Юрий Пивоваров
реклама
Юрий Пивоваров Русская политическая культура и political culture (Общество, власть, Ленин) Pro et Contra, Т.7, Лето 2002. С. 23-50. ...Вскоре он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться. А. Платонов. Котлован В этой статье речь пойдет о концепции political culture, сформулированной в середине 50-х годов ХХ века американским ученым Габриелом Алмондом, об узловых проблемах того, что мы — несколько неосмотрительно — называем русской политической культурой, и о «бесконечном тупике», который, к несчастью, все больше становится синонимичным русской истории. * * * За последнее время термин «политическая культура» превратился в один из самых модных и употребляемых у той части русских исследователей, которую можно отнести к «массовой науке». Если 10—15 лет назад ключевым понятием перестроечных политологов было «правовое государство», то ныне его сменила «политическая культура». Однако мода, как известно, дело не случайное: она отражает реальные потребности общества. Вчера хотелось из коммунистической коммуналки переехать в уютный, комфортабельный дом с кондиционером — «правовое государство». Когда же недолговечный либеральный туман рассеялся, политологи принялись объяснять причины несостоявшегося переезда — «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Возвышающее нас «правовое государство» выбросили за борт, начав искать и постигать «низкие истины», окрещенные «политической культурой». А точнее, она представляет собой, с одной стороны, совокупность «низких истин», а с другой — то, где их можно обнаружить. Проще говоря, на российскую «политическую культуру» пытаются списать неудачу с построением правового государства. Отсюда горькие и, как полагает часть политологов, трезвые признания вроде «Нам не хватает элементарной политической культуры», «Следует повысить/изменить политическую культуру российского общества» и т. п. Между тем «политическая культура» — вполне определенный термин, четкая концепция, разработанная очень известными людьми. Алмонд, сторонник системно-функциональной школы, сосредоточил свое внимание на феномене «политическая система», выделив при этом два уровня анализа — институциональный и ориентационный. Первый представляет собой исследование реальной (наличной) структуры общества, второй — особых форм ориентации на нее и прямо связан с политической культурой. Она включает в себя три типа ориентаций: познавательные (знание о политической системе, ее «входах» и «выходах», ролях 1 и их носителях); эмоциональные (чувства, испытываемые к этой системе, ее функционированию, а также тем, кто ее олицетворяет); оценочные (представления и суждения о политических объектах, опирающиеся на ценностные стандарты и критерии в сочетании с информацией и эмоциями) 2. При классификации объектов ориентаций выделяют политическую систему как целое и ее функциональноструктурные компоненты. Последних насчитывается три: 1) функции системы и ее институты (законодательные, исполнительные и судебные); 2) носители функций (монарх, президент, депутат, министр и т. п.); 3) направления государственной политики, политические решения, правительственные программы. Ориентации различаются и в зависимости от того, связаны ли они с «входом» (input) в систему или с «выходом» (output) из нее. Под «входом» понимается коммуникация (и как процесс, и как совокупность институтов) между обществом и центрами политической системы, где принимаются решения. Иначе говоря, на «входе» при посредничестве партий, групп интересов, выборов и т. д. начинается трансформация требований общества в политические решения. На «выходе» мы имеем результат политического процесса (решения, принятые парламентом, правительством, судом, другими органами власти, и одновременно институциональный способ контроля над обществом). «Политическая культура» — одно из самых сложных, трудноуловимых научных понятий. В наиболее общей форме это «субъектное измерение общественных основ политической системы, то есть совокупность всех политически релевантных мнений, позиций и ценностей субъектов конкретного социального и политического организма»3. Многочисленные западные политологические энциклопедии отмечают, что при использовании этого термина нередко возникает «искушение» наполнять его неоправданно широким содержанием и своевольно придавать ему излишнюю эмоциональность. В политической науке он занимает место между понятиями «культура» и «политическая система». С его помощью описывают типы поведения, целеполагания, системы ценностей индивидов и социальных групп, формы, процедуры принятия и реализации политических решений. Социоэкономическая и институциональная жизнедеятельность общества также не остается вне поля зрения специалистов по политической культуре. Однако здесь их больше интересуют не «факты», а «дух» — в том же смысле, в каком Шарль Монтескьё писал о духе законов, а Алексис де Токвиль — о духе правления. В 1963 году Габриел Алмонд и Сидни Верба выделили три типа политических культур: «парохиальный» (от англ. parochial — приходской), когда у населения полностью отсутствуют знания о политике и политической системе. «В таких обществах нет специализированных политических ролей; власть вождей и шаманов представляет собой нерасчлененность политико-экономикорелигиозной роли. У членов этих обществ политические ориентации не отделены от иных (экономических, религиозных). При парохиальной ориентации отсутствуют какие-либо ожидания, связанные с политической системой. Последняя никак не соотносится с жизнью парохиала»4; «подданнический» (от англ. subject — подданный), которому свойственны «пассивное политическое поведение» и исключительная ориентация на господствующие ценности при очень слабом их осмыслении. «Высокий уровень ориентаций на output — аспекты политической системы; однако полное отсутствие ориентаций на input — аспекты системы и самого себя как активного участника политического процесса. Подданный хорошо понимает государственную власть и умеет эффективно (для системы) подчиняться ей. Во всем остальном он пассивен, система же в целом идентична для него с ее output-измерением»5; «партисипаторный» (от англ. participation — участие), или «рационально-активистский», где индивиды активно участвуют в политической жизни, пытаясь воздействовать на процессы принятия решений и умело артикулируя собственные интересы. Уважают принятые решения и выполняют их. «Члены общества ориентируются на систему в целом — как на ее политические, так и административные структуры и процессы (в ней протекающие). Иными словами, это одновременно ориентация на input- и output-аспекты системы. Характерна также ориентация на “активистскую роль самого себя”; и это последнее не зависит от позитивного или негативного отношения к системе и ее ролям»6. Разумеется, это идеальные типы, в чистом виде не существующие. По Алмонду, любая «наличная» политическая культура представляет собой ту или иную комбинацию выделенных типов. В Великобритании и США, например, преобладает партисипаторный тип со скромными элементами подданнического и парохиального. Эта комбинация известна как гражданская культура (civic culture). Помимо того имеются и другие типологии политической культуры. Алмонд пишет также о «демократической индустриальной», «авторитарной переходной» и «демократической доиндустриальной» культурах 7. Выделяются поляризованная и консенсуальная политические культуры (Discordia и Concordia) 8. Во второй преобладают центристские, умеренные ценности и силы, а в первой — право- и леворадикальные. Существуют культуры целостные и фрагментированные, состоящие из субкультур 9, а с точки зрения их отношения к политическим системам — лояльные, апатичные и отчужденные 10. Важна для нашей темы и история возникновения концепции political culture. Она родилась из дискуссии о причинах гибели Веймарской республики и победы национал-социализма. Это была попытка рационально объяснить трагедию и выйти из тупика, в котором политическая наука оказалась в середине 1930-х годов. Дело в том, что «неожиданный» ход германской истории дискредитировал две основные научные парадигмы той эпохи: марксистскую и либеральную. Согласно либеральной теории просвещения Германию, принадлежавшую к кругу стран с самым высоким уровнем образования, должно было ожидать светлое демократическое будущее. Марксисты же уповали на скорое установление социалистической демократии, в пользу чего говорили зрелый капитализм, рабочий класс, организованный в мощные социал-демократию и профсоюзы, и т. п. 11. Приход Гитлера к власти смешал все карты. Объяснить случившееся с помощью старого «объективнорационально-классового» подхода было нельзя. Потребовалось выработать новое научное въдение. В центре внимания оказалась