ФРАНЦИЯ: ТРУДНАЯ ДОРОГА К МОДЕРНИЗАЦИИ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ
реклама
Елена Островская 80 ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ ________________________________________________________________________________________ Елена ОСТРОВСКАЯ ФРАНЦИЯ: ТРУДНАЯ ДОРОГА К МОДЕРНИЗАЦИИ За последние несколько лет особое внимание исследователей привлекает существенная специфика развития Франции, которую в целом можно определить как затруднения на пути к современному этапу модернизации. Эти трудности наблюдаются и в экономике, и в политической сфере. Конечно, понятно, что Франция входит в группу развитых индустриальных государств. Но, к сожалению, она не принадлежит к числу наиболее преуспевающих членов этой группы. По величине ВВП на душу населения Франция, одна из самых крупных держав Западной Европы, занимает сейчас 12-е место в ЕС-15, по производительности труда – 11-е, а на душу населения – 9-е. Она отстает и по темпу прогрессивных структурных сдвигов: в большинстве стран Запада, как крупных, так и малых, доля сферы услуг в ВВП к 2000 году достигла 68–72%, а во Франции она не превышает 62%. С начала 90-х годов динамика экономического роста здесь ниже средней по ЕС. По безработице с 90-х годов Франция имеет одно из первых мест в ЕС; этот показатель ни разу не упал ниже 8,5% (прогноз на 2003 год – 9,6%)1. Сложную ситуацию в политической жизни отразили президентские выборы 2002 года, особенностями которых стали, в частности, явное падение значимости традиционных партий и высокий процент электората, поддержавшего экстремистские движения. По результатам первого тура, наиболее показательного для анализа настроений избирателей, суммарный процент голосов за партии правого и левого центра, постоянно находящиеся у власти в послевоенный период, составил всего 48,7% (1981 г. – 72%). Зато удельный вес сторонников крайне правых и крайне левых достиг свыше 30%: почти 20% голосов получил Национальный фронт Ж.-М. Ле Пена и 11,2% – три троцкистские партии. Таким образом, несогласие с обычными для развитой страны социал-демократическим и неолиберальным вариантами социально-экономического развития выказали более трети голосующих французов; такой результат нельзя не счесть необычно высоким. Явным выражением неприятия модернизационных процессов стали гигантские волны забастовок, прокатившиеся по стране в 1995-м и весной 2003 года в связи с попытками реформирования пенсионной системы, а также систем образования и здравоохранения, давно не адекватных 1 Мировая экономика в цифрах.// Мировая экономика. Тенденции за 100 лет. М., 2003. ______________________________________________________________ © Островская Елена Петровна – кандидат экономических наук, старший научный сотрудник Центра европейских исследований ИМЭМО РАН. Франция: трудная дорога к модернизации 81 нынешнему состоянию социально-экономической сферы и измененных на Западе, кажется, везде, кроме Франции. Почему Франция так трудно и медленно адаптируется к современному этапу эволюции западного общества? Ответы на эти вопросы следует, на наш взгляд, искать в особенностях французских версий “человека экономического” и “человека политического” и в тех аспектах национальной истории, которые оказали основное влияние на их формирование. Небольшой экскурс в прошлое и обзор современной французской ситуации предварим следующим замечанием. В условиях рынка масштабы и темпы процесса хозяйственного развития не в последнюю очередь зависят от внеэкономического фактора: отношения нации к бизнесу и взгляда производителя на свою деятельность. Чем более уважаемой является хозяйственная деятельность в обществе, тем большее количество наиболее активных, мотивированных и обладающих необходимой квалификацией граждан посвящает ей себя. Чем больше в обществе предпринимателей вообще и особенно таких, кого Маркс называл “деятельными капиталистами”, а Вебер считал носителями “протестантской” трудовой этики и предпринимательского духа, чем активнее между ними конкуренция, тем быстрее развивается национальная экономика. Уважая своих бизнесменов, видя в них опору нации, общество допускает их к управлению страной и экономикой, делегирует в исполнительную и законодательную власть. Все это улучшает положение бизнеса и повышает его шансы в борьбе с внешними конкурентами. Укрепление позиций предпринимателей оборачивается ускорением общенационального хозяйственного развития. Противоположная ситуация наблюдается там, где предпринимательская деятельность непрестижна. Все описанные явления и процессы принимают обратный характер, что порождает и более медленный рост экономики. Другой внеэкономический фактор – политический аспект общественной жизни