Скифская одиссея

Скифская одиссея
Река Супой – и сколько там той речечки?
Ох, ведь не зря на праведной воде
Цветы кувшинки светятся, как свечечки.
То на чужой беде, то на чужой беде...
Прошли века. Мелело, и под илом
Здесь пласт образовался торфяной,
И верба старая от старости застыла,
Забыла, что сказал ей водяной.
Камыш, кувшинки, утки среди них...
Речушка, как и тысячи других.
Коровы, приходя на водопой,
Не знали тайны реченьки Супой.
Пока ту лодку не нашла, копая,
Машина как-то торфодобывная.
А чуть подальше, в торфе под корнями
Скелет нашелся с ценными вещами.
Времен античных амфоры, лутерии,
И сомы, что глотнули бижутерии.
Сосуд большой с Афиною Палладою...
Вот так тот грек и сделался балладою.
А ведь и правда, учинить такое:
Весь Днепр пройти, чтоб утонуть в Супое!
Что за беда случилась с бедным греком?
Ее причину не узнать вовеки.
Кто знает, может, с кем-то он боролся
Или кормой на камень напоролся?
Иль, может, перебрал хмельного меда
И сам свалился ненароком в воду?
Уснул неосторожно и почил?
Река течет. История молчит.
И думала ль гречанка, провожая
В слезах, когда грузился бедный грек,
Что вместо неизведанного края
Плывет он прямиком в двадцатый век?
Грек к скифам плыл, и был челнок надежный,
Товар путящий, сам он не простак.
– Чего ревешь, ну что случиться может?
– Жене сказал тот грек примерно так.
Но так и не смогли его дождаться,
Как будто вор украл его какой.
Доплыв до места, где теперь Черкассы,
Он завернул на реченьку Супой.
И пять веков, и десять лет по двести
Нет от него ни слухов, ни известий!
Печаль о нем давно развеял ветер,
Что ж о себе он сможет рассказать,
Времен античных редкостный свидетель,
Предместий Ольвии негоциант?
Он был живым – не древним, не мифическим,
Из хлопотных для Греции времен,
Когда потенциал демографический
Осел среди таврических племен.
И, основав Пантикапей и Тиру,
Нимфей и Ольвию построив там,
Купцы милетсткие и выходцы с Эпира
На скалах жили – ближе к небесам.
В убогих мазанках внизу кипит работа.
Слетались утром чайки на лиман.
Грек не читал, конечно, Геродота,
Но Геродот и в нем самом дремал.
Он знал одно, что за лиманом где-то,
Средь чуждой неизведанной земли,
Есть племена, неведомые грекам,
И грозный Борисфен течет вдали.
Он видел мир сквозь греческие мифы,
Был жаден до открытий и чудес.
Скиф и не скиф для грека были – скифы,
Ведь Скифиею край тот звался весь.
Как нас влекут галактики чужие,
Хотя не долетал из них сигнал, –
Так и его те земли заманили,
Где ничего еще он не продал.
Ну, и потом, всегда искать он рад
Иных путей, иных координат.
Врата небес где закрывают Оры?
Как высоки Репейские те горы?
И что за люди невры и гелоны,
Почем у них из бронзы там кулоны?
Ну, и потом размяться не мешает
Да босиком по травам походить,
Где скифы-землепашцы обитают,
И где кочевье скифов кочевых.
И номиналы там у них какие?
Как Дария прогнали – вот лихие!
Там сказочные, слышал, эмпиреи,
Где царствует народ гипербореи,
Где Леты нет, где вечно длиться лето,
Откуда родом музыка, поэты?
Ведь, красоты являясь эталоном,
Жила там Лето – матерь Аполлона.
И вот харчей взяв торбу запасную,
На горький женин плач махнув рукой,
– Я еду, значит, существую! –
Так объяснил жене отъезд он свой.
В те времена большое дело – посох!
В дорогу шел писатель и философ.
Что ж делать оставалось тут купцу?
Ему сидеть на месте не к лицу.
Грек слышал, что на север от Гилей
Есть вольный торг, где много привилегий.
Большой стоит там город на горе,
Купцы плывут из ледяных морей.
Пролазы-финикийцы те базары
Облюбовали для себя недаром.
Там импорт греческий в высокой был цене,
И грек туда подался на челне.
Ему сказали: – Плыть туда не стоит,
Не подбивай других на этот шаг.
Нормальный грек торгует тут, в Низовье,
Где скифы царские господствуют в степях.
А он плывет. Он никого не слушал.
За ним – еще с десяток непосед.
Иль жжет недосягаемость им души,
Иль сердце ищет в мире новый след?
Есть торг надморский ближе, без сомненья,
Но вечное на нем столпотворенье!
Куда приткнешься со своим товаром?
Кувшинов финикийских там навалом!
И он плывет в неведомые дали,
Все севернее в земли праславян.
В те времена и компаса не знали,
Сквозь Гринвич не пролег меридиан.
Ведь это ж плыть так долго и опасно!
Что, ошалел он, или с кем на спор?
А может, он надеется добраться
Аж на край света, до Репейских гор?
Жена рыдает в Ольвии, у гавани, –
Чего же муж ее так долго в плаванье?
В каких краях блуждает тот скиталец?
Не укусила ль нутрия за палец?
В дороге, может, с кем-то не поладил?
Иль на его позарилась Палладу?
Разгневался вдруг скифский Посейдон? –
Ведь как поплыл он – так и по сей день...
И знает только месяц вездесущий,
Где грек тот едет, смуглый и худющий.
Но на Олимпе знают, на вершине,
С того момента, как отчалил грек,
Три Мойры, три безжалостных богини,
Что ткут людской – такой недолгий – век.
Та, что дарует жизнь, – всегда беспечна,
Та, что прядет, – веретеном звенит.
Но третья – Та страшнее всех, конечно:
Неотвратимо перережет нить.
А грек плывет, на весла налегает.
Ночь коротка, он спать не успевает.
А в лодке груды расписной материи,
Вино и масло, амфоры, лутерии,
Чернофигурный лаковый бомбилий,
Товаров всевозможных изобилие,
И – не была бы Греция Элладою –
Там амфора с Афиною Палладою!
Блестит река, играет ветер чубом,
И солнце светит горячо.
Челнок тот выдолблен из дуба,
Такой вовек не протечет!
Торгуя в этих землях так давно,
Смог прорубить он в Скифию окно!
В тот край степной просторов необъятных,
Под небеса огромной высоты!
На что уж рассобачены сарматы –
А не посмели в их края идти!
Там степь! Идет молва о скифах этих!
Там на возах шестиколесных ездят,
Несчитаны отары, табуны,
Язык певучий с голосом струны.
Он там бывал, дышал их едким дымом,
Изведал непривычный вкус ропы.
Одно его безумно поразило:
Очаг домашний посреди степи!
А Ольвия все далее и далее,
Тишь двориков и женщины в сандалиях...
Здесь степь – как море, и стада как море.
Здесь люди рождены в степном просторе.
В кибитках здесь и люди, и ягнята
От ливней и ветров укрыться рады.
И пусть из шкур, но крыша есть у них.
А грек к кибиткам с роду б не привык.
Ему бы лишь за скалы зацепиться,
Чтоб звезды падали за шиворот в ночи.
На голом месте камень, черепица,
Черны под солнцем греки, как грачи.
Над ними в небе и Телец, и Овен.
А тут пасется целый Зодиак!
Для скифа – конь, а грек челном доволен,
Живет на скалах, а иначе – как?
В краю степном ни в чем нет недостатка –
Ни в реках, ни в морях, ни в буйстве трав.
А первый скиф был младший сын Геракла,
Себе раздолье в царство выбирал.
И скифский бог расщедрился без меры –
Плуг золотой закинул в те пределы.
Потом топор – хоть золотой, да ладный,
Чтоб супостатам было неповадно.
И золотую чашу напоследок,
Чтоб гостю поднести вина отведать.
Хотя, иные книги полистай –
Так первый царь был скифский Таргитай,
Он, по легенде, что до нас дошла,
Дажбога сын и дочери Днепра.
При нем упали к ним с вечернею зарей
Плуг, чаша, и топорик золотой.
И без легенд научных данных густо,
Чем целый блок теорий порожден:
Наличие загадочных этрусков
Присутствует в генезисе племен.
Пласты культур, изученные ныне,
И топономия свидетельства дают,
Что прежде, чем прийти на Аппенины,
Они сначала поселились тут.
По-разному их назывались ветви:
Лелеги и пелазги, тирсагеты...
А позже тех, что здесь в степях остались,
Скитами звали – ведь они скитались.
Иные есть гипотезы и версии –
Что бог Папай их праотец родной,
Что вроде скифы – выходцы из Персии,
А здесь – один кузнечик коренной.
Что в киммерийский край толпой немереной
Они пришли за облаками вслед,
Заполонили с юга и до севера,
Степями кочевали сотни лет.
Осталось только развести руками
На степи все, на весь Великий Луг –
Ведь, если эти люди кочевали,
Зачем же им тогда был нужен плуг?
Сколоты, скифы – кто же? Нет ответа.
Во тьме веков имен не различить.
А наше дело – прополоть все это,
Чтоб хоть крупицу истины добыть.
Спросить бы мудрых, заглянуть бы в Лету,
Кто что когда сказал про тот народ, –
Плутарх, Страбон, и Гекатей милетский,
Но больше всех, конечно, Геродот.
Он побывал от Фив до Чортомлика,
И написал о том немало книг,
Он говорил: огромны земли скифов,
Но что не все там скифы среди них.
Номады были – племя кочевое,
Стада пасли до самых Крымских гор,
Писавшие певучей тетивою
Истории исчезнувший узор.
Они слились со степью до небес.
Зимою мерзли, кутались в бушлаты.
А на Днепре, где нынче Днепрогес –
Владенья царских скифов, паралатов.
Сам скифский царь и вся его семья,
И скифы царские – те в Геррах жили.
Будины рядом с ними в тех краях
Охотились в лесах, бобров ловили.
Вклинились по соседству к ним гелоны,
Чей град был за дубовыми вратами.
Сад, огороды, крыши из соломы
И лики статуй деревянных в храме.
На север – невры, где теперь Полесье,
Тогда они считались колдунами.
Сквозь время пронесли язык и песни,
И постепенно становились нами.
Других хватало там аборигенов,
Случайно или нет – нам неизвестно,
Там, где ходили в черном меланхлены –
Черниговом то называют место.
Где на хребтах зеленые попоны,
И горы в агафирсах золотых –
Там жил народ, что пел свои законы,
Чтоб не забыть ни одного из них.
Фракийцев ветви – геты, зазбручане,
И те, что в придунайских ареалах,
Коль шли войной – так на врага с мечами,
А с миром шли – играли на цимбалах.
На юге – тавры, жившие разбоем,
За Доном савроматы обитали,
Потомки скифско-амазонских воен –
Ведь все-таки тех фурий уломали.
Поля и пашни зеленели летом,
Хватало места средь степей безбрежных
Сарматам, аримпасам, фиссагетам,
И прибывшим с янтарных побережий.
Такое вот у скифов окружение.
А из кого же Скифия слагалась?
Прекрасноконных каллипидов земли
У берегов морских располагались.
А выше, где леса стоят, темнея –
Владенья стройных, смуглых алазонов.
Лес сказочный, урочище Гилея,
Искать их в плавнях, верно, есть резоны.
А над Днепром селились хлеборобы,
Как звал их Геродот – борисфениты.
Не схожие с людьми восточной пробы,
И голос до сих пор в веках звенит их.
Побужье на продажу хлеб растило,
Тех скифов называли орачами.
И побывать бы интересно было
Там, где Волынь, Подолье, галичане.
Но почему на землях тех, где Киев,
Еще до летописных лихолетий,
Как будто кто дыру в том месте выел
Из памяти исчезнувших столетий?
Что было тут – сам Геродот не знает,
Он лишь твердит из глубины веков:
Граница шла от Дона до Дуная,
От моря – аж до припятских лесов.
Все это вместе – Скифия и скифы?
Взметнется над кочевьем струйка дыма...
Сквозь домыслы и вымыслы, и мифы
История уже не различима...
Был Геродот в истории Монбланом
И много знал кровавых эпопей.
По-гречески звал Вислу Эриданом,
Назвал Пути Святые – Эксампей.
Он тут бывал – и в Геррах, и в Гилее,
Знал реки – Танаис, Тирас и Герр.
Античною транскрипцией своею
Названья подогнал на свой манер.
Он странствовать пошел в период летний,
Волами и пешком, порой – челном.
Был скифский царь несовершеннолетним,
А он – знаком с его опекуном.
Всю степь и плавни исходил свободно,
Наречий пестроту узнал насквозь.
Но выше, там, где Днепр не судоходный,
И Геродоту быть не довелось.
Века молчат. Душа не бьет тревогу
Под шелухой пустопорожних слов.
И только лишь порою археолог
Сумеет в правду прорубить окно.
Наука вглубь копает титанически,
Чтоб разгадать загадку тех времен:
То было ли экспансией этнической
Или союзом родственных племен?
Пришло иль нет с востока население –
Здесь разошлись ученые во мнениях.
На чем ученый не остановился б,
Каких бы домыслов потом не наплодили, –
Когда горам тем Киев и не снился,
Здесь люди уж на мамонта ходили.
Когда буй-туров рев будил окрестность –
Дажбог их нимб примерил золотой.
Здесь был очаг культуры чернолесской,
Тут пели, жили, хлеб растили свой.
Каких бы не было столпотворений,
И кто б сюда порой не забредал –
Но коренным тут было населенье,
В той почве корень глубоко лежал.
Здесь рек без счета, земли плодородны
И в недрах руды щедро залегли.
Здесь трудно сохранить свою свободу,
И жизнь, и смерть – на острие стрелы.
Какие тут не прокатились орды!
Какой беды не довелось узнать!
Мечом и кровью писаных кроссвордов
Теперь вовек уже не разгадать.
Не знаем дат, не знаем фактов голых,
До нас дошли лишь отзвуки легенд.
Но здесь в курганах скифских – не монголы,
На пекторали здесь – не Ориент.
Поверить можно бы любой легенде
И за троих теорий сочинить,
Но брать зазорно истину в аренду,
Чтобы на ней чертополох растить.
А в целом скифы – воины, мужи,
Ходили в битвы – не на грабежи.
И было их хоть и не миллион –
Не победил их сам Зопирион.
Хоть жаден был он до такой земли
И жаждал превратить ее в колонии.
Не тот Филипп, который с конопли,
А тот, который был из Македонии.
Царь персов, покоривший Вавилон,
Пошел на них – то был могучий Дарий.
Повел он войско степью напролом,
Стал за неделю годен на гербарий.
Пред ними скифы отступали:
Враг надвигался, как туман.
Глотнули Дария степями
И размололи по частям.
Неудержимы были в битве.
Носили панцири и свиты.
А на бедре – ножи ольвийские,
Бывало, шлемы – иллирийские.
Боялись засух. Сыр варили.
Чтоб соль добыть – ходили в Крым.
А с кем из чаши вместе пили –
Тот стал навеки побратим.
Но, чтоб с устройством этим разобраться,
Символику бы вспомнить не грешно.
Усилив социальные контрасты,
С небес упало также и ярмо.
Кому – стада на тысячи голов.
Кому – разжиться б парою волов.
Рабов хватало: ими торговали.
И среди них философы бывали.
Был Бион, например, Борисфенит,
Не только как философ знаменит.
Отец был раб, рабом остался сын,
И нелегко жилось обоим им.
Начав в порту рабом, солившим рыбу,
Стал основателем он жанра диатрибы.
Забыло время имена творцов,
И даже то, что быть должно крылатым.
Средь греческих великих мудрецов
Был Анахарс из скифов, паралатом.
О скифах вспоминал Эсхил добром.
Гомер сказал, что скифы – справедливы.
В краю степном царей и пастухов
Народ суровый, гордый и красивый.
Любили степь, свободу и отвагу,
И приносили на огне присягу.
Владели луком, копьями, мечами.
Как вкусен был шашлык с дымком с копья!
Недаром "скиф" когда-то означало
Суровый воин, богатырь-степняк.
Послов встречали из-за всех кордонов,
Царевен выдавали за моря.
А также дочь царя Ассаргадона
Была женою скифского царя.
Проплыв морей опасные просторы
Во времена непримиримых сеч,
В приданное средь девичьих уборов
Везла отцовский ассирийский меч.
Вполне понятно, что соседский грек
Не стал бы с ними бить горшки вовек.
И той, и этой важно стороне,
Чтоб были беспрепятственными торги.
И в амфорах, прикопанных в земле,
Вино прохладным остается долго.
Бывал наш грек не раз тут и не два,
Базары знал, здесь торговал не раз он.
И даже ключевые знал слова –
Как будет "хлеб" и как по-скифски "здравствуй".
Купеческое знал он ремесло,
Мог обмануть – не без того, конечно.
На древе рек, что в море проросло,
Червонцев листья обрывал успешно.
Но тут у них товаров понавезено!
Все дальше, выше гнал его зюйд-вест.
Он даже видел, как ковал железо
У скифов царских великан Гефест.
Всего тут вдоволь – меха и пшеницы,
Есть рыба, мед, и воды светлых рек!
Успешен торг! Когда он возвратится,
То будет что порассказать весь век!
Вот как, бывало, позовет соседей
На рыбу с Дона! Потечет беседа
О приключеньях средь степных народов.
Соседям хватит обсуждать три года!
Конечно, это не осада Трои,
И он купец, а вовсе не герой.
Но если б столько развелось героев,
То им давно бы не хватило Трои.
Ну, и жена его не Пенелопа,
Хоть ожиданье и ее удел.
Не видел он кикона и киклопа,
У лотофагов лотоса не ел.
Но только тоже он не промах малый,
Хоть неизвестно чем за душу взял он.
Иль тем, что он столетья пролежал?
Иль что на миф давно неурожай?
Иль тем, что гость он не простой – Ольвийский,
Хоть что-то скажет нам об эре скифской?
Вот грек плывет уже из интереса,
Сойдет, бывало, углубится в даль.
Построили там скифы для Ареса
Такой огромный жертвенный алтарь!
А бог Папай был мирным и не страшным.
Табити берегла очаг домашний.
Красавица богиня Аргимпаса
На вечерницах била в тулумбасы.
Пастуший бог, пугая перепелку,
Из камыша сопилку сделал ловко.
А бог Арес был богом над богами:
В те времена весь свет кишел врагами.
Возов стонадцать хворосту навалят,
И меч воткнут, и снизу как подпалят!
И заиграет пламя до небес.
Непобедимый скифский бог Арес!
А в том огне божественный был знак:
Короткий меч, священный акинак.
До них тут раньше жили киммерийцы.
О них еще рассказывал Гомер.
Впервые помянули ассирийцы
Их в клинописях из далеких эр.
То был такой народ непобедимый!
Поработить никто не в силах их.
Трясли Урарту, на Эфес ходили,
От них погиб и царь лидийский – Гиг.
Увы, и их почти довел до стресса
Огонь священный с алтаря Ареса.
Вот киммерийцы вздумали прощаться,
Узнав, что скиф в бою жесток и лют.
Одни считали: – Нужно защищаться! –
Другие: – Нет, они нас перебьют.
Одни сказали, что не может воин
Без боя землю уступить свою.
Другие: – Этот прах того не стоит!
Найдем другую мы в другом краю.
И, не найдя в решеньях компромисса,
Между собой они решили биться.
И вот, из ножен выхватив оружие,
Успели перебить себя самих,
Что биться скифам было и не нужно:
Ведь всю работу сделали за них.
То, может, правда, может, поллегенды,
В ней привкус крови, привкус горьких трав.
Но только вот такие прецеденты
Из глубины веков восходят к нам.
Так далеки прапамяти известья!
Времен струится золотой песок...
О многом мог бы нам поведать ветер,
Но только голос ветра пересох.
Есть только слух (а может, то химера),
Есть угол зренья (верный вдруг, как знать?)
Что греки, изучившие Гомера,
Его киммеров стали здесь искать.
А может, тут, на побережьях Леты,
Не киммерийцы населяли край.
Здесь жили первыми таргеты,
Их пращур звался – Таргитай.
Он внук Днепра, он наш, не пришлый, местный.
Немая старина, проговорись!
От сыновей троих – три скифских ветви,
Над всеми поднялась одна из них.
Другие расселились по Дунаю –
То был тогда фракийский ареал.
И в землях тех, чуть-чуть поздней, в изгнаньи,
Овидий среди гетов зимовал.
Шумели там смереки на верховьях,
Астрологи читали бег планет.
Орфей, тот самый, был фракиец, к слову,
Возможно, дак, но может быть, и гет.
А грек плывет, но где ни проплывает –
Опасности его подстерегают.
А он в сорочке алой, шелковистой,
С нарядною отделкой серебристой!
Одна дриада, что ее стирала,
Недели на три странника украла.
Еще другие были приключения:
Гиены, волки, драки, ограбления.
Такое было! Наклонилось грозно
Над ними низко небо в птицах, в звездах!
Кусались, словно злые упыри,
В болотах киммерийских комары.
И за лазутчика его однажды приняли!
Едва сумел отговориться он.
За ним погнались по степям Эринии,
Чтобы, догнав, семь шкур спустить с него.
Уж думал, что не возвратится
И посчитал жену вдовой,
Когда суровая царица
Взглянула грозно на него.
Звеня мечами, стражники-верзилы
По-своему о чем-то говорили.
А он, не зная языка такого,
Стал жестом объясняться вместо слова.
Как не старался – выслушали сухо.
Просил, молил – все оказалось зря.
Но что-то вдруг один шепнул на ухо
Всесильному опекуну царя.
Малютка-царь поднял свои клейноды,
И грека отпустили на свободу.
Благодарил и преклонял колена,
Сказал, быка даст в жертву одного.
Еще сказал, что хочет непременно
Спасителя знать имя своего.
Тот улыбнулся темными глазами.
Был хоть и молод он – а полиглот.
– Не думаю, чтобы меня вы знали.
Ну, что вам скажет имя – Геродот?
Такие приключения бывали
С тем греком от людей и от волков!
Из торфа разве что не добывали.
Добудут через двадцать пять веков!
Вот бедный грек! Зачем же на мучения
Пошел искать себе он приключения?
Сидел бы в хате или возле хаты,
Жене б помог качать своих ребяток,
Вставал бы на рассвете, и в тумане
Ловил бычков на Бугском бы лимане.
Вот он плывет – а что ему осталось?
Столетья плыли, он за ними вслед.
Сидел на вербе красноклювый аист.
– А кем ты раньше был? – спросил наш грек
Хоть возраста он был и молодого,
Но твердо знал, как сложен этот мир.
Что каждый может быть собой недолго, Всех кто-то и во что-то превратил.
Использовав божественную силу,
В цикаду мужа Эос превратила.
От Геры пряча нимфу чернобровую,
Зевс обернул ее, прошу простить, коровою.
А та трава, что, пальцами размята,
Запахнет терпко страстью и тоской –
Так то ж Аид душистой сделал мятой
Возлюбленную Менту. Вот такой!
И был живым когда-то каждый камень,
И все живет и дышит. Гляньте, вон
Кричит, задушена, заплетена корнями,
Та верба, словно жрец Лаокоон.
Природа вся ему живой казалась.
Был с нею связан, как с землей Антей.
Тотемом был у наших предков аист,
Не потому ль и носит он детей?
И если б аист словом отозвался,
Наш грек, наверное, не испугался б.
А там в Днепре что рыба – то белуга,
Уху сварить на островках манит!
Величье солнца над Великим Лугом.
Реки Великой крепкий сон велик.
Простор пустынный, как душа без мифа,
Сопилку Пана различает слух.
Жена какого царственного скифа
Зеленым шелком выткала тот луг?..
Вполне возможно, грека удивляла
Суровость грозных скифских ритуалов.
Всего понять, конечно же, не мог он,
Его пугал уклад их жизни всей.
Все ж у него – акрополь и некрополь,
А тут же степь, – что неба, что степей!
Вот, например, обычай похоронный.
Мифологический как поступил бы дед?
Тут, может, нужно несколько Харонов,
Царя чтоб переправить на тот свет!
Царь не один – он окружен рабами,
Сокровища за ним везут возами.
И жертвы кровь стекала с алтаря,
Волы ревели, блеяли овечки,
И слуги мертвые для мертвого царя
Коней держали мертвых за уздечки.
Кошмары похоронных ритуалов!
Похолодеет бедный грек, бывало.
Обоз царя покойного везет,
Чтоб люди сорок дней за ним рыдали.
Рабыня, как затравленный зверек,
Дрожит и ждет, что и ее удавят.
Дрожь проберет достойнейших мужей.
Вот так живешь, стараешься, воюешь, –
Отрежь хоть ухо, хоть лицо разбей,
Чтоб каждый видеть мог, как ты горюешь.
Коль умирает человек простой,
Затеют разве столько камуфлета?
Меч, лук и стрелы, щит. Еще с собой
Кусок конины. Вот и все предметы.
Царя ж везут, обернутого в плис,
В особой капсуле остуженного воска.
Селера и толченый кипарис –
Чтоб сохранился мумией заморской.
По всем кочевьям, что дымят в степях,
И где стада, как будто в небе тучи,
Везут священный венценосный прах,
Чтоб все склонялись пред царем могучим.
И, честь отдав царю, отпадав ниц,
Исполнив все печали эфемеры,
Обернутого златом багряниц,
В страну царей его увозят – в Герры.
И на тот свет пойдут с другими вместе,
За сорок дней все выплакав глаза,
Любовница и повар, даже вестник,
И там чтоб смог он вести рассказать.
... Лежит коня обузданный костяк,
Спит ожерелий золотых немало,
Застыли слуги на своих местах,
И раб лежит, где смерть его застала.
Подземный мир, и немота, и тлен,
Прах ритуальный в жертвенных сосудах.
Но на царе сверкает златом шлем,
И меч, и щит, и ножны, и кольчуга.
Кем был тот царь, что в жизни он создал –
Застыло среди золота зеркал.
И колесницу свалят в тот Сезам,
Курган насыплют высотой до солнца,
Что уж не звякнет бронзовый казан,
На отзвук тризны и не отзовется.
На этом скифском поминальном действе
С веками порождается злодейство.
И мужики какие-то с мешками
Обследуют в гробницах каждый камень,
Ползти на брюхе будут в темноте,
Чтоб бляшки золотые снять с костей.
Вот царь лежит с рабынею какою,
Лежит-лежит, но как-то надоест, –
Хвать за плечо костлявою рукою,
Вот тут тому ворюге и капец!
Потом уже ученые, нагрянув,
Копать взялись высокие курганы.
Вот раскопают ямы и карьеры,
Чтоб оказаться в царских интерьерах.
Истории неведомые дали!
Все было - со щитом и на щите.
Сквозь призму золотую пекторали
Для нас те скифы золотые все.
Свой эпос сохранить они могли бы,
Но нам его не довелось узнать.
Что ж остается? Поднимая глыбы,
Историю по золоту читать.
Хоть нет письмен – зато осталась сказка.
Натягивает лук златой стрелец,
Летит грифон из золота. Подпаски
Под вечер доят золотых овец.
Земли подняв уже какую тонну,
Из глубины, где шум не долетает,
Читаем в золоте, как скифу золотому
Дает скрижаль богиня золотая.
На каждой бляшке, панцире, на чашах,
На украшеньях вырезаны драмы.
Так в золоте дошла до жизни нашей
Той давней жизни скифской панорама.
Искусство это не в пеленках было.
Уже грифоны лань не заклюют.
Сорочку шьют два скифа золотые,
Из чаши золотой два скифа пьют.
Картины, прямо скажем, феерической
В могилах древних оборвался след.
Здесь памяти обрывки исторической
Из золота лежали сотни лет.
Пока жена, не ведая покоя,
Ждала – он плыл вперед со всем добром.
И отражалась в зеркалах история,
В античном греческом и скифском золотом.
Кто ж мастера далекой той эпохи?
Сокровищ этих кто создатель был
С курганов Чортомлика и Солохи,
С могилы Чмиревой и Куль-Обы?
Считают, правда, это все античное.
Но так ли много схожего литья?
И очень скифы там аутентичные,
И так ли знали греки те края?
Какой бы грек их рисовал с натуры
И жил в степях среди племен чужих?
Такой шедевр не сделать за два тура,
Родиться нужно было среди них.
И, были коль у скифов полководцы,
И Анахарс, брат Савлия, мудрец, –
Так неужели не нашлось бы хлопцев,
Которые могли держать резец?
Что, не было металлов благородных?
Сюжетов не хватало коренных?
Находят до сих пор на огородах
Немало штампов бронзовых от них.
И было то не где-нибудь, не просто
В степи меж огородов и садов –
А было это в Каменке-Днепровской
На месте древних скифских городов.
Где огородам городище снится,
Где, выстояв средь тысячи смертей,
Еще стоит невидимой столица,
Которую воздвигнул царь Атей!
Зачем тот край чудно так звался – Герры?
Какими был он населен людьми?
За пять веков еще до нашей эры
Грек это знал, но уж не знаем мы.
Имел Шафарик, видно, основание,
И древний грек имел догадки те же,
Что в слове "Геррос" славы есть звучание,
Достигнувшей балтийских побережий.
Когда же воин тут в бою убит был
Или участие в походе принимал он,
То на гробу ему – почетный титул –
Писали: «Геррос», значит – честь и слава.
Путь эволюции языковых и этнических
Сквозь противостояние и кровь.
А отзвук славы тех письмен рунических
Не в имени ль славян вернулся вновь?
Что было тут, за правратами света?
Нет алфавита – значит, нет ответа.
Спасенность памяти лишь только в Слове,
И жив народ, имеющий письмо.
А может, их письмо было такое,
Что мы не в силах прочитать его?
И кто они? И кто мы? Кто мы? Кто мы?!
Кто предки – пришлые иль автохтоны?
Сколоты? Лоты? Выходцы с Двуречья?
Крутой виток пракоренных славян?
Какие языки тут и наречья?
В каких садах тут пелось соловьям?
Какие пораженья и победы?
Что с правеков дошло до нас теперь?
Найти "божественных пелазгов" где бы,
Как наших предков называл Гомер?
Иль согласиться, изучив все это,
Признав открытьем истинным одно,
Что племя только лишь античных греков
Шедевры эти создавать могло?
А может, это наступает время
Открытий новых, новых откровений?
Иль только грусть златых воспоминаний
Из темноты не обретенных знаний?
А грек плывет и местные пейзажи
Спешит пытливым взглядом охватить.
А третья Мойра ножницами машет,
Блись, блись на солнце ножницами, блись!
В степи вокруг ни леса, ни лещинки.
Лишь ворон каркнет, дикий конь заржет.
Сгорает лето. Пекло. Ни дождинки.
Лишь баба охраняет горизонт.
Возможно, грека это покоробило,
Возможно, даже и сказал кому,
Что баба скифская – такое одоробало,
Когда сравнишь с ней утонченных муз.
Наивно утверждение такое,
Любой народ докажет вам в ответ –
Пусть нет того, зато уж есть другое,
Чего ни у кого в помине нет.
А свой язык коварный прикусите:
Где мрамор мог бы взять степной Пракситель?
И, к слову, что касается натуры,
То в тех степях был и тогда, и есть
Набор таких моделей для скульптуры,
Ваять их даже б Фидий счел за честь!
О, музы геликонов тех степных!
О, жрицы огневищ, давно погасших!
Вода криниц среди степей сухих
Была не слишком щедрой для Пегасов.
Я слышу ваши чудо-голоса.
Не знали кружев тонких руки эти.
И жаром колдовским горит коса,
И золотом – сережки полумесяц.
О, каменные музы! В тишине
Где гром души, исторгнутый любовью?
Молчите вы. Вы плачете во мне.
Себя душа столетий ищет в слове.
Степь кончилась – равнины бездеревные.
Тут основал столицу скифский царь.
Тут городища крепостями древними
Затеряны в нехоженых лесах.
Врагу твердыню эту не повергнуть,
Отметил эти камни неолит.
Уже выходят руды на поверхность
И расколол ущелья здесь гранит.
А вдалеке, на много дней погони,
Но различимы с крепости, как сон, –
Стоят курганы царских пантеонов,
И плачет чайка с ветром в унисон.
Там всюду – настороженность степи,
И крепость тут, что и не подступи.
Тут люд оседлый. Почитают труд,
И кроснам, и кругам дают движенье,
Куют железо из добытых руд.
Молва о них идет по всем селеньям.
Тут пышно расцветает ремесло.
Стоят дома из камня и самана.
И навернулась грекам на весло
Кувшинка Белозерского лимана.
Раз побывали греки в городище,
Проведать что почем, где цены выше,
И, навестив знакомых иаралатов,
Купить там медицинских препаратов.
К примеру, зелье со змеиным ядом:
Страдал один радикулитом грек.
А скифские врачи-гомеопаты
Тогда известны были на весь свет.
Их много обитало на чужбинах,
Токсарис, например, в Афинах жил
И греческим являлся гражданином.
Мудрец Солон склонялся перед ним.
Они открыли многие вакцины,
Микстуры, зелья и настои трав.
Узнать секреты скифской медицины
И Гиппократ в те земли приезжал.
И в город греки въехали волами.
Он окружен был крепкими валами.
Шумел базар, шли без конца транзиты.
Лежали груды красноватых руд.
Вверху жил царь со всей своею свитой,
Ремесленный внизу ютился люд.
Торговцы рыбой натянули тент,
Шкварчали сочно в масле чебуреки.
Покуда дядька скупит реманент,
Пошли пройтись по городу и греки.
А узенькие улочки предместий
Стучат, звенят, гремят на всю окрестность!
Там – мастерская, кузня – тут, а там
В цистерне каменной кипит вода.
Бьет молотом кузнец без остановки,
Кует мечи, лопаты и иголки,
Зубила, гвозди, топоры, серпы
На все Низовье и для всей степи.
Купили игл – и чуть не потеряли.
Промчался всадник. Грек разгорячился.
Навстречу скиф – они его узнали:
На ювелира в Ольвии учился.
Зашли к нему. Там – золото, узоры,
Повсюду формы для литья, эмаль.
Полюбовались, как рисует споро
Он по заказу птиц на пектораль.
Для жен дал брошек из своих запасов.
Купили тканей у ткача льняных.
Наверх взбирались каменной террасой,
Почти такой, как в Ольвии у них.
Они хоромам царским подивились.
Грек любопытный всюду нос совал.
Малютка-царь уже, конечно, вырос,
И грека бы, конечно, не узнал.
Похвастал грек, что он с царем встречался,
Что за него сам Геродот ручался.
Такой тогда малюсенький был скиф –
Теперь могучий царь Ариапиф!
И жаль, что слуги царские сурово
Ворота запирают на засовы.
А то бы он, ведь он такой, – захочет,
И в гости к самому царю заскочит!
У скифа одного из таборища
Заночевали в сене на горище.
Уже не кочевой, полуоседлый,
И не богатый, но уже не бедный,
Имел овец и небольшое поле
И близ столицы жил в степном приволье.
Он угощал их щедро, хоть и просто,
Переполох устроив на весь дом, –
Лепешками из лущеного проса,
Разваренным горохом с чесноком.
И, начав тут, продолжили у свахи,
Отведав пирогов и саламахи.
Какие-то красивые девицы
Кныши пекли на глиняной кабице.
А детвора на палочках верхом
Сражалась с крапивой и лопухом.
Из городища, из содома кузен,
Спешили мастера домой на ужин.
Шла из полей, из предвечерней сини,
Еще не сознавая чар своих,
Сама Хлорида, юная богиня
В венке из одуванчиков степных...
И мирно дотлевала дровеняка,
От сквозняков вдруг вспыхивал огонь,
И спало все – пракошка, прасобака,
Прагуси, пракорова и праконь.
Рядно на сено постелили грекам,
Но глаз он за ночь даже не сомкнул,
Быть может, оттого, что через стреху
Веселый скифский месяц заглянул.
Иль потому, что грустью вдруг повеяло,
Далек от дома и земля чужа.
И Путь Чумацкий, звездное прадерево,
Упрятал в тучи голову Ужа.
Жена тоскует в Ольвии, не спится ей,
И, женихов едва успев прогнать,
Она решила делать ауспиции –
На птиц и на погоду погадать.
Она уже сходить успела к пифии
Узнать о муже, как же там он в Скифии?
Она спросила пифию-наседку,
Что как же так, ни слуха ни привета?
А пифия, что в храме проживала,
Священный лист лавровый пожевала
И так сказала, сидя на треноге:
– Хвала богам, твой муж уже в дороге!
Но, правда, уточнять не захотела
Какой же путь она в виду имела.
Хотя гречанка, пребывая в горе,
Не поняла б абстрактных категорий.
Что ей до встреч во времени, в пространстве?
Она ждала ведь мужа на террасе!
Ее любовь, пусть даже бесконечная,
К несчастью, не соизмерима с вечностью.
Вот Пенелопе вольно было ждать:
Была ее бессмертной нимфой мать.
Гречанка же была иной породы
И знала: красоту загубят годы.
Вот потому и места не находит,
А годы молодые все уходят.
И ткет ковер, хотя не распускает,
И женихов к себе не подпускает.
И смотрит, смотрит вдаль из-под ладони:
Не едет ли? А может, он в полоне?
Иссушена и зноем, и заботою,
Она стоит фигуркой терракотовой.
А грек плывет, конца пути не видно.
Устали все – ведь целый день в дороге.
А впереди – и Сцилла, и Харибда –
Те страшные Днепровские пороги.
Ворчат, а кое-кто и огрызнулся:
Упали духом – плыть-то нелегко.
А грек плывет, и поздно уж вернуться,
Так в этот край заплыл он глубоко.
Вот Одиссей проплыл четыре моря,
А сколько бед ему напряла Мойра!
Все было – и киконы, и киклопы,
И Посейдон сердился, дедуган.
А тут еще от спутников морока,
Все натворят наперекор богам.
Хотя любил жену он образцово,
Везде за ним гонялся Гименей.
А тут напитком и волшебным словом
Цирцея превратила их в свиней.
Но к счастью, что в гегзаметрах синхронно
Живые воды с мертвыми шумят.
Колдуньи колдовали. Лестригоны
Хотели проглотить, как лягушат.
Но даже уследить порой не мог он,
Что вытворяли иногда они.
Быков священных Гелиоса-бога
К примеру, съели, словно дикари.
А как сирен услышали бедняги,
Такое было, что не объяснить!
Но хуже всех, конечно, лотофаги,
Что лотосом хотели накормить.
Тут главное, что вовремя удрали.
Иначе позабыли б все, что знали.
Вот наш бы грек, отведав этих специй,
Утоп бы хуже, чем в Супой-реке.
Сказал бы: – Да зачем мне эта Греция!
Питье цедил бы, лежа на песке.
А он плывет, минуя искушенья,
Следит, как вид меняет горизонт,
И думает о том, с каким терпеньем
Его жена ковер разлуки ткет.
Хоть он, бывало, где не побывает –
Так Данаиды разные моргают.
Как скифские красивы антилопы!
Он, выпив – Дионис во всей красе!
Но все ж любовь ольвийской Пенелопы
С достоинством пронес, как Одиссей.
Дубов столетних очертанья строги,
Отвесных скал пугающий излом.
С Карпатских гор гранитные отроги
Склонились, чтоб напиться, над Днепром.
Песков сыпучесть. Берегов отвесность
И первозданность неба и земли.
Гребешь, гребешь – а все стоишь на месте, –
Так сильно здесь течение бурлит.
Но одному вдруг спину заломило
И весь остановился караван.
А ведь такой могучий был, верзила,
И в тех краях не раз уже бывал.
А тут упал, заохав. И пока
Он греб песок горячий под бока,
Весь островок тот греки обходили,
Уже и вершей раков наловили,
Зажарив дичь с дымком на вертеле,
Уже имели ужин на столе.
И грек сказал: – Ну, пекло, ну, жарина!
На ливень, видно, мне ломает спину.
Не видел я еще подобных рек,
Еще ж пороги! – огорчился грек.
Хотя б нас боги под опеку взяли!
Сюда не каждый храбрый доплывет.
У них же спокон веку – не слыхали? –
Трехглавый змей на Хортице живет!
Заснули греки. Звезды побледнели.
Под шум деревьев спиться так легко!
К ним сон подкрался гидрою Лернейской,
Трехглавым змеем и Немейским львом.
Наутро встали, дальше плыть хотели,
А тут внезапно буря налетела.
Вдруг потемнело. Меж Днепром и Доном
Перун переглянулся с Посейдоном.
Ударил гром раскатисто и грозно
И тучей аисты слетались к гнездам.
Днепр почернел и сразу стал суров.
Накрыла греков пена бурунов.
В борьбе с теченьем треснуло весло,
Потом к чертям куда-то занесло.
Не утонули, лишь молясь Палладе,
Иначе был бы тут конец балладе.
И странники, промокнув до костей,
В кусты втащили лодки поскорей.
Все громче, все страшней раскаты грома.
Где б спрятаться от этого содома?
Ещё с времен архейских скалы в ряд
Здесь каменными бочками стоят.
Укрытие высматривали дружно:
Перун слепит огнем и ливень льет.
А в той пещере, может, их на ужин
Какой-то местный Полифем сожрет?
По круче вверх взбирались долго греки,
И камни из-под ног катились в реку.
В пещеру заскочили, словно в жлукто.
Шли к стенам, словно тонущий к корме.
В пещере вдруг завыло и заухало,
Крылом и когтем зацепив во тьме.
И чиркал молнией Перун о скалы.
Деревья, птицы, греки – все дрожало.
И вот тогда, проламывая чащу,
Трехглаво обернувшись с трех сторон,
Змей пролетел. Дохнул огнем из пасти.
Ненастной ночью ведь летает он.
Явленье это испугало греков,
Рассвета ждали, как небесных благ.
Гроза, казалось, не пройдет вовеки,
И ухал филин, нагоняя страх.
Грек первым утром выглянул. Светало.
От страха сердце до утра стучало.
Но утром стало все спокойно снова,
Из птичьих гнезд раздался слабый писк,
И горизонт с плечами дискобола
Швырнул на небо раскаленный диск.
Порогов рев – как рокот громогласный.
В Днепре стояли Каменные Стоги.
Богов с Олимпа в помощь звать напрасно,
Здесь властвуют уже иные боги.
Тут разглядеть их обрисы возможно –
Вдруг лик скалы угрюмо оживет.
Вот Леда-Лебедь облаком тревожным
Туда куда-то, в Грецию плывет.
Какой-то дед, слепой на правый глаз,
Козу на склоне одиноко пас.
И грек сказал: – Быть может, прозевал я?
Гроза утихла, дождик перестал.
Вернулся ли назад тот Змей Трехглавый,
Что в полночь тут над нами пролетал?
– Да прилетит! – сказал дедок. – Куда-то
Подался он. Да не дрожи ты так!
Лишь с молодцами бьется Змей крылатый,
Таких, как ты, не трогал никогда.
Повеселев и с дедом распростившись,
Пошел пройтись он на ближайший склон.
А утром греки встали, всполошились,
А грека нет! Как в воду канул он.
Уже и мокрый груз пересушили,
И дырки на локтях уже зашили,
И звали, шум подняли на весь свет.
Пора в дорогу. А его все нет.
Уже поймали окуня и щуку,
Уже кричали тоньше ультразвука,
В овраг упали все до одного.
Пора в дорогу, а все нет его.
До полдня ждали, потеряли веру,
Всю съели дичь и думали – погиб.
А он искал на острове пещеру,
Где мог родиться сын Геракла – Скиф!
Явился, расцарапанный кустами.
Ну, на него тут греки с кулаками.
А он сложил им все свои трофеи –
Нож каменный и каменный топор.
– Наверное, прибило нас к Гилее,
Туда, где люди жили с давних пор!
Все обойти не смог – меня вы звали.
Какие скалы здесь, какие дали!
Ревут пороги грозно, непрестанно,
Как каменные туры-великаны!
Красы такой и змеем не испортишь!
Камыш здесь над водою так поет,
И пчелы дикие из грушевых урочищ
В дупло свое несут янтарный мед!
Пещеру видел – чайки в ней гнездились,
Хотел войти – не смог, сорвался вниз.
Вот там они, должно быть, и родились
Три брата – Скиф, Гелон и Агафирс.
Была их мать, змеюка, многих краше.
Геракл уехал. Выросли они.
Лук натянул отцовский самый младший
И стал царем всей тутошней земли.
Однако, как грохочут непрестанно!
И этот рев не описать пером.
Куда вы, греки? Видно, здесь титаны
Загородили скалами Днепро!
Кипят, ревут и пенятся потоки.
Крутясь, шипя, безумствуют валы.
Должны идти в село Переволоки
Просить людей, чтоб пе-ре-во-лок-ли.
И груза с лодок нам не наноситься.
То поединок камня и воды.
Тут Шум-Порог, Будило, Ненасытец, –
Тут девять их, попробуй обойди!
Разделись и разулись торопливо,
Идