ДМБ

ДМБ
Иван Иванович Охлобыстин
– Есть такое слово: «надо»! – говорил военком, обходя строй вновь призванных
защитников отечества.
– А я тогда присягу принимать не буду, – крикнул один из призывников, стоящих на
самом краю со связанными за спиной руками.
– Эх дружок, молод ты, – вздыхал военком, – не ты выбираешь присягу, а присяга
выбирает тебя. Секретарь. запишите эти простые, но в тоже время великие слова.
Секретарь-прапорщица быстро зачирикала в блокноте.
Через огромный пустырь сломя голову бежал парень с перекошенным от ужаса лицом.
Следом за ним мчались два милицейских мотоцикла с распущенной рыболовной сетью.
Несколько прыжков, несколько поворотов колес, дикий выкрик и все было кончено –
парня поймали.
– Жизнь без армии – это все равно что любовь в резинке – движение есть, а прогресса
нет, – продолжал военком.
Секретарь-прапорщица продолжала записывать.
– Толя, ты зачем работу нашу пожег? – спросил мастер молодого человека, стоящего на
дымящихся руинах завода.
– Я не нарочно, – ответил тот, – эксперимент это был, на предмет рационализаторского
предложения.
– А нельзя было хотя бы бухгалтерию со столовой оставить?
– Чой та?
– Сегодня получка должна была быть.
– Я не подумал.
– Не подумал? Теперь думай, как первым поездом в войска укатить – иначе за решетку
усадят, как жирафу.
– В человеке все должно быть прекрасно – погоны, кокарда, исподнее, иначе это не
человек, а млекопитающее, – вещал военком.
Секретарь записывала.
Один молодой брюнет кушает макароны и говорит маме: – Мама, я в солдаты не хочу
идти, боюсь.
Она ему отвечает: – Надо дядю Витю звать из Ерденево. Дядя Витя зоотехник и знает,
как в армию не ходить.
За окном университетской аудитории грохотала гроза, но в самом помещении царил
уют.
– Применяя это средство, вы гарантируете предельно долгий срок деятельности
карбюратора, и поршневых колец… – вдохновенно декламировал еще один герой статной
деканше, стоя у нее за спиной и производя ритмические телодвижения поясницей. У
деканши, как у породистой лошади, в такт словам вздрагивали ноздри и икра правой ноги.
Тут в аудиторию заглянул декан, поправил очки, узнал жену и обнаружил
приспущенные штаны на студенте.
– Зинаида к маме с чемоданами, а Вы, молодой человек, наденьте брюки и зайдите ко
мне с зачеткой, а потом в армию, годы у вас подходящие. – тут же с академической
строгостью решил он.
– Есть разные люди. Одни родину от врага защищают, другие жен своих педагогов без
трусов за сиськи по институтам таскают. И те, и другие могут быть солдатами, только
первые уже солдаты, а вторые еще нет, их мать! – разглагольствовал военком.
В грязном переулке Бирюлево, у разрисованной хулиганами стены стоит доктор в белом
халате и с ларингоскопом на лбу, в руках врача целлофановый мешок таблеток. К доктору
подходит молодой шатен.
– Пациент, Вы деньги принесли? – спрашивает у него врач.
Молодой человек молча отдал ему пачку денег и забрал пакет.
– Простите, – не выдерживает доктор, – а зачем вам столько галоперидолу?
– Я его натурально съем и меня повезут в дурдом, – спокойно ответил тот, попутно
разглядывая хрупкий шрам от лоботомии на своем лбу в зеркало врача.
– Но зачем? – не понял тот.
– Не плющет меня в солдаты идти, – сказал шотен и удалился.
– Природа не храм и уж тем более не мастерская, природа – тир и огонь в нем нужно
вести на поражение, – откровенничал военком, стоя перед группой кришнаитов.
– У нас убеждения, – сказал один из них.
– Какие такие убеждения? – брезгливо спрашивает военком.
– Веруем, – говорят, – в Господа Говинду Харе Кришну. А он нам в людей стрелять не
велит.
– Все, – говорит военком, – вы нам подходите. И Говинда ваша ничего, жидковата, но
ничего. И стричь вас опять же не надо. И люди вы видно выносливые – четыре часа харе
кришну орать не каждый сдюжит. Пойдете в химвойска.
Молодой шатен сидел на краю крыши с Карлосоном и делился своими мыслями –
понимаешь брат Карлсон, который живет на крыше, я галоперидолу скушал, а меня в
армию тянет все больше и больше. Что же мне делать, брат Карлсон, который живет на
крыше?.. Ладно, полетели к военкомату.
– Нет военный – это не профессия, это половая ориентация, – пришел к выводу военком,
разглядывая в зеркале на своей голой и мускулистой груди татуировку изображающую
мчащегося волка байкера на харлее.
Из ванны, закутанная в полотенце и с неизменным блокнотом в руках, вышла голая
прапорщица-секретарь. Она аккуратно перешагнула растяжку с гранатой, приделанной к
косяку двери, и плюхнулась в кровать, сверкнув на мгновение ягодицей с изображением
тарантула, пожирающего тучную птицу.
Ночь. Военкомат. Внутрь не пускают. Шатен стучится. Приезжает милиция, два
человека о трех головах. Спрашивает, – что, мол, гражданин, не спится?
Он говорит, – Не искушай, Горыныч, без нужды. Мы хотим с Карлсоном, который
живет на крыше, служить в артиллерии.
– Нет препятствий патриотам! – ответили они, отдали честь и выдохнули три длинных
языка пламени.
Распахиваются огромные, мерцающие чистотой и богатством, двери казино. По красной
ковровой дорожке на порог, в сопровождении толпы шикарно одетых господ, выходит
худощавый молодой человек, зачесанный на прямой прибор. Он победно окидывает
взглядом площадь перед казино, вытянувшихся во фронт перед ним швейцаров,
выстроившиеся перед порогом такси, затягивается сигарой и получает крепкий пинок под
зад от здоровенного охранника, отчего летит со ступенек к такси.
– Как обычно, в Эль Гаучо? – спокойно интересуется таксист.
– В военкомат, – отвечает молодой человек.
Открылась дверь, на кухню вошел дядя Витя и говорит – надо ему указательный палец
отвалить. Без указательного пальца в солдаты не берут, потому что стрелять нечем.
Предлагаю циркулярку. Но если на дому, то и кусачками можно.
Молодой человек ему возражает – как же я без указательного пальца, дядя Витя,
жениться буду?
А тот говорит – а чего, говорит, ты указательным пальцем с женой делать будешь?
А я говорю – поди знай, я человек молодой!
А дядя Витя ему говорит – раз ты такой молодой, то тебе тогда надо в штаны помаленькому ходить, иначе говоря – ссаться, по-научному – инурез. С инурезом тоже не
берут.
А молодой человек недоумевает – дядя, я ссаться не хочу, я брезгую. И потом, как же я
буду по-маленькому, если меня бабушка в одно время приучила – в четыре утра, бабушка
дояркой была, у нее в пять дойка начиналась. Брала, значит, меня, малыша, – и на очко.
А дядя говорит – четыре утра – отличное время! Делу время, а потехе час. Ссысь на
людях, либо палец отнимать будем.
– Сынок, будь мужчиной, как твой пропавший без вести отец, – кивнула мама.
Привели его в военкомат.
Военком ему говорит – Что, солдат, ссымся?
– Так точно! – отвечает, – ссусь!
– Ну, это, солдат, не беда, – говорит, начальник, – такая сегодня экологическая
обстановка, все ссутся: и я ссусь, и даже главком пысается бывает, но по ситуации. Что ж
нам – из за этого последний долг родине не отдавать? Твой позорный недуг мы в подвиг
определим – пошлем тебя в десантники, ты там еще и сраться начнешь.
Для убедительности начальник надул себе в голифе, повернулся к строю новобранцев и
объявил: – А теперь всех на распределительный пункт! Чао, буратины! Можете даже
писать мне письма до востребования, меня зовут Себастьян Перейра – торговец черным
деревом. Шутка. Ха! Ха! Ха!
Холеные руки, унизанные золотыми перстнями выкладывают на стол пачки денег,
золотые часы, бриллиантовые колье и прочие предметы буржуазного быта, звучит голос
за кадром:
Да, жизнь – это колода карт!.. Кстати я именно тот чувак которого выкинули из казино.
Сложный был год. Налоги, катастрофы, проституция, бандитизм и недобор в армию. С
последним мириться было нельзя и за дело принялся знающий человек – наш военком. Он
собрал всех тунеядцев, дураков и калек в районе. Даже глухих определил в погранотряд
«Альпийские Тетерева». Столько лет уже прошло, а они еще где-то чудят в горах. В
отличие от всех остальных, я пошел по духовным соображениям. Мне было душно от
мира, мир ко мне симпатий тоже не испытывал. Надо было сделать выбор. В монастырях
не давали курить, в тюрьмах пить, оставалась армия. Армия – прекрасная страна
свободы… и от мира, и от себя.
Двое крепких солдат выгрузили из автобуса пьяных в дым призывников и сложили
штабелями у порога распределительного пункта под памятником мифическому герою
революции.
Выгрузили – не помню в деталях, как и где. Помню только, что меня тошнило и над
головой кто-то хмурый, бронзовый стоял в бурке, и еще кто-то рядом визжал:
– А чего я – нанялся за ним убирать?
А ему добрым голосом отвечали:
– Это, сынок, и называется – Родину защищать.
В общем, приехали. Ночью того же дня я поднялся и пошел с помещением знакомиться.
Пункт напоминал собой спортзал в молдавской спецшколе: повсюду расставлены
деревянные лавки, на стенах бумажные плакаты героического содержания. В зале
находилось человек двести. Один с лицом спринтера у телефона стоял:
– Марина, ты меня жди, и я вернусь. Да! Да! Что? Нет, Марина, к Баринову на день
рождения не ходи, и к Толяну не ходи, а к тете Вере ходи. Ты дома, зайчик? Что? А,
спишь! А кто у тебя там кашляет? Передай деде привет. А ты чего сопишь?
Простудилась? Надо лечиться. Ты ложись в больницу. Я тебе письмо написал, на семи
листах. На место доберусь, конверт куплю и пошлю. Ты мне сушки с маком пришли и
аудиокассету с Борисом Гребенщиковым.
Стоящий рядом призывник его поторапливал:
– Давай, давай! Сворачивайся, мне домой надо позвонить, у меня сеструха рожает от
завцеха…
На другом конце зала у дверей стонал дядя Витя, обращаясь к часовому:
– Да ты чего!.. Я тебе, дубина, говорю, я в армию уже ходил, а теперь я племянника
провожал, вон такой обоссанный, губастенький у стены валяется. Ты проверь. Мне через
час на дойку идти. Башмаков моя фамилия. Виктор Эдвардович.
