Страхи обывателей российской провинции в годы Первой

А.Ю. Гулидов, г. Шуя
Страхи обывателей российской провинции в годы Первой мировой войны
Все более и более странные химерические страхи начинают мучить провинциальных обывателей в начале XX в.,
когда привычная среда обитания начинает стремительно меняться. Окончательно расстройство в умы россиян вносит
мировая война с сопутствующими ей военными страхами. Интересно сопоставить силу и распространенность боязни
чего-либо с реальной его опасностью для здоровья, благосостояния или жизни самого человека, а также последствия
существования общества под диктатом этого страха, изучить природу страха, причины его возникновения. Для этого
проще всего воспользоваться материалами прессы, которая как зеркало отражает стремления, надежды и страхи
общества. И вот какую картину рисуют Владимирские "Губернские" и "Епархиальные" ведомости", а также "Русские
ведомости" выпуска 1914-1917 гг.
На первый план с началом войны выступают, прежде всего, экономические трудности, которые в той или иной
степени затрагивают всех жителей империи. В конце лета 1914 г. повсюду начинается бурный рост цен, провоцируемый
не столько объективными причинами, сколько страхом покупателя не получить товар, страхом продавца не дополучить
сверхприбыль. Характерный пример – в Москве летом 1914 г. в связи с наплывом семей призывников стоимость аренды
жилья составляла в среднем 2 руб. в месяц за комнату против 1-1,2 руб. до начала призыва. По окончании сбора запаса
(к началу осени) желающих снять жилье стало гораздо меньше, однако цена упала только на 12% 1. С этого периода в
Москве начинается долгая и безуспешная кампания администрации по регулированию цен на жилье, которые только все
продолжали возрастать, никак не желая соответствовать представлению властей и общества о "справедливой цене";
подобное происходит и с ценами на жилье в прочих губернских городах. Что касается продовольственного рынка, то тут
начинается паника населения, скупающего все товары в огромных количествах – начиная от спичек и кончая водкой (в
преддверии ожидаемого "сухого закона"), и сопутствующая ей спекуляция. Нормируются цены на все: калоши,
касторовое масло, квашеную капусту… наряду с реально необходимой нормировкой цен на хлеб, мясо, соль. Тем не
менее, даже калошами и квашеной капустой готовы "спекулировать". Газеты рапортуют об аресте того или иного
спекулянта самым невероятным товаром. Правительство грозит введением карточной системы (действительно
введенной на ряд товаров осенью 1916 г.). Но граждане готовы покупать по завышенным ценам, лишь бы не остаться в
будущем без ненужного сейчас товара. Власти своими порой совершенно необъяснимыми действиями только ухудшают
ситуацию. Например, осенью 1915 г. во Владимире начали реквизировать квашеную капусту, и, изъяв около сотни
бочек, задумались, что делать с товаром. Рынок логично ответил повышением цен на 50-60% и бешеным спросом2. На
этой почве возникает другой реальный страх – страх реквизиций, вполне оправданный действиями администрации.
Любой привезенный на продажу товар мог быть отобран по бросовой цене на "нужды страны и армии", поэтому важно
было как можно быстрее продать и как можно больше успеть заработать, пока на рынок не пришли чиновники с
предписанием изъять товар. Если реквизиция происходила в сельской местности, то ситуация напоминала период
возникновения колхозов. Крестьяне начинали резать скот и быстро проедать запасы продовольствия, чтобы они не
достались "фуражирам". Зачастую причиной массового забоя скота становились только слухи о будущих реквизициях
или полемика в местной прессе о необходимости изъятия излишков продовольствия. Порою нездоровой ажиотаж и
слухи о дефиците товара (перерастающие в реальный дефицит) создаются на ровном месте. Весной 1916 года по Москве
разносится слух о том, что сливочное масло изымается из свободной продажи и переводится в разряд товаров по
карточкам. В результате в мае 1916 г. наблюдается реальная нехватка сливочного масла, цены повышаются в 3-4 раза,
газеты сообщают о страшных давках на рынке, а в это же время на товарных станциях просто не успевают разгрузить 60
вагонов-холодильников со сливочным маслом из Сибири3. И такая ситуация повсюду: реальный дефицит накладывается
на слухи о прекращении подвоза товара, реквизиции и нормировку цен и дает катастрофическую ситуацию.
