Когда кровь высыхает, она превращается в багровую пыль, и ее... Может быть, об этом когда-то ...
реклама
Когда кровь высыхает, она превращается в багровую пыль, и ее уносит ветер. Может быть, об этом когда-то говорил мне ты. А может, это всего лишь шепот, затерявшийся среди зеркал моего сознания. Кто знает? Это не слишком меня волнует. Здесь, в этом месте, большая часть жизни теряет значение. Проникнуть в дом не составило труда. Кованые ворота давно не запирались, а ржавый замок на двери я смахиваю так, будто его никогда и не было. Многие годы здесь не появлялась ни единая живая душа. Никто не решился продать землю, когда она опустела, а местные даже не смотрели в эту сторону. Поместье за кладбищем никогда не пользовалось популярностью, сюда не заходили и только опасливо косились на темную громаду. Слишком мрачно, слишком загадочно – люди бояться того, чего не понимают. Я толкаю массивную дверь, и разбухшее дерево поддается с трудом. Внутри темно, пахнет сыростью и гнилью, во всех углах блестит паутина, она же клочьями тянется по потолку. Тихонько скрипят половицы: те самые, я помню их. Мы любили сбегать по лестнице со второго этажа и вихрем прокатываться к входной двери. Я поднимаю глаза и вижу покрытые пылью ступеньки. Там была наша обитель, наш укромный уголок, где мы прятались от всего мира. Оставляя следы в темной пыли, я направляюсь к лестнице. Вернись домой, шелестели осенние листья. Вернись домой, кричал осенний дождь. Вернись домой, шептал мне ты. Я услышала зов. - Мередит, стой! Смеясь, девочка буквально скатилась с лестницы и, споткнувшись в самом конце, быстро восстановила равновесие и побежала вперед. Ей было лет десять, не больше. За ней, также весело смеясь, бежал мальчик чуть постарше, и их сходство не оставляло сомнений в родстве. - Давай же, Эдвард! – поддразнила брата Мередит. – Ты уже прилично отстаешь. - Я тебе еще покажу, несносная девчонка! На повороте лестницы он сделал неловкое движение, и стоявшая в углу ваза с грохотом упала, разбившись на мелкие кусочки. Повисла тишина, неестественная и оттого еще более жуткая. Эдвард в ужасе застыл, смотря на осколки, на его лице и руках начала медленно проступать кровь из многочисленных порезов, оставленных битым стеклом. Первой пришла в себя Мередит: вскрикнув, она кинулась к брату и обняла его, всхлипывая. Эдвард не шевелился, его глаза были широко распахнуты, а кровь смешивалась со слезами сестры. Лестница скрипит, и на миг мне кажется, она вот-вот не выдержит и рассыплется под моим весом. Но этого не происходит, и я иду на второй этаж, задерживаясь только на повороте. Теперь здесь ничего нет, только пыль и пауки, но я отлично помню огромную вазу. И битое стекло, в которое она превратилась, когда ты ненароком задел ее. Разумеется, они наказали тебя, едва вернулись из города. Они всегда наказывали. Помню, однажды за порванное платье я скоблила всю посуду на кухне, пока ладони не покрылись кровавыми волдырями и мозолями. Но даже это было не так плохо, как прогулка на кладбище – этого мы боялись больше всего. Даже больше, чем порки. Только раз я заслужила такое серьезное наказание: когда опрокинула на пол огромную миску с супом. Он расплескался по плиткам, и они еще долго хлюпали от влаги, попавшей под них. Тогда мать дала мне плетеную корзинку и отправила на кладбище собирать красные цветы. Она знала, как я боюсь унылых могил и истертых крестов. И она знала, что красные цветы растут у самых дальних и древних надгробий. Я никогда не понимала, как наши предки умудрились построить поместье рядом со старым кладбищем. Как не понимала и того, что хорошего находила в могилах мать. Но в вазе всегда стояли красные цветы. В тот раз мать особенно рассердилась. Она любила вазу и приготовила для Эдварда особое наказание. 