Непреклонный часовой шмыгал гайморитом и отвечал:
– Дежурный придет, там разберутся…
Подошел я к стоящим у окна бойцам и спрашиваю:
– Где, говорю, мужики, берут в морские котики? В стройбат у меня нет настроения, не
выношу бесплатного физического труда.
У них глаза повыпучивались:
– А ты чего косить не будешь? – Видно, так им здесь не понравилось.
– Смешные вы люди! – удивляюсь я. – Зачем же мне тогда было сюда ехать? Косить
дома надо. Хотя на любителя. Я вам советую бутылку разбить и стекла нажраться. Верное
дело. А я лично еду на халяву здоровья и знаний набираться.
– Да! – говорят ребята. – Ишь как тебя тыркнуло. Ну, на, выпей, может, отпустит… – и
протягивают стакан с топорами.
Я выпил и упал навзничь, как в кино про войну. И опять все тот же голос заверещал:
– Что вы, издеваетесь!? Я только что за этой тварью убирал! Что я – виноват, что с ним
рядом все время оказываюсь?
И все тот же добрый голос отвечал:
– Это, сынок, называется – Родину защищать.
Мне снилось, что за окном кто-то толстый летает.
Когда я открыл глаза, то увидел, что лежу там же где упал вчера
Один из бойцов – рыжий в панаме достал ее из за пазухи и предложил:
– Шмалите, друзья, сколько хотите, у Карлсона, который живет на крыше, там же и
парники. Как вы уже наверно поняли, – я Малыш.
Потом к нам привели генерала-ветерана в орденах – чуть ни за взятие Шипки.
– Внучки! – крикнул он, – Пуля – дура, а штык – молодец!
– Не рви, батя, глотку, – посоветовал ему кто-то из толпы, – Лучше угости.
– А как же! – обрадовался тот и выставил из авоськи две трехлитровые банки
зеленоватого самогона. – Только здесь бабка не достанет, не унизит гвардейца.
– Может, не надо?! – пробовал его остановить провожатый капитан авиации. – Помните,
как в прошлый раз нехорошо вышло?
– Молчать! У меня ваш маршал под Кенигсбергом сортиры чистил, когда я тараном
эсминец брал за чакушку! Восемь машин положил, а на мне ни царапины! – взвизгнул
старый озорник. – Даешь Беломорканал! За родину! За победу! Хлебай, внучки, ханку!
Что внучки послушно и исполнили.
– Лютый дед, – долго еще мы вспоминали ветерана, – Таким дедам надо памятники
чугунные на вокзалах ставить, а не руки ремнем вязать и уж ни как ни в вытрезвитель
сдавать. За деда – чудо-богатыря! – и выпили.
И видим на пункт пришел офицер с зелеными погонами и заперся в комнате у туалета.
– Особист, разведчик, – объяснил один из бойцов.
Начали к нему водить по одному всех находящихся в пункте. Выходили оттуда чаще с
задумчивым видом, что уже наводило на серьезные размышления. Одни говорили:
– Угрожал.
Другие:
– Взятку предлагал, но не дал.
Третьи просто плевались
Последним вышел тощий кришнаит.
– Какой хитрый человек! – сокрушался он.
– Чего спрашивал-то? – спросил я.
– Я не понял, – признался кришнаит и удалился.
Когда я вошел в комнату, капитан пил чай с вафлями, потрясая у уха колокольчиком.
– А! А! – спрятал колокольчик и простонал он, когда я закрыл за собой дверь, – плохие у
вас дела гражданин призывник.
– А у кого они сейчас хорошие? – согласился я.
– У вас дела не просто плохие, а еще хуже, – продолжил он и откусил кусок вафли.
– Чем раньше? – не на шутку встревожился я.
– Гораздо, – кивнул он и откусил еще кусок.
– Кошмар! – схватился я за сердце.
– Кошмар! – согласился капитан и отпил глоток чаю.
– Что будем делать, товарищ контрразведчик? – с надеждой спросил я.
– Будем помогать соответствующим органам выявлять неблагонадежных элементов в
армии, – сообщил заговорческим тоном особист.
– Я как раз знаю одного такого, – столь же таинственно прошептал я.
– Побожись? – уточнил он.
– Чтоб мне пусто было! – быстро поклялся я и доложил, – У дежурного офицера газы!
– Поподробнее! Какие газы? Маркировка, производные. – вяло заинтересовался
контрразведчик и откусил очередной кусок вафли.
– Газы сугубо удушливые. Срок годности истек, производные – копченая колбаса, сыр
Волна, лимонад Колокольчик. Как в туалет сходит, полчаса невозможно войти – глаза
режет. – отчеканил я.
– Понятно. Ведите наблюдение. Мы с Вами свяжемся. Свободны.
По выходу от разведчика я послал к нему Малыша и Карлсона, а сам, соответственно,
выпил водки.
На четвертый день меня облили холодной водой и привели к начальнику
распределительного пункта, к полковнику.
– Вы, молодой человек, собираетесь служить или вы к нам на побывку? –
прищурившись, спрашивает полковник. – Три набора сменилось, а вы все шалите. Вами
весь пункт провонял.
– О чем разговор!? – киваю я, и тут же предлагаю. – Пошлите меня куда-нибудь в
горячую точку. Снайпером. Я очень усидчивый.
– Что-то такое мы вам и прописали, – отвечает начальник – А заодно и вашему
дружку…
У меня после этих слов упало. Если бы вы знали моих друзей! (фото: на фоне
милицейской линейки братья Алиевы, в профиль и анфас) Я им денег немало был должен.
Ну, не получилось отдать. Ну, не получилось. Надеялся из армии паек присылать… Хотя
они сами нарывались – в руки купюры совали. В лицо кидались. ( фото: переулок у
ресторана Уют, в лицо герою летят пяти долларовые купюры ) Восточная кровь, пенная.
Братья Алиевы – Улугбек и Максуд. Братья держали ресторан Уют на Сходненской и на
момент нашего нежного знакомства только-только продали свой годовалый БМВ. (фото:
переулок у ресторана Уют, на его фоне стоят братья Алиевы и их БМВ) К сути: как-то
невзначай проговорился я Максуду, что могу под его деньги хороший процент взять.
(фото: Герой и один из братьев Алиевых стоят у ресторана УЮТ)
Говорю:
– Максуд, как я восхищаюсь твоим умом и мужеством! Ты не человек, а газонокосилка.
К тебе доллары так и липнут. Даже не думал о таком герое.
Максуд кушал киви и особо не протестовал:
– Я, – говорит, – Хачапури торговал, куртками торговал, Соней торговал и имел
уважение.
– Так вот, – рассказываю я, – Тут меня один министр с одним банкиром познакомил. Ну,
мы поехали сначала с ними в музей, посмотрели бивень мамонта, а потом он мне и
говорит: Не хочешь по блату деньги поместить? Дашь тридцать и через месяц возьмешь
сорок. Я ему отвечаю: Надо посмотреть мои депозиты, но у меня есть один близкий друг –
практически родственник. Предложу, конечно, если он ни в Париже на
сельскохозяйственной выставке.
Максуд, киви бросил, своим калькулятором позвенел и к Улугбеку. Слово за слово. Они
подрались даже от перевозбуждения. (2 фото: на фоне ресторана УЮТ Максуд бьет
Улукбека в ухо, потом Улукбек бьет Максуда в нос) Дали мне денег. (фото: на фоне
ресторана УЮТ братья Алиевы протягивают в объектив пачки денег) В тот же день
сплошные флешь рояли. (фото: Герой сидит в казино за игральным столом, пьет коктейль
и курит сигару. Лицо довольное ) А потом пошел пиковый, черный период неудач, в
которые моментально включись все оставшиеся у меня на руках средства сирот
Алиевых. (фото: Герой сидит в казино за игральным столом, пьет чай, курит сигарету.
Лицо недовольное) Падение орла и сокола!.. Бородинская битва, где я мог лишиться
зрения, до первой звезды. (Надорванное фото: чья то туфля бьет Героя в копчик )
В общем, спрашиваю у полковника:
– Какому дружку? С усами или без? – спрашиваю.
– Очень умному, но очень аккуратному, – смеется полковник, машет рукой, и вводят
длинного такого, тощего, в очках – не Алиева, слава Богу.
А он, не гляди что в очках, злой видно. Орет:
– Не имеете права! Я с ним не поеду! У него желудок больной! Я буду ходатайствовать!
А я ему говорю:
– Не гони на мой желудок. Я в детстве подшипник переварил.
– Он еще и идиот! – взвизгнул длинный. Да так громко, что меня опять выворотило. На
этот раз на полковника.
– В приемник! – загудел полковник. – В нагрузку к тормозу.
Ему докладывают:
– Нам так и не удалось выяснить, как тормоза зовут.
– Назовите пока в приписных Федей, у него морда толстая, ему подойдет! – махнул
рукой начальник и пошел мундир застирывать.
Нас с тощим вывели из кабинета сначала в зал, потом в коридор, а потом уж в приемник.
Там мы обнаружили сидящего у стены мордоворота. Хмурый такой, как бобр.
Я его спрашиваю:
– Тебя как, Федя, зовут?
Тут произошло чудо. Федя минуты три пожевал губами и дамским грудным голосом
сказал:
– Меня зовут Анатолий Васильевич Пестемеев. Я слесарь-инструментальщик четвертого
разряда.
– А чего ж ты им-то имя не называл? – поинтересовались мы.
Он глубоко задумался, да так глубоко, что мы надежду потеряли. Наконец, он опять
пожевал и ответил:
– Че баловать!? Пусть документы ищут. Сами потеряли.
К вечеру нашли Федины документы у медбрата, а чуть позже за нами пришел
покупатель-прапор. С огромной головой, и от него так воняло перегаром, что меня опять
чуть не стошнило.
Новые друзья, щурясь от солнца, выходят из распределительного пункта, вслед за ними
воровато выглядывает мятое лицо прапора.
Дикий прапор и Сирена.
– Товарищи призывники, – сказал прапор. – Надо понимать всю глубину наших глубин.
Короче, поехали.
– Командир, – спросил очкарик. – А нам оружие дадут?
– Триста тридцать пять, – как-то качнувшись на месте, обещал прапор и вывел нас на
влажный вечерний проспект.
Мимо шли гражданские люди, в своих нелепых заботах и переживаниях.
– Трезвые люди! – изумлялся Федя, изрядно одуревший за время своего сидения в
приемнике.
– Женщины! – вторил ему тощий.