проблема иррационального и субъективного в политике. Обсуждался также вопрос о том, в какой мере патриархально-авторитарная структура немецкой семьи предопределила формирование «верноподданнически-агрессивного» этоса, без и вне которого был бы невозможен взрыв национализма и расизма 12. Алмонд подчеркивал, что немецкие ученые, эмигрировавшие в Америку (Отто Киркхаймер, Франц Нойман, Герберт Маркузе, Пауль Лазарсфельд, Эрих Фромм и Эльза ФренкельБрунсвик), пробудили в нем интерес и к авторитарной личности. Вторым по времени и значению импульсом к развитию концепции political culture был вопрос о специфическом и субстанциальном в той или иной культуре. Почему в развивающихся странах и — шире — в ареалах неевропейской культуры западные политические модели или вообще не приживаются, или, приживаясь по форме, наполняются при этом принципиально иным содержанием? Отчего возникающие политические системы оказываются нестабильными? C методической точки зрения литературу о политической культуре можно подразделить на работы, изучающие: 1) предрассудки и предубеждения (что одна общественная группа думает о другой, один народ — о другом); 2) национальный характер 13 и типичные для данного народа модальные личности 14, в которых закреплены главные черты национального характера; 3) идеологии; 4) общество (с помощью совокупных показателей); 5) элиту данного общества. Следует отметить, что концепция политической культуры возникла как результирующая многих разнородных движений как в самум научном пространстве, так и в обществе. В середине 50-х американская политическая наука столкнулась с необходимостью найти ответы на «проклятые вопросы» современности, с одной стороны, и с глобальными амбициями нового Рима (США) — с другой. По мере превращения США в глобального лидера и гегемона западного мира появился и социальный заказ на написание целостной картины политического общества. В начале статьи я писал, что проблематика политической культуры вошла в моду. Однако дело не только в этом, но и в потребности вновь обрести утраченное целостное представление о мире, мировоззрение, упорядоченное знание, методологию. В 60–80-х годах «джентельменский набор» советского/антисоветского интеллигента и обществоведа состоял из причудливой смеси марксистских, ленинских, сталинско-сусловских, западных либеральных и социал-демократических, русских дореволюционных и эмигрантских и прочих идей. Идеальным типом подобного персонажа был специалист по научному коммунизму. Известны две его полярные разновидности: ортодокс и антикоммунист, между которыми помещались остальные — все мы, осторожно-умные. И не случайно так называемые научные коммунисты ринулись в политическую науку, особенно интенсивно присосавшись к «политической культуре». Интересно, что их любовь к ней вспыхнула задолго до краха коммунизма реального. Будто предчувствовали... Итак, к середине 90-х «политическая культура» стала тем суррогатом утерянной целостности и слаженности мира, который не могли предложить другие науки, теории и школы. Она играет роль и. о. старого миросозерцания, важной составляющей вновь формируемого «джентельменского набора» посткоммунистического образованца. Держа это в уме, попробую выделить несколько важнейших проблем «русской политической культуры». * * * Ключ к пониманию русской политической культуры ХХ столетия — тема Ленина, безусловно связанная с проблематикой модальной личности. Три десятилетия назад об этом ярко и точно писал американский исследователь Фредерик Баргхурн 15. По его словам, в диспозиции политической культуры русского коммунизма Ленин сыграл несколько символических ролей: пророка, героя, учителя, образца, первоисточника власти и др. Именно в нем черпали свою легитимность все последующие вожди. Он — без всяких метафор — был демиургом нового порядка. Для его становления Ленин сделал главное: разработал коммунистическую теорию и создал партию нового типа, привел ее к власти, заложил основы советской системы — «однопартийную демократию» и полностью управляемую государством экономику. Уточню: Владимир Ильич Ульянов и Ленин — не одно и то же. Если Ульянов — это конкретное историческое лицо, то Ленин — категория метафизическая. Жизнь Ульянова оборвалась холодным январским утром 1924 года, Ленин же в известном смысле слова «и сейчас живее всех живых». Для политической культуры России Ленин стоит в одном ряду с такими феноменами, как принятие христианства, монголо-татарское иго, возвышение Москвы, преобразования Петра I, реформы Царя-освободителя и т. д. По влиянию на судьбы России Ленина можно поставить в один ряд лишь с Петром. Что же касается воздействия на мировые события ХХ века, то тут Ленину не найти ни русских, ни иноземных соперников. Известно, скажем, мнение, что содержательно ХХ век определили три немецкоязычных еврея: Маркс, Фрейд и Эйнштейн. Вполне могу с этим согласиться — правда, с оговоркой. Разве Ленин не соединил их в себе (выражаясь метафорически)? Он вообще был гениальнейшим объединителем и расширителем, как, впрочем, и гениальнейшим редукционистом, упростителем (об этом ниже). Итак, Ленин как некая результирующая Маркса, Фрейда и Эйнштейна... Что касается Маркса, то Ленин — его величайший ученик и продолжатель по-русски. Что бы ни говорили ревизионисты, именно он был законным наследником Маркса по прямой. Не исключаю, что последний не признал бы его таковым, но разве родители всегда бывают довольны детьми? Конечно, внешне связь Ленина с Фрейдом или Эйнштейном менее очевидна. Сущностно же она, на мой взгляд, безусловна. Фрейд, например, свел культурное и социальное к формам проявления первичных жизненных влечений, опираясь при этом на свое учение о бессознательном и некоторые другие психологические построения. Упрощая, он редуцирует все многообразие социокультурной жизни к неким детерминирующим ее абсолютным природно-социальным и элементарным факторам. И это не ленинизм? А концепция сублимации? Разве не похожа она, как две капли воды, на ленинскую версию марксизма, объясняющую всякую человеческую деятельность проявлением «классовых инстинктов»? Да и история общества и культуры, трактуемая Фрейдом как борьба Эроса и Танатоса, напоминает ленинское видение истории как борьбы классов... С Эйнштейном же Ленин просто идет параллельным курсом. В самом начале столетия Ильич создал ленинизм-для-России, так сказать, частный ленинизм, частную теорию. В 1905-м Эйнштейн опубликовал книгу «К электродинамике движущихся тел», где сформулирована частная теория относительности. Не ведая того, не зная друг о друге, хотя и находясь в одной стране (Швейцария), они решали подобные вопросы. Эйнштейн разрешал противоречия между общими законами механики Галилея — Ньютона и открытиями 60— 80-х годов XIX столетия, сделанными Максвеллом и Майкельсоном. Согласно второму закону Ньютона для скорости, которую можно придать телу, в принципе нет ограничений. В конечном счете это означает, что время повсюду течет одинаково. Вообще в ньютоновской классической механике подтверждается принцип относительности Галилея: законы механических явлений одинаковы по отношению ко всем инерциальным системам отсчета. Но Максвелл, анализируя электромагнитные явления, не нашел этому подтверждения в электродинамике. Еще бoльшие сомнения посеяли опыты Майкельсона, не обнаружившего ожидаемой зависимости скорости света от направления его распространения по отношению к направлению движения Земли. В частной теории относительности Эйнштейн заимствовал ряд положений из классической теории, опираясь одновременно на данные Майкельсона. В результате возникла принципиально новая картина мира, где пространство и время зависят от системы отсчета, по отношению к которой они определяются. Эйнштейн не отбросил старые представления, а включил их в новый контекст, где они и обрели иное содержание, стали элементом нового знания, не утратив при этом адекватности. Ленин сделал то же. Введя классический марксизм в русский контекст, он примирил его с новым русским революционным опытом. Показал, что в русском пространстве время течет с иной скоростью и что система отсчета, точка зрения наблюдателя имеют принципиальное значение. Думаю, что для становления ленинизма неоценимыми оказались опыты Желябова — Нечаева; во всяком случае, они сыграли не менее важную роль, чем опыты Максвелла — Майкельсона для формирования воззрений Эйнштейна. В 1915-м пришло время общей теории относительности, служащей с тех пор основой представлений о мироздании. Признано, что массы материи, определяя структуру пространства-времени, определяют через это и свое собственное движение. Тогда же Ленин создал общую теорию ленинизма — «ленинскую теорию империализма». Русский (частный) вариант был включен в новую универсальную