Сравнительная политическая
реклама
Глава 15 БИНАРНЫЙ АНАЛИЗ Бинарный анализ ограничен рамками сравнения двух стран, тщательно отобранных в соответствии с предметом исследования. Хотя такой метод сравнения является самым обычным, он тем не менее не обязательно самый легкий. Можно выделить два различных вида бинарного сравнения: косвенное (опосредованное) и прямое. Бинарное сравнение является опосредованным в том смысле, что любой другой, считающийся несхожим объект сравнения постоянно рассматривается в зависимости от собственного видения исследователя. Такая опосредованная система оценки на основе субъективных критериев может представить исследуемый объект в совершенно особом свете. Сама диалектика процесса такого сравнения способствует тому, что взгляд со стороны укрепляет наше понимание нас самих, нашей собственной культуры и собственного общества. Мы лучше узнаем свою страну тогда, когда начинаем узнавать также и другие страны. Быть может, более глубокому пониманию Р. Дарендорфом немецкого общества способствовало то, что было заимствовано им во время пребывания в Англии. Совершая исследовательский «вояж» в другую страну, ученый приобретает определенные «точки отсчета». Возможно, что некоторые специфические особенности французской культуры ясно предстали Токвилю лишь после того, как он смог оценить их в свете непосредственного знакомства с другой культурой, в данном случае американской. Мы могли бы привести здесь целый список рекомендательной литературы по той или иной стране, который был бы представлен работами «иностранцев». Написанные «на расстоянии», они способствуют более глубокому пониманию предмета исследования. Работа Токвиля является одним из лучших исследований американского общества. Также хорошо известен вклад Э. Галеви в представление об Англии девятнадцатого столетия. Американский политолог Р. Роуз является сегодня ученым, которому глубже всего удалось проникнуть в сущность политической системы Великобритании. Представляя свою книгу «Великобритания: прогресс и упадок» («Britain: Progress and Decline), он и его соавтор В. Гвин отмечают, что написанию книги помогли американцы, проживающие в Англии, и англичане, живущие в Америке, а также бывалые путешественники. Труды Л. Дюмона об Индии, а также Ж. Берка об арабском мире известны во всех странах, которые они описывают. То же самое можно сказать об исследовании Норвегии, принадлежащем X. Экштейну, или Италии, проведенном Д. Лапаломбарой, Германии — Л. Эдингером, Японии — X. Баервальдом, Б. Ричардсоном и Э. Рейхауэром, чтобы показать, как американский опьгт способствовал лучшему пониманию целого ряда стран. «Существуют люди, вынужденные вести свои наблюдения извне, — утверждает С. Хофман. — И те преимущества, которые дает удаленность... служат несомненной компенсацией за изгнание и потерю родины»1. Прямой (непосредственный) бинарный анализ соответствует другому уровню систематизации. Часто он основывается на историческом методе, так как дает возможность с большей легкостью показать, чем определяется своеобразие, уникальность каждого государства. Действительно, бинарный анализ позволяет провести более подробное сопоставление исследуемых объектов, что почти невозможно, когда анализ охватывает слишком большое число случаев. Его главное значение в том, что он дает возможность проводить исследование вглубь. Бинарное сравнение иногда представляется наилучшим методом исследования, при котором не упускается из виду ни общее, ни особенное. Сравнение двух стран, естественно, повышает интерес к каждой из них; и, что особенно важно, подчеркиваются их главные характеристики и самобытность. Но бинарное сравнение может быть использовано не только для того, чтобы методом противопоставления повысить уровень наших знаний о различных системах. Во многих случаях этот метод может также способствовать лучшему пониманию общих явлений. В таких случаях обе исследуемые страны могут рассматриваться как различные иллюстрации широкого, всеобъемлющего теоретического осмысления. Когда Ч. Киндлебергер сравнивает промышленные революции во Франции и в Англии2, он проводит анализ, заслуживающий внимания не только тех, кто интересуется проблемами Франции или Великобритании, но также и тех, кто изучает динамику процесса индустриализации. Когда Д. Галли сравнивает политическое поведение рабочего класса Великобритании и Франции, он пытается определить такие перемены, которые могут объяснить более или менее развитую склонность к радикализму вообще. Политическая философия партий во Франции, считающих политическую арену единственным местом, где достигаются перемены, может оказаться в этой связи менее важной, нежели способ решения трудовых конфликтов. «Прагматизм» британского рабочего класса можно было бы считать не столько «врожденным», сколько приобретенным, являющимся следствием той глубокой институционализации и децентрализации процедур разрешения конфликтов, в которых главная роль отводится представителям профсоюзов3. Почему самураи в Японии стали исполнителями воли центральной власти и проводниками политики модернизации, тогда как юнкерское сословие в Германии оказалось консервативной силой? Стараясь ответить на этот вопрос, Р. Бендикс4 сумел выявить некоторые явления всеобщей значимости. Япония сосредоточилась на своих интересах отчасти потому, что ее аристократии, в отличие от германской, ничто не угрожало; это отчасти также и потому, что самураи не обладали собственными земельными участками и, следовательно, легко адаптировались к городской жизни и управленческим функциям. Такие структурные факторы, как, например, «открытость» страны, а также привязанность народа к своей стране, могут оказать значительное влияние на поведение членов общества. В таких случаях бинарное сравнение служит иллюстрацией того пути, по которому идет развитие каждой страны, ее модернизация или национальная интеграция. Метод бинарного сравнения применяется к странам, имеющим сходные контекстуальные особенности, даже если цель анализа состоит в том, чтобы выявить различия, существующие между ними в одной или более специфических областях. При сравнительном анализе формирования кабинетов министров и исполнения ими своих полномочий во Франции и Великобритании, рассматриваемых в данном случае как различные системы, можно установить ряд аналогий между странами, например устойчивость «правительственного ядра»5. Аналогичным образом Д. Р. Мэттьюз установил много сходных черт в выборе глав исполнительной власти в Норвегии и Соединенных Штатах, несмотря на различия, существующие между партийными системами этих двух стран6. И напротив, изучение партийных разногласий во Франции и Италии в сходных контекстах может показать, что различные социальные слои неодинаково распределяются между различными политическими партиями в этих двух странах7. Выбор пары Франция — Италия является естественным стремлением объединить такие две страны, которые имеют много сходных черт, при этом найти еще где-нибудь такой пример может оказаться трудным. Объединение в пару Франции и Италии стимулировало множество различных сравнительных исследований, освещающих позиции коммунистических партий в этих двух странах — самых сильных в западном мире, позиции профсоюзов, одинаково отмеченные анархистской традицией8, а также действие многих «актеров» на всех уровнях. Великобритании и Соединенным Штатам свойственны другие общие специфические черты, которые стимулировали многочисленные сравнительные исследования политического курса с тех пор, как появилась первая в этой области работа Острогорского. Конечно, сравнение таких пар стран, как Франция и Италия, Марокко и Тунис, Норвегия и Швеция или Уругвай и Коста Рика, привлекает исследователя больше, нежели Финляндии и Боливии или Бразилии и Пакистана. Сравнение одних пар стран представляет интерес, тогда как других дает лишь малозначащие результаты. Сравнение Англии и Японии как двух островных государств или двух морских держав может иметь смысл, тогда как, например, попытка сравнить Швейцарию и Чад, как две страны, не имеющие прямого выхода к морю, смысла не имеет. Несомненно, что компаративист обладает полной свободой выбора интересных пар, исходя из собственного представления о целесообразности. Например, целесообразно было бы сравнить Индию и Китай в рамках исследования путей решения проблем, стоящих перед перенаселенными странами, таких как демографические, проблемы безработицы и голода. С другой стороны, те, кто проявляет большой интерес к изучению властных структур или мобилизации масс в огромных странах, бесспорно, решились бы сравнить Китай и бывший СССР. Сравнение Германии и Японии могло бы быть оправдано наличием в этих странах различных институтов, имеющих между собой много общего, историческим развитием, характером индустриализации, ролью, которую выполняют должностные лица и армия и т. п. Для тех, кто изучает феномен европейского фашизма, Германию можно было бы объединить с Италией. Вместе с Англией Германия составляет пару стран, часто