и его существенное воздействие на экономику, прежде всего через государственное регулирование. Складывающийся тип регулирования прямо определяется двумя параметрами: соотношением сил бизнеса и государства и умонастроениями, вырастающими из национальной традиции и из общего долгосрочного положения дел в социальноэкономической сфере. Взгляды и мнения электората институционализируются в национальные партийно-политические структуры, чьи программы реализуются с их приходом к власти в различные варианты государственной хозяйственной деятельности. Историческая традиция Из многочисленных исторических факторов, повлиявших на особенности формирования французских “homo politicus” и “homo economicus”, многие исследователи считают главными два, доставшихся в наследство от античности и Средневековья: тенденцию к доминированию государства в общественной жизни и католико-феодальное мировосприятие. Тенденция к доминированию государства в жизни общества унаследована от Древнего Рима. Его господство формально длилось 500 лет: Галлия, существовавшая на территории современной Франции, была завоевана легионами Юлия Цезаря в I веке н.э., а в V веке римлян сменили франки. Но они сохранили почти в неприкосновенности римские законы, которые были отменены лишь к X веку, и римский вариант администрации. Это тысячелетие не прошло даром: на протяжении всей истории во Франции наблюдалось постоянное стремление к централизации и максимальному укреплению королевской власти. Оно увенчалось превращением страны в эталон европейского абсолютизма. 82 Елена Островская Не все французское общество воспринимало идею примата государства положительно. Стремление положить конец абсолютизму и сословным привилегиям вызвало к жизни мощнейшее интеллектуальное протестное движение – Просвещение. Его сторонники, интеллектуалы третьего сословия, первыми в Европе более 200 лет назад устремились к свободе, равенству и братству, ломавшим социальные запреты и жесткую иерархию сословного общества. Радикальная смена режима в ходе Великой революции, ликвидировав сословия, не отменила доминирования государства: теории Ж.-Ж. Руссо и политическая практика якобинцев, также нацеленная на централизацию, обеспечили замену абсолютной власти монарха полновластием государства-нации. После революции власть сосредоточилась в руках социальных групп, которые традиционно выступали главными носителями идеи доминирования государства: мелкой буржуазии в союзе с дворянством. Вместе с тем сохранение примата государства и после 1789 года способствовало дальнейшему развитию протестных тенденций. Одновременно в части общественного сознания равенство преобразовывалось в эгалитаризм, создавая питательную среду для внедрения и распространения марксистской идеологии с ее уравнительно-распределительными лозунгами. Длительный раскол общества обусловил формирование двух основных черт французской политической культуры: двойственности, неоднородности общественного сознания и господства в нем “государственной идеи”. По поводу первой один из основателей французской политологии Ф. Гогель писал еще в 1946 году: “Избиратели могут голосовать за множество самых разнообразных партий, но в целом четко делятся на две большие партии: (существующего) порядка и изменений”1. Как будет показано ниже, до самого последнего времени эту точку зрения подтверждали события новейшей французской истории. Что касается доминирующих позиций государства, то совсем недавно французские социологи отмечали, что “во Франции …государство в глазах людей – высшая сила, обязанная вмешиваться во все аспекты жизни как верховный арбитр”2. Идеи, принципы, нормы, сложившиеся за века на базе двух названных черт французской политкультуры, глубоко внедрились в национальное политическое сознание. Это, с одной стороны, замедляет проникновение в него наиболее современных общественных проектов – модернизации и интеграции, с другой – определяет приверженность обширных групп населения крайне правым и левым утопиям, социально опасным и экономически неэффективным. Особенности формирования французского “экономического человека” также обусловлены старыми традициями. Завоевавшие Римскую Галлию франки первыми среди племен варваров еще в V веке заключили союз с римско-католической церковью. С тех пор и до Революции 1789–1793 годов Франция считалась старшей дочерью церкви, а ее короли титуловали себя Наихристианнейшими (в пику королям Испании, всего лишь Католическим и Христианским величествам). И после Революции существенная часть французов осталась ярыми и воинствующими приверженцами католицизма; еще в конце XIX века в ходе дела Дрейфуса спор монархистов и республиканцев был еще и спором клерикалов и антиклерикалов. Он расколол страну на два лагеря и едва не завершился гражданской войной3. Сейчас, хотя подавляющее большинство французов даже не посещает церковь, Цит.