СОЛНЦЕ В ЗЕНИТЕ

СОЛНЦЕ В ЗЕНИТЕ
«Вы изучали детально мотивы какого-нибудь поступка? Знаете, чем он вызван и
почему оказался неизбежным?»
И.В.Гете
(21 августа 1968 года, Прага)
Вместо трамвая приехал танк. Правой гусеницей он плющил рельс, в воздух
взлетали искры. Форма на солдатах была как из учебника истории, однако в крике
людей, бежавших с обоих боков этой громадины, не слышалось благодарности:
«ЗАХВАТЧИКИ! УХАДИТЕ ДАМОЙ!» Но и гневные эти слова походили на детскую
скороговорку. И тогда они стали кричать на родном чешском. «Убирайтесь домой,
оккупанты!»
Остальное заглушил мотор, издали казалось, что экипаж состоит из одних
негров. «Кубинцы тоже приехали?» Шутка не рассмешила. С Виноградской постоянно
слышалась стрельба, из каньона улицы поднимался дым. Защитники здания радио не
сдавались. Нападавшие сменяли друг друга.
Ян всматривался в их глаза под шлемами, видел растерянность. Их послали
бороться с заговорщиками, а теперь они видят, что заговорщики тут все. Но у нас есть
только флаги и транзисторы. По встречной надвигались самоходные пушки.
Он побежал вниз по площади. Из окон отеля он слышал крик – английский язык
словно создан для ругани.
Возле казармы на площади Республики стояла группа чешских офицеров, их
охраняли захватчики в беретах. Со стороны Революционной улицы подъезжали новые
танки, ночью их доставили на самолетах. Для этого требовался авангард, занявший
аэропорт. При помощи коллаборационистов. А армии запретили защищать родину.
Президент не знает, что на улицах уже есть убитые? Из окон Града ему не видна
Вацлавская площадь.
«Вы едете через мост?» закричал он в окно «шкоды», из которого свисал флаг.
Водитель остановился. Он сел и взял флаг.
Полотнище хлопало и обвевало ему лицо, вблизи он понял, какое это красивое
сочетание цветов. На праздник, когда флажки в каждом окне, этого не заметно. А
теперь это как крик: «Оставьте нас! Уходите домой!»
«Когда радио падет, будут передавать из другого места», - сказал он с
надеждой.
«Все равно новости только плохие», – нахмурился водитель.
Перед мостом стоял бронетранспортер. Он был похож на маленькую зеленую
крепость. «Спрячь, – водитель схватился за флаг. - У тебя паспорт есть?»
«Студенческий билет».
«А что изучаешь?»
«Экономику. Сейчас перехожу на философию».
«Предусмотрительно, Маркс, Ленин…»
«КУДА ВЫ?» - спросил советский регулировщик.
«В укрытие», – тихо ответил водитель.
«КУДА?»
«В Дейвице».
«Дейвице?»
«Дейвице – это Прага-6, – холодно сказал Ян. - За рекой, - он махнул
студенческим.
«Ты знаешь русский. Что это значит?» - солдат указал автоматом на витрину.
«КАИН ТОЖЕ БЫЛ БРАТ», – перевел Ян.
Водитель судорожно сглотнул. Солдат пожал плечами, видно, Библии он не
знал. «Проезжайте!»
Они ехали медленно, смотрели на Град на холме. Небо над ним затянули тучи,
лето кончалось. «И ведь ездишь тут каждый день…» – покачал головой водитель.
Перед Летенским туннелем он еще сбавил скорость. «В туннель мне что-то не хочется.
Там может быть ловушка».
Мы все и так в ловушке. «Тогда влево. Мне нужно к Граду».
«Сейчас? В соборе хочешь помолиться? Ты католик, а, философ?»
Он покачал головой.
А хороша была надпись про Каина. О-н-и это тоже сделали из ревности. Хотели
иметь монополию на социализм. «Я у них недавно был в стройотряде, веришь? Мы им
строили птицеферму».
«Да что ты говоришь!»
«Русские студенты, когда я с ними говорил о политике, включали радио. Словно
я чумной!»
«Ну, э-т-и твоей эпидемии положат конец».