выбираемых теми, кто изучает процесс промышленной революции. Германию и Францию можно было бы сопоставить в рамках анализа социального расслоения. Все приведенные примеры показывают, насколько широки возможности, открывающиеся перед компаративистом. В качестве простейшей формы сравнения бинарная стратегия является естественным стимулом к широким теоретическим обобщениям. Уже само сопоставление исследований, проведенных на одну и ту же тему в двух различных контекстах, дает исследователю нечто такое, что открывает перед ним новые горизонты, является стимулом к переосмыслению интересующих его вопросов в более общих, научно обоснованных понятиях. Все это становится особенно очевидным, когда компаративист строит свое исследование на сравнении двух контрастных систем. Невозможно провести сравнение общественных систем Швеции и Америки, не отработав некоторые понятия, такие, например, как «социальные классы» или «социальное неравенство». Такая же отработка соответствующих рабочих понятий необходима при сравнении Великобритании и Швеции9. Особым преимуществом бинарного анализа является возможность охвата политической жизни стран в целом, включая их институты, структуры, культуры, а также процессы социализации и способы привлечения политических сторонников. Таких всеобъемлющих исследований немного, но они существуют. Книга, посвященная сравнительному анализу Японии и Турции, изданная Р. Уордом и Д. Растоу10, служит хорошим примером того, какие результаты могут быть достигнуты на основе такого подхода. В то же время она демонстрирует неизбежную для таких многопрофильных сравнений фрагментарность. Невозможно с первого взгляда оценить, в чем же состоит уникальность опыта Турции и Японии. Только постепенно, знакомясь с главами работы, представляющими различные аспекты развития каждой из стран, читатель может собрать воедино отдельные элементы общего знания и критически его оценить. Опасность таких широкомасштабных исследований состоит в том, что они, как правило, предполагают участие в их проведении ряда специалистов. Провести исследование сходных черт и различий, существующих между советской и китайской коммунистическими системами11— не простая задача, и вполне понятно, что специалисты, хорошо знающие один из этих огромных и замкнутых миров, совсем не являются таковыми в другом. Но всегда существует опасность, что сотрудничество многих авторов с различным восприятием действительности может привести к утрате однородности коллективного труда. Многие книги, претендующие на то, чтобы считаться едиными сравнительными исследованиями, в действительности представляют собой ряд самостоятельных механически объединенных друг с другом монографий. Серьезная опасность, связанная с использованием бинарной стратегии, состоит в том, что сравнение может быть сосредоточено на таком предмете исследования, который больше соответствует специфике одной страны, нежели другой, или же быть выражено в такой форме, что его трудно применить к обоим случаям. Мы сможем здесь упомянуть об одной работе, посвященной исследованию системы местного управления во Франции и Италии («Тга centre e periferia»), вышедшей под редакцией С. Тарроу12. Она интересна в деталях, но не слишком убедительна в своих обобщениях. Ее неубедительность, очевидно, можно объяснить расплывчатостью и сомнительностью выбранного концептуального критерия. В самом деле, управление на периферии в Италии является более громоздким и более изолированным от центра, нежели во Франции. Бинарное сравнение очень часто способствует выявлению ключевых участков политической системы. Это четко проявляется в работе «The First New Nation»13. В ней С. М. Липсет проявил интерес не только к структуре основных ценностей в Соединенных Штатах и Великобритании, но также постарался выяснить, какое воздействие они оказывают. Выводы, сделанные им на основе исторического анализа, в недавних работах были поставлены под сомнение, и важно отметить, что новое толкование было построено также на результатах бинарного анализа — на этот раз на данных опросов. Проведя глубокое изучение результатов выборочных опросов английских и американских граждан, В. Белл и Р. Робинсон14 смогли подтвердить сомнения, высказанные некоторыми социологами относительно эгалитарной природы американского общества, которое достаточно часто изображали как антипод английской элитарной модели. Различия в представлениях и оценках проявляются между группами с различным социальным статусом внутри каждой страны более резко, нежели между этими двумя сравниваемыми странами. Сравнение двух, резко различающихся между собой стран, нередко рассматривается в качестве средства надежной оценки взаимосвязей, существующих между системными переменными, если один и тот же фактор одинаково проявляется в двух совершенно различных ситуациях. Ценность такой стратегии в данном случае невысока, поскольку исследователь ограничивает сферу анализа всего лишь двумя странами. Если социальная мобильность одинаково влияет на групповые предпочтения в двух, сильно различающихся между собой странах, то есть все основания действительно рассматривать социальную мобильность в качестве автономного фактора. Сравнивая ситуации, существующие в Англии и Италии, П. Абрамсон, например, сумел показать большое влияние вертикальной социальной мобильности на политическое поведение и опровергнуть утверждение, что такая мобильность характерна преимущественно для правых группировок15. Несмотря на все свои достоинства, бинарная стратегия часто не позволяет установить различия между проявлениями культурного контекста, особенностей политических систем или отдельных переменных. Самые смелые теоретические попытки выделить некое качество, которое можно было бы представить как результирующий эффект контекста, не достигли большого успеха. Г. Тойне и К. Островский предприняли такую попытку при изучении местных польской и американской общин. «Главная задача сравнительного анализа, — утверждали они, — постараться извлечь из данных, находящихся под воздействием контекста, то, что является истинным в общем смысле». В то же время они признали, что оказались почти в тупике. Потому что, если устранить переменные, подверженные воздействию контекста, когда почти все переменные являются таковыми, это значило бы лишить исследование возможности проникнуть в сущность американской и польской общин. Это служит очевидным предостережением при выборе стратегии сравнения. Выбранные в качестве объекта бинарного анализа две страны могут быть относительно схожими или относительно несхожими. Если они сильно различаются между собой, тогда их можно рассматривать в качестве моделей двух категорий стран. Если они относительно схожи, то понятно стремление исследователя расширить сферу анализа, распространив его и на другие похожие страны. ЛИТЕРАТУРА 1. Essais sur la France (Paris: Seuil, 1974),14, 2. Economic Growth in France and Great Britain, 1851-1950 (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1964); see also, on a similar issue, J. H. Clapham, Economic Development of France and Germany, 1815-1914 (Cambridge: Cambridge University Press, 1963). 3. Duncan Gallie, Social Inequality and Class Radicalism in France and Britain (Cambridge: Cambridge University Press, 1984). 4. Nation-Building and Citizenship (New York: Wiley, 1964), 177-213. 5. M. Dogan and P. Campbell, «Le personnel ministeriel en France et eh Grande Bretagne (1945-1957)», Revue Francaise de Science Politique 7, no. 2 (April 1957) and 7, no. 4 (October 1957): 313-45 and 793-824. 6. Donald R. Matthews, «Selecting Chief Executives in Norway and the United States», in Pathways to Power, ed. M. Dogan (Boulder: Westview Press, 1989), 75-98. 7. Mattei Dogan, «Political Clevage and Social Stratification in France and Italy», in Party Systems and Voter Alignments, ed. Seymour Martin Lipset and Stein Rokkan (New York: Free Press, 1967), 129-95. 8. Peter Lange, George Ross, and Maurizio Vannicelli, Unions, Change and Crisis: French and Italian Union Strategy and the Political Economy, 1945-1980 (London: Alien & Unwin, 1982). 9. Richard Scase, Social Democracy in Capitalist Society: Working-Class Politics in Britain and Sweden (London: Croom Helm, 1977). 10. Political Modernization in Japan and Turkey (Princeton: Princeton University Press, 1964). 11. Cf. Donald W. Treadgold, ed., Soviet and Chinese Communism: Similarities and Differences (Seattle: University of Washington Press, 1967). 12. Bologna: II Mulino, 1979. 13. New York: Basic Books, 1963. 14. «Equality, Success and Social Justice in England and the United States», American Sociological Review 53 (April 1978): 125-43. 15. «Intergenerational Social Mobility and Partisan Preference in Britain and Italy», Comparative Political Studies 6, no. 2 (1973): 221-34. 