С.И. Быкова Советская официальная риторика новаторства и

С.И. Быкова
Советская официальная риторика новаторства и народная молва:
о нарушениях языкового порядка в 1930-е годы
Результаты развития советской экономики в годы сталинских пятилеток
провозглашались в официальной печати и политических документах высшими
достижениями в мировой истории. ЦК ВКП(б) и правительство СССР подчеркивали
рациональный характер мероприятий своей экономической и социальной политики,
основанной на научном планировании. Данные характеристики противопоставлялись
стихийности империализма. Особый акцент имел дискурс новаторства при сравнении
эгоистичных, враждебных человеку отношений в капиталистическом обществе и создание
условий для формирования нового человека в социалистической стране. Однако советская
реальность во всех ее аспектах воспринималась современниками весьма неоднозначно.
Стивен Коткин, Сергей Яров и другие исследователи изучили процесс «большевизации
языка» и использования советскими людьми официального языка для решения
возникавших проблем1. Ироническое отношение и критика текстов высшей власти не
допускались ни в газетах, ни в выступлениях на собраниях. При помощи печати,
посредством ритуалов осуществлялась стигматизация отдельных людей и целых
социальных групп: в частности, газета «Правда» клеймила не только «врагов народа», но
и «коммунистов-молчальников, знающих о происках врага и не ставящих об этом в
известность свою организацию…». Проблема была отражена и в литературных текстах:
«Почему же ты ворчун и беспартиец, а не герой эпохи?..»2. Несмотря на жестокие законы,
использовавшиеся властью для
регулирования языкового поведения, и самоцензуру,
советские люди говорили не «по-большевистски» – очень часто официальная версия
событий вызывала сомнения и разнообразные интерпретации. По этой причине Шейла
Фицпатрик называет советский социум 1930-х гг. «обществом, жившим слухами»;
Каролайн
Хамфри
представляет
в
своем
исследовании
варианты
языковой
изобретательности населения СССР; Тимоти Джонстон утверждает, что распространение
слухов свидетельствует о наличии «социальных сетей доверия»3.
Коткин С. Говорить по-большевистски// Американская русистика. Вехи историографии последних лет.
Советский период. Самара, 2001. С. 250-328; Культура и власть в условиях коммуникационной революции
ХХ века. М., 2002; Хархордин О. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб. - М., 2002;
Яров С. Конформизм в советской России: Петроград 1917-1920-х гг. СПб., 2006; Голдман В. Террор и
демократия в эпоху Сталина. М., 2010.
2
Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Толковый словарь языка Совдепии. СПб., 1998. С.51.
3
Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история советской России в 30-е годы: город. М.,
2001; К. Хамфри. Опасные слова: табу, уклонение и молчание в Советской России// Антропологический
форум. 2005. № 3. С 314-339; Джонстон Т. Слухи в СССР сталинского времени// Слухи в России XIX-XX.
веков. Неофициальная коммуникация и «крутые повороты» российской истории. Челябинск, 2011. С.18-27.
1
Реплики, эмоциональные высказывания, замечания на собраниях, анекдоты,
частушки, разговоры на рабочем месте или в очереди о проблемах на производстве, о
дефиците продуктов питания, о несправедливых арестах квалифицировались как
контрреволюционная пропаганда, дискредитация вождей, антисоветская агитация и
клевета на политику партии и правительства. Советские люди понимали опасность
разговоров – иногда откровенно признавали это, сравнивая с дореволюционным
временем. Так, капитан одной из воинских частей в присутствии других командиров
заявлял: «О Николае Втором говорили что угодно, а сейчас ничего нельзя сказать. Только
скажешь, то сразу Особый отдел узнает. Сейчас лучше всего язык держать за зубами. У
нас есть такие люди, которые хотят путем доносов нажить политический капитал»4.
Для анализа феномена неофициальной коммуникации в сталинское время следует
использовать комплекс источников, включая свидетельства инстанций, собиравших
сведения о настроениях «простых советских людей», личные документы (письма,
дневники, записки), фольклор. Однако самыми информативными являются материалы
судебно-следственных дел, поскольку рекордное число репрессированных были осуждены
именно «за слова»: не случайно В. Турбин характеризует имеющийся в статье 58 пункт
10 как отражение логофобии власти5. Олег Лейбович
справедливо отмечает, что в
следственных делах нашли отражение все оттенки мысли современников И. Сталина – от
самых примитивных до искусно разработанных, от вторичных до оригинальных: при их
чтении возникает «ощущение постоянного ропота, аккомпанирующего всей советской
системе…»6. Следует подчеркнуть, что каждое архивно-следственное дело представляет
собой комплекс источников: помимо официальных материалов (ордера на арест, описи
имущества, анкеты арестованного, протоколов допросов и пр., включая документы
реабилитации) имеются письма и жалобы арестованного и его родственников,
направляемые
в
различные
инстанции.