1 Девочка сидела за углом, сжавшись в комочек, и ждала. Когда, наконец, дверь захлопнулась, и тяжелые шаги родителей скрылись в другой части дома, Мередит вылезла из своего укрытия и подобралась к неприметной темной двери. - Эдвард! – тихонько позвала она. – Как ты? Это была старая каморка, в которую никогда не пускали детей. Отец с матерью любили подолгу сидеть там, без света и без звуков. Теперь же отец выпорол Эдварда и посадил его туда, во мрак. Больше всего на свете мальчик боялся темноты. - Мередит, мне страшно, - его голос дрожал. Девочка уселась на пол, прислонившись спиной к запертой двери. Она расправила платье и заметила, что на нем засохли капельки крови из порезов брата. - Здесь тысячи глаз, Мередит. И все они смотрят на меня. - Не трусь, Эдвард. Они не продержат тебя здесь долго. Мать открыла дверь ровно через два дня. За это время никто ни разу не подошел к каморке, не принес Эдварду ни воды, ни еды, а Мередит была заперта в собственной комнате. Оттуда ей было отлично слышно брата: он не отвечал на ее слова, не плакал и ничего не говорил. Он только тихонько скребся в дверь. Мебель до сих пор оставалась в поместье, а на повороте лестницы висел большой парадный портрет. На самом деле, подобные писали в прошлом веке, но вместе с домом родители унаследовали и любовь к роскоши. Сейчас выцветшую краску покрывал слой пыли и паутины, но я слишком хорошо знала эти фигуры, чтобы суметь забыть. Высокий и худой отец, с острыми глазами и тонким ртом. Иногда между его бледных губ показывался кончик языка, быстро проводил по ним и снова скрывался. Мы, дети, быстро выучили, что это тревожный знак: отец злиться. Рядом с ним на портрете стояла властная женщина, от которой я унаследовала только любовь к черному и густые светлые волосы. Мать никогда не снимала с рук перчаток и любила кричать. Тишина стояла только в те редкие моменты, когда она уходила за красными цветами. Поместье было собственностью матери. Ее родители не были богаты, но принадлежали к древнему роду, который был известен своей историей и кровосмесительными браками. Они купили этот дом и дали его в качестве свадебного подарка матери и ее избраннику, скромному банкиру. По правде говоря, они считали его не подходящей парой. Но мать не была дурой: она отлично понимала, что в современном мире аристократия никому не нужна, а вот деньги пригодятся. Отец же принадлежал к тому числу людей, которые являются превосходными экономистами. Она не прогадала: после их смерти нам с братом досталось приличное состояние. Я провожу рукой по нижнему краю рамы портрета, и пальцы мгновенно становятся черными. Рассеянно вытерев их об одежду, я снова шагаю вверх по ступенькам. У меня не возникает желания смотреть на лица родителей. Я хотела совсем убрать эту картину, но брат не позволил. Он желал иногда видеть их – видеть и радоваться, что их больше нет. Потому что едва брат достиг совершеннолетия, он решил, что с него хватит. - Сегодня? – спросила Мередит в темноте коридора. Эдвард приложил палец к ее губам и улыбнулся: - Сейчас. Он почувствовал, как она задрожала, но не мог понять, от страха или возбуждения. - Ты сделаешь все быстро? – спросила она. - А как ты хочешь? - Не слишком торопись. Он опять улыбнулся и, не прибавив больше ни слова, пошел на кухню, где родители собрались для ужина. В его руке был револьвер, а Мередит следовала за братом. Я прохожу мимо запыленного зеркала и на миг мне кажется, что там вновь отражается юная девушка из того далекого дня, в забрызганном кровью платье. 