16. «Political Systems as Residual Variables: Explaining Differences Within Systems», Comparative Political Studies 6, no. 1 (April 1973): 3-21. Глава 16 СРАВНЕНИЕ ПОХОЖИХ СТРАН Бинарное сравнение в достаточной степени отражает специфику каждой из двух сравниваемых стран, чем бы они ни отличались друг от друга. Самобытность каждой из стран проявляется во всей полноте независимо от того, сравниваем ли мы, например, Францию с удаленной Японией или же с соседней Италией. Однако, очевидно, что сравнение не может проводиться одинаково, когда сравниваемые объекты имеют много сходных черт или же, напротив, резко отличаются друг от друга. Сущность различия при сравнении раскрывается полностью лишь тогда, когда в сферу исследования включается достаточно большое число изучаемых случаев. Невозможно сравнивать профсоюзы в странах Западной Европы точно таким же образом, как и выявлять различия между политическими процессами, происходящими в развитых и развивающихся странах. Важность проводимого исследования, его методы, выражаемая им позиция и его результаты будут меняться в зависимости от того, будет ли исследователь рассматривать относительно похожие или же контрастные страны. Здесь мы должны особо подчеркнуть слово «относительно». В самом деле, ни сходные черты, ни различия не являются абсолютными. Они, совершенно очевидно, определяются точкой зрения исследователя и целью исследования. Если смотреть на горную цепь, то ландшафт будет меняться в зависимости от положения солнца утром, в полдень и вечером. Южноамериканские страны, если смотреть на них издалека, обнаруживают целый ряд общих черт, которые становятся гораздо менее очевидными, когда эти страны рассматривают ближе и различия между ними начинают проявляться более четко. Сравнение относительно похожих стран может быть направлено на выявление сходных черт или различий. Например, исследователи могут заняться изучением безработицы среди сельского населения, чтобы выявить общие черты, присущие всем латиноамериканским странам; другие же могут выбрать предметом изучения коммунистические режимы, выявляя различия, существующие между в основном похожими странами1. Когда мы говорим, что существуют различия между методами сравнения похожих и различающихся стран, мы не пытаемся оценивать объективные различия; наша цель состоит лишь в четком определении двух стратегий сравнения. Хотя обе стратегии строятся на сравнении путем выбора соответствующей области исследования, они предполагают различные подходы к ней. Так, компаративист путем противопоставления может выявить основные особенности различных государств; или же, установив определенное сходство между ними, лучше объяснить причинные взаимосвязи и оценить маргинальные различия. В первом случае выбор стран, включаемых в сравнительное исследование, основан на признании их существенного различия; во втором случае отправным моментом сравнения служит относительное сходство стран. Сравнение «относительно похожих» стран предполагает нейтрализацию отдельных различий между ними с тем, чтобы дать возможность лучше проанализировать другие. Такая стратегия составляет основу компаративистского метода. Как некогда отметил Дж. С. Милль, только путем сокращения, насколько возможно, числа взаимодействующих переменных можно проследить воздействие тех факторов, которые нам хотелось бы изучить. Так, гораздо легче проверить влияние некоторых институциональных норм на политическое поведение, выбрав ряд сходных демократий, нежели включив в проводимый анализ авторитарные режимы или псевдодемократические системы. Мы хорошо знаем, что компаративист, в отличие от ученого-химика, например, не может исключить влияние среды. Исследователю не удалось бы оценить влияние протестантской религии или некоторых законов о собственности в двух странах, «схожих во многих других отношениях». Исследователь может усилить убедительность своих выводов, лишь сделав тщательный выбор подлежащих сравнению аспектов политической и социальной реальности. Ученому, изучающему политические системы, аналогии следует искать либо в социокультурном контексте таких систем, либо же в их структурах. Их однородность будет носить скорее культурный характер, если для сравнения выбираются, например, англосаксонские страны, и в большей степени структурный характер, если исследователь выбирает однопартийные режимы. Сходство не обязательно обусловлено географической близостью стран. Тем не менее в поисках аналогий более естественным было бы ограничить сферу анализа определенным географическим регионом, где однородность среды определяется рядом факторов: историей, культурой, уровнем развития, т. е. всеми теми параметрами, которые могут быть использованы в качестве элементов контроля. Сегодня многие крупные университеты в развитых странах имеют специализированные научные центры по изучению стран Латинской Америки, Африки, Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока. Такой региональный подход имеет свои достоинства и недостатки. Достоинства — очевидны. Прежде всего такая стратегия позволяет наиболее естественным образом держать под контролем те переменные, которые исследователь хотел бы сохранять постоянными, с тем чтобы иметь возможность лучше проанализировать переменные, представляющие для него особый интерес. Тем самым, такое «зональное» исследование (area study) обычно обеспечивает глубокое проникновение в сущность предмета изучения. Очень часто относительное сходство ситуации позволяет установить маргинальные различия и их причины2. Сосредотачивая свое внимание на относительно однородной области исследования, компаративист увеличивает возможность проведения глубокого анализа. Наконец, ограничивая исследование соответствующим числом стран, исследователь получает возможность конкретизировать предмет исследования. Многие вопросы приобретают свое подлинное значение в строго определенной, ограниченной сфере исследования. Так, персонификация власти, насилие и политическая нестабильность заслуживают особого рассмотрения во многих странах третьего мира3. Те, кто изучает страны Ближнего Востока, должны обратить особое внимание на влияние ислама, распространение неформальных организаций, важную роль наследственных моделей лидерства4. В этой части мира государство и общество сложились совершенно в иных формах, нежели западные государства и общества. И напротив, анализ парламентской формы правления в мировом масштабе не представил бы большого интереса, хотя парламенты, будь то полновластные либо марионеточные органы, существуют в большинстве независимых государств. Неудача многих работ, по-видимому, объясняется тем, что они включают в сферу своего рассмотрения много различных структур или явлений, которые едва ли имеют что-либо общее между собой, кроме названия. Имеет ли смысл сравнивать, как это сделано в недавно опубликованной работе, реакцию профсоюзов на экономический кризис в странах Западной Европы, Восточной Европы или же слаборазвитых странах, где ни сам «кризис», ни «профсоюзы» не обнаруживают сходных черт, действуя в столь различных контекстах? Пожалуй, имело больше смысла, когда исследователи ограничивали сферу анализа лишь странами Западной Европы5 или даже, в силу существенных различий между ними, отдельными регионами континента6. Мы не можем поставить вопросы, касающиеся роли политических партий в образовании коалиций, их стремления к большему консенсусу, либо же «непостоянства» политических симпатий избирателей, не ограничив их сферой демократических систем, построенных по «принципу соревновательности». И действительно, все специалисты, занимающиеся изучением политических партий, хорошо знают, что одинаковые вопросы не следует задавать даже при сравнении Европы с Соединенными Штатами. Такие показатели, как участие в выборах или же партийная принадлежность, нельзя считать механически сравнимыми в разных регионах. Но одно из достоинств регионального подхода может состоять именно в том, что он стимулирует обсуждение сущности некоторых явлений или факторов, представляя их в новом свете. Не обязательно следует заходить столь далеко, утверждая (как предлагает Р. Моргентау)7, что единственная массовая партия на таком континенте, каким является Африка, уже представляет шаг вперед к демократии. Но в то же время следует признать, что в государствах, где национальная политическая ситуация еще не является окончательно оформившейся, уровень «демократии» не пропорционален числу партий, выступающих на политической сцене. Следует проводить различие, как предлагал Д. Аптер, между преддемократическими (т. е. находящимися на пути к демократии) и антидемократическими системами8. Главный недостаток «региональной» стратегии определяется принципом ограничения, из которого она исходит. Ограниченная определенным регионом земного шара, такая стратегия способствует междисциплинарному подходу к исследуемому предмету, поскольку полную характеристику контекста можно дать только зная все многообразие его Проявлений. Но всякий раз, когда региональный подход приводит к использованию таких понятий, как «культура» или «личность» (независимо от того, отражают ли они североафриканскую, южноамериканскую или исламскую специфику), мы должны задать себе