«НОВЫЕ СТИХИ»

«НОВЫЕ СТИХИ»
Александр ВЕПРЁВ
…У каждого человека есть свое ощущение юности.
В этом мире юности может появиться даже то, чего никогда не было на самом деле. А возможно, и было, только
промелькнуло, как мелькают за окном вагона маленькие домишки то ли города, то ли деревни... И вдруг потом эти
домишки начинают заселяться жителями... Вырастают заборы, зацветают сады... И постепенно этот деревенский
городишко, один из многих, которых не счесть по всей России, уходит кривыми улочками в город твоей юности.
Я родился в Кирове (Вятка). В школьные годы семья переехала в Ижевск, и началась моя жизнь одновременно в двух
городах. Окончил Вятское художественное училище им. А.А. Рылова. Служил в авиации Черноморского флота.
Первые стихи были напечатаны в газете «Комсомолец Удмуртии», редактором которой был поэт Герасим Иванцов,
который по-отечески время от времени публиковал стихи начинающих поэтов. В Кирове на областном семинаре
молодых писателей в 1982 году моя первая книга стихов была рекомендована к изданию известными вятскими
поэтами. Несколько теплых слов о моем творчестве сказал тогда кировский поэт-фронтовик Овидий Любовиков. В
Ижевске после литературного семинара у народного поэта Удмуртии Олега Поскребышева стал участником IX
Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве (1989 г.).
Во время перестройки и крутых 90-х годов страна жила в другом измерении, поэтому после распада СССР с 1990 по
2006 год не печатался.
Сейчас, вроде, снова начинает возрождаться интерес к поэзии, звучат новые имена, и, конечно, жаль, что ушли из
жизни многие мастера слова, крупные деятели культуры, значение которых начинаешь понимать только сейчас.
С 2007 года публикуюсь в литературных сборниках, вышедших в Кирове, Ижевске, Нижнем Новгороде, Рязани, СанктПетербурге, Москве. Автор двух поэтических книг. Победитель Всероссийского литературного конкурса «Всенародная
поэзия России». В московском издательстве готовится к выходу новая книга стихов.
Александр ВЕПРЁВ
БИЛЛБОРД
/из Гете/
Вершины зданий
в тумане спят.
Плакат рекламный
горит опять...
В него глазеешь
из темноты...
Поверь, успеешь
блеснуть и Ты.
О РОДИНЕ
Что мне сказать о Родине своей?
Она вдали, она всегда прекрасна.
Там холода и зимнее ненастье,
но мне всегда на Родине теплей.
В Крыму опять зимой идут дожди…
А там, над Вяткой, вновь метут метели,
и огоньки окошек еле-еле
кому-то ночью светят впереди.
Мне хочется в тот крайний дом зайти,
где угощала нас старушка чаем,
попутчиков озябших и случайных,
и, как ни странно, сбившихся с пути.
И хочется услышать вновь про жизнь:
- А жизнь-держись горбатит понемногу, –
вздохнет старушка. – Ходим, слава Богу,
да топим печь… Попутчики, кажись?
- Попутчики…- И, в комнатку войдя,
сесть у окна, подуть в окно глухое:
там ночь бела. Там зимний леший ходит,
поземку белоснежную вертя.
Там воздух мерзлый инеем блестит
и от мороза елка задубела.
Старушка жизнь живет без передела и муж погиб, и сын ее, бандит.
- До кладбища зимой дороги нету,
оттает, – снова скажет, - по весне…
И снова спросит, как бы по секрету:
- А что там видно в темной белизне?
Там царство снега! В снежные чертоги
зверь-поезд, зверь-автобус не промчит…
И что с того, что на душе горчит
и далеки родимые пороги!
Ведь если говорить придется мне
о Родине от имени державы я вспомню бабкин дом святой и правый
и царство снега в темной белизне…
***
Дарья говорит о себе,
Клара говорит о себе,
если даже разговор о тряпье,
о любви, ерунде, курабье…
Все равно - о себе, о себе...
Виктор говорит о Дарье,
Федор говорит о Кларе...
Если даже разговор о драке,
о работе, вине, собаке,
о пирушке и похмельной гульбе,
все равно - о себе, о себе...
***
Где кружился легкий запах водки,
баянист давил на все лады,
каблуки летали и подметки,
и цвели за окнами сады.
А потом в садах той ночью гулкой,
где ночной шиповник опадал,
я с красивой девушкой-удмурткой
темными аллеями гулял.
Девушка о чем-то напевала
на своем удмуртском языке,
и косынка синяя сияла
в нежной, недоверчивой руке.
Издали задумчивой певунье
вторил одиноко плавный звук,
легкий, как над садом полнолунье,
ясный, как над речкой лунный круг.
То ли катерок гудел, плывя
по речному гулкому раздолью...
То ли баянист играл с любовью
девушке, поющей для меня.
Пой же, пой, удмурточка моя!
В той ночи все так же блещут лодки,
там шумят и плачут тополя,
и кружится легкий запах водки…
Пой же, пой, удмурточка моя!
КЛАША
Хозяйка печь тихонько разжигала,
светил в глазах усталых огонек,
и что она без мужа проживала,
мне было почему-то невдомек.
Немудрено. Не каждый разумеет
чужую незнакомую печаль.
На людях Клаша плакать не умеет
и черную не надевает шаль.
Как в предосенней мгле светлее дали,
так горе горькое светлеет на глазах.
