файл: Литературный клуб "Родники"

Вихарев Дмитрий Михайлович. Родился в
г. Гомеле в 1974 году. С первого класса
школы занимался спортом пробуя себя в
различных видах единоборств и в конечном
итоге остановился на академической гребле,
по классу которой и закончил Гомельское
училище Олимпийского резерва. В 1997
закончил Гомельский политехнический
институт по специальности «Промышленная
теплоэнергетика и экология». В настоящий
момент работает на Гомельской ТЭЦ-2.Свой
творческий путь в литературе начал ещё в
школьные года, пробуя писать стихи под
одобрением и поддержкой своей матери
поэтессы и члена Союза писателей России Людмилы Колесовой. Под её же
влиянием поэзия сменилась на прозу в жанре эссе. Постепенно вырастая из
жанра, пробует свои силы в написании рассказов. Главным увлечением и
делом всей жизни считает выращивание карликовых деревьев Бонсай и
организацию персональных выставок по республике. Является многолетним
ведущим рубрики «Природа в миниатюре» журнала «Планета
цветов».Россия.
91 (декабрь) (Право на возвращение)
В пальто оборвалась вешалка и оно обессиленным существом рухнуло мне на ноги,
тщетно пытаясь избежать этого падения. Я стоял посреди зеркального зала зимы и видел
вокруг только лишь одно окно, разбитое зеркалами на тысячи и тысячи. Безумно пахнет
снег, когда он свеж и неподвижен, когда ветер не скитается по клеткам дворов и щелям
открытых форточек. Скамейка даже не скрипнула, а снег, расслабленно разлёгшийся, был
сметен грубой кожей перчатки. Ночь продолжалась. Зима отплёвываясь снегом,
отрешённо бродила по кругу зеркального зала. За окном было весело. там играла музыка
и звенела посуда. А меня ждала тёмная улица, пустота двора и бездомная, никем не
принятая зима, пришедшая на свидание, хотя я ждал не её. Там, за светящимся окном,
была тёплая светлая квартира. Но в ней так тесно и душно, так чуждо чьё-то
относительное и бессмысленное веселье, несоизмеримо малое и слабое перед
молчанием и величием зимы . Я снова прожил день. И снова щелчок замка входной
двери отметил ещё одну пройденную дистанцию. Кажется, что зима осталась там, за
толщей стен. Я пытался от неё убежать. Но... Не получилось. Зеркальный зал остался. Я
стоял посреди белого безмолвия, называемого снегом, освещённый всё ещё горящим
окном, разбитым на тысячи и тысячи огоньков и в ногах у меня распласталось пальто, в
котором так некстати оборвалась вешалка.
92 (осень) (Ветер потерь)
В попытке быть безжалостным, дождь снял маску грусти, обнажив угрозу террора. Мои
глаза устали от бессонной ночи. Автомат глотает пятнашки, не в силах побороть свою
жадность. Ты не замечаешь, что по утрам я бываю другим. Таким, вдруг, незнакомым и
неожиданным. И это обычно, что ты едешь в переполненном троллейбусе, размазывая
взгляд через грязные окна на стены родного города. Спасаясь от дождя, опускаешься до
серости улиц. Твоё утро неподдельно холодное, и на афишах туристических поездок ты
оставляешь невидимые отпечатки своих, постоянно замерзающих пальцев. Асфальтом
завладели лужи, и ты будешь ждать мой звонок через одиннадцать минут. На твоём
балконе как всегда цветы. Они вызывающе яркие и броские на фоне хмурого во время
дождя двора. Улыбаешься взъерошенному утру, здороваешься со своим отражением в
зеркале, даже не подозревая, что уже через минуту я больше не буду думать о тебе.
Вчера передавали, что в Молдавии будет восемнадцать -двадцать градусов тепла, а
сегодня там опять началась война.
Ты закрашивала белое донышко чашки тонкой струйкой горячего шоколада.
Горихвостка
Возникая как бы из небытия и коротко «стрекотнув» в горячем, неподвижном воздухе крыльями,
горихвостка с зажатыми в клювике букашками села на ржавый ствол торчащей из расщелины
скалы пушки. Внимательно осмотревшись вокруг чёрными бусинками своих глаз и убедившись,
что я пока не представляю для неё явной опасности, горихвостка порхнула куда-то вдоль по
стволу вглубь, и оттуда послышался тонкий многоголосый писк птенцов. Обычно горихвостки
селятся неподалёку от жилья, и поэтому ещё более удивительно было увидеть её здесь, на почти
необитаемом одиноком острове в глубине океана. Мне стало любопытно, и я, бесшумно подойдя
ближе к амбразуре, медленно раздвинул траву и заглянул за изрешеченный бруствер в тёмную
глубину пещеры. Там, за бруствером –вход в подземный бункер, уходящий тёмными коридорами
в глубь скалы и полузасыпанный обломками камней и бетона с торчащими штырями арматуры.