Уникальными
являются
«вещественные
доказательства», изъятые во время обыска (дневники; письма; листы, блокноты, тетради
«контрреволюционными» стихами, частушками, песнями; листовки; книги; фотографии;
портреты вождей, над которыми «были совершены издевательства»: некоторые из них
разорваны, на других – оскорбительные «художественные» дополнения, на третьих –
отверстия от острых предметов и даже ружейных пуль)7.
Сувениров О.Ф. Трагедия РККА 1937-1938. М., 1998. С. 111.
Турбин В. Китежане (из записок русского интеллигента) // Погружение в трясину. М., 1991. С. 352.
6
Политические репрессии в Прикамье. 1918-1980 гг.: Сборник документов и материалов. Пермь, 2004. С. 6.
7
Быкова С.И. Советская иконография и «портретные дела» в контексте визуальной политики, 1930-е годы
//Визуальная антропология: режимы видимости при социализме. М., 2009. С. 105-126; Быкова С.И.
«Наказанная память»: свидетельства о прошлом в следственных материалах НКВД // Неприкосновенный
запас. Дебаты о политике и культуре. 2009. № 2. С. 38-54; Bykova S. Laughter under Arrest: Jokes and Other
4
5
Возвращаясь к полемике8 о степени опасности письменных и устных текстов,
следует отметить, что устная форма критики вызывала у власти панический страх,
поскольку имела публичный характер. Письменные тексты могли распространяться лишь
в ограниченном пространстве и в случае обыска становились для автора дополнительным
фактором опасности – «вещественным доказательством». По этой причине происходит
изменение культурных практик: люди стараются запоминать и передавать информацию
устно9. Однако в материалах следственных дел встречаются свидетельства превращения
устных текстов в письменные – следователи требовали арестованных и свидетелей
записать сочиненные/услышанные анекдоты, частушки или песни. Пытаясь облегчить
свою участь, арестованные уверяли следователей, что они ни с кем не обсуждали свои
мысли, никому не рассказывали анекдоты…
Иногда наряду с фольклором, воззваниями, листовками в судебно-следственных
делах можно найти уникальные «антисоветские» документы: в одном из дел сохранилось
несколько экземпляров легенды «Христос у Сталина», бытовавшей изначально устно. Ее
автор устами Христа, преодолевшего множество препятствий и попавшего на прием к
вождю, рассказывал о произволе при раскулачивании, о злоупотреблениях в период
коллективизации, о бесчеловечности активистов и чиновников, обрекающих на голод и
смерть беззащитных людей (вдов, сирот, инвалидов). Христос, заметив, что «можно еще
много таких фактов привести», убеждал И. Сталина: «Не надо, товарищ Сталин,
огораживать себя кремлевскими стенами и отделяться от живой массы… Надо знать и
видеть, как страдает народ, и придти к нему на помощь»10.
Наличие огромного количества осужденных за нарушение языкового порядка
свидетельствует: по инициативе власти существовавшие проблемы «переводились», таким
образом, на язык политической ненависти, оставаясь нерешенными. Осуждая людей,
предлагавших коррективы или альтернативные варианты развития, власть блокировала
возможность реализации адекватной модели преобразований и усиливала социальную
напряженность. Фактором, способствовавшим закреплению данной тенденции, являлось
догматическое отношение многих
советских
людей
к
официальному языку и
прецедентным текстам, не позволявшее обратить внимание на позиции оппонентов.
“Funny” Genres in NKVD Investigations// Totalitarianism and Literary Discourse: 20th Century Experience.
Cambridge Scholars Publishing, 2012. Р. 264-276.
8
Джонс П. «Опасные слова» (комментарий к статье Каролайн Хамфри)// Антропологический форум. 2005.
№ 3. С. 345.
9
О некоторых аспектах проблемы: Быкова С. «Мир чтения» в условиях несвободы// Неприкосновенный
запас. 2009. № 6 (68). С. 51-68.
10
Государственный архив административных органов Свердловской области. Ф.1. Оп.2. Д. 20880. Л. 96; Д.
16991. Л.18; Д. 32329. Л.118; д. 17285. Л. 87-100 и др. дела. Легенда о Христе на приеме у Сталина имела,
видимо, широкое распространение. См. подробнее: Архипова А., Мельниченко М. Анекдоты о Сталине:
Тексты, комментарии, исследования. М., 2011.