Narrative possibilities for unpacking homophobia. Keynote address
presented at the International Summer School of Narrative Practice, Adelaide, SA.
Foucault, M. (1976/2003). ‘Society Must Be Defended’: Lectures at the College de France,
1975-1976. New York: Picador.
Fraser, H. (in press). The politics of love and abuse. Women’s Press, Toronto.
Jenkins, A. (1990). Invitations to responsibility: The therapeutic engagement of men who
are violent and abusive. Adel SA: Dulwich Centre Pubs.
Lipchik, E. (1991). Spouse abuse: Challenging the party line. Networker, May/June, pp. 5963.
Pence, E. (1999). ‘Some thoughts on philosophy’. In E. Pence & M. Shepard (Eds),
Coordinating
community responses to domestic violence: Lessons from Duluth and beyond. Thousand
Oaks, CA: Sage.
White, M. (2004). Narrative practice and exotic lives: Resurrecting diversity in everyday
life. Adelaide, South Australia: Dulwich Centre Publications.
Опубликовано в журнале narrative network news в 2005 году.
Перевод — Александра Павловская.