С. Гудзенко

Семен Гудзенко
Советский поэт-фронтовик (05 марта 1922 -12 февраля 1953) В 1939 г.
поступил в ИФЛИ и переехал в Москву. В 1941 г. добровольцем ушёл на
фронт, в 1942 был тяжело ранен. После ранения был фронтовым
корреспондентом. Первую книгу стихов выпустил в 1944 г. После окончания
Второй
мировой войны работал
корреспондентом
в
военной
газете....Гудзенко умер от старых ран. Последствия контузии, полученной на
фронте, медленно убивали его. По воспоминаниям Евгения Долматовского,
последние месяцы жизни поэта — это «новый подвиг, который по праву
можно поставить рядом с подвигом Николая Островского, Александра
Бойченко, Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий
о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком, солдатом
и строителем. У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о
недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость,
о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и
конечно, о стихах. В последние месяцы своей жизни Семен Гудзенко, уже не
могший писать сам, продиктовал три стихотворения, которые, несомненно
войдут в золотой фонд советской поэзии» (Семен Гудзенко, Избранное,
«Советский писатель», М., 1957 г.). Вдова поэта впоследствии стала женой
Константина Симонова
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
1945
Семен Гудзенко, Константин Симонов и их фронтовые друзья
***
Мы не от старости умрем,от старых ран умрем,
так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!
В нем горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принес сюда солдат,
вернувшийся с войны.
Он видел столько городов!
Старинных городов!
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.
Так почему же он молчит?..
Четвертый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.
А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там...
1946
АЛЕКСЕЙ ИВАНОВ
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Очерк
На ступенях магазин «Молодежный» сидел солдат-афганец, без ноги. Перед ним
лежала газета, на которую прохожие изредка бросали монеты, тут же водка и хлеб. Лицо
его краснело, но не от стыда. Рядом стоял невзрачный человек с непокрытой головой, в
потраченном молью пальто, с блокнотиком. «Это мой командир», - кивнул мне на него
афганец, когда я подошел. Командир читал вслух собственные стихи о войне, пытаясь
привлечь публику. Некоторые останавливались на минуту, давали деньги, да молча
отходили. Стихи были плохие. Поэт то слишком увлекался темой, отчего рифма совсем
пропадала, а повествование получалось сбивчивым, сумбурным, то наоборот вдруг ловил
какую-то рифму и простенький размер, и расходился до самозабвения, как частушечник.
Когда возникла небольшая пауза, и афганец принялся разливать в пластмассовые
стаканчики водку, я, неожиданно для себя, спросил, не хотят ли они послушать стихи
Семена Гудзенко, и начал негромко:
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом,
чисты.
Я читал все отчетливее, постепенно отдаваясь могучему потоку
слова, то с
наслаждением взлетая на гребне размера, то, с бесстрашием проваливаясь в пучину
исповеди солдата, чтобы снова подняться. Слово «вернемся» воин-поэт повторяет, как
заклинание: «А когда мы вернемся…», « когда мы вернемся, - а мы возвратимся с
победой…» Вижу по-детски восторженные глаза афганца; вижу, людей собирается
вокруг много, как на скандал. Может, это и есть мой катарсис? Почему именно здесь, на
улице, при всем честном народе я дотронулся до себя и вдруг взорвался? Почему сейчас,
когда все поздно менять, увидел, как велика взрывоопасная сила того дела, которым
занимался так неосторожно, бестрепетно. Смешно сознавать, что сейчас я в тысячу раз
больше имею отношение к литературе, чем, когда просиживал штаны в редакции,
выхолощенный, и уже никакой не писатель, обезвоженный интригами, как футболист
после двух дополнительных таймов.
Во мне вдруг закипала злость на газетку с милостыней, хлебом и водкой, на
безразличных прохожих, на то, что солдат Гудзенко молодым умер от ран. За то что у
нас весь город переполнен язвами и смрадом погибших людей, - имперским смрадом, а
беспризорников больше, чем после войны. И казахи, и узбеки, не только русские. Людей
скапливалось все больше, а слова выходили из меня уже свободно без усилий, сами по
себе, я даже мог теперь оглядеться по сторонам:
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
И могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, –
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты…
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты…
Когда я закончил, после последнего отчаянного «вернемся», на словах «… и ремесла
найдем для себя», у афганца задрожали плечи, он опустил голову и весь напрягся.
Комбат сразу как-то отрешенно стал смотреть по сторонам и вздыхать. Люди тотчас
разошлись, мелочи немного прибавилось, а трое выступавших сразу стали опять
незаметны. Зря я все это сделал, подумалось, опять влез не в свое дело. Может, правы они,
бегущие с каменными лицами вверх и вниз по лесенке, выносливее что ли? Афганец
посмотрел на меня почему-то виновато. Что он сейчас скажет? «Ты мне запиши это,
пожалуйста». Он достал блокнот, ручку, но я не стал писать, сказал, что это слишком
длинное стихотворение, почти поэма, лучше я отксерокопирую его с книги и принесу
завтра, живу в соседнем доме. На том и порешили. На следующий день этих двоих на
месте не было, и на другой тоже. Так они и лежат у меня эти отксерокопированные
листочки, вложенные в книгу Семена Гудзенко. Теперь я сожалею, что не переписал
прямо там, на ступенях, времени пожалел, хотя его навалом, так и надо было сделать.