Лето, которое мы не видели вовсе

Юрий Клавдиев
ЛЕТО, КОТОРОГО МЫ НЕ ВИДЕЛИ ВОВСЕ
Юффиту и «Рыцарям поднебесья»
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ, 67 лет
АНДРЮШКА, 14 лет
СОНЯ ЛАСТОЧКИНА, 15 лет
АРТЁМ, 16 лет
САНЯ, 17 лет
1
Кухня в «хрущёвке». На окне – светло синие шторы. Стол, табуретки, висячий посудный
шкаф, газовая двухконфорочная плита. У окна стоит Семён Афанасьевич, некоторое время
смотрит на улицу, затем присаживается на краешек табуретки. Дотянувшись рукой до
стоящего на плите чайника, наливает себе в чашку воды.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Горячий… Это хорошо… А вот заварка старая… Это плохо…
Дверь в кухню приоткрывается, в неё просовывается Андрюшка.
АНДРЮШКА. Семён Афанасич!.. Ой, я вам мешаю, наверное…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да чего ты мешаешь? Нет, не мешаешь… Сядь вот, поговори со
стариком…
АНДРЮШКА. Да какой вы старик! (Смеётся.) Вы ещё ого-го! (Садится к столу.)
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Вот, Андрюшка, как… Вон оно как вышло…
АНДРЮШКА. Что вышло?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Вон оно как… Вышло-то вон чё…
АНДРЮШКА. Вы о том? Который там? (Кивает в сторону стены.)
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ну, а о ком же?
АНДРЮШКА. Да ладно вам, Семён Афанасич. Не расстраивайтесь… Ну что вы в самом деле,
всякий раз, как в первый раз…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Удивлённо.) А как же? Я – всегда так… Да и как к этому
привыкнешь? Вот уже год цельный... Год, так ведь?
АНДРЮШКА. (Немного подумав.) Ну да, год.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ну да, год… Сколько их уже было-то? А?
АНДРЮШКА. Да я уж и не помню… Полно. Ну, сто может. Сто пятьдесят…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Сто пятьдесят чего? Или «кого» все-таки?
АНДРЮШКА. Человек, конечно. Всё-таки люди…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Они-то люди… А после?
АНДРЮШКА. После? (Неуверенно.) Ну, тоже.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я тебе, Андрюшка, знаешь, чего скажу? Люди, по-моему, всегда
остаются людьми. Чего бы с ними ни случилось. Вообще они очень редко не как люди выглядят.
Вот на танцах, например. Ты на танцах-то был когда?
АНДРЮШКА. На дэнсе был, в школе.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. На дэнсе? Это чего?
АНДРЮШКА. Ну, дискотека в школе. Ну там, колонки поставят, музыка, девки, чё как…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. А дальше чего?
АНДРЮШКА. Ну, дальше – кто куда… Мы с пацанами – в толчок сразу. Вино пить. Портвейна
с собой пронесёшь…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Портвейну? Да кто вам продаст, щеглам?
2
АНДРЮШКА. Да возле магазина всегда есть… он нам – вино, а мы ему – сдачу… Да и вообще
– это в ваше время смотрели, кто да чего, а сейчас просто – деньги платишь, и бери что хочешь…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да… Вот поэтому и… (Вздыхает.) Ну, а дальше?
АНДРЮШКА. На дэнсе? Ну, вмажешь в туалете, в зал пойдёшь, выберешь девку, которая
поприкольнее…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Андрюшка?
АНДРЮШКА. А?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я вот чего подумал… А я ведь совсем тебя не знаю… Помнишь, как
мы встретились? В первый раз?
АНДРЮШКА. Помню. Я тогда в теплотрассе сидел, и клеем дышал, а вы мимо шли, и
верёвки…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Погоди.
АНДРЮШКА. Чего?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Щас расскажешь. Чуть погоди. Я ведь чем занимаюсь, Андрюшка?
Вот помнишь в духовке?
АНДРЮШКА. Это на той неделе?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. На той… Я, когда его увидел там, в ванне, вот о чём подумал –
старость, она как луна. У неё тоже свои восходы и заходы есть. Восходит она ближе к весне, а
заходит осенью… Когда заходит – человеку жить хочется, всё в нём так и поёт, так и прыгает, как
шкварки на сковородке. Человек забывает, что он – стар, чем старше он становится, чем теплее
осень, и чем дешевле кефир в магазине. Раньше вот кефир был по двенадцать копеек, так люди
только в восемьдесят и жить начинали! В парке гуляли! Выйдешь, бывало, на День Победы,
пройдёшься по аллее – ордена, погоны кругом, пионеры тебе тюльпаны дарят…
АНДРЮШКА. Так ведь сейчас тоже дарят, Семён Афанасьевич.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Дарят… А толку от этих тюльпанов? Я их вообще никогда не
любил. Я же в Европе воевал, Андрюшка. Там этих тюльпанов – как гавна в подвалах. Я не о том.
Я о том, что раньше людям умирать не давали, пока они долг свой перед страной, перед народом
не исполнят. А потом снова не давали – пока не отдохнут как следует перед смертью. А потом –
по желанию…
АНДРЮШКА. По желанию?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Точно тебе говорю. По собственному. (Заговорщицки оглядывается
по сторонам.) Большевикам удалось победить смерть.
АНДРЮШКА. (С некоторой долей недоверия.) Да ладно вам…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (С жаром.) Я тебе говорю! Я хоть раз тебе соврал?
