MZO
реклама
Доган М., Пеласси Д. Сравнительная политическая социология/ Пер. с англ. — М.: Соц.полит. журн., 1994.-272 с. В книге классика французской социологии М. Догана и доктора философии Д, Пеласси всесторонне раскрываются сущность сравнительного метода, его принципы и механизмы применения. Авторы приводят в стройную систему достижения европейской политической социологии и американской политологии, используя огромную научную информацию. Ясность и сжатость изложения материала, широта охвата теорий и концепций убеждают в том, что книга может быть рекомендована преподавателям политологии и социологии, студентам, всем, интересующимся социальными науками. СОДЕРЖАНИЕ От редактора ..........................................................................................................6 Предисловие к русскому изданию..............................,..............,.....,................!....... 10 Часть I. Что служит ориентиром для компаративиста Глава 1. Сравнение как средство освобождения от этноцентризма............. 14 Глава 2. Сравнение как средство выработки социологических правил...... 28 Глава 3. Операционные понятия............................................................................... 40 Глава 4. Теоретические структуры .......................................................................50 Глава 5. Функциональная эквивалентность ...................................................56 Часть II. Интернационализация аналитических категорий Глава 6. Социальные классы: различные на каждом континенте................. 69 Глава 7. Культурный плюрализм — критерий вертикального разделения общества.................................................................................... 86 Глава 8. Политическая культура: различная для разных государств............ 98 Глава 9. Политическая социализация: от поколения к поколению............ 111 Глава 10. Политический клиентелизм — всеобщее явление„.....„............,...123 Глава 11. Демократия социального согласия: наилучшая модель для общества фрагментированной структурой....„..............,....„.„.134 Глава 12. Политические кризисы: исторические феномены или стадии развития ................„„...„.„............„...........„.....„..,„..„.„„^.„.148 Часть Ш. Выбор стран Глава 13. Сегментация как начало сравнительного анализа.........„......„„..„159 Глава 14. Метод изучения отдельного случая в практике сравнительного анализа...............„......„„...................„...„„....1....1...„.„„1б8 Глава 15. Бинарный анализ.......„........,...........„„......„...„....,.,.......„.„,..........„„.„„.176 Глава 16. Сравнение похожих стран .„,.........„...„„.,......„..............„„..:..,.....„„.„„184 Глава 17. Сравнение контрастных стран,...„„..,..........,..„...........,„„..........„„...„,200 Глава 18, Придание концептуальной однородности неоднородной области исследования......„.....„,„„...„,.........,................„.......„.....,..„,....,208 Часть IV. Как структурировать результаты сравнения Глава 19. Дихотомия как способ классификации „.....„...„.„..„,.,..„......„.„...,..221 Глава 2р. Типологии социальных актеров в международных сравнительных исследованиях,.,..,.....„„...„.„..........,.„....„.„...„..,.........229 Глава 21. Типологии политических режимов ..„„.„.„„....,..........„..,.„...„„,..„....241 Глава 22. Динамика моделей „„...„.„......,„„...„.„......„.„..„„..„„„..„....,„.,...„.„„.„„249 Глава 23. От сравнения к синтезу.„„...,.„.........,„.„.....„.„„„...„.„„...„..„...„.„„„.„.260 Глава 24. От синтеза к прогнозу „„„„„..„.„„..„„„...„.„,„„...„..„.....„...„„.„...„„.„„265 ОТ РЕДАКТОРА Российский читатель получает возможность познакомиться с одной из работ классика французской социологии, признанного лидера сравнительной социологии — Матея Догана и его соавтора Доминик Пеласси. Книга «Сравнительная политическая социология» (Sociologie Politique Comparative) вышла в свет сначала на французском языке, затем была переведена на японский и дважды переиздавалась на английском языке под названием «Как сравнивать государства: Стратегии в сравнительных политических исследованиях» (How to Compare Nations: Strategies in Comparative Politics). Перевод на русский язык осуществлен с английского варианта второго издании книги (New Jersey, 1ФЮ); и по 1 согласованию с М. Доганом для русской книги мы сохранили ее первоначальное название «Сравнительная политическая социология». Содержание этoгo труда гораздо шире его названия. Хотя книга и рекомендована в качестве учебного пособия по социологии и политологии и ряде университетов Франции и США, но это не просто учебник. Это творчески, переосмысленная, обобщенная и стройно изложенная система представлений европейской политической социологии и американской политологии. Работая с гигантским материалом, авторы свободно оперируют парадигмами, понятиями и терминами (часто трудно переводимыми, так как они не имеют прямых аналогов в русском языке). Они привлекают в качестве аргументов, примеров, фактов огромное количество источников, с которыми российский читатель практически не знаком. Ссылки на них помещены в конце каждой главы. По мнению М. Догана, политическая социология должна быть сравнительной, ибо нет смысла анализировать отдельно взятые явления политической жизни без конкретного социальнополитического контекста, всестороннего анализа его предпосылок и последствий, без проведения исторических аналогий и учета опыта других государств. Сравнительный метод позволяет придать исследованию объяснительный характер и включить его в более широкий контекст. Поэтому теоретико-методологическим вопросам сравнительных исследований, выбору стратегий, методов, подходов в книге отводится основное место. Читатель не только найдет подробные и интересные рекомендации по проведению таких видов компаративных исследований, как имплицитный и эксплицитный бинарный анализ, сравнение подобных и контрастных стран, лонгитюдное исследование, асинхронное сравнение, планетарное или глобальное сравнение, но и познакомится с логическим построением социального исследования. Сравнительный подход в социологических и политологических исследованиях развивает социальную мудрость ученого и способствует освобождению его от всякого рода «шор», прежде всего идеологических, от этноцентризма. Сравнение ведет к пересмотру сложившихся стереотипов и подтверждает идею относительности знания. М. Доган доказывает мысль о том, что даже наиболее распространенные ценности, структуры, политические институты не обязательно являются всеобщими. На примере западноевропейских стран авторы показывают, что стремление использовать у себя удачный опыт друг друга совершенно не гарантирует того, что решения, подходящие для одной страны, обязательно будут пригодны для другой. Авторы на протяжении всей книги подчеркивают важность исконного контекста, предостерегают от слепого, бездумного копирования «чужих рецептов». «Надеяться на экономическое чудо в результате экспортирования капитализма в страны третьего мира, забывая при этом об этапах экономического развития в Европе, — это означало бы создавать для них модель развития, построенную на песке. Как можем мы оставить без внимания те огромные возможности, которые были предоставлены западным странам, начиная с XIX столетия, колонизацией и присвоением ресурсов этих колонизованных регионов?» (гл.2). Эта мысль, на наш взгляд, может быть адресована многим сегодняшним российским реформаторам, ищущим панацею от всех бед в экспорте капитализма. Будучи сторонниками нелинейности, многовариантности, М. Доган и Пеласси пишут о широко признанной в мире идее существования «альтернативных путей, ведущих к альтернативным моделям модернизации». Предостерегая от догматизма в социальном анализе, авторы подчеркивают, что «не нужно больше пытаться установить всеобщую последовательность универсальных стадий экономического и политического развития... Не нужно больше проводить полевых исследований, чтобы определить, как далеко местное население, например в Турции или где-либо в другом месте, продвинулось по прямому пути, ведущему развивающуюся нацию к успеху» (гл. 1). По мнению авторов, «социологи из западных стран слишком медленно осознали, что они применяли собственные мерки в качестве универсальных». Здесь мне бы хотелось не согласиться с М. Доганом и Д. Пеласси в том, что процесс такого «осознания» уже завершился, так как и сегодня в практику внедряются разработанные социологами и политологами концепции, основанные как раз на идее универсальности западных мерок. Большое внимание в книге уделяется типологии политических режимов, исследованию политических элит, анализу причин и закономерностей возникновения политических кризисов. Используя термин Дж. Джеймса «революция возрастающих экспектаций», авторы показывают, что причиной напряженности и социальных взрывов часто является разрыв между тем, чего ждут от системы, и тем, что система способна предложить. Наиболее нестабильный период и развитии 2 общества, по мнению авторов, тот, когда возникает нестерпимый разрыв между экспектациями и тем, что народ па самом деле получает от своего правительства. Такой подход мог бы помочь объяснить периодичность и силу кризисов в развивающихся странах, в современных экс-социалистических странах, «часто страдающих от непосильного груза преждевременно импортированных запросов» (гл. 12). Масштабность книги, широта охвата рассматриваемых в ней проблем не дают возможности сколько-нибудь подробно остановиться на всех наиболее интересных и значимых моментах. Единственное, что мне бы хотелось еще подчеркнуть, это то, что читатель, на мой взгляд, не может не проникнуться убежденной верой авторов в силу научного знания и в то же время в социальную ответственность ученого. Авторы настойчиво напоминают ученым о социальных последствиях неправильно избранных моделей развития, неверных социальных концепциях, внедряемых в практику, о последствиях неграмотного или халатного локального социологического исследования и его интерпретации. К ответственности и тщательности они призывают и в выборе понятий, категорий, терминов, ибо «безобидных» слов не бывает. «Если каждый будет пытаться включить различное содержание в такие понятия как «прогресс», «диктатура», никакие теоретические споры не смогут развираться...» «Коль скоро мы находимся во власти слов, которые мы выбираем, нам следует делать это тщательно». Говоря о книге, предлагаемой читателю, нельзя не сказать и о ее авторах. Матею Догану сейчас 64 года. Он живет в Париже. Удивительно энергичен, бодр, жизнелюбив. Очень много работает. Ровно сорок лет — с 1954 г. — отдано им Национальному Центру научных исследований Франции (это примерный аналог Российской Академии наук). М. Доган опубликовал 15 книг, его статьи печатаются в научных журналах Франции, Италии, Англии, Германии, Испании, США. Появились они и в России. Несколько месяцев в году М. Доган проводит в СIIIA, где читает лекции студентам Калифорнийского университета. В 1994 г. он посетил Россию по приглашению Института социальнополитических исследований РАН и прочел цикл лекций. Международный авторитет М. Догана подтверждается и его формальным статусом Президента Комитета по сравнительной социологии Международной социологической ассоциации и Комитета по изучению политических элит Международной ассоциации политических исследований. Доминик Пеласси — доктор философии в области политических наук Парижского университета, является помощником М. Догана по научной работе в Национальном Центре научных исследований. Она автор ряда научных трудов. От имени всех тех, кто принимал участие в подготовке к изданию на русском языке этой книги, желаю авторам много новых прекрасных работ, а читателям — удовольствия от их прочтения. И. Б. Орлова ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ В течение нескольких десятилетий Россия занимала настолько специфическое место в системе политических режимов, что ее трудно было включить в сферу действия аналитических категорий международного сравнительного анализа. Сегодня Россия вновь обретает право на преимущественное место в сравнительной политологии в силу своей исторической значимости, демографического разнообразия и вследствие тех экономических социальных и политических потрясений, которые она переживает. За короткое время Россия стала территорией нового социального эксперимектирования, которое привлекает особое внимание политологов и социологов Западной Европы. Анализ социальных изменений в России с помощью сравнительных методов дает наилучшую возможность познать их во всей сложности и многообразии. В настоящей книге обсуждаются основные стратегические направления сравнительной политической социологии и некоторые новые перспективы сравнительных исследований. Важность проблем, которые мы здесь ставим, привела нас к необходимости добровольно отказаться от методических и технических вопросов, поскольку их исследование потребовало бы написания другой книги. Здесь мы сосредоточили внимание на общей стратегии сравнительных исследований. У нас нет намерения суммировать все накопленные знания, касающиеся политических партий, групп влияния, парламентов, управленческого аппарата, поведения избирателей и т. д. Скорее наша цель состоит в том, чтобы дать им критическую оценку, рассмотреть их современное состояние. В книгу мы включили некоторые новые критические размышления, подходы в научной литературе, не отвергая старых классических работ, которые продолжают вдохновлять сравнительные 3 политические науки и сравнительную политическую социологию. Сегодня, как и вчера, мы предпочли ставить вопросы, нежели давать на них исчерпывающие ответы. М.Доган ЧАСТЬ I: ЧТО СЛУЖИТ ОРИЕНТИРОМ ДЛЯ КОМПАРАТИВИСТА Сравнение — это обычный способ мышления. Нет ничего более естественного, чем рассматривать народ, идеи, социальные институты, соотнося их с другими народами, идеями и институтами. Мы приобретаем знание через сравнение. Научное сравнение не является чем-то особым по своей природе, даже если оно и требует более сложных интеллектуальных средств. Мы сравниваем для того, чтобы более объективно оценить существующую ситуацию с позиций отдельных личностей, социальной общности или же государства в целом. Производящий сравнение социолог вскрывает все слабые стороны этноцентризма и тем самым может найти путь их преодоления. Но компаративист (Компаративист - ученый, занимающийся сравнительными исследованиями. (Прим. ред.) не стремится лишь к тому, чтобы лучше познать свое собственное окружение. Расширяя сферу наблюдения, он стремится определить социальные закономерности и выявить главные причины наблюдаемых социальных явлений. В настоящее время в мире существует более 160 независимых государств, и каждое из них обладает своими характерными особенностями, которые можно рассматривать в различных аспектах и в самых различных сочетаниях. И в этом калейдоскопе рождаются сотни вопросов, которые представляют интерес для всех видов исследований — описательных (дескриптивных) или теоретических, специальных, универсальных. Обращение к человеческому интеллекту создает возможность знаниям подняться до уровня подлинной науки. «Мыслю, следовательно, существую» (cogito, ergo sum) — провозгласил Р. Декарт, перефразируя это изречение, мы можем сказать: «Я мыслю, следовательно, я сравниваю». Проведение сравнения между государствами требует выработки четкой концептуальной структуры. Социальные ученые*, исследующие только одну страну, могут проводить исследование, продвигаясь постепенно шаг за шагом, не опираясь на структурированные гипотезы, создавая свои аналитические категории спонтанно. Компаративисты не имеют подобной свободы. Они не могут двигаться вперед, не обладая необходимыми инструментами исследования. Сталкиваясь с огромным разнообразием различных ситуаций, они вынуждены опираться на абстракции, уметь владеть достаточно общими понятиями, позволяющими справиться со всем разнообразием изучаемых ими явлений. Сосредотачиваясь на изучении какой-либо одной страны, одной культуры или одной системы, исследователь может по всей вероятности, двигаться ощупью.* Компаративистам же, напротив, необходим компас, ориентир, который бы позволил им переходить от одного социального контекста к другому, выбирать в каждой из стран отличия и сходные черты, которые затем могут быть объединены в одну общую схему. Каждый исследователь фильтрует действительность. Но такое отфилътровывание является первейшей задачей компаративиста, который уже «со старта» должен иметь теоретическую схему с четким пониманием того, что цель исследования состоит именно в том, чтобы усовершенствовать, перестроить первоначальную схему. Даже в том случае, если такая хорошо структурированная теоретическая основа отсутствует, специалисту, занимающемуся изучением одной страны, не грозит опасность потерпеть неудачу. Но компаративист в данном случае может сбиться с пути, и все его попытки объединить в общую систему собранную информацию могут оказаться тщетными. Быть может, не существует радикального различия в подходах специалиста по одной стране и компаративиста, Но существует принципиально разный уровень анализа. То, что в первом случае еще скрыто, во втором — ярко проявляется; настолько, что методологические и концептуальные проблемы, возникшие в результате такого широкого сравнения, оказываются совершенно особыми. Мы согласны с Ч. Рейджином в том, что « существуют большие различия в ориентации большинства компаративистов и некомпаративистов, и эти различия имеют важные методологические последствия»1. * Мы вводим термин «социальные ученые» как аналог английского «social scientists» — ученые, работающие в области социальных наук. (Прим, ред.) ЛИТЕРАТУРА 1. Charles С. Ragin, The Comparative Method (Berkeley: University of California Press, 1987). 4 Глава I СРАВНЕНИЕ КАК СРЕДСТВО ОСВОБОЖДЕНИЯ ОТ ЭТНОЦЕНТРИЗМА Давняя мысль, высказанная философами, сводится к тому, что познание самого себя достигается путем познания других. Собственное «я» утверждается опосредствованно, путем многочисленных сравнений. Развитие ребенка происходит путем подражания или противодействия. Подлинные качества человека, исконные и единственные в своем роде, оцениваются лишь путем сравнения, т. е. существуют лишь в относительном смысле. Согласно утверждению Гегеля, человек осознает себя в других, а других — в самом себе. То, что справедливо для отдельного индивида, в еще большей степени справедливо для обществ» Не существует государства без других государств. Это многообразие, которое теперь способствует пробуждению столь различных по своему существу проявлений национального самосознания, является единственным элементом, позволяющим осмыслить то, что характеризует людей и системы. Представим себе страну, на века изолированную непреодолимой стеной от окружающего мира. Кто из населяющих ее жителей оказался бы в состоянии описать жизнь такого изолированного государства? Что могло бы служить для них точкой отсчета? Как можно было бы оценить то, что познано, более того, что могло быть познано? Будучи ограниченным восприятием лишь поверхностных и эпизодических событий, такой наблюдатель оказался бы неспособным понять большинство фундаментальных и принципиальных особенностей своего окружения. Насколько устойчиво организованными являются социальные группы, какие специфические особенности характеризуют менталитет населения, какой степени централизации достигла власть? Простая формулировка таких вопросов заранее предполагает необходимость сравнения; лишенный возможности выйти за пределы своего собственного мировосприятия, такой исследователь оказывается фактически действующим вслепую. Ученые, изучающие различия между ними самими и обществами; в которых они живут, найдут открывающиеся перед ними новые перспективы. Не случайно, что в числе наиболее скрупулезных исследований по многим странам мы неизбежно встретим труды удивительно проницательных «иностранцев». Мы можем проиллюстрировать это утверждение целым рядом примеров. Так, француз А. Зигфрид полвека тому назад показал, что менталитет британского правящего класса смог вызвать «Британский кризис в XX веке» («Crise britannique au XX sie*cle»). Англичанин Д. Брайс в начале нынешнего века в своей работе «Американская федерация» («American Commonwealth») показал, как система отбора кандидатов на пост президента в Соединенных Штатах может отторгать выдающиеся таланты. Американец Э. Бэнфилд за время своего сравнительно короткого пребывания на юге Италии зафиксировал нормы поведения населения, не доверяющего центральной власти; позднее итальянские социологи подтвердили основные выводы этого анализа, но уже в тот момент, когда отмеченная ранее «безнравственная семейственность» быстро угасала. Существование 450 тыс. муниципальных советников во Франции является фактом, которому французские политологи не придают большого значения. Но для иностранца, вроде С. Торроу, этот факт представляет собой исключительное явление, требующее пересмотра некоторых стереотипов, обычных для многих французов. Одним из таких стереотипов является суждение о недостаточном участии в управлении. В стране, где один из каждых шестидесяти граждан является членом муниципального совета, это, пожалуй, слишком скорое и в какой-то степени поверхностное суждение, особенно, если мы обратимся к сельским районам. Угасание большинства крупных американских городов было поначалу отмечено не американскими наблюдателями. Уже перед второй мировой войной в трудах, написанных европейцами, был проанализирован этот упадок, который ученые с западного побережья Атлантики обнаружили гораздо позже. В то же время австралийские географы поражаются существованию деревень в Европе. Тем самым, социологи и политологи подхватили факел, зажженный когортой знаменитых писателей и философов, таких как Кант и Гете, Стендаль и Шатобриан, Байрон и Шелли, которые, каждый в свою эпоху, открыли для себя по крайней мере, одну страну — Италию. Экспатриация всегда была ключом к тому, чтобы сделать суждение более объективным. «Истина по эту сторону Пиренеев, заблуждение — по другую» — первым заявил Монтень, а вслед за ним Паскаль. Наиболее распространенные ценности, наиболее очевидные социальные структуры или политические институты не являются обязательно всеобщими. На протяжении всего восемнадцатого столетия первые компаративисты стремились найти для себя модели для сравнения. Монтескье, 5 Вольтер и Дидро обнаруживают по другую сторону пролива (Ла Манша) политический режим, который они противопоставляют абсолютной монархии. С появлением работ Токвиля этот анализ приобретает более теоретический характер; наблюдатель обращает свой взор за пределы своей страны не только для того, чтобы отточить оружие для своей политической борьбы. Скорее, он это делает для того, чтобы укрепить свою способность проникать в сущность явлений, путем сравнения отработать собственные перспективы. Несколько позднее, компаративист получает возможность проникнуть в новый мир с помощью антропологов, давая новую оценку некоторым признанным обобщениям и даже ставя новые вопросы, касающиеся самого привычного для него окружения. Каждый выход за пределы своей собственной страны звучит для него как откровение. В конце концов исследователь приходит к пониманию, что существует огромное разнообразие ценностей, структур и систем, которые не являются просто продуктами природы. Такое откровение таит в себе взрывоопасный потенциал. Без примера Англии не было бы Французской революции, а эра правления Мэйдзи не наступила бы без того пережитого шока, которым оказалось для японцев открытие западного мира. За всем тем, что они назвали «хорошим нюхом» («big noses»), японцы увидели жизнеспособность другой цивилизации, построенной на других идеях, другом поведении и другом уровне развития, которые, повидимому, во всем были достойны подражания. Историки показали, как сопоставление с другими государствами порой создает преждевременные коллективные устремления в прочно установившихся, стабильных режимах. Прежняя Европа дает много наглядных примеров такого разрушительного воздействия, и неудивительно, что столь многие страны третьего мира стремятся защитить себя от всего, что им представляется опасной заразой. Современные тоталитарные государства имеют, несомненно, больше возможностей побороть вредное влияние, чем имели монархи в первой половине девятнадцатого столетия, когда они тщетно старались уберечь себя от опасных идей Французской революции. Логика изоляции, однако, остается прежней. Лидерам хорошо известной империи на Востоке удавалось в течение долгого времени ограничивать фактическое передвижение людей. Они знали, что некоторые контакты могут быть опасны. Любое знание, приобретенное путем сравнения, таит в себе опасность оказаться фактором перемен просто в силу того, что в нем содержится мысль о том, что все, что ранее представлялось порождением Разума и Провидения, не является единственной и абсолютной истиной. Перевод сказанного на современный политический язык означает, что осознание различия является одним из наиболее важных рычагов истории, столь же могущественным, как и социальные конфликты внутри стран. Спускаясь на более прозаический уровень, можно утверждать, что было бы достаточно легко найти примеры преобразований, осуществленных на основе заимствования опыта других стран. При ретроспективном рассмотрении вся политическая и социальная история стран Западной Европы отмечена совпадениями, как если бы весь европейский континент сверял свое время по единому Бит Бену. На протяжении всего девятнадцатого столетия многие европейские страны колебались между британской и французской общественными моделями. Но вскоре все страны обнаружили тенденцию к развитию в одном направлении, одновременно высказываясь за большую свободу, справедливость и более широкое участие в политической жизни. Всеобщее избирательное право получило распространение одновременно с укреплением профсоюзов и превращением их в мощные организаций. Женщины в восьми странах одновременно получили право голоса. Французский ученый, специалист в области трудового законодательства П.