по Fox E. History in Geographic Perspective: The Other France. P., 1973. P. 6. Langlois P. La juste démocratie. P. 1995. P. 16. 3 Berstein S. La République sur le fil. P., 1998. 1 2 Франция: трудная дорога к модернизации 83 Франция все равно остается “социально католической” страной, где ценности и нормы католицизма глубоко укоренились в сознании и культуре. Среди этих ценностей и норм далеко не последнее место занимает неприятие богатства, денег, успеха, связанного с быстрым обогащением. (Католическая церковь признала легитимность денег и собственности лишь в 80-е годы ХХ века.) Католический вариант христианства, в противоположность протестантизму, практически исключает вероятность спасения души для богатых и расценивает бедность как благодать, деньги – как порождение и даже воплощение дьявола, богатство – как проклятие, богатого – как дурного, нечестного человека, нажившегося за счет или нещадной эксплуатации своих работников, или немилосердного обхождения с конкурентами. В католической традиции главным средством достижения Божьей благодати выступает милосердие, а стержневыми моментами являются коллективизм, поддержка социально слабых. Экономические отношения превращаются в одну из сфер “проявления милосердия”; “в экономической деятельности слабо просматривается экономическая цель”, а “производство и обмен товаров направлены не на рациональный поиск прибыли, а в значительной мере на поддержание и усиление дружеских связей”1. В этих условиях конкуренции нет места: связи хозяйственных субъектов фактически остаются патронско-клиентскими, строятся в значительной мере на взаимных услугах и т. п., то есть сохраняют личностную окраску. Еще в Средневековье, смешавшись с ценностями феодального общества, эти взгляды составили прочную основу мировоззрения, в рамках которого достойными уважения считались лишь дворяне и духовенство, не связанные напрямую с такой неприятной материей, как деньги, с производством и торговлей. Все виды деятельности, кроме возможных для дворян военной и государственной службы, ведения хозяйства в своем поместье (которое, однако, не должно было быть товарным), а также священнослужительства, были не просто непрестижными, но презираемыми. Не удивительно, что в таком моральном климате торговля и ремесла были далеки от процветания. Роль предпринимателя часто приходилось брать на себя государству, которое в основном и организовывало начатки промышленности (королевские мануфактуры). И это было понятно и привычно населению. Главенство государства во всех сферах общественной жизни, а значит, и в экономике, представлялось нормальным. Управляющий мануфактурой не был презренным “механиком”, он гордо числился государственным служащим. При этом королевские мануфактуры получали от государства все возможные привилегии; конкуренция с ними была практически невозможна, что также очень ограничивало развитие частного бизнеса. Накануне Революции 1789–1793 годов рыночные уклады (ремесло, торговля, мануфактуры) оставались малыми островками в море натурального хозяйства. Не было ни фабричной промышленности, ни, соответственно, промышленной буржуазии, способной заставить окружающих уважать себя, свой труд, свое положение и, следовательно, предложить обществу свою идеологию2. После Революции власть, за наимением крупной Нénaf M. L’Ethique catholique et l’esprit du non-capitalisme. Recherches. 2000. N 15. Р. 56–57. Парадоксальный на первый взгляд характер приведенного утверждения вполне подтверждается примером Франции. 2 Третье сословие требовало отмены сословных привилегий и предрассудков устами Фигаро – слуги, которому во французской литературной традиции полагалось быть умнее и хитрее господ. Почему именно слуги, а не честного ремесленника, не достойного негоцианта? Почему во французской драматургической и литературной традиции буржуа либо смешон, либо достоин презрения? Может быть, потому, что сами ремесленники и торговцы подсознательно себя не уважали? 