– Без бороды! – поддакивал я, трогая себя за колючий подбородок.
Всю дорогу прапор у нас клянчил деньги:
– Мужики, а у вас деньжат нэма? Треба сувенир командиру купить. Генералу. Циркуль
для схем.
– Нэма, мужик, деньжат, – отвечал я.
– Не дам, у меня только для еды, – говорил Федя и почему-то щупал себя за массивный
пах.
Наконец, у тощего, который оказался студентом института международных отношений
и Владиком, средства нашлись . . .
– Заманал ты меня военный, – вздохнул он и выудил из кармана котлету
пятидесятитысячных купюр и представился нам, – меня, однополчане, зовут Владислав,
для вас – Владик. Я продал папин микроскоп.
– Папа микробы смотрел? – спросил Федя.
– Смотрел, курилка, – согласился Владик.
Мы пришли в ресторан на речном вокзале и сели за стол у самой эстрады. Тут же к нам
подскочил вертлявый официант и замер над головами в ожидании солидного заказа.
– Что будем кушать, мальчики? – спросил у нас бывший студент.
– Я много, – тут же сориентировался Федя и добавил, – оливье и майонеза побольше. У
нас в столовой хорошую оливье давали, много. Однажды я даже в обморок упал.
Обкушался. Меня мастер домой нес.
– Какая отвратительная история, – брезгливо сморщился Владик и повернулся к
официанту, – Мне рулечку жирненькую и винца молодого.
Официант быстро зачирикал карандашом в блокноте.
– Труа бутте де водка. Авек плизир, – отчего-то перешел на французский прапор.
Я взял шашлык.
Официант вильнул отвислым задом и удалился за заказом.
И началось.
Владик женщину-проктолога из Уфы заклеил и пошел танцевать, я пел со сцены
«Сиреневый туман», Федя все оливье в ресторане сожрал.
– Мадмуазель, – кружась в танце, шептал Владик своей партнерше. – Вы прекрасны!
– Как Эдита Пьеха? – кокетливо уточняла та.
– Определенно! – восторженно вздыхал очкарик и просил. – Можно я вас мягко
потрогаю за талию?
– Но талия гораздо выше, – смущалась докторша.
– Разве это сможет стать препятствием для наших флюидов? – не понимал Владик.
– Это не может, но вот тот мужчина с патлатой бородой за третьим столиком может, –
объясняла блондинка.
– Почему? – негодовал наш влюбленный призывник.
– Потому что это мой муж – Григорий Савельевич Топоров – серебряный призер
чемпионата Европы по метанию молота, – информировала она и любопытствовала, – а как
вас зовут?
– Зовите меня просто – Элвис Пресли, поэт-песенник, – откликался расстроенный
студент.
Пока мы ели, пели и танцевали, прапор опустошил бутылку столичной в одно лицо и
сдал окончательно. Он поднялся из-за стола, вышел на мягких ногах в центр зала и с
криком:
– Пропади все пропадом! – начал выделывать такие лихие фортеля ногами, что дважды
его из салатов на ближнем столе вытаскивали. Кончилось это предсказуемым появлением
военного патруля. Начальник патруля, майор по званию, отдал распоряжение двум
морячкам и те, деловито заломив прапору руки, потащили его спиной к выходу.
– Негодяи! – орал, как резаный, прапор. За неимением лучшего плана я подошел к
патрулю и сказал:
– Товарищи военные! В принципе, я не против, чтобы вы этого гидроцефала спеленали,
но он меня и моих закадык в армию транспортирует на выполнение почетного
героического задания. Если вы его все-таки заберете, то мы однозначно поменяем явки и
разбежимся по району, как крысы. Решать вам.
Майор подумал и решил:
– Армии нужны солдаты. Без солдат в армии абсурд и коррупция. Счас урегулируем.
С присущей всем армейцам смекалкой, он подошел к нашему столу и налил два стакана
водки. Один стакан офицер употребил сам, другой заставил выпить прапора. Тот выпил,
издал гортанный выкрик и опал, как озимые. Майор удовлетворенно хмыкнул и,
сопровождаемый морячками, удалился.
Пришлось нам самим на сопроводительные документы смотреть. Между карманным
календарем с голой гражданкой и фантиком от соевой шоколадки «Балет» мы нашли свои
военные билеты. По документам мы плыли на пароходе «Рихард Зорге» в город Икс, в
часть со сложной цифрой, служить ракетчиками стратегического назначения.
– Федя, ты хотя бы понимаешь, что тебе доверят кнопку от атомной бомбы? –
поздравлял Владик.
– От ядерного щита, дружище, – кивал я.
– Надо очень, – пожимал плечами невозмутимый слесарь-инструментальщик.
– А я бы бахнул, – сознался я.
– Юноши, а не хотите продажной любви? – на привокзальной площади предложила нам,
возникшая неведомо откуда привокзальная синявка.
– Я тебе сейчас лицо обглодаю, – сообщил Федя.
Синявка отчего-то сразу прониклась и растворилась в толпе столь же стремительно, как
и появилась.
Тут наш прапор пришел в себя, оглядел площадь безумным глазом и пытался от нас
убежать с опереточным криком:
– От меня не убежишь!
Мы кинули ему в спину сумкой и поймали. Потом на вокзале он, как пес, захотел в
туалет.
– Хочу пипи, – заявил он и остановился.
– Елки-палки, военный – тебя в спешке делали, твоя жизнь реклама – безопасного
секса, – вздохнул Владик.
– Иди вон в кусты. – посоветовал я прапору.
– Офицеры в кустах не слабятся, – гордо возразил тот.
– Что нам тебе – баобаб искать? – рассердился студент.
– Давайте его в туалет на вокзале отведем, – предложил сердобольный Федя, – чего ему
страдать? Пусть поссыкает.
Мы отвели прапора на вокзал в туалет. Он вошел туда и заперся в кабинке навсегда.
– Открывай, подонок! – полчаса кричали мы ему.
– Сарынь на кичку! – неслось из кабинки, после чего прапор обязательно спускал воду и
дико хохотал.
– Прапор – глубоко невоспитанный тип! – сформулировал Владик.
– Определенно, – согласился Федя.
– Что там невоспитанный – дикий прапор! – поправил я.
Пришлось прапора через дырку под дверью, за ноги вытаскивать. Я его за левую туфлю
тащил и отчего-то представлял, что, скорее всего в этот момент, на другом конце города, в
моей съемной квартире, среди распоротых подушек дико тоскуют по мне братья Улугбек
и Максуд.
Короче, еле прибыли к кораблю. Прапора нес на плече, как казак невесту, Бомба.
Стюард не хотел нас пускать, ему не нравилось настроение прапора.
– Он не пассажир, а дрянь какая-то! – беспокоился моряк.
– Вы что такое говорите! – вмешался я и объяснил, – данный субъект – герой трех
горячих точек, балтиец, с контузией на всю башку. У него к вечеру давление подскакивает
до трехсот шестидесяти.
– Точно? – не поверил стюард.
– К гадалке не ходи, – заверили мы его в один голос.
– Ладно, заноси, – смягчился моряк, – но в коридор героя не отпускать. У меня ковры.
Уже в каюте мы еще попили пивка, положили прапора, где чемоданы, и договорились
называться по военному, для азарту: я – Пулей, Владик – Штыком, Федя – Бомбой.
– Будешь ты, Федя, Бомбой.
– Почему Бомбой?
– Потому что вспыльчивый. Ты, Владик, будешь Штыком, потому что стройный, а я
буду Пулей, потому что в цель.
Пароход, как обдолбанный, мчался прочь от нашего города, за бортом стремительно
проплывали дохлые собаки с мечтательными выражениями на застывших мордах и
речные семафоры, с багажной полки беспрерывно пердел проказник прапор, в миру Коля
Казаков, а мы мечтали о подвиге.
– Если пошлют в горячую точку и наградят звездой, то квартира без очереди, – сказал
Бомба. – И, конечно, везде без очереди.
– А если еще и ногу оторвет, – продолжил я, – в собесе деревянную дадут, попугаяматершинника и черную метку.
– А пиратов больше нет, – с грустью заключил Бомба и откусил пирожок.
Бомба ошибался.
На верхней палубе пробили склянки и я предложил:
– Может, по кораблю погуляем, с морскими традициями познакомимся?
– Я проголодался, – поддержал мою инициативу Бомба.
– И я не прочь предаться легкой, поэтической флегме, – с достоинством согласился
Штык.
Мы связали спящего прапорщика простынями и вышли из каюты. Сразу же в коридоре
мы столкнулись с матросом, который тащил ящик шампанского куда-то вглубь.
– Кто гуляет? – спросили у него.
– Леопольда Роскошного жениться везут, – ответил моряк и облизнулся, – с цыганами и
кордебалетом.
– Обожаю кордебалет, – вздохнул Штык.
– Про этого Леопольда в газете «Гудок» писали, что он цыганский барон и наркотиками
торгует через ларьки Союзпечати, – вспомнил Бомба.
– Роскошно жить не запретишь! – заключил я.
Мы поднялись по лестнице на палубу. Прошли мимо окон ресторана. Уселись на
деревянные шезлонги у борта и стали смотреть на темный берег, проплывающий мимо.
– Когда-то я хотел стать капитаном подводной лодки, – признался Штык, помолчал и
добавил, – но у меня клаустрофобия.
– А я с папой каждое лето плавал на пароходе «Иван Сусанин», – включился я в
романтическую беседу, – папа ночью воровал воблу, которую моряки сушили на корме.
– Вобла соленая и хрустящая, – кивнул Бомба.
– Правда, помимо воблы, папа еще воровал личные вещи пассажиров и однажды нас
крепко потузили и высадили на берег. Больше мы не плавали, а скоро папа умер от
глубокой старости и не оставил никакого наследства, – закончил я рассказ.
– Сквалыга, – крякнул Штык.
– Романтик! – поправил я его и предложил – может, немного расслабимся?
– У меня кончились деньги, – пожал плечами Штык.
– Но у нас есть Леопольд Роскошный, – напомнил я.
– Предполагаешь, что Леопольд – хлебосол и душка? – нехорошо улыбнулся Штык.
– А как же! – кивнул я, – он же барон, у них это в крови.
Мы спустились вниз, подошли к двери куда матрос затаскивал шампанское и
постучались.
– Ес!! – утвердительно раздалось с той стороны.