Луи отмечал: «Если мы проследим историческую эволюцию трудового права, мы будем поражены тем, что она осуществляется во всех странах по тем же последовательным этапам». После окончания второй мировой войны все страны Западной Европы создали схожие институты социальной защиты, патронажа, пенсионного обеспечения и помощи нуждающимся семьям; они дали государству возможность более активного вмешательства в экономическую жизнь общества. В течение почти полувека западные демократии по обе стороны Атлантического океана использовали налоговые средства для постепенного увеличения доли валового национального продукта (ВНП), контролируемого государством. К началу 80-х годов большинство «либеральных» правительств Запада собирало и перераспределяло около 40% национального продукта. Кризис системы социального обеспечения стал политической проблемой почти одновременно едва ли не во всех странах Западной Европы. 6 Одновременно с развитием международных связей происходит и синхронизация событий в разных странах. Волнения в одной стране пробуждают общественное мнение в соседней, также распространяются и идеи. В одной стране возрастной предел для получения права голоса снижается до 18 лет — и пять или шесть других стран заимствуют это изменение. Законодательство па защите окружающей природной среды, по ослаблению контроля за рождаемостью, законы о разводах по добровольному согласию были сформулированы и введены одновременно во Франции и Германии. Социальные реформы, проведенные в Италии в течение первого послевоенного десятилетия, были скопированы с аналогичных французских. Именно политические лидеры часто сами определяют ориентации такого подражания. Это проявляется со всей очевидностью в странах третьего мира, где целое поколение правителей старалось внедрить в массы идеи и применить модели, разработанные для передовых стран, западных или восточных. Еще в большей степени это свойственно европейским странам. Связанные между собой поразительно схожими экономическими и социальными проблемами» они стремятся использовать решения, оказавшиеся удачными в соседних странах. Процесс сравнения становится эвристическим. Это предполагает выработку соответствующих политических платформ, поскольку очевидно, что такая мимикрия совершенно не гарантирует того, что решения, подходящие для одной страны, обязательно будут пригодны для другой. Одинаковое лечение либерализмом не принесет одинаковой пользы Великобритании и Японии; способность французских социальных структур и организаций упорядочивать функционирование свободного рынка, по-видимому, не эквивалентна системе, существующей в Германии. Рецепт, который где-то оказывается превосходным, не обязательно даст хорошие результаты в другом месте. Но главная задача всякого научного сравнения состоит именно в том, чтобы показать важность исконного контекста, активно ассимилирующего привнесенные переменные. Сравнение — это средство приобретения знания. Поскольку осознание единичного факта связано с пониманием многих фактов, поскольку частное мы лучше постигаем в свете всеобщих, универсальных представлений, проведение сравнения между государствами на межстрановом уровне в десятки раз увеличивает возможность объяснения того или иного политического явления. Исследователь, изучающий только одну страну, может интепретировать как нормальное то, что на самом деле компаративисту представляется аномальным. Даже до, что является наиболее привычным, может оказаться непонятным. «Пробудьте в Лондоне год, — писал французский историк Ф. Броделъ, — и вам не слишком много удастся узнать об Англии. Но путем сравнения, в свете того, что вызвало ваше удивление, вы вдруг начнете понимать некоторые из наиболее глубинных и характерных особенностей Франции, которых вы ранее не понимали, поскольку они для вас были слишком привычны»1. Броделъ использует такие категории, как пространство и время, чтобы обеспечить условия проявления такого несходства, которое способствует большей ясности понимания. Так же поступает и политолог, критикующий на основе опыта других стран систему, к которой он сам принадлежит. Так С. Файнер подчеркивает, что нельзя больше рассматривать английскую систему правления в качестве идеальной. Он обвиняет английскую избирательную систему в том, что ею создано «чередующееся однопартийное» правление, чреватое серьезными конфликтами и опасным отсутствием преемственности. Его критическая оценка, безусловно, усиливается в свете опыта других европейских стран — таких, которые доказали, что пропорциональное представительство также совместимо с устойчивым и успешным правлением2, При постановке диагноза «французского недуга» в период Четвертой Республики многие французские исследователи использовали свои глубокие знания процессов принятия политических решений в Америке и Швеции. Только путем сравнения стала очевидной слабость Франции. Но проблема здесь состоит не только в том, чтобы оценить тривиальность или исключительность наблюдаемых явлений. Всякое открытие необычного побуждает исследователя объяснить, почему норма, существующая здесь, отсутствует в другом месте и наоборот. Историк стал бы искать причину той или иной задержки развития в способности мобилизации сил, демограф задал бы вопрос, почему в том или другом месте на деторождение не влияет урбанизация. Политолог ищет объяснение нестабильности в особом контексте, постепенно исключая переменные, которые не вызывают нестабильности в другом месте. Сопоставление, наложение различных факторов является полезным не только для того, чтобы определить отношение одного к другим; оно также предусматривает широкие обобщения, те самые всепоглощающие тигли, которые переплавляют каждый отдельный опыт в «норму», «отклонение от нормы» или «клинический» случай, обеспечивая тем самым лучшее понимание даже того, что 7 является специфическим. Хотя вначале сравнение может быть вызвано просто поиском информации, оно одновременно является и ключом к познанию. Именно это делает его одним из наиболее плодотворных направлений мышления. Оно помогает избавиться от унаследованных закоснелых представлений, обязывает нас пересмотреть обоснованность необсуждаемых интерпретаций и расширяет наш кругозор. Каждый исследователь, в том числе и исследователь-компаративист, является представителем определенной культуры, и именно это обстоятельство может ограничить его способность понимания явлений. Существование таких «шор» признать нелегко. Социологи из западных стран слишком медленно осознали, что они применяли собственные мерки в качестве универсальных. В течение длительного времени практика классических сравнений, безусловно, включала в себя идею прогресса, в основе которой лежала тенденция рассматривать каждую политическую систему соответственно тому месту, которое ей отводилось на воображаемой шкале, неумолимо направляющей к «развитию», «демократии» или даже вестернизации. При проведении сравнения вполне естественной является опасность попасть в ловушку этноцентризма, но в то же время сравнение является и лучшим средством против этой опасности. Восприятие существующих различий неизбежно приводит исследователей к осознанию относительности знания и, следовательно, помогает им освободиться от культурных наслоений. Действительно, само понятие этноцентризма просто не может существовать вне практики сравнения. Только в сравнении с другими культурами можно осознать возможную опасность культурной изоляции. Как давно отметил Э. Галеви, различия между Францией и Англией, представляющиеся огромными для европейца, в то же время кажутся совсем незначительными для жителя Пекина или Калькутты. Восприятие различий зависит от фактической близости наблюдателя к объекту — это неоспоримый факт, который может создать целый ряд проблем. Когда исследователям удается установить тесную взаимосвязь с изучаемой культурой, единственным показателем, Который часто ими оценивается реально, является ее специфичность. Например, в работах Ж. Берка, который изучал арабский мир изнутри как включенный наблюдатель, предстает перед читателем удивительная панорама своеобразной реальности — но она настолько своеобразна, что сравнение становится невозможным. Как утверждает Э. Сэд, недостатком большинства работ об исламских странах является то, что в них придается слишком большое значение их специфическим особенностям, в результате чего в этих работах больше уделяется внимания культурному своеобразию стран, нежели их сравнению. Глубокое осмысление социального целого, хотя бы и «посторонним человеком», приводит, таким образом, к ценному достижению — живому знанию, полученному на основе многообразия объектов исследования. Но это знание не всегда порождает сравнение и не способствует выведению общего из специфического, т.е. такому процессу, который только один обеспечивает прогресс знания. Изучая арабский мир и наблюдая в нем одинаковый процесс перехода к современному уровню общественного устройства, Д. Лернер в своей книге «The Passing of Traditional Society»3, может быть, и пытается делать обобщения, но эти попытки незначительны в сравнении с чрезмерной ориентацией на анализ специфического, характерной для столь большого числа исследователей. Различие между узкозональными исследованиями и широкомасштабным анализом должно рассматриваться именно с точки зрения сопоставления преимуществ, обеспечиваемых близостью к объекту исследования или удаленностью от него. Во всяком случае, усиливается негативное отношение к широкомасштабным сравнениям, достроенным на слишком абстрактных гипотезах; и в то же время возрождающийся интерес сосредотачивается на более строгом приближении к реальности. Фактически, расширяющие кругозор и обеспечивающие широкий аспект информации, международные сравнительные исследования являются результатом сосредоточения внимания в какой-то определенной области. Так, Латинская Америка предстала склонной к элитизму, корпоративизму4, централизации5 и авторитаризму6. Предметом исследований в других областях оказались племенной строй или кастовые системы, религиозные пристрастия и фундаментализм, военные правления или однопартийные режимы. В итоге было достигнуто более глубокое понимание специфики развивающихся стран; кроме того, новые, более отработанные категории и теории были введены в область сравнительных политических исследований. Цель сравнительной социологии и политологии — в стремлении приобрести более объяснительный, нежели описательный характер — с тем, чтобы включить каждое конкретное исследование (неполное, региональное или секторальное) в более широкий контекст. 8 Историк П. Вейн пошел еще дальше, утверждая (как это ни парадоксально), что даже специальные и единичные знания подвергаются концептуальным обобщениям. Так, необходимо постигнуть сущность империализма вообще, чтобы понять, в чем состоит специфика римского империализма, британского колониального империализма, советского государственного империализма (по отношению к его сателлитам), американского экономического империализма. «Только то, что сохраняется неизменным, индивидуализируется, не взирая на то, сколь абстрактным и общим оно является»7. Иными словами, необходимо иметь общее представление о готическом соборе, чтобы оценить, в чем своеобразие соборов в Бургосе, Милане, Марбурге, Страсбурге иди Кельне. Нам необходимо иметь общую концепцию развития, выработанную на основе опыта западных стран, чтобы оценить реальность развивающегося мира. С другой стороны, вполне естественным является и то, что растущий интерес к этому миру позволил бы обнаружить все недостатки исходных гипотез. Сопоставление эмпирических знаний дало вполне естественный и здоровый стимул для признания этноцентризма. Оно способствовало лучшему пониманию того, что «развитие» — это не однонаправленное движение, а процесс, активно формируемый различными и своеобразными культурами и традиционными институтами. В то же время его нельзя рассматривать лишь как поступательное, необратимое движение; это процесс, идущий с поворотами и обходами, которые, однако, нельзя считать явными неудачами или отставанием. Это процесс, идущий не к созданию универсальной либерально-демократической модели общества, но ведущий к различным политическим и социальным формам с одновременной дифференциацией и рационализацией возможных форм этатизма или авторитаризма. Аналитики из западных стран полагали, что весь мир пойдет по пути, который они хорошо себе представляли. Они сделали «слишком широкие обобщения на основе социополитических институциональных особенностей процесса модернизации в Западной Европе, которые они знали лучше всего и полагали их необходимыми (или желательными) для других государств, о которых они знали значительно меньше»8. В самом деле, как утверждает Виарда, осуществившийся в странах Запада переход к индустриализации, урбанизации, профессиональной дифференциации и т. д. вызвал изменения в семейной, религиозной и политической сферах социальной организации. Но являются ли эти изменения универсальными? Опыт Японии свидетельствует о том, что «формы западной социальной и политической организации не являются неизбежным следствием замены феодализма, традиционализма и аграрной системы хозяйства современной промышленной технологией. Напротив, капиталистический индивидуализм, введение светского образования, признание особой роли средних классов и принадлежности к ним, рост либерализма и плюрализма групповых интересов, множество других особенностей, которые неотделимы от религиозной, семейной, социальной и политической систем и порядка стран северозападной Европы и США, следует рассматривать лишь как одну из многих возможных альтернатив перехода к урбанистическо-индустриальному общественному устройству, а не обязательно как более совершенную или более нравственную»9. Сегодня широко признана идея, что существуют альтернативные пути создания альтернативных моделей модернизации. Не нужно больше пытаться установить всеобщую последовательность универсальных стадий экономического и политического развития10. Не нужно больше проводить полевых исследований, чтобы определить, как далеко местное население, например в Турции или гделибо в другом месте, продвинулось по прямому пути, ведущему развивающуюся нацию к успеху11. И, несомненно, лишь благодаря развитию практики сравнения различных государств были проведены дальнейшие исследования, приведшие к осознанию и исправлению прежних несоответствий. Сам факт, что сравнительные политические исследования приняли характер настоящего движения в 60-е годы, способствовал заметному ускорению процессов научного обмена, выразившегося в сравнении теорий с контекстуальным анализом и тем самым способствовавшего их периодическому осовремениванию или переработке. Стремясь найти подходящие понятийные категории, социальные ученые постарались избавиться от нормативных представлений, принятых в их странах. Как мы сможем оценить такие категории, как «политическое участие*, «демократия» или «свобода», если сохраним критерии, специфические для данной политической системы? Некоторые ученые из Восточной Европы указывали на трудности информационного общения между учеными Запада и их коллегами с Востока. Такие нормативные расхождения обнаружились даже среди западных компаративистов. Так, Ч. Москос и В. Белл развенчали некоторые пагубные идеи, например о том, что демократия не подходит бедному народу, или же, что военные режимы являются более эффективными, нежели всякие другие на данном этапе 9 развития12. Но как представить себе абсолютно объективного исследователя? Понимать ценности, которыми кто-то обладает, может быть важнее, нежели считать себя абсолютно свободным от предубеждений. Следовало бы упомянуть здесь о том вкладе, который внесла антропология в «освобождение» политической науки от узких культурных рамок. Изучение первобытных обществ позволило социальным ученым представить свой собственный мир совершенно в ином свете. Интеграция первобытных общественных образований в общепризнанный конгломерат социальных систем заставила их обратить свой взор назад и выработать категории более универсального характера. И не случайно, что функционализм берет свое начало непосредственно из антропологии. Некоторые авторы, такие как Ж. Зиглер, даже предлагали начинать исследования с «незападных» социальных систем, чтобы затем вернуться к «западным» вооруженными новыми представлениями. Такая стратегия была подвергнута критике как «излишняя» Д. Сартори. В самом деле, столь же неправомерно оценивать политическую активность в Уганде или Йемене, как и объяснять функционирование развитых плюралистических демократий в терминах теории мобилизации. Не следует пытаться преодолеть одну форму этноцентризма, одновременно впадая в другую. В самом лучшем варианте понятия окажутся слишком общими, размытыми до такой степени, что утратят свою адекватность даже для тех стран, по отношению к которым они возникли. В итоге, едва ли можно утверждать, что наши «потери в специфичности» компенсируются какими-либо «приобретениями» за счет интегрирования. «Я бы скорее сказал, что то, чего мы достигли в способности манипулировать понятиями или же искать универсальные обобщения, скорее находится на вербальном уровне и весьма обманчиво, тогда как наши достижения в области затуманивания истины — значительны»13. Критические замечания, высказанные Сартори, обращены к тем, кто без всякой системы пользуется теми знаниями, которые мы приобрели о незападных государствах. В то же время не следовало бы оставлять без внимания и то, насколько отдельные разделы трудов по антропологии оказали живительное воздействие на сравнительную политологию. Параллели, проведенные К. ЛевиСтроссом между мифами и идеологиями в его работе «Структурная антропология», обогатили анализ как мифов, так и идеологий. Исследования В. Мульмана и его коллег по проблеме «нативизма»14 способствовали пониманию национализма; аналогичным образом анализ «мессианства» не должен игнорироваться теми, кто изучает харизматические или революционные явления. Ж. Баландье справедливо отметил, насколько дискуссии по проблемам власти и политики в широком плане были стимулированы антропологическим подходом15. Социология также сыграла важную роль в том, что указала на опасность этноцентризма. Государства, существующие в мире, бесконечно разнообразны. Для того, чтобы объяснить наблюдавшиеся ими контрасты в социальном поведений поляков и итальянцев, ирландцев и чернокожих, социологи Чикагской школы в начале века произвели на свет концепцию культуры16. Они были среди первых, кто обратил внимание на различия обществ, на то, насколько устойчивыми и значимыми являются психологические барьеры, навязанные им историей. Несколько десятилетий спустя западные — европейские и американские — социологи начали вторжение в страны четырех континентов, вооруженные своим научным инструментарием. Они быстро обнаружили, не без чувства горечи, всю неэффективность своих «универсальных» концепций. Вопросы, исполненные смысла в Англии и Скандинавии, шокировали бы японцев и не могли бы быть поняты арабами. Но эти препятствия явились стимулом для серьезного размышления, и бесспорно способствовали прогрессу и зрелости. Заявить о том, что данный вопрос или исследовательский инструмент «не подходит», как это сделал Э. Шойх, означает признать, что «исследователь, представляющий другую культуру, обычно не понимает экзистенциальной основы своего собственного мышления. Поэтому "трудности", с которыми ученому приходится сталкиваться при проведении кросс-культурных исследований, являются отражением тех самых коррективов, которые эти исследования предполагают внести в социальную науку, развивающуюся в контексте отдельной социальной системы»17. Сравнительные исследования высвечивают слабые стороны этноцентризма и тем самым они, несомненно, способствуют его ослаблению. Всегда нужно оценить пределы своих собственных возможностей, чтобы затем переступить их. Подобно любой другой научной дисциплине сравнительные исследования различных государств будут развиваться путем исправления многих, постепенно обнаруживаемых заблуждений. 1. Fernand Braudel, «History and Social Science», in Economy and Society in Earfy Modern Europe: Essays from Annales, ed, P. Burke (New York; Harper & Row, 1972), 24. 10 2. See S. E. Finer in Adversary Politics and Electoral Reform (London: Anthony Wigram, 1975). 3. Third ed. New York: Free Press, 1963. 4. Cf. Howard J. Wiarda, Politics and Social Change in Latin America: The Distinct Tradition (Amhcrst: University of Massachusetts Press,1974). 5.Cf. Ctoudio Veliz, The Centralist Tradition of Latin America (Princeton: Princeton University Press, 1979). 6.Cf. David Coltier, ed., The New Authoritarianism in Latin America (Princeton: Princeton University Press, 1979); James MaBoy, ed., Authoritarianism and Corporatism in Latin America (Pittsburg: University of Pittstmrg Press, 1977). 7. Paul Veyne, L'inventaire des Differences (Paris: Seuil, 1976), IS. S, Howard ]. Wiarda, «The Ethnocentrism of Social Science*, Review of Politics, April 1981. 9. Ibid 10. As W. W. Rostow did for economics in «The Stages of Economic Growth» (Cambridge: Cambridge University Press, 1960); and Dankwart A. Rustow for politics in «Transition to Democracy: Towards a Dynamic Model», Comparative Politics, no. 2 (1970) 337-63. 