и универсалистскую концепцию. Фактически она гласит: социальные массы, определяя (воздействуя, меняя) структуру исторического пространства-времени 16, определяют (воздействуют, меняют) тем самым и собственное движение (историческое бытование). Одно важное уточнение. С определенной точки зрения, было (есть) два Ленина — до и после революции. До 1917 года Ильич показал себя величайшим редукционистом. Графически этапы его предреволюционного пути можно изобразить следующим образом: С х е м а 1* Революционное движение * Схема представляет собой не редукцию революционного движения вообще, а его редукцию по Ленину, т. е. видение и полагание этого движения им самим; однако, несмотря на всю однобокость и экстремизм такого полагания, оно совпало с историей страны. Поясню некоторые условные термины. «Не-легальные» марксисты — это все, кто боролся со Струве и Ко, то есть и Ленин, и Мартов, и Плеханов, и др. «Традиционные» большевики — те, кто шел с Лениным с 1903-го, поддерживал его линию в первой русской революции: «традиционные» в целом (были и исключения) остались с ним или вернулись к нему в 1917 году и во время Гражданской войны, но, как правило, уже не на главные роли. С «необольшевиками» он захватил власть, они оставались с Лениным в десятилетие между революциями, сразу же после его возвращения из ссылки вступили с ним в конфликт («Апрельские тезисы» и партийные споры вокруг них), который будет тлеть вплоть до Великого Октября и в конечном счете приведет вождя к полному одиночеству. Это уже произойдет в иную историческую эпоху, но трагическое завершение личной (ульяновской) судьбы было «запрограммировано» логикой жизненного пути Ленина-редукциониста. А вот так выглядит историческое движение Ленина после революции 1917-го: Схема 2 Поясню термины и в этом случае. «Ленинцы» — те, кто собрался вокруг Ленина весной — летом 1917 года и сыграл решающую роль в решающие моменты существования нового режима (Троцкий, Свердлов, Дзержинский, Сталин и др.). Но быть «ленинцем» не означало личной и политической преданности Ильичу. В иных ситуациях они могли выступить и против Старика, даже предать его. Это главным образом их стараниями (помимо смертельной болезни) он был насильственно удален от дел. «Партия» уже не партия нового типа, а хребет и (одновременно) прообраз устанавливающегося порядка. «Коммунистическая диктатура» — система коммунистической власти; это шире «партии», поскольку предполагает некоторые другие властные и привластные формы. «СССР» — реализация коммунизма в неуклонно расширяющихся территориальных пределах. «Мировая социалистическая система + коммунистическое движение» — это динамично развивающаяся и экспансирующаяся в различных формах и разными способами «теория и практика» коммунизма. «Коммунизм-во-всем-мире» — целеполагание, мечта, надежда, упование. Следовательно, после революции Ленин выступает как величайший «расширитель» и «объединитель» — при том, что способ его жизнедеятельности остается прежним. Во-первых, он раскалывает любую организацию (движение), в рамках которой и с чьей помощью добивается своих целей. Сначала раскалывает, а затем на основе оставшейся верной ему части сподвижников создает новую организацию (движение). Затем все повторяется. Известный бакунинский девиз «Pars pro toto» («Часть вместо целого») он модифицирует в «Часть как целое». Свою «частичность» он выдает за целое, заменяя и подменяя ею целое. Парадоксально, но такой способ действий вполне укладывается в логику дореволюционного Ленина, хотя внешне противоречит намерению Ленина послереволюционного, Ленина-расширителя. Во-вторых, он остается гениальным упростителем. Это его качество поистине новаторское — как в реальной политике, так и в политической мысли. Упростить ситуацию до абсурда, свести многообразие и сложность к элементарному, принципиальную поливариантность истории — к прямой, как полет пули, линии. Вот он, Ленин, вот он, ленинизм! В этом смысле Ильич антиисторичен и антикультурен — если, правда, исходить из презумпции неуклонного усложнения истории и культуры во времени... Все эти сталины, гитлеры, муссолини и прочие, говоря словами Томаса Манна, взбесившиеся неотесанные плебеи ХХ века вышли из «шинели» Старика. История знает, конечно, и других мастеров упростительства, но только гений Ленина сделал его универсальным и единственным способом решения всех вопросов. К тому же он постоянно делал ставку на низменное, на слабости человека или социоисторической общности, на больное и наболевшее — их эксплуатация и есть ленинизм. Прибавим к этому невероятное упорство и последовательность в стравливании как ближайших сподвижников, так и миллионных социальных групп. Да еще полный отказ от критерия «совесть». Ленинизм — это учение и практическое воплощение бессовестного устройства жизни. Далее. Для уяснения природы русской политической культуры принципиально важна история деленинизации Ленина — метаморфозы этого символического явления. Данный процесс начался при Хрущеве. Поначалу пробовали показать Ильича «таким, каким он был на самом деле». Немного очеловечили бога, и возник небольшой, но, как выяснилось впоследствии, гибельно опасный зазор между Лениным и помощником присяжного поверенного, профессиональным революционером, политическим эмигрантом и вождем революции Владимиром Ульяновым. После падения мужицкого царя Никиты дело деленинизации взяли в свои в руки диссиденты — от блудного сына КПСС Роя Медведева до громоподобного сына ГУЛАГа Александра Солженицына. Под пером нобелевского лауреата вождь предстал причудливой комбинацией героя гоголевской «Шинели», жалкого и ничтожного Акакия Акакиевича, и орудия тайных темных сил, связанных с германским Генштабом и стремящихся уничтожить Россию. Сам, может того и не желая, Солженицын немало сделал для демонизации Ленина. Однако этот его новый образ был доступен относительно узкому кругу интеллигенции и стал ее своеобразной эзотерикой. Для подобных идей в 70-е еще не сформировался массовый «потребитель». В конце 80-х — начале 90-х годов Ленина стали шаг за шагом превращать из доброго и человечного бога сначала в великого, трагического и противоречивого Владимира Ульянова, а затем в «неоднозначного» персонажа русской истории, кровавого диктатора, главного беса революции и, наконец, в воплощение Абсолютного Зла. Этот последний статус Ленин обрел в начале октября 1993-го, после разгона Верховного Совета РФ и попытки национал-коммунистического реванша в Москве. В те дни одна из самых популярных и по-своему чутких к изменению массового сознания центральных газет напечатала на первой странице рисунок медали с изображениями Гитлера (на переднем плане) и Ленина, обрамленных флагами со свастикой, серпом, молотом и цепями. Композиция привычная для человека, выросшего в советском коммунизме. Только раньше вместо Гитлера помещали изображения Маркса с Энгельсом (и одно время Сталина) и не было, конечно, свастики. Теперь место немецких бородачей занял немец с пробором и усами. Разбиравшимся в советской политической символике все сразу стало ясно. Ленин был приравнен к Гитлеру, олицетворявшему Абсолютное Зло. Таким образом, деленинизация окончилась превращением бога в дьявола. Идеи Солженицына живут и побеждают. Никакого Владимира Ульянова Россия знать не хочет. Однако все эти метаморфозы происходили в основном в публицистике, на телевидении и радио. Множество же памятников Ленину продолжают стоять и поныне, заводы, парки, улицы, станции метро по-прежнему носят его имя. Развенчание произошло в слове, никак или почти никак не материализовавшись. Особая история — с мавзолеем. Правда, в 1953—1961 годах он был Мавзолеем Ленина — Сталина, или, как еще в 30-е годы пророчески сказал Мандельштам, «домиком Сталина имени Ленина». Хрущев вышвырнул оттуда своего бывшего шефа. И хотя Сталин действительно был «Лениным сегодня», места там для него действительно не было. Не важно, чем руководствовался Никита Сергеевич, но в мире абсолютного монизма бог должен персонифицироваться в одном лице, чтобы не нарушался основополагающий принцип... Небольшое отступление. Чтобы яснее представить себе роль и значение феномена «Ленин», необходимо обратиться к истории русского самосознания, «русской идеи» и русской политической культуры. Для них наиболее значимы, пожалуй, две структурно подобные мессианские мифологемы: «Москва — Третий Рим» и «Москва — Третий интернационал». На рубеже XV и XVI веков Россия (Русь) испытала первый приступ мессианства. Согласно «третьеримской» установке Абсолютная Истина находит окончательное воплощение в православии. После падения Византии (середина XV века) его хранителем становится Москва, куда и перемещается мистический центр ойкумены: Кремль с его многочисленными храмами и святынями и Красная площадь. Происходит обожение Московского царства; едва грамотное захолустье тогдашнего мира пышно величает себя Святой Русью. Факт перехода религиозно-мессианского лидерства от Константинополя к Москве закрепляет женитьба Ивана III на племяннице последнего византийского императора, Софье Палеолог, и установка двуглавых царьградских орлов на кремлевских башнях. Новую вспышку мессианства (уже псевдорелигиозного) Россия пережила в годы революции. Формируется идея Третьего интернационала, секулярного аналога «третьеримства». Свою идеологию он обретает в марксизме-ленинизме, который, по сути, отводит России мессианскую роль — утвердить на всем земном шаре Абсолютную Социальную Справедливость. Причем, отмечу особо, если миф о Третьем Риме был лишь потенциально универсалистским, то коммунизм выдвигал свои универсалистские претензии осознанно и открыто. Мечту о «земшарной Республике Советов» зафиксировала Конституция СССР 1924 года: «...