Дверь распахнулась и нашему неискушенному взору предстало зрелище достойное
кисти художника Ренессанса: в окружении пожилых цыган стоял молодой человек
тридцати с небольшим, в дорогой английской тройке и обнимал крепкого брюнета. Лицо
брюнета нам рассмотреть не удалось, поскольку он стоял к нам спиной. Единственное, что
определяло барона как представителя древней нации, так это многочисленные золотые
кольца с бриллиантами, унизывающие его тонкие пальцы, да еще гигантская золотая
серьга в левом ухе. На наше появление он отреагировал взлетом правой брови и ехидным
вопросом, – что, кавалеры, – погадать пришли?
Очарованный сказочной фигурой этнического аристократа, я не нашел ничего лучшего,
как сразу предложить, – может, в картишки перекинемся?
– Играть на что будем? – стольже ехидно продолжил свои распросы барон, огрядев нас с
головы до ног, – на спички?
– При вашем высоком положении, как-то на деньги и не удобно предлагать, – тут же
парировал я и предложил, – на просьбу. Мы тут в армию собрались и очень бы хотели, что
бы вы нам спели песню.
– Песню?! Спел!? Я?! – изумился Леопольд, оглядел окружавших его цыган и
оглушительно захохотал. Цыган тоже, как прорвало. Когда первые страсти утихли, барон
выкушал еще одну рюмку и сказал: Значит, песню. А вы? Что вы можете?
Тут проявил себя Бомба. Экс-инструментальщик шагнул вперед и решительно буркнул:
Все!
– Это ставка! – с уважением согласился Леопольд и опять захохотал на минуту. Наконец
он успокоился и спросил, – какую игру выберем? Блек джек, голд джек, покер?
– Чего тянуть ваше драгоценное время, – ответил я, – Предлагаю нумеро.
– Нумеро, о, простота – мать совершенства, – кивнул Леопольд, ослабил объятья и
брюнет, как мешок с селедкой тяжело осел на пол. Леопольд отбросил окровавленный
нож, обтер руку платком и тут же выложил передо мной колоду.
Я полистал карты, нашел их приятными и положил назад на стол.
– Ну так я беру?! – улыбнулся барон.
– О чем разговор!? – развел я руками.
Леопольд, не задумываясь взял из колоды карту, перевернул ее и положил передо мной.
Туз пик.
Я тоже взял карту и тоже туз пик. На столе лежало два туза одинаковой масти. Цыгане
привстали и потянули руки за пазухи.
– Немного странно, но по всему выходит, что нам с вами везет! – развел руками
Леопольд и показал на дверь, – пойдемте веселиться, вот только я к папе зайду на секунду.
Спрошу разрешения. Законы. Кровь не водица, тем более цыганская.
Мы вышли в коридор, Леопольд постучался в соседнюю каюту, открыл дверь и вошел
туда. Посреди каюты в кресле с высокой спинкой сидел пожилой господин и слушал
радиоприемник. Передавали Баха.
– Что тебе, скотина? – грозно спросил он вошедшего Леопольда.
– Папа, я попеть хочу, – ласково ответил тот.
– Пошел вон, скотина! – рыкнул на него папа, схватил прислоненную к поручню кресла
тяжелую дубовую трость с серебрянным нашабашником и замахнулся на родственника.
– Спасибо, папа! – спешно ретировался тот.
– Чтоб ты сдох, скотина! – летело ему вслед.
– Милейший человек, – закрывая за собой дверь, в полголоса признался барон, – терпеть
его не могу. Редкая мразь. Вообще он мне не папа, а тесть. Будущий. Чтоб его черти
съели! Пошли!
Нас провели в ресторан, заказали еду и напитки. Сам Леопольд ушел куда-то вглубь
сцены.
Не успели мы докушать жульен, как кулисы разъехались и на сцену с визгом выскочили
сначала кордебалет, потом четверо цыган с гитарами наперевес и наконец появился
Леопольд. Он действительно был очень роскошный.
После феерического вступления кордебалета, отчего Штык потерял аппетит и покрылся
холодной испариной, Леопольд сложил руки на груди и запел на итальянском языке
«Санта Лючию».
– А это тоже цыганская песня? – полюбопытствовал я у сидящего рядом огромного
цыган.
– Хорошие песни все цыганские, – кивнул он.
И он был прав, поскольку на припеве в дело вступили гитары.
К финалу девицы кордебалета выскочили в зал, схватили нас за руки и затянули на
сцену.
Уже стихали последние аккорды, как в зал вошла высокая, но при этом беременная
цыганка со стервозным лицом. Все сидящие в зале цыгане почтительно встали.
– Это моя невеста – Сирена Владимировна, гадюка подколодная, молодости меня
лишить хочет, бай-бай электрошоком укладывает – шепнул нам Леопольд и закричал в
зал, – Сиричка – нежность моя! Зачем ты встала, тебе же доктор сказал больше спать! Так
будет лучше для нашего бэби!
– Не рви мне нервы, Леля, – грозно начала она, – ты опять пил! Мое сердце сказало, что
это правда. Карты подтвердили.
– Сирик! Майн либэ! Это ложь! Отвратительная, мерзкая ложь! Твой орган
заблуждается, а карты – просто суеверия – взвизгнул барон, перегнулся через стойку бара,
ухватил там из блюда горсть зерен кофе и сунул себе в рот.
– Леля, мерин ты поволжский, я тебя предупреждала! – негодовала невеста,
приближаясь и на ходу доставая из-под подола электрошоковую дубинку.
От расправы барона спасло неожиданное появление дикого прапора. Нашему славному
вояке, каким-то образом удалось избавиться от пут и на данный момент он с неистовым
воплем «бляди-и!!» мчался через ресторан, неся перед собой на вытянутых руках
оборванный штурвал и рынду. За прапором с криком «Полундра!» бежало пятеро потных
матросов.
– Так, гвардейцы! – схватил нас за рукав барон, – вот моя просьба – я жениться не хочу,
я хочу с вами в армию. Я два раза от ее отца бегал – с самолета прыгал, с поезда сигал.
Результат нулевой…
– Говно вопрос!.. В армии тебя не достанут – за два года либо тебя убьют, либо Сирена
разлюбит… Армейская традиция… – кивнули мы и начали незаметно пробираться к
выходу.
Пока мы спускали лодку на воду, в ресторане происходили следующие мероприятия:
обезумевший от свободы прапор размахивал над головой рындой. Подойти к нему не
представлялось возможным. Положение спасла Сирена Владимировна. Она, как-то
особенно посмотрела военному в глаза, два раза щелкнула пальцами и спросила:
– Потанцуем, красавчик?
Прапор непроизвольно выпустил рынду и шагнул навстречу прекрасной цыганке.
А та его тут же увалила добрым разрядом в молочные железы.
А мы уже плыли. Я, Бомба и Штык гребли, а Леопольд стоял на носу лодки, задумчиво
смотрел на приближающийся берег и бормотал:
– Ночь пройдет – и спозаранок в степь, далеко, милый мой, я уйду с толпой цыганок за
кибиткой кочевой. Идеальный вариант! Проклятый прогресс! Век расшатался! Цыган –
брокер! Цыган – хакер! Абсурд! Где традиции? Пора к корням! Шлеп, шлеп и по
кибиткам кочевым!
– Леопольд, вернись! – донеслось с палубы парохода, – Леопольд, папа сердится!
Леопольд, я тебя люблю! Леопольд, я тебя зарежу!
– Так! – закричал на голос барон, попутно производя всякие неприличные жесты
руками, – Жениться не буду! Папу в жопу! Я тебя тоже очень, но все равно не дождетесь!
Назад к традициям! Чавелла!
Стоящая у поручней палубы Сирена кивнула и, подошедшие сзади, цыгане тронули
гитары за струны. И Сирена запела. Что это была за песня!? Что это была за страсть!? В
звуках невидимыми серебренными нитями слились страх, смех, смерть, неразделенная
любовь, мерцание далеких звезд, дефолт и выход «Спартака» в четвертьфинал.
Леопольд зажимал ладонями уши, но слезы все равно струились по его смуглым щекам.
Мы рыдали просто в голос. Наконец барон не выдержал, отчаянно крикнул нам, –
поворачиваем!! – и запел сам.
Утром пароход нас высадил на пристани города Икс, а сам поплыл дальше, увозя
влюбленных навстречу их цыганскому счастью.
Обстоятельный с бодуна прапорщик, построил нас, тщательно пересчитал и прочел
нотацию:
– Товарищи призывники! Наш священный долг защищать родину и соблюдать правила
гигиены, иначе все пойдет через жопу. Поэтому для более эффективного следования в
часть, нужно сесть на автобус и проследовать в часть.
– Совсем ведь другой человек! – восхищался Штык, глядя на вчерашнего безобразника.
– Пьяница мать – горе в семье, – поддержал его Бомба.
А я не удержался и спросил: – Товарищ начальник, а вы помните, что вчера генерала за
выю укусили?
– Не согласен, – отрезал Казаков, – что погулять мог – да. Цыгане тем более! У нас, у
военных такое водится. А как же! Мы должны иметь некоторый гражданский отдых. Но
чтобы генерала, да еще в такое место…..! Нет. Отставить. У нас – субординация и выслуга
лет.
Он посадил нас на автобус и повез в часть.
Вскоре автобус выкатил за город и затормозил на остановке у длинного бетонного
забора. Мы, позевывая, вышли на улицу.
– Вот она, родная! – восхищенно сказал прапор и показал на забор.
– На склад похоже, – отметил Бомба.
– Нет, товарищ призывник, – это не склад, это то место, где вы интересно проведете два
года, – заявил Казаков.
– Не сомневаюсь, – кивнул Штык.
После сдачи документов в штаб, Казаков повел нас в баню, где отобрал личные вещи и
выдал наше первое обмундирование, при этом снабдив первой мудростью. Он сказал:
– Без свадьбы только мухи женятся. – На что именно он намекал нам так и не открылось.
Пока прапор вел нас в баню, нам удалось сложить свои первые армейские чувства.
Проходя по плацу, мимо спящих на теплом асфальте тощих армейских собак, Бомба
сказал:
– Здесь нам кушать не дадут.
Штык посмотрел на стоящего на другом конце плаца полковника и заметил:
– Кадр с постера «Не хватайтесь за оголенный провод».
Я сказал проще:
– Полное говно.
После того, как мы приняли ледяной душ с хозяйственным мылом и скипидаром, прапор
выдал нам портянки.
В итоге портянки повязал только опытный Бомба, а мы попрятали их по карманам.
За этим прапор выдал нам по белой тряпочке и по нитке с иголкой.
– Пришивайте подворотничок к воротничку на гимнастерке, – приказал он.
– Мы не умеем, – сказали мы.
– Никто не умеет, – ответил Казаков, – дело ни в умении, ни в желании и вообще ни в
чем, а в самом пришивании подворотничка.
Скрепя сердце, мы принялись колоть иголками жесткую материю.