вопрос, каков реальный вклад такой культуры или личности и какой научный интерес заключается в объяснении различных проявлений национальной специфичности посредством этой новой «специфичности», которую мы не отвергаем лишь потому, что не можем объяснить исследуемое явление и включить его в более общий контекст. Один из возможных путей, позволяющих избежать ошибок дескриптивных исследований или же тех туманных объяснений, которые ничего не объясняют, состоит в том, чтобы выявить структурные данные анализируемого явления. В работах Ж. Ламберта или Д. Джермани и К. Силверта9 о государствах латиноамериканского региона показаны преимущества сравнительного политического анализа, ограниченного конкретным географическим пространством. Но очень важно также определить, какие особенности связаны со специфической историей этого субконтинента и какие из них носят более универсальный характер. Сильные демократические идеологии — особенность универсального характера, которая отличает этот регион мира от других; в то же время небольшой слой среднего класса может служить таким показателем, который можно было бы идентифицировать, сравнить и оценить для всех развивающихся стран. Региональный подход способствует приобретению научного знания в тем большей степени, когда он не рассматривается в качестве самоцели, но способствует осмыслению общей проблемы. Книга Д. Колемана и К. Розберга о политических партиях в странах тропической Африки иллюстрирует механизм такого накопления знания10. Этот африканский субконтинент представлялся авторам «идеальной лабораторией для анализа процесса развития»; позднее он рассматривался в качестве «поля» для изучения реальности перехода к современности11. Три десятка африканских стран познали одинаковый гнет колонизации, вместе добились независимости и столкнулись с одинаковыми этническими разногласиями. В этих условиях выявляется много вопросов, требующих глубокого анализа, а именно: как выкристаллизовываются группы и партии, как вертикальным структурам удается или не удается ускорить процесс государственной интеграции и заполнить институциональный вакуум в центре. Несомненно, ни проблемы, касающиеся создания новых государств, ни «однопартийные» структуры в том виде, в каком они развиваются к югу от Сахары, не являются исключительно прерогативой Африки. Исследования такого рода, естественно, заслуживают внимания и тех, кто занимается проблемами политического развития в другом контексте. Но выбор относительно однородной области исследования позволяет получать более глубокие теоретические обобщения и отбросить такие категории, которые не обеспечивают достаточного дифференцирования стран. Так, понятие «однопартийная система», примененное к странам черной "Африки, оказывается слишком неопределенным, чтобы на его основе можно было провести четкое различие политических ситуаций в Гвинее, Сенегале и Камеруне. Вот почему Колеман и Розберг противопоставляют друг другу «прагматико-плюралистическую» и «революционноцентрализующую» модели. Другие аналитики выбирают еще большее число моделей. Выбор «относительно похожих» стран обычно приводит к необходимости проведения анализа на среднем уровне обобщения. Ограничив анализ странами Африки, или даже ее регионами Магрибом и Сахелем, компаративист, без сомнения, окажется перед необходимостью проверить на их примере различные теоретические объяснения — например, оценить роль социальных классов или религии как факторов истории. В то же время никто не застрахован от ошибочной недооценки того, что пути развития, актеры исторического процесса и противодействующие силы не одинаковы в Африке, Латинской Америке и Юго-Восточной Азии. Когда изучаемое явление четко определено, сравнительный анализ, несомненно, может быть более широким, а не сосредотачиваться на одном, строго ограниченном регионе. Многие компаративисты попытались провести широкомасштабные исследования по таким конкретным проблемам, как роль вооруженных сил12, бюрократического аппарата13, средств массовой информации14, религиозных сил15 и политической оппозиции16. Так, И. Л. Горовиц предпринял достаточно смелую попытку установить связь между африканской и латиноамериканской ситуациями, изучив смешение бюрократической и харизматической власти, власти, выходящей за рамки закона и рационализации, свойственных ряду партий в странах третьего мира17. Его исследование носит достаточно абстрактный характер, что позволило ему провести такое сравнение. Значительно труднее представить себе такой всеобъемлющий сравнительный анализ, который мог бы охватить африканскую и латиноамериканскую политические системы во всей их полноте. Ни один из исследователей, насколько нам известно, не отважился предпринять работу такого масштаба. Недостатки такой работы, несомненно, оказались бы соизмеримыми с огромными различиями, существующими между этими двумя континентами. Некоторые регионы пригодны для согласованных исследований, другие же — нет. Как мы убедились, Латинская Америка дала обильную пишу региональному подходу, она способствовала выработке таких объединяющих моделей развития, которые были, например, предложены Р. Путнэмом18 или М. Нидлером19. Страны черной Африки вызвали аналогичный интерес. Другие регионы мира в меньшей степени подходят для сравнительного анализа, поскольку их соседство не является основанием для проведения между ними достаточно серьезных аналогий. Несомненно, между Таиландом и Филиппинами, Индонезией и Бирмой, Вьетнамом и Малайзией существует демографическое и экономическое сходство. Но в политическом, социальном и культурном отношении различия между ними настолько велики, что их сравнение не может обеспечить совокупного знания. Огромный труд, в котором сделана попытка охватить девять стран Юго-Восточной Азии, не содержит ни одного обобщающего вывода. «Юго-Восточная Азия, — просто констатируют авторы, — эта часть континента, граничащая с Индией и Китаем, — представляет собой один из самых неоднородных регионов...»20. Большинство исследований, посвященных пестрой структуре Юго-Восточной Азии, даже если в них и сделана попытка скоординировать полученные наблюдения, не могут быть проведены иначе, как в виде отдельных монографических работ. Бассейн Средиземного моря является регионом, наиболее предпочитаемым географами и историками, хотя и не следует забывать о том, что острота видения таких историков, как Бродель, всегда определяется тем, что весь мир всегда присутствует в качестве фона изучаемого им места действия. Постоянно обращаясь к открытию Нового Света, развитию навигации в дальних морях, новым тенденциям, способствовавшим превращению Антверпена в подлинный центр могущества Испанской империи при Филиппе II, Бродель делает нас свидетелями драматического смещения центра притяжения в Европе. В то время, когда испанцы соперничали с турками за господство на Средиземном море и с французами за овладение несколькими крепостями, англичане и голландцы уже захватили свою долю владений на земном шаре. Могли ли бы мы утверждать в данном случае, что историк удовлетворился таким «региональным исследованием»?21. Политолог, в свою очередь, вскоре зашел бы в тупик, проводя сравнительное изучение северных и южных стран, расположенных в бассейне Средиземного моря, если только он не ограничил бы свое исследование несколькими проблемами, например, изучением роли родственных отношений и клиентелизма. В самом деле, никакие обмены, достижениями цивилизации не в состоянии преодолеть резких различий арабского и греко-латинского миров. Более того, несмотря на тысячелетнюю историю, южнобережные государства обрели свою независимость лишь два поколения тому назад. Поэтому не удивительно, что политологи предпочитают рассматривать эти два побережья Средиземного моря отдельно друг от друга: с одной стороны — Северную Африку22, а с другой — южную Европу как специфический регион европейского континента23. Несмотря на все их разнообразие, страны Западной Европы обладают значительным сходством. Тем не менее, сравнительные исследования стран Западной Европы как единого континента являются не столь впечатляющими, как можно было бы ожидать24. Не объясняется ли это тем, что географическая близость стран делает эти различия более очевидными? Одно из лучших исследований, представляющих Европу как единое целое, принадлежит ученым, живущим по другую сторону Атлантики. И это, без сомнения, потому, что наиболее специфические ее черты выступают более четко на расстоянии. У многих европейских авторов проявляется тенденция рассматривать лишь отдельные «деревья», отмечая, что ни одно из каждых двух не является одинаковым, тогда как позиция американских авторов позволяет им видеть весь «лес»25. Изучаемые на расстоянии высокая активность избирателей и широкое представительство в различных политических партиях оцениваются как наиболее характерные особенности европейских политических систем26. На первый взгляд к этой же категории можно отнести такие особенности, как опосредованный характер политической