11..As.did David McCelland in The Achieving Society (New York: Free Press, 1967). 12. In «Emerging Nations and Ideologies of American Social Scientists», American Sociologist 2, No 2 (May 1967). 13. Giovanni Sartori, «Concept Misformation in Comparative Politics», American Political Science Review 64, no. 4 (December 1970): 1052. 14. Messianismes revolutionnaires du Tiers monde (Paris: Gallimard, 1968). 15. In Antropologie politique, 2d ed. (Paris: PUF, 1967), foreword. 16. See infra, chapter 8. 17. Erwin Scheuch, «Society as a Contex in Cross-National Comparisons», Social Science Information 6, no. 5 (October 1967): 15. Глава 2 СРАВНЕНИЕ КАК СРЕДСТВО ВЫРАБОТКИ СОЦИОЛОГИЧЕСКИХ ПРАВИЛ Политические явления не могут быть объектом исследования экспериментальной науки. Социальные теории иногда проверить удается. Переход от микро- к макроанализу всегда таит в себе опасность, а большинство наиболее значимых политических акторов (actors) не относятся к числу тех, кем можно манипулировать в социальном эксперименте. Во всяком случае, нельзя проверить то, каким образом политическая система упорядочивается, подвергаясь противоречивым воздействиям, или то, каким образом создаются социальные группы или зреют конфликты. Первые социальные ученые быстро поняли, как можно преодолеть эти трудности, используя метод сравнений. Значение сравнительного метода осознавали Дж.С.Милль, О. Конт и Э. Дюркгейм, рассматривая его в качестве наилучшей замены экспериментального метода в социальных науках. На самом деле, нельзя согласиться с утверждением о противоположности сравнения и эксперимента, поскольку сравнительный подход всегда присутствует и в эксперименте. Именно систематическое сравнение результатов многократных экспериментов и составляет сущность экспериментального метода. Различие состоит в том, что проводящие эксперимент химик или бактериолог обладают возможностью воспроизвести в замкнутых условиях явление, которое они хотели бы изучить. Они могут обеспечить такие условия, которые предупреждают влияние изменений внешней среды, поддерживая постоянными те ее переменные, которые не представляют для них интереса. Они могут просто исключить их из сферы своих исследовании. Такой характер действий определенно невозможен в человеческом окружении. Социологи и политологи могут изучать лишь такие явления, которые не созданы ими самими. Иначе говоря, в тех сферах, где эксперимент не может быть применен, сравнение является синонимом не только научного подхода, имеющего целью выявить все сходства и различия между двумя или более ситуациями; оно является также единственным средством получения информации, достаточной для обеспечения большей адекватности научного подхода. В данном случае сравнение служит и средством описания, и способом выражения мысли. В самом деле, невозможно узнать, оказывают ли различные применяемые в избирательной практике приемы воздействие на партийные системы, не рассмотрев достаточно широкий спектр конкретных примеров. Аналогичным образом, необходимо изучение различных социальных контекстов для анализа, например, процессов социализации, модернизации или партийной расстановки сил. 11 «У нас существует единственное средство показать, что одно явление является причиной другого — а именно сравнить те ситуации, где они оба одновременно присутствуют или отсутствуют». Так писал Э. Дюркгейм в своей работе «Принципы социологического метода», подчеркивая различие между экспериментом и сравнением. «Когда какое-либо явление может быть искусственно создано самим исследователем, используемый им метод — есть эксперимент в его непосредственном значении. Когда же производство фактов нам недоступно, когда они спонтанно возникают, используемый нами метод исследования представляет собой косвенное экспериментирование или сравнительный метод». Сравнение является универсальным методом исследования в социальных науках, заслуживающим внимания не только тех, кто занимается исследованием различных государств. Даже если мы собираемся изучить специфику участия в выборах в какой-либо одной стране, мы действуем методом сравнения поведения мужчин и женщин, молодежи и людей зрелого возраста, городских и сельских жителей и т. д. Для такого рода исследований сравнение опыта различных стран лишь обеспечивает дополнительную подтверждающую информацию. Мы смогли бы, например, лучше понять поведение французских рабочих, если бы нашли сходные черты в некоторых соседних странах. Нам легче определить тенденции экономического развития Великобритании, если проанализировать все, что одновременно произошло в Германии или Франции. Неудивительно поэтому, что исторический метод исследования часто объединяется с сравнительным. Все теории представляют собой синтез результатов анализа. Но лучшие из них черпают свои идеи из разностороннего и разнонаправленного анализа. Природа тоталитарного правления или же процесс военного вмешательства в, политику становятся понятнее, если исследование охватывает ряд различных примеров в широком разнообразии контекстов. Для социального ученого сравнение остается главным средством приблизиться к пониманию причин наблюдаемых явлений, т. е. к выработке социологических правил. Естественно, сравнение различных стран еще не гарантирует валидности полученных выводов. Применение методов «различия» или «сопутствующих изменений», предложенных Миллем, имеет свои границы. Никогда контекст сравниваемых ситуаций не может оказаться достаточно похожим, чтобы исключить, например, влияние окружающих условии. Никогда исследователю не удается обоснованно исключить из полученных Им выводов те контекстуальные переменные, которые он не может сохранять неизменными. Совершенно правомерно высказывание Сартори по этому поводу: цель, к которой исследователь социальных процессов должен стремиться, состоит не в том, чтобы исказить или упростить реальность, а в том, чтобы в наибольшей степени приблизиться к ней. Занимаясь поиском причинной связи между исследуемыми явлениями, аналитик-компаративист сталкивается с дополнительным препятствием: относительно ограниченным числом конкретных примеров, которыми он может оперировать. В мире существует более 160 независимых государств, но мы не можем, совершенно очевидно, рассчитывать на достаточно представительную выборку среди них, чтобы изучать такие явления, как харизматическое лидерство, упадок парламентаризма или же политическая роль высших гражданских чиновников. Имеет ли смысл сравнивать Того с территорией в 56 тыс. км2 с бывшим Советским Союзом; пустынную Ливию с перенаселенной Японией; бедный Габон с более чем в сто раз богатой Швейцарией; молодые государства Чад или Бангладеш с насчитывающим более чем двухтысячелетнюю историю Китаем? Имеет ли смысл ставить вопрос, считает ли себя крестьянин провинции Золил в Мексике политически грамотным, если он едва ли осознает себя мексиканцем? На каком уровне генерализации мы должны находиться, чтобы провести убедительное сравнение бюрократии Бирмы и Германии или же процессов артикуляции в Англии и на Фиджи? Сколь абстрактными ни казались бы эти вопросы, они вполне уместны. Это особенно очевидно при проведении количественных исследований. Несомненно, что для ряда исследуемых проблем различия по таким показателям, как размеры, возраст, способ организации, не имеют большого значения; в то же время в ряде других вопросов различия, например, в размерах делают невозможным изучение многих государств мира в качестве сравнимых единиц. В большинстве случаев основная проблема, с которой приходится сталкиваться компаративисту, состоит в том, чтобы увеличить число относящихся к исследуемому предмету конкретных случаев, ситуаций для того, чтобы максимально повысить уровень статистической достоверности анализа, существует несколько возможных подходов. Ряд предложений по этому поводу внес А. Липгарт1. Первый подход состоит в увеличении числа исследуемых ситуаций за счет исторических примеров. Так, например, можно было бы изучать процесс бюрократизации, включив в сравнительный анализ 12 исторический опыт империй древних времен, или же изучать процесс урбанизации ретроспективно, обращаясь к историческому прошлому Европы. Сравнение процессов формирования государств в современной Африке и средневековой Европе было предпринято на основе «поразительного параллелизма» этих двух ситуаций2. Однако такой подход имеет два серьезных ограничения: 1) прежде всего, это фрагментарный характер имеющейся информации, даже относящейся к недавнему прошлому; 2) некоторые искажения, вносимые историей, а также фундаментальные различия, которые часто существуют между одинаково квалифицируемыми явлениями. Несомненно, полезно изучать современные процессы развития грамотности в странах Азии и Африки, их формы и последствия в свете того, как это происходило в Европе в течение предыдущих столетий. Но было бы ошибкой не учитывать существенные различия между процессом распространения грамотности путем различных печатных изданий в эпоху Бисмарка и этим же процессом в эру господства аудио-, видеотехники. Урок истории состоит в том, что предостерегает от слишком поспешных сравнений. Надеяться на экономическое чудо в результате экспортирования капитализма в страны третьего мира, забывая при этом об этапах экономического развития в Европе, — это означало бы создавать для них модель развития, построенную на песке. Как можем мы оставить без внимания те огромные возможности, которые были предоставлены западным странам, начиная с XIX столетия, колонизацией и присвоением ресурсов этих колонизованных регионов? Асинхронное сравнение может дать ошибочное представление о перспективах развития. Другим подходом, позволяющим увеличить число имеющихся для сравнения случаев, является идентификация областей исследования в каждой стране. Они могут быть определены либо в соответствии с относительно постоянными социологическими характеристиками, либо же в соответствии с изменяющимися для данного случая (ad hoc) критериями. Так, исследователь, занимающийся сравнительным анализом государственной политики, может, например, по своему усмотрению выбрать различающиеся между собой муниципалитеты, районы или даже штаты в государствах с федеративным устройством для того, чтобы оценить значение идеологических ориентации как определяющего фактора политики. Следуя этому принципу, Х.Линц представил восемь вариантов Испании, Э. Алардт — четыре Финляндии, а С. Роккан — столько же Норвегии. Принято различать три различных Бельгии, четыре Италии, пять или шесть Франций. Тому, кто изучает всю Западную Европу, удалось бы насчитать до сорока характеризующих ее признаков, в то же время понимая, что такое их количество может иметь смысл только при исследовании проблем, в достаточной степени далеких от государственной политики. Дополнительным преимуществом такого подхода является то, что внутренняя однородность каждой из восьми Испании или четырех Италии будет, несомненно, более высокой, нежели Испании или Италии, рассматриваемых в целом. Другая стратегия сводится к выработке рабочих понятий, достаточно гибких, чтобы охватить слабо различающиеся между собой ситуации. В результате мы можем применить эту стратегию при сравнении многих однопартийных систем с многопартийными, не обращая внимания на различия, существующие между формами многопартийности; мы можем также в общих чертах сравнивать виды свободной рыночной экономики с различными формами плановой экономики, федеративные государства с унитарными и т. д. Тем самым число случаев, входящих в каждую категорию, неизбежно возрастает. Но статистические преимущества мы рискуем получить за счет снижения четкости используемых понятий. Еще одна достаточно пропагандируемая и широко используемая стратегия заключается в применении методов сравнения лишь к тем странам, где существующие аналогии закреплены их историческим прошлым или географическим положением. Эта стратегия (известная под названием «региональные исследования» — «area study»)3 естественным образом обеспечивает контроль над теми переменными контекста, которые исследователь хотел бы сохранить неизменными для того, чтобы лучше проанализировать колебания других. Например, мы сможем лучше понять влияние методов избирательной практики на политическое поведение или структуру партий, если проведем сравнение в культурно или структурно однородном окружении. Д. В. Рей применил именно эту стратегию при изучении политической роли различных методов проведения избирательной кампании. Рассматривая проблему, сформулированную М. Дюверже, Рей расширил сферу анализа, включив в нее двадцать плюралистических демократий, которые можно было бы считать относительно похожими. Его выводы, в значительной мере подтверждающие выводы Дюверже, убедительно показывают 13 влияние мажоритарной системы голосования и пропорционального представительства4. Л..Додд в свою очередь проверил в контексте современных парламентских систем общую гипотезу, выдвинутую У. Райкером5, и указал на такие ситуации, где принцип «минимальной величины» (minimum size principle) не подтверждался. Додд предложил объяснение таких «нетипичных» парламентских ситуаций, сравнив их с парламентскими системами, «характеризуемыми высокой, выраженной априори, готовностью договариваться в сочетании с низкой осведомленностью»6. Здесь мы вновь убеждаемся, насколько кропотливые исследования могут способствовать повышению уровня нашего понимания причинных связей и закономерностей, Так, проводя лонгитюдное сравнительное изучение повышения уровня благосостояния в Европе и Соединенных Штатах, оказалось возможным показать все недостатки распространенных гипотез, согласно которым у левых правительств всегда ярко выражена тенденция к увеличению социальных расходов. «Другой типичный пример — образование центристских и правоцентристских коалиций — свидетельствует о том, что сама динамика образования коалиционных правительств указывает на возможность преодоления левых и правых разногласий»7. На рассмотрении какого числа объектов должен строиться анализ, чтобы обеспечить точность проверки теоретических положений? Очевидно, не существует какого-то абсолютно идеального числа. Но когда глобальные закономерности выводятся на основе сравнения только двух или трех стран, тогда полученные выводы могут быть подвергнуты сомнению. В таких случаях даже лучшие ученые формулируют только гипотезы, которые затем потребуют дальнейшей проверки в других странах. Так, например, невозможно определить условия, необходимые для обеспечения устойчивости демократии, анализируя ситуацию в Норвегии в свете опыта Англии и Германии. X. Экштейн показал это в своей работе8. Только тогда, когда высказанные первоначально положения подтверждаются или развиваются последующими исследованиями, гипотезы выкристаллизовываются в правила. Одним из методов достижения максимальной точности результатов сравнения является четкое ограничение сферы, на которой будет сосредоточен анализ9. Такая «сегментация» политической системы обычно предшествует выбору подлежащих сравнению стран. Это дает исследователю возможность «забыть» в какой-то степени те контекстуальные переменные, которые делают сравнение таким трудным. Сосредотачивая свое внимание исключительно на аппарате государственных чиновников, профсоюзах, избирательных правах женщин, исследователь тем самым намеренно уменьшает значение контекстуальных различий между странами, общественными или политическими системами. Ученые стремятся выбрать наиболее устойчивые и инвариантные факторы из огромного числа различных форм и явлений. Поэтому они в большей степени уделяют внимание сходству, нежели различиям. Не в самых ли обыденных, постоянных и всеобщих явлениях Ньютон и другие ученые открыли величайшие научные принципы? «То же самое можно было сказать и о политических явлениях» — утверждает Лапаломбара. «Устойчивые политические структуры служат свидетельством не только показательного постоянства человеческого поведения или организаций; они представляют собой также чрезвычайно важный фон, который позволяет лучше объяснить как мгновенные изменения, так и латентные процессы, стимулирующие постепенные изменения»1. Сравнение помогает отделить случайное от неизбежного, редкое от обычного. Накопление знания — это такой процесс, который развивается от отдельного специфического к общему, затем в обратном направлении — от общего к отдельному и сопровождается появлением новых гипотез и постепенным совершенствованием понятий. Только при рассмотрении многих объектов исследования мы можем определить их место, порядок и установить их иерархию. Только путем сравнения мы можем упорядочить реальность соответственно концептуальным ориентирам. Но сравнение также дает возможность выводить закономерности и, хотя порой и медленно, широкие обобщения. Мы могли бы даже утверждать, что по самой своей сути сравнение предполагает поиск универсальных явлений. Этот поиск в большинстве случаев является трудным процессом создания временных звеньев, связующих кажущиеся столь несовместимыми миры. Л. Дюмон предлагал рассматривать старомодный эволюционизм как одну из тех достойных внимания конструкций, которая призвана объединить «дао и «тех», «цивилизованных» и «варваров» в один человеческий род11. Он высоко оценивал компаративистский подход в исследованиях антропологов и социологов. «Если я не ошибаюсь, все подлинно научные категории рождаются из несоответствия наших собственных категорий категориям других, из столкновения между теорией, возникшей «в собственном доме», и данными, собранными вокруг него. В результате в каждом понятии содержится частица всеобщей значимости, па основе которой антрополог переходит 14 от одной организации общества к другой»12. Мы называем теорией определенную организацию понятий, цель которой — объяснить все многообразие реальности в универсальных терминах. «Не существует науки, если нет обобщения» — гласит одна из аристотелевых максим. Но какой уровень обобщения нам следовало бы принять? История социологии говорит о законах, выявленных путем более или менее ярко выраженных сравнений. Политологи часто пытались раскрыть взаимосвязь между социальной и политической сферами, а также установить связи между непосредственно политическими переменными. В древние времена Ксенофонт пытался выяснить внутреннюю логику тирании. Англосаксонские теоретики нарождавшегося парламентаризма впоследствии нашли объяснение равновесия в системе, действующей по принципу взаимозависимости и взаимоограничения законодательной, исполнительной и судебной властей. Р. Мичелз в более эмпирической манере исследовал внутреннюю организацию партий с целью сформулировать свой «железный закон олигархии». К. Маркс в свою очередь открыл мощные базисные детерминанты всех проявлений власти. Анализ поведенческих реакций также способствовал появлению целого ряда гипотез от самых общих до более специфических. Так, М. Вебер исследовал связь между протестантской этикой и динамикой социальной системы. Другие социологи пытались понять детерминанты социальной мобильности: одни обращались к изучению способов социализации для объяснения формирования политических позиций взрослого населения, другие предложили такие социологические модели, которые, например, показывали взаимовлияние различных социальных слоев. Как свидетельствуют приведенные примеры, концептуализация может осуществляться на разных уровнях. При рассмотрении на самом высоком уровне абстракции такой феномен, как политическая нестабильность, будет включать, очевидно, такие общие переменные, как распределение собственности (давняя гипотеза, первоначально сформулированная Токвилем). Проблема легитимности, например, может включать такие факторы, как зависимость между социальноэкономическим и политическим развитием, степень культурного согласия, бремя политических требований. Равным образом исследование сущности парламентских демократий позволило бы установить другие определяющие факторы, такие как конституционная структура, природа правительственных коалиций, число и сплоченность политических партий. Можно анализировать авторитарные системы с различных исходных позиций, делая акцент для одних стран на неразвитости средних классов, а для других — на слабом развитии технических средств коммуникации, процессах урбанизации и низком уровне образования. Предстоит ли нам теперь решить, какой вид объяснения является более правильным? Все они, несомненно, полезны и в то же время в какой-то степени ограничены. Чрезмерно абстрактные положения часто пренебрегают фактами, которые выявляются контекстуальными исследованиями; но в то же время контекстуальные исследования теряют приобретенную информацию при рассмотрении широкомасштабных или долгосрочных явлений. С. Новак указал на эти несоответствия, которые могут создать разрыв между фундаментальными и прикладными сравнительными исследованиями: «Чем более мы стремимся выявить переменные и связи, которые представляются важными на уровне международных исследований, тем больше вероятность того, что полученные формулировки и теоретические обобщения будут слишком мало значить с точки зрения специфических проблем отдельного государства»13. Политики не проявят интереса к такого рода открытиям, но ученые не имеют права пренебрегать любым уровнем исследований, поскольку все точки зрения являются полезными и дополняют друг друга. В зависимости от той цели, которую ставит перед собой ученый, формулирующий какое-либо правило, масштабы его интересов могут значительно меняться. В промежутке между двумя крайними позициями, где на одном — парадигма, а на другом — описание без объяснения, располагаются те теоретические конструкции, которые Р. Мертон называет «теориями среднего уровня»: эти «теории являются промежуточным звеном между мелкими рабочими гипотезами, в изобилии рождающимися в процессе повседневной исследовательской практики, и всеобъемлющими размышлениями, включающими главную концептуальную схему, на основе которой объясняется существование большого числа эмпирически наблюдаемых проявлений единообразия социально го поведения» 14. Каждый используемый социальными науками метод, позволяющий вырабатывать правила, ограничен определенными рамками. Очень долго политологи, особенно в Европе, проводили свои исследования в рамках строгих методологических схем, что, несомненно, позволило им лучше оценить роль и влияние различных политических институтов. Но оставляя без внимания те 15 социальные силы, которые влияют на властные функции, эти ученые «не принимали в расчет неполитические детерминанты политического доведения и, следовательно, неполитические основы правительственных институтов»15. С другой стороны, бихевиористский подход к политическим явлениям не учитывает решающую роль, принадлежащую этим институтам. Исследователи, признававшие главенствующую роль социальных сил в истории, иногда оказывались втянутыми в область чистой теории. Угасание некоторых течений марксистского толка служит тому печальным примером. Но следует также обратить критические замечания и в адрес функционалистов; они также подвержены искушению превратить все многообразие явлений в не поддающиеся проверке абстракции. Исторический метод доказал свою способность продемонстрировать, как постепенно формируются политические институты — в процессе смены многих этапов и под воздействием многих факторов. Но исторический анализ должен быть преобразован в асинхронные сравнительные исследования для того, чтобы обеспечить, например, понимание главных особенностей развития Европы в девятнадцатом столетии. Так, методом количественной оценки можно точно проанализировать взаимосвязи между политическими явлениями, которые в течение длительного времени лишь намечались. Но количественные методы имеют свои собственные недостатки. Необходимость получить убедительные данные может повлиять на поставленные вопросы и ограничить объективность восприятия исследователя. Б.