доступ в Союз (СССР. — Ю.П.) открыт всем социалистическим республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем»17. А само создание СССР квалифицировалось как «новый решительный шаг по пути объединения трудящихся всех стран в мировую социалистическую Советскую республику»18. Принципиально новую советскую государственность, ее универсалистский характер хорошо понял русский правовед Павел Гронский. Ведь впервые в мировой конституционной практике власть не связывала себя с определенной территорией (т. е. власть не была ограничена в пространстве). «Советская республика гостеприимно открывает двери перед всеми народами и государствами, приглашая их ко вступлению в Союз при одном лишь непременном условии — провозглашении советской формы правления и осуществлении коммунистического переворота. Стоит жителям Борнео, Мадагаскара или Зулуланда установить советский строй и объявить коммунистические порядки, и лишь в силу их заявления эти новые, могущие возникнуть советские республики принимаются в Союз Коммунистических Республик. Если бы Германия захотела перейти к благам коммунистического строя или же Бавария или Венгрия захотели бы повторить опыты Курта Эйснера и Белы Куна, то и эти страны могли бы войти в Советскую Федерацию... Пределы его (“государства” СССР. — Ю.П.) безбрежны, оно стремится в идеале впитать в себя все народы мира... Союз Советских Социалистических Республик не представляет из себя прочно установленного государственного порядка, он может в любой момент исчезнуть (как это и произошло в 1991-м! — Ю.П.) и в то же самое время способен к беспредельному, ограниченному лишь поверхностью нашей планеты, расширению»19. Прокомментирую это мнение. Почему русские большевики не хотели ограничить свою власть в пространстве, поместить ее в четко и навсегда очерченные пределы, как делали и делают все другие государства? Да потому, что ленинизм — это способ управления ядерным социальным процессом. Ленин открыл законы использования ядерной социальной энергии и методы расщепления социального ядра. Он и его последователи полагали эти законы универсальными, а свое историческое предназначение видели соответственно в том, чтобы распространить социальный взрыв на всю Землю. Коммунизм и должен был стать плодом действия этой адской АЭС. Существовало два варианта распространения коммунистического пожара («мы на горе всем буржуям / мировой пожар раздуем»). Первый, к которому поначалу склонялся Ленин, представлял собой перманентную революцию сразу и с ходу... Не получилось. «Зверь, лизнувший крови» (Роза Люксембург о Ленине и его режиме), сунувшись в Европу, получил по морде и отполз восвояси собирать силы. Строительство социализма в одной стране — второй вариант; к нему, похоже, Ильич обратился под конец своей земной жизни. Но строить он был намерен не только и не столько ради своей родины, а для возведения крепости мирового коммунизма, из которой и начнется планомерная мировая экспансия. В принципе именно этот сценарий, оказавшийся главным, с разной степенью интенсивности и успеха и реализовывали до середины 80-х годов. Однако вернемся в Москву, которую во второй раз объявили центром ойкумены (Петербург на эту роль явно не годился; он был всего лишь одной из великолепных столиц партикулярной европейской державы). Несколько поколений советских детей выросли на стихах «Всем известно, что Земля начинается с Кремля...» На его башнях вместо двуглавых орлов вспыхивают рубиновые звезды; вместе с Мавзолеем В.И. Ленина, могилами видных коммунистов за ним и в Кремлевской стене20 и находящимся неподалеку Музеем В.И. Ленина Кремль составляет (псевдо)мистический центр новой цивилизации, коммунистической и универсалистской по своим инстинктам и задачам. Но и у мавзолея — особые функции и значение. Во время двух главных коммунистических праздников, 7 ноября и 1 мая (аналоги Рождества и Пасхи), на него взбирались вожди. Только здесь дважды в год сотням тысяч советских людей (а после появления в конце 50х телевидения — миллионам) даровалось высочайшее благо — видеть верховных кремлевских жрецов. Сюда, к подножью мавзолея, в момент первого величайшего триумфа коммунистического порядка — в день Парада Победы летом 1945 года были брошены боевые знамена поверженной нацистской Германии. Второй величайший триумф СССР — полет Гагарина в космос тоже праздновали возле мавзолея. Посещение этого капища становится для жителей страны священной минутой. Мавзолей материализовал мистику коммунизма. Ленин превратился в бога новой антихристианской цивилизации, стремившейся охватить весь мир. Владимир Маяковский чеканил магические формулы: «Ленин — самый человечный человек» (за всю историю человечества), «Ленин и сейчас живее всех живых», «Ленин и партия — близнецы-братья». Это кульминация. Партия — основа основ коммунистического порядка. Ленинбог и партия, по сути, синонимы. Подобно ипостасям Троицы они неслиянны и нерасторжимы. По этой логике вполне можно было ожидать, что после уничтожения партии рано или поздно погибнет в старом своем качестве и Ленин... * * * От Ленина перейду к Русской Власти — системообразующему элементу русской политической культуры. К единственному субъекту русской истории, ее субстанции. Власть стала таковой после и в результате похищения субъектной энергии у всех остальных ее носителей. Прежде всего ее была лишена основная часть народа. В работе «Русская Система и реформы» Андрей Фурсов и я назвали такой народ (население) Популяцией. Наряду с Русской Властью (повторю: Моносубъектом русской истории) и Популяцией мы обнаруживаем и третий важнейший элемент системы — Лишнего Человека. «Он может быть как индивидуальным (часть дворян и интеллигенции в XIX — начале ХХ века), так и коллективным (казачество в XVII веке). Лишний Человек — это те индивиды или группы, которые не “перемолоты” Властью и поэтому не стали ни ее органом, ни частью Популяции. Или же это люди, “выломившиеся” из Популяции и Власти...»21 Следовательно, «Русская Система — это такой способ взаимодействия ее основных элементов, при котором Русская Власть — единственный социально значимый субъект. Если Русская Система есть способ контроля Русской Власти над русской жизнью, то Лишний Человек — это мера незавершенности системы, индикатор степени неперемолотости русской жизни Русской Системой и Властью. Процесс взаимодействия, с одной стороны, Русской Системы и Русской Власти, а с другой — Русской Системы и русской жизни (в которой Система далеко не все исчерпывает и охватывает, а в Системе не всё Власть) и есть Русская История»22. В определенных исторических условиях элементы Русской Системы переплетаются друг с другом. Так, после Октябрьской революции наблюдался феномен Властепопуляции («кухарка» управляла государством). Это, если угодно, «перевернутая» Русская Система. Ее эссенция сохранена, но в прямо противоположной социально-властной конфигурации. На заре советско-социалистического порядка Зинаида Гиппиус вывела точную формулу его соотношения, отличия и одинакости с царским режимом: идея самодержавия — власть одного над всеми, идея коммунизма — власть всех над одним. И в том, и в другом случаях индивида подавляют, что и является содержанием русского типа социальности 23. Меняются лишь так называемые политические технологии. И еще о Русской Власти как элементе и системообразующей категории. Подобно остальным ее составляющим она отражает и описывает мир (русский мир, или мiр), не знающий о споре номиналистов и реалистов, не видит границу между физическим и метафизическим и т. п. И потому в ней изначально заложен конфликт метафизического и физического, субстанциально-властного и субстанциально-личностного. Иначе говоря, природа Русской Власти с необходимостью предполагает их совмещение, соединение, взаимопроникновение, но и борьбу. Если на Западе в ходе длительной эволюции власть обрела принципиально безличностный характер, а ее идея полностью отделилась от идеи личности 24, то в России этого не произошло. Здесь власть высшей метафизической пробы была намертво «пришпилена» к физическому лицу (Рюриковичи, Романовы)25. В советское время Популяция экспроприировала эту метафизику и тем самым спасла ее на время от гибели. Однако только на время, ибо господство Властепопуляции (Гражданская война, террор, другие формы самоистребления) оказалось чрезмерным даже для привыкшей к постоянному насилию России... Еще одно органическое качество Русской Власти — дистанционность. Власть в России не порождена, как на Западе, гражданским обществом и не выражает политически его интересов, поскольку такого общества у нас нет. Она сама порождает и формирует в России все (выражаясь идеальнотипически), действует с дистанции, со стороны. Власть отделена и отдалена от этого «всего». Сближение опасно для ее природы и функционирования. Будучи субстанцией 26, Власть должна хранить это свое главное качество, как девство. Что лучше всего делать на расстоянии. * * * Что касается природы русского общества, а значит, и природы русской политической культуры, то я выставляю два тезиса. 