Призрак науки

Без ума от науки
Призрак науки
Если вам кажется, что вы к науке, – к любой науке, - не имеете отношения, то это
еще не значит, что наука, – хоть какая-то, – не имеет отношения к вам. Вы можете не быть
двигающим науку ученым, вы можете не быть студентом ее изучающим, можете не быть
школьником или воспитанником дошкольного образовательного учреждения под
названием «детский сад» или «ясли», где также не забывают о различных науках, в конце
концов, вы – можете быть еще не родившимся младенцем, наверняка наука уже имеет к
вам кое-какое отношение – хотя бы во время ультразвукового исследования матки,
которое еще несколько десятков лет назад было немыслимо. Если вы – сумасшедший, вы
становитесь объектом другой науки – психиатрии, если преступник – криминологии, если
просто маргинал и отщепенец – социологии, статистики и т.п. Похоже, что выбор у Вас не
такой уж большой: быть «в эпицентре» науки и ее последствий, принимая роль либо
ученого, либо более или менее продвинутого «пользователя», или же быть всего лишь ее
безвольным объектом. Или вы исследуете (и пользуетесь наукой), или вас исследуют и
используют, причем об этом вы можете и не догадываться.
Наука стала некоей вездесущей тенью, призраком, от которого так просто не
отделаешься. И этот призрак то пугает нас, то обещает райское блаженство. Все это
усугубляется тем, что в большинстве случаев чрезвычайно сложно определить, где
начинается наука (в разных степенях ее чистоты), а где – общество (такие его сферы, как
экономика, семья, право и т.п.). Обычно начинается с одного, а заканчивается другим.
Ученые, работавшие в Лос-Аламосской лаборатории (где делали «Толстяка» с
«Малышом» - первые ядерные бомбы), в большинстве своем исходили из «чисто
теоретического» интереса, а ее директор Роберт Оппенгеймер впоследствии стал
страстным борцом за мир. Во множестве современных околонаучных проблем, начиная со
СПИДа и заканчивая «Киотским протоколом», хранением отработанного урана или
распространением резистентных к антибиотикам инфекций, переплетаются различные
социальные и политические процессы. Правда, поскольку связь общества и науки
наиболее заметна в области технологий, ученые часто становятся козлами отпущения, –
так появилась тема «ответственности ученых», большинству из которых она крайне
неприятна.
Спектр отношений к порабощению современной жизни наукой (и техникой,
которую обычно напрямую с ней связывают) чрезвычайно широк – от отвержения до
восхваления в классическом прогрессистском духе. Кое-кто даже думает, что наука
обещала нам слишком много, а дала слишком мало, то есть просто-напросто обманула
человечество. Вот, например, слова современного философа Алена Бадью: «Если бы
потребовалось сказать что-либо о технике… я бы выразил сожаление, что она еще так
заурядна, так скромна. Недостает множества полезных орудий, другие же известны лишь
в тяжеловесных и неудобных вариантах! Пробуксовывает или подчиняется тому, что
“жизнь слишком медлительна”, огромное количество грандиозных приключений – взять
хотя бы исследование планет, энергию термоядерного синтеза, летательные аппараты для
всех, объемные пространственные изображения… На самом деле нужно воскликнуть:
“Господа техники, еще одно усилие, если вы и впрямь стремитесь к планетарному
господству техники!” …»1.
Как бы ни относиться к «владычеству» науки, полезно понять, что наука вовсе не
обязательно равняется технологии в узком смысле этого термина. Последняя, несомненно,
является наиболее заметным «окном» между наукой и обществом, однако далеко не
единственным. Например, всем понятно, что двигатель внутреннего сгорания согласован с
1
А.Бадью. Манифест философии. СПб., 2003.
определенными законами физики, но менее известно, что структура современного
фондового рынка, сформировавшаяся после отмены золотого стандарта, – вовсе не
результат самопроизвольного зарождения, а следствие исследовательской и проектной
работы под руководством Алена Гринспена (бывшего главы совета Федеральной
резервной системы) и его предшественника Пола Волкера. Оценка влияния науки на
общество (и наоборот) слишком заражена своеобразным «вещизмом», из-за которого
мобильный телефон кажется гораздо более серьезным изобретением, нежели фьючерсы,
классическая риторика или психоаналитический метод толкования сновидений. Конечно,
это разные науки, разные типы знания, его патентования, применения, передачи. Но если
бы не были выработаны способы сделать науку и знания, как будто не имеющие между
собой ничего общего, частью общества (привилегированной или, наоборот, гонимой),
наука никогда не достигла бы тех высот, которые она ныне демонстрирует. Как и где
осуществляются основные интеракции науки и общества?