деЖувенель справедливо осудил подобный «новый фатализм», который все явления объясняет долей валового национального продукта на душу населения. Чтобы добиться максимальной надежности результатов, социальные ученые стремятся выйти за рамки тривиального сравнения, чтобы обеспечить большую точность информации и используемых данных, дать количественную оценку всему, что поддается такой оценке. Но нельзя забывать, что техническое усложнение методов сравнения не может быть самоцелью. Развитие технических средств исследования и расширение сферы сравнения должно сопровождаться усовершенствованием сравнительной методологии, эпистемологическим осмыслением и тщательной формулировкой понятий, способных впитать, упорядочить и придать смысл потоку информации. Без этого всякий технический прогресс, достигнутый на уровне сбора или компьютерной обработки данных, окажется бесполезным. ЛИТЕРАТУРА 1. In «Comparative Politics and Comparative Method», American Political Science Review 65, no. 3 (September 1971). 2. Cf. Joshua B. Forrest, «State Formation in Contemporary Africa and Medieval Europe* (paper presented at American Political Science Association meeting, Washington, D.C., 1988). 3. See infra, chapter 16. 4. Cf. The Political Consequences of Electoral Laws (New Haven: Yale University Press, 1971), 87103. 5. William Riker, The Theory of Political Coalitions (New Haven: Yale University Press, 1962). 6. Lawrence C. Dodd, Coalitions in Parliamentary Government (Princeton: Princeton University Press, 1976), 208. 7. See Peter Йога and Arnold J. Heidenheimer, eds., The Development of Welfare States in Europe and America (New Brunswick, NX; Transaction Books, 1981), 325-27. 8. Division and Cohesion in Democracy (Princeton: Princeton University Press, 1966). сравнение как средство выработки социологических правил 9. See infra, chapter 13. 10. Politics within Nations (Englewood Cliffs, NJ.: Prentice-Hall, 1974)Л9. 11. Louis Dumont, Essais sur I'individualisme: une perspective anthropologigue sur I'ideologie moderne (Paris: Seuil, 1983), 175. 12. Ibid, 184-85. 13. Stefan Nowak, «The Strategy of Cross-National Survey Research», in Cross-National Comparative Survey Research: Theory and Practice, ed. A.Szalai and R.Petrella (Oxford: Pergamon, 1977), 7-8. 14. Social Theory and Social Structure, 2d ed. (New York: Free Press, 1968), 5-6. 15. Roy Macridis, The Study of Comparative Government (Garden City, N.Y.: Doubleday, 1955), 15. 16 Глава 3 ОПЕРАЦИОНАЛЬНЫЕ ПОНЯТИЯ Понятия составляют сущность знания. С давних времен философы спорили о происхождении понятий: берут ли они свое начало из трансцендентного идеального мира или же восходят к реальному опыту. Сегодня такие споры лишены смысла. Является общепризнанным, что существует бесконечная диалектическая взаимосвязь между априори и апостериори. Знание, как писал Кант, является результатом неразрывной связи между возникающей интуицией и понятием: «интуиция без понятий — бесплодна, понятия без интуиции — пусты». Применительно к области сравнительного анализа этот тезис можно было бы кратко сформулировать следующим образом: без абстракции и теоретических конструкций не существует общих критериев для сравниваемых объектов. Понятие само по себе является абстракцией, поэтому не может быть сравнения без понятий. «В то время как образ является репрезентацией отдельного объекта, — сказано в Большой энциклопедии, — понятие представляет определенную общность. Понятие является абстрактной идеей в том смысле, что оно принимает во внимание только определенные характеристики объектов; и оно является общей идеей в том смысле, что распространяет эти характеристики на все объекты данного класса». Сначала абстракция, затем обобщение — это естественный способ компаративного исследования. Развитие сравнительной политической науки осуществляется на основе понятийного инструментария. К нему относятся такие понятия, как политическая активность, законность, власть, аномия, интеграция, исключение, отчуждение, популизм и т.п. Социальные ученые выработали большое количество понятий, позволяющих выделить лучше изучить бесконечное разнообразие социальной реальности. Эти логические категории являются полезными инструментами, они помогают исследователям получить четкие представления об изучаемых явлениях. Но они так же не наблюдаемы, как и первые микроскопические частицы, описанные Демокритом или Анаксагором. Вы не можете видеть социальные классы, вы не можете видеть «харизму». Посредством зрительного восприятия вы не можете решить, следует ли вам анализировать «власть» в терминах господства, как это делал Вебер, или в терминах обмена, как это делал Парсонс. В действительности, как утверждают Р. Т. Холт и Дж. М. Ричардсон, о «понятиях судят не по их истинности или ложности, а по их теоретической утилитарности»1. Единственно важным является знание того, насколько полезны данные понятия в понимании реальности. Число понятий, которые можно было бы проанализировать в труде, связанном со сравнительным международным исследованием, несомненно, превзойдет по объему любую книгу. Тем не менее многие родственные понятия различаются лишь внешне. Поиски оригинальности и точности не всегда заканчиваются творческими вкладами в сравнительный анализ. Было бы легко показать, что объединенные в одной рубрике характеристики или процессы обязательно относятся к одной аналитической категории. Понятие секуляризации; например, как оно было использовано Д. Джермани при изучении процесса перехода от прошлого к современности, включает огромное разнообразие черт. В самом деле, они относятся к политической системе так же, как и к семейным отношениям, социальным реформам и демографическим моделям. Секуляризация в таком понимании представляет собой сложный процесс, включающий три фундаментальных модификации социальной структуры. Прежде всего он включает трансформацию поведения и действия; во-вторых, переход от институционализации традиции к институционализации перемен; в-третьих, движение от недифференцированных структур к дифференцированным, специализированным и более автономным2. Те, кто говорит о развитии или модернизации, имеют в виду те же процессы, о которых писал Джермани. Все эти оттенки в дефинициях понятий не обязательно свидетельствуют об особом своеобразии подхода. При анализе изменений понятие само переходит от статики к динамике. Но как интегрировать этот переход? Об этом стоит поразмыслить, поскольку каждое понятие, естественно, стремится объяснить реальность, которую оно упорядочивает. М. Вебер глубоко осознавал эту проблему, разрабатывая свои аналитические категории. Он постарался обратить внимание на то, в какой степени они являются «идеальными тинами», референтами, позволяющими определить относительность каждого конкретного исследуемого случая. Не существует рационального авторитета, который также не был бы основан на традиции - будь то «демократическая» или «республиканская» — и в то же время любой авторитет обязательно дополняется какой-нибудь инновацией. С идеей изменения соотносятся проблемы достижения зрелости и упадка. Политические 17 системы, как и государства — это живые организмы; они непрерывно эволюционируют. Харизматическая власть сменяется ее ослаблением, поскольку установленный ею порядок вызывает глубокие преобразования ее сущности. Вебер также предложил ряд динамических понятий, вводя секуляризацию между религиозным и светским началами. Сегодня мы можем привести много примеров понятий, которые включают идею изменения. Это — модернизация, национальное строительство, интеграция, легитимация. Концепция структурной дифференциации, рожденная в трудах Вебера и развитая Парсонсом, известна как заметное достижение функционалистов, которые использовали ее как классификационный стержень для выделения различных видов политических режимов3. Социолог Р. Марш применил эту концепцию с целью ранжировать все многообразие известных общественных систем, начиная с племенной организации и кончая таким мастодонтом, как Советский Союз. Цель Марша состояла в том, чтобы показать, что все важные политические и социальные феномены изменяются в соответствии с этой фундаментальной переменной — «структурной дифференциацией»4. Но в то же время он не предложил реального способа для ее измерения. На этот важный вопрос еще никто не дал удовлетворительного ответа. И в этом состоит важный урок для компаративиста: наиболее глобальные аналитические категории, самые многообещающие, не обязательно являются наиболее легко реализуемыми. На самом же деле за фасадом таких понятий, как интеграция, социализация, политизация и модернизация, скрывается огромное разнообразие сложных явлений, анализ которых потребовал бы создания совершенных моделей и глубокой интерпретации5. Развитие динамических понятий стимулировало эпистемологическое мышление. Так, Р. Бендикс предложил рассматривать каждую из аналитических категорий как некую совокупность «контрастконцепций», приобретающих различный смысл в зависимости от контекста и перспектив анализа. Бюрократическая форма государственной власти в период зарождения, утверждал он, обладала исключительными чертами, которые теперь не представляют ничего исключительного. Такие ее характеристики, как обезличенность и рационализм, первоначально отличавшие ее от феодализма, не могли бы рассматриваться в качестве убедительных показателей теми, кто изучает американское «имперское президентство» или же Францию времен Пятой Республики6. Это утверждение может быть рассмотрено и более широко. Можно ли, используя понятия, сформулированные в Европе в абсолютно другом контексте, анализировать то, что происходит сейчас в Бирме или Заире? Чем в действительности являются такие категории, как «государство», «социальный класс», «политическая партия», на примыкающих к Сахаре территориях Африки? Не ведут ли такие понятия, которые мы ненароком используем, к неправильному толкованию исследуемого? «Verbum dat esse rei» утверждали философы-схоласты. Но словам, понятиям принадлежит нечто большее, чем простое отражение явлений реальности; они раскрывают их и даже усиливают. Мы понимаем, к чему стремимся. Вот почему многие компаративисты выступали в защиту и продолжают защищать необходимость более точного понятийного аппарата. Если каждый будет пытаться включить различное содержание в такие понятии, как «диктатура» или «прогресс», никакие теоретические споры не смогут развиваться. Д. Сартори показал себя ярым противником таких опасных приближений, вступив в ожесточенную борьбу с этой «Вавилонской башней» многозначности понятий, открытой для всяких исторических напластований, для всех «порождений» междисциплинарных исследований, где суть понятия в конце концов оказывается утраченной. «Наша цель, — писал Сартори вместе с Ф. Риггсом и Г. Тойне, — в том, чтобы найти способ вводить в язык науки все накопившиеся новшества и препятствовать его непрекращающемуся движению к анархическому разрушению и беспорядку»7. Этот призыв к точности дефиниций Сартори сопровождает заявлением о необходимости использовать такие обозначения, которые не выбираются произвольно. «Коль скоро мы находимся во власти слов, которые мы выбираем, нам следует делать это тщательно. Очень важно, какие слово мы выбираем: «название» понятия является вопросом принципиальной важности»8. Понятие «политическое развитие» разрабатывалось компаративистами на основе западной модели, выбранной в качестве безусловного эталона. Если бы вместо него было выбрано другое понятие, например «политическое изменение», как предлагал С. Хантингтон, оно бы приобрело большую ясность не только потому, что позволило бы избежать таких речевых оборотов, которые «не должны сочетаться, а часто и действительно не сочетаются»9. Здесь становится очевидной важность выбора терминологического способа выражения именно потому, что если из-за утраты интереса к фундаментальным проблемам слишком неопределенное или неадекватно сформулированное понятие 18 было бы отвергнуто, то развитию знания это не принесло бы никакой пользы. Отстаивая необходимость более четких дефиниций, Ф. Риггс полагает, что выражение «политическое развитие» в качестве удачно выбранного вызвало рост числа серьезных работ, которые, несомненно, значительно способствовали углублению наших знаний о политической жизни, особенно в странах третьего мира10. Создание новой терминологии, одновременно нейтральной и четкой, явилось целью многих исследователей, целью, к которой часто стремились и иногда добивались. Но С.Андрески совершенно справедливо указывал, сколь тщетным может оказаться «изобретение неологизмов для устранения нормативных оттенков ввиду того, что запас психологических и социологических терминов, коль скоро сфера их применения начинает расширяться, становится объектом серьезных упрощений и искажений»11. Как он отмечал в другом месте, «терминологическая неразбериха не может быть устранена путем созыва заседаний комитетов для вынесения законодательных решений по данному вопросу. Устранить ее можно лишь путем упорядочения или разработки терминов в процессе создания теорий, которые объясняют реальные события в их подлинном виде. Терминологическая путаница является, несомненно, отражением отсутствия общего понимания»12. Поиск нейтральных и точных понятий нередко является результатом обмена мнений и сотрудничества. Так, понятие «политический плюрализм» означает прогресс, рассматриваемый в зависимости от степени развитости либеральной демократии. Понятие «полиархия», предложенное Р. Далем13, открывает еще и другие перспективы. Несомненно, эти понятия выполняют функцию, которая не может быть обеспечена понятием «демократия», более абстрактным и более распространенным. Но сколько энергии было затрачено в поисках этой нейтральности и точности. И почему не допустить, что некоторая неопределенность не обязательно приводит к «интеллектуальному склерозу»? «Двусмысленность, — отмечал Р. Кайуа, — являющаяся недостатком сигнального кода, применительно к языку служит свидетельством его богатства, источником большого разнообразия возможных комбинаций различных признаков»14. Аналитические возможности социальных ученых часто пропорциональны их способности выдвигать гипотезы, которые они постоянно совершенствуют, выделяя действующие понятия, ориентированные в большей мере на их практическую значимость, нежели на абстрактное совершенство или философскую цельность. В. Дж. Гуд, несомненно, прав, утверждая, что успех использования такого понятия зависит не столько от ясности его смысла, или точности выражения, «сколько от того, в какой степени плодотворны те исследования, которые это новое понятие порождает. Большинство понятий, новых или старых, погибает не и результате критики, а в результате их неупотребления»15. Существует целый ряд недостаточно точно очерченных понятий, породивших огромное число работ. Такое понятие, как власть, совершенно справедливо квалифицировалось как «семантическая головоломка»16, но такая «головоломка» оказалась способной обогатить критическую мысль М.Вебера, Г.Моски, В. Парето, Т. Парсонса и позднее Д. Белла, Р. Дарендорфа или А. Этциони17. Некоторые понятия вызвали длительную полемику, несмотря на то, что «изобретатели» задумывали их в качестве нейтральных инструментов: примером может служить понятие «авторитаризм рабочего класса», сформулированное С. Липсетом18. Существуют понятия, всегда выступающие на первом плане, например «власть», и другие, пользующиеся периодическим приоритетом, такие, как понятие «социальное движение»19. Не все понятийные категории одинаково значимы, но все они способствуют непрерывному процессу концептуальной выверки в социальных науках. Ни одно из них не является достаточно совершенным, чтобы исключить необходимость постоянного их пересмотра. Одни ученые по-новому формулируют понятие «социальный класс» или же переосмысливают понятие гражданской культуры20. Другие критически переоценивают понятия революции или контрреволюции. Теория демократии подвергается переоценке, принимая во внимание утрату связанных с ней иллюзий в странах черной Африки или Латинской Америки. «Можем ли мы себе представить тему обсуждения, где используемые термины не являются более предметом дискуссий?» — задает вопрос Д. Сартори21. Перспектива сравнительных исследований благоприятствует постоянному процессу их уточнения и совершенствования формулировок. Содержание понятия «участие в политической жизни» (political participation), первоначально трактуемое как поведение, призванное влиять на выбор государством методов управления и его политики22, постепенно расширялось путем сравнения. Исследования, проводимые в различных странах, обогатили понимание этого явления23. Насилие и неповиновение рассматривались как 19 нормальные формы политической "активности при исследовании политических процессов в развивающихся странах24. В результате мы должны были переосмыслить содержание понятия политической активности даже применительно к большинству плюралистических демократий. То, что сравнительный анализ нуждается в понятийном аппарате, уже убедительно доказано. Что не менее важно подчеркнуть, так это определяющую роль, принадлежащую сравнительному анализу в выработке понятий, которые затем быстро перекочевывают в обычные исследования, не относящиеся к категории сравнительных25. Понятия культуры и политической социализации возникли из сравнения. То же самое может быть сказано и в отношении понятий «выражение и агрегирование интересов». Компаративистское происхождение очевидно проявляется также и в понятии «развивающиеся» (страны). Р.Арон прекрасно сказал об этом: «Понятие "развивающиеся" родилось из сравнения. Оно определяет то, чем некоторые общества не являются (то есть не являются развитыми), и в то же время ничего не говорит о том, чем же они являются. В самом деле понятие «развивающиеся* применимо к древним цивилизациям (Индия), а также к районам с родовым строем (некоторые территории Африки) или даже к отсталым регионам среди развитых стран. Я даже скажу более: нет оснований рассчитывать на прямое и конкретное определение этого понятия, поскольку оно — сравнительное по самой своей природе»26. Сравнительный анализ на межгосударственном уровне порой порождает слишком общие и неопределенные понятия. Та дистанция, которую компаративист должен поддерживать между собой и областью исследования, увеличивает такую опасность и требует особой бдительности со стороны даже самых опытных аналитиков. Отработанные понятия необходимы для того, чтобы обеспечить свободу сравнительного анализа. Но делая первые шаги в этом направлении, социальный ученый сталкивается с множеством препятствий и искушений. Он должен избегать попадания в ловушку такой концептуальной зависимости, которая побуждает иногда объяснять все в терминах культуры, классовой принадлежности, прибыли, личности и т. д. В социальных науках никогда не существует единственного определяющего фактора, которым можно было бы объяснить все исторические тенденции; существует несколько или много побудительных причин27. Социальным ученым следует избегать сползания от теории к доктрине, обнажать всякого рода карикатурные явления, бороться с подменой понятия мифом. Соблазн сверх-упрощенчества не пощадил духа науки, так же как и склонность к иррациональному. Р.Арон однажды обвинил некоторых ученых в том, что у них также существует собственный опиум28. Реальность следует изучать вне всяких идеологий, общих представлений и слишком очевидных доказательств. В своей работе «Принципы социологического метода» Э. Дюркгейм призвал исследователей оградить себя от этих периодически воспроизводящихся элементов псевдонауки. Иллюзорные знания и ошибочные истины часто проявляются в области сравнительных межгосударственных исследований в виде предвзятого мнения, клише, национального стереотипа. ЛИТЕРАТУРА 1. «Competing Paradigms in Comparative Politics», in The Methodology of Comparative Research, ed. R.T. Holt and JJE. Turner (New York: Free Press, 1970), 24. 2. Gino Germani, The Sociology of Modernization: Studies on Itx Historical and Theoretical Aspects, with Special Regard to the Latin American Case (New Brunswick, N J.; Transaction Books, 3. See infra, chapter 23. 4. Cf. Comparative Sociology: A Codification of Cross-Societal Analysis (New York: Harcourt, Brace, 1967). 5. See Mattei Dogan and Robert Pahre, Creative Marginatity: Innovation at the Intersections of Social Sciences (Boulder: Wr.stview Press, 1990), chap. 4. 6. Cf. «Concepts in Comparative Historical Analysis», in t 'vmparatm Research across Cultures and Nations, ed. Stein Hokkan (Paris: Mouton, 1968), 70-72. 7. Tower of Babel: On the Definition and Analysis of Concepts in иге Social Sciences (International Studies Association 1975), 1. 8. Giovanni Sartori, «Guidelines for Concept Analysis», in Social Science Concepts: A Systematic Analysis, ed G. Sartori (Beverly Hills, Calif.: Sage, 1984), 60. 9. Samuel P. Huntmgton, «The Change to Change», Comparative Politics, no 3 (1977): 303-4. 10. Fred W. Riggs, «The Rise and Fall of 'Political Development'», in Handbook of Political Behavior, ed. Samuel L. Long (New York: Plenum, 1981), 338. 11. Stariislav Andreski, «Classifications et terminologies: des outfls a manier avec circonspection», 20 Revue Internationale des Sciences Sociales 3 (1974): 525. 12. Stanislav Andreski, Elements of Comparative Sociology (London: Cox and Wyman, 1964), 85-86. 13. Robert Dahl, Pofyarchy, Participation and Opposition (New Haven: Yale University Press, 1971). 14. In R. CaUlois et al., Le robot, la btte et I'homme (NeuchStel: La Baconniere, 1965), 20. 15. In Peter M. Blau, ed., Approaches to the Study of Social Structure (New York: Free Press, 1975), 67. 16. J.E. Lane and H.Stenlund, «Power», in Sartori, Social Science Concepts, 396. 17. See the selection of their theoretical writings by Marvin E. Olsen in Power in Societies (New York: Macmillan, 1970). 18. In a famous article, reprinted in Political Маш The Social Basis of Politics, expanded ed. (Baltimore: John Hopltins University Press, 1981), 87ff. 19. Besides the classic book by Rudolf Heberle, Social Movements: An Introduction to Political Sociology (New York: Appleton-Century-Crofts, 1951), a large literature has been devoted to the concept of social movements. See, for an encompassing view of the subject, Louis Kricsberg, ed., Research in Social Movements: Conflicts and Change (Greenwich, Conn.: JAI Press, 1979). 20. See infra, chapters 6 and 8. 21. Giovanni Sartori, The Theory of Democracy Revisited (Chatham, NJ.: Chatham House, 1987), 1:13. 22. See Norman H. Nie and Sidney Verba, Participation in America: Political Democracy and Social Equality (New York: Harper & Row, 1972). 23. Lucian Pye and Sidney Verba, The Citizen and Politics: A Comparative Perspective (Stanford, Calif.: Greylock, 1978), introduction. 24. See Joan M. Nelson, Access to Power: Politics and the Urban Poor in Developing Nfltions (Princeton: Princeton University Press, 1979), 9 et passim; John A. Booth and Mitchell A. Seligson, Political Participation in Latin America (New York: Holmes & Meier, 1978), 6. 25. In fact, the pioneering work of Charles Merriam has taken u comparative look at socializing processes. Cf. The Making of Citizens: A Comparative Study o/'Methods of 'Civic Training, 2ded. (Chicago: University of Chicago Press, 1935). 