1. Основной вопрос русской истории, завещанный ХХ веку предыдущим столетием, вопрос, принявший псевдоним «аграрный кризис», или вопрос о земле, ушел в небытие. Все сегодняшние споры о том, нужна ли частная собственность на землю или нет, с исторической точки зрения иррелевантны. За ними стоят новые проблемы и относительно новые, сформировавшиеся в недрах коммунизма, социальные интересы и амбиции. Однако вопрос о земле — в том смысле, какой вкладывали в него русская мысль, русская общественность, русские реформаторы, — не был решен. Не решен, но его больше нет. Исчез чисто русским путем и способом: через изживание, сживание со света. 2. Выпадение из истории вопроса о земле ставит под вопрос существование русской власти как Власти. Она, видимо, тоже обречена на уход. Русская Власть возможна только при наличии вопроса о земле как главного для русской истории (кажется, коммунизм поработал здесь весьма эффективно, аннигилировав основные составляющие вопроса). Русская Власть «нуждается» в Популяции, население же становится Популяцией только при наличии так поставленного вопроса о земле. Мне не раз уже приходилось писать, что идеально-типический образ Русской Власти — папа и Лютер в одном лице. Реакционер и реформатор, футурист-революционер и почвенник-традиционалист. В жизни, в истории, в «миру» Власть, конечно, в каждый отдельный миг явлена то одним, то другим лицом. В зависимости от ее насущных задач — «очередных задач советской власти». Однако бывают моменты, когда Власть входит в мир в идеально-типическом обличии, в чистом виде. Это случается тогда, когда у нее не остается никакого другого ресурса помимо самой себя. Власть опирается на власть, и только. Все иные «материальные», вещественные ресурсы в данный момент либо исчерпаны, либо недоступны ей (временно или вообще). Похитив у населения субъектность, загнав 90 проц. подданных в крепостничество, использовав специфику природно-климатических условий и соответствующий ей тип экономики, Русская Власть способствовала становлению передельного социума, передельной социальности — не только передельной общины в деревне, но и господства передельщины во всех социальных отношениях. Власть и функционировала, в основном подпитываясь энергией этого передела. Правы те, кто утверждал: самодержавие и крепостническая передельная община исторически и субстанциально повязаны круговой порукой. Кстати, после отмены крепостничества рушатся и власть, и община. Российские реформы всегда сопровождались ослаблением (как правило, вынужденным, под влиянием поражения вовне) контроля за переделом, разрешением тому или иному вмешиваться в этот процесс и получать сверх нормы. Реакцией были возврат к контролю, назначение диеты объевшимся. Иногда передел вообще выходил из-под контроля, и начиналась смута, когда «брать» хотели все и не по чину, предавая забвению важнейший принцип Русской Власти — «учет и контроль». Смута перерастала в революцию, когда начинался массовый передел уже не вещественной субстанции, а власти. Ее рвали на куски. История Русской Системы — это история борьбы Русской Власти, стремящейся найти меру контроля за переделом, с Популяцией, стремящейся выйти из-под этого контроля и осуществить передел по-своему — по-болотниковски, по-разински, по-пугачевски... Поскольку при наличии Русской Власти это было невозможно, Популяция блокировалась с непопуляционными, но и невластными элементами Русской Системы, тоже заинтересованными в ослаблении власти: с боярством, казачеством, купечеством, дворянством, интеллигенцией, «третьим элементом», пролетариатом. Однако если смуты бывали периодами максимального ослабления власти и системы, так сказать, снизу и сбоку, то бывали эпохи, когда сама власть пускала судорогу, электрошок в недра Русской Системы: вводила новые правила, порождала новых игроков, придавала новое обличье. Но самое главное — вводила новые условия передела, ужесточая при этом свой контроль (Петр Великий, революция сверху, обновление власти и условий передела в пользу власти). Сегодня мы переживаем совершенно иное время в русской истории. У власти больше нет «социального ресурса». Передельный тип общества, социальности сохранился, а вещественной субстанции, годной и достаточной для передела, нет. А если и есть, то только для сравнительно узких групп, которые не хотят и не будут ни с кем делиться. Нет больше объекта для общесоциального передела, «материя исчезла». Власть может опираться только на себя саму, свою энергию, свой ресурс. Голая власть, власть от власти. Власть, реализовавшая свой идеальный тип. Замерзающие, лишенные электричества Дальний Восток и Сибирь — это не только человеческая трагедия, но и образ Русской Власти нового столетия. * * * Меня особенно волнует тема передельного par exellence характера русской социальности. Этот характер, кстати, во многом определил судьбы социализма и либерализма в нашей стране. Замечу, что социалистическую по сути форму организации хозяйственной жизни мы взяли у нашего соперника в Первой (горячей) мировой войне — Германии. Либеральную модель экономики Россия тоже заимствовала у более сильного противника по мировой войне (Третьей, холодной) — США. В обоих случаях перенятые хозяйственные схемы, работавшие на Западе отлично (Германия проиграла по иным причинам), у нас провалились. 17 мая 1921 года в Париже на съезде представителей русской промышленности и торговли с лекцией выступил Петр Струве. Он подвел первые итоги большевистского хозяйствования: «...Содержанием коммунистической революции была неслыханная в мировой истории грандиозная экономическая реакция»27. Струве красочно показал, как деградировала русская экономика. Но для моей темы важнее не вопрос о путях и способах удушения живой хозяйственной жизни, а констатация факта реакционности экономической политики ленинцев, «натурально-хозяйственного характера»28 новой системы. Да, впоследствии большевикам удалось создать по-своему мощную и эффективную экономику, замкнутую натуральную громадину, вырванную из мировых хозяйственных связей и... обреченную на развал при соприкосновении с экономикой современного типа. В той же лекции Струве сформулировал несколько выводов, принципиально важных для понимания русского ХХ века. «Необходимо вообще отметить, что советский коммунизм в некоторых отношениях есть прямой наследник того, что принято называть военным хозяйством, военным социализмом или военным регулированием. При этом мы можем отметить следующее любопытное соотношение. Субъективнопсихологически новейший расцвет социалистических (коммунистических) настроений и идей во всем мире связан, конечно, с фактом регулирования хозяйства во время войны в интересах ее экономического обеспечения. Но объективно-экономически, не в формальном, а в существенном отношении военный социализм не имеет ничего общего ни с тем социализмом, который предполагался марксистской теорией, имеющим неизбежно родиться из капиталистического процесса, ни с тем синдикатским или картельным регулированием промышленности, которое на самом деле из него рождалось. Военный социализм регулировал большую или меньшую скудость, вызванную специальной временной причиной, войной, призван был бороться с недопроизводством. Программно-исторический, научный социализм марксизма, наоборот, мыслился регулирующим не скудость, а обилие, призывался перебороть именно перепроизводство... Экономическая бессмысленность и историческая нелепость русского коммунистического (социалистического) опыта