Это очень больно
реклама
Улень / Стена Один человек перед сном гулял вокруг своего дома. Частенько, особенно осенью, когда моросил дождик, он задумывался о бесконечности круговых движений. Этот человек не был ни математиком, ни физиком. Бесконечность представлялась ему стандартизированной лежачей восьмёркой, рождающей ассоциации с видеоклипом дурноватой певицы. Жизнь этого человека была размеренной, как тихие шаги вокруг дома. Ещё этот человек тайно гордился тем, что читает разные книги и смотрит фильмы. После прочтения каждой книги он довольно улыбался, ещё раз мысленно проговаривал про себя имя автора и название, освежал про себя сюжет, и откладывал книгу в сторону с неким облегчением. Человек считал себя интеллигентом – он носил пиджак и галстук не только на работу и мог гневно посмотреть на любого, кто громко произнёс «на хуя эта пизда нам нужна?» Также он со своей женой очень любили смотреть интеллектуальные игры. Пару раз он правильно справился со сложным заданием в телевикторине и сожалел только об одном – его не видели в этот момент сослуживцы. В один распрекрасный вечер ему захотелось оторваться от привычного маршрута и пойти прогуляться вокруг стены рядом располагающегося завода. Раньше этот завод работал на оборонную промышленность, а сейчас никто не знал, что производят за этой стеной. Если отойти от стены примерно на пятьдесят шагов, то можно было увидеть грязные и местами разбитые окна последнего этажа одинокого здания. Кроме него, на огромной территории ничего не было, кроме бесчисленного множества гигантских железных распорок, железных швеллеров и конструкций, напоминающих подъёмный кран. По крайней мере, так говорили мальчишки, которые лазали на территорию завода. Иногда, жители близлежащих домов слышали, как за стеной раздаются неразборчивые фразы, произносимые в громкоговоритель. Был прохладный летний вечер, когда человек, борясь с зябкой слабостью, глубоко вдыхая в себя воздух, прошёл уже довольно много, но никаких признаков окончания или какогото поворота стены не было. Человек вновь подумал о бесконечности и от этого почувствовал себя если не философом, то глубоко мыслящим человеком. Он заметил про себя, что когда придёт домой, как бы он не хотел спать, обязательно прочитает три страницы философского словаря. Чтение этой книги давалось ему с трудом, он часто путал термины и авторов трудов, но всё же это было лучше, чем читать эти сами работы, в которых всё размыто и не понятно. Но всё же можно было для ознакомления взять в местной библиотеке запылённую книжку Гегеля и прочитать из неё пять страниц. Человек любил перечитывать в философском словаре места «про Гегеля». Он приветствовал их, как старых знакомых вскидыванием бровей и повышенной внимательностью. Человек прошёл ещё сто шагов и с возмущением вспомнил, что давно хотел взять Ницше в библиотеке, но книга была одна и всё время «на руках», а сидеть в читальном зале он не хотел. «Вот пидорасы, взяли Ницшу и не возвращают. Ничего, я им тоже Гегеля не отдам.» Навстречу человеку попадались люди, тоже неспешно прогуливающиеся вокруг заводской стены. «Стена не может быть бесконечной, она начинается от точки, идёт по прямой, не сворачивая какое-то время, а потом..» – человек уже двадцать минут думал, как закончить фразу, но ничего серьёзного на ум не приходило. Вдалеке было слышно, как проезжают безликие машины, и именно они убеждали человека в том, что вскоре стена закончится. Вглядываясь в лица прохожих, прислушиваясь к звукам переключения скоростей и ускорениям, он осознавал присутствие рядом с ним жизни, а она казалась ему несовместима с бесконечностью. Изредка кашляющие, идущие ему навстречу люди, разрушали эту бетонную глыбу лежачей восьмёрки, вгрызались в её толщу миллионами мелких сточенных зубов, тоннами ритуальных процессий растекались у её основания; возможность не вернуть взятого в библиотеке Ницше, смешивалась с озлобленным желанием зажать Гегеля и подобно едкой щёлочи разъедало само понятие «бесконечность». Человек