АНДРЮШКА. Да нет…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я помню, как встретил тебя в той теплотрассе – грязного,
полузадохшегося, с мешком на башке, в клею весь, воняет – хуже бомжа!
АНДРЮШКА. Это Артём, сука! Я ему говорил – пали меня, чтобы мешок снять, как приход
начнётся! Я же под глюками буду, сам не смогу, могу кони двинуть! А он съебался!
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я тебя поднял, помнишь? На руки тебя взял, засранца такого! Куда
мы пошли? Ну, вспоминай!
АНДРЮШКА. Я не помню… я под кайфом был… помню… стены, стены… скользко… змеи
серые, кирпичные… (Постепенно входя в транс.) Змеи повесились, кирпичи повесились… страх с
нами, солнце с нами, солнце шагает за горизонт, шаги ши-и-и-ро-ки-и-е-е-е… Со второй стены
назад не смотреть, а то всё кончится… светлее, светлее… идёт лето, идёт лето, лето идё-о-о-т…
будем на велосипедах по гробам ездить, будем встречать утренних покойничков, будем
отрываться на памяти павшим, будем скакать на головах всех и вся – они нам всё равно ничего не
скажут, будем молиться, кода захотим, но обязательно так…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Строго.) Как?
АНДРЮШКА. Жопой об косяк… светлее, светлее… идёт, идёт…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Ещё строже.) Кто идёт?
АНДРЮШКА. Дедуня-избавитель… Дедушка-спаситель… Каждому, кто помер, даст дедуля
номер, каждый, кто отъехал, получит на орехи… (После паузы, неожиданно выходя из транса,
совершенно серьёзно.) Как жил, так и почил. Что творил, то и заслужил.
3
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Вот так, Андрюшка… Вышли мы с тобой на свет из теплотрассы и
заночевали… где заночевали-то мы?
АНДРЮШКА. В доме старом.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да. Покормил я тебя… чем покормил?
АНДРЮШКА. Хлебом и «Ролтоном».
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Правильно. А как ночь пришла, снова мы в теплотрассу спустились.
Зачем спустились?
АНДРЮШКА. Ловушки проверить.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Верно, ловушки. А что в ловушках-то было, помнишь?
АНДРЮШКА. Я… я боялся сначала. Очень.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Но мы молились, а я тебе рассказывал про лето. Помнишь?
АНДРЮШКА. Помню. Вы говорили, что лето у каждого – своё. Что каждый его по-своему
видит.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Так-так, Андрюшка. Всё точно так и есть. Лето, если посмотреть
чуть искоса, вот как на людей в автобусе смотрим, оно как бы самое главное выходит. Лето –
правила устанавливает. Правила дальнейшей жизни. И война летом шибче идёт, и детей больше
рождается, и люди чаще мрут. Есть всякое лето. Есть – весёлое, когда солнышко, когда работы
много, когда все только и думают, что радоваться. Тебе вот радостно было летом?
АНДРЮШКА. Сейчас?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Конечно, нет. Сейчас у нас с тобой иная работа, скорбная. А –
тогда?
АНДРЮШКА. Тогда было. Только страшно сначала, но ведь вы объяснили, а когда есть
система, появляется заинтересованность, и страх уходит, потому что не любит мест, где всё
понятно.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Смотри-ка, запомнил! Молодец! А от какого слова «большевики»,
помнишь?
АНДРЮШКА. Боль.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Молодец. А как «Сталин» расшифровывается?
АНДРЮШКА. «СТАЛ ИНым»
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Точно. А знамя у нас почему красное?
АНДРЮШКА. Потому что кровь – то, что нам нужно.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ладно. Пошли.
2
Комната. Диван. Письменный стол. Приоткрытый – иногда колышутся занавески – балкон.
Под потолком висит мёртвое тело.
АНДРЮШКА. И чего ему не хватало? Квартира есть, обут, одет, полный холодильник яиц и
пельменей… даже колбаса есть.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Не колбасой живёт человек, а своим летом. У него, видать, его не
было. Или он его не заметил.
АНДРЮШКА. Как можно лета не заметить?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Подсоби-ка. ( Пододвигает письменный стол, лезет под потолок и
срезает мертвеца.) А так… вот ты, к примеру… так бы вот и просидел в своей теплотрассе…
клеем бы продышал... и… не заметил бы… готово. Принимай.
АНДРЮШКА. (Помогает Семёну Афанасьевичу положить труп на пол.) Я, Семён
Афанасьевич, вам очень благодарен.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да уж ясно.
АНДРЮШКА. Валялся бы щас в канаве, или висел бы, как вон он, и вы бы меня тогда
объясняли.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Тебя-а? Ну нет, брат Андрюшка. На тебя бы я и время тратить не
стал. Так, рассовал бы – и всё. Без всякой диалектики.
АНДРЮШКА. (С ноткой обиды.) Это почему это?
4
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. А потому, что ты лета не помнишь… Давай его… Так… Вот, что мы
имеем, Андрюшка – вислый мертвяк, самоубившийся у себя дома, от недостатка счастья. Руки он
на себя наложил?
АНДРЮШКА. Наложил.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Назидательно.) Грех. Поэтому – долой руки. (Отламывает руки
от трупа.) Дальше пойдём…
АНДРЮШКА. Семён Афанасьевич, а я…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Досадливо.) Я тебе сколько раз говорил, Андрюшка – не
отвлекайся. Диалектика – сложная штука. Раз, всего раз ошибёшься – и всё, заказывай музыку.