состоит... в том, что для него, как хозяйственной системы, отсутствует самая основная экономическая предпосылка, из которой вообще выросла вся марксистская организационно-экономическая идея социализма как могильщика и наследника капитализма: производственное обилие, созданное самим же капитализмом»29. Итак, русский коммунизм использовал социалистический инструментарий хозяйствования, чтобы регулировать скудость вещественной субстанции, а не изобилие, для чего его и предназначала социалистическая теория. В известном смысле этот инструментарий свое предназначение в только что ушедшем от нас столетии оправдал. Но где? Там, где родился, то есть на антикоммунистическом Западе. Когда требовалось, там лечили и пестовали хозяйство социалистическими, социал-демократическими и лейбористскими средствами. Другое дело, что не только этими средствами. В той же лекции Струве назвал коммунистический тип хозяйствования «паразитарно-хищническим»30. «Если брать процесс, совершившийся в России, исторически, то следует признать, что коммунистическое хозяйство, сменившее хозяйство капиталистическое — довоенное и военное, явилось по отношению к ним чистейшим паразитом-хищником. Коммунизм... жил на счет капиталистического, и в частности военнокапиталистического, хозяйства, на счет накопленных им запасов»31. Нельзя забывать этот вывод замечательного мыслителя и ученого. Успехи коммунизма не в последнюю очередь коренились в том, что он унаследовал у царизма «накопленные им запасы». Впоследствии коммунизм усовершенствует свою природу «паразита-хищника». Он пожрет все, что сможет, что лежало на поверхности: полезные ископаемые, до которых сумел дотянуться, леса, реки, их обитателей. Все, что оставила старая Россия, что удастся заглотнуть в ходе Второй мировой и других всемирно-исторических заглотов. Когда не будет хватать вещественной субстанции, не погнушается и человечиной. Этот «фактор» станет важнейшей статьей его хищнического потребления. Отдельные успехи коммунизма на хозяйственном поприще всего этого не отменяют. Ведь и, казалось бы, несомненные показатели экономического роста СССР в конечном счете оказались эфемерными. С наступлением «момента истины» — перестройки — коммунистическое хозяйство рухнуло в мгновение ока. За несколько лет от былого величия не осталось и следа... И тогда в Россию пришел либерализм, как и социализм, в своих крайних формах. В пышном облачении победителя, триумфатора ХХ столетия, в солидных ученых мантиях и сиянии нобелевских наград. Но и его в нашей стране постигла участь социализма. Чем стал либерализм в России 90-х годов? Регулятором не изобилия, как на Западе, где эта доктрина себя гениально оправдала, а скудости вещественной субстанции. Природа либерального типа хозяйствования на Руси оказалась паразитарно-хищнической, как и у коммунизма. С полным правом можно повторить слова Струве, поменяв местами «коммунистический» и «капиталистический»: «Капиталистическое хозяйство, сменившее хозяйство коммунистическое, явилось по отношению к нему чистейшим паразитом-хищником. Капитализм живет на счет коммунистического, и в частности военно-коммунистического, хозяйства, на счет накопленных им запасов». * * * Чтобы понять почему, вновь обращусь к теме русского передела. К концу XVIII века, при Екатерине II 32, в России ходом событий, властью и помещиками была создана передельная община. Введено «тягло» — справедливая, равная система распределения платежей и рабочей (трудовой) повинности. Расчет был таков: если поддерживать социальную справедливость и равенство, не будет ни бедных, ни богатых, ни пугачевых, ни бунта. В основу подобной организации было положено перманентное перераспределение — передел земли внутри общины с целью всеобщего уравнивания. На долгие десятилетия социальную энергию миллионов русских мужиков направили вовнутрь и тем самым купировали возможность социального взрыва, выброса излишка энергии. Это было некое подобие подлинно русского плана ГОЭЛРО, подлинно русского РАО «ЕЭС». Передельная община стала тем двигателем внутреннего сгорания (русской социальной энергии), на котором работала машина петербургского самодержавия. Но передельная община и передельный тип социальности рождаются не только и не столько под влиянием целенаправленных действий людей. Они — следствие адаптации населения к природной русской бедности, к «запрограммированной» в северных широтах скудости вещественной субстанции. И эта община, и этот тип социальности «предполагают» низкий уровень потребления. Читайте об этом в книге Леонида Милова, посвященной великорусскому мужику-пахарю 33. Однако бесконечные переделы, фактически бесконтрольные и слишком частые, были опасны для режима. Они существенно снижали и без того низкую эффективность сельскохозяйственного производства. Поэтому в 1893 году правительство Александра III издало закон, «регулировавший порядок земельных переделов и устанавливающий для общих переделов наименьший срок — 12 лет»34. Мера вроде бы неглупая, но прибавим 12 лет к 1893-му. Получим 1905 год, а затем 1917-й и 1929-й. Это и есть хронология русской революции! В 1916—1917 годах крестьяне-солдаты хотели вернуться домой к переделу... Царь-миротворец и его национально мыслящие советники ошиблись. Они хотели упорядочить передельщину, придать ей правильный характер. Но как ждать двенадцать лет, если продолжительность жизни была невелика? Взрослому здоровому мужику довелось бы всего два-три раза делить землю. Мало и редко. Куда деть вековую привычку и силу? За время двенадцатилетнего передельного поста накопились избытки социальной энергии, а затем произошел взрыв, который смел с лица земли романовскую Россию. Своим дозреванием до исторически узнаваемых форм передельная община в немалой степени обязана барскому, господскому страху перед Емелькой Пугачевым. Эти замечательные дворяне и их не менее замечательные цари грелись примерно сто сорок лет у этого уютного костерка, в котором перегорала энергия русского народа. Грелись и от нечего делать придумывали славные байки об особой русской гармонии, духовно воплотившейся в соборности, а плотски — в общине... Взрыв передельной энергии в начале XX века наложился на «гармонические отношения» между крестьянами и помещиками, приведя к разгулу Гражданской войны, в разных формах продолжавшейся у нас чуть ли не до времен Горбачева и Ельцина. * * * Ни передельщина, ни передельный тип социальности не умерли вместе с «Россией, которую мы потеряли». Советские социум и социальность тоже были по своей природе передельными. «Собственность» в СССР стала развитием передельной общины. Сталинцы убили общину в ее исторических, традиционных формах, но содержательно она пережила и Сталина, и его наследников. Если ленинская революция, помимо прочего, означала полную победу передельщины на селе, то сталинская обеспечила ей господство в городе. У советской передельной «собственности» нет ни правового содержания, ни правовой формы (даже юридическая техника не была толком зафиксирована)35. Такая «собственность» переходит из рук в руки не при купле-продаже, наследовании и других обычных правовых процедурах, а через переделы-смуты, переделы-отстрелы, переделы-реформы. Вообще через передел. Советские директора и их коллективы — это старосты и крестьяне передельной общины, а власть — коллективный помещик. Однако сказать, чтобы эта собственность была ничьей, нельзя. На заводах и фабриках, в колхозах и институтах, больницах и домоуправлениях, магазинах и столовых шло перераспределение и выравнивание. Советско-передельному типу социальности идеально соответствовала номенклатурная организация правящего слоя. Тоже не имея традиционной правовой формы, она безупречно подходила для контроля и соучастия в постоянном переделе вещественной субстанции. Русская «трудовая собственность» (очень убедительно описанная классиками народничества — от Сергея Южакова до Виктора Чернова) полностью реализовала свои возможности и формы именно в советском социуме. Поэтому общественный строй, установившийся в России после 1917-го, был не только и не столько осуществлением марксистского социализма, сколько (даже в большей степени) отечественного. Так что зря Чернов обижался на Ленина, обвиняя его в плагиате. Просто Ильич сумел сделать черновское дело ловчее, быстрее, безжалостнее. Но и сам Чернов не был таким уж неумехой: 28 июня 1917 года он, будучи министром земледелия Временного правительства, издал указ, запрещавший столыпинское разверстывание и частную собственность на землю. Громадное упущение современных думских аграриев — что они не возбудили вопрос об установлении памятника Чернову в центре Москвы... Итак, СССР продемонстрировал апофеоз трудовой передельной собственности, или собственности