1 Елена Островская 84 буржуазии, оказалась в руках все тех же городских торговцев и ремесленников, разбогатевшего крестьянства и в какой-то степени представителей мелкопоместного дворянства, позиции которого особенно укрепились после восстановления монархии в 1815 году. Новое общество в основном унаследовало идеологию от старого режима. Торговля и ремесло, перестав быть совершенно презираемыми занятиями, оставались все же менее почтенными, чем владение землей или государственная служба. Постепенно нарождавшаяся промышленная буржуазия проникалась идейными установками мелкого буржуа – консерватизмом, неприятием новшеств, отсутствием стремления к прибыли, боязнью конкуренции1. Предприятие расценивалось прежде всего с моральной точки зрения: как семейное достояние, которое следовало сохранять, чтобы удержаться на своей социальной ступени. Перед владельцем не ставилась задача его всемерного расширения, напротив, “скоробогачи” вызывали недоверие и нелюбовь. “Настоящий” промышленный капитализм, с его конкуренцией, прибыльностью как критерием эффективности, быстрым развитием, никак не вписывался в эти схемы. Во Франции XIX – первой трети XX веков, стране “ростовщического империализма”, стране мелких собственников и рантье, такой капитализм и его носители в основном отторгались и населением, и деловыми элитами. Время глубоких перемен в экономике После Второй мировой войны, в быстро менявшемся мире, французская экономика испытала настоятельную необходимость переориентации в индустриальном направлении. Но общество продолжало ощущать недоверие к предпринимателям, не считало их способными самостоятельно выполнить такую задачу. При поддержке широких масс ее решение взяло на себя государство, которое и выступало своего рода гарантом развития национальной экономики. Сразу после войны, в рамках политики дирижизма, значительная часть ведущих компаний тяжелой индустрии была национализирована; частными остались по преимуществу средние и мелкие фирмы, деятельность которых регулировалась государственными индикативными планами развития. В первое послевоенное 15-летие рынка, в традиционном понимании этого слова как поля столкновения конкурентов, во французской экономике практически не было. Частный сектор был огражден от конкуренции на внутреннем рынке сложившейся еще в начале века системой картелей, огосударствленные компании – своим монопольным положением; все вместе защищались от зарубежных соперников высокими импортными тарифами. Отношение общества к предпринимательству оставалось негативным, самих предпринимателей к конкуренции, – мягко говоря, крайне сдержанным. Конкуренция, ворвавшаяся на французский рынок с вхождением страны в ЕС, уничтожила таможенные барьеры и картельные перегородки и обнаружила существенное отставание национальной промышленности. Под ее воздействием частный бизнес был вынужден развиваться гораздо динамичнее. В сознании существенной части предпринимателей (особенно в промышленности, где конкуренция ощущалась особенно остро) наметился сдвиг: появилась склонность к экономической деятельности ради преумножения дохода, уменьшилось “бегство от риска”. Бизнес креп и, по мере усиления своих позиций, заставил государство отказаться от дирижизма, постепенно ликвидировать мелочную опеку в виде жесткого валютного и ценового контроля, детального планирования инвестиционных и производственных решений и т. п. Одновременно более соответствующей рыночной экономике стала деятельность ведущих государственных 1 Cм. подробно Бунин И.М. Буржуазия в современном французском обществе. М., 1978. Франция: трудная дорога к модернизации 85 компаний, где прекратилось бесконтрольное бюджетное финансирование, а инвестиционные программы стали строиться с учетом конкуренции по уровню издержек и изменений в спросе. Именно на этот период – с середины 60-х- середины 70-х годов – пришлось время наиболее динамичного развития французской экономики, быстрого роста прежде очень слабых на фоне конкурентов национальных компаний, ускоренных положительных сдвигов в основных народнохозяйственных структурах – производстве, занятости, экспорте. Существенно возросли уровень и качество жизни населения. Положительная тенденция роста, как известно, была прервана острейшим экономическим кризисом, спровоцированным глубокими внутри- и внешнеэкономическими причинами и подхлестнутым нефтяными шоками 1973 и 1981 годов. Для выхода из кризиса в начале-середине 80-х годов подавляющее большинство развитых стран перешло к неолиберализму, нацеленному на всемерную поддержку бизнеса при сокращении роли государства в экономике. Однако во Франции такой поворот не был совершен до 2002 года, да и сейчас правительство Ж.