Но не только роста цен, дефицита и реквизиций начинает бояться обыватель. Перед жителями центральных областей
России встают пугала опасных иноземцев вообще и немцев, в частности. Деятельность властей здесь также носила
негативный оттенок, только подогревая в обществе антинемецкую истерию. Больше всего обыватели опасались
диверсантов и шпионов, которых могли опознать в лице любого странно ведущего себя человека. Как бы в
подтверждение разгоревшейся охоте на немцев был издан ряд указов, согласно которым запрещалось использование
немецкого языка, как для устного, так и для письменного общения, для чтения лекций в гимназиях и университетах.
Нарушителей ждало административное или даже уголовное преследование. Вполне понятно, что жертвами народного
страха становились прежде всего этнические немцы, вне зависимости от гражданства, особенно если они плохо
говорили по-русски. Однако, и представители других стран, в том числе стран-союзников не могли чувствовать себя в
безопасности, ведь для русского человека слово "немец" очень долго обозначало иностранца вообще. Более того,
абсолютно любой гражданин мог быть заподозрен в шпионаже и подвергнут суровой расправе. Так, в Санкт-Петербурге
в январе 1915 г. была схвачена толпой и чуть не убита мещанка, русская по происхождению, провожавшая своего внука
в гимназию, ее посчитали шпионкой, похищавшей детей4. Из данного эпизода и множества подобных видно, что
представление о роде вредоносной деятельности немецких шпионов было самое расплывчатое. Немцы воровали детей,
травили скот и воду в колодцах, готовили взрывы на фабриках и железных дорогах, бунтовали народ и т.д. На этой
почве формируется ряд устойчивых страхов: боязнь немецких слов (а также русской лексики, связанной со словами
немец, немецкий, Германия), немецких фамилий, аэропланов, радиоантенн. Боязнь немецких слов и фамилий вылилась в
массовые заявления с просьбами о смене фамилий и имен, изменении названий фирм и обществ (например, из
"общества изучения немецкой литературы" в "общество любителей русской литературы"), а также увольнении граждан,
носящих немецкую или похожую на немецкую фамилии. Особенно тяжело в подобных условиях, тем более в начальный
период войны, в условиях "ура-патриотизма" приходилось этническим немцам и венграм. Статистика самоубийств
впечатляет. Не проходило и дня, чтобы не находили в уборной вокзала, в меблированных номерах повесившегося или
отравившегося человека, о чем рапортовали газеты. Самое печальное то, что страх выливался в ненависть, погромы
немецких поселений и даже убийства. Дополнительно прессой подогревался страх перед "варварами-германцами",
способными на любую жестокость, как у себя на родине, так и в странах, где они проживают.
Жертвами боязни аэропланов и радиоантенн могли стать очень малочисленные группы авиаторов и
радиолюбителей. Характерен эпизод в Томске. С началом войны жители губернии стали утверждать, что над их
головами начали летать по ночам немецкие самолеты (это за тысячи километров от границы), в центральную прессу
даже попало письмо с просьбой "прекратить вражеские поползновения". Поэтому когда в одной из деревень случайно
совершил вынужденную посадку русский "любитель воздухоплавания", то только отвага случайно гостившего в деревне
пристава спасла летчика от расправы5. Что касается радиолюбителей, то они тоже оказывались в опасном положении.
Владельца "слишком длинной", по мнению обывателя антенны, могли заподозрить в шпионаже. Петербуржский
градоначальник, словно подливая масло в огонь, определил максимально допустимый размер радиоантенны для
частного лица6. На нарушителей просили доносить "куда следует", подставляя под удар народного гнева. Один житель
пригородов Гатчины таким образом лишился сарая с радиооборудованием, который сожгли бдительные граждане 7. А
"Владимирские губернские ведомости" описывают некоего полицмейстера, который проверяет громоотводы на предмет
присоединения радио8.