2 Первую пулю Эдвард выпустил в мать, перебив ей ногу, чтобы она не смогла сбежать. Пока я вставляла ей кляп, чтобы она не кричала, брат выпустил оставшиеся пули в отца. Отец разговаривал редко, очень редко, иногда мы могли неделями не слышать его голоса. В этот раз он тоже молчал. Не пытался бежать, ничего не пытался – спокойно сидел, только вздрагивал, когда в его плоть мягко входила новая пуля. В конце его лицо напоминало кровавое месиво, а он так и не произнес ни слова. Мы наполнили ванную с теплой водой и опустили туда мать, аккуратно перерезав ее вены вдоль обеих рук. Мы смотрели на ее безумные глаза, слышали ее мычание и наблюдали за пылью крови, которая стремительно расползалась в воде. Мы похоронили их на кладбище, посадив сверху красные цветы, отмыли дом от крови, пока она не успела засохнуть, и отправились в город, где заявили, что родители пропали. Они подождали положенное время, а потом объявили наследником Эдварда. Скрипит последняя ступенька, и я на втором этаже. На нашем втором этаже. Мередит и Эдвард стояли перед маленькой дверью, что вела в каморку – святая святых родителей. Теперь их не стало, и брат с сестрой убрали в доме все следы их пребывания. Комнаты стали чистыми, исчезли все личные вещи матери и отца, любые детали, которые могли напомнить о них. Только каморку они не трогали, не решались прикоснуться к ней, заглянуть внутрь. Они стояли несколько долгих минут в молчании, смотря на дверь и набираясь храбрости, чтобы к ней подойти. Мередит взяла Эдварда за руку и почувствовала, как он дрожит. - Если хочешь, я войду одна, - тихо сказала девушка. – Я сама приберу там. - Нет. Эдвард отбросил со лба прядь волос и решительно сжал губы – так он становился похож на отца, но его это не волновало. По крайней мере, не в этот миг. Сжимая руку сестры, он подошел к двери, повернул ключ в замке и распахнул дверь, позволяя свету дня наконец-то скользнуть внутрь. Несколько секунд я стою в начале коридора, не решаясь шагнуть веред, не в силах сделать хотя бы шаг по тому прошлому, что когда-то было. Я помню, как мы ходили здесь вдвоем, я слишком хорошо помню тебя. Невыносимо стоять здесь в одиночестве, невыносимо хранить груз прошлого только на одних плечах. И мне хочется убежать, развернуться и соскочить по лестнице вниз, убежать как можно дальше, чтобы никогда не вспоминать. Не помнить. Я пришла сюда не ради этого. И я заставляю себя сделать несколько первых шагов по пыльному коридору, в окружении стен с обтрепанными обоями, в окружении сонма призраков и воспоминаний. На моей шее висит ключ – тот самый, что открывает все двери в этом доме. Мы вытащил его из воды, окрашенной кровью нашей матери, сорвали с ее шеи, когда тело начал остывать. Его хранил ты, но теперь он мой. Сняв с шеи серебряный ключ, я подхожу к маленькой темной двери каморки и поворачиваю замок. С едва слышным скрипом, которого я не помню раньше, она раскрывается. Каморка со множеством пустых полок вдоль стен. Они поросли паутиной и расцвели пылью, но я помню тот день, когда мы с Эдвардом впервые вошли сюда. Полки покрывали небольшие банки и бутылочки, заполненные жидкостью. И в каждой из них был глаз или даже пара. Карие, голубые, черные… они плавали в жидкостях и с мертвым равнодушием смотрели на нас. Святыня наших родителей, коллекция, которую наша мать пополняла множество лет. Тогда, стоя посреди них, я представила, как они с отцом забирались сюда и в полной тишине занимались любовью под взглядом десятков мертвых глаз. Я потеряла сознание посреди этого музей, и Эдвард вынес меня на руках, накрепко закрыв дверь на ключ. Мы не смогли там убраться, мы не смогли снова войти в эту каморку. До одного дня. Дверь их дома всегда была раскрыта, но возвращаясь из города, Мередит любила звонить, чтобы предупреждать брата о своем возвращении. Но на этот раз никто не открыл ей дверь. 