-П. Раффарэна производит его с большим трудом. На политических причинах данного явления мы остановимся ниже. Пока коснемся морального фактора. Сегодня, как и много лет назад, подавляющим большинством французов бизнес и конкуренция воспринимаются отрицательно. По-прежнему ценятся солидные семейные состояния, полученные в наследство. Нувориши встречаются в штыки; многие французы всерьез согласны с нашими бессмертными сатириками в том, что “все крупные современные состояния нажиты нечестным путем”. В стране немало чиновников, специализирующихся на доказательстве подобной нечестности; их постоянная “охота за черепами” вызывает в публике неподдельный интерес и пользуется поддержкой со стороны рядовых граждан. Крупные компании, даже национальные, не говоря уже о зарубежных, многим видятся как космополитические образования, которым подлинные интересы Франции безразличны и даже враждебны. Отсутствие симпатий к капитализму, его проявлениям и носителям характерно для всего общества и мало связано с политическими пристрастиями. Прибыль зачастую расценивается как результат жульничества и мошенничества, конкуренция – как нарушение сложившихся патерналистско-клиентских отношений предпринимателя с его заказчиками, поставщиками и даже наемной рабочей силой. В начале 1980-х годов известный журнал деловых кругов “Le Nouvel Economiste” отмечал: “Во Франции все без исключения, как левые, так и правые, одинаково испытывают недоверие к конкуренции”1. Против приведенной цитаты, казалось бы, говорит ее давность. Но вот датированное 1996 годом высказывание К. ван Мирта, экс-комиссара ЕС по вопросам конкуренции: “Французы проявляют отвращение к конкуренции и выстраивают против нее глухую оборону – своего рода новую линию Мажино”2. Французский журнал “Européen” не преминул отозваться о ван Мирте как о “социалисте, но либерале”3. При этом первое определение являлось знаком одобрения, а второе – порицания. Дело в том, что термин “неолиберализм” во французской обществоведческой литературе, а тем более в масс-медиа, почти не употребляется; вместо него используется слово “ультралиберализм” – всегда с негативным оттенком. Крупный французский бизнесмен отмечает в этой связи: “Во Франции, выступая в поддержку конкуренции, вы всегда оказываетесь ультралибералом; ведь у нас нет просто либерализма 1Le Nouvel Economiste.27 septembre 1982. P. 92. Ibid., 19 janvier 1996. P. 50. 3 Européen, 6 mai 1998. P. 14. 2 86 Елена Островская – только ультра-либерализм”1. В национальном сознании “ультралиберализм” сопряжен с “диким капитализмом” англо-саксонского образца, который еще Де Голль, наряду с “опасным коммунизмом” советского типа в свое время считал неподходящим для Франции. Сегодня общая логика эволюции рыночной модели, процессы глобализации в экономической сфере, западноевропейская интеграция – все это заставляет французов принять правила игры столь нелюбимых ими “ультралиберализма” и “неокапитализма” и адаптироваться к ним. Но общественное мнение продолжает этому противиться. Каких только бед не видят от обострения конкуренции, каких зол от нее не ждут! “Коммерциализации” всех сфер человеческой жизни… уничтожения духовного мира под железной пятой мира материального… утраты всех социальных завоеваний… резкого усиления социального неравенства и ущемления прав бедняков… и т. д. Антиконкурентное поведение нормально для французских экономических акторов: от крупных банков, которые разоряются на “дружеских” кредитах, а попытка “недружественного” поглощения (вполне обычная биржевая практика в других странах) вызывает в их среде сильнейший скандал – до парижских таксистов, которые, на фоне нехватки такси в городе, образовали корпорацию и практически закрыли в нее доступ для новых членов2. Французское руководство постоянно высказывается против мер по усилению конкуренции в рамках ЕС и ВТО, всячески тормозит их принятие и применение. Так, Франция всячески противилась принятию новых членов в ЕС, поскольку это грозит сокращением субсидирования ее сельского хозяйства; столь же активно и по тем же причинам она выступает в ходе переговоров между ЕС и ВТО. Недавно приватизированные государственные компании с большим трудом привыкают к рыночным условиям (как, например, “Франс-Телеком”). Естественные монополии “Газ де Франс” и “Электрисите де Франс” с момента либерализации рынков стран ЕС предприняли на них настоящую атаку, резко улучшив свои конкурентные позиции; это особенно касалось ЭдФ, превратившейся во вторую электроэнергетическую компанию мира и первую – Европы. В то же время при попустительстве государства они делали все, чтобы не пускать соперников на французский рынок и продолжать действовать в неконкурентных условиях. Не помогало даже неоднократное вмешательство Еврокомиссии, и только смена правительства в 2002 году способствовала изменению ситуации. Крайне медленно открываются для конкуренции такие сектора французской экономики, как транспорт, связь (почтовая), социальное страхование по болезни (отсутствует возможность выбора страховщика); в банковской сфере практически невозможно разорение ведущих кредитно-финансовых институтов (как это случилось с английским “Барингсом”, но не случилось – с “Креди Лионнэ”). В розничной торговле закон 1996 года (кстати, предложенный Ж.