Перед зданиями правительства парковались даже на газоне. Разъезженные
колеи на клумбах напоминали загадочные круги на полях. Послания от инопланетян.
«Где вы достали флаг?»
«Я сторож в школе. Они, подонки, это нарочно сделали в каникулы!»
За перекресток Кларова гражданские машины не пропускали. «Не надо
рисковать, – сказал, взглянув на него, сторож, - помолись дома».
Торопливо проходя вдоль колонны танков, он чувствовал в сердце смятение.
Если б это произошло где-нибудь в Африке… там и сегодня может случиться что
угодно… но посреди Европы? Только из-за идейных споров послать пять армий?!
23 августа, Вшетаты – вокзал
Из темноты вынырнул военный – простоволосый, погоны закрывает
перекинутое через плечи полотенце.
«Он хочет с вами поговорить, товарищ командир!»
«Этот парень?» – зевнул офицер и вытер краем полотенца лицо, потом его
потрогал-погладил. Видимо, он брился. Оккупанты тоже бреются.
«Я студент. Живу тут, во Вшетатах. Я приехал из Праги».
«Мы и туда поедем!» - засмеялся часовой.
«Тихо, – сказал ему командир. - И чего тебе надо, студент?»
Он вынул из кармана пачку сигарет. Сигареты оказались не русские, на этикетке было
написано «СПАРТА». Яна это разозлило.
«Я хочу вам сказать, что есть приказы, выполнять которые - грех», – сказал он
подготовленную фразу. Военный поднял голову. В свете проезжавшего тепловоза глаза
его блестели. Внимательные голубые глаза, не спрятавшиеся от этих слов.
Поезд прогрохотал мимо, командир медленно выдохнул дымное облачко. «Ты
был в армии?»
«Нет. Пойду, когда окончу университет. Но то, что я говорю, правда».
«Правда? Солдат обязан подчиняться приказу».
«Нацисты тоже так думали, а потом в Нюрнберге им…»
«Ты нас сравниваешь?» – закричал один из часовых.
«Не сравнивает, - нахмурился командир, - просто плохо говорит по-русски…
студент». Он нервно сорвал с плеч полотенце. Майор, понял по погонам Ян.
«Я говорю вполне неплохо, майор. Я у вас был в стройотряде! Мы строили
птицеферму. Я читал ваши замечательные газеты!»
«Где вы строили ферму?», - перебил тот. Прозвучало это небрежно, но рука,
державшая сигарету, дрожала. Неподвижные часовые ждали.
«У Кокчетава. Там тоже был военный режим. Мы работали по десять часов в
день! И увольнительных нам не давали. Мясо мы ели только по воскресеньям, курицу.
Но потом мы устроили забастовку…»
«Хочешь знать, что мы едим?» – донеслось из темноты. Еще один солдат. В руке
- котелок. «Бурду, как для свиней! И без хлеба. Постыдились бы!»
«Не кричи, Андрей!» – не обернувшись, прервал его командир.
«Не станем же мы вас кормить, раз вы к нам с танками приехали!»
«В сорок пятом вы не так Красную армию встречали! – возмущался Андрей. - Я
в кино видел!»
«Это уже другое кино. Теперь вы здесь оккупанты! Ночью напали на
дружественную страну…»
«Мы пришли ее спасти! – Андрей забарабанил пальцами по котелку, - это общая
родина!»
«Что?» – выдохнул Ян.
«Советский Союз», - объяснил Андрей.
«Нет! Это Чехословакия».
«Союзная республика», - настаивал солдат.
«Ты псих? Мы суверенное государство! А это демократическое развитие,
которое вы приехали уничтожить, могло быть надеждой и для вас».
«Не надо это объяснять», - сказал бесцветным голосом майор.
«Не мешайте мне, это же важно, чтобы они поняли!»
«Они не поймут, - прошептал майор и выплюнул сигарету на землю. Быстро
придавил ее носком ботинка, но мягкий окурок провалился в щель, ускользнув от
подметки. Красный уголек притянул к себе взгляды. Потом погас.
«Ян!» Часовой обернулся, посветил фонарем, луч выхватил из темноты
шлагбаум и женщину за ним.
«Не бойся, мама!» – крикнул он и помахал ей, чтобы успокоить.