3 И радостный Эдвард не выбежал ей навстречу, чтобы обнять любимую сестренку. Нахмурившись, Мередит толкнула дверь и вошла внутрь. - Эдвард? – позвала Мередит, оглядываясь. – Где ты? Он вполне мог пойти на кладбище или еще куда-то за пределы дома. Но он всегда ждал ее! Внутри девушки нарастало беспокойство, и она торопливо поднялась наверх, мимо портрета родителей, мимо огромного зеркала в резной раме. На верхней ступеньке она услышала всхлипывания. Метнувшись в коридор на втором этаже, Мередит сразу увидела ключ, торчащий из двери каморки. Она дернула ручку, но та не поддавалась. Пришлось повернуть ключ. Распахнув дверь, Мередит не обратила внимания на многочисленные баночки и глаза. Она видела только Эдварда: он сидел посреди каморки, обнимая притянутые к груди колени, и тихо всхлипывал. Даже не прикасаясь к нему, было видно, как дрожит его тело. - О, Эдвард! – Мередит опустилась на колени рядом с братом, обняла его за плечи. – Зачем же ты пошел сюда один! Глупенький. Тебе стоило подождать меня. Только много позже Мередит заметила с внутренней стороны двери множество глубоких борозд в дереве. Их оставили ногти Эдварда. Я опускаюсь на колени перед дверью, не обращая внимания на пыль. Кончики моих пальцев проводят по бороздам, и я вспоминаю тот ужас, что охватил меня в первые мгновения. До сих пор по моей спине пробегает холодок, когда я думаю о том, как Эдвард пытался перебороть свой страх. Он пришел в каморку, пока не было меня, но дверь случайно захлопнулась, и он оказался взаперти и во мраке. Наверное, Эдвард мог бы без труда выломать деревянную дверь, но в тот день он снова стал маленьким мальчиком, которого заперли родители, и который от страха не может поднять головы – потому что иначе на него уставится множество чужих глаз. После того дня мы разбили банки, собрали все глаза и подожгли их. Мы смотрели, как пылает прошлое наших родителей, а когда оно сгорело дотла, вычистили всю каморку. Мы больше не заходили туда. Но мы знали, что она чиста. Я выхожу из каморки и направляюсь к окну в конце коридора. Стекло давно разбито, а на его месте торчат только уродливые осколки. Я прикасаюсь к ним рукой, затянутой в перчатку, но я не чувствую их, и это мне не нравится. Стянув перчатки, я бросаю их на пол и кончиками пальцев провожу по острым краям стекла. Здесь же, в пыли подоконника, лежит наш старый револьвер, покрытый тонким слоем паутины. Я знаю, он все еще способен убивать. Эдвард сидел на подоконнике и смотрел на Луну. В свете ночи его лицо казалось неестественно бледным, а волосы серебристыми. Он не слышал или не хотел слышать, как подошла Мередит, и вздрогнул, когда она прикоснулась к его руке. - Ложись спать, - он повернул к ней голову. - Что ты здесь делаешь? - Мне не спится. Мередит посмотрела на револьвер в руке брата. Эдвард проследил за ее взглядом и улыбнулся: - Здесь всего одна пуля. - Оставь его. Он колебался несколько мгновений. - Оставь его, Эдвард, пожалуйста. Револьвер опустился на подоконник, и больше никто из них никогда не трогал его. Из окна видно кладбище, и я наблюдаю за вороном, который поднялся от одного из крестов и с ленивой размеренностью полетел к горизонту. - Эдвард… - неслышно шепчут мои губы. Я разворачиваюсь и иду в нашу комнату. Именно там я сидела маленькой девочкой и слушала, как скребется брат. Именно там я была с тобой в последний раз. Наша обитель, наше убежище и тайное святилище наших душ. 4 Открыв незапертую дверь, я попадаю в маленькую комнату с отслоившимися обоями. Спертый воздух пахнет тленом и сладостной гнилью, а кровать – единственная оставшаяся мебель в комнате – покрыта тонким, как вуаль, балдахином. На цыпочках, будто боясь потревожить покой, я подхожу к ней. - Я боюсь, - прошептала Мередит. Ее