АНДРЮШКА. Я хочу сказать… я помню. Я видел лето.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Внимательно посмотрев на него.) Потом, Андрюшка. По-том.
Давай-ка вот… что тут у нас?
АНДРЮШКА. (Безучастно.) Покончил с собой через повешение. Смалодушничал… значит,
так… Средоточие души – голова. Долой голову… (Отламывает голову у трупа.) Семён
Афанасич, можно сказать?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Строго, теряя терпение.) Потом! Дальше давай. Что у нас
сердцем?
АНДРЮШКА. (Покорно.) Хорошее у нас сердце. Твёрдое. Он, наверное, помнил своё лето.
Только чуть-чуть, а то бы не помер. Но сердце хорошее. Твёрдое. Задумал – выполнил. Без
колебаний. Оставляем.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Правильно рассудил. По-большевистски. Молодец. Давай сюда всё.
АНДРЮШКА. Я вот чего подумал…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ну давай, говори. Теперь можно.
АНДРЮШКА. Я раньше на обрыв ходить любил…
Оба возвращаются в кухню.
3
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Вполуха слушая Андрюшку.) Так… руки сюда… где ветерок
гуляет… пусть ловят, руки-то, ветерок-то… (Встав на табурет, снимает решётку вентиляции и
суёт туда руки.)
АНДРЮШКА. На обрыве летом хорошо… ветерок, трава… Дубы небольшие растут – ветки у
самой земли начинаются. Взберёшься на такой, и сидишь над самым обрывом – ветер в лицо,
облака высоко-высоко над тобой, как паруса встречных кораблей несутся…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Склоняясь над плитой.) Голову – в печь… «…коммунизм – это
Советская власть», вот так-то, милок… а Советская власть – она в огне закалялась, в горнилах…
вот и ты закались… да маслица тебе, маслица… (Открывает дверцы кухонного стола и шарит
там.)
АНДРЮШКА. Небо там – как бескрайнее море… горы вдалеке поросли лесом, известковый
карьер время от времени вспыхивает комочком дыма от взрыва… а под тобой – пологий песчаный
склон, так и приглашает побежать по нему, всё набирая скорость, и с самого разбега броситься в
реку, упасть в низенькие, ласковые, прохладные волны…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. ( Поливает голову маслом и хлопает себя по карманам в поисках
спичек.) Ага, вот…
АНДРЮШКА. А на реке – корабли… длинные, неторопливые баржи, весёлые «омики»,
большие пассажирские суда – люди плывут в Волгоград, в круизы по «Золотому кольцу»… А над
всем плывут запахи хвои, сосновой смолы и дубовой коры…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Зажигает огонь в духовке.) Ну, всё. Давай, милый. Последний тебе
большевистский привет.
АНДРЮШКА. …и – речная свежесть. То, за что многие не пожалели бы и полжизни. Я,
например, отдал бы с радостью. Лето. Лето, которое я потерял. Лето, которое я забыл. Которого,
как оказалось, я не видел и вовсе.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Поворачиваясь к нему.) Чего?
5
АНДРЮШКА. Ты что, не слушал?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да слушал я. Я последнего не уловил. Завозился тут… товарища в
последний путь отправлял…
АНДРЮШКА. Товарища… (Озирается по сторонам.) Семён Афанасьевич?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да.
АНДРЮШКА. Я вспомнил.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Чего вспомнил-то?
АНДРЮШКА. Да вот, что говорил.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ну и что?
АНДРЮШКА. Как что? Теперь вы меня по диалектике объясните, когда я умру?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Пристально смтрит на него.) Теперь-то конечно. Раз вспомнил.
АНДРЮШКА. А я не хочу.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Ошарашенно.) Не… не хочешь?
АНДРЮШКА. (Очень спокойно.) Не хочу. Потому что вспомнил. Всё вспомнил. И людей в
подвале том вспомнил, которые в ловушки попались. И кирпичи вспомнил, к которым волосы
прилипли, и кровь засохшую на стенах того дома, где мы «Ролтон» ели. Вы, Семён Афанасьевич –
упырь, сошедший с ума безработный партиец.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Цыц! Это не ты! Не Андрюшка!
АНДРЮШКА. Бомж ебанутый.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Молчи!
АНДРЮШКА. Залупа безумная.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Молчи! Не моги ругаться! Не моги!
АНДРЮШКА. Гнида извращенская. Тебя обосрать надо. Обдристать всего.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Молчи!
АНДРЮШКА. В жопу отхуярить. По самые гланды вдуть, чтоб изо рта вылезло.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ты что говоришь… ты что говоришь, Андрюшка. (Плачет.)
АНДРЮШКА. Ты – пидор мокрожопый. Сука. Хуета из-под ногтей. Я тебя в гнилой пизде
видал, понял?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Плачет, закрываясь рукавом.) Я тебя нашёл… я тебя пригрел… я
тебе самое главное рассказал…
АНДРЮШКА. (Жутко орёт на него.) Гавно разъебаченное! Что ты мне рассказал?! Что люди
про лето забыли? Что Ленин всегда живой? Что все на свете – или мертвы, или умирают? Что
мира на самом деле и нету, а есть лишь один трупный распад действительности? Трупоед
блядский!
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я тебя люблю…
АНДРЮШКА. А я тебя убью, сука! Убью и буду жить! На речку пойду, в порт устроюсь, буду
на буксире помощником механика работать!