– Армия – не просто доброе слово, а очень быстрое дело, – гудел над нашими головами
прапор, – так мы выигрывали все войны. Пока противник рисует карты наступления, мы
меняем ландшафты, причем вручную. Когда приходит время атаки, противник теряется на
незнакомой местности и приходит в полную небоеготовность. В этом смысл, в этом наша
стратегия.
– Еще немного – и я сойду с ума, – вздохнул Штык.
– Я уже сошел. – признался я, – у меня глаз дергается.
– А я себе палец пришил, – вставил Бомба.
После бани Казаков, в качестве первичного ознакомления с местом несения службы,
показал нам секретный объект – установку запуска межконтинентальной ракеты. По
началу нам показалось, что это очистительные сооружения.
Перед нами высились два полупроржавленных цилиндра десятиметровой высоты.
– Отсюда, ребятки, – торжественно объявил нам прапорщик, – наша Родина диктует
свою непреклонную волю остальному мировому сообществу.
Внутри установка напоминала трансформаторную будку, и Бомба тут же наступил в
собачью какашку.
– Ишь, ты! – сказал он, и вытер подошву об край чугунного люка, ведущего
непосредственно к пульту управления.
– Может, бахнем?! – предложил я Казакову и кивнул на заветную кнопку размером со
спелый помидор.
– Обязательно бахнем и не раз, весь мир в труху, но потом, – пообещал тот и повел в
столовую, где нас накормили не пойми чем, без единого витамина. Кормили за отдельным
столом. Кроме нас в столовой сидело еще триста человек на одно лицо, причем голодное.
Сидящие ближе всего к нам, принялись живо обсуждать наши гастрономические
преимущества.
– Этих жарить нельзя, – изрек один из сидящих.
– Нельзя, ужарятся, – поддержал его другой.
– Лучше тушить, – добавил третий.
Штык брезгливо пододвинул к себе алюминиевую миску, взял двумя пальцами
оловянную ложку, ковырнул бурый ком каши, поднес к лицу, понюхал и кинул опять в
тарелку.
– Гадость какая! – сказал он.
– А мне нравится, – наворачивая кашу за обе щеки, вставил Бомба.
– Очень бы я не хотел с тобой в голодный год на необитаемом острове очутиться, –
бросил ему Штык.
Солдатик с подагрическим лицом, который раскладывал по нашим тарелкам
неизвестный продукт спросил нас:
– Как там на гражданке? Бабы есть?
– Практически нет, – ответил я, – диву даемся.
– Слушайте. Где наш дикий прапор? – неожиданно заметил Штык.
Мы огляделись и действительно не обнаружили Казакова. Это нас в некотором роде
даже напугало. Мы тихенько покинули свой стол и вышли на улицу.
– Скажите, военный, – тут же обратился к первому попавшемуся офицеру Штык, – а где
у вас тут буфет?
– Новые что ли? – хмыкнул тот.
– Да, – кивнули мы.
– Ну, тогда, новые военные, отдайте мне быстренько честь, а потом берите эту
хреновину, – и он показал на огромную катушку с кабелем, – и тащите ее вон к тому
мужику, – офицер показал на другой конец плаца, – мужик тоже военный, не забудьте
отдать ему честь. Что же касается буфета, то бишь чипка, то чипок там же. – и он показал
на утлое, двух этажное здание желтого цвета.
Мы не стали возражать, понимая бесперспективность, отдали, как могли честь, и
покатили катушку.
– Не нравится мне это, – вздыхал Штык, – Так можно грыжу получить.
– Главное – буфет, – возразил Бомба, – грыжа на голодный желудок, это не дело. Вот
когда я в армию уходил, мы скушали семь ящиков оладий. Меня весь цех провожал.
– А меня весь факультет, – вставил Штык.
– А меня все казино, – добавил я.
Наконец, мы докатили мерзкую катушку до другого военного. Он списал номер на
катушке и распорядился:
– Кругом шагом марш. Катушку катить обратно.
– Очень все как-то здесь странно, – задумался Штык, – у меня плохие предчувствия.
– Мне наплевать на предчувствия, плохо, что мы от еды уходим. – сказал Бомба.
– Так в чем дело! – решил я и отпустил катушку. Остальные последовали моему
примеру.
Никем не удерживаемая, катушка покатилась вниз, быстро набирая скорость. Когда мы
входили в буфет, вдали что-то грохнуло и кто-то душераздирающе вскрикнул.
Первым, что мы увидели, был огромный портрет пожилого, грузного мужчины со
свирепым лицом в генеральском мундире над стойкой.
– Кто этот герой? – ехидно поинтересовался Штык у буфетчика.
– Это батя, – сухо ответил тот.
– Вопросов нет, – согласился Штык и попросил, – дайте меню.
– Я сам меню, – сказал буфетчик, – Ром с бабой, корзинка с повидлом, булка с маком,
лимонад «Колокольчик», сигареты «Прима».
– А кофе? – уточнил бывший студент.
– Кофе – только офицерам, – ответил буфетчик и объяснил, – от кофе нервы. Приказ
генерала.
– Давайте все. – не выдержал напряжения Бомба.
Тут в буфет вошел наш прапор. Увидев нас, он облегченно вздохнул, – Нашлись!
– Присаживайтесь товарищ прапорщик, съешьте корзинку с повидлом, – предложил я.
Казаков охотно принял корзинку и сообщил: – Надо в казарму идти, койки занимать.
– А кушать дадут? – спросил Бомба, – запихивая целиком в рот булку с маком.
– Дадут, дадут, все дадут, – кивнул прапор.
После чипка он нас привел в казарму и оставил наедине с десятком хмурых дембелей.
Они переминались с ноги на ногу, чесали себе между карманами на штанах и
недружелюбно рассматривали нас. Мы замерли………
Затрещина
От строя дембелей отделился и подошел к нам ефрейтор-карлик. Он лениво
прошепелявил:
– Так, чтобы вы чухали – кто барабанил полгода, тот молодой, он шестерит черпаку –
это кто протянул год, а черпак ходит под дедом, дед разменял полтора года, он уважает
дембеля.
– Переведи на наш, – попросили мы.
– Перевожу: жизнь ваша – полная параша. В армии вы – духи бесплотные. Духов чмурят
все. Дык? – пояснил карлик.
– Любопытно, – согласился Штык, и продолжил расспросы. – Типа голосуй или
проиграешь!?
– Видите этих прекрасных парней во главе со старшим сержантом Лавровым? – показал
ефрейтор на стоящих поодаль хмурых вояк. – Это дембеля. Им ноги мыть по сроку
службы не положено. А чистоту они любят. Будете их портяши стирать, с детским мылом.
Дембеля микробов боятся.
– Чушь какая! – хихикнул Штык.
– Передай этим прекрасным парням во главе со старшим сержантом Лавровым, что у
нас к стирке интереса совсем нет, что мы Родину защищать пришли, – сказал я.
– Порву, как тузик грелку, – откровенно сознался Бомба.
– Вопросов нет, – кивнул карлик. Дембеля осмотрели нас со всех сторон и по старой,
доброй армейской традиции вывихнули Бомбе указательный палец, которым он
беспрерывно ковырял в правой ноздре.
– А где тут у вас медсанчасть? – спросил Бомба, когда ему вывихнули палец.
– Прямо и направо, – ответили ему.
– Не проводите? – поинтересовался Штык, и ему надорвали ухо.
– Не стоило беспокоиться, – примирительно сказал я. – Они бы и сами нашли. – И мне
раскололи зуб.
Не бил нас только старший сержант Лавров, потому что ему уже и это было в падлу.
Воодушевленные таким приемом, мы отправились в лазарет, где начальник медслужбы
майор Шкатов прописал нам клизму, дал аспирину и благословил на дальнейшее
прохождение службы.
Шкатов проверил у нас пульс, заставил показать язык и что-то быстро зачирикал в
рецепте.
– Прикольно… Могло быть и хуже, – запивая аспирин желтой водой из крана, сказал я.
– Да!.. – согласился Штык. – Я примерно так все себе и представлял.
– Скорей бы автоматы дали… – мечтал Бомба. – Автоматы, гранат побольше и одну
мину.
Потом Шкатов молча отвел нас в узкую проходную палату с коричневыми
дерматиновыми лежанками, где узкоплечий фельдшер в сизом халате поставил нам по
клизме и велел лежать пять минут. Через стеклянное окно двери с надписью изолятор на
нас сиротски глядели несколько широких монголоидных лиц, перемазанных зеленкой.
– Их там девять штук, – сказал фельдшер. – У них ветрянка.
Я махнул им рукой:
– Хелоу братьям по разуму.
– Тунгусы – по-русски не понимайт ни хрена, – пояснил фельдшер и ушел.
– А я не знал, что у нас тунгусы тоже служат, они повымерли же после метеорита! –
сказал Бомба.
– Они, наверное, по обмену, – предположил Штык. – К нам в институт по обмену тоже
присылали не пойми кого… М-да… С лишаями, как правило – добавил он и задумался,
наверно, вспомнил деканшу…
Днем в казарму, когда нас били второй раз, пришел капитан Мерзоев, начальник караула
и человек без ногтей. Ногти у него сорвало во время испытаний новой ракетной
установки. Он понюхал воздух и изрек:
– Не забывайте, солдаты, что вам поручена ответственная роль – служба в ракетных
войсках стратегического назначения и посему, либо прекращайте тараньку в казарме
лопать, либо яйца помойте.
Зато ночь компенсировала нам весь моральный ущерб – до четырех утра мы играли со
старшим сержантом Лавровым в дембельский паровоз.(Бомба качал койку с дембелем и
гудел, а мы со Штыком кипятили для сержанта чай в стакане). Лавров нервничал,
предвкушая встречу с родным поселком Гундосово, и требовал: «Проводник, чаю!» К
половине пятого Бомба слишком сильно раскачал койку, и уже дремлющий сержант
выпал из поезда (Сержант падает на стоящий у койки стакан с торчащим из него
кипятильником.),сломал себе ногу и получил ожог второй степени. (Сослуживцы колотят
новобранцев табуретками, кладут вместе с сержантом на шинели и несут в лазарет.) После
такого стресса нас вместе с ним сослуживцы отнесли на шинелях в лазарет.
В лазарете Лавров с нами подружился, так как мы были одни, и больше ему дружить
было не с кем. (Сержант Лавров лежит на койке с загипсованной ногой и перевязанной
рукой и спит.)
– Что, – говорит он, просыпаясь, – духи поганые! Будем как положено служить или
будем глазки строить?
– Будем, будем, – спешно согласились мы, уже наученные горьким опытом.