26. Raymond Aron, «La theorie du developpement et rinterpretation historique de Pepoque contemporaine», in Le developpement social, ed. Raymond Aron and Bert Hoselitz (Paris: Mouton, 1965), 89. 27. Against that illusion du trait dominant, see Leo Hamon, Acteurs etdonnees de Vhistoire (Paris: PUF, 1970), 1:41. 28. Cf. L'opium des intellectuels (Paris: Calmann-LeVy, 1955). Глава 4 ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ СТРУКТУРЫ Операциональные понятия необходимы. Но для компаративиста, который должен не только всесторонне проанализировать реальность и проникнуть в ее глубинную сущность, но и логически структурировать полученные данные— операциональных понятий недостаточно. Именно путем создания понятийных логических структур компаративисты смогут получить совокупные знания. В своей классической работе «Структура научной революции» Т. Кун осветил роль парадигм в развитии естественных наук, другие авторы — социальных2. Компаративисты проявляют интерес к огромному разнообразию теоретических построений. Если одни модели могут быть испытаны на практике, другие — остаются в высшей степени абстрактными парадигмами, которые заимствуют свои теоретические компоненты из кибернетики, биологии или теоретической механики. Некоторые теории порождены конкретной реальностью и не претендуют на универсальность, тогда как другие, более всеобъемлющие, стремятся иногда затеряться в заоблачных высотах. Д. Лапаломбара обратил внимание компаративистов на все более «ширящееся расхождение» между теориями, носящими слишком общий характер, чтобы их можно было когда-либо проверить на практике, и эмпирическими исследованиями без теоретической ориентации. Сравнительной политологии, утверждал он, недостает теоретической базы на среднем уровне абстракции, что позволило бы трансформировать накопленные открытия в полезные и доступные проверке знания. Используя идеи Р. К. Мертона, Лапаломбара призывал возвратиться к большему эмпиризму и сегментации исследований. «Именно в тот самый момент развития сравнительных исследований, — заявил он, — когда методологические средства позволяют проводить тщательную сравнительную 21 проверку гипотез, расхождение между ними и общей теорией увеличивается, и связь между гипотезами и макротеорией является либо чрезвычайно неопределенной, либо настолько сомнительной в своем логическом толковании, что невозможно доказать ложность самой теории»3. Если концептуальная схема не поддается проверке, как можно ее усовершенствовать или перестроить? Если разрыв между теорией и социальной реальностью слишком велик, не рискуем ли мы заниматься бесплодными интеллектуальными построениями? Следовало бы учесть критические замечания Лапаломбары. Многое можно сказать по поводу роста числа различных претенциозных теоретических построений, в то время как в столь многих областях наши знания остаются невероятно бедными. «Я считаю показательным, например, что политологи не склонны делать широкие обобщения как относительно американской политической системы (единственной, в отношении которой мы располагаем наибольшим объемом информации), так и по поводу разнообразных обществ в Африке, Азии и Латинской Америке, недостаточность наших исторических и современных знаний о которых является, по-видимому, наиболее поразительным фактом»4. Однако было бы опасно превратить теоретические построения в средство заполнения пробелов в наших эмпирических знаниях. Уже давно в своей работе «Процесс управления»5 Д. Трумэн отстаивал необходимость построения концептуальной структуры, которая помогла бы всесторонне и глубоко изучать весь поток собранной информации; однако впоследствии эти теоретические построения сами имели тенденцию множиться и настолько усложняться, что новое поколение исследователей отвергло эти громоздкие конструкции. Они предпочли тщательные исследования широким обобщениям, полевые исследования — теории, проверку — прогнозированию. Они обратили свой взор к странам исламского мира или черной Африке, стремясь к всестороннему осмыслению особенностей каждой отдельной страны, позволяющему избежать опасности неправомерных обобщений. Пострадает ли компаративистское направление от этого? Напротив, ему, вероятно, будут приданы новые силы в результате тщательного пересмотра понятий и построения теорий, вновь обратившихся к своим первоосновам. Нельзя отрицать и полезный вклад холистических теорий. Они, несомненно, помогли сравнительной политологии справиться с огромными проблемами, вызванными появлением на мировой арене с конца 50-х годов стольких новых независимых государств. Можно было бы, очевидно, усомниться в полезности включения в один и тот же сравнительный анализ таких стран, как Индонезия и Великобритания, Индия и бывший СССР. Но когда компаративист намеревается обратиться к такому неоднородному полю исследований, когда он заявляет о своем намерении провести сравнительный анализ американской и китайской политических систем, ему, естественно, приходится использовать понятия, степень абстракции которых соотносится с огромными различиями, существующими между странами в реальности. Чем в большей степени сравниваемые страны отличаются друг от друга и чем более резкими являются эти различия, тем более велика степень теоретического абстрагирования. Существует неуловимая связь между сравнительными исследованиями и теориями. Установить общую матрицу анализа — это, значит, определить способы сравнения, разместить в рамках одной и той же схемы все многообразие государственных политических систем. Именно поэтому все великие парадигмы, каков был ни был их характер, всегда привлекали внимание компаративистов: будь то диалектические схемы Гегеля или Маркса, механистическая модель Истона, кибернетическая парадигма Дейча, псевдобиологическая (Алмонда) или психологическая (Парсонса) модели. Теоретические построения необходимы, поскольку лишь совокупность гипотез, предложенная исследователем, придает смысл фактам, событиям и цифрам. Порядок разумен и он предписывается тем более строго, чем более возрастает объем неупорядоченных данных. Необходимость их систематизации растет пропорционально накоплению информации, и проблема здесь состоит в том, чтобы преодолеть ее неуправляемое растекание. Разве мы не наблюдаем сегодня, как сводится в единые «системы» огромное разнообразие знаков и символов, а многие отдельные исследовательские работы в «теории»? К сожалению, этот процесс таит в себе опасность. Теория упорядочивает, но в то же время и направляет. Если познание оказывает влияние на теорию, то справедливо и обратное. «Для того, чтобы объект мог стать доступным анализу, недостаточно познать его», отметил лауреат Нобелевской премии Ф. Жакоб. «Необходимо также, чтобы теория была готова найти ему соответствующее место. При взаимодействии между теорией и опытом именно первая начинает диалог»6. Необходимо отметить, что теория может также оказаться 22 источником пристрастных представлений и ошибочных толкований, Так, например, приверженцы теории развития (developmentalists), которые в 60-е годы убеждали правительство США щедро субсидировать Латинскую Америку, чтобы выпестовать «истинных» демократов, жаждущих следе тать американской модели гражданского общества, находились во власти ложной теории. М. Вебер представлял себя в качестве «антиметафизика». «Этим самым, — как подчеркивал Ж. Фрёйнд, — он намеревался продемонстрировать свою неприязнь к пространным абстрактным обобщениям, которые претендуют на систематическое объяснение мира, жизни или общественного устройства на основе какого-либо единственного элемента или понятия. Вебер был противником тех ученых, занимающихся философией истории, которые подобно Гегелю, Марксу или О. Конту пытались дать полное и цельное объяснение реальности»7. Ни один социолог и ни один политолог, занимающийся сравнительными исследованиями, не может в какой-то момент не стать теоретиком; но оба они должны избегать опасности стать пленниками «грандиозных толкований», слишком всеобъемлющих, чтобы не вызывать сомнений. Часто бывает сильным искушение изобрести теоретическую конструкцию, которая бы оказалась способной, подобно великолепной головоломке, вместить в себя все открытия и данные, собранные по частям. К тому же, развитие и применение статистических методов, ставшее исключительно простым благодаря компьютерам, сделало еще более неотложной необходимость построения четких логических схем, Совершенствование этих теоретических и концептуальных инструментов должно стать предметом особого рассмотрения, если мы хотим, чтобы прогресс в сборе данных не завершился грандиозной неудачей. «Одна из самых больших трудностей кумулятивного исследования, — пишет А. Гроссер, — состоит именно в том, чтобы определить тот уровень обобщения, который бы позволил избежать построения бесплодных теорий, с одной стороны, и бесполезного накопления данных — с другой»8. Неспособность конструктивно объединить в единое целое весь накопленный материал может быть вызвана слишком большой инертностью объяснительных схем. Большинство блестящих моделей становятся беспомощными, инк только предпринимается попытка выйти за пределы статистического описания с целью осмысления процесса развития. Весьма показательно, например, что структуралисты считали трудным совершить переход от «синхронии» к «диахронии», хотя К. ЛевиСтросс признавал важность этой исторической размерности. Несомненно так же и то, что «энистомологические основы» каждой исторической эпохи, рассмотренные М. Фуко в его работе «Слова и вещи» (Michel Foucault «Les choses et les mots»), достаточно плохо связаны между собой во времени. Сопоставление теоретических схем с учетом изменения социальной реальности очень часто и резко выявляет пределы их возможностей. Критические выступления по поводу «чрезмерно статистических» характеристик многих теоретических построений, функциональных или системных, в каком-то смысле парадоксальны, поскольку большинство активных поборников этих парадигм небезразличны к проблемам изменения и развития. К. Дейч резюмировал это следующим образом: «В целом в сфере равновесной теории не происходит ни роста, ни развития; нет внезапных изменений и невозможно эффективно предсказать последствия "трений" (между различными частями системы. — Прим. перев.) с течением времени»9. В действительности, теоретики «политической системы» обычно уже включают понятие изменений в эту концепцию10. Но взгляд в будущее приводит их к необходимости представить политический организм естественно стремящимся восстановить свое равновесие вне всяких границ. Это замечание столь же справедливо как для чрезвычайно негибкой схемы Д. Истона, так и для теорий Т. Парсонса, чей интерес к процессу изменений бесспорен, и кто столь активно пытался найти оси, вокруг которых будут совершать свой кругооборот различные государства. Тем, кто пытался открыто строить эволюционные теории, с трудом удавалось избегать ловушек детерминизма. Маркс и Шумпетер ранее, Ростоу и Олсон — позднее, одинаково оказались перед необходимость изучения факторов, которые были ими определены как невоспроизводимые. Кибернетический подход позволил К. Дейчу предложить модель, специально предназначенную для представления движения как единого целого для объяснения реакции на информацию, поступающую извне, для внутреннего согласования и преобразования11. Достаточно любопытно, что эта смелая схема, может быть слишком абстрактная, не приобрела сегодня широкую аудиторию среди компаративистов. Ее применение осталось ограниченным областью международных отношений. Мы не могли бы сделать подобной оговорки в отношении функционализма, в том виде, в каком он был представлен Г. Алмондом и другими на основе идей, выдвинутых Мертоном, Парсонсом и 23 Истоном. Определить функции всеобщего характера (универсальные), которые могли бы быть восприняты любой социальной или политической системой, это значит обеспечить исследователя средствами, позволяющими проводить важные глобальные сравнения. И в самом деле, такой подход способствовал заметному развитию сравнительных исследований между передовыми и развивающимися странами. Функционализм для компаративиста, несомненно, является наиболее полезным тем, чти освобождает сравнительный анализ от его формалистических оков. ЛИТЕРАТУРА 1. Chicago: University of Chicago Press, 1965. 2. See Mattei Dogan and Robert Pahre, Creative Marginality: Innovation an the Intersectons of Social Sciences (Boulder: Westview Press, 1990). 3. J. LaPalombara, «Macrotheories and Microapplications in Comparative Politics: A Widening Chasm», Comparative Politics 1, no. 1 (October 1968): 56. 4. Ibid, 163, 5. David Truman, The Governmental Process (New York: Ktiopf, 1951). 6. Francois Jacob, La logique du vivant (Paris: Gallimard, I (J70), 24. : 7. Julien Freund, Max Weber (Paris: PUF, 1969), 14; see also, I»y the same author, The Sociology of Max Weber (New York: Random House, 1968). H. Alfred Grosser, L'explication potitique: Une introduction a rwwlyse comparative (Paris: Armand Colin, 1972), 0. Karl Deutsch, The Nerves of Government (New York: Free t'rrss, 1963), 89-90. 10. See, on that aspect, John McKinney, «Social Change: Theoretical Problems», in Constructive Typology and Social Theory (New York: Irvington, 1966), 140—55. I I, Deutsch, Nerves of Government. Глава 5 ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ ЭКВИВАЛЕНТНОСТЬ Категория «функциональная эквивалентность» выводится непосредственно из понятия «функция»1. Представление о том, что политическая система обязательно выполняет некоторые основные задачи, позволило функционалистам продвинуться на очень важную ступень. Они убедительно показали, что, во-первых, различные общественные структуры могут выполнять одну и ту же функцию, во-вторых, что одна и та же структура может иметь несколько различных функций. Выявление функциональных эквивалентностей осуществляется путем аналитического разделения ролей и функций. Один и тот же вид деятельности может выполняться во многих странах различными органами; и в то же время одинаковые или сравнимые институты в разных странах могут выполнять различные задачи. Так, в одних местах функция привлечения политических сторонников может принадлежать клану, тогда как в других эту функцию выполняет хорошо организованная партия, хотя нередко то, что называют «партией», является лишь номинальным эквивалентом того, что партия представляет собой где-либо еще. Теперь создание новых политических партий не препятствует другим органам пополнять политическую элиту, как поступают, например, профсоюзы в Великобритании или организации «Католического действия» в Италии. Высшая администрация выполняет не только функцию исполнительной власти; хорошо известно, что она активно вмешивается в законодательный процесс, хотя и в различной степени. Это вмешательство особенно сильно проявляется во Франции, в Австрии, Швеции, Норвегии; значительно слабее оно в Бельгии, Италии или Голландии2. Так, упрощенно можно было бы представить президента Французской Республики в качестве высшего государственного чиновника, выполняющего сразу три функции: первую — чисто символическую, которая олицетворяет в нем представителя государства; вторую — исполнительную, которая представляет его в качестве главы исполнительной власти, и третью — политическую, которая определяет его место в качестве главы коалиции большинства. Если задать вопрос, кто выполняет эти три функции в Великобритании, то можно назвать два высших должностных лица: монарха — для исполнения символической функции и премьер-министра — для двух остальных. В Италии эти три функции распределены между тремя высшими государственными чиновниками: символическая — принадлежит президенту республики, исполнительная — председателю кабинета министров и партийная — генеральному секретарю правящей партии. Аналогичное разделение наблюдалось в Германии в 1974 г., когда Г. Шмидт сменил В. Брандта на посту канцлера, оставив Брандту важный пост руководителя Социал-демократической партии. Как только компаративист 24 определит лицо, выполняющее различные функции, он может приступить к активному исследованию области, достаточно обширной, ставя перед собой одинаковые вопросы по поводу таких различных общественных систем, как Япония, Голландия и Албания. Для компаративиста функциональный анализ начинается с выявления эквивалентностей, что является составной частью теории функционализма и системного анализа. Только универсальная схема политической «системы», подобная, в частности, той, которую разработал Истон для изучения политических явлений и процессов, сделала возможным проведение сравнительных исследований в их функциональном выражении. Один этот факт свидетельствует о полезности теоретических разработок, без которых оказалось бы невозможным создать удивительный «инструмент» функциональной эквивалентности. Вряд ли кто-то думает, что в каком-то «черном ящике» энергия требований и средств их реализации преобразуется в законодательные акты, правительственные распоряжении или символику, но каждый согласится с тем, что все политические системы рождают решения. Кто их принимает? Парламент, как это было в период Третьей Республики во Франции; партийная верхушка, как в Италии; военный ipwrp, как в недавнем прошлом в Аргентине в период правления полковников; высшее чиновничество, как в Австрии в эпоху Габсбургов; всесильные группировки, вроде Opus Dei в Испании в период Франко; деспотический режим, подобный режиму Иди Амин Дада в Уганде; диктатура, опирающаяся на сильную партию или же толпы на улицах, как в революционном Петрограде или Тегеране? Определить все эти органы во всем разнообразии ситуаций — первостепенная задача компаративиста. В самом деле, определив структуру, где политические решения вырабатываются и принимаются, компаративист не только установит различие между политическими системами, но также выявит специфический характер некоторых проблем. Во введении к своему исследованию «Бюрократия и политическое развитие»3 Лапаломбара подчеркивал, что захват власти бюрократией вызывает серьезные последствия. Ее приход к власти означает, что решения будут приниматься путями столь же запутанными, сколь и ловкими; более того, усиление влияния бюрократии может явиться серьезным препятствием развитию независимой политической власти. В приведенном нами примере можно увидеть, как функциональная перспектива оказывается способной объяснить даже историю политических институтов. Аналогичные замечания можно сделать и по поводу средств коммуникаций. Существование современной сети массовой коммуникации, как показал Д. Лернер в своей работе «Конец традиционного общества»4, естественно вызывает политические процессы, которые резко отличаются от тех, которые были порождены старой промежуточной и фрагментарной системой устных коммуникаций. Несомненно, но в обоих случаях функции связи оказывались выполненными. Они реализовывались столь по-разному, что политолог именно этим должен объяснить часть серьезных различий между политическими системами в эпоху аудиовизуальных средств и в период, когда информация передавалась «из уст в уста». Все эти замечания подводят нас к выяснению понятия «эквивалентность», которое ни в коем случае нельзя смешивать с понятием «подобие». Большинство жизненных функций политической системы (социализация например) могут быть осуществлены в рамках семьи, церковью, средней школой или политическими молодежными организациями. Каждой отдельной модели будут соответствовать различные политические последствия. Сравнительное исследование, будучи по своей природе функциональным, позволяет избавиться от дезориентирующих ярлыков. Сравнивая «Уайтхаус и Уайтхолл»5, Р. Нейштадт приходит к выводу, что американский и британский государственные аппараты находятся не на противоположных полюсах, а скорее располагаются «ближе к центру диапазона, разделяющего ярко выраженные крайние типы государственного устройства, начиная с коллективного руководства и кончая режимом единоличной власти». Но элементы сходства между этими двумя системами ни должны определяться поиском традиционного подобия: «У нас (американцев) существуют точные копии их высших государственных чиновников, но не в нашем собственном государственном управлении... У нас есть аналоги членов их Кабинета Министров — но не только и даже не столько в нашем Кабинете...». Функциональная эквивалентность не является эквивалентностью в обычном ее понимании; она предполагает создание определенной концептуальной модели исследовании, т. е. она проявляется только после глубинного анализа политических процессов. Кому адресуются требования в Польше и Италии? По каким каналам передается информация? Какой степенью независимости пользуются суды или государственные органы? Функциональная эквивалентность дает возможность провести такой 25 сравнительный анализ, который автоматически проливает свет на то, каким образом политическая система «функционирует» в целом и в своих отдельных секторах. Разработка такой концептуальной модели требует определенных обобщений. Поскольку каждая функция рассматривается как часть некоего живого комплекса, даже самые эмпирически ориентированные исследования в конечном счете питают теоретическую мысль. Накопление знаний, очевидно, может быть обеспечено таким подходом, который не признает существование «функции» вне организующей матричной модели «системы». В числе универсальных и фундаментальных функций две в особенности привлекают внимание компаративиста, проводящего исследование самых различных политических систем, поскольку именно на их основе можно установит принципиальное различие между этими системами. К ним относятся: 1) формулирование интересов, которое состоит в переводе расплывчатых заявлений в более четкие требования (претензии, просьбы, предложения, поправки и т.