реалистической. Тогда собственность западного типа можно назвать идеальной, номиналистической. Там, в закатных странах, собственность — сложная система правоотношений по поводу вещественной и интеллектуальной субстанции. Такая «идеальная» собственность предполагает нарушение социального равновесия. При господстве этого института существуют «бессобственники», испытывающие эксплуатацию и отчуждение. Борьбой против этого наполнена социальная история Запада последних веков. В ее ходе был выработан набор средств для качественного преодоления этих феноменов, но не количественного передела. Классическая частная собственность ему не поддается, ибо она не пирог, не состав с лесом и не кусок земли, а система формальных правоотношений. Против нее бессильна даже гильотина. Можно отрубить голову всем Людовикам, аристократам, буржуям, всем сочувствующим им, но с частной собственностью не справиться. Попробуй обезглавь, сожги, запрети «Code civil», после Библии вторую по значению книгу для Запада... Смысл же и содержание трудовой передельной собственности и порождаемой ею социальности, напротив, состоит в поддержании общественного равновесия. При таком устройстве и потенциально, и интенционально все — собственники (а с номиналистической точки зрения «бессобственники»), ибо здесь — в идеальном смысле — нет проблемы эксплуатации и отчуждения. В реальной жизни мы с ними сталкиваемся как с ситуативным отклонением от нормы, допустимым в любом опыте, а не с фундаментальным противоречием системы. Или иначе: эксплуатация и отчуждение функциональны у нас и субстанциальны у них. Потому-то в России насильственный передел всегда достигает желаемого результата. Возможна ли идеальная частная собственность в России? Возможна. Как попытка закрепить за собой то, что получено в момент очередной вспышки передельного процесса. Схватил, отнес в угол и занял круговую оборону с криком «Это мое, выхожу из игры!». Затем с помощью формально-юридических процедур обосновывают законность владения, пользования, распоряжения добычей. «Собственность — кража» — эта максима, которая хотя и была сформулирована типичным западным человеком, но справедлива не для западной системы, а для русской. В ней собственность — результат воровства. Однако при вечной скудости вещественной субстанции вынос ее значительной части за пределы поля передела, в аут кончается, как правило, тем, что народ отнимает у «частных собственников» неправедную добычу. Методы при этом идут в ход разные: от красногвардейской атаки на капитал до «эксов» Юрия Деточкина. Передельная социальность знала в России две крупные исторические формы: самодержавную и коммунистическую. Обе они, в свою очередь, поначалу существовали в крепостническом обличье (с 70-х годов XVIII века до 60-х XIX и в 1929—1953 годах), а затем в режиме все большей эмансипации (с 60-х годов XIX века до 1929 года и в 1953—1991 годах). Сергей Витте и Петр Столыпин 36 позволили всероссийской общине раскрыться и отпустить тех, кто хотел и мог. Восемьдесят лет спустя Горбачев открыл выход из всесоюзной общины — с противоположным результатом. В первом случае обстоятельства привели к тому, что община пожрала всех захотевших быть «аутсайдерами». Во втором — аккумулировав максимум вещественной субстанции, те оставили общинников один на один с нищетой. Делите бюджетные крохи, вымирайте!.. * * * Слово «власть» появилось в подзаголовке моей статьи не только из-за его фундаментального значения для русской политической культуры, но и в связи с проблемой передельного социума и темой особости русской собственности. Напомню хорошо известное: в истории и культуре России собственность и власть неотделимы друг от друга, что наводит на мысль об их изоморфности. Пойду дальше и, не открывая Америки, скажу, что мы имеем дело с единым феноменом властесобственности. Однако для целей этой статьи продуктивнее рассматривать власть и собственность по отдельности. Какие доказательства можно привести в пользу догадки об изоморфности Русской Власти и русской собственности? В своей замечательной книге «Образование великорусского государства» (впервые вышла в 1918 году) Александр Пресняков писал: «Основные процессы политической эволюции Великороссии в XIII— XV столетиях — дробление территории и власти и работа сил и тенденций, направленных на усиление политического единства, — развивались не последовательно, а параллельно в непрерывном борении и взаимодействии, которыми определялся внутренний строй Владимирского великого княжества в разные исторические моменты»37. Получается, что русская история XIII—XV веков представляла собой не два следовавших друг за другом периода («феодальная раздробленность» и «становление централизованного государства» — в терминах советской историографии), а нечто единое. Две противоположных тенденции образовывали такую целостность, которая была возможна только как результирующая «непрерывного борения и взаимодействия» этих двух разнонаправленных социальных движений. Пресняков подчеркивал, что «образование мелких вотчинных княжеств путем дробления наследственных владений разных линий потомства Всеволода III — явление сравнительно позднее, и нарастает оно в прямой зависимости от утраты их владетельными князьями политического влияния в пользу великокняжеской власти, окрепшей в руках московских князей»38. Следовательно, чем сильнее становилась Москва, чем больше власти концентрировалось в руках Даниловичей, чем ближе оказывалась вожделенная ими цель — власть надо всем и вся в Великороссии («централизованное государство» а la Russe), тем, как ни парадоксально, все интенсивнее шел процесс властно-территориального, вотчинного дробления. Одно подгоняло другое, прямо, казалось бы, противоположное, давая ему жизненные силы и шансы. Этот историк пришел к поразительному выводу, смелость и глубину которого отечественная наука явно недооценила: «Удел есть доля князей в общей с братьями вотчине, полученная по духовной отца. Основные черты удельного владения — наследственность уделов, отсутствие права завещательного распоряжения ими, возврат выморочного удела в семейное владение для раздела между братьями, возможность частичного передела для сохранения пропорционального соотношения размеров долей — сближают его с крестьянским долевым земледелием (курсив мой. — Ю.П.), с которым оно разделяет также черту неустойчивости этой формы владения, т. е. тенденцию к распаду на вполне обособленные вотчины»39. Русская Власть уподоблена здесь русской передельной общине. Сказанное Пресняковым об эволюции власти в XIII—XV веках поразительным образом перекликается с тем, что писал известный знаток общины Александр Изгоев. Этот выдающийся русский мыслитель и ученый полагал, что в общине сосуществуют две противоположные тенденции: к образованию поземельной частной собственности и передельно-эгалитарная, боровшиеся друг с другом и одновременно взаимодействовавшие. Энергия этой борьбы-сотрудничества и обеспечивала жизнедеятельность общины. Типологически то же самое мы наблюдаем и в случае с властью. Природа удела и природа крестьянского владения землей в рамках общины близки друг другу. И во властной сфере тоже происходят переделы с целью «сохранения пропорционального соотношения размеров долей». Иными словами, в соответствующую эпоху мы сталкиваемся с передельным типом власти. Какова ее судьба, известно. «Объединение Великороссии совершилось путем разрушения всех местных, самостоятельных политических сил в пользу единой великокняжеской власти. Но силы эти, обреченные историческими условиями на гибель, были носительницами “старины и пошлины”, обычно-правовых устоев великорусской жизни. Их падение расшатало устойчивые ее традиции. Творить новый уклад жизни на развалинах старого быта предстояло великокняжеской власти, искавшей не только единства, но и полной свободы в распоряжении силами и средствами страны»40. И далее: «Объединение Великороссии под государством московских великих князей совершено путем собирания не земли, а власти... Сосредоточение всей власти в руках московского государя достигнуто путем фактической ломки и принципиального отрицания силы обычного права в пользу вотчинного самодержавия»41. Итак, русская передельная власть погибла в ходе Великой самодержавной революции 42. На ее обломках и энергии рождается Русская Власть, моносубъект, похищающий субъектность и субъектные потенции у всех остальных участников отечественного исторического процесса. Рушатся «обычно-правовые устои великорусской жизни», и на их развалинах власть обретает «полную свободу в распоряжении силами и средствами страны». Однако «рожденная революцией», она, вероятно, не забыла свою «тревожную молодость», не утратила передельные инстинкты. И когда это в XVIII веке потребовалось, она