Андрюшка хватает со стола нож и бьёт им скорчившегося Семёна Афанасьевича в
сгорбленную спину. Наступает тишина.
АНДРЮШКА. Господи… как здорово. (Смотрит на тело, что-то про себя соображая.
Улыбается.) Как жил, так и почил, говоришь? Ну ладно… (Склоняется над трупом.)
Затемнение.
4
«Уголок молодёжи» в подвале: три пустых ящика в круг, посередине – четвёртый,
застеленный газетой. На газете стакан и две бутылки портвейна, одна запечатанная, другая
наполовину пустая. Возле ящиков валяются две пустые бутылки из-под портвейна же. На одном
из ящиков сидит Саня и курит. Недалеко от него, у стены, на четырёх кирпичах лежит старый
пружинный матрац. На нём трахаются Артём и Соня Ласточкина. Их возня достигает апогея,
6
после чего Артём встает, натягивает штаны, подходит к Сане и садится рядом на ящик. Он
немного пьян.
АРТЁМ. Ну чё? Давай. (Кивает на копошащуюся на матраце Соню.) Она не против.
САНЯ. Да знаю я.
АРТЁМ. Ну и чё ты?
САНЯ. Не знаю. Расхотелось что-то. Пока шли сюда – пиздец как хотелось, думал – штаны
порву, а щас – хуй знает, всё куда-то делось. Даже не встаёт.
АРТЁМ. На неё или вообще?
САНЯ. Да хуй знает. Не, насчёт вообще – вряд ли. Да и с ней всё нормально. Знаешь, я ведь её
блядью не считаю.
С матраца встаёт Соня. Она очень пьяна. Шатаясь, подходит к ним и плюхается на стул.
Чуть не падает, хватается за брюки Сани в районе ширинки, при этом на её лице появляется
мечтательное выражение.
СОНЯ. А о чём мы тут беседуем?
АРТЁМ. О тебе, есесьно. Саня вон тебя любит.
САНЯ. Не болтай.
СОНЯ. А что? Не нравлюсь?
САНЯ. Да нет.
АРТЁМ. Он говорит, что тебя блядью не считает.
САНЯ. Конечно, не считаю.
АРТЁМ. Да не, я тоже не считаю. Блядям деньги платят, а ты у нас – бескорыстная давалка,
Соня. (Ржёт.)
СОНЯ. Пошёл ты на хуй, козёл!
САНЯ. Правильно. Заткнись, Артик.
АРТЁМ. Да ладно тебе!
САНЯ. Заткнись, говорю. Заебал.
СОНЯ. (Мечтательно.) Заебаааллл… (Лезет к Сане целоваться, тот отворачивается.) Нууу,
я так не играю…
АРТЁМ. Как ты не играешь?
СОНЯ. (Обиженно надувшись.) Вот так вот. Пригласили, напоили, а ебаться?
САНЯ. Тебя что, недотрахали, что ли?
СОНЯ. Конечно! У меня – подростковая гипрес… грипе… ги-пер-сек-су-альность, вот! Еле
выговорила, блять! Я ебаться хочу! А меня никто не трахает!
АРТЁМ. Как это? А я – хуй с горы, так, что ли?
СОНЯ. Конэч-чно! Ты – всего на год старше меня. Ты физически не в состоянии меня
удовлетворить. У тебя ни навыка, ни опыта нет. Ты вообще, похоже только вчера драчиться
перестал.
САНЯ. (Ржёт.) Давай, Соня! Хуячь его!
АРТЁМ. Да ну вас на хуй!
САНЯ. Не парься, нигер! Давай шмальнём?
СОНЯ. И мнеее…
АРТЁМ. Нос в гавне! Бухай вон, винище своё!
САНЯ. Цыц, малявка! Моя дурь, кого хочу – того угощаю! (Соне.) Иди сюда, гиперсексуальная
ты наша, я тебе паровоз вдую!
АРТЁМ. А мне?
САНЯ. И тебе. И тебя вылечат, и меня вылечат…
АРТЁМ. Еееее… во, бля, как вставило…
СОНЯ. А мне после травы ещё больше хочется!
САНЯ. (Задержав дым в лёгких, сквозь зубы.) Это у всех так. Знаешь, почему?
СОНЯ. (Подсаживаясь к нему ближе, игриво.) Нееет…
САНЯ. Значит, так… (Ещё раз глубоко затягивается, передаёт косяк Артёму.) Добивай. Так
вот, Соня… Трава меняет, как ты уже наверно хорошо знаешь, твоё мироощущение. Словно некая
7
завеса спадает с твоих глаз, ушей и иных органов чувств, после чего всё обретает совсем иной
смысл. Наполняется неким новым содержанием. ( Подумав.) А может быть, содержание остаётся
прежним – просто ты его раньше не замечала… Тебе хочется… нет, не так: тебе никогда не
хотелось поделиться с другими своим открытием? Рассказать им то, что ты узнала? Что всё вокруг
– далеко неспроста?
СОНЯ. Хотееелось… (Расстёгивает ему брюки.)
АРТЁМ. Всёоо… Понеслось… (Ржёт.)