игры или же формирование элит при помощи кооптации27. Глубина политических расхождений также проявляется особенно четко, когда их оценивают на расстоянии. Американец Л. Эпштейн28 обратил внимание на существование в Европе сильных Массовых партий и подчеркнул политическое значение социального расслоения. О. Кирчхаймер из Соединенных Штатов первым отметил тенденцию движения западноевропейских партий к созданию всеобъемлющих недифференцированных партий29. Пробуждение европейского самовосприятия произошло уже позднее. Работы С. Гробарда «Новая Европа» («A New Europe») и М. О. Хайслера «Политика в Европе» («Politics in Europe»)30 представляют собой явное стремление европейских авторов рассматривать свой собственный континент как бы с некоторого расстояния. То же самое можно сказать и о работе Г. Смита «Политика в Западной Европе» («Politics in Western Europe»)31, в которой автору удалось создать убедительную картину всего континента. Сегодня вклад американских исследователей в познание Европы, воспринимаемой как регион, изобилующий специфическими проблемами, несомненно, уравновешивается вкладом европейских ученых. Изменения, затрагивающие партийные системы, связанные с непостоянством симпатий избирателей, неприятием традиционных политических сил и стремлением к консенсусу, изучались учеными по обе стороны Атлантики32. То же самое можно было бы отметить и в отношении политической активности, сочетания интересов, стилей политического поведения и социальной демократии33. Мы встречаем больше работ широкого диапазона, исследующих «развитые» страны, «передовые» или «постиндустриальные» общественные системы, «плюралистические» или «западные» демократии и парламентские режимы, нежели таких, которые рассматривают Европу как целый континент. Количественно — европейский континент фигурирует в этих исследованиях значительно чаще любого другого. В своей работе «Коалиции в парламентском управлении» («Coalitions in Parliamentary Government»)34 С. Додд, например, рассматривает семнадцать стран, в числе которых только две (Австралия и Новая Зеландия) не являются европейскими. В работе Р. Даля «Политические оппозиции в западных демократиях» («Political Oppositions in Western Democracies»)35 рассмотрены десять стран, девять из которых — европейские. Д. Рей в книге «Политические последствия избирательных законов»36 («The Political Consequences of Electoral Laws») рассматривает двадцать стран, из которых только четыре не являются европейскими. Хотя все эти авторы и представляют европейские страны в оригинальном свете, они, тем не менее, определяют сферу своих исследований не в соответствии с сопиокультурными критериями, присущими древнему континенту, а в соответствии с системными особенностями. В таких тематических исследованиях Атлантический океан становится рекой, Австралия перемещается в северное полушарие, а Япония представляет Дальний Запад. Нам следует признать, что выбор более широкого контекста «плюралистических демократий» может оказаться полезным именно для выявления европейской специфичности. Сопоставление с примерами Соединенных Штатов и Японии дает дополнительную информацию тем, кто изучает увеличение численности государственных служащих37 или же политическую роль, которую играют высшие государственные чиновники38. Однако более предпочтительным при изучении европейского континента оказалось бы его обособление, с тем чтобы более точно сформулировать вопросы, касающиеся схожих между собой стран., Так, например, работа К. фон Бейме о европейских политических партиях, повидимому, выиграла от того, что исследование было ограничено государствами, имеющими общий исторический опыт39. В своих работах Мени и Райт40, а также Роккэн и Урвин41 подчеркивают значение специфического прошлого для объяснения современной картины взаимоотношений центра с периферией в Европе. Изучение ценностей, подобное тому, которое было проведено Европейской группой по изучению систем ценностей (European Value Systems Study Group)42, можно было бы расширить путем сравнения с другими странами, находящимися за пределами Европы. Тем не менее, следует подчеркнуть особую актуальность вопросов, относящихся непосредственно к тому, что происходит в самой Европе. Так, угасание национализма, несомненно, имеет особую значимость для Европы43, где и родилось само понятие нации (nation). Связь национализма с церковью и религией определяется той исторической позицией, которую занимали религиозные институты при монархической власти; осознание роли труда и его отношение к государству оформились под влиянием мощного социалистического движения. Фон, создаваемый общей конфигурацией характерных особенностей, определяет значимость и существо проводимых сравнений между странами. Региональный подход, указывает Липгарт, «не должен применяться без разбора, но лишь в том случае, когда он позволяет контролировать максимальное число переменных. И в этом смысле некоторые небольшие регионы могут представить большие возможности, чем обширные регионы44. Четыре скандинавские страны представляют собой одну из самых излюбленных областей стравнения45; верно также и то, что число социологов, приходящихся на квадратный километр территории, здесь значительно выше, чем где-либо в мире. Но существуют страны с относительно похожей культурой, которые в то же время географически не являются соседями. Д. Билл и К. Лейден исследовали процессы модернизации в странах Ближнего Востока, простирающегося от Марокко до Пакистана, включая Судан, Турцию и Иран. Как показано в работе46, ислам фактически определяет относительную однородность исследуемого региона. М, Хадсон, изучая «арабский мир», ограничил сферу исследования рассмотрением проблем идентичности и легитимности47. Выбранные им критерии сравнения также не географические, а культурные; «арабизм» в такой же мере зависит от самосознания и волеизъявления, как и от таких факторов, как язык или религия. Господство принципа Umma al arabia (национальная общность всех «братьев-арабов») затрудняет становление в этой части земного шара национальных государств (nation-states) и придает особую важность изучению стран этого региона. Англосаксонские государства являют собой пример отдельных групп стран, объединенных общими особенностями политической культуры. Им посвящено огромное количество работ. Можно задать вопрос, чему в данному случае принадлежит перевес — тому, что их объединяет, или же тому, что различает. Так, географическая близость не является ни единственным, ни лучшим критерием, определяющим относительную однородность этих стран. Некоторые страны могут быть расположены на различных континентах и тем не менее обладать поразительным сходством. Культурное родство или историческое наследие могут значить больше, нежели географическая близость. Существуют и другие характеристики, по которым можно проводить сравнение стран, расположенных в различных уголках земного шара. Так, для изучения феномена государственного централизма можно было бы выбрать Францию, бывший СССР, Японию и Австрию; или же объединить в одну группу Гонконг, Сингапур, Уругвай и Люксембург для изучения образования мини-государств; или же рассматривать вместе Малайзию и Югославию как полиэтнические образования. И если определение «тропическая Африка», предложенное Колеманом и Розбергом, распространяется также и на ряд «полутропических» стран, то это потому, что в это определение заложен скорее политический, чем климатический смысл. В отличие от ученого-географа политолог, естественно, отдает предпочтение факторам функционирования политических систем. Не всегда легко провести различие между социокультурным контекстом и политической структурой, поскольку они связаны между собой; и сходство, существующее на одном из этих уровней, обычно приводит к аналогии и на другом уровне. Но тем не менее, акцент может быть либо на культуре, либо на структуре. Когда К. Брейхер исследует такие явления, как стабильность или усиление идеологий в странах западного мира48, оспаривая тем самым тезис об их угасании, он дает оценку культурным критериям однородности. И, напротив, когда К. фон Бейме49 изучает группы по интересам в «демократических системах», он прежде всего обращает внимание на системные аналогии. Влияние групп давления, методы их действия и их внедрение в различные парламентские, правительственные, административные и партийные органы анализируются на фоне плюралистических структур и институциональных механизмов, во многом сходных между собой. Несомненно, имеет больше смысла изучать поведение элит и их взаимоотношения в рамках относительно однородной сферы, нежели в резко различающихся системах. Так, исследование этих проблем50 на примере широкого круга стран вылилось в обобщающий сравнительный труд «Бюрократы и политики в западных демократиях» («Bureaucrats and Politicians in Western Democracies»)51. Так, например, работа С. Эльдерсвельда, Ж. Кооймэна и Тео ван дер Така об элитарных группах в Голландии52, в которой показана относительная изолированность и подчиненное положение высших государственных чиновников по отношению к парламентским элитам, выявляет особенности, представляющие интерес только к ситуациям, где такие депутатские или партийные элиты существуют. В работе Т. Энтона о Швеции53 также представлены высшие бюрократические слои, своеобразие которых выявляется лишь в сравнении с достаточно похожими странами. Сравнение относительно похожих стран проводится на фоне отдельных или многих характерных для них особенностей. Однако, когда неоднородность области исследования очень велика, расплывчатые и слабые аналогии часто делают невозможным получение каких-либо значимых выводов. В тот момент, когда аналогия становится слишком неопределенной, может оказаться более эффективной гая стратегия, о которой пойдет речь в следующей главе. ЛИТЕРАТУРА 1. See Gilles Martinet, Les cinq communistnes (Paris: Seuil, 1971). 