«Что ты там делаешь?» В конусе света он видел ее домашнее платье, на которое
она сверху накинула кофту. Кто-то за ней сбегал, какой-нибудь заботливый сосед.
«Мы просто друг другу кое-что объясняем!»
«Мы все уже друг другу объяснили, - сказал офицер и вырвал у часового фонарь.
- Ты понял?»
«Да, понял, что теперь тут в стройотряде вы. Разве что ничего не строите. А
главное, никто вас не приглашал!»
«Ты очень ошибаешься», - тихо возразил командир, поигрывая включенным
фонариком. Как маятником. «Без приглашения мы никуда не ездим». В это мгновение
свет попал на его лицо. На нем была улыбка. Но солдаты позади ее не видели.
Собственно, это была не улыбка, а скорее гримаса.
Так улыбался этот их циркач. Енгибаров. Когда в Праге на Летне показывал
свои этюды. Клоуны должны смеяться. А солдаты должны выполнять приказы. Но
гражданские могут бастовать! Если президент трус.
«Что ты им говорил?» – спрашивала потом перепуганная мать.
«Что они оккупанты».
«Ян!»
«A разве нет?»
«По радио говорили, что президент поехал в Москву. Он обещал, что привезет
Дубчека и что обо всем договорится».
«Уж он-то договорится», - усмехнулся Ян.
Даже приветственный собачий лай за забором его не радовал.
По темной улочке они приближались к последнему домику в ряду – это место
над самым перекрестком всегда казалось ему таким исключительным, таким
стратегическим. Ему нравилось, какой вид открывается из окна его мансарды, как
шумит ручей под насыпью сада, родной дом представлялся ему почти кораблем. Но
сейчас, идя домой, он видел все другими глазами и чувствовал себя моряком,
потерпевшим кораблекрушение.
Упреки мама приберегла до тех пор, пока они не вошли в прихожую. И не
закрыли за собой дверь. «Что ты делал в Праге? Всё это время?»
«То же, что и все. Оккупация, мама!»
«Знаешь, каково мне было?»
«Прости».
«Прости! И это все?»
«Ну… дай мне по морде».
Минуту казалось, что и вправду даст, но для этого матери пришлось бы встать
на цыпочки. Он ее обнял.
«Я сходила с ума от страха», - она прижалась лицом к его плечу. Ее мягкие
волосы щекотали ему подбородок.
«Я уже тут».
«Я места себе не находила. Со среды!»
«Не надо, мама», - попросил он обессиленно. Но она уже не чувствовала
усталости; теперь, когда он был у нее под крылом, ей хотелось говорить, рассказывать,
как она его ждала, подробно описывать хаос, царящий в городке, где уже два дня нет
свежего хлеба. Он ел суп, к которому она нажарила гренок, потому что хлеб-то… Но
думал он о Праге, с которой простился ненадолго – чтобы мама знала, что он жив.
Пробили часы над холодильником, пол-одиннадцатого, там опять пускают сигнальные
ракеты, генерал Павловский поддерживает чрезвычайное положение. А в Москве
полночь уже наступила.
Он представил себе зал с горящими люстрами. Свобода наверняка приехал в
форме, но ордена за прошлые битвы ему теперь не помогут, раз оружие у них и они
захватили Прагу и всю страну. Генерал армии без армии – это всего лишь марионетка.
Наверное, ему дадут и покричать. Давай-давай, товарищ, тут все свои. A потом, когда
его запал иссякнет и он начнет повторяться, вот тогда и вызовут Дубчека.
«Ложись спать, Яник, утром поговорим. Завтра суббота», - проговорила мать.
Так, словно это был всего лишь один из множества выходных.
«Спокойной ночи, мама».
Комната в мансарде, из которой он ушел под утро в среду, выглядела все так же,
только постель застелена. Но мир за окном изменился, и когда он сел за стол и раскрыл
папку с газетными вырезками, то показался себе архивариусом.
Он сдвинул абажур, теперь свет лампы падал на газету – на те слова, что
печатались начиная с весны и до лета; как поразительно быстро сменялись события, как
внезапно достигли они кульминации. Словно сто лет копившаяся вода, в одночасье
размывшая берега. Это так недавно началось, а теперь всему конец? Вздор! Берега
изменились, мы уже не можем вернуться в старое русло. Потому что люди, писавшие
эти статьи, и люди, их читавшие, движутся уже в ином направлении, руководствуются
иными картами.