САНЯ. Да… так вот, Соня… (С пафосом.) Ты можешь поделиться всем этим, если ты, к
примеру, писатель. Тогда ты пишешь… или рисуешь, если художник. Или слагаешь стихи и
четверостишия, оды и частушки, сонеты и… и сонаты! Если поэт. А если тебе этого не дано? Что
тебе остаётся? Нет, ты конечно можешь заниматься всем этим, но у тебя получится, скорее всего,
такая херотень, что даже читать её наутро будет стыдно…
АРТЁМ. Чи-итать… Писать… Ссать… Бляааа… (Ржёт.)
САНЯ. Рисовать в этом случае ещё хуже… Но тебе хочется! Тебе очень хочется, Соня! Ты
просто разрываешься от желания объяснить всем всё, что ты узнала!
СОНЯ. Даааа… (Сползает с ящика вниз и делает Сане минет.)
САНЯ. Нет, ты конечно можешь придумать какую-нибудь новую концепцию, по которой все
должны накуриваться. Это достаточно несложно, тем более, что многие дуют и так. Но! После
того, как концепция создана, её нужно осуществить. Её необходимо применить к жизни. А что ты
можешь, не будучи политиком? Не будучи хоть сколько-нибудь значимым в этой жизни
человеком?
АРТЁМ. Человеком… Чуваком… Чечмеком! (Ржёт.) Пидарасом! (Дико ржёт.)
САНЯ. Как быть в этом случае? Как донести до людей открывшуюся тебе вдруг тайну бытия?
СОНЯ. (Прерывая минет.) Как?
АРТЁМ. Как? (Наливает себе портвейна.) Жопой об косяк! (Ржёт, расплёскивает портвейн.)
САНЯ. Способ один. (Нагибает Сонину голову обратно.) Родить ребенка. Мессию. Чтобы он
смог. Чтобы он рассказал. Научил. Объяснил. Заставил постигнуть!
СОНЯ. (Вновь поднимает голову.) А почему он до сих пор не родился?
САНЯ. Потому, что… (Нагибает её голову.) Потому, что укуренность женщины и мужчины не
совпадает. Разные плоскости пространственной ментальности. Понимаешь? Это как если бы
трахались квадрат и…
АРТЁМ. …и аббат! (Ржёт.)
САНЯ. …и овал. Что бы у них получилось?
АРТЁМ. Плавный многоугольник! (Истерично ржёт, падает с ящика, колотит по полу
кулаками.) Бля, сдохну щас!
САНЯ. Поэтому – никак невозможно. Пиздец.
СОНЯ. Совсем никак?
САНЯ. Если найти траву, которая даёт совместимость личностных матриц – то можно будет.
(Кончая.) Вааауу…
СОНЯ. (Садится.) Саня…
САНЯ. (Застёгивает брюки.) Что?
СОНЯ. А эта трава даёт?
САНЯ. Совместимость?
СОНЯ. Да.
САНЯ. Не знаю. Не пробовал.
СОНЯ. А другие?
САНЯ. (Наставительно.) Соня! Если бы я знал сорт, который даёт совместимость, я не сказал
бы «если найти». Я бы только его и курил. Нет, Соня. Врать не буду – не знаю я об этом сорте
ничего.
СОНЯ. А другие?
САНЯ. Другие – те, что я пробовал – точно нет.
СОНЯ. А ты много пробовал?
САНЯ. Мне вообще-то эта штука в голову недавно пришла. Где-то месяцев восемь назад.
Трижды пробовал.
8
СОНЯ. И чё?
САНЯ. Два холостых. Один выкидыш.
СОНЯ. Саня…
САНЯ. Что тебе?
СОНЯ. А давай эту проверим. На мне.
САНЯ. Нет, ну что на тебе – это понятно. Не на Артике же. Я-то не против… дело в другом.
СОНЯ. В чём?
САНЯ. Мне есть что сказать. А тебе?
АРТЁМ. Тэ-бэээээ… (Ржёт.)
САНЯ. (Внимательно смотрит на него, потом на Соню.) Знаешь? Думаю, стоит попробовать.
СОНЯ. Мне правда есть, чем поделиться!
САНЯ. Верю. Пошли.
Они удаляются в сторону матраца. Артём остаётся один. Он наливает себе полстакана
портвейна. Выпивает, при этом, видимо, вспоминает что-то смешное, потому что фыркает в
стакан и давится вином. Откашлявшись, вынимает сигарету. Закуривает.
В это время в подвал входит Андрюшка. Он спокоен тем спокойствием, каким отличаются
профессиональные убийцы – в его поведении чувствуется абсолютная уверенность в себе и в том,
что он полностью контролирует ситуацию. Он садится напротив Артёма.
АРТЁМ. (Пьяно-весело.) О-о, бляааа! Кто пришё-ооол! Ебааать!
АНДРЮШКА. (Спокойно.) Хай.
АРТЁМ. Ты где был? Тя скоко уже не видать! Выпить хочешь?
АНДРЮШКА. Наливай. А по какому случаю пьянка?
АРТЁМ. Да на хуй нам случай?! Мы сами случаемся! Так… (Щедро наливает ему полный
стакан.) Санёк зарплату получил, первую. Проставился.
АНДРЮШКА. А-а. (Кивает на матрац.) Это он там?
АРТЁМ. Ну. Соньку трахает. (Ржёт.) Ребёнка ей заделать хочет.
АНДРЮШКА. Н-да? Хорош будет киндер. По пьяни-то. Сонька небось в гавно уже?
АРТЁМ. Да она с утра в гавно. А Саня не пил. Накуривался только. Он даже имя ребёнку уже
придумал. Мессия, прикинь! (Ржёт, наливает себе.) Давай ёбнем!