Другой социальной группой, которая оказалась предметом страхов и преследований со стороны обывателей в
условиях начинающейся войны, стали, как ни странно, китайцы. Правда, это касается в основном центральных регионов
и, в особенности, Москвы. Буквально в первые месяцы войны издается постановление, согласно которому все
подданные Китая и (интересная формулировка) "подозрительные лица китайского происхождения" должны быть
немедленно выселены из губернских городов России9. Пресса также начинает кампанию по разжиганию национальной
розни, публикуя статьи о жизни китайских общин, представляемых как сборища бандитов и предателей, способных
продаться любому врагу. Вполне понятно, что пресса выражает настроение общества в отношении китайских диаспор.
Причина подобного явления проста. Точно так же Франция и Англия с началом войны избавлялись от "подозрительных"
социальных и этнических групп. Только там это были уголовники и цыгане. В императорской России же китайцы
находились в положении современных выходцев из стран СНГ, выполняющих самую тяжелую и низкооплачиваемую
работу в крупнейших городах страны. Значительная часть московских дворников и грузчиков была китайцами. Только в
отличие от современных "gastarbeiter", китайские диаспоры отличались внутренним единством, замкнутостью и
сохранением традиционного уклада жизни даже за рубежом. Замкнутые, необщительные люди, занимающиеся черной
работой, вызывали недоумение, страх, подогреваемый прессой.
С началом мировой войны у российского обывателя возникает ряд устойчивых страхов. Страх побуждает к
действиям, призванным преодолеть этот страх. К наиболее активным действиям ведут страхи экономического
характера. В дополнение к общему расстройству промышленности и сельского хозяйства сражающейся страны
возникают созданные паникой населения искусственные рост цен, дефицит товаров. Страх перед иностранцами и
чужаками вносит в условиях большой войны дополнительную сумятицу, приводит к антинемецкой истерии, внутренним
конфликтам – ведь до 3-4% жителей центральных губерний были выходцами из Германии, обрусевшими немцами; они
становились жертвами обывательских страхов и преследовались властями. Справедливость требует однако заметить, что
враг побежденный, сдавшийся не вызывал страха и сопутствующей ему агрессии. Поэтому, несмотря на то, что
существует множество свидетельств о погромах в немецких поселениях на территории России, единичны факты
расправы над пленными солдатами и офицерами. Наоборот, зачастую они находились в лучшем положении, чем немцы
с российским гражданством. Пленные могли спокойно устраиваться на работу по специальности в том месте, где
находился лагерь, лишь отмечаясь у коменданта вечером, и спокойно разгуливать по городу (например, по Владимиру,
что, кстати, очень возмущало владимирских журналистов, но не беспокоило обывателей) 10. Они легко заменяли
конторщиков, инженеров и слесарей, ушедших на войну. При подобном благожелательном отношении тем более
становится странным страх обывателя (в основном, правда, деревенского) перед беженцами из западных губерний,
перерастающий в прямую агрессию и погромы переселенческих "поездов". Архиепископ Владимирский и Суздальский
Алексей вынужден был даже организовать проведение силами епархии выездных чтений против ксенофобии11.
Очевидно, что пленные немцы, венгры, чехи воспринимались как странные, неопасные чужаки, а братья-славяне с
западных губерний, очень похожие на обывателя центральных областей, но имеющие отличия в обычаях, речи,
культуре, воспринимались как чужаки опасные, способные занять чужое место и вытеснить коренное население.
Примечания: 1 Русские ведомости. 1914. 14 сентября. 2 ВГВ. 1915. 9 октября. 3 Русские ведомости. 1916. 16 августа. 4 Там же. 1916. 19
мая. 5 Там же. 1914. 23 августа. 6 Там же. 1916. 3 марта. 7 Там же. 1916. 26 августа. 8 Там же. 1915. 25 июля. 9 Там же. 1914. 4 сентября. 10
ВЕВ. 1916. 30 ноября. 11 ВЕВ. 1916. 17 апреля; ГАИО. Ф. 2, Оп. 2, Д. 714, Л. 426. 12 ВЕВ. 1916. 30 ноября.