Он открыл окно, на шоссе было пусто, ручья он не видел, но слышал его шум.
Они приехали поздно. Карты из наших голов уже не стереть. Для этого нас пришлось
бы убить. Всех.
Но когда он лег, вновь перед глазами у него встала картина – кремлевский зал и
бледный Дубчек, не знающий, за что проголосовал съезд и что ему защищать. Что
защищать! Они ему этого не скажут, политзаключенным правду не говорят. Ложь –
составляющая тактики убеждения.
Ему вдруг показалось, что и он тоже заключенный в своей комнате в мансарде,
это было чувство безмерного одиночества. Но ему не хотелось обращаться к Богу, и он,
закрыв глаза, представил себе планету Земля, не такую, как глобус, а живую, какой
видели ее из окон ракет Гагарин и Гленн. Потому что с орбиты вид на Землю целостен,
нет границ, а только ландшафт, горы и океаны. Но, пролетая над Европой, он понял,
что и граница ее с Азией условная. Если смотреть сверху, это один континент.
октябрь 1968 года возвращение автостопом из молодежного трудового
лагеря во Франции
Он удивился, что машина остановилась – ведь сзади сидели двое детей. Через
пять минут он все понял. Мужчина за рулем интуитивно выбрал его на роль
громоотвода. Но присутствие свидетеля не остудило пыл жены. Наоборот.
Дети были дошкольного возраста, но и это не удерживало жену от ругани.
Странным ему показалось, что в полном наборе «ослов», «кретинов» и «идиотов»
пренебрежительнее всего звучало: «Патриот!»
В зеркале он заметил безнадежный взгляд мужчины. Женщина тоже была в
отчаянии, но она давала выход гневу, ей было легче. У мужа лучше получалось держать
себя в руках, именно потому он и ехал в этом направлении. Молча и безнадежно. Дети
защитили себя тем, что претворились спящими. Но при этом держались за руки.
Девочка была чуть постарше.
«У вас сигнальная лампочка горит», - сказал Ян водителю.
«Знаю… До заправки доедем. Порядок, у меня все под контролем».
«Да ни хрена у тебя не под контролем! – заорала жена. – Трус!»
Девочка открыла глаза: «Mамочка!»
«А ты молчи. Молчи и спи. Папа нас везет в землю обетованную!»
«Перестань», - оборвал муж, притормаживая у поворота к бензоколонке. К ней
можно было подъехать с обоих направлений, а потом развернуться. Жене, похоже,
показалось, что это судьба. «Перестану, - она взглянула на мужа, - если ты повернешь
назад. Даю тебе десять минут. Идемте, - обернулась к детям, - я вам мороженое
куплю». Дети выбрались наружу, радуясь краткому перемирию, и жена, словно
заложников, повела их в буфет, а измученный водитель подъехал к колонке.
На заправке было самообслуживание, и Ян покинул машину вместе с ним из
солидарности. Или из осмотрительности: видно было, что водитель на грани срыва.
Руки его не слушались, ключ от бензобака упал на бетон.
«Это она серьезно? С таким ультиматумом?» - спросил его Ян.
«Надеюсь, что нет»
«А если да? Чего она так боится?»
«Я подписал «Две тысячи слов»», - еле слышно пробормотал водитель.
«Ну и что? Их подписали тысячи людей. И я тоже».
«Только я прокурор». Даже сквозь безнадежность это прозвучало как-то
торжественно. Античность даровала торжественность своим словам – давным-давно и
до сего дня.
«Когда начнут резать стада, моя очередь – одна из первых. Я окончу дни
юрисконсультом на заводе…»
«Ну так поворачивайте», - усмехнулся Ян.
«Ты не понимаешь! В Мюнхене… Я был там в юридической библиотеке, держал
в руках их гражданский кодекс. Он раза в три толще, чем наш. И на папиросной
бумаге! Юриспруденция на немецком. Мне пришлось бы начинать все заново. В
тридцать пять! Когда я наконец чего-то достиг». Он нечаянно плеснул на машину. Это
был «фиат». «Тебе этого не понять, у тебя не сидит на шее семья».