Оттуда торчал раскуроченный ствол поржавевшей пушки, угрюмо и молчаливо, вот уже больше
полувека смотрящей своим единственным глазом в океан.
Возле изуродованного мощным взрывом лафета ствол был разорван, вспучившись и выворотив
наружу острые грани уродливо изогнувшегося железа. Там, внутри этого ствола, прямо в
развороченной взрывом нише, горихвостка свила себе гнездо, в котором, открыв широко
голодные жёлтые рты и вытягивая шеи, пищали пять ещё почти неоперившихся птенцов.
Горихвостка, подёргивая хвостом и настороженно поглядывая в мою сторону, рассовала
собранных букашек в раскрытые клювики и тут же упорхнула, усевшись в паре метров на выступе
камня, призывно пискнула, наклонив набок головку с любопытными и настороженными глазками
бусинками. Ствол был испещрён ржавыми, красно-бурыми, как хвост горихвостки, подтёками и
пятнами. Толстый металл уродливо изогнут в месте разрыва и ствол орудия, некогда
направленный вдаль, куда-то выше горизонта, теперь поникло «смотрел» на гладь океана. Как
будто всё ещё грозя подступам к острову своим, уже безголосым, языком войны...
С океана, не переставая, били крупными калибрами американские крейсеры, ревели
двигателями пикирующие бомбардировщики и штурмовики. Огрызалась огнём закапывающаяся в
чёрный песок побережья пехота, всё больше и больше тесня линию упорной обороны и сжимая
неумолимое стальное кольцо вокруг метрополии. Здесь, на заброшенном в океане клочке земли,
врылись намертво в землю и скалы тысячи защитников острова, знающих, что это их последняя
земля и отступление немыслимо, даже если бы и была возможность. И каждый из них был готов к
смерти. В нише, выдолбленной в скале, хлопотала орудийная прислуга. Остатки расчёт -вот уже,
которую неделю держали этот рубеж и посылали, один за одним, снаряды в скопления
расползающихся точек на берегу и отдалённые линии кораблей, стремительно уходящих от
берега на безопасное расстояние, высадив череду быстроходных десантных катеров. Орудийный
расчёт уверенными движениями раз за разом приводил в действие орудие. Находясь в полном
окружении и блокаде, измотанные нескончаемыми жестокими боями, обстрелами и
бомбардировками остатки оборонительных подразделений понимали, что отступления не будет и
помощь не придёт. Наводчик лихорадочно вращал рукоятки доводок, ориентируясь по своим,
только ему понятным, цифрам и координатам, окутанным дымом разрывов горящих танков и
поднятой пыли. Глаза заливало горячим липким потом, от металла шёл жар. Расщелина всё
больше и больше заволакивалась дымом пороховых выхлопов, росла гора гильз. Обдувающий
гору горячий ветер нёс с собой нестерпимый жар и чад. Трава и кустарники напротив амбразурыбыли сожжены огнём из жерла или иссечены до основания осколками многочисленных близких
разрывов корабельных орудий и пулями от авиационных налётов. Казалось, вся земля
превратилась в раскалённую, изрыгающую во все стороны острый смертоносный металл пустыню
и на ней не осталось ни одного укромного уголка, ни одного живого существа. Только скалы,
острые обломки камней и пыль. Горячая и разъедающая глаза, как и пороховая гарь пыль.
Раскалённые гильзы вылетали из ствола, глухо звякая о валяющиеся тут же рядом. Их становилось
всё больше и больше. Орудие вгрызалось сошниками станин в мягкий туф всё глубже,
беспрестанно огрызаясь ответным огнём на непрекращающиеся удары и рикошеты с моря, земли
и воздуха. «Огонь! Огонь!»,- кричал раненый командир орудия. Вокруг было столько огня, что
казалось, будто горел весь воздух, пока, вдруг, в какой-то миг, огненный смерч не накрыл откос.
Пикировщик обрушил точна на амбразуру огненный смертоносный пушечно-пулемётный
шквал…И стало тихо…
Я вытянулся в полный рост на каменном уступе, среди редкой жёсткой травы, взошедшей на
бывшем пепелище. Упрямые стебли вновь поднялись из обожжённой земли, распрямили свои
остроконечные пальцы, цепляясь за ветер и пытаясь дотянуться до неба. Поднялись вопреки всем
огненным стихиям и смерти, тысячекратно ужалившей этот клочок земли и собравшей здесь свою
богатую жатву. И не было в этом мире ничего сильнее этой травы, поднявшейся из чёрной земли
Хиросимы, из залитого свинцом и сталью Мамаева кургана, из выжженной напалмом земли
Вьетнама, из воронок и бетонных завалов Югославии и расплавленных кирпичей вековых стен
Брестской крепости. И я , лёжа на камнях и глядя вместе с травой в небеса, чувствовал гордость, за
её силу и упорство которые победили и залечили раны и ожоги земли. За то, что руины
прошедшей войны, обнятые заботливыми руками природы, стали фундаментом для нового мира
и домом для новой жизни, несущей предупреждение всем нам о не вечности и хрупкости
преходящего и силе и любви к жизни.