создала по своему (юношескому) образу и подобию передельную общину, ставшую со временем нормативным типом русской социальности. Конечно, в реальной жизни все было гораздо сложнее. Действовали и иные исторические силы и механизмы. Но в данной работе я хочу акцентировать именно эту линию властно-общественной эволюции отечества. Известно, что порожденная Русской Властью передельная община от нее же и погибла. И смерть ее очень похожа на ту, что приняла передельная власть. Перефразирую Преснякова: объединение, формирование Совдепии совершилось путем разрушения всех местных, самостоятельных передельных общин в пользу единой Совдеповской передельной общины (далее по цитированному тексту). И в этом случае имели место ломка и отрицание традиций, обычаев. И в этом случае главным было собирание власти, а не земли. Убийство традиционной общины свершилось во имя концентрации в одних руках всей власти... Но почему, зачем? От самозванца Бориса Годунова до самозванки Екатерины II цари закрепощали крестьян, что в конечном счете вылилось в крепостническую передельную общину. Она оказалась удобной формой сосуществования моносубъектной власти и лишенного исторической субъектности народа. Энергетика, энергия миллионов крепостных была обращена вовнутрь, во внутриобщинный мир. И там, в этом двигателе внутреннего сгорания, она самоуничтожалась и питала собою Власть. В пореформенный же период механизм «взаимодействия» Власти и Популяции сломался. К этому добавились аграрный кризис и принципиально новые тенденции в жизнедеятельности общины, бывшие тенденциями ее собственного развития и не имевшие прямого отношения к функционированию Власти. Именно поэтому она и уничтожила общину. Не исключено, что дальнейшая самостоятельная эволюция последней могла бы породить какой-то новый тип социальности — например, в чаяновско-кондратьевском смысле. И тогда, конечно, песенка Русской Власти была бы спета. Здесь кроется главная причина кровавой сталинской коллективизации. Прервав историческую эволюцию общины, власть сохранила (точнее, восстановила) саму себя и традиционный для последних полутораста лет передельный тип социальности. В который уже раз власти удалось найти источник энергетической подпитки и продлить свою экзистенцию еще на 50—60 лет. Но это был уже последний реальный ресурс. Ведь «убийство общины» — не метафора. Русская Власть в ее большевистском варианте не просто олицетворяла насилие — она была кровопийцем в прямом смысле слова. Однако, пожрав общину и временно воспрянув (да как!), власть подписала себе смертный приговор. Если в московскую и петербургскую эпохи она похищала у Популяции субъектность, то в коммунистическую стала ее поедать — что, кстати, привело к перерождению Власти во Властепопуляцию. Это, видимо, последняя и высшая стадия Русской Власти, преддверие ее конечного разложения. А может быть, и форма саморазложения... * * * Подведу итоги. При всех громадных изменениях, которые наша страна пережила за последние десятилетия, «русская политическая культура» сохранила многие свои важнейшие характеристики, и прежде всего передельный тип социальности. Проблема, однако, в том, что делить почти нечего. Того, что осталось, на всех не хватит. У власти имеется чуть ли не единственный ресурс — сама власть. Если же она (я не исключаю этого) действительно переживает последнюю стадию своего существования и начала разлагаться, это значит, что ее последний ресурс плох. Я даже подозреваю, что власть впадает в детство, ибо к ней вернулось давно, казалось бы, утерянное качество — передельность. Действительно, у нас на глазах происходит бесконечный передел власти. Однако если первичный передел привел (наряду с другими причинами и факторами) к ее становлению, то вторичный — к окончательному разложению или фундаментальному перерождению. Передел, не обеспеченный ресурсами, — принципиально новая ситуация. Верность базовым принципам «русской политической культуры» ведет страну в неизведанное и пугающее своей бесперспективностью. И еще одно: Ленин, по-прежнему остающийся центральной и смыслообразующей величиной нашей политической культуры. Повторю: одна из модальных личностей русского общества вообще, и главная — мира политического. В этом мире полностью сохраняются редукционизм, упростительство, бессовестность, антикультурность как основа действия. Страна, в которой мы живем, все еще по преимуществу ленинская. Как и передел без ресурсов, это драматично. По возможным последствиям «ленинизм» в новых, безресурсных условиях, пожалуй, страшнее, чем в ушедшие времена... А впрочем, может не хватить подпитки, энергии. Посмотрим... Примечания 1 «Роль» — базисный элемент анализа Алмонда: «организованная часть ориентации» действующего лица, которая составляет и определяет его участие в социальном взаимодействии. 2 Almond G. A. Comparative Political Systems // Political Behavior: A Reader in Theory Research (Glencoe Ill) 1956. P. 36. 3 Ibid. P. 41. 4 Almond G. A., Verba S. The Сivic Сulture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations. Princeton (N. Y.): Princeton Univ. Press, 1963. P. 17—18. 5 Ibid. P. 19. 6 Ibid. P. 22. 7 Comparative Рolitics Today: A World View / G. A. Almond (ed.). Boston; Toronto: Little, Brown. 1974. P. 50. 8 Ibid. P. 29. 9 Ibid. 10 Rosenbaum W. A. Political Сulture: Basic Сoncepts in Рolitical Science. N. Y.: Praeger Publishers, 1975. P. 61. 11 Politische Kultur in Deutschland: Bilanz und Perspektiven der Forschung / D. Berg-Schlosser, J. Schissler (Hrsg.). Opladen: Westdeutscher Verlag, 1987. S. 27—28. 12 Ibid. S. 27—28. 13 В том смысле, который вкладывала в это понятие известнейший американский социолог и этнограф Маргарет Мид. 14 В каждом народе бывает несколько типов модальных личностей. 15 См.: Comparative Рolitics Today... 16 В ленинизме, как и у Эйнштейна, время и пространство суть разные измерения одного и того же. Это — гениальное открытие в политике. 17 Конституция общенародного государства. М., 1978. С. 213. 18 Там же. 19 Гронский П. Юридическая природа С.С.С.Р. / Сборник, посвященный пятидесятипятилетию П.Б. Струве. Прага, 1925. С. 178, 180, 181. 20 Секулярный аналог своза в ХVI веке в Кремль мощей святых со всей страны. 21 Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская Система и реформы // Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 4. С. 184. 22 Там же. С.184—185. 23 Подводя итог жизни, Василий Розанов писал: «В России так же жалеют человека, как трамвай жалеет человека, через которого он переехал. В России нечего кричать. Никто не услышит» (Розанов В.В. Собр. соч. [Т. 11]: Последние листья / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2000. С. 139). «Трамваи» — это не «цари», «жандармы», «энкеведешники» и т. д.; это — «эссенциально-русское», это — «русская жизнь». Она у нас «выше» всего, она — бессмертна. 24 «Вместо того чтобы считать, что власть является личной прерогативой лица, которoе ее осуществляет, была разработана форма власти, которая независима от правителей. Эта форма и есть государство (l’йtat, state, Staat)» (Burdeau G. L’Etat. P., 1970. P. 10). 25 Пушкинское «все Романовы — революционеры» означает, помимо прочего, драму противоборства физического и метафизического, личностного и властного в душе и в поведении персонификатора власти. Она словно бунтует против самой себя и ею же заведенных порядков. Это неустранимый конфликт конечного человека с вневременной, надвременной интенцией власти. 26 Субстанция — это «то, что существует само в себе и представляется само через себя, то есть то, представление чего не нуждается в представлении другой вещи, из которой оно должно было образоваться» (Спиноза Б. Этика. М.; Л., 1932. С.1). 27 Струве П.Б. Итоги и существо коммунистического хозяйства. Париж, 1921. С. 4. 28 Там же. С. 6. 29 Там же. С. 8—9. 30 Там же. С. 12. 31 Там же. 32 Не буду касаться более раннего времени, хотя и в нем есть много для нас интересного, поскольку у этой работы не научно-историческая — метафизическая задача. 33 Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОСПЭН, 1998. 34 Пушкарев С.Г. Обзор русской истории. М.: Наука, 1991. С. 336. 35 Разумеется, речь идет о традиционном («буржуазном», западном) понимании права. Для русского (традиционного, невестернизированного) права все это нормально. 36 Упоминаю их именно в такой последовательности, не только хронологической, но и исторически честной, поскольку «Особое совещание» под водительством Витте идеологически и «технократически» подготовило знаменитую столыпинскую реформу. 37 Пресняков А.Е. Образование великорусского государства. М., 1998. С. 318. 38 Там же. 39 Там же. 40 Там же. С. 317. 41 Там же. С. 318. 42 См.: Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Указ. соч.