-П. Раффарэном, тогда министром торговли) накладывает серьезные административные ограничения на создание супермаркетов, поскольку это “ущемляет интересы мелких предприятий отрасли”. Таких примеров все еще множество. Конкуренция – не единственное проявление “дикого капитализма”, которого опасаются. Столь же негативно относятся многие французы к другим аспектам “англо-саксонской хозяйственной модели”: определяющей роли акционера и приоритету клиента перед наемным рабочим. Во Франции, в отличие от США и Великобритании, а теперь даже и от ФРГ, среди держателей акций практически нет мелких акционеров3. Идея извлечения дохода таким способом представляется многим непривлекательной, даже аморальной. Сapital, juillet 1998. P. 7. Guillaume Th. L’Economie française à l’aube du XXI siècle. P. 2002. 3 Tinard Y. L’Exception française: pourquoi? P. 2001. 1 2 Франция: трудная дорога к модернизации 87 Характерно в этом отношении мнение Л. Жоспэна, который, занимая пост премьерминистра, заявил в ООН: “Мы не для того отказались от идеи господства пролетариата, чтобы получить господство акционариата!”1. Вполне серьезно высказывается даже мнение, что господство акционариата подрывает гражданские права и свободы: “В мире англосаксонского либерализма, главным стержнем и опорой которого является биржа, акционер имеет все права, гражданин – никаких”, – вполне серьезно утверждают французские экономисты2. В соответствии с французской предпринимательской этикой, предприятие создается и существует для того, чтобы обеспечивать людей работой. Предприятие – для персонала, а вовсе не для удовлетворения спроса и потребностей клиентов, не для извлечения прибыли и не для прочих “ультралиберальных” целей3. Правда, данный тезис плохо сочетается с социальной историей и практикой: в Европе мало стран, где бы предприниматели с таким трудом шли на уступки лицам наемного труда, как во Франции. В подобной этике, может быть далекой от реальных отношений, хорошо различима проекция уже упоминавшихся “патронско-клиентских”, патерналистских социальных отношений на экономическую сферу. Учитывая все эти настроения, совсем не удивительно поведение французского электората перед лицом наступления “дикого капитализма” и “ультралиберализма” в последнее двадцатилетие ушедшего века. Политическая чехарда и варианты экономической политики. Специфической чертой политической жизни Франции в последние два столетия является постоянное противоборство сторонников “порядка” и приверженцев “изменений”. По отношению друг к другу они всегда занимали непримиримые позиции, настаивая на внедрении в жизнь диаметрально противоположных вариантов социального или хотя бы политического устройства. Носители взаимно неприемлемых идей, политические партии, сталкивались сами и сталкивали своих сторонников в своего рода скрытой гражданской войне, чреватой частыми и сильными общественными потрясениями. Во французской новой и новейшей истории насчитывается не менее десяти таких потрясений, тогда как в английской, немецкой, российской – не более двух-трех4. Одной из основных проблем, вызывавших сражения сторонников “порядка” и поборников “изменений”, был вопрос: кому должны принадлежать произведенные блага, предпринимателю или производителю, и, следовательно, должен ли общественный строй быть капиталистическим или социалистическим (коммунистическим)? Сторонниками “изменений” в данном случае выступали широкие слои общества; настроения которых питались стремлением к социальной справедливости, основанной в значительной мере на обостренной нелюбви к богатым, на эгалитаризме, солидарности (прежде всего классовой) и вере в сильное государство. Эти слои еще на рубеже XIX–XX веков оформились в мощные массовые движения – социалистическую и коммунистическую партии. Им удалось прийти к власти во Франции еще накануне Второй мировой войны (правительство Народного фронта, июнь 1936 – февраль1937 годов), затем неоднократно находиться в составе высших исполнительных органов в первое послевоенное десятилетие. Однако с Le Monde 22 septembre 1999. Р. 3. Labarde P., Marris B. La Bourse et la vie. P. 2000. 3 Politique générale de l``Entreprise : stratégie, structure, décision, identité. P., 1997. 