– Тогда ты, – и он ткнул пальцем в Штыка, – рассказывай мне историю про черного
дембеля, а ты – он ткнул пальцем в меня, – маши надо мной полотенцем, только гляди,
чтобы меня не продуло, а ты гад, – и он ткнул пальцем в Бомбу, – мух истребляй,
безжалостно. И вот, что, знаете какая радость у духа?
– Какая? – в один голос отозвались мы.
– Дух рано или поздно становится дембелем, – открыл нам глаза Лавров, – а перед
дембелем лежат все мечты! И здесь его любят очень, и там. В пожарные берут и в
милицию. Там курорты от профсоюза, бесплатный проезд в автобусе, девки с дойками так
и плачут по дембелю, потому что дембеля больше в армию не берут…
Короче, дружба у нас наладилась.
Утром следующего дня, обследовав лазарет, Лавров поинтересовался у Штыка, как у
самого образованного – чем грозит болезнь-ветрянка, и насколько она опасна. Штык, хотя
в медицине ничего и не смыслил, ответил:
– Ветрянка болезнь не опасная, но очень заразная, поэтому заболевший должен быть
надолго изолирован от общества в стационаре.
Лаврову так понравилось слово «стационар», что он велел нам принести в палату когонибудь из больных тунгусов. Мы принесли. Сначала оленевод всего боялся, но после
предложенной «Примы» освоился и задумчиво сел в уголке.
– Брат! – отчетливо выговаривая слова, сказал Лавров. – Ты мне поможешь, я тебе
помогу – все люди друзья и братья!.. Миру мир! Так? – Тунгус не реагировал, но это
Лаврова не смутило, и он продолжил. – Все должны друг другу помогать!.. Так?
– Руск ни бе ни мат… – сказал житель севера и, как-то по-вдовьи, развел руками.
– Не понимает, – вздохнул Лавров. – Год служит – и не понимает!.. Слушай, тварь
дикая, – строго начал Лавров, взяв тунгуса за шкирку. – Плюй мне в рожу, как родного
прошу!
И тут произошло чудо – тот вдруг все понял и, как показалось, не без удовольствия,
ядовито плюнул Лаврову в небритую физиономию. Лавров успокоился, оленевода
отпустил, в ожидании полезного недуга спел старинную дембельскую песню и снова
прилег вздремнуть.
– Интересно, – сказал Штык, – как он понял, что товарищу старшему сержанту надо в
рожу харкнуть, если ни слова по-русски не знает.
– А может, он некоторые слова все-таки знает? – предположил я.
Проснувшись, старший сержант Лавров послал Бомбу за водкой в город. (– Бомба, иди
на кухню и из бачка у стены еденые продукты на себя маж, потом бери бачок и иди в
город за водкой. Такую парашу ни один патруль не остановит, – сказал Лавров и дал
денег.)
По инструкции сержанта, Бомба зашел на кухню, облился пищевыми отходами и взял
бачок с ними же.
Бомба беспрепятственно – так как им все брезговали – миновал КПП на улице
Новаторов. Также благополучно он дошел до магазина. Возвращаясь обратно, солдат был
остановлен братьями Алиевыми.
– Джигит, иди сюда!.. – подозвали они его, выйдя навстречу из-за угла. – Ты любишь
маму?
– Маму люблю и тетю Таню люблю, и Олю Крымову люблю, она у нас на заводе в ОТК
работает, – на всякий случай разоткровенничался Бомба.
– А деньги любишь?
– Очень.
– Где Гена Бобков спит?
– Какой Гена Бобков?
– Ты что – дурак, что ли? Гена Бобков, где спит?
– Не знаю.
– Так ты узнай. Мы его братья. Только ему не говори, а то он стесняться будет.
Максуд очень интеллигентно сунул в карман Бомбе деньги.
– Я тебе еще много денег дам, если спросишь, где Гена Бобков-шакал спит, – пообещал
он и ушел с Улугбеком за тот же угол.
Бомба решил, что это американские шпионы, но деньги взял и обещал все узнать. На
деньги Бомба купил ящик эклеров, три бутылки водки и зашел в книжный магазин.
– Тетя, – обратился он к пышнотелой продавщице, – А у вас есть «Наука и жизнь»?
– Наука есть, – шумно продышала она, – а жизни нет, у меня прошлой зимой мужик
застудился на рыбалке. Теперь так – не супруг, а сувенир. Одни усы стоят. Если бы не вы,
солдатики, так хоть плачь. Пойдем, щекастик, в подсобное помещение, я тебе барбарисок
насыплю.
– Нет, вы уж лучше дайте «Технику молодежи», – попросил, напуганный
темпераментом продавщицы, Бомба, быстро рассчитался за журнал и вернулся в
казарму…
Допивая вторую бутылку, я признался, что Бобков Гена – это я, ( Пуля кидает свою
пилотку на пол и стучит себя кулаком в грудь. Лавров наливает ему еще один стакан и
дает сушку.) а сержант Лавров, (одним пальцем задумчиво ковыряет в ухе, а другим
пальцем показывает на дверь ) заинтересовавшись оставшейся частью денег, решил все
дальнейшие переговоры по моему вопросу взять на себя и приказал позвать в лазарет
своего младшего брата – младшего сержанта Лаврова и кума – ефрейтора Галагуру
Александра Петровича.
Родственники явились незамедлительно, ( В палату молча входят родственники, молча
наливают себе по стакану, молча выпивают и молча закуривают папиросы ) выгнали нас
из палаты и начали держать совет.
Бомба спросил:
– Ты единственный ребенок в семье?
А Штык порекомендовал:
– Дергать надо, дружище.
Но убежать я не успел. Младший сержант Лавров и кум Галагура взяли меня под руки и
повели на сдачу.
В качестве переводчиков решили взять хлебореза Фаруха Газимова и коптера Геру
Либермана.
Фаруха застали за нарезкой сливочного масла, он вытер руки о фартук и без дискуссий
проследовал за нами.
Либермана обнаружили лежащим на тюках со свежим исподним и нюхающим жидкость
для выведения пятен.
– Гера, ты здесь? – заглядывая коптеру в глазные яблоки, цвета молодого тутовника,
осведомился младший сержант.
– Я здесь, я там, я всегда…. – невнятно откликнулся тот и закрыл глаза.
– Э! – крякнул Галагура, – кто же так с коптером говорит. Вот как надо, – он склонился
над Либерманом и выкрикнул заклинание, – Чужое! Халява! Взять, взять!
– Что будем пить, девочки? – ни к тому ни к сему ответил коптер, но на ноги встал.
Мы пошли дальше.
– Не надо! – кричал я всю дорогу до бетонного забора, выкрашенного синим цветом с
отливом в зеленое.
– У нас товар, у вас купец, – по приходу на место, где в заборе была дыра, сказал
Алиевым Галагура. – Покажите деньги.
– Деньги есть, – небрежно похлопал себя по карману Улугбек, нехорошо моргая в мою
сторону.
– Деньги счет любят, – резонно заметил коптер Либерман.
Тут Улугбек сделал трагический промах, вытащил деньги наружу и тут же получил от
Галагуры затрещину, отчего потерял сознание и передние зубы. Максуд тоже не долго
продержался, переводчик Фарух свистанул ему ногой в нос, а коптер ударил в пах.
– Ишь, лазят! – негодовал Галагура, дотошно пересчитывая деньги.
Фарух забрал у Алиевых пистолеты и начал возиться с перстнем Максуда.
– Не снимается… Пистолеты на закуску поменяем… – думал он вслух и смотрел на не
снимающийся перстень. – Придется палец отделять.
Палец отрезать не стали. Сбегали за мылом. Золотые коронки тоже не взяли.
Побрезговали. ( Фарух входит в хлеборезку и начинает разглядывать ножи, наконец берет
кусок мыла и выходит )
– Если соскучитесь, милости просим, – уходя, посоветовал младший сержант Лавров
стонущим на земле братьям Алиевым. И помните, что армия для хороших людей – родная
мать, а для плохих – теща.
По дороге назад дембеля живо любопытствовали:
– Слышь, а у тебя много долгов на гражданке?
– Где-то на пароход, – сказал я.
– И типа: они все сюда поедут? – спросили они.
– К гадалке не ходи, – пообещал я.
– Ты, дух, – правильный военный, мы с тобой на гражданку в портяшах от Версаче
уйдем. Береги себя, – обрадовались дембеля.
В этот момент мое сердце переполнилось нежностью и трепетом к своему воинскому
подразделению.
Неожиданно, идущий рядом со мной, Галагура что-то заподозрил и сделал знак рукой
остановиться. Мы остановились.
– Че такое, Сашок? – спросил у него младший сержант Лавров.
– Людей нет. Где люди? – показал на пустующую часть Галагура.
– И птицы затихли, – заметил кто-то.
– Талалаев! – вытаращив глаза, прошипел младший сержант и приказал. – Всем в
укрытие!
Мы едва успели спрятаться под стоящий у казармы грузовик, как над нашими головами
раздался свирепый рык.
– Сгною, сволочи! Расстреляю, как бешеных собак! – и мимо грузовика протопала пара
начищенных хромовых сапог.
– Что это было? – как только тревога чуть стихла, спросил я у дембелей.
– Батя был – генерал майор Талалаев. Командир нашей части. – Ответили они и обтерли
рукавами выступивший на лбах холодный пот. – Пронесло!..
Придя в лазарет, я доложил старшему Лаврову диспозицию:
– Товарищ старший сержант! Разрешите доложить?! Бомба ел эклеры и зевал. Штык
читал инструкцию к гранате. Они мне очень обрадовались.
– Тут в лазарет заходила медсестра, – сообщил Штык. – Я ее потрогал и лишился покоя.
Такая сладенькая, ушки красненькие, носик в угрях. Гудок толстый и шершавый, как
ананас. Валькирия! Дергать кольцо, не выпуская рычага!
Потом еще три дня наши старшие сослуживцы продолжали осваивать средства
братьев Алиевых. Помимо конопли было куплено много разных ингредиентов и
составлена армейская винная карта. Особенной популярностью пользовались коктейли
Земля-воздух – две трети пива и треть водки, а так же Сои-3 – треть водки, треть
пива, треть конопляного отвара. (В кадре отплясывают ноги в сапогах, в тапочках,
босиком. Одни притоптывают, а другие вальсируют. На пол падают пустые бутылки,
окурки папирос, аудиокассеты и пустые гильзы. Наконец в кадр впадает зеленое лицо
Либермана. )Смешивать доверили Либерману, скоро у него приключились видения, и на
утреннем построении он увидел над штабом летающую тарелку.
– Вижу, – говорит Либерман, – неопознанный летающий объект над штабом зеленого
цвета.