д.); 2) агрегирование интересов, которое заключается в преобразовании этих требований во всеобъемлющие и логически последовательные альтернативы (например, партийные программы, платформы съездов, позиции парламентского большинства и т. д.). Например, интересы виноделов на юге Франции или рабочих-металлургов могут быть выражены их, организационными объединениями, такими, как профсоюзы, или же спонтанно возникшими группировками, которые могут блокировать или организовать демонстрации, чтобы разбудить общественное мнение. Эти требования могут достичь слуха власть предержащих как с помощью средств массовой информации, так и путем непосредственных контактов. Но это не одно и то же. Те, кто знаком с проблемами управления, хорошо знают; что сильные посреднические структуры могут значительно смягчить давление, оказываемое на правительство6. Если обратиться, например, к странам Западной Европы, мы заметим не только ряд объединяющих их тенденций, но также и различия, существующие между ними7. Важно проследить поведение главных действующих лиц при формулировании политических требований. После того, как интересы четко выражены, они должны быть агрегированы, т. е. объединены в единое целое или же включены в более широкие программы, способные обеспечить победу большинству, выступающему с различными идеально совпадающими целями. Институтами или организациями, которые выполняют эту функцию агрегирования, могли бы стать профсоюзы на общегосударственном или региональном уровнях, политические партии или партийные коалиции или же какой-либо согласительный комитет. Представим себе, что в различных странах интересы уже четко определены различными феминистскими, экологическими движениями, обществами потребителей и т. д. Эти интересы не будут интегрированы одинаково в многопартийную, двухпартийную системы или же в систему с одной правящей партией. В первом случае возможно одновременное существование нескольких приоритетов, касающихся актуальных проблем, будь то внешняя политика или законодательство по контролю над рождаемостью, налогообложением, безработицей и т. д. Обычно какой-то партии будет принадлежать инициатива защиты того или иного конкретного интереса, но тогда ее позиция, оставляющая ее в меньшинстве в многопартийной системе, обяжет ее найти себе союзников путем переговоров и компромиссов. Процесс агрегирования интересов завершится окончательно на парламентском уровне или же в процессе переговоров между лидерами различных партий, представляющих фактическое большинство. В двухпартийной системе, напротив, центр агрегирования будет обычно определяться лидерством партии, находящейся у власти, после проведения серии дебатов и даже борьбы фракций. В системе с одной правящей партией процесс агрегирования интересов осуществляется до сих пор в рамках партии, но иногда сильно ощущаются различные воздействия, например, со стороны правительства, церкви или армии. В условиях политического режима с сильной личной властью сам лидер партии может стать примирителем различных интересов. Это означает, что в соответствии с контекстом ту же самую функцию смогли бы выполнять такие специализированные структуры, как политические партии, профсоюзы, парламенты и т. п.; тогда как в другом месте эта функция могла бы оказаться в руках одного человека или его непосредственного окружения и реализовываться в соответствии с этническими, клановыми, потребительскими или семейными проявлениями. Применение принципа функциональной эквивалентности особенно полезно при рассмотрении значительно различающихся между собой стран. Функционалисты целенаправленно разработали этот принцип, чтобы получить возможность сравнения таких двух стран, где в одной формирование государственной структуры находится еще в зачаточном состоянии, а другая уже достигла высокого 26 уровня структурной дифференциации. Например, сравнить Германию и Австрию можно было бы и не прибегая к принципу функциональной эквивалентности. Сравнить Индонезию и Канаду без его помощи — уже сложнее. Несомненно, что чем больше система развивается, тем более она становится дифференцированной; специализация ее структур имеет тенденцию расти до тех пор, пока каждая отдельная функция не будет выполняться соответствующим социальным институтом. Задача исследователя-компаративиста — показать, каким образом исторически сформировались различные специализированные политические учреждения — органы исполнительной власти, законодательные органы, чиновничий аппарат, суды — и показать, каковы те функции, которые могли бы выполняться сходными структурами в различных исторических, культурных и системных контекстах. Например, функция мобилизации, привлечения сил, средств часто ускользает из сферы действий центральных политических структур. Хорошо известно, что эту роль могут выполнять институты, не принадлежащие к политической сфере, например, религиозные (мы можем вспомнить о роли гусситов в прошлом или же в недавние времена - мусульманского духовенства — Аятолла); газеты (примера «Аль Ахрам» достаточно); университеты (от университета Аль Азхар в Каире до Тегеранского); профсоюзы, армия или даже спортивные союзы. Аналогичным образом можно было бы допустить, что ни один из институтов не ограничивается выполнением только одной функции. Например, профсоюз может изменить своему первоначальному назначению (т. е. необходимости четко выражать конкретные интересы) и стать выразителем интересов населения всей страны и ее национальным символом, как это произошло в Польше, начиная с 1980 г. («Солидарность»). Такие подмены наблюдаются особенно часто в некоторых специфических ситуациях. Когда англичане распустили партию Д. Кениата в 1955 г. (в Кении), ее знамя было подхвачено профсоюзом, возглавляемым Т. Мбойя. Так же и в Алжире и Камеруне профсоюз стал выразителем националистических требований, когда французские власти запретили их политические выступления. С политическими институтами могут соперничать религиозные организации. Тем не менее, как отметил Ги Эрме, политическое присутствие и активность церковной иерархии, духовенства и организованных католических активистов является заметным «особенно при режимах, характеризующихся одновременно авторитарным характером власти и неспособностью или отказом допустить достаточное или всеобщее участие граждан в политической системе... В этих странах религиозные организации являются единственными, кто способен предложить основные структуры, руководителей и средства выражения мнений, отличные от тех, которые находятся под контролем власти или господствующей олигархии*8. Тем самым очевидно, что политическая роль религиозных организаций соответствует особому состоянию системы. В тех особых условиях, в которых находятся страны Восточной Европы, недовольство выражалось самыми разнообразными специфическими средствами: через журнальные публикации, кружки интеллигенции (например, в Чехословакии в период Пражской весны); в университетах (в Будапеште в 50-е годы и в Бухаресте в. 1985 г.); оно концентрировалось вокруг отдельных церковных иерархов (и не только в Польше и Венгрии); через армию, которая в большинстве случаев меньше подчинялась Москве, нежели партия; вокруг фракции, особенно в тех случаях, когда классическое противостояние определилось между «догматиками» и «приверженцами Москвы», или же «ревизионистами» и «националистами»; или же концентрировалось вокруг сильных личностей. Значимость функциональных эквивалентностей может меняться не только в соответствии с различиями, существующими между сравниваемыми странами, но также в записи мости от роли, принадлежащей данной функции, и ее кипения в данной политической системе. Установить эквивалентность модернизирующейся европейской буржуазии прошлого столетия с бюрократией, изучавшейся Эйзенштадтом, или же с военными хунтами в ряде стран третьего мира, несомненно, значительно труднее, нежели Показать эквивалентность между государственным секретарем во Франции и государственным министром, не входящим в Кабинет, в Великобритании. С другой стороны, установление эквивалентности не следовало бы ограничивать сравнением по наиболее важным функциям. Например, весьма познавательным могло бы «казаться рассмотрение предварительных выборов в США, как выполняющих ту же функцию, что и первый тур голосования в избирательной кампании во Франции. Аналогичным образом практику опросов общественного мнения в том виде, в каком она осуществляется в Великобритании, можно было бы рассматривать как эквивалент этому первому туру голосования. Если пренебречь рассмотрением этих эквивалентностей, можно не получить представления не только о том, как формируются позиции избирателей, но и о том, 27 как осуществляется выбор политического лидера. Значение принципа функциональной эквивалентности очевидно, но его эмпирическое воплощение порой является очень трудным. Теоретическое представление о том, что некоторые функции выполняются повсюду, помогло компаративистам понять важность некоторых структур, выявить их скрытые задачи, их побочные роли. Очевидно, всегда можно утверждать, что интересы повсюду в мире обязательно выделяются, четко выражаются и агрегируются. Но насколько далеко мы можем пойти в этом направлении? Какие «интересы» действительно существуют на политической арене Йемена или Афганистана? Конечно, было бы полезно провести параллель между участием в выборах, скажем, городских жителей Англии и Голландии или же, что более показательно, между аргентинскими «декамисадо» и алжирскими феллахами. Такого рода сравнительный анализ привел бы исследователя к необходимости по-новому оценить значимость самих выборов даже в условиях полиархий и показать, например, их универсальное, символизирующее значение. Но двигаясь далее по этому пути, не всегда удастся добиться подлинной истины. Как уже указывалось, Д. Сартори выражал сомнение по поводу полезности применения таких понятий, как, например, «политическое участие», к системам, в которых они в действительности не реализуются. Очевидная опасность использования концепции функционализма заключается в размывании содержания понятий, которые могут утратить свою аналитическую силу, если будут распространены на слишком большое число самых различных политических режимов. Функциональная эквивалентность в качестве аналитического орудия, выкованного западными учеными для постижения особенностей незападных стран, имела и другое важное следствие. Она способствовала ослаблению этноцентризма исследователя, превращая его в проницательного свидетеля. Будучи поборником демократии, он может приобрести достаточную широту взглядов, чтобы оценить, например, некоторые позитивные функции авторитарных режимов. Нам доказали, что наши предвзятые «антивоенные предубеждения» и «предпочтение гражданского образа правления» не позволяют нам оценивать военные перевороты «нейтрально и с научных позиций»; т. е. не как неправомерные, лишенные функциональной ориентации неконституционные отклонения, а как неизбежные события. Нам неизвестны их законно-конституционная основа, их необходимость, их функциональное сходство с выборами9. И действительно, в этих утверждениях есть своя доля правды. Доступные для всякого рода произвольных толкований, они могут послужить стимулом к тому, чтобы ставить под сомнение реальность и далее. Беспристрастно поставленный вопрос относительно функциональной роли политической коррупции может прозвучать скандально. Но он, несомненно, поможет понять, почему некоторые явления вновь и вновь возникают в некоторых контекстах. Недостаток функционализма состоит в том, что такие теоретические выводы редко получали четкую формулировку. Определение универсальных функций, как показал Г. Тойне, не слишком помогло дать ответ на вопрос «как должны государства решать эти проблемы или нужды... Хотя некоторые исследовательские вопросы были и могут быть сформулированы в рамках таких функциональных схем, они не предполагают изучения взаимосвязей, которые являются основой для построения теоретических обоснований»10. К вопросу «как» следует добавить вопрос «почему», совершенно резонно утверждает Тойне. Мы хотели бы надеяться, что в результате «некоторого упорядочения» структурно-функциональные категории смогут, наконец, четко ориентировать теоретические построения. ЛИТЕРАТУРА 8 ( 4, «Lcs fonctions politiques des organisations religieuses dans les regimes a pluraUsme Umite», Revue Francaise de Science Pvltttque 23, no. 3 (June 1973) : 440. 9. Howard Wiarda, «The Ethnocentrism of the Social Si fences», Review of Politics, April 1981. 10. Henry Teune, «Comparing Nations: What Have We Learned?» (paper presented at the annual convention of the International Studies Association, Washington, D. C., April }, 12. Часть III ВЫБОР СТРАН Согласно словарному толкованию, сравнивать — это значит устанавливать сходство и различия. Но научный сравнительный анализ имеет целью не только приобретение такого относительного знания, но и выведение общих законов из огромного разнообразия изучаемых отдельных явлений. Процесс индукции лежит в основе сравнительного метода, и осуществить его будет значительно легче, если правильно 28 выбрана область исследования. Приступая к изучению социальных образований с сложным переплетением составляющих их элементов, компаративист должен определить для себя такой угол видения, который позволит ему воспринять все те переменные, в понимание которых он хотел бы внести наибольшую ясность. Он должен найти путь выражения оптимального суждения, позволяющего ему сделать строгие и убедительные выводы. Иными словами, он должен выбрать такую область исследования, которая бы усилила значимость его изысканий и прогнозов. Когда мы говорим о выборе «области» сравнительного анализа, мы фактически имеем в виду два ее измерения. С одной стороны, — это та часть социальной или политической системы, которая в данном случае подлежит сравнительному анализу. Процедура, которую мы определяем термином «сегментация» и с которой мы начинаем сравнительный анализ, соответствует именно этому измерению. С другой стороны, — это некоторое число и определенные виды стран, которые сравнительный анализ должен охватить. Эта проблема рассматривалась целым рядом авторов. Г. Алмонд предложил региональный подход к ее решению, против которого позднее выступил Д. Растоу. X. Экштейн составил перечень достоинств и недостатков такого проблемного подхода. А. Пржеворски и Г. Тойне предложили две аналитические схемы: одну для «наиболее похожих систем» и другую для «наиболее отличающихся систем». Однако, что отсутствует в литературе, так это оценка различных возможностей, открывающихся перед исследователем, которому предстоит четко определить сферу анализа и сделать выбор стран, которые должны быть в нее включены. Наша задача здесь состоит именно в том, чтобы выделить различные стратегические направления анализа, которые могут быть выбраны компаративистом, и обсудить соответствующие им достоинства и недостатки. Мы последовательно рассмотрим особенности сравнительного анализа, построенного на основе изучения отдельного случая (case study), «бинарного анализа» (с двумя объектами), сравнения похожих стран, сравнения различающихся стран, а также концептуальную гомогенизацию гетерогенного поля исследований. Решения, принятые компаративистами при определении области исследования, несомненно, окажут влияние на выбор ими методов соответствующего анализа или необходимых концептуальных средств. Применение методов количественной оценки, несомненно, окажется полезным как при сравнении схожих между собой стран, так и при анализе сильно различающихся между собой систем. Но их значимость при сравнении Франции и Бразилии, например, не будет такой же, как Франции и Западной Германии. Если социоэкономическим данным и придается столь большое значение в некоторых очень широких сравнительных исследованиях, то именно потому, что только такие данные имеют сравнительно одинаковый смысл во всех странах мира. Различия в уровне рождаемости, протяженности железных дорог и потреблении энергии являются важными показателями при сравнении Японии с Китаем или Анголой. Но компаративист, занимающийся сравнительным изучением стран Западной Европы, несомненно, установит, что точные данные, характеризующие процесс урбанизации, уровень грамотности или детской смертности, не слишком заметно различаются в этих странах. Способность выявления различий на основе некоторых переменных ослабевает, когда компаративист вместо проведения всеобъемлющего исследования выбирает для своего анализа более ограниченную и однородную область. Так, в двух из наиболее значительных работ, опубликованных недавно по проблеме плюралистических демократий, не слишком широко использованы количественные данные1. Выбор стран для сравнения также определяет и уровень абстракции применяемого комплекса понятий. Нет необходимости подниматься в заоблачные высоты, чтобы получить сравнительную картину результатов голосования за коммунистов во Франции, Италии, Испании и Португалии. Даже на этом уровне такие понятие, как «отстраненное поведение» (alienation behavior) или же «позиции протеста», могут оказаться полезными. Но получение более абстрактного представления становится реальной необходимостью, когда сравниваются сильно различающиеся между собой системы. Так, в Польше 80-х годов голосование за коммунистов можно было бы истолковать как конформистское, тогда как участие в союзе «Солидарность», по-видимому, представляло собой поведение протеста. Политическое содержание католических обрядов в Испании при кардинале Сегуле и в Венгрии при правлении Ракоши было неодинаковым; значение мечети в Иране и Турции также неодинаково. Для того, чтобы дать сравнительную оценку значения такой религиозной практики, необходимо подняться на определенную ступень абстракции; это совершенно обязательно, если мы хотим выделить систему понятий, способных объединить кажущиеся различными явления. ЛИТЕРАТУРА 29 l.Arend Lijphart, Democracies: Patterns of Majoritarian and Consensus Government in Twenty-one Countries (New Haven: Yale University Press, 1984 and G. Bingham Powell, Contemporary Democracies: Participation, Stability and Violence (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1982). Глава 13 В определенном смысле каждое сравнительное исследование связано с сегментами — какими-либо частями общества.] Всеобъемлющие исследования в традициях Монтескье, Спенсера или Вебера стали чрезвычайно редкими; во-первых, потому, что социальные науки сегодня по своему характеру более аналитические и функциональные, а, во-вторых, потому, что сам прогресс знания все активнее побуждает социолога четко определить и ограничить область своих исследований! Аналогичную тенденцию к специализации мы обнаруживаем в физике. Сфера интересов Николая Коперника, Леонардо да Винчи или Исаака Ньютона больше не совпадает с кругом интересов современных ведущих ученых. Дистанцию, отделяющую Кюри или Флеминга от их предшественников, можно сравнить с дистанцией, разделяющей сферы интересов специалиста в области сравнительных исследований и политического философа. Конкретная наука набирает силу путем выделения части социальной реальности, являющейся объектом ее изучения. Это не означает, что мы отказываемся от холистического подхода к изучению общества. Напротив, великие компаративисты много сделали для того, чтобы сохранить его. Но стоит лишь обратиться к списку трудов по сравнительному анализу, чтобы убедиться в подавляющем преобладании среди них работ, посвященных ограниченной области сравнительных исследований. В очень немногих работах сделана попытка сравнения масштабных политических и социальных структур во всем их многообразии и целостности. Разделение системы на сегменты является нормальной практикой компаративистского подхода. Столкнувшись со сложностью и многообразием политической системы, исследователькомпаративист, если только он не является «чистым теоретиком», оказывается перед необходимостью разделить целое на части и выбрать то явление, которое станет объектом его сравнительного анализа. Мы должны также с самого начала установить, что различие между сегментацией и глобальным подходом носит лишь уровневый характер. Между ограниченным «секторальным» исследованием и глобальным подходом, перерастающим в абстрактную теорию, существует целый ряд промежуточных уровней, представляющих постепенный переход от частного к общему. Противопоставляя эти две стороны одного процесса, мы прежде всего хотели бы подчеркнуть особое значение выбора общего метода. Сравнение всегда предполагает выделение большого или малого сектора общества или политической системы. Но существует большая разница, скажем, между анализом политического поведения сельскохозяйственных рабочих в двух странах и изучением суммарных функций политических партий в двадцати или тридцати странах. Именно метод сравнения помогает политологу подойти к изучению всех интересующих его областей социальной реальности. 1 «Сравниваемые институты» (compared institutions) долгое время являлись главной областью сравнительных исследований, особенно в таких странах, как Франция и Германия. Но объектом таких «секторальных» сравнений скоро стали области, которые значительно труднее идентифицировать, нежели такие институты, как парламенты и правительства. Как только политическая наука вышла за пределы своих первоначальных и исключительных интересов — официальных институтов, она приступила к изучению новых сфер и сегментов общества. Мы могли бы даже утверждать, что она активно способствовала открытию этих новых областей, как если бы различия, «осваиваемые» компаративистами, позволили постичь ключевые моменты политического процесса. Наглядным примером такого положительного вклада может служить «первопроходческая» работа Д.Трумэна, в которой он первым представил «процесс управления»2 в терминах обмена и взаимодействия между различно структурированными группами. Позднее функционалисты использовали этот подход, который привел их к толкованию политической игры как процесса, определяемого многообразием действий, осуществляемых разными средствами, «актерами», преследующими различные цели. Компаративисты проводили свои исследования по различным направлениям, изучая как политические структуры, так и процессы, как результаты, так и «актеров» политического взаимодействия. Группы давления, партии, профсоюзы, бюрократический аппарат и армии привлекли внимание многих ученых и явились объектами многих сравнительных исследований. На более высоком уровне концептуализации стало проводиться изучение группировок, с большим трудом поддающихся идентификации, таких как «оппозиции». Р. Даль положил начало такого рода сравнительным исследованиям. В своей работе «Политические оппозиции в западных демократиях» («Political Oppositions 30 in Western Democracies»)3 он объединил принцип секторального размежевания с геополитическим подходом; в работе «Режимы и оппозиции»4 («Regimes and Oppositions») он включил в общий сравнительный анализ Латинскую Америку и Индию, Японию и тропическую Африку. Меньшая аргументированность, неизбежно вытекающая из такого расширения, наглядно показывает, что полезно, как правило, сочетать сегментацию со строгим и соответствующим подавленной задаче отбором сравниваемых стран. Другую важную область исследований для компаративистов представили политические процессы. Все более скрупулезно и глубоко стали изучаться процессы формирования общественного мнения, социализации, коммуникации, принятия решений, их исполнения, легитимизации и т. п. И здесь также пространственное ограничение часто является необходимым следствием сегментации. (Хотя к исследованию таких проблем, как кризис профсоюзного движения или упадок парламентаризма, можно подойти с глобальных позиций, они во многом утрачивают свою релевантность и полноту содержания, если нет четкого ограничения сферы исследования. Многие важные процессы становятся понятными лучше, когда их рассматривают в более однородном контексте. Даже такие всеобщие явления, как бюрократизация или «огосударствление» (statization)5, приобретают различный смысл в зависимости от того, рассматриваем ли мы их применительно к Черной Африке или Северной Америке, Южной Азии или Западной Европе. Для того, чтобы установить, влияет ли мировоззрение лидеров на правительственную деятельность, необходимо, несомненно, ограничить изучение странами, находящимися на близком уровне развития и характеризуемыми сходным идеологическим расслоением6. Сравнение эффективности социальной или экономической политики стран оказывается более плодотворным, когда рассматриваются системы, имеющие много общих черт7. Мы имеем в виду хорошо известные различия, установленные Т. Парсонсом между рядом «типов переменных» (pattern variables), которые затем были оценены С. М. Липсетом в четырех англоговорящих демократиях8. Такие результаты социальной практики, как идеологии, мифы, верования, или культуры также легче поддаются эмпирическому сравнению, когда изучаемые страны похожи настолько, что вопросы, касающиеся одних, могут сохранять свою значимость в других. Широкие типологии, созданные для сравнения ценностей, существующих во всем мире, отличают те же самые достоинства и недостатки, которые характеризуют и всеобъемлющие типологии, рассматривающие, например, такие социальные явления, как политическое лидерство или общественная активность во всех странах мира. Стимулируя работу мысли, такие типологии оказываются более полезными для общей ориентации исследования, нежели для выявления всех оттенков реальной действительности. Давая теоретическую направленность, они наиболее полезны, когда их применяют к более ограниченным сферам