«Спасибо, что подвезли».
С места, где он опять стал голосовать, было видно, что синий «фиат» свернул на
парковку. Видимо, ультиматум продлили. Он подумал, что все равно, в какую сторону
они поедут, страх уже завладел ими.
Остановилась фура Пльзеньского пивзавода. Она везла пустые бочки обратно к
источнику. Водитель обрадовался. «Это хорошо, студенты должны возвращаться.
Чтобы все вновь забурлило. Студенты… это энергия народа». Он хлопнул по рулю.
Другая крайность, подумал Ян. Но был ему благодарен, что он не сказал «будущее».
«Энергия» звучало не так патетически. «Сколько вас, студентов вузов? Я имею в виду,
во всей стране»
«Не знаю»
«Ну приблизительно! Примерно сколько?»
«Примерно триста тысяч», - сказал он наобум.
«Триста тысяч! Я и не ожидал. Вот это да!» Водитель покачивался на сиденье,
словно в седле, и, сощурив глаза, всматривался в окрестности, словно видел там
колонны студентов, готовых защитить отечество. Было в этом нечто трогательное. Как
в любой вере.
«Рабочих намного больше», - заявил Ян, снимая со студентов часть
ответственности.
«Ну да. Рабочие – это сила. Но нам нужны студенты, чтоб придать ей
направление. Теперь это уже должно быть одно направление, кончилось время
импровизаций. И время доверия тоже. Знаешь, что я думаю?»
«Нет».
«Что теперь мы прижмем правительство к стене. Вместе! И не на три дня, это
будет долговременное давление»
«И как мы его прижмем?»
«Ты это серьезно спрашиваешь? Ты же из Франции едешь!»
«Там это уже проехали»
«Плохой опыт - тоже опыт. Мы избежим их ошибок. Важно единство, тут и
спорить не о чем. Но в рамках этого единства нужно разделить задачи. У каждой
профессии свои возможности. Так что вы обеспечите свободу слова. Печать, радио…»
«В Москве подписали восстановление цензуры», - напомнил ему Ян..
«Но сами они это сделать не смогут. А журналисты держатся! И вы их должны
поддержать, если у них начнутся проблемы. Хоть бы и желудочно-кишечные, понял?
Наблюдать и быть на страже. A еще и мы есть со своими возможностями».
«Вы про танки забыли».
«Ты что, трус? Или просто тупой? Что будет делать танк, если рабочие не
придут на работу? Или поезда не будут ходить? Ну что станет делать этот несчастный
танк? Сам начнет уран возить? А уран – это для них очень важно. Мы им этого урана
отгружали, как отрубей. А это твердая валюта!»
«Но у них-то нефть».
«У румын она тоже есть. И может, теперь они нам захотят помочь!»
«Они сами тут ничего не решают. Все экспортные договора в СЭВ координирует
Москва. Это так все взаимосвязано, что если хоть камешек бросить…»
«Ну так и давайте бросим!»
«Мы это уже сделали. Реформа Шика предполагала постепенно уменьшить эту
экономическую зависимость. Больше ориентироваться на Запад, самоуправление на
заводах, распределительное планирование…»
«Да знаю я это ваше евангелие, - вздохнул шофер, - Шик у нас выступал на
митинге. Так что, теперь, раз мы по морде получили, то и всей реформе конец? И
советам трудящихся?»
«А вы-то не трус? Просто теперь мы будем стоять на том, что развитие,
начавшееся после января, продолжается. И президент это торжественно обещал».
«Ты ему еще веришь?»
«Нет. Он просто нам кость кинул. Но мы будем делать вид, что это мясо»
Шофер усмехнулся. «Итак, по первому пункту мы договорились. Второй
пункт?»
«Сохранить порядочных людей на руководящих должностях».
«Ага. Порядочных людей. Так что не будем особо мешать президенту, если он
захочет…»
«О нем и не думайте. Речь идет о людях на местах».
«Но о Дубчеке я думать должен! Потому что он все еще символ всего этого, хоть
и похож на Дональда Дака. A если падет Дубчек…»
«Голова упадет, только когда ноги разъедутся! Вы читали «Две тысячи слов»?»