АНДРЮШКА. Давай. (Отпивает самую малость.)
АРТЁМ. А-а, бля… А ты где был-то?
АНДРЮШКА. Сначала – там, где ты меня бросил.
Пауза.
АРТЁМ. Бля, Андрюх… я же не хотел…
АНДРЮШКА. Понимаю.
АРТЁМ. Там же пошёл кто-то… мы думали – менты, ну и ломанулись… Я потом уже
сообразил, что тебя нет, даже вернуться хотел…
АНДРЮШКА. Ну да.
АРТЁМ. Не, в натуре хотел, сукой буду… но мы же думали, там менты… А я подумал – да
хули они тебе сделают, ты же… это же когда было?
АНДРЮШКА. Год назад. Ровно год.
АРТЁМ. Ну вот. Тебе сколько щас?
АНДРЮШКА. Четырнадцать.
АРТЁМ. Ну вот… а тогда – тринадцать. Мы… я тогда прикинул – а хули они тебе сделают,
даже если это менты? Не посадят же… Так, пизды дадут, и всё…
АНДРЮШКА. Ну да.
АРТЁМ. Бля, ты извини…
АНДРЮШКА. Хуйня.
АРТЁМ. А кто это был? Менты, да? Чё, пизды дали? Ты отлёживался, да? В больничку попал?
АНДРЮШКА. На что отвечать сначала?
9
АРТЁМ. Чё?
АНДРЮШКА. Ладно, начну с первого вопроса. Это был старик. Бомж. Он нашёл меня, когда я
почти отъехал от клея.
АРТЁМ. Бомж? А чё ему надо было?
АНДРЮШКА. Он ставил там ловушки. На других бомжей. Потому что они – мразь, не
желающая работать, а он – идейный большевик.
АРТЁМ. Кто?
АНДРЮШКА. Большевик. Как Ленин. Как Сталин. Он спас мне жизнь и накормил. Потом
объяснил, что жить так, как мы – нельзя. Нужна идея. У него была идея.
АРТЁМ. Какая?
АНДРЮШКА. Хуёвая. Он думал, что смерть – важнее всего. Он говорил, что всё, что мы
делаем, или собираемся сделать – только для того, чтобы достойно встретить смерть.
АРТЁМ. Да мне вообще по хую на неё…
АНДРЮШКА. Не говори так. Вот если бы ты знал, что сейчас умрёшь, ты бы что сделал?
АРТЁМ. Когда сейчас? Прямо щас, что ли?
АНДРЮШКА. Ну, скажем, через пару минут.
АРТЁМ. Чё это?
АНДРЮШКА. Ну, например, я тебя убью.
АРТЁМ. Ты ебанулся, что ли? За что?
АНДРЮШКА. А не за что?
АРТЁМ. Андрюх, ну я же извинился…
АНДРЮШКА. Это мелочи. Представь, что я не принял извинений.
АРТЁМ. Бля, Андрюх…
АНДРЮШКА. Он ещё говорил, что кто живёт без идеи, без системы – живёт в страхе.
Постоянно. И жизнь его проходит в постоянных ошибках и дрожании рук. А какое жизненное
здание можно построить, если руки дрожат? Вот так и живут…
АРТЁМ. Как?
АНДРЮШКА. (С раздражением.) Хуёво живут. Ху-ё-во. Понял?
АРТЁМ. Да уж не дурак. Так бы и сказал.
АНДРЮШКА. Так ты придумал?
АРТЁМ. Чё?
АНДРЮШКА. Что бы сделал, если бы знал, что тебе две минуты осталось?
АРТЁМ. Бля…
АНДРЮШКА. Ну так что?
АРТЁМ. Андрюх, да хули ты доебался?
АНДРЮШКА. Я знать хочу.
АРТЁМ. На хуй?
АНДРЮШКА. А потому что он тоже хотел.
АРТЁМ. Этот… старикан, что ли?
АНДРЮШКА. Да.
АРТЁМ. А чё, он не знал?
АНДРЮШКА. Не-а. Не знал. Теорию вывел, а не знал.
АРТЁМ. Какую теорию?
АНДРЮШКА. Как с людьми поступать согласно диалектике.
АРТЁМ. Чему согласно?
АНДРЮШКА. Диалектике Мёртвых Коммунистов. (Полуприкрыв глаза, постепенно входя в
транс.) Самоубийцы – вероотступники, уклонисты в сторону анархо-индивидуализма,
уничтожение устрашающее… Попавшиеся в сети – пособники врага, уничтожение по законам
военного времени… Найденные случайно – безымянные вехи смерти, обыск с целью определения
статуса, затем похороны, могила без опознавательных знаков… Раз в год – паломничество к
Мавзолею…
АРТЁМ. На хуй?
АНДРЮШКА. Что?
АРТЁМ. К Мавзолею на хуя?
10
АНДРЮШКА. Так это всё Ленин придумал.
АРТЁМ. Это он тебе всё сказал?
АНДРЮШКА. Не только это. Он ещё про лето говорил.
АРТЁМ. Какое?
АНДРЮШКА. Ты какое помнишь больше всего?