4 Meny P., Surel Y. Politiques comparées : les démocraties. P., 1996; Les cultures politiques en France.P.,1999; Sirinelli P. Aux marges de la République.P. 2001 e.a. 1 2 88 Елена Островская 1958-го по 1981 год власть во Франции принадлежала правоцентристам; левые были вынуждены уйти в глубокую оппозицию. Длительный отрыв от реальной экономической ситуации и сохранение левыми верности марксистской теории (в чем их активно поддерживал массовый избиратель) обусловили создание ими в начале 1970-х годов долгосрочной единой программы “Изменить жизнь”, предусматривавшей “разрыв с капитализмом”, прежде всего “ликвидацию предпринимателя и прибылей”, широкомасштабные национализации, введение демократического планирования, активное перераспределение национального дохода в пользу “обездоленных” и т. п.1 С этой программой, удивительной для развитой западной страны конца ХХ века, объединившиеся социалисты и коммунисты выступили и на президентских и парламентских выборах 1981 года. И одержали победу: 52% электората, недовольного продолжавшимися с середины 70-х годов безуспешными попытками правых улучшить положение дел путем политики “жесткой экономии”, проголосовали за единого кандидата левых Ф. Миттерана. Левые получили большинство и в парламенте. Однако применение на практике марксистских рецептов оказалось неэффективным. Широкомасштабные национализации дезорганизовали работу огосударствленных компаний; крупный частный бизнес стал массово переносить производство за рубеж. Существенно увеличилась безработица, резко возрос бюджетный дефицит, продолжалось падение темпов экономического роста… Ухудшение макроэкономической и социальной ситуации заставило левых на практике отказаться от своей программы и прибегнуть к той же макроэкономической политике, что и их правые оппоненты: начать постепенную денационализацию и перейти к “жесткой экономии”. В начале 90-х годов изменилась и теоретическая база деятельности левых. Из новой программы социалистов, принятой в 1991 году, были исключены наиболее резкие лозунги (они назывались выше). Их сменило признание необходимости адаптации к рынку, его законам и действующим лицам, дополненное довольно сдержанными призывами к “трансформации общества в условиях смешанной экономики” Из всех радикальных установок осталась лишь одна: “Платить должны богатые”; это означало, что желаемые трансформации общества должны осуществляться через перераспределение национального дохода. Все это было чревато потерей электоральной базы. Многие сочли, что налицо явный сдвиг к правоцентристской платформе, означающий отрицание самой сути социализма. Избиратель оказался дезориентированным. Это положение, по-видимому, сохраняется и сегодня. Газета “Le Monde”, освещая президентские выборы 2002 года, отмечала, что до середины 80-х годов “возможность выбора для избирателя облегчалась предложением справа и слева диаметрально противоположных идеологий, абсолютно разных моделей общественного устройства. Но как сделать выбор сегодня, когда дело касается всего лишь разных способов управления экономикой?”2. Вынужденное “поправение” социалистов вызвало отток электората, сохранившего приверженность своим традиционно левым взглядам. Резкое сокращение численности избирателей наблюдалось и у французских коммунистов. Успешное экономическое развитие 60-х – начала 70-х годов доказало многим, что в развитой стране существенного улучшения положения трудящихся можно добиться и без радикальной смены политического режима. Кроме того, ФКП, всегда имевшая “особые отношения” с КПСС и во всем ее поддерживавшая, в годы перестройки и 1 2 Lévèque P. Histoire des forces politiques en France de 1940 à nos jours. P., 1997. Vol.3. Р. 173. Le Monde 29 April 2002. P. II. Франция: трудная дорога к модернизации 89 гласности “…пала жертвой верности…угнетательской, стремящейся к мировому господству и экономически неэффективной тоталитарной системе”1. В целом за 1981–2002 годы процент голосов, подаваемых за ФСП и ФКП, сократился с 37 до 21%. Но не увеличилась и доля тех французов, которые голосуют за правоцентристов. Основная правоцентристская партия – продолжательница традиций голлизма Объединение в поддержку республики, ОПР (ныне Союз за объединение народа, СОН), все это время стабильно получала 20–22% голосов. Как известно, идейная основа голлизма – тезис о мессианской роли в жизни человечества, которая отведена Франции самой историей 2. Реализовать ее можно было, по мнению голлистов, при сохранении Францией роли великой политической державы. Оборотной стороной концепции “величия” выступал тезис об “особости”: миссия Франции виделась в том, чтобы занимать особое положение между двумя блоками, Восточным и Западным. В этих построениях все базировалось на отрицании: антиатлантизм сочетался с антисоветизмом, а антимарксизм – со своеобразным антикапитализмом. Время и масштабные перемены нанесли этим идеям урон. Антиатлантизм стал смягчаться еще с уходом де Голля из политики; в те же годы выявилась и неэффективность “особого пути” в экономике, заставив правых отказаться от столь милого многим доминирования в ней государства. Спрос на антимарксизм и антисоветизм упал на рубеже 80–90-х годов. Разрушение идеологического фундамента и всеобщий переход Запада к