(2013)
«Тени Сурибачи»
92 (февраль) (Право на возвращение)
Опоздание на ночные поезда. Мой друг, ты всё ещё жив. И где-то там на краю ночи, ты живёшь
возле зимнего моря, слизывая языком снежинки с оледенелого пирса, и виляешь хвостом в
ожидании новой игры.
Я помню вечер, когда сгорало красное солнце. Ты гонялся за брошенными в воду камешками,
убегая от наступающего прибоя, весело лаял в недоумении от своего бессилия. Когда солнце
сгорело дотла, море стало ещё сильнее и страшнее. Оно сердилось, а ты сидел рядом и чуть
скулил, слыша, наверное, голос своей далёкой, но такой же, как и у нас, людей, часто нереальной
мечты. Какой восторг был в твоём беге за исчезающими тенями, ты не слушался поводка, всегда
спеша вперёд.
А иногда, на море приходили дожди, и ты отряхивал мокрую шерсть, обдавая меня весёлыми
брызгами. Ты очень просто думал о вечном, и также просто верил в добро, но ты жил у зимнего
моря, а я боялся опоздать на ночные поезда, увозящие меня из прошлого.
Я помню, как ты впервые подал мне лапу, жарким августовским вечером, так до конца и не
поняв, что всё это серьёзно. А теперь на море пришла зима, но в воде нету льда. Пляжи пусты, как
душа после слёз. Теперь ты далёк от слёз, и по этому тебе не понять, что пишется в письмах в
никуда и никому. Они прилетают, как зимние лебеди. Запрокинув голову, долгим лаем
провожаешь их, силясь понять хоть что-то. Но привыкнув к зимнему морю до конца остаёшься к
нему безразличным. С некоторых пор ветер с моря стал приносить снег. И он уже не тает в твоих
глазах, полных вмятого в них недоумения.
«Здравствуй, друг. Я пишу тебе письма, которые, говоря по правде, даже и не существуют. И,
похоже, я слишком хорошо познал реальность. Настолько хорошо, что уже не считаю
обязанностью ей верить, втайне осознавая своё ребячество. Ты оставил мне в подарок зимнее
море со всеми его ветрами и снегами. Но сам навсегда остался где-то там, на краю борозды
времени, так и не дождавшись меня с ночных поездов, привозящих надежду…»
93 (осень) (Чёрно-белая осень)
Прошедший день. Напряжённое чувство неожиданно вернувшегося поезда. Чёрнобелая осень приносит всё меньше забот и мыслей. И, я остался. В ней, достаточно простой и
мудрой, научившейся быть рядом и враждующей со спешкой. Пришла до абсурдности рано и
потребовала свой портрет. Молчу, глядя в окно, на разрушенный ею мир. Сочиняю фразы итога
дня, бессильные над чувством сомнения. Но никого не виню за её любовь к коробкам домов и
узким дворам, видимым в распахнутые, в последний раз, окна. Обрывок засыпающего города,
провожаешь, взмахивая рукой в такт каждой уходящей тени. И молчишь.
Твоё молчание сквозит щедротой улыбки. Совсем незнакома и нова. Оборви. Очнись от своей
скрытности многогранности, и я вернусь однажды, заиндевевшим утром, отворю волшебным
жестом пути для бегства снов. Подружись со мной, хотя бы на день. Одари чудом
преждевременности, чтобы избежать проблем и вопросов, глупых обид и упрёков, не видя, не
слыша, не веря, на поезда, маршрутом в чёрно-белую осень, ждущую взгляда, дающего сигнал к
выступлению. Первая строчка пути бесконечной книги. Белый сон, белой ночи. Расписалась
подтёками дождя, смешала, перетасовала краски и стала сложней, разучившись подчиняться
законам композиции. Не уходи так рано и быстро, я уже в пути. Блуждая в просторах души,
спотыкаясь о борозды и выступы шрамов травм, возвращаюсь в чёрно-белую осень, на свидание,
в узкие дворы между коробок домов. Задумчивый город навстречу. В окна и двери.
«Здравствуй ещё раз. Знаешь, я по прежнему помню тебя. Потому и вернулся, хотя, говорят, это
плохо».