АРТЁМ. Да я вообще лето слабо помню. Хули там понимать? Лето – это одно и то же. На
речку, в лесу забухать, ну ещё можно на Грушу съездить… Одно и то же. Я больше зиму
запоминаю. Сидишь в подвале, у трубы – на улице холодрыга, а тебе тепло, ещё на вино
насуетишь – тогда вообще ништяк… Или накуриться там… заебись, одним словом…
АНДРЮШКА. И так каждую зиму?
АРТЁМ. Ну да.
АНДРЮШКА. А чем она тогда у тебя от лета отличается?
АРТЁМ. Ты чё? Зимой холодно!
АНДРЮШКА. Ясно. А лета, значит, не помнишь?
АРТЁМ. Не. Конкретного – нет. Один хуй же всё.
АНДРЮШКА. Летом человек присматривается к своей смерти.
АРТЁМ. Чё?
АНДРЮШКА. Летом он старается сделать так, чтобы было что вспомнить, когда придёт осень.
АРТЁМ. Кто?
АНДРЮШКА. (Вздыхает.) Заебал ты меня. Придумывай давай.
АРТЁМ. Чё?
АНДРЮШКА. Что делать будешь перед смертью.
АРТЁМ. Да хуй знает. Не, а чё щас можно сделать? Ну, ёбнуть разве что…
АНДРЮШКА. (Наливает ему полный стакан.) Давай.
АРТЁМ. А себе?
АНДРЮШКА. У меня ещё есть. Давай.
АРТЁМ. Ну - за нас с вами, за хуй с ними.
АНДРЮШКА. Давай. (Немного отпивает.) Только залпом пей, и не блевани смотри.
АРТЁМ. Почему?
АНДРЮШКА. А это твой последний. Помнишь?
АРТЁМ. (Улыбаясь.) А, да… я же типа умру. (Выпивает.) А-а, сука…
АНДРЮШКА. Вот и всё.
Андрюшка достаёт сзади из-за пояса нож и ударяет Артёма в горло. Тот падает с ящика,
зажимая рану руками и хрипя. Спокойно глядя на него, Андрюшка берёт свой стакан с вином и
медленно выпивает до дна, стряхивая последние капли на умирающего Артёма. В это время к
ящикам подходят Саня и Соня.
5
АНДРЮШКА. Привет, Санёк.
САНЯ. (Спокойно глядя на Артёма.) Привет. Давно не виделись.
СОНЯ. (В ужасе.) Ой, бля…
АНДРЮШКА. Спокойно.
САНЯ. Да, Сонь, успокойся. Тебе теперь волноваться нельзя.
СОНЯ. Бляааа… (Старается отодвинуться от Андрюшки.)
АНДРЮШКА. Спокойно, Сонь. Присядь. Ничего тебе не будет. Спокойно…
САНЯ. Да, Соня. Садись. Всё нормально. (Сажает Соню на ящик.)
АНДРЮШКА. Вот так. Всё в порядке…
САНЯ. Да уж… Слушай…
АНДРЮШКА. Да?
САНЯ. Я, конечно, всё понимаю… надо было прямо здесь его ёбнуть?
АНДРЮШКА. Ну, ты же слышал?
САНЯ. Да слышал…
11
АНДРЮШКА. Ну вот. Я, кстати, тебя тоже слышал. Любопытная теория.
САНЯ. Да твоя тоже ничего.
Пауза. Соня всхлипывает на ящике.
АНДРЮШКА. Я тут подумал…
САНЯ. Чего?
АНДРЮШКА. Может, зря?
САНЯ. В смысле – его-то? Да ладно тебе… хотя…
АНДРЮШКА. Что?
САНЯ. Артём – он же балласт, так?
АНДРЮШКА. Ну.
САНЯ. А балласт – тоже нужен. Хотя бы для того, чтобы, сбросив его, не ёбнуться раньше
времени.
АНДРЮШКА. Ну, вот я и сбросил.
САНЯ. А твой ли это балласт? И надо ли его сбрасывать? А может – поздно уже?
АНДРЮШКА. В смысле?
САНЯ. В смысле – может, мы уже все ёбнулись? И на хуй этот балласт не нужен – сбрасывай,
не сбрасывай?..
АНДРЮШКА. Я его убил не совсем потому, что он – балласт.
САНЯ. А почему ещё?
АНДРЮШКА. Я ведь твою теорию тоже слышал.
САНЯ. Ну.
АНДРЮШКА. У вас получилось?
САНЯ. Соня, получилось у нас?
СОНЯ. (Ещё не оправившись от шока.) Да… вроде…
АНДРЮШКА. Вот и хорошо. А знаешь что?
САНЯ. Что?
АНДРЮШКА. Сто пудов – Артём подумал, что твоя теория – всего лишь заморочь. Раскрутка.
Охуенная, кстати, раскрутка. Не просто раскрутить бабу – а сделать так, чтобы она сама
попросила. Типа снизойти. Понял? А если он её запомнил? Представляешь, сколько Сонь
способен перетрахать этот мудак, вооружённый таким супероружием?
САНЯ. Н-даа…
АНДРЮШКА. Сколько на свет родится Артёмов? Сколько балласта? Это уже не необходимый
груз, это – мёртвый якорь!
САНЯ. В натуре, бля…
АНДРЮШКА. А самое главное – в конце концов настанет время, когда мы станем
молчаливыми памятниками самим себе. Придёт лето, которое мы не сможем отличить от других.