«Читал? Да я их на стенгазету клеил!»
«И что, они там все еще висят? На стене?»
В кабине стало тихо. Зря это я, понял Ян. Но, по крайней мере, видно, где оно
начинается… этот конец. Он осторожно повернул голову к шоферу. Но тот смотрел
вперед, словно был один. Или словно между сиденьями опустилась плексигласовая
стена.
Молчали они до самой границы. Немецкие пограничники тоже молчали. А
чешских полицейских заинтересовал паспорт Яна. «Едете из Франции?»
«Да».
«А как попали в Германию?»
«Тоже автостопом».
«Выходите. Возьмите вещи. А вы езжайте! Это надолго».
Он успел увидеть хмурое лицо водителя, а потом захлопнул дверь и пошел в
сопровождении полицейских на таможню.
Возвращение на родину нужно пережить в полной мере, невесело говорил он
себе. В окно он рассматривал русский «газик», пока чешский сотрудник изучал его
паспорт. «Тут нет печати».
«Я ехал с французскими студентами… на автобусе».
«Я про печать говорю».
«Там не ставили печатей. Мы проезжали поздно ночью».
«Ночью или днем… Надо было сказать».
«В следующий раз скажу».
«В следующий раз … Ты долго был за границей, а? Сумку открой».
«Что вы мне тыкаете!»
«Как товарищу».
«Я не товарищ».
«Нет? Тогда что ты здесь забыл?»
«У нас занятия начались, зимний семестр».
«Где учишься?»
«На философском».
«Хм. Ладно, вали!»
Снаружи между тем выстроилась очередь, что обнадеживало – с точки зрения
автостопа. Но присутствие «газика» все портило. И он зашагал по обочине. Он казался
себе пехотинцем с вещмешком за плечами. За поворотом увидел свой грузовик.
Водитель ждал, заглушив мотор, но, когда подошел Ян, его включил.
«Что случилось?» - спросил водитель, когда он влез в кабину.
«Да ничего. Печать».
«И как?»
«Нормально».
Слева он увидел военный лагерь. Танки казались меньше, чем ему запомнились.
«Я придумал пункт три», - сообщил Ян, когда танки скрылись из виду.
«Какой?»
«Притворяться, что их тут нет».
Водитель взглянул в зеркало заднего вида. «Хм». Потом засмеялся. «Кого?»
«Вот-вот. Именно так».
Тишина, вновь – на секунду - наступившая, была уже совсем иного свойства.
«Нет, это должен быть пункт первый, - сказал водитель. - Потому что из этого
вытекает все».
16 января 1969 года Вшетаты
Он почувствовал, как мама убрала ему волосы со лба. «Спишь, словно только уснул.
Ты и будильник не слышал?»
Он резко сел. «Который час?»
«Без двадцати пяти шесть. Спускайся вниз, я варю тебе кофе».
У него сильно стучало сердце. Но это пройдет. Вот, прошло.
«Я тебе пирогов завернула», - мама показала сверток на буфете. Зевнула: «Я
пока прилягу».
Он сел за стол. Один бутерброд был с колбасой, другой с сыром. Он сложил их
вместе, чтобы поесть побыстрее. «У нас есть почтовая бумага?»
«В той комнате. Но тетушки еще спят. Вчера мы проговорили до полодиннадцатого! Купи в киоске. Кому ты собираешься писать?»
«Партии и правительству», - усмехнулся он.
Она засмеялась.
Кофе уже был с сахаром, но он бросил еще кусок.
«Я все про эту шляпу, помнишь».
«И что?»
«Она бы тебе пошла. Съезжу-ка я завтра к тебе в Прагу…»
На вокзале загудел поезд. Но в обратную сторону. «Тебе не дадут еще один
отгул», - сказал он строго.
«Думаешь? А что, если я уже договорилась?», - улыбнулась она с подушки.
«Да?» - он отставил чашку.
«Это был секрет. Я хотела тебе сделать сюрприз! Ну как, пойдем ее купим
вместе?»
«Завтра у меня, наверное, не будет времени». Он встал и отнес посуду в мойку.