2. See Mattel Dogan, «Les attitudes politiques des femmes en Europe et aux Etats-Unis, in Le vocabulaire des sciences sociales, ed. R. Boudon and P. Lazarsfeld (Paris: Mouton, 1965). 3. See R. H. Jackson and C. G. Rosberg, Personal Rule in Black Africa (Berkeley: University of California Press, 1982). 4. See James Bill and Robert Springborg, Politics in the Middle East, 3d ed. (Glenview, 111.: Scott, Foresan, 1990). 5. See Klaus Armingeon et al., Les syndicats europeens et la crise (Grenoble: Universite de Grenoble, 1981); Wolfgang Lecher, Gewerschaften in Europa der Krise (Koln: Bund-Verlag, 1981). 6. Peter Gourevitch et al., Unions and Economic Crisis: Britain, West Germany and Sweden (London: Alien & Unwin, 1984). 7. «Single-Party Systems in West Africa», American Political Science Review 55, no. 2 (June 1961): 294306. 8. David E. Apter, Rethinking Development: Modernization, Dependency, and Postmodern Politics (Newbury Park, Calif.: Sage, 1987). 9. Jacques Lambert, L'Amerique Latine: Structures Sociales et Institutions Politiques (Paris: PUF, 1968); Gino Germani and Kalman Silvert, «Politics, Social Structure and Military Intervention in Latin America», in Garrisons and Govern ment: Politics and Military in New States, ed. Wilson Carey McWilliams (San Francisco: Chandler, 1967). 10. Political Parties and National Integration in Tropical Africa (Berkeley: University of California Press, 1966). 11. See Zaki Ergas, ed., The African State in Transition (New York: St. Martin's Press, 1987). 12. See the pioneering work of Morris Janowitz, Military Institutions and Coercion in Developing Nations, expanded ed. (Chicago: University of Chicago Press, 1977). 13. Cf. J. LaPalombara, Bureaucracy and Political Development (Princeton: Princeton University Press, 1963). 14. See Lucian W. Pye, ed., Communications and Political Development (Princeton: Princeton University Press, 1963); and Wilbur Schramm, Mass Media and National Development (Stanford: Stanford University Press, 1964). 15. Donald E. Smith, Religion and Political Development (Boston: Little, Brown, 1970). 16. Robert A. Dahl, Regimes and Oppositions (New Haven: Yale Uniiversity Press, 1973). 17. Three Worlds of Development (New York: Oxford University Press, 1972). 18. Robert Putnam, «Toward Explaining Military Intervention in Latin American Politics», World Politics 20, no. 1 (October 1967). 19. Martin Needier, Political Development in Latin America: Instability, Violence, and Evolutionary Change (New York: Random House, 1968). 20. George McT. Kahin, ed., Governments and Politics of Southeast Asia (Ithaca: Cornell University Press, 1969). 21. See Fernand Braudel, La Mediterranee et le monde mediterraneen a I'epoque de Philippe II, 2d ed. (Paris: Armand Colin, 1966), 99 and passim. 22. John P. Entelis, Comparative Politics of North Africa (Syracuse: Syracuse University Press, 1980). 23. See Allan Williams, ed., Southern Europe Transformed: Political and Economic Change in Greece, Itafy, Portugal, and Spain (London: Harper & Row, 1984); Ray Hudson and Jim Lewis, eds., Uneven Development in Southern Europe: Studies on Accumulation, Class, Migration, and the State (London: Methuen, 1985); Arend Lijphart et al., «A Mediterranean Model of Democracy? The Southern European Democracies in Comparative Perspective», West European Politics 11, no. 1 (January 1988): 7-25. 24. See D. W. Urwin, «Political Parties, Societies and Regimes in Europe», European Journal of Political Research 1 (1973); and D. W. Urwin and K. Eliassen, «In Search of a Continent: The Quest of Comparative European Politics», European Journal of Political Research 3 (1975). 25. The preponderance of American scholars in the held of comparative politics could be explained by several factors (seven at least); see Mattel Dogan and Dominique Pelassy, La comparaison Internationale en sociologie politique (Paris: LITEC, 1980), 14-17. On a list of 60 important American comparativists in political science or sociology born before 1930, we found that more than half of them were either born or raised in Europe or at least have European family ties. See also Donald Fleming and Bernard Bailyn, The Intellectual Migration: Europe and America, 1930-1960 (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1969); and H. Wiarda, «Comparative Politics: Past and Present», in New Directions in Comparative Politics, ed. H. J. Wiarda (Boulder: Westview Press, 1985), 3-25. 26. See Geoffrey Pridham, Coalitional Behavior in Theory and Practice: An Inductive Model for Western Europe (Cambridge: Cambrige University Press, 1986); Vernon Bogdanor, ed., Coalition Government in Western Europe (London: Heinemann, 1983); Eric Browne and John Dreijmanis, eds., Government Coalitions in Western Democracies (London: Longman, 1982). 27. See M. Dogan, ed., Pathways to Power (Boulder: Westview Press, 1989). 28. Pilitical Parties in Western Democracies, new ed. (New Brunswick, N. J.: Transaction Books, 1980). 29. «The Transformation of Western European Party Systems», in Political Parties and Political Development, ed. Joseph LaPalombara and Myron Weiner (Princeton: Princeton University Press, 1966), 177ff. 30. Boston: Houghton Mifflin, 1964 and New York: McKay, 1974. 31. New ed. New York: Holmes & Meier, 1980. 32. See Peter Merkl, Western European Party Systems, 2d ed. (New York Hohnes & Meier, 1980). 33. On democratic socialism, see William E. Paterson and Alastair Thomas, eds., Social Democratic Parties in Western Europe (London: Groom Helm, 1977); or Anton Pelinka, Social Democratic Parties in Europe (New York: Praeger, 1983); Adam Przewor$ki and John Sprague, Paper Stones: A History of Electoral Socialism (Chicago: University of Chicago Press, 1986); Adam Przeworski et al., Capitalism and Social-Democracy (Cambridge: Cambridge University Press, 1985). 34. Princeton: Princeton University Press, 1976. 35. New Haven: Yale University Press, 1967. 36. New Haven: Yale University Press, 1963. 37. Richard Rose, Public Employment in Western Nations (Cambridge: Cambridge University Press, 1985). 38. See Ezra N. Suleiman, ed., Bureaucrats and Policy Making (New York Holmes & Meier, 1984); Mattel Dogan, ed., The Mandarins of Western Europe (Beverly Hills, Calif.: Sage-Halsted, 1975). 39. Klaus von Beyme, Political Parties in Western Democracies (New York. St. Martin's Press, 1985); see also, Peter Lange and Hudson Meadwell, «Typologies of Democratic Systems*, in Wiarda, New Directions in Comparative Politics, 80-111. 40. Yves Meny and Vincent Wright, eds., Center-Periphery Relations in Western Europe (London: Alien & Unwin, 1985). 41. Stein Rokkan, Derek Urvin, et al., Center-Periphery Structures in Europe (Frankfurt: Campus Verlag, 1987). 42. Jean Stoetzel, Les valeurs du temps present, une enquete europeenne (Paris: PUF, 1983); Mark Abrams, David Gerard, and Noel Timms,, eds., Values and Social Change in Britain (London: Macmillan, 1985); Stephen Harding, David Phillips, and Michael Fogarty, Contrasting Values in Western Europe (London: Macmillan, 1986). 43. Jean Stoetzel, «Defeatism in Western Europe: Reluctance to Fight for Country», in Comparing Pluralist Democracies, ed. M. Dogan (Boulder: Westview Press, 1988). 44. Arend Lijphat, «Comparative Politics and the Comparative Method», American Political Science Review 65, no 3 (September 1971). 45. See studies by S. Rokkan, E. Allardt, M. Pedersen, H. Valen, P. Pesonen, E. Damgaard, S. Kuhnle, K. Eliassen, G. Sjoblom, W. Lafferty, U. Torgersen, and others. 46. The Middle East: Politics and Power (Boston: Allyn and Bacon, 1974). 47.Arab Politics: The Search for Legitimacy (New Haven: Yale University Press, 1977). 48. Zeit der Ideologies Eine Geschichte politischen Denkens im 20. Jahrhundert (Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1982). 49. Interessengruppen in der Demokratie (Munich: Piper 1969). 50. Associated with that project were S. J. Eldersveld, J. D Aberbach, T. J. Anton, R. F, Inglehart, R. D. Putnam, A. Singham and J. Waterbury. 