Придёт осень, которая принесёт с собой лишь портвейн в подъезде – в отличие от портвейна в
лесу, летом. Придёт зима, которая будет отличаться от осени лишь тем, что мы переберёмся из
подъезда в подвал – к тёплым трубам. А потом – весна, которую мы отличим от зимы только по
надоедливому звуку падающих на жестяные оконные козырьки капель! А лето, которое придёт за
ней, мы не увидим вовсе – потому что ни хера не видно из нашего заросшего пылью и паутиной
подвального окна!!
САНЯ. Лето, которого мы не видели вовсе…
АНДРЮШКА. Именно! Саня! Мне всего четырнадцать, блять – но я это понимаю! Я целый год
ломал пополам и запихивал в духовки мертвецов, чтобы вспомнить своё лето! Я ёбнул человека,
который сошёл с ума на почве поиска истины в смерти! Большевика! Он хоть и ёбнутый, но
понимал, что человеку необходим не один только портвейн, для того, чтобы радоваться жизни и
достойно умирать!
САНЯ. Да спокойно, спокойно, Андрюшка. Понял я, понял…
АНДРЮШКА. Да я и не сомневался…
САНЯ. Так. Ну ладно. Ты щас куда?
АНДРЮШКА. В Мавзолей.
12
САНЯ. Это в столицу?
АНДРЮШКА. А что, есть поближе?
САНЯ. Да нет… Ладно… На вот, возьми. (Достаёт косяк, протягивает ему.)
АНДРЮШКА. Да на хуй мне?
САНЯ. Да просто так. К тому же, это не просто трава. Она мне, можно сказать, жизнь спасла.
АНДРЮШКА. Да ладно тебе…
САНЯ. Если чё, подаришь кому. Или обменяешь на что-нибудь.
АНДРЮШКА. Ну ладно. (Встаёт.)
САНЯ. Андрюшка?
АНДРЮШКА. Да?
САНЯ. Ты там… думай о системе своей, ладно? Мне тут мысль одна пришла… Мы ведь все в
какой-то степени лета не видели… Тут какая хуйня… Лето – это, в какой-то степени вскрытые
вены весны…
АНДРЮШКА. Чего?
САНЯ. Ну, весной всё только начинается, как… как депрессия, что ли. Ну, помнишь, как мы с
тобой на обрыв ходили?
АНДРЮШКА. (Медленно.) Ку-да?
САНЯ. (Так же медленно.) На обрыв. Ты что – не помнишь?
АНДРЮШКА. (Ещё медленнее.) Это… это весной было?
САНЯ. Ну да. В мае, сразу после первого. Ты что?
АНДРЮШКА. (Убито.) Е-баааать…
САНЯ. Да ты чё?
АНДРЮШКА. (Тихо, как бы про себя.) Саня?
САНЯ. Да?
АНДРЮШКА. Мне надо одному побыть.
САНЯ. Да я понял. (Встаёт.) Соня, пойдём! (Они уходят, Саня оборачивается от дверей.)
Слышь, Андрюшка?
АНДРЮШКА. (Отстранённо.) Да?
САНЯ. Не переживай! Всё хуйня! (Уходят.)
6
АНДРЮШКА. (Один.) И хули делать теперь? Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт! Значить, это была весна?!
А я его убил? Убил человека, чью идеологию и систему считал, тем не менее, если не правильной,
то хотя бы достойной рассмотрения? Применения в жизни? Я радовался! Я цели достиг! У меня
наконец-то уверенность, что я на верном пути появилась! Я начал чувствовать по-другому!
Относится к людям по-другому! Я стал почти богом, с собственной мечтой, с собственным местом
в жизни! Я… Твою мать, так это была весна?! Весна?! (Неожиданно, с надеждой.) А может, он
гонит? А может, он прогнал? Может, всё-таки лето? Ну да, где ему помнить, он же не далеко от
Артёма ушёл, он только в последнее время задумываться начал, куда ему весну от лета отличить,
тем более май! Конечно, он прогнал! (С облегчением.) Ну, слава богу! (Внезапно вспомнив чтото.) Ёб твою мааать!.. После первого, он сказал? Точно! Я же тогда учился ещё, мы как раз
учебники сдавать готовились, сука! После первого… Точно… И что ж это получается? Лета-то я
не помню? Лета я не видел вовсе? И хули тогда я этого замочил? Чем я-то лучше? Перепутать
весну с летом, убить человека, потом ещё одного, из-за системы, которой ты сам не
соответствуешь?.. Чё делать-то теперь? А?
Андрюшка вынимает нож и некоторое время смотрит на него. Потом кладёт его перед собой
на ящик. Из нагрудного кармана рубашки вынимает косяк, подаренный ему Саней. Так же
осмотрев, кладёт радом с ножом.
АНДРЮШКА. Не простая трава, говоришь? Жизнь, говоришь, спасла? А может, попробовать?
А вдруг – лето вспомню? Или увижу? Хоть какое-нибудь? А? (Роется по карманам в поисках
спичек.) А если… не увижу… не вспомню… то… а, вот они, блин… (Прикуривает.) А если не
13
вспомню – ну, тогда понятно… как честный человек, должен… интересно, трудно в сердце
попасть? Так, стоп. Надо свет вырубить. (Обращаясь к зрителям.) Страшно.
Гаснет свет. Долгое время виден только огонёк сигареты. Потом он гаснет, и после паузы
ясно слышится короткий, беспомощный звук, больше похожий на всхлип. Затем – негромкий
хрип, звук падающего тела, шорохи, которые постепенно стихают.
З а н а в е с.
17.02.03 – 27.02.03