«Да это времени не займет, я сначала сама по магазинам пройдусь. А потом уже
пойдем наверняка. Я за тобой забегу на факультет. В пять. Как раз все и успеем».
Растерявшись, он принялся мыть посуду. Сказал: «Ладно». Черт! Открыл
портфель и положил туда сверток с едой. Потом склонился над мамой, поцеловал ее в
щеку. «Мне пора идти». Она обняла его за плечи, от нее исходил запах сна, в который
она вот-вот вернется снова.
Завязывая в прихожей ботинки, он чувствовал, как трясутся руки. Снял с
вешалки куртку, натянул берет.
Он вышел в сад и понял, что только что видел ее в последний раз. Это было так
невероятно, что он не сумел не вернуться. «Я забыл ключи от общежития», - соврал он,
вновь наклоняясь к ней.
«До завтра, Яник!»
«Да. Тетушкам привет».
До вокзала он бежал. Поезд уже стоял, но дежурный по станции, увидев его,
задержал отправление.
Он вскочил во второй вагон, захлопнул дверь и сел слева у окна. И смотрел, как
в полутьме мимо него проплывает крыша спортзала, верхушка храма, косогор,
покрытый лесом.
Он вышел на Главном вокзале и пешком добрался до Вацлавской площади.
Купил в киоске «Руде право». ОБСТАНОВКА СПОКОЙНАЯ, - гласил заголовок
передовицы. В статье цитировали председателя правительства Черника.
«У вас есть почтовая бумага?»
«Только конверты», - сказала продавщица. «Сколько?» Она подняла коробку.
«Десять. И марки. И одни спички».
В трамвае он прочитал коллаборационистские заявления премьера:
«Подавляющее большинство нашего народа хочет, чтобы мы сохранили основной
провозглашенный нами политический курс и чтобы это развитие происходило без
каких-либо столкновений и помех, катастрофических ситуаций, способных
вызвать отход нашего общества на нежелательные позиции…»
Да это могли сразу напечатать «Зправы»! Он сердито сунул газету в портфель.
И понял, что злость помогает. Главное – ее не растерять!
Но когда он зашел в комнату в общежитии и увидел, как нога Яноша торчит
между планками верхней койки, он был растроган. Остальные еще тоже спали. Он
тихонько прошел к своей кровати, зажег лампочку, скинул куртку, развязал ботинки и
вынул из тумбочки блокнот.
Под спину он подложил подушку. Еще в поезде он обдумал вступление. Но сейчас, на
бумаге, оно казалось слишком многословным.
Он сократил черновика и стал писать снова. Любой текст от сокращения только
выигрывает.
В пол-одиннадцатого он вложил письма в конверт, наклеил марки. «Ну пока,
ребята».
Вахтерша вязала, радио за ее спиной было включено. «..чтобы это развитие
было без каких-либо столкновений и помех, катастрофических ситуаций,
способных вызвать отход…»
Он побежал к трамваю.
Он вышел у самой статуи святого Вацлава. Постамент был чистый, без листовок
и надписей, но скоро все изменится. Он смотрел на шумный перекресток. Это просто.
Когда машины стоят перед светофором и трамвай не едет, мостовая перед Музеем
свободна.
Он повернул к Индржишской улице. На ящике возле Главпочтамта был график
выемки. В двенадцать. Сейчас без четверти. Он открыл портфель, вынул письма,
проверил адреса. Когда я их брошу в ящик, то уже …
«Это вы?»
Он вздрогнул, рука сама опустилась.
«Вы меня уже не узнаете?» - улыбнулась она.
Учительница Гильда. Она живет за углом. Черт! «Здравствуйте».
«Я вас еще на площади заметила. Вы словно не на этом свете».
«Я все время такой. Сессия…» Он поднял руку и бросил письма в ящик.
«A сколько еще осталось экзаменов?» - выспрашивала она. Ей было все равно,
что другим людям ее приходится обходить.
«Теперь уже только один».
В хозяйственном магазине он выбрал белый бакелитовый бидон с крышкой.
Снял его с полки. «Сколько туда входит?»
«Кружки три пива», - предположил продавец. Перевернул бидон. «Ага, полтора
литра»
Надо сходить в столовую пообедать, подумал он, выходя из магазина. Наесться.