заметил, что уже стало совсем темно, и фонари на территории завода горят очень ярко, откидывая чёткие тени от всего, на что падал их свет. Возле клубка нестерпимо-яркого света роились мошки. Человек на секунду сравнил себя с одним из этих насекомых, влекомым непонятно чем, ослепляющим и недостижимым. Ещё он вспомнил один рассказ, где говорилось, что в один раз, один человек, одним утром, один пошёл не по той дороге, по которой ходил на работу каждый день, а по другой, неизвестно куда ведущей. Этот человек не вернулся, потому что эта дорога вела никуда. Просто никуда. От воспоминания этого рассказа человеку стало страшно, он замедлил шаг, но не остановился. Конец пути в рассказе развернулся перед ним кабинкой туалета в библиотеке, с белыми стенами, которые наполнялись свечением заводских фонарей. Человек захотел вернуться назад, домой, но с ужасом понял, что ноги продолжают шагать вперёд вне зависимости от его воли. Людей навстречу ему не попадалось, шум машин давно утих, фонари стали светить более тускло. Внезапно человек осознал, что вовсе не хочет, что бы стена кончалась. Наоборот, он хотел, что бы она была нескончаемой. Ему не хотелось постоянно шагать вокруг неё, но теперь его страшило то, что вслед за обрывом этого уже привычного ему заграждения, возникнет непонятно что, страшное, болтающееся в петлях швеллеров и переборок, то с чем ему уже не совладать. Его привычка постоянно видеть рядом стену, сменилась терпким чувством к кускам бетона. Человек понимал, что любит стену, обожает каждый её шов, выцветшую от солнца краску. Лампочки становились с каждым следующим фонарём всё слабее, и человек догадался, что через несколько десятков шагов он останется в полной темноте. Это не страшило его теперь, он был не один. Испытывая подъём непонятной энергии, он буквально побежал вперёд, навстречу надвигающейся черноте. Когда же счастливый и запыхавшийся, он всё же остановился, то сделав несколько шагов в сторону предполагаемой стены, он не почувствовал её твёрдости. Теперь от стены остался только её образ, настолько чёткий, что человек не мог поверить, что стена кончилась, и ещё осталась угольная темнота, обраставшая от ужаса человека мягким шепотом неразборчивых фраз. Сейчас этот шёпот звучал как что-то невнятное, произносимое в громкоговоритель. Расставив руки в стороны, натыкаясь лишь на теневые, несуществующие образы стены, питая маленькую надежду ухватиться за живое, человек ходил кругами. Через полчаса бесплодных попыток найти стену человек захотел остаться в этой темноте, насовсем, потеряв желание искать вообще чего - либо. Возможность найти теперь стену была нереалистична до тошноты, то приторного привкуса неразбавленного сахарного сиропа. Человек хотел остановиться здесь и всю оставшуюся жизнь писать письма о высоких чувствах стене. Писать, не имея возможности получить в ответ даже пару строк. Писать в кромешной темноте, отдавшись течению интуиции, писать вкривь и вкось, но оставив это незаметным для себя. Писать, рождая буквы и мгновенно отделяя их от себя, лишая себя возможности встретиться с ними, когда они обретут своё назначение. Писать, отказываясь от всех прошлых женщин и жены, мотивируя это оригинальной фразой «с ней мы только ебались! А ебля – это ведь так, хуйня деловто!» Писать, хороня всех своих знакомых и друзей за их ненадобностью и ничтожностью по сравнению со стеной. Человек хотел сколотить себе почтовый ящик, и сделать его глухим для всех, кроме одного адреса, писать самому себе раз в два месяца, что бы его не закрыли, в течение нескольких лет смотреть зачарованно на привычную пустоту пыльного днища и громко говорить самому себе "новых сообщений нет", не пытаясь найти, связаться со стеной. Просто по ночам проверять ящик и смотреть на звёзды без капли сожаления за прожитую жизнь, теперь обтянутую в пуленепробиваемую оболочку, сохранив только один свой изъян, ахиллесову пяту в виде атарактичного ритуала - налаживать удаленное соединение, существовать между двумя