неолиберализму обусловили и соответствующий разворот ОПР. В ее программных установках отводится больше места экономическим целям; бизнес стал рассматриваться если не как главное действующее лицо хозяйственных отношений, то, по крайней мере, как равноправный партнер государства. Новшества получили широкое распространение среди теоретиков и руководства партии. Но массовый избиратель их не воспринял и не поддержал. По мнению некоторых обозревателей, электоральные поражения неоголлистов в 80-е годы были связаны именно с их увлечением неолиберализмом. В результате всех этих обстоятельств и непростой экономической обстановки последнего 20-летия, определенная часть избирателей утратила обычные ориентиры. Это было чревато политической чехардой: преобладание социалистов в обеих ветвях власти имело место лишь дважды: в 1981–1986 и 1988–1993 годах. В остальное время их полномочия ограничивались либо исполнительной, либо законодательной властью, что приводило к “сосуществованию” либо левого президента с правыми правительствами (1986–1988, 1993–1995 гг.), либо правого президента с левым правительством (1997–2002 гг.) В 1995–1997 годах власть целиком находилась в руках правоцентристов; она вернулась к ним и в 2002-м. Таким образом, каждые 3–4 года у руля правления в основном оказывались носители прямо противоположных концепций экономического развития, вступавшие в открытые противостояния по важнейшим вопросам хозяйственной политики. Ни у правых, ни у левых не хватало времени для долговременного претворения в жизнь своих программ. Но все-таки левые руководили правительством в общей сложности дольше. Их неуклонное стремление к перераспределению, и давно ставшая анахронизмом опора на кейнсианские методы экономической политики (стимулирование спроса) обусловили то обстоятельство, что уровень налогообложения бизнеса во Франции к 2002 году был едва ли не самым высоким в ЕС, рынок труда – одним из наименее гибких и зарегулированных. Французские предприятия, в отличие от своих зарубежных конкурентов, развивались скорее не благодаря, а вопреки социально-экономической деятельности государства, что не 1 2 Baudouin J. Le déclin du PCF. Regards sur l'actualité. 1991. N 170. P. 94. Sirinelli J.-Fr.(dir). Histoire des droites en France. P. 1992. Елена Островская 90 могло не отразиться отрицательно на основных макроэкономических показателях – темпах роста, важнейших структурных сдвигах, уровне производительности труда. Особенно тяжелая ситуация с безработицей, с ростом которой не в состоянии справиться ни одна из правящих партий. Сплав своеобразной политической культуры и замедления экономического развития обусловил появление достаточно широких масс населения, которые видят причины своих бед в наличии врага: классового, буржуазии (ультралевые, троцкистские партии) или расового, имигрантов (ультраправые, прежде всего Национальный фронт). Идеология “леваков” в общем сводится к известным тезисам “Отобрать и разделить” и “Долой буржуев!”; обозреватель английской “The Financial Times”, прослушав предвыборное выступление Арлетт Лагюйер, главы партии “Рабочая сила”, отмечал: “Это было потрясающее путешествие во времени. Я оказался в Петрограде 1917 года”1. Крайне правые сосредоточены на иммиграционно-интеграционных проблемах. Они объясняют долгосрочные экономические трудности “наплывом иммигрантов, которые оккупировали рабочие места и получают основную часть социальных выплат”, а также “заговором брюссельских технократов”, которым безразличны или враждебны интересы Франции. * * * Таким образом, в современной Франции сложилось удивительное положение: неолиберализм и интеграция имеют так мало сторонников, что “партия изменений” вокруг них не складывается. В частности, представитель единственной партии, провозглашающей неолиберальные взгляды, – Либеральных демократов – получил на президентских выборах 2002 года всего 3–3,5%, сторонники проинтеграционного Союза за демократию – 7,8%. Эти проекты “не проходят” во Франции как малоприемлемые для основной массы избирателей. “Франция – антилиберальная страна, – писал совсем недавно политолог Р. Рошфор, – причина крайне проста: элементы французской политкультуры – республиканский антиклерикализм, радикальный марксизм, христианский социализм – прямо противоположны либерализму”2. Наоборот, значительный сегмент избирателей выдвигает альтернативу альтернативе: хочет перемен, но понимает их как движение не вперед, а назад. Недаром с таким трудом принимает сейчас общество реформы в социальной сфере и налогообложении, проводимые правительством Ж.-П. Раффарэна. ____________________________________________ 1 2 Цит. по Le Monde 6 Mars 2002. P. 17. Le Nouvel Economiste. 03 Mai 2002. P. 27.