широко раскрытые глаз смотрели на Эдварда. Он улыбнулся: - Чего? - Тебя. Того, что происходит. Мы ждали так долго. - Ожидание имеет привкус сладости. Он посадил Мередит на кровать и встал перед ней на колени. Порыв ветра их обоих окутал в вуаль балдахина, облепил, будто одежда, от которой они давно избавились. Эдвард аккуратно раздвинул ноги сестры, его руки прошлись по внутренней стороне ее бедер. Я отгоняю непрошенные воспоминания, потому что знаю: стоит их чуточку отпустить, и они заполнял меня. Но пока рано. Мне нужно еще несколько мгновений. Я снимаю с шеи серебряный ключ и кладу его на пол: больше мне не потребуется открывать двери. Моим сокровищем был ты. Но у нас было и еще кое-что. Распахнув полог кровати, я смотрю на истлевшие от времени простыни и мне кажется, они еще влажные от нашего пота. Но теперь главное место на нашем ложе занимают черепа: множество черепов разных размеров. Мередит зашла на кухню, когда Эдвард пил коньяк. Вытянув ноги, он сидел и улыбался, прищурив глаза. На столе перед ним стояла бутылка коньяка, в одной руке он сжимал пустую рюмку, а другая лежала на черепе, который покоился на столе. - У нас праздник? – поинтересовалась Мередит. - Отчасти. - Думала, ты спишь. - Нет, я был на кладбище. Эдвард наконец-то открыл глаза и выразительно постучал по черепу пальцами. Приподняв бровь, Мередит посмотрела на трофей: - И зачем он тебе? - Я подумал, мы могли бы заняться коллекционированием. Мередит тут же вспомнила маленькую каморку и множество банок, которые стояли там. Похоже, Эдвард тоже подумал об этом. Он передернул плечами: - Ничего общего с родителями! Они ездили в город за глазами, но я не собираюсь этого делать. Истинная эстетика, совершенство форм – вот оно, перед нами! Разве ты не видишь? Пальцы Эдварда рассеянно гладили череп, и Мередит не могла оторвать взгляда от этого зрелища. Она облизнула пересохшие губы и представила бархатное полотно, которое они уставят черепами, будто воочию увидела множество свечей, торчащих из пустых глазниц. Они будут любить свою коллекцию и друг друга в отблесках этих свечей. Осторожно, едва касаясь, я провожу ладонями по телу, и оживают воспоминания о том, как твои руки ласкали меня, как от каждого прикосновения по венам разливался жар, дотла испепелявший мое естество. Я принадлежала тебе, полностью и без остатка, а ты был моим и ничего не требовал взамен. Весь мир принадлежал нам, и мы сами были целым миром. Мы делали то, что никогда не посмели бы раньше – не посмели, пока были живы родители. Но то, чего всегда хотелось со всей страстью, на которую только способны наши сердца. И я вновь чувствую твои прикосновения, твои мягкие подушечки пальцев и твой шепот мне на ухо. Ты говорил, что никогда не отпустишь меня. И ощущая твое тело рядом со своим, чувствуя твои объятия, я знала, что ты не врал. Никогда не врал. На самом деле, любовь – это сплав нежности и страсти. 5 - Сегодня у меня для тебя нечто особенное, - прошептал Эдвард на ухо Мередит. Ее брови удивленно взлетели вверх: - Правда? Что же? Вместо ответа он взял ее за руку и потянул за собой. Они вышли из дома, погрузившись в вязкие сумерки, и только Луна, слегка ущербная с правой стороны, сопровождала их в прогулке. Они достигли кладбища и, держась за руки, гуляли среди заросших могил. Их тела утопали в высокой траве, ноги топтали землю мертвецов, а слова, произносимые с шепотом и придыханием, паутиной опадали на кресты. Теперь Мередит не боялась их, к тому же, рядом был Эдвард, а с ним она не боялась ничего ни в этом мире, ни в каком другом. Лицо Эдварда было задумчивым и бледным, а синие глаза казались совершенно черными. Наконец, он остановился, и повернулся к спутнице. Ночью его лицо всегда походило