параллелями, без возможности всплыть или уйти на дно. Как в моменты перед сном, когда доли секунды могут вместить в себя сотни несуществующих часов, человек за время трепетного страха обрести стену написал несколько писем. Поначалу сумбурные, отталкивающие своим примитивизмом, написанные корявым почерком и чернилами из маслянистого раствора, письма удерживали на привязи все эмоции человека, создавали иллюзию "трезвой мысли". Но потом строчки начали ложиться ровнее, появились намёки на каллиграфию, слова начали обрастать спутниками – рифмами, которые таили в себе сначала намёки, а потом претензии на всецелое обладание человеком стеной. Это была жгучая ревность к потерянному, никогда не являющимся его собственностью строению. Это была ненависть к заводу и к тому страшному, что мог бы узреть человек, если бы вновь нашёл стену и дошёл бы до её конца. Человек шагал вперёд. Или назад. Особой разницы не было, вокруг парила всё та же темнота и чей – то шепот, воспринимаемый человеком за свои мысли вслух. Шаги казались человеку размеренными. Так кажется всем и всегда, если не смотреться в ночные витрины, а он и не смотрелся. "Это же не ревность, ты же понимаешь" – он слышал тихий шёпот и звуки падающих капель о дно эмалированной раковины в больничной палате с множеством аккуратнейшим образом застеленных коек. Ровные шаги как строчки с одинаковым интервалом между ними, превращаются в неподвижность, свойственную бесконечности, у раскрытого окна. Жаркий солнечный день, в который от духоты видны только кроны берёз, пух оседает на жёстком больничном сукне с грязными печатями, клеймящими бельё. "Это она тебе сама говорила про ревность, поверь своим голосам, это её усталость от этой всей нездоровой обстановки", - человек многозначительно кивает вглубь палаты, - "ей нужно то, что по ту сторону окна, по ту сторону завода, обычное, нормальное". На улице слышны весёлые голоса и пение птиц. Кто-то прозрачный показывает человеку рентгеновский снимок. Если подойти к окну, то через прекрасный солнечный день можно рассмотреть метастазы двойственности, отчаяния. "Они могут распадаться, им нужно всё. Понимаешь, всё целиком" – глаза человека расширились. "Я ведь и так её." - сказал он, понимая, что эти просветления на снимке скоро потребуют столько внимания, сколько он не сможет обеспечить, даже при титанических усилиях. Человек громко рассмеялся. Он смеялся долго, потом смех его резко оборвался. Это была стеклянная остановка, безлюдная, с железными переборками и деревянной скамейкой. Человек стоял внутри неё, от беспомощности положив обе руки на стеклянную стену. Ревность всё была рядом, невидимая, но ощутимая им. Она медленно засовывала прохладные руки ему под рубашку, перекладывая их с волн далёкого прибоя, пенящегося сырого песка и железных оград на его грудь и сжимая пальцы. Эти прикосновения были приятны мужчине, через некоторое время пальцы ревности онемели и навалились на грудь так, что мужчине показалось, что нет такой силы, которая заставит их оторваться и снять ледяное оцепенение. Голоса продолжали свой шёпот. «А может, и нет никаких голосов? Может они генерируются из множества слов других людей и сшиваются заживо, поэтому они так похожи на живые, настоящие. Они остановка речи, пауза. Гиблое место, которое объезжают все автобусы.» – подумал мужчина и в этот момент он увидел впереди фонарь, выхватывающий из темноты кусочек стены. Торопливо подойдя к этому месту, человек увидел, что это и есть последний блок. Дальше были решётчатые ворота, через которые виднелась уходящая вглубь завода дорога, и вагончик сторожа. Голоса внезапно замолкли, уступив место неприятной тишине. Темнота разошлась по швам на мгновение, и человек увидел в окне вагончика мужика с обезображенным лицом в виде запятой, в корявых руках сжимающих двух зайчиков, которые были неестественно круглыми. Это был конец пути, апогей животного страха, оборванная кинолента, конечная точка, вручение диплома, угасание ревности, разорванная лежачая восьмёрка.