– Какой объект? – встрепенулся майор Бурак. – Не положено над штабом объект,
зеленый объект.
Вскоре коптер был отправлен от греха майором Бураком на подсобное хозяйство, куда
заодно сослали и нас со Штыком и Бомбой до присяги на карантин.
Хряк-самурай
Туда нас отвезли на грузовой машине вместе с бачками с помоями.
– Подсобное хозяйство – это где свиней растят, для питания, – объяснил нам по дороге
Либерман, не отнимая от лица тряпку смоченную бензином, – К свиньям, на ферму, нас не
пустят, а мы будем посильно охранять стрельбище и обеспечивать отдых генералам.
– Каким же образом? – поинтересовался Штык.
– Все очень просто, – объяснил коптер, – в субботу нам привезут свинью с фермы и
генералов из города, вместе с батей.
– Свинку кушать? – заинтересовался Бомба.
– Свинью расстреляют, как Гитлера, из пулемета, если попадут, конечно, – ответил Гера
и утратил сознание до пункта назначения.
По приезду на место, мы прежде всего огляделись. Нам очень понравилось. С одной
стороны стрельбища простиралась бескрайняя долина, кое-где покрытая низким
кустарником, с другой стороны находилось городское кладбище, вдали за ним мерцал
желтыми огнями город Икс. Жить предполагалось в вагончике.
– А кормят здесь как? – спросил у коптера Бомба.
– Никак, – невозмутимо откликнулся он, направляясь к вагончику, – Сухари и вода. Это
армия, молодежь!
– Вот те на! – огорчительно шлепнул себя по ляжке ладонью Бомба.
– Не грусти, – успокоил его Штык и показал на кладбище, – Есть волшебная русская
традиция оставлять на могилах усопших разного рода свежие продукты и напитки.
– Я покойников боюсь, – сознался мнительный Бомба.
– Дичь какая! – усмехнулся Штык и шагнул в сторону кладбища, – Пуля, идешь?
– Нет, я лодыжку отсидел, – отказался я и сел на ступеньку вагончика рядом с
Либерманом.
– Мне всегда задают три вопроса, – ни с того ни с сего начал коптер, – сколько мне лет,
почему я армии и отчего у меня волосы на груди крашенные. Начну с последнего вопроса.
Волосы у меня на груди окрасились, потому что я случайно на них ракетный окислитель в
коптерке вылил. В армии я, потому что меня с жена с тещей хотели в сумашедший дом
отдать за убеждения. А лет мне двадцать девять, через месяц юбилей. Видишь суслика? –
коптер показал в поле.
– Нет, – честно признался я.
– И я не вижу, а он есть, – глубокомысленно проинформировал Гера.
– Понял, – быстро сориентировался я поспешил удалиться, оберегая свой мозг от
излишнего напряжения.
Тем временем Штык перелез через кладбищенский забор и направился тенистыми
аллеями в поисках съестных припасов. Неожиданно его взгляд был привлечен к
чувственной спине одинокой гражданки, стоящей у чугунного купидона на чьей то
могиле. При ближайшем рассмотрении Штыку удалось определить приблизительный
возраст скорбной посетительницы погоста, как 25-27 лет. Посетительница к тому же была
хороша собой. Подобное стечение обстоятельств лишило Штыка способности к
сопротивлению и направило его ноги к купидону.
– Соболезную, мадам, – сказал он гражданке, – ваши чувства близки мне.
– Вы тоже пережили подобное? – тут же откликнулась она, внимательно разглядывая
молодого человека.
– Нет, но очень надеюсь пережить, то есть наоборот, – запутался Штык.
– Я понимаю вас, – помогла ему гражданка и представилась первой, – Лариса. Вдова
Петра Алексеевича.
– Владислав, вдовец Зинаиды Петровны, – поклонился Штык и предложил, – А не
прогуляться ли нам, Лариса, осмотреть местные достопримечательности, излить посильно
друг другу горе?
– Конечно, – согласилась она, повторила вслух, – Излить посильно….! – и предложила –
Здесь есть такие забавные склепы. Прошлый век. Мрамор.
– Обожаю склепы, – вздохнул бывший студент и взял молодую вдову под локоть.
Пока Штык знакомился с достопримечательностями погоста города Икс, Бомба пытался
приручить стаю жирных кладбищенских собак, которые весело метались по долине. Для
этой цели он сколотил из досок крупную клетку с коварной, самозакрывающейся дверью.
В центр клетки Бомба поставил миску с помоями и сел неподалеку в ожидании. Однако
хитрые млекопитающиеся не торопились попасть в ловушку.
– Сразу говорю, – предупредил я своего вечно голодного дружка, – Я собак жрать не
буду. Я живых собак люблю.
– Хозяин-барин, – зло огрызнулся тот и посмотрел в сторону кладбища, – где этот Штык
– гад? Небось, сам все стрескал.
Напрасно Бомба осуждал бывшего студента, тому было не до еды. Вместе с безутешной,
но на данный момент обнаженной вдовицей, он прыгал на могиле действительного
статского советника Бергольца, безвременно почившего от грудной жабы в 1872 году.
– Какой вы прямо ненасытный гардемарин! – стонала одинокая женщина.
– Надышаться можно только ветром, – поддакивал ей строкой великого русского поэта
наш герой.
День прошел незаметно. Солнце екнуло за горизонт и на его место выползла нахальная
луна. Мы быстро перекусили принесенными с погоста Штыком яйцами и конфетами.
– Нет, положительно в армии есть свои плюсы, – разглагольствовал Штык, – с солдата
взять нечего, от этого искренность отношений.
– И режим опять же, – засовывая по три яйца себе в рот, поддержал Бомба.
– В армии главное не упустить! – глубокомысленно резюмировал коптер.
– Спать пойду, – решил я, и пошел.
Мне снились братья Алиевы, уплывающие на плоту под красным парусом вдаль. –
Чудом ушли! – шепнул напоследок Максуд. – Ой, чудом! – вторил ему Улугбек. –
Бывайте, Ихтиандры хуевы! – крикнул я им и проснулся.
За окном стрекотали несносные цикады. Я потер взмокшую грудь, вышел из вагончика
на во двор покурить и обнаружил, сидящего на ступеньках, коптера. Он печально нюхал
тряпку и таращился на звездное небо.
– Не спится, товарищ дембель? – почтительно поинтересовался я, в душе искренне
желая ему скорой и страшной смерти.
– На том свете успею, – словно читая мои мысли, ответил Либерман, – я размышляю о
жизни и ее смысле.
Неожиданно где то далеко в долине раздался злобный, душераздирающий вопль.
– Ишь, как мается! – многозначительно крякнул коптер.
– Кто!? – испугался я.
– Черный дембель! – поднял к звездам узловатый палец Либерман.
– Товарищ коптер, а что это за черный дембель?
– О! Это очень старая история. В одной артиллерийской части под Киевом служил
один дембель.(У одинокой березки в поле стоит дембель ) И оставалось ему служить три
дня и три ночи. Очень дембель любил медсестру Олесю из соседнего с частью хутора.
Должны они были пожениться. ( Через распаханное поле бегут голые дембель и Олеся.
На нем сапоги, а на ней фата ) А в части еще служил один прапор. ( У пожарного щита
стоит прапор и смотрит на топор ) Гад редкий. Он тоже на Олесю глаз положил. ( Олеса
бежит голая через поле в фате, но уже одна ) И как то ночью, когда дембель уснул, прапор
подкрался к нему с красным пожарным топором и отрубил голову. ( Дембель спит на
стогу, круг полной луны перекрывает черный силуэт топора. Долго катится отрубленная
голова дембеля через поле ) Послали дембеля в гробу с пришитой головой домой.
Написали, мол погиб ваш сынок за родину – с дерева упал на топор. ( Окровавленная рука
прапора кладет в почтовый ящик конверт с печатью )
Прошло два года. Отплакала Олеся все слезы и за прапора-душегуба замуж собралась. (
Через поле поле бежит голая Олеся в фате и прапор в фуражке) Во общем собрались
свадьбу играть. Собрались все: и комполка пришел и замполит, и прапоровы дружки. ( В
мазанке накрыт праздничный стол, за столом гости и молодые. ) Тут стук в дверь. ( Все
гости смотрят на дверь. Со стены срывается и падает на пол крынка с молоком ) Входит
какой то мужик в капюшоне и блюдо с крышкой несет. ( Входит странная фигура в
черной плащпалатке ) Поставил на стол перед молодыми. Те крышку открыли и видят –
это дембельская голова отрубленная. (Голова на блюде лежит в листах салата,
обложенная резанной морковкой )
– Ты кто!? – крикнул прапор незнакомцу. ( Крупный, неприятный рот прапора )
И с тех пор черный дембель ходит по свету, ( Через поле, через которое все бегали
голые бредет ночь темная фигура) ищет новую невесту, и нет его черной душе покоя. –
коптер замолчал, понюхал тряпку и закрыл глаза.
– Да, лажа, – неопределенно отреагировал я и пошел дальше спать.
Такая вот армейская драма – Шекспир и племянники. Тут хоть вывернись, а все идет
по накатанному сюжету. И жизнь, и слезы и любовь. Не ко сну сказано. ( Пуля, зевая и
сплевывая через левое плечо, идет к вагончику )
И о любви. После триумфального появления Штыка на кладбище женская половина
города Икс, естественно ее вдовья половина, собралась в городской библиотеке вокруг
вдовы Петра Алексеевича. ( Вешалка библиотеки, на ней висят дамские шляпки с
рюшками и зонтики)
Неизвестно что именно рассказывала та, но при этом румяная вдовица заразительно
гоготала и производила разные хитрые жесты, из серии, как рыбаки показывают
пойманную ими накануне щуку.
И наступила суббота. С раннего утра на двух «Уазиках» приехали ребята из хозвзвода.
Деловито переругиваясь, они быстро приделали к торчащей из земли, ржавой
водопроводной трубе финский хромированный кран, покрасили из наспинных, помповых
распылителей, вагончик в желтый цвет, а жухлые лопухи у дороги – в зеленый.
Сразу после их отъезда с фермы привезли поросенка и поместили в печально пустой
клетке ловушке. В воздухе носился страшный дух праздника.
Но случилось непоправимое – пока мы все отсыпались, вконец обалдевший от голода,
Бомба тайком выбрался из вагончика, ( На безмятежно лежащую свинку ложится
зловещая тень Бомбы ) быстро развел костер, бесшумно удавил свинку, обжарил ее и
сожрал. ( На земле лежит обглоданный начисто скелетик свинки и удаляется тень Бомбы
)
– Мать моя женщина! Кого же батя тиранить будет? – озадачился Либерман.