исследования. Объектами исследований компаративистов были самые различные социальные категории. Они сравнивали мужчин с женщинами, молодежь со взрослыми, протестантов с католиками, канцелярских служащих с рабочими и т. д. Особое внимание уделялось ими политическим элитам, т. е. иначе говоря, тем слоям населения, которым отводилась главная роль в процессе принятия решений. Сравнительное изучение их социальных корней часто облегчает понимание их поведения. Например, роль, которую играла армия в Португалии, становится понятнее, когда учитывают, что большинство офицеров по своему происхождению принадлежало к низшим слоям средних классов, а не к высшим слоям общества. То же самое замечание может быть отнесено и к Египту в период Насера. Некоторые исследователи объясняли ход развития иранской революции тем, что большинство приверженцев ислама — выходцы из крестьянской среды. Другие объясняли некоторые принципиальные отличия европейских социалистических партий различным соотношением профсоюзных деятелей и представителей интеллигенции среди их активистов. Наша задача, несомненно, состоит в том, чтобы рассмотреть весь комплекс социальных сегментов, которые могут оказаться объектами анализа компаративиста. Скорее, мы намерены обратить здесь особое внимание на то, что, компаративист обладает полной свободой выбора собственного подхода к изучению реальности. «Политическая система» — это некое абстрактное целое, которое охватывает все многообразие институтов, процессов, моделей поведения и групп. В зависимости от выбранной им сферы исследования и ее географии усилия компаративиста будут ориентированы на проведение совершенно различного по своему характеру анализа — всеобъемлющего или же более специального. Выбор ограниченной области исследования, очевидно, дает возможность результативно сравнивать совершенно различные политические системы. Но это не является абсолютной гарантией релевантности анализа. Когда выделенные из политической системы ее части функционируют в совершенно различных контекстах, возникает опасность, что они окажутся схожими лишь по названию. Так, например, сравнение 31 муниципалитетов в Индии и Швеции оказалось бы искусственным и, в конечном счете, бесполезным. Можно было бы указать в качестве примера многие работы, где приводимые результаты разочаровывают, поскольку схожие на первый взгляд сегменты исследования выбраны из столь различных политических систем, что возможность их сравнения весьма ограничена. Книга Ж. Блонделя «Мировые лидеры» («World Leaders»)9, в которой дается характеристика всем главам правительств в послевоенный период, отличается таким недостатком. В ней, например, раздел, в котором рассматриваются «пути к лидерству», вызывает целый ряд вопросов именно вследствие такого несоответствия. Какой смысл сравнивать «обычную министерскую карьеру» в странах Ближнего Востока и странах Атлантического региона и коммунистического мира? Не окажемся ли мы здесь введенными в заблуждение лишь словесным сходством? Какой смысл имеет сравнительное изучение «срока лидерства», если сама природа лидерства столь различна? Следует признать, что заслуга книги в том, что она вызывает такие вопросы. Работа К. Лоусона, посвященная сравнительному изучению политических партий во Франции, Гвинее и Соединенных Штатах («The Comparative Study of Political Parties»10), также вызывает серьезные замечания. Автор намеревался сочетать теоретический подход к изучению политических партий с глубоким анализом всех специфических особенностей трех выбранных им конкретных примеров (three case studies). Как указывает Лоусон, «ни один из политических институтов не функционирует в вакууме, а политические партии — тем более»11. Но переход от абстрактной теории к более эмпирическому сравнению приводит к таким парадоксальным результатам, что возникает сомнение, а стоит ли ставить одни и те же вопросы по поводу столь поразительно несхожих ситуаций. Практика сегментации, несомненно, ставит важную стратегическую проблему: как контролировать влияние национального контекста на выбранный сектор исследования. Опасность здесь состоит очевидно в том, чтобы не зайти слишком далеко в размывании того специфического контекста, в котором каждый сектор социальной жизни берет начало. В чем, например, смысл сравнения различных парламентов, если не учитывается влияние на них окружения, в котором действуют эти институты? Хорошо известно, что эффективность действия одних и тех же «значимых» институтов может нарушиться в зависимости от социального контекста. Это становится особенно очевидным, когда делаются попытки «экспортировать» эти институты, не принимая в расчет те психологические и социальные структуры, на основе которых они возникли. Как указывают в своих работах Р. Макридис12 и Г. Эрман13, те, кто занимается изучением «групп по интересам», всегда приходят к такому моменту, когда объяснение существующих между ними различий уже выходит за рамки любой «теории групп»; различия между ними должны тогда объясняться особенностями, заложенными в культурах, социальных структурах или политических системах, рассматриваемых в целом. Число политических партий и характер избирательных норм не оказывают чисто автоматического воздействия на функционирование политической системы. Их значение зависит от позиций членов этих политических партий или же граждан, отдающих свои голоса в соответствии с установленными законом правилами. Как подчеркивает Р. Прайд, «устойчивая демократия» сопутствует некоторым партийным структурам только в тех странах, где демократические институты, убеждения и обычаи установились уже давно и предшествуют периоду, когда число партий и массовых организаций начинает множиться14. Разделяя единое целое на относительно ограниченные секторы, ученый рискует оставить без внимания исторический опыт, что является серьезной опасностью, о которой предупреждал Ж. Баландье15. Исследуемые факты, институты и события всегда имеют субъективную окраску, которая исчезает, если эти факты, институты или события изучаются вне контекста. Невозможно выделить какойто «сегмент» социальной жизни, не определив его глубинного «содержания». Именно с этих позиций Ж. Лаво ставит в упрек М. Дюверже его стремление объяснить политические явления, исходя исключительно из политических понятий. По мнению Лаво, в теории политических партий Дюверже отсутствует не только изучение их политической доктрины и социального состава, «но также изучение типов общественных систем, в которых действуют эти партии, и тех экономических условий и исторической обстановки, в которых они развиваются»16. Это ее очевидный серьезный недостаток. И как могли бы столь расширенные рамки анализа, предложенные Лаво, продвинуть вперед наши знания о политической партии? Как это ни парадоксально, но в некоторых случаях только «устранив», насколько это возможно, контекстуальные данные, исследователю удается установить причинную зависимость, взаимодействие между наблюдаемыми социальными факторами и их кумулятивным воздействием17. Искусственное выделение отдельных социальных слоев из их социологического контекста, например для проведения 32 сравнительного изучения поведения рабочего класса, женщин или молодежи, может оказаться именно тем средством, которое позволит оценить значимость культурных переменных. Практика сегментации может быть применена и полезна даже в том случае, когда изучаемые страны значительно отличаются друг от друга. В такой ситуации трудности, обусловленные серьезными контекстуальными различиями, можно определить, используя, по определению С. Роккэна, метод сравнений «второго порядка». Здесь сравнивается не какая-то определенная переменная, извлеченная из своего контекста, например отношение к выборам во Франции и США, но скорее иерархия, взаимосвязь групп переменных, например, будет ли ориентация на участие в выборах в США и Франции у необразованных граждан или женщин выражена слабее, чем у мужчин или женщин с высшим образованием. Как указывает С. Верба, «с точки зрения достижения эквивалентности измерений, такой тип сравнений перекрывает многие контекстуальные различия»18. Позднее сам Верба совместно с А. Бхатом19 провел сравнительное исследование положения низших слоев в Индии и Соединенных Штатах, хотя существует значительное объективное различие между положением американских чернокожих и хариджитов. После того, как компаративист примет решение о том, какую часть политической системы или какой сектор общества он хотел бы исследовать, ему предстоит принять еще одно решение. Ему необходимо выбрать страны, которые он хотел бы включить в свой анализ. ЛИТЕРАТУРА 1. See the 1146 titles compiled by Robert Marsh in «Comparative Sociology 1950—1963», Current Sociology 14, no. 2 (1966). A review of systematic and explicit comparative studies published between 1965 and 1980 is to be found in two special issues edited by J. Michael Armer and Robert Marsh of the International Journal of Comparative Sociology 22, nos. 1—2 and 3—4 (1981). On a more specialized basis, Stein Rokkan, Jean Viet, Sidney Verba, and Elina Almasy have analyzed 982 titles in Comparative Survey Analysis (Paris: Mouton, 1969). See, too, J. Delatte and E. Almasy, Comparative Survey Analysis: A Bibliographical Follow-Up (International Social Science Council 1972). 2. David Truman, The Governmental Process (New York: Knopf, 1951). 3. New Haven: Yale University Press, 1963. 4. New Haven: Yale University Press, 1973. 5. The concept is presented in Szyrnon Chodak, «Etatization: Concepts and Varieties», in Research in Social Movements: Conflicts and Change, vol. 5, ed. Louis Kriesberg (Greenwich, Conn.: J^I Press, 1983). See also Mattei Dogan and Dominique Pelassy, Le Moloch en Europe: Etatisation et Corporatisation (Paris: Economica, 1987). 6. On that wide issue, see the contradictory findings of Frank Parkin, Class, Inequality and Political Power (New York: Praeger, 1971); R.W. Jackman, «Socialist Parties and Income Inequalities in Western Industrial Societies», Journal of Politics 42, no. 1 (February 1980); and John D. Stephens, The Transition from Capitalism to Socialism (New York: Macmillan, 1979), esp. chap. 4. 7. See Arnold J. Heidenheimer, Hugh Heclo, and Carolyn ' Teich Adams, Comparative Public Policy, 3d ed. (New York: St. Martin's Press, 1990). 8. See Seymour Martin Upset, «The Value Patterns of Democracy: A Case Study in Comparative Analysis», American Sociological Review 28 (August 1963): 515ff. 9. Beverly Hills, Calif.: Sage, 1980. 10. New York: St Martin's Press, 1976. 11. Ibid., 27. 12. «Interest Groups in Comparative Analysis», Journal of Politics 23, no. 1 (1961): 36 et passim. 13. «The Comparative Study of Interest Groups», preface to Interest Groups in Four Continents (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1958). 14. «Origins of Democracy: A Cross-National Study of Mobilization, Party Systems and Democratic Stability», in Comparative Politics, ed. Leon Epstein and David Apter (Beverly Hills, Calif.: Sage, 1970). 15. Sens et Puissance (Paris: Presses Universitaires de France, 1971). 16. Partis Politiques et Realites Sociales (Paris: Armand Colin, 1953), 8. 17. See Mattei Dogan and Stein Rokkan, eds., Quantitative Ecological Analysis in the Social Sciences (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1969), especially the introduction and the chapters by Erwin Scheuch, Juan Linz, and Erik Allardt. 18. «Cross-National Survey Research: The Problem of Credibility», in Comparative Methods in Sociology, ed. Ivan Vallier (Berkeley: University of California Press, 1971), 328. 33 19. Sidney Verba and Ahmed Bhatt, Caste, Race and Politics: A Comparison of India and the United States (Beverly Hills, Calif.: Sage, 1971). Глава 14 МЕТОД ИЗУЧЕНИЯ ОТДЕЛЬНОГО СЛУЧАЯ В ПРАКТИКЕ СРАВНИТЕЛЬНОГО АНАЛИЗА Может показаться парадоксальным, что мы включили «case study» (изучение отдельного случая) в число методов, предлагаемых компаративисту. Тем не менее, многие компаративисты обращаются к нему, полагаясь не только на монографические исследования других авторов, но часто и на свои собственные. Они могут выбрать страну, которую знают особенно хорошо, или же попытаться найти подтверждение выдвинутых им гипотез. Именно такой путь, например, выбрал Б. Мур1, проводя ряд исследований на примере Индии, Японии и Китайской империи. Работа Р. Бендикса «Короли или народ»2 — другая убедительная иллюстрация метода выбора ограниченного числа конкретных исторических примеров (historical cases), а именно Великобритании, Франции, Германии, России и Японии, позволяющих делать широкие обобщения. Проводя такие исследования, автор ставит одни и те же вопросы применительно к различным странам. Бендикс, например, делает попытку всесторонне оценить роль войн в построении государства или же показать роль интеллигенции в мобилизации масс. И сам выбор комплекса исследуемых проблем придает работе глубину и содержательность. Сравнительное исследование, опирающееся на научный вклад разных специалистов, может помочь совместным усилиям ученых, направленным на решение конкретной проблемы. Например, кого представляют парламентарии? Являются ли они представителями своих избирателей или же дисциплинированными солдатами своей партии? Отвечая на этот вопрос, А. Пелинка показал, что в Австрии не существует прямой связи между избирателями и избранными. Каждый гражданин находит посредника в лице партий и организаций, профсоюзов и групп давления; в рамках западной политической системы роль внепарламентского сектора в Австрии чрезвычайно велика3. Но в парламенте представлены все: различные партийные и административные иерархии, группы — именно здесь достигаются компромиссы между ними. Подобно Австрии многие страны могут явиться такими «отдельными случаями» для изучения, которые своеобразием и «отклонением» от общей схемы способствуют прояснению теоретической мысли. Невозможно было бы создать общую теорию партийной системы, не рассмотрев такие ее проявления, как корпоративизм, бюрократизация, изменчивость позиций избирателей (electoral volatility) в ряде отдельных государств, выбранных в качестве примеров4. Но большинство монографий не может быть отнесено к сфере сравнительного анализа. Очень часто исследование, ограниченное рамками одной страны, подчеркивает уникальность изучаемой ситуации. В таком случае компаративист стремится сосредоточить свое внимание на gestalt, т. е. на том, каким образом различные части системы объединяются, чтобы составить единое целое. При проведении сравнительных исследований такого рода многое зависит от интуиции компаративиста, учитывающего тот факт, что выводы разных авторов могут быть иногда совершенно различными. Когда компаративист сталкивается с рядом толкований, представляющихся в равной степени правдоподобными, он начинает колебаться. Разнородность критериев оценки или их отсутствие значительно затрудняют выбор и часто делают невозможной теоретическую интеграцию полученных знаний. В этом смысле С. Верба прав, утверждая, что каждый отдельный случай правомерно объяснять только на основе общих гипотез5. Все остальное не поддается контролю и поэтому является бесполезным. А. Гроссер излагает эту мысль иначе: «В определенном смысле ни одна из монографий не является строго научной. Научный подход существует только в том случае, если анализ конкретного предмета изучения построен непосредственно как «изучение отдельного случая»: иными словами, если мы ставим предметные вопросы, выводя их из сравнительного, хотя бы и беглого, рассмотрения сходных объектов»6. Проблема, таким образом, состоит в том, чтобы решить, окажется ли метод «изучения отдельного случая» полезным для компаративиста. Исследования, построенные на структурных или системных данных, являются, несомненно, достаточно перспективными, поскольку сама политическая система уже является всеобщей матрицей данных, т. е. она определяет круг проблем, обладающих всеобщей значимостью, и обеспечивает возможность перенесения одного отдельного опыта на другой. Такой переход может оказаться более трудным, когда конкретная область, являющаяся предметом исследования монографии, предполагает такую глубину ее постижения, которую может обеспечить только история. Исследования «отдельных случаев», объектом которых являются различные сегменты политической системы, такие, например, как партии и парламенты, обычно более подходят для применения к ним компаративистского подхода, нежели, например, исследования различных идеологий. Проблемы, 34 возникающие в данной области, можно было бы проиллюстрировать примером книги «Европейское право»7, изданной двумя ведущими историками, X. Роггером и Э. Вебером. В ней представлены работы одиннадцати специалистов, изучавших «правые* идеологии в нескольких странах. Хотя объектом их внимания являются одни и те же основные проблемы, которые были четко определены во введении к книге, монография фактически не обеспечивает построенного на сравнительной основе синтеза. Мы не можем приблизиться к постижению психологической реальности, не опустившись до такого уровня, где всеобщие научные категории во многом утрачивают свою определенность. Совершенно очевидно, что фабианская идеология и русский нигилизм представляют собой совершенно специфические направления, которые невозможно оценить, используя объективные мерки; также нелегко было бы найти нечто подобное «орлеанизму» за пределами Франции. Однако это вовсе не означает, что сравнительный подход мало значит в понимании таких явлений. Сравнение легче осуществить, когда исследователь, подобно М. Веберу в его классической работе по проблемам религиозной этики, прежде всего обращает внимание на то, как идеология воздействует на поведение и процессы, происходящие в обществе. Работы Д. Сартори и Д. Сани8, Ж. Лапонса9 и С. Барнеса и М. Каазе10 открывают новые перспективы благодаря применяемым ими методам исследования, дополняющим исторический подход. Они раскрывают скорее функции, а не содержание идеологических явлений. Исследования политической культуры показывают, что большой интерес может представить сравнительная оценка различных конфигураций ценностей. Такие исследования показали также, насколько трудно дать объективную оценку субъективным убеждениям и представлениям. В данном случае интуиция всегда служит лучшим ориентиром в процессе приближения к такого рода реальности. Но тогда перевод приобретенного конкретного знания в более общие категории становится значительно более трудным11. Для обеспечения сравнимости политических партий в рамках отдельной страны можно было бы определить разделяющую их психологическую дистанцию12. Эмпирически подтверждено, что степень расхождений между левыми и правыми соответствует самым значительным расслоениям во всех демократических системах13. Тем не менее, огромное количество информации теряется, когда мы переходим от монографических исследований на уровень международного обобщения14. Метод изучения отдельного случая возникает из противопоставления и направлен на обобщение. Естественно, уровень обобщения может быть разным. Рассматривать положение в Марокко в перспективе развития арабского мира, оценивать опыт нацистского правления в рамках тоталитарной модели или же изучать недавнюю историю Турции в свете проблем, создаваемых процессом развития — это значит включить монографическое исследование в серию сравнительных исследований. В ряде случаев общая перспектива определена четко, а иногда она остается неопределенной. Но тем не менее, монографическое исследование должно стать подлинным «изучением отдельного случая». Рассматриваемый метод обычно ориентирован на дальнейшее развитие теории. Он предназначен для иллюстрации устойчивых черт некоторых общезначимых ситуаций и процессов. Когда французский историк П. Вейн исследует древний Рим с общих позиций культурного плюрализма15, он создает труд, представляющий интерес и для социологов, и для политологов. Также и любое исследование о государственном строительстве должно принимать во внимание работу С. М. Липсета «The First New Nation»; a no проблеме мобилизации масс — работу Э. Вебера «Peasants into Frenchmen». Эта тенденция к обобщению проявляется еще заметнее, когда автором монографии является компаративист. И в самом деле, многие исследователи испытывали и разрабатывали общие модели в рамках одной отдельно взятой страны. Здесь мы имеем в виду работы Д.Аптера о Гане, Д. Колемана о Нигерии, Ф. Риггса о Таиланде и М. Хадсона о Ливане. В исследовании Норвегии X. Экштейну удалось показать важность соответствия представлений о модели власти, существующих на массовом и элитарном уровнях. «Не только позиция компромисса, проявляющаяся «наверху», — утверждает Экштейн, — объясняет политическую стабильность в Норвегии; несомненным фактом является и то, что позиции и убеждения, демонстрируемые в правительственных кругах, разделяются народом в целом»16. Не погибла ли Веймарская Республика именно потому, что существовало трагическое несоответствие этих двух уровней? Очевидно, исследователи проблем достижения политической стабильности найдут для себя интересные решения в опыте Норвегии. Изучая проблемы, касающиеся положения в Бирме, Пай17 сделал теоретические выводы, которые впоследствии были широко признаны и обсуждены в работах по вопросам политического развития и коммуникации. Ни одно современное общество не может сформироваться, пока в нем не появятся сложные и эффективные организационные структуры; пример Бирмы наглядно показывает, что такие структуры не могут быть созданы при отсутствии в стране системы неформальной связи между гражданами, т.е. при отсутствии адекватного социального контекста. Описанный М. Крозье18 35 французский «бюрократический феномен» также свидетельствует о том, что культурные модели могут оказаться важными элементами динамики таких структур. Все эти работы являются примером того, как «исследование отдельного случая» может выявить важные факторы и переменные, оставшиеся без внимания во многих других видах сравнительных исследований. Ограничение сферы анализа одной страной обладает тем преимуществом, что позволяет исследователю более глубоко проникнуть в предмет исследования. «Case study» становится «эвристическим», как сказал бы X. Экштейн19, когда способствует усовершенствованию теории. Изучение Малайзии в качестве примера «демократии социального согласия» способствовало выделению объяснительных элементов, которые затем были интегрированы в общую систему знаний, характеризующих данный тип демократии. В то же время, если показать, сколь слабо противостоит такая модель демократии чрезмерным проявлениям правительственных притязаний, например в Ливане, — это позволит лучше понять правила политической игры в такой системе. Все приведенные примеры убедительно доказывают, что «case study» обеспечивает совсем не пассивное описание социологических норм, а, напротив, активно способствует их анализу. Эта особенность метода проявляется еще более отчетливо, когда рассматриваемый «отдельный случай» является «клиническим» или «отклонением от нормы» и тем самым воплощает какую-либо критическую или исключительную, .а не некую усредненную или иллюстративную ситуацию. Изучая процесс упадка немецкой демократии в период гитлеровской диктатуры, К. Брейкер установил, какое из проявлений ее слабости можно считать решающим в таких критических ситуациях20. Х.