51. Robert Putnam, Joel Aberbach, Bert Rockman, with the collaboration of Thomas Anton et al. (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1981). 52. Elite Images of Dutch Politics: Accommodatoin and Conflict (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1981). 53. Administered Politics: Elite Pilitical Culture in Sweden (Boston: Martinus Nijhoff, 1980). Глава 17 СРАВНЕНИЕ КОНТРАСТНЫХ СТРАН «Сходство» и «контраст», несомненно, относительные понятия. В определенном смысле никакое сравнение невозможно, если одновременно не присутствуют сходные черты и различия сравниваемых объектов. Нельзя сравнивать совершенно одинаковые объекты, равным же образом невозможно сравнивать взаимоисключающие, несовместимые объекты. Никакие две страны не являются одинаковыми во всем, в то же время любые две страны всегда имеют что-то общее. В зависимости от поставленной цели компаративисты иногда придают особое значение сходным чертам, иногда же выделяют различия. Им предоставляется полная свобода исследовать их либо в сходных, либо в различающихся контекстах. Но сравнение всегда будет происходить в той точке, где сходство пересекается с различием. Все сравнения построены на аналогиях; в то же время все сравнения в определенном смысле построены на противопоставлении. И не важно, сколько стран рассматривается одновременно — две, пятнадцать или сто пятьдесят. Сравнение резко различающихся между собой стран (контрастных) в том смысле, который ему здесь придается, это такое сравнение, которое предполагает, что 1) внимание исследователя сосредотачивается на ситуациях, представляющих максимум контрастов; 2) такие контрасты общезначимы и ограничивают политические сферы, которые характеризуют системные особенности. В этом смысле понятие «контраст» не является синонимом обычного понятия «различие», Здесь оно предполагает, что рассматриваемые ситуации выбраны в силу их показательной специфичности. Так, сравнение Японии с Францией будет предполагать, что обе ситуации рассматриваются как совершенно различные. Отмеченные различия будут способствовать выделению таких аспектов, которые, естественно, позволили бы сопоставить системы устойчивые и неустойчивые, подверженные действию центробежных или центростремительных сил, двухпартийные или многопартийные, относящиеся к англосаксонскому или континентальному типу. Для того, чтобы такое сравнение оказалось плодотворным, каждая из выбранных для сравнения стран должна представлять определенный тип, класс или концептуальную категорию. Так, например, сравнить бывший Советский Союз и Соединенные Штаты, считая, что они представляют собой противоположные политические миры, и полагая, что такое исследование позволит пролить свет на некоторые характерные особенности, обычно определяющие различие двух типов общественных систем— это значит провести сравнение по «принципу противопоставления» (contrasting comparison). Такая стратегия сравнения направлена прежде всего не на освещение процессов, в большей или меньшей степени сходных или общих, напротив, она имеет целью определить специфические области, имеющие уникальные особенности или признаки. На этой стадии мы должны четко установить различие между сравнением, цель которого — противопоставить противоположные миры, и сравнением, имеющим целью дать общее представление о каком-либо процессе, отдельном явлении. В работе Э. Балойры1 сравнение, проведенное между южной Европой и Латинской Америкой, позволяет подчеркнуть общее значение для развивающихся демократий таких факторов, как позиция, занимаемая военными, характер политических партий, прочность гражданского общества и международный контекст. Описание этих двух противоположных миров проясняет понимание процесса укрепления демократии и способствует накоплению наших знаний как о Латинской Америке, так и о южной Европе. Несколькими годами ранее С. Хантингтон и Р. Бендикс2 сочли полезным сопоставить процессы модернизации или государственного строительства в Америке и Европе. И здесь вновь проведенное сопоставление позволяет компаративисту глубже проникнуть в сущность процесса, дать ему более четкое определение, выделить его составляющие элементы и установить взаимосвязи между некоторыми контекстуальными переменными и их специфическим проявлением. Как и в приведенном примере с Северной Америкой и Европой, сравнение по «принципу противопоставления» часто строится на основе выбора двух блоков стран. Можно, например, сопоставить ряд стран среднеземноморского бассейна с рядом стран северной Европы, или же индустриальные с неиндустриальными, или же развитые страны с развивающимися. Такие дихотомии — источник сравнения контрастных стран. В этих случаях гетерогенность групп, в состав которых входят эти страны, отходит на задний план. На высоком уровне абстракции и обобщения сохраняются только наиболее очевидные особенности этих групп. Сравнения между резко различающимися между собой группами стран направлены на то, чтобы путем разумного упрощения найти ключ к знанию, которое получить иными средствами невозможно. Такой процесс "стилизации" тем более необходим, когда внутренняя гетерогенность каждой из двух групп контрастных стран возрастает. Идея проведения «фронтального» противопоставления демократического и тоталитарного режимов столь же стара, как и сам тоталитаризм. Вначале она была выдвинута Г. Коном3, затем 3.Барбу4, X.Аренд5, Р.Такером6, К.Фридрихом и 3. Бжезииским7 и др. Многие критики показали, что принципиальное различие между плюралистическими демократиями и современными диктатурами установлено лишь путем достаточно спорного объединения в единый блок всех форм тоталитаризма, в особенности в его фашистском и сталинистском проявлениях. Такой подход абстрагируется от целого ряда различий между странами, не имеющих непосредственного отношения к основному, сущностному отличию, и позволяет лучше оценить главные особенности. Понятия тоталитаризма и демократии, имеющие здесь расширительное толкование, приобретают свой подлинный смысл путем сравнения. И такой несколько упрощенный подход придает ему особую убедительность. Так называемые развивающиеся страны представляют очевидное многообразие форм. Те, кому приходилось заниматься изучением этих стран, не раз обращали внимание на то, как трудно выделить общие для них характерные черты из множества различных политических и социальных форм. Характерно то, что такое изучение дает наилучшие результаты, когда развивающиеся страны рассматривают на некотором расстоянии, издалека и оценивают, как это сделал Л. Пай8, на фоне западного опыта. Тогда выявляется несколько контактных характеристик этого «незападного политического процесса» (если использовать определение автора), такие его особенности, как персонализация форм лояльности, значительная свобода маневрирования, которой обладают национальные элиты, огромный разрыв между центральными институтами и периферией, смешение ролей, давление, оказываемое на эмоциональный и формальный уровни политики, отсутствие промежуточных структур. Некоторые из этих «специфических черт» можно было бы подвергнуть критике. Те, кто хорошо знаком с африканскими или арабскими странами, мог бы поставить под сомнение всеобщность этих «правил игры». Кроме того, некоторые специалисты по Европе подвергли сомнению предполагаемое сходство опытов различных западных стран, выбранных в качестве безусловной модели; по их мнению, многие особенности, использованные Л. Паем для характеристики незападного политического процесса, можно применить в несколько смягченной форме к отдельным раздробленным и подверженным центробежному воздействию западным системам. Очевидно, уместность проводимого сравнения зависит от внутренней когерентности предложенных типов стран, а возможность широких обобщений на основе таких сравнений обусловлена их совместимостью. Если даже допустить, что «стилизация» предполагает своего рода «приведение к общему знаменателю», в то же время очевидны и убедительные преимущества такого подхода. Так, концептуальное обобщение особенностей политической игры в странах третьего мира — трудная, полная всяких неожиданностей задача. Однако именно ее осуществление позволило расширить сферу исключительно интересных прямых и косвенных сравнений между развитыми и развивающими странами. В свете антитезы проводимого анализа в явной или почти явной форме формируется восприятие специфики изучаемого мира. Такой метод осмысления специфики обладает рядом недостатков. Сравнение контрастных стран часто имеет тенденцию сосредоточиться на их крайних, почти «аномальных» типах. И достойно сожаления, что именно эти крайности могут исказить действительность вместо того, чтобы прояснить ее. Часто также сравнение на основе контраста приводит к преувеличению различий. Раскрыть содержание антитезы «слабое развитие и сверхсильная власть» (over-power), с одной стороны, и «сверхразвитие и слабая власть» (under-power) — с другой, — это значит представить в образной форме все крайние ситуации, присущие каждому виду общества9. В то же время