– Я во всем сознаюсь, – предложил грустный, но сытый Бомба.
– Тогда он тебя расстреляет на месте и отошлет назад, бандеролью, с диагнозом –
скоропостижная кончина от дизентерии, – сказал генетически сообразительный коптер, –
лучше мы тебя вместо свиньи по кустам пустим. Будешь шуршать – типа хряк.
– А стрелять он будет? – уточнил я.
– Как же, – кивнул Гера и успокоил, – но он, бывает, и промахивается, но редко.
– Лучше не придумаешь, – поддержал задумку Штык, собираясь на кладбище.
– Мне это все не нравится, при таких рамсах обычно и свидетелей валят – признался я и
предложил, – давайте, может, я на ферму схожу и попытаюсь еще одного порося взять.
– Бесполезно, – пожал плечами коптер, – эти не дадут. У них завхоз – сыроед. Фюрер –
кличка. Сам из Харькова.
Талалаев с друзьями прибыл на закате. Друзья оказались генералом авиации и
контрадмиралом флота. Авиатор прибыл на красной «Волге», моряк на белой, батя
предпочитал синюю.
После непродолжительного чаепития генералы перешли на пиво, ну а потом своей
участи и водка не избежала. ( Генералы садятся за стол с самоваром, брезгливо нюхают
содержимое и выплескивают на землю. Взамен наливается водка )
По достижении начальством гвардейской кондиции, адъютант Талалаева вытащил из
багажника Волги пулемет Дегтярева и вложил бате в руки.
– Выпускай хряка! – скомандовал он.
– Прощай, Бомба! – попрощались мы с сослуживцем.
– Он встал на карачки и натужено ускакал в кусты.
В полукилометре от генералов качнулись кусты и послышалось озабоченное хрюканье.
Под одобрительные возгласы товарищей Талалаев обрушил на кусты шквал огня.
Хрюканье сменилось визгом и затихло.
– Хана толстому духу! – равнодушно заметил коптер и присел на ступеньки вагончика.
Но ни тут-то было, вскоре хрюканье раздалось вновь. Кусты качнулись в другой стороне
поля. Батя тут же послал добрую сотню свинцовых отрубей туда. Однако и это не помогло
– через пять минут кусты качнулись в другом месте.
– Матерый! – восхитился генерал, оглушительно пустил ветра, и застрекотал из
пулемета от всей души.
В это время Штык совокуплял четвертую и пятую вдовицу. Те млели от
интеллигентной манеры Штыка, плюс ко всему его выгодно отличало от местных
кавалеров нежелание бить своих партнерш по спине кулаком в момент оргазма. Штыку
льстило подобное внимание, хотя его начало смущать, что у иных внешне
благопристойных покойников оказывалось по две или того больше вдов. ( Праздничный
половой акт )
– Очи черные, очи страстные! – голосил на всю округу Штык, попутно разливая
шампанское по бокалам в руках обнаженных женщин.
– Страстные!!!! – подпевали они ему, стучали пятками по надгробной плите и визжали
от сладострастия и бесстыдства.
Ветер разносил их голоса по всей округе.
– Подранок! – заметил капитан авиации, – ишь, как визжит, видно, зацепило.
– Уходит кабан, – опустошив очередной магазин пулемета, крякнул Талалаев.
– Надо его кортиком запороть! – схватился за кортик моряк и побежал в поле.
– Стой! – пробовали его удержать, но куда там, адмирал летел, как зюйд-зюйд-вест в
сторону поросячьего визга.
– Сейчас он подрежет мордатого, – отрывая лицо от тряпки, сказал Либерман.
Но ни тут-то было – моряку не удавалось и на пятьдесят метров подойти к Бомбе. Наш
сослуживец, напуганный своей возможной участью, с неимоверной скоростью покрывал
гигантские расстояния. Но парня надо было выручать.
Набравшись смелости, я подошел к Талалаеву и предложил: – Товарищ генерал,
разрешите поймать самому свиненка.
– За контрадмирала беспокоишься? – спросил батя и с интересом оглядел меня.
– Так точно! – отрапортовал я, – Кабаны – дико свирепое животное. Вдруг он
контрадмирала потопчет!
– Да хрен с ним, с Семенычем! – неожиданно махнул рукой Талалаев, – О своем
генерале надо думать. Он скучает.
Он сел за стол, лихо дерябнул стакан водки, взялся за карты и задумался, – На что же
нам с тобой, боец, сыграть?
– На деньги, – невольно вырвалось у меня.
– Деньги – брызги! – стукнул кулаком по столу Талалаев, откинул в сторону колоду, и
спросил, – Готов сгинуть, как настоящий солдат?
– Готов голову сложить! – лихо отрапортовал я.
– Именно это я и хочу тебе предложить, – захохотал батя и сунул мне в руку
револьвер, – заряди один патрон и дай мне.
Генерал налил себе стакан водки, лихо усугубил его и протянул ко мне руку, взял
револьвер, приставил ствол к своей голове и нажал на курок. Выстрела не последовало.
– Вот так-то! – хмыкнул Талалаев и вернул револьвер мне, – теперь ты, служивый,
повеселись. Выпей сначала для храбрости.
Я выпил водки, взвел курок, приложил револьвер к голове, зажмурился, и отчаянно
повторил действия генерала.
Следует ли говорить, что мне повезло? Варианта нет! Тем более, зная понаслышке
характер начальства, я естественно ни одного патрона в револьвер не вставил. ( Из
рукава Пули незаметно в его же карман перепадает патрон )
– Беркут! – восхитился батя, – к тебе можно в бане спиной поворачиваться. Повторим?
– Говно вопрос! – ответил я.
Стоящий рядом с нами авиатор скоро заскучал, походил немного вокруг вагончика и,
наконец, присел рядом с коптером.
– Что, солдат, сидишь?
– НЛО стерегу, – вяло откликнулся Либерман.
– Какое НЛО?
– Натуральное, зеленое. Чистый изумруд. Оно здесь часто крутится.
– Познавательно. Но почему зеленое? НЛО по определению красное.
– Красное – это с Марса, а зеленое – это с Венеры.
– Нет, красное – это не из нашей галактики, – осведомленно возразил авиатор.
– Я ведь догадывался, – покачал головой коптер, – как-то оно не так на посадку ходит.
Не по-нашему.
– Это уж точно! – согласился генерал, – они от нас далеки.
– Куда уж дальше, – поддержал его Гера, – бывает одна голова, а бывает и две.
– Эти опасные, – предупредил генерал, – я этим не доверяю. Были случаи они в мозг
лучами проникали. Дай-ка, – он протянул руку забрал у Либермана тряпку и понюхал, –
авиационный, без осадка.
– Ракетный, – похвалился коптер, – там плохого нет. Все лучшее – детям.
– Американским, – поддержал авиатор.
– Товарищ генерал, а как же с ети быть?
– Ети надо мыть чаще.
– Да нет, я про снежного человека.
– А! Надо бы с контрадмиралом посоветоваться, – согласился летчик, – он Атлантиду
видел.
Но контрадмиралу было не до Атлантиды, контрадмирал, потрясая кортиком над
головой, яростно топтал кусты, пытаясь нагнать неуловимого поросенка. Временно
исполняющий обязанности свиньи, а иначе говоря – Бомба, по понятным причинам, шанса
ему не давал.
Где то на городской окраине пропел первый петух. Изнеможенный половыми
происшествиями Штык открыл глаза и обнаружил в проеме двери ведущей в склеп
темную фигуру.
– Командор? – хрипнул солдат и сбросил с груди блондинку.
– Я не командор, сторож я, – скороговоркой ответила фигура, – собирайтесь молодые
люди, скоро кладбище открывается, люди придут плакать, им вас видеть никакого
удовольствия.
С первыми лучами солнца к вагончику вернулся контрадмирал. Он вернулся грязный, в
изорванной одежде, с фингалом под глазом и без кортика.
– Надо бы вам здесь испытания прекратить, – заявил он, – ваш свиненок мутантом
оказался – мне в глаз дал и кортик отобрал.
– Учтем, – кивнул ему Талалаев, выпил последний,согласились и разошлись по
машинам.
– Молодец, боец! Потешил старика! Понимаешь теперь, почему нам отступать некуда и
почему за нами Москва? – похвалил меня Талалаев и тоже сел в машину.
– Понимаю, – выдавил я.
Кортеж автомобилей пукнул выхлопными трубами и умчался к городу.
Со стороны кладбища подошел усталый Штык, а со стороны поля приплелся
измученный Бомба.
– Как? – осторожно спросил меня Штык.
– Так, – ответил я.
Бомба вообще ничего не смог сказать, а только хрюкнул.
Мы обнялись и долго еще стояли, глядя на пурпурный горизонт, за которым лежало
наше прекрасное будущее.
Через несколько дней нас привели к присяге. Мне выдали бумагу с ее текстом и
поставили перед строем, но вдруг появился Талалаев.
– Солдаты! – выкрикнул он, – вы знаете, что я могу вам сказать, я знаю, что вы мне
можете ответить. Короче – служите! – и он, при помощи двух офицеров, раздал всем
автоматы, а кому не досталось – саперные лопатки.
– Читай, беркут! – хлопнул меня со всего маху ладонью по спине генерал и застучал
сапогами дальше.
Я прочел, и вот тут-то и началось самое интересное.
Эпилог
Что наша жизнь? Игра! А самая азартная игра начинается тогда, когда на кону, как
минимум, – твое здоровье, но еще прикольней – если жизнь. Можно давать в прикуп.
Только армия способна раскрыть ваши внутренние резервы и превратить тухлых
мечтателей в покорителей звездных меридианов и прочего межгалактического
продукта. Вот взять меня! Кем я был? А кем я стал? Мягко говоря, всем! А почему? А
потому что я – русский солдат! А русский солдат никогда не сдается. Один хрен ему
терять нечего. Это и есть наша главная военная тайна. Кстати, я уже говорил, что
это налет? – Пуля опустил кольт, торжественно посмотрел на сидящего справа арабского
шейха и на лежащего слева с простреленной грудью японского магната, поправил бабочку
на смокинге, отпил глоток виски из бокала, затянулся сигарой, сгреб деньги и бриллианты
к себе, расслабленно откинулся назад и выпустил в воздух кольцо табачного дыма.
Кольцо сначала зависло над игральным столом, над Бомбой, меняющем в автомате
обойму, над Штыком, ласкающим на рулетке женщину-крупье, потом, под легким
дуновением теплого ветерка, выплыло сквозь приоткрытое окно казино на утреннюю
улицу Монте-Карло и растворилось в ароматах цветущего каштана.
Москва 1999 год