Линц21 рассмотрел пример Испании в том же ракурсе. Абсолютный отказ от импортированной (иностранной) культуры и полное разрушение структуры национального государства— оба эти явления могут представить особый интерес для исследователя, занимающегося Ираном или Пакистаном. Отсутствие социализма в Соединенных Штатах долгое время оставалось загадкой. Рассматривая причины этой относительной «аномалии», В. Зомбарт в начале столетия рискнул заявить, что социализм, несомненно, скоро разовьется в Америке22. В более поздней работе Джон Ласлет и С. М. Липсет объяснили, почему этот прогноз оказался всего лишь «мечтой»23. Здесь специфика американского «примера» проявляется особенно наглядно, поскольку его постоянно сравнивали с европейской общей моделью. Анализ «случаев», являющихся «отклонением от нормы», представляет большой интерес, поскольку он может выявить новые объяснительные причины, а также побудить исследователя развить или переформулировать свою теорию24. Холт и Ричардсон справедливо отмечали, что все научные дисциплины развиваются в процессе постепенного разрешения некоторого числа загадок и нерешенных вопросов. Очевидно, что политическая наука также поступательно развивается путем решения трудных загадок, объясняя, например, почему отсталой Индии удалось сохранить демократический режим или почему Япония провела столь впечатляющую широкомасштабную модернизацию. Умение Швеции или других скандинавских стран «приспособить» капитализм долгое время поражало как политологов, так и экономистов. И действительно, анализ «исключений из правил» составляет основу сравнительного метода. Сравнение выступает всегда на переднем плане, поскольку оно ориентирует исследователя на выбор «случаев», заслуживающих особого интереса; но в то же время, сравнение стремится к тому, чтобы новое объяснение было включено в существующую теоретическую модель. Нам не следует рассматривать ««изучение отдельных случаев» только с позиций того вклада, который этот метод вносит в общее знание. Мы могли бы привести много примеров различных исследовательских приемов или методологических подходов, которые являются производными монографических исследований и затем использовались в сравнительных исследованиях. Так, «tree» (дерево) — анализ, смысл которого состоит в выборе ряда дихотомических переменных в соответствии с их объяснительными возможностями, был разработан вначале для одной страны, а затем использован во многих сравнительных исследованиях. Некоторые шкалы «позиций», «авторитаризма», «национализма» или «отклонений» были непосредственно построены на сравнительной основе. Тем не менее лучшие из них, естественно, могут быть использованы и в более широком контексте, Уделяя внимание методу «изучения отдельного случая», мы не забыли, что сравнение по самой своей природе обычно предполагает противопоставление многих объектов. Минимум, это должны быть две страны, а максимум — это будут все государства земного шара, рассматриваемые в их историческом развитии. ЛИТЕРАТУРА 1. Social Origins of Dictatorship and Democracy (Boston: Beacon Press, 1966). 2. Kings or People: Power and the Mandate to Rule (Berkeley: University of California Press, 1978). 36 3.A. Pelinka, in Representatives of the People? ed. Vernon Bogdanov (Aldershot: Gower, 1985), 789. 4. See Hans Daalder, ed., Party Systems in Denmark, Austria, Switzerland, the Netherlands, and Belgium (London: Pinter, 1987). 5. Sidney Verba, «Some Dilemmas in Comparative Research»!, World Politics 20, no. 1 (1967): 114. 6. L'Explication Politique (Paris: Armand Colin, 1970). 7. The European Right: An Historical Profile (London: Weidenfeld and Nicolson, 1965). 8. Giacomo Sani and Giovanni Sartori, «Polarization, Fragmentation and Competition in Western Democracies» (report to the World Congress of Sociology, Uppsala, 1978), reprinted in Hans Daalder and Peter Mair, eds., Western European Party Systems (Beverly Hills, Calif.: Sage, 1983). 9. J. A. Laponce, Left and Right: The Topography of Political Perceptions (Toronto: University of Toronto Press, 1981). 10. Samuel H. Barnes and Max Kaase, eds., Political Action: Mass Participation in Five Western Democracies (Beverly Hills, Calif.: Sage, 1979). 11. An interesting discussion of different possible issues in comparative ideology has been made by Robert Wuthnow, «Comparative Ideology», International Journal of Comparative Sociology 22, nos. 3-4 (1981): 121ff. 12. Cf. Klaus von Beyme, Political Parties in Western Democracies (Aldershot: Gower, 1985). 13. See J. Budge, D. Robertson, and D.Hearl, Ideology, Strategy, and Party Change: Spatial Analyses of Postwar Election Programs in Nineteen Democracies (Cambridge: Cambridge University Press, 1987). 14. As by Giovanni Sartori in Teoria deipartiti e caso italiano (Milano: Sugarco, 1982). 15. Cf. Le pain et le cirque Sociologie historique d'un pluralisme politique (Paris: Seuil, 1976). 16. See Harry Eckstein, «A Theory of Stable Democracy», in Division and Cohesion in Democracy: A Study of Norway (Princeton: Princeton University Press, 1966), 25ff. 17. Politics, Personality and Nation Building: Burma's Search for Identity (New Haven: Yale University Press, 1962). 18. The Bureaucratic Phenomenon (Chicago: University of Chicago Press, 1964). 19. «Case Study and Theory in Political Science», in Handbook of Political Science, ed. Fred I. Greenstein and Nelson W. Polsby (Reading, Mass.: Addison-Wesley, 1975), vol. 7. 20. See Karl D. Bracher, Deutschland zwischen Demokratie und Dictator (Bern: Scherz, 1964). 21. See Juan Linz and Alfred Stepan, The Breakdown of Democratic Regimes (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1975). 22. Why Is There No Socialism in the United States? (New York: Macmillan, 1976). 23. Failure of a Dream: Essays in the History of American Socialism (Garden City, N. Y.: Anchor Books, 1974). 24. See Bruce M.Russett, Hayward R. Alker, Karl W. Deutsch, and Harold D, Lasswell, World Handbook of Political and Social Indicators (New Haven: Yale University Press, 1964), 302—3 et passim. Глава 15 БИНАРНЫЙ АНАЛИЗ Бинарный анализ ограничен рамками сравнения двух стран, тщательно отобранных в соответствии с предметом исследования. Хотя такой метод сравнения является самым обычным, он тем не менее не обязательно самый легкий. Можно выделить два различных вида бинарного сравнения: косвенное (опосредованное) и прямое. Бинарное сравнение является опосредованным в том смысле, что любой другой, считающийся несхожим объект сравнения постоянно рассматривается в зависимости от собственного видения исследователя. Такая опосредованная система оценки на основе субъективных критериев может представить исследуемый объект в совершенно особом свете. Сама диалектика процесса такого сравнения способствует тому, что взгляд со стороны укрепляет наше понимание нас самих, нашей собственной культуры и собственного общества. Мы лучше узнаем свою страну тогда, когда начинаем узнавать также и другие страны. Быть может, более глубокому пониманию Р. Дарендорфом немецкого общества способствовало то, что было заимствовано им во время пребывания в Англии. Совершая исследовательский «вояж» в другую страну, ученый приобретает определенные «точки отсчета». Возможно, что некоторые специфические особенности французской культуры ясно предстали Токвилю лишь после того, как он смог оценить их в свете непосредственного знакомства с другой культурой, в данном случае американской. Мы могли бы привести здесь целый список рекомендательной литературы по той или иной стране, который был бы представлен работами «иностранцев». Написанные «на расстоянии», они способствуют 37 более глубокому пониманию предмета исследования. Работа Токвиля является одним из лучших исследований американского общества. Также хорошо известен вклад Э. Галеви в представление об Англии девятнадцатого столетия. Американский политолог Р. Роуз является сегодня ученым, которому глубже всего удалось проникнуть в сущность политической системы Великобритании. Представляя свою книгу «Великобритания: прогресс и упадок» («Britain: Progress and Decline), он и его соавтор В. Гвин отмечают, что написанию книги помогли американцы, проживающие в Англии, и англичане, живущие в Америке, а также бывалые путешественники. Труды Л. Дюмона об Индии, а также Ж. Берка об арабском мире известны во всех странах, которые они описывают. То же самое можно сказать об исследовании Норвегии, принадлежащем X. Экштейну, или Италии, проведенном Д. Лапаломбарой, Германии — Л. Эдингером, Японии — X. Баервальдом, Б. Ричардсоном и Э. Рейхауэром, чтобы показать, как американский опьгт способствовал лучшему пониманию целого ряда стран. «Существуют люди, вынужденные вести свои наблюдения извне, — утверждает С. Хофман. — И те преимущества, которые дает удаленность... служат несомненной компенсацией за изгнание и потерю родины»1. Прямой (непосредственный) бинарный анализ соответствует другому уровню систематизации. Часто он основывается на историческом методе, так как дает возможность с большей легкостью показать, чем определяется своеобразие, уникальность каждого государства. Действительно, бинарный анализ позволяет провести более подробное сопоставление исследуемых объектов, что почти невозможно, когда анализ охватывает слишком большое число случаев. Его главное значение в том, что он дает возможность проводить исследование вглубь. Бинарное сравнение иногда представляется наилучшим методом исследования, при котором не упускается из виду ни общее, ни особенное. Сравнение двух стран, естественно, повышает интерес к каждой из них; и, что особенно важно, подчеркиваются их главные характеристики и самобытность. Но бинарное сравнение может быть использовано не только для того, чтобы методом противопоставления повысить уровень наших знаний о различных системах. Во многих случаях этот метод может также способствовать лучшему пониманию общих явлений. В таких случаях обе исследуемые страны могут рассматриваться как различные иллюстрации широкого, всеобъемлющего теоретического осмысления. Когда Ч. Киндлебергер сравнивает промышленные революции во Франции и в Англии2, он проводит анализ, заслуживающий внимания не только тех, кто интересуется проблемами Франции или Великобритании, но также и тех, кто изучает динамику процесса индустриализации. Когда Д. Галли сравнивает политическое поведение рабочего класса Великобритании и Франции, он пытается определить такие перемены, которые могут объяснить более или менее развитую склонность к радикализму вообще. Политическая философия партий во Франции, считающих политическую арену единственным местом, где достигаются перемены, может оказаться в этой связи менее важной, нежели способ решения трудовых конфликтов. «Прагматизм» британского рабочего класса можно было бы считать не столько «врожденным», сколько приобретенным, являющимся следствием той глубокой институционализации и децентрализации процедур разрешения конфликтов, в которых главная роль отводится представителям профсоюзов3. Почему самураи в Японии стали исполнителями воли центральной власти и проводниками политики модернизации, тогда как юнкерское сословие в Германии оказалось консервативной силой? Стараясь ответить на этот вопрос, Р. Бендикс4 сумел выявить некоторые явления всеобщей значимости. Япония сосредоточилась на своих интересах отчасти потому, что ее аристократии, в отличие от германской, ничто не угрожало; это отчасти также и потому, что самураи не обладали собственными земельными участками и, следовательно, легко адаптировались к городской жизни и управленческим функциям. Такие структурные факторы, как, например, «открытость» страны, а также привязанность народа к своей стране, могут оказать значительное влияние на поведение членов общества. В таких случаях бинарное сравнение служит иллюстрацией того пути, по которому идет развитие каждой страны, ее модернизация или национальная интеграция. Метод бинарного сравнения применяется к странам, имеющим сходные контекстуальные особенности, даже если цель анализа состоит в том, чтобы выявить различия, существующие между ними в одной или более специфических областях. При сравнительном анализе формирования кабинетов министров и исполнения ими своих полномочий во Франции и Великобритании, рассматриваемых в данном случае как различные системы, можно установить ряд аналогий между странами, например устойчивость «правительственного ядра»5. Аналогичным образом Д. Р. Мэттьюз установил много сходных черт в выборе глав исполнительной власти в Норвегии и Соединенных Штатах, несмотря на различия, существующие между партийными системами этих двух стран6. И напротив, изучение 38 партийных разногласий во Франции и Италии в сходных контекстах может показать, что различные социальные слои неодинаково распределяются между различными политическими партиями в этих двух странах7. Выбор пары Франция — Италия является естественным стремлением объединить такие две страны, которые имеют много сходных черт, при этом найти еще где-нибудь такой пример может оказаться трудным. Объединение в пару Франции и Италии стимулировало множество различных сравнительных исследований, освещающих позиции коммунистических партий в этих двух странах — самых сильных в западном мире, позиции профсоюзов, одинаково отмеченные анархистской традицией8, а также действие многих «актеров» на всех уровнях. Великобритании и Соединенным Штатам свойственны другие общие специфические черты, которые стимулировали многочисленные сравнительные исследования политического курса с тех пор, как появилась первая в этой области работа Острогорского. Конечно, сравнение таких пар стран, как Франция и Италия, Марокко и Тунис, Норвегия и Швеция или Уругвай и Коста Рика, привлекает исследователя больше, нежели Финляндии и Боливии или Бразилии и Пакистана. Сравнение одних пар стран представляет интерес, тогда как других дает лишь малозначащие результаты. Сравнение Англии и Японии как двух островных государств или двух морских держав может иметь смысл, тогда как, например, попытка сравнить Швейцарию и Чад, как две страны, не имеющие прямого выхода к морю, смысла не имеет. Несомненно, что компаративист обладает полной свободой выбора интересных пар, исходя из собственного представления о целесообразности. Например, целесообразно было бы сравнить Индию и Китай в рамках исследования путей решения проблем, стоящих перед перенаселенными странами, таких как демографические, проблемы безработицы и голода. С другой стороны, те, кто проявляет большой интерес к изучению властных структур или мобилизации масс в огромных странах, бесспорно, решились бы сравнить Китай и бывший СССР. Сравнение Германии и Японии могло бы быть оправдано наличием в этих странах различных институтов, имеющих между собой много общего, историческим развитием, характером индустриализации, ролью, которую выполняют должностные лица и армия и т. п. Для тех, кто изучает феномен европейского фашизма, Германию можно было бы объединить с Италией. Вместе с Англией Германия составляет пару стран, часто выбираемых теми, кто изучает процесс промышленной революции. Германию и Францию можно было бы сопоставить в рамках анализа социального расслоения. Все приведенные примеры показывают, насколько широки возможности, открывающиеся перед компаративистом. В качестве простейшей формы сравнения бинарная стратегия является естественным стимулом к широким теоретическим обобщениям. Уже само сопоставление исследований, проведенных на одну и ту же тему в двух различных контекстах, дает исследователю нечто такое, что открывает перед ним новые горизонты, является стимулом к переосмыслению интересующих его вопросов в более общих, научно обоснованных понятиях. Все это становится особенно очевидным, когда компаративист строит свое исследование на сравнении двух контрастных систем. Невозможно провести сравнение общественных систем Швеции и Америки, не отработав некоторые понятия, такие, например, как «социальные классы» или «социальное неравенство». Такая же отработка соответствующих рабочих понятий необходима при сравнении Великобритании и Швеции9. Особым преимуществом бинарного анализа является возможность охвата политической жизни стран в целом, включая их институты, структуры, культуры, а также процессы социализации и способы привлечения политических сторонников. Таких всеобъемлющих исследований немного, но они существуют. Книга, посвященная сравнительному анализу Японии и Турции, изданная Р. Уордом и Д. Растоу10, служит хорошим примером того, какие результаты могут быть достигнуты на основе такого подхода. В то же время она демонстрирует неизбежную для таких многопрофильных сравнений фрагментарность. Невозможно с первого взгляда оценить, в чем же состоит уникальность опыта Турции и Японии. Только постепенно, знакомясь с главами работы, представляющими различные аспекты развития каждой из стран, читатель может собрать воедино отдельные элементы общего знания и критически его оценить. Опасность таких широкомасштабных исследований состоит в том, что они, как правило, предполагают участие в их проведении ряда специалистов. Провести исследование сходных черт и различий, существующих между советской и китайской коммунистическими системами11— не простая задача, и вполне понятно, что специалисты, хорошо знающие один из этих огромных и замкнутых миров, совсем не являются таковыми в другом. Но всегда существует опасность, что сотрудничество многих авторов с различным восприятием действительности может привести к утрате однородности коллективного труда. Многие книги, претендующие на то, чтобы считаться едиными сравнительными 39 исследованиями, в действительности представляют собой ряд самостоятельных механически объединенных друг с другом монографий. Серьезная опасность, связанная с использованием бинарной стратегии, состоит в том, что сравнение может быть сосредоточено на таком предмете исследования, который больше соответствует специфике одной страны, нежели другой, или же быть выражено в такой форме, что его трудно применить к обоим случаям. Мы сможем здесь упомянуть об одной работе, посвященной исследованию системы местного управления во Франции и Италии («Тга centre e periferia»), вышедшей под редакцией С. Тарроу12. Она интересна в деталях, но не слишком убедительна в своих обобщениях. Ее неубедительность, очевидно, можно объяснить расплывчатостью и сомнительностью выбранного концептуального критерия. В самом деле, управление на периферии в Италии является более громоздким и более изолированным от центра, нежели во Франции. Бинарное сравнение очень часто способствует выявлению ключевых участков политической системы. Это четко проявляется в работе «The First New Nation»13. В ней С. М. Липсет проявил интерес не только к структуре основных ценностей в Соединенных Штатах и Великобритании, но также постарался выяснить, какое воздействие они оказывают. Выводы, сделанные им на основе исторического анализа, в недавних работах были поставлены под сомнение, и важно отметить, что новое толкование было построено также на результатах бинарного анализа — на этот раз на данных опросов. Проведя глубокое изучение результатов выборочных опросов английских и американских граждан, В. Белл и Р. Робинсон14 смогли подтвердить сомнения, высказанные некоторыми социологами относительно эгалитарной природы американского общества, которое достаточно часто изображали как антипод английской элитарной модели. Различия в представлениях и оценках проявляются между группами с различным социальным статусом внутри каждой страны более резко, нежели между этими двумя сравниваемыми странами. Сравнение двух, резко различающихся между собой стран, нередко рассматривается в качестве средства надежной оценки взаимосвязей, существующих между системными переменными, если один и тот же фактор одинаково проявляется в двух совершенно различных ситуациях. Ценность такой стратегии в данном случае невысока, поскольку исследователь ограничивает сферу анализа всего лишь двумя странами. Если социальная мобильность одинаково влияет на групповые предпочтения в двух, сильно различающихся между собой странах, то есть все основания действительно рассматривать социальную мобильность в качестве автономного фактора. Сравнивая ситуации, существующие в Англии и Италии, П. Абрамсон, например, сумел показать большое влияние вертикальной социальной мобильности на политическое поведение и опровергнуть утверждение, что такая мобильность характерна преимущественно для правых группировок15. Несмотря на все свои достоинства, бинарная стратегия часто не позволяет установить различия между проявлениями культурного контекста, особенностей политических систем или отдельных переменных. Самые смелые теоретические попытки выделить некое качество, которое можно было бы представить как результирующий эффект контекста, не достигли большого успеха. Г. Тойне и К. Островский предприняли такую попытку при изучении местных польской и американской общин. «Главная задача сравнительного анализа, — утверждали они, — постараться извлечь из данных, находящихся под воздействием контекста, то, что является истинным в общем смысле». В то же время они признали, что оказались почти в тупике. Потому что, если устранить переменные, подверженные воздействию контекста, когда почти все переменные являются таковыми, это значило бы лишить исследование возможности проникнуть в сущность американской и польской общин. Это служит очевидным предостережением при выборе стратегии сравнения. Выбранные в качестве объекта бинарного анализа две страны могут быть относительно схожими или относительно несхожими. Если они сильно различаются между собой, тогда их можно рассматривать в качестве моделей двух категорий стран. Если они относительно схожи, то понятно стремление исследователя расширить сферу анализа, распространив его и на другие похожие страны. ЛИТЕРАТУРА 1. Essais sur la France (Paris: Seuil, 1974),14, 2. Economic Growth in France and Great Britain, 1851-1950 (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1964); see also, on a similar issue, J. H. Clapham, Economic Development of France and Germany, 1815-1914 (Cambridge: Cambridge University Press, 1963). 3. Duncan Gallie, Social Inequality and Class Radicalism in France and Britain (Cambridge: Cambridge University Press, 1984). 4. Nation-Building and Citizenship (New York: Wiley, 1964), 177-213. 40 5. M. Dogan and P. Campbell, «Le personnel ministeriel en France et eh Grande Bretagne (1945-1957)», Revue Francaise de Science Politique 7, no. 2 (April 1957) and 7, no. 4 (October 1957): 313-45 and 793-824. 6. Donald R. Matthews, «Selecting Chief Executives in Norway and the United States», in Pathways to Power, ed. M. Dogan (Boulder: Westview Press, 1989), 75-98. 7. Mattei Dogan, «Political Clevage and Social Stratification in France and Italy», in Party Systems and Voter Alignments, ed. Seymour Martin Lipset and Stein Rokkan (New York: Free Press, 1967), 129-95. 8. Peter Lange, George Ross, and Maurizio Vannicelli, Unions, Change and Crisis: French and Italian Union Strategy and the Political Economy, 1945-1980 (London: Alien & Unwin, 1982). 9. Richard Scase, Social Democracy in Capitalist Society: Working-Class Politics in Britain and Sweden (London: Croom Helm, 1977). 10. Political Modernization in Japan and Turkey (Princeton: Princeton University Press, 1964). 11. Cf. Donald W. Treadgold, ed., Soviet and Chinese Communism: Similarities and Differences (Seattle: University of Washington Press, 1967). 12. Bologna: II Mulino, 1979. 13. New York: Basic Books, 1963. 14. «Equality, Success and Social Justice in England and the United States», American Sociological Review 53 (April 1978): 125-43. 15. «Intergenerational Social Mobility and Partisan Preference in Britain and Italy», Comparative Political Studies 6, no. 2 (1973): 221-34. 16. «Political Systems as Residual Variables: Explaining Differences Within Systems», Comparative Political Studies 6, no. 1 (April 1973): 3-21. 41