нетрудно показать, насколько вводящим в заблуждение может, например, оказаться понятие «сверхсильная власть» применительно к новым государствам. Действительно, могущество вездесущего африканского лидера опирается на политическую пустоту. Слабость промежуточных структур, которая оттеняет величие его положения, в то же время сокращает средства его влияния. «Несмотря на внешнюю видимость, африканские страны в действительности не управляются; они страдают не от избытка власти, но от ее недостатка отчасти из-за слабости, даже отсутствия политических партий. Африканское государство в действительности является слабым государством»10. И, напротив, чтобы объяснить «недостаток власти» (under-power) в развитых государствах и показать неэффективность механизмов принятия решений, блокируемых слишком большим количеством требований, необходимо особенно подчеркнуть центростремительный характер политики в современных демократических государствах. Центральная власть оказывается не в состоянии должным образом управлять, поскольку все социальные экспектации выражаются в политических терминах. Она оказывается жертвой собственного успеха в тех обществах, где различие между частной и государственной сферами все больше стирается. Радикальный характер сравнения между контрастными системами может также затуманить реальность перемен: говоря о примитивных обществах, П. Кластр справедливо подчеркнул, насколько этноцентричными являются наша концепция государства и наш культ труда (religion of work). В самом деле, самобытность примитивных обществ настолько велика, что по сравнению с ними все современные государства, западные и восточные, принадлежат к одному «макроклассу». Все «цивилизованные» общества представляются однородными в сравнении с примитивными. Но очевидно также, что было бы полезно изучить все признаки едва заметного сходства между этими столь различными типами социальных организаций. Разве мы не находим зачаточные элементы современного развития даже в самых традиционных контекстах? П. Кластр признает, что какие-то формы властных отношений существуют даже на простом деревенском уровне11. Стратегия противопоставления не сводится лишь к выделению наиболее очевидных и заметных с первого взгляда контрастов. Подобно альпинисту, который, одолев горную вершину, открывает за ней новые, компаративист действует поэтапно. Первоначально противоположность между понятиями демократия и тоталитаризм воспринималась как констатация очевидного. Но потребовалось не слишком много времени, чтобы осознать, насколько эти понятия на самом деле поверхностны. Объединение воедино нацизма и сталинизма часто представляется противоречащим здравому смыслу. В большинстве современных политических исследований обнаруживается стремление подчеркнуть, насколько такое понятие, как тоталитаризм, способствует упрощению анализа. Даже такие авторы, как К. Брейхер12, который видит определенный смысл в таком упрощении, подчеркивают, что это понятие фактически применимо лишь к периоду 1922—1953 гг. В то же время Брейхер ставит под сомнение оправданность другого общего определения — фашизм, которое могло бы привести к недооценке специфики каждого конкретного режима, и особенно к затушевыванию различий между движениями, которые в большей или меньшей степени можно отнести к революционным или реакционным. Согласно Брейхеру, специфику нацизма следует различать, в первую очередь, по приданию им особого акцента социализму и расизму, построенному на мифической основе прославления земли и труда крестьян, а также выдвижению на первый план базовой концепции о верховенстве народа над государством (Volk over Stato), развитой Муссолини. Тем самым, вслед за первым и главным могут выявиться новые контрасты, и очень часто они выходят на первый план. Понятие диктатура не предполагает большого разнообразия режимов, объединенных этим общим определением. Но знание, приобретенное на основе сравнения, часто позволяет открыть новые контрасты в рамках «недемократического» мира. Для того, чтобы воспользоваться концептуальными категориями, выработанными Р. Далем, мы должны выйти за рамки различий между понятиями полиархия и гегемония, с тем, чтобы другие контрасты выступили на передний план. Именно внимательно проанализировав «недемократические режимы», которые преобладают в современном мире, X, Линц смог показать, что отличает авторитарные режимы от тоталитарных. Его подход является образцовым, поскольку он определяет недемократический мир, соотнося его с позитивными сторонами демократий, а авторитарные режимы — противопоставляя их тоталитарным. Определение, которое Линц дает авторитарным режимам, включает целый ряд отрицательных критериев: ограниченный плюрализм, отсутствие тщательно разработанной идеологии и отсутствие активного политического участия широких слоев населения13. Четкость и глубина сравнительного анализа может усилиться при сужении области исследования. Может оказаться более важным изучить контрасты, создаваемые существованием федеральных структур или вызванные национальным дроблением внутри Европы, нежели изучать те же самые контрасты в мировом масштабе. Но стратегия противопоставления превращается в бинарное сравнение, как только рассматриваемые два случая перестают быть примерами более широких категорий; она исчезает также и когда исследуемые случаи используются лишь для оптимального, фонового освещения общих процессов и явлений. Так как сравнение контрастных стран — это выявление их специфики путем противопоставления, исследователь может отказаться от биполярной модели и создать систему более дробных социологических типов, которые должны быть четко очерченными и различимыми. Все типологии, в известном смысле, могут стимулировать проведение контрастных сравнений такого рода. Можно, например, противопоставить страны третьего мира западным, выбрав общий, более простой подход, или же решить ту же проблему, сравнив целый ряд этапов на пути, ведущем к экономическому развитию, культурной секуляризации или дифференциации структур. Д. А. Растоу выделил ряд стадий развития, которые можно было бы представить как определяющие категории, сообразно с которыми нарождающееся новое государство можно отнести к «подготовительной» стадии развития, «решающей» стадии или стадии «консолидации»14. Применив более эмпирический подход, Б. Рас-сет и его коллеги15 «разделили* все человечество на пять слоев соответственно различным уровням экономического, социального и культурного развития. Эти категории не являются раз и навсегда данными, но, тем мне менее, было бы весьма полезно установить для каждой стадии развития определяющие переменные, показывающие, как развиваются политические структуры, какое они испытывают воздействие, либо как сами влияют на изменение инфраструктур. Но восприятие контраста может утратиться, когда компаративист использует слишком большое число различных категорий. В итоге в проведенном сравнении может не оказаться ничего от контрастной стратегии. Компаративист, который пытается охватить очень большое поле исследования, но отказывается от идентификации составляющих его контрастных типов, должен найти универсальный эмпирический ключ, позволяющий расположить в определенном порядке все государства мира: некий критерий, имеющий одинаковую значимость для всех изучаемых стран. Но такое стандартное средство найти нелегко. ЛИТЕРАТУРА 1. Enrique Baloyra, ed., Comparing New Democracies: Transition and Consolidation in Mediterranean Europe and the Southern Cone (Boulder: Westview Press, 1987). 2. Political Order in Changing Societies (New Haven: Yale University Press, 1969), chap. 2; and Reinhard Bendix, Nation-Building and Citizenship (New York: Wiley, 1964), 3. Revolutions and Dictatorships (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1939). 4. Democracy and Dictatorship (New York: Grove Press, 1956). 5. The Totalitarian System Paris: Seuil, 1972). 6. «Toward a Comparative Politics of Movement-Regimes», American Political Science Review 55, no. 2 (June 1961): 281-93. 7. Totalitarian Dictatorship and Plutocracy (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1965). 8.«The Non-Western Political Process», Journal of Politics 20, no. 3 (August 1958). 9. See R. G. Schwartzenberg, Sociologie Politique (Paris: Montchrestien, 1974), 248-49. 10. P.P. Gonidec, Les systemes poUtiques africains (Paris: LGDJ, 1978). 11. See the analysis of the role played by the sorcerer in Pierre Clastres, La societe contre VEtat (Paris: Editions de Minuit, 1974), chap. 11. 12. K.D. Bracher, Zeitgeschichtliche Kontroversen um Faschismus, Totalitarismus, Demokratie (Munich: Piper, 1976), 71ff. 13. Juan Linz, «Totalitarian and Authoritarian Regimes», in Handbook of Political Science, vol. 3, ed. Fred I. Greenstein and Nelson W. Polsby (Reading, Mass.: Addison-Wesley, 1975). 14. A World of Nations (Washingtoon, £>.C.: Brookings Institution, 1967). 15. World Handbook of Political and Social Indicators (New Haven: Yale University Press, 1964), 293-303.