И посветлели Клашины печали,
и растворились в суетных делах,
в заботах, в трудоднях, на сельских сходах
сошли на нет, как дым от папирос,
уплыли на последних пароходах,
умчались под железный стук колес.
Лишь самая пресветлая осталась
и светится предутренним огнем.
- Эй, Клаша, где ты заметалась?
- Иду, иду…- И полон света дом.
Скатеркой белой Клаша стол накроет
и радио поставит на окно…
И четверых детей своих накормит,
и гостя городского заодно.
***
Над полем лунным - светлая луна,
под небом лунным стелется дорога,
и тень от свежесметанного стога,
как в ясный день, отчетливо видна.
Я вышел в ночь, а ночь светлым-светла!
Такие вот пресветлые дела!
ОГОНЕК
Слетел последний лист на снежное жнивье.
Жаль, молодость пройдет и не вернуть ее, и не вернуть того, чем раньше дорожил,
кого любил и кем любим однажды был.
Давно ли зеленел за листиком листок,
давно ли шелестел осиновый лесок, а нынче пусто в нем…
Но вспыхнет, погоди,
как дальний огонек, печаль в твоей груди.
И вспомнишь молодой, крутой, беспечный нрав,
и девушку свою, и запах свежих трав…
И счастлив оттого, что памятью согрет,
как этим огоньком, светящим много лет.
СНЕЖНЫЙ ПИР
Сады белы и птицы ни гугу...
Такие дни печальные настали.
Давно ли здесь в осипшую пургу
ветра окоченелые свистали!
И мой сосед, притихший у окна
ухоженной гостиницы районной,
смотрел на вихрь метели беспокойной,
где кувыркалась пьяная луна.
И слышал он, качая головой,
не вой собак напуганных, бездомных,
не хохот ветра в переулках темных,
а снежный пир над белою землей.
Он был один, тот страстный,
снежный пир!
Он грохотал железом леденистым,
серебряным размахивал монистом...
И, наконец, затмил снегами мир!
Ни страха, ни тоски, - и никакой
другой стихии нет, - лишь ветер белый,
да снег летит, летит во все пределы,
метет, сверкая крошкой ледяной…
А мой сосед поднес себе огня
и закурил табак: - Вот это сила!
Не та, что нынче кружит над Россией...
И вновь затих у белого окна.
ПЛАТЬЕ
Копыловым
Дочка замуж выходила,
платье, что белее мела,
мать сама кроила, шила,
так как дочка не умела.
Платье лентой украшалось,
незатейливым узором...
Платье шить легко давалось,
платье пахло южным морем.
Словно волны, тонко-тонко
пели снежные оборки...
И отец молчал в сторонке,
притупляя взгляд свой зоркий.
Он прислушивался просто
к городскому околотку.
Вдруг к нему нагрянут гости:
- Доставай, Никола, водку!
Сам себе сказал он: «Хватит!
Их с порога надо выгнать!..
Потому что шьется платье…
Скоро дочка замуж выйдет».
И на облако порою
это платье походило,
только женскою рукою,
а не ветром шито было.
Ну а дочери казалось,
что весь вечер то и дело
мать за облако цеплялась,
а оно лететь хотело.
ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Это старая Вятка вселилась в меня,
деревянных домов дух жилищный вселила,
и я вспомнил соборов былых имена:
Александра, Андрея, Петра, Михаила…
И соседка вчера рассказала о том,
что наш дом, обнесенный непрочным забором,
пусть в подвале давно пахнет гнилью и льдом,
долговечнее стал белостенных соборов.
Оттого ли печально и радостно мне,
что такие же точно дома и домишки
образуют квартал в городской тишине,
деревенский квартал с городской телевышкой!
Здесь так много дворов и проулков моих,
каждым утром приветствую эту округу,
над которой вплетаются в снежный мотив
крики черных ворон и несутся по кругу.
И летит, и летит, и летит воронье
над ручьем рукотворным общественной бани,
над протокой летит, где полощут белье
в городских сапогах деревенские бабы.
И серебряный дым белоствольных берез,
словно дым заводской, упирается в небо…
Это старая Вятка вселилась в мороз,
в гроздь рябины вселилась и в светлую небыль!
Это древняя стать, предков каменный свет Тимофея, Марии, Ивана и Ксении…
И округи другой и обители нет,
где прощеное сходит с небес воскресенье.
И не верю, не верю, но знаю вполне,
не покажется это нелепым и странным,
если все перестроят однажды при мне
в этой чистой, как храм, стороне деревянной!
***
Я стоял у калитки, наш сад
наблюдая во тьме,
он казался мне диким,
никем неисхоженным лесом,
на костер походило окно
под железным навесом,
и летящие черные вороны чудились мне.
И тогда я калитку открыл,
и вошел в этот лес,
словно страх, заключенный во мне,
опровергнуть решился,
от напастей чужих, как от мира всего,
отрешился
и, не зная дороги, в растеньях
премудрых исчез.
И трава зашепталась, молчавшая
многие дни,
и болотные твари кругом в темноте
загалдели,
а вдали у костра, будто люди
лесные сидели,
а не просто темнели сухие коряги да пни.
Дух ли старых преданий над сходом
таежным витал
или дым от костра, разведенного
бомжевской чернью,
или поздний туман,
освещенный свеченьем вечерним,
меж деревьев огромные крылья
свои простирал?
Так я шел, окруженный живой
шелестящей стеной,
ожидая явления призраков
сказочной ночи...
И высокие звезды, как ящура
жадные очи,
не смыкая бессонные веки,
следили за мной.