на мраморное, и Мередит убрала с его лица упавшие светлые пряди. По тонким губам Эдварда скользнула улыбка, он прикрыл глаза: - Я хочу стать осенними листьями и дождем, что напоминает о прошлом. - Что? - Иди сюда. Среди могил и лунного света брат с сестрой занимались любовью, и мир вокруг дышал покоем. Никто не смел потревожить их, прикоснуться к таинству, которое они творили среди надгробий. Страсть перемешалась с нежностью, и мир вокруг застыл – всего на одно краткое мгновение длинною в человеческую жизнь. - Я хочу, чтобы ты кое-что пообещала мне, - сказал Эдвард много после, когда они сидели, прислонившись спиной к надгробью, и обнимали друг друга. - Все, что угодно. - Когда меня не станет, ты уедешь в город. Ты умер поздней осенью, когда с севера дули промозглые ветры, а земля подернулась коркой льда. Я знала, что это случится. Видела, как ты слабел, как постепенно гасли глаза. Твои руки прикасались ко мне с прежней нежностью, но я знала, что это не продлиться долго. Ты умер во сне. Наверное, однажды у тебя просто не хватило сил на новый вздох, и ты отпустил эту жизнь, видя сны. Мне хочется верить, сейчас ты тоже среди них. Я проснулась, и не почувствовала твоего дыхания. Рядом со мной лежал ты, но это было уже пустой оболочкой. Я обняла тебя, уткнулась носом в грудь и не отпускала, пока тело не стало холодным. Но куда бы я не бежала, в скольких бы местах не бывала, меня всегда тянуло домой. Туда, где мы жили с тобой так много лет, где мы были счастливы, а осень вечна. И я снова здесь, снова перед тобой, и вряд ли у меня хватит сил уйти. Как бы ты не просил. Я провожу ладонью над черепами, не решаясь прикоснуться к прохладным и пыльным костям. Сюда я сложила нашу коллекцию после твоей смерти, и десятки черепов уныло смотрят на меня пустыми глазницами. Ни время, ни слой пыли не смогут стереть бледную красоту костей – ту красоту, которой так восхищались мы. На самом деле, только она вечна. Она и любовь. Взяв череп, который лежит перед всеми остальными, я бережно провожу кончиками пальцев по гладкой кости, изучаю изгибы рта и провалы глазниц. Ты сам желал этого, я знаю. Но после твоей смерти я не прибавила ни единого черепа к нашей коллекции. Мне казалось кощунственным нарушать ее совершенство после того, как исчез ты. Твое дыхание угасло, а вместе с ним и я. Пусть по твоему желанию я бросила дом со всем, что там оставалось. Но это была не я, а всего лишь пуста оболочка – именно она столько времени жила в городе, двигалась и дышала. Она, но не я. Та Мередит, которая когда-то жила в этом доме, умерла вместе с тобой. Бережно прижимая к себе твой череп, я спускаюсь вниз и выхожу из дома. Я иду к твоей могиле – к огромному дереву, под которым ты хотел бы лежать и после смерти. Я исполнила твою волю, оставив себе только череп, вычищенный от остатков плоти. Я бы никогда не смогла позволить ему быть кормом для червей. 6 Ты сам стал осенними листьями и дождем, что напоминает о прошлом. Над твоим телом выросли красные цветы, и я ревниво выдираю их все. Затем сажусь под деревом и, чувствуя на лице мелкую морось, достаю тонкий черный маркер. На твоих костях я записываю мелким почерком письмо тебе, письмо о любви с привкусом тлена. Может быть, кто-нибудь сумеет понять нас. Но не важно. Ничто больше не имеет значения, потому что я вернулась домой. Гладкая поверхность кости почти иссякла. Среди теней и воспоминаний сейчас я отложу череп в сторону. Взяв лопату, раскопаю твое рыхлое от времени тело и снова, как и когда-то прикоснусь к тебе. Я погружусь в липкие остатки твоей плоти, подниму револьвер к виску и выпущу последнюю пулю. Мы снова станем единым целым. Когда кровь высыхает, она превращается в багровую пыль, и ее уносит ветер… 7