Рискованное предприятие
Обычно наука связывается с «вестернизацией». В начале ХХ-го века и в Европе, и
в России (особенно после двухтомника Освальда Шпенглера «Закат Европы») было
распространено убеждение, что наука – это некий рок Запада: в ней он черпает свою силу
и от нее он должен сгинуть. Дескать, Запад и западные ученые (но не мудрый Восток)
слишком оторвались от «простой жизни», что в итоге привело к реализации сюжета
«джина из бутылки» или «ученика колдуна» (ученик знает работающее заклинание, но не
знает, как остановить его работу). На самом же деле, многие культуры славились своими
научными, то есть – в исходном смысле – отвлеченными, спекулятивными,
непрактическими знаниями о мире и обществе. Буддистская логика, известная ныне
только узким специалистам, ничем не уступала аристотелевой (а может и превосходила ее
по многим параметрам), а китайская нумерология по сложности и отвлеченности ничем не
хуже квантовой механики. Однако такие «ученые занятия» всегда были очерчены
жесткими социальными, в том числе и кастовыми, рамками, что налагало существенные
ограничения на приложения науки и даже на ее передачу следующему поколению.
Достаточно было какого-нибудь более-менее серьезного социального потрясения
(например, дворцового переворота), чтобы «каста» ученых (и жрецов) попала в
немилость, а соответствующая «научная школа» прекратила свое существование.
Часто указывают на то, что сила европейской науки (в чисто теоретическом
отношении не превосходящей восточные аналоги) состоит, якобы, в «опытном методе»,
получившем распространение в Новое время, в частности с подачи Фрэнсиса Бэкона.
Однако даже «экспериментаторы» должны были искать покровительство разных
традиционных институтов (достаточно сказать, что все средневековые ученые, в том
числе и занимавшиеся опытами, были монахами) или же частных благожелателейпатронов. Такие учреждения, как монастыри, обычно жестко контролируют деятельность
ученых в рясах, а «инвесторы» и спонсоры часто меняют свое мнение. Принципиально
ситуация была изменена только благодаря сцеплению науки с предпринимательством и
включению ее в более широкие социальные тренды, развернувшиеся в XIX-м веке. Чтобы
стать «современной наукой», ученым нужно было выйти на широкий рынок.
Возможно, одной из наиболее примечательных историй в этом отношении является
«викторианская революция»2 в хирургии, осуществившаяся во второй половине XIX века.
Три кита современной хирургии и медицины в целом – анестезия, антисептика и
неинвазивные (прежде всего рентгенологические) исследования – стали результатом
достаточно независимых инноваций, которые в действительности не были ни чисто
научными открытиями, ни даже ответами на актуальный «спрос». Так, с одной стороны,
механизм действия эфира или хлороформа не был известен в 1846 году в Америке (не до
2
См.: J. T. H. Connor, The Victorian Revolution in Surgery, Science, Vol. 304, Issue 5667, 54-55 , 2 April 2004.
конца он понятен и сейчас), а с другой, многие хирурги были напуганы массовыми
«журналистскими расследованиями» (в духе современной желтой прессы), которые
сообщали об ужасах анестезии, поэтому и не спешили вводить ее в свою практику. С
рентгеновскими лучами все еще смешнее – их действие было совершенно непонятно, да и
сами они стали известны еще до Рентгена, оставаясь долгое время просто занятным
фокусом. Настоящая «революция» связана с тем, что все эти изобретения осваиваются
бизнесом, постепенно оформляя профессиональную практику. «X-лучи» были
«раскручены» как составляющая часть «века модерна» – вместе с телеграфом, телефоном,
лампами накаливания и т.п. Роберт Вуд Джонсон и его братья занимались рынком не
только марли, но и стерилизованного кетгута (специальной хирургической нити), основав
всемирно известную компанию Johnson & Johnson. В 1896 году Siemens и General Electric
уже производили и продавали аппараты x-лучей, которые пришлись весьма кстати во
время американо-испанской войны 1898 года (радиографами были оснащены
большинство американских госпитальных судов). Все эти процессы «поддержки» и
вовлечения науки в экономический и политический контекст изменили само
представление о медицине – исчез образ доктора как джентльмена в черном костюме с
черным чемоданчиком (в него рентгеновский аппарат, понятно, не влезет), его заменили
врачи (именно во множественном числе) в сверкающей чистотой операционной. Новая
медицина все больше переставала быть «частной практикой», требуя интенсивных
инвестиций или со стороны предпринимателей, или со стороны государства.
Одновременно с выходом науки и околонаучных инноваций в общество и на рынок
шел процесс закрепления науки в качестве финансируемого государством института. И
здесь чаще всего наука формировалась в результате достаточно локальных инициатив.
Так, теория естественного отбора Дарвина (до него «эволюция», кстати, считалась
паранаучной поэзией, родственницей месмеризма и френологии) стала важнейшим
элементом системы высшего образования благодаря усилиям Томаса Генри Хаксли (или
Гексли), воспользовавшегося кризисным положением Британии после Крымской войны и
восстания сипаев в Индии3. Учение Дарвина было использовано в качестве оружия в
борьбе с главным идеологическим противником реформ – англиканской церковью.
Дарвинизм при поддержке британского философа Герберта Спенсера быстро стал
синонимом прогресса, поскольку он, как предполагалось, оправдывал наиболее
передовую по тем временам доктрину laissez-faire или «свободного экономического
обмена». Отголоски вхождения дарвинизма в моду и одновременно в сферу высшего
образования слышны и сейчас: в нескольких штатах США утверждены школьные
программы, в которых дарвинизм оспаривается на основе теории «разумного
проектирования» (intelligent design)4, нового варианта креационизма, а известный
телепроповедник грозит небесными карами городку в Пенсильвании, где от «разумного
проектирования» решили отказаться5.
Эти и множество подобных им историй породили то, что получило название
«технонауки» – жесткой связки бизнеса, технологической науки и государственных
институтов. Отсюда и «Силиконовая долина», и советские наукограды. Этот союз не так
уж прочен и не так уж постоянен – в нем всегда можно обнаружить борьбу интересов и
различных традиций. В настоящее время, даже если отвлечься от вполне очевидных
проблем «государственной науки», все больше ясно, что подчинение науки
краткосрочным экономическим интересам далеко не всегда оказывается плодотворным.
Так, сформировавшиеся в США образцовые анклавы взаимодействия науки, государства и
бизнеса (та же «Силиконовая долина») не могли бы развиться без значительного
государственного финансирования фундаментальных исследований после Второй
3
См.: Michael Ruse, Is Evolution a Secular Religion? Science, Vol 299, Issue 5612, 1523-1524 , 7 March 2003.
См.: http://www.guardian.co.uk/science/story/0,3605,1640158,00.html
5
См.: http://www.lenta.ru/news/2005/11/12/disaster/
4
мировой войны6. Гигантские военные ассигнования породили в том числе и Интернет,
берущий начало в военной сети ARPANET. Однако неоконсервативный курс и
свертывание «социального государства» (сконструированного опять же после Второй
мировой) поставили фундаментальные исследования в более однозначную зависимость от
актуального рынка. Здесь многим показался убедительным пример компании XEROX,
исследования которой, в частности, стали одной из предпосылок компьютерной
революции, однако сама компания практически ничего с них не получила, поскольку то,
что делалось в Xerox Palo Alto Research Center, не имело никакого товарного выхода (то
есть впоследствии результаты были просто перехвачены более проворными бизнесменами
и изобретателями). Большинство ученых указывают на то, что результаты многих
научных исследований невозможно предсказать, а значит, такая наука для бизнеса
становится областью экстремального риска. Самое смешное, что и официальные системы
распределения грантов не гарантируют новизны и перспективности, поскольку чаще
ученые просто заранее ориентируются на то, «что нужно» комиссии фонда или комитета.
Все эти проблемы говорят в пользу того, что, сколько бы нас ни радовал брак науки и
общества, нельзя сказать, что это самый счастливый брак на свете.
От страшного до смешного
Пока ученые сидели по монастырям или, в лучшем случаям, королевским
академиям, пользы от них, может, было и немного, но и вреда никакого. Однако как
только наука начинает работать в связке с бизнесом, политикой и госаппаратом, возникает
масса непредвиденных сложностей. «Нормальное» взаимодействие обычно предполагает
несколько циклов – теоретические исследования, прикладные, технические разработки,
инженерные решения и т.д. (по времени они, конечно, могут налагаться друг на друга).
Зачастую возникает желание «сделать это по быстрому», например, создать вечный
двигатель или же на трех страницах набросать проект идеального общества. Отделить
науку от того, что наукой только прикидывается достаточно сложно, еще более сложно
предсказать последствия тех или иных «научных» решений. Зачастую в политику
вовлекаются концепции, которые весьма далеки от завершения, что может обернуться
непредвиденными результатами.