Чтобы были силы.
Суп из говядины. Гуляш. «Пять кнедликов?» - выглянула из окошка повариха.
Он кивнул. Говорить уже ни с кем не хотелось.
Он сел у окна. Ел медленно, было только четверть второго. Людей на улице еще
мало. Идеально будет где-то через час. Идеально. Странная штука эти слова.
«Тут свободно?»
Он переставил портфель и бидон на землю.
«Гуляш съедобный?»
«Угу». Зачем люди все время говорят?
Он закрыл глаза и восстановил в памяти содержание письма.
Требования реальные. Когда начнется забастовка… то есть если… Я не должен в
этом сомневаться. Это мне только помешает. Доем гуляш. Выпью чай. Вот если бы у
меня в самом деле была группа! Но группа – это всегда риск. Обычно кто-нибудь
начинает трепать языком. Скажет, например, в постели своей девушке. А так риска нет.
На бензоколонке на Оплеталовой улице стояла «шкода». Он дождался, пока
водитель заплатит, потом снял с бидона крышку.
«Тебе для машины?»
«Ага. Заглохла».
«А как ты его туда нальешь? Ты где стоишь?»
«Здесь, возле Вацлавской».
«Я тебе воронку одолжу».
Он смотрел, как поднимается уровень. Письма уже проштамповали. И
рассортировали! На главпочтамте работают быстро. Заправщик закрыл крышку и
пошел в стеклянную будку за воронкой. «Только потом верни».
Он кивнул, отдал деньги. Два часа. Воронку он бросил в урну на Вацлавской
площади. Два десять.
Народу много. Он перешел к музею. Фасад до сих пор выщерблен пулями.
Портфель он положил в пустой фонтан. Снял берет, сунул в карман куртки. Загорелся
зеленый свет для машин. Он расстегнул куртку, снял ее и повесил на выступ стены. У
остановки возле статуи князя Вацлава встал трамвай. Он сорвал крышку с бидона.
Светофоры переключились.
«Господибожемой!»
Женский крик взметнулся в воздух, как сигнальная ракета. Люди, как по
команде, испуганно обернулись. По мостовой вдоль Музея бежал горящий человек. Он
раскинул руки. Бежал медленно.
Пражане на тротуарах застыли от ужаса, потом начали кричать. Стрелочник
сорвал форменный полушубок, на бегу вывернул его наизнанку, из трамвая выскочил
кондуктор, машины на перекрестке панически гудели. Стрелочник догнал бегущего и
сзади набросил на него тяжелый полушубок. Юноша упал на мостовую. Подбегали еще
люди, склонялись над ним, помогали тушить огонь.
У меня получилось!
Он лежал с распростертыми руками, прикрытый накиданными пальто.
«Что же ты наделал, мальчик?» - рыдала какая-то женщина.
Он посмотрел в сторону Музея. Там, на брусчатке тротуара у фонтана, все еще
горел бензин. «Портфель… там письмо…»
Сирена. Люди в белом.
Сознание – это чувство и разум. И когда наступает равновесие, значит, пришло
время для волеизъявления. «Я не самоубийца!» - прошептал он докторам, когда его
везли в палату.
Стерильное пространство. Одиночество. Один. Это письмо не напечатают! Если бы у
меня была группа, она бы об этом позаботилась. Я один. Одинокий бегун…
«Вам очень больно?»
«М-м-м. Люди… об этом…знают?»
«Да. Вечером уже по радио передавали! Люди знают, почему вы это сделали.
Что это протест. Хотя это уму непостижимо. Такая страшная вещь. Вам не было
страшно, Ян?»
«Было».
«Должно быть, это были ужасные секунды!»
«Раны… болят уже после битвы. Теперь…»
«Я поменяю капельницу и опять выключу свет. Оставлю маленькую лампочку.
Я останусь с вами».
«Завтра… они получат письма»
«Сейчас вам надо спать».
«Это эстафета… Я – первый номер. Через пять дней… истечет срок
ультиматума, и если правительство ничего…»
«Эстафета?! Сколько вас?»
«Я не имею права об этом говорить».
«Почему?»
«Мы дали клятву».