Если проблема «вечных двигателей» волнует, скорее, самих ученых, то весьма
продолжительная и до сих пор не завершенная история евгеники – пример совсем иного
рода. В современном мире проекты «оздоровления» и «мелиорации» человеческой расы
реанимированы в связи с развитием генной инженерии7. Между тем, евгеника оставила
свой след еще тогда, когда экспериментальных доказательств у нее было всего ничего.
Одно дело – литература («Собачье сердце» М.Булгакова – характерный пример увлечения
евгеникой), и совсем другое – утверждение программы «оздоровления расы» на
государственном и законодательном уровне в США и Германии. Если с последней все
более или менее понятно (в конце концов, нужно же было найти научное обоснование
геноцида), то США – более интересный пример. Здесь евгеника получила
распространение, несмотря на возражения многих генетиков, в том числе Томаса
Моргана. Сторонники евгеники занимались составлением длинных родословных, в
которых каждая черта характера (например, «любовь к морю») связывалась с
гипотетическим геном, наследование которого изучалось и предсказывалось. Естественно,
евгеники выступали за сокращение рождаемости среди генетически неполноценного
населения (к которому причислялись и различные социально неблагополучные слои) и
стимулирование рождаемости среди «элит». В результате в 35 штатах был принят закон,
предписывавший стерилизацию генетически неполноценных граждан, а к 1960 году
(когда эти законы были в большинстве своем отменены) с евгеническими целями было
стерилизовано в общей сложности около 60 тысяч человек. Евгеники, которые хотели
6
7
См.: Nathan Myhrvold, Supporting Science, Science, Vol. 282, Issue 5389, 621-622 , 23 October 1998.
См.: Garland E. Allen, Is a New Eugenics Afoot? Science, Vol. 294, Issue 5540, 59-61 , 5 October 2001.
быть «менеджерами» генетического материала всего человечества, были объявлены
реакционерами и скрытыми расистами. Однако теперь, похоже, биополитические
технологии получают новый толчок к развитию – достаточно вспомнить ажиотаж вокруг
проблем клонирования, использования стволовых клеток в лечебных целях и т.п.
Такие пугающие истории злоупотребления наукой в нашем современном мире
соседствуют не только с вполне успешными приложениями науки и с бытовыми
технологиями от калькулятора до «умного дома», но и с гигантской отраслью весьма
прибыльной псевдонауки. Появился даже термин «junk science», обозначающий
использование научно неподтвержденных данных и теорий в политических и деловых
целях (вспомним о циркониевых браслетах, чудодейственных нутрицевтиках и
косметике). В британской газете The Guardian существует раздел Bad Science («плохая
наука») где принимаются и обсуждаются сообщения о подозрительных научных
открытиях и «товарах» – например, о предложении исцелиться от пристрастия к табаку
при помощи специального прибора, который «в Вашем теле» выделит специальную волну
молекулы никотина и перенастроит ее так, что сигареты будут Вам безразличны.
Конечно, большинство примеров junk science достаточно безобидны. Однако весь
вопрос в мере – так, отказавшись от традиционного лечения в пользу раскрученного
сверхизобретения, можно попасть в очень непростую ситуацию. Еще хуже, если подобные
решения реализуются в рамках всего общества, затрагивая множество людей. С другой
стороны, излишнее рвение многих ученых уничтожить все следы «лживой» или «псевдо-»
науки (например, уфологии) грозит значительно снизить общий инновационный
потенциал, который в силу экономических и социальных причин под очень большим
вопросом (в том числе и в развитых странах). В конце концов, и Галилей был когда-то
еретиком, а совсем недавно «лженаука» генетика преследовалась из-за ее «буржуазности».
Помпезная раздача «условных единиц» прилично одетым господам с
одновременным оглашением их имен (под названием «Нобелевская премия») – наверное,
последнее место, где наука еще хоть как-то связывается с «личным вкладом» в эпоху
институционального производства знаний, когда для того, чтобы обрести имя в своей
среде ученому необходимо достигнуть пика карьеры; в то время, когда
персонифицированный образ ученого трансформировался из бестолкового Паганеля,
который хоть как-то, но помогал друзьям в их предприятии, в безумного Доктора Зло, с
которым никогда до конца не может быть ясно, на кого же он все-таки работает.
Как и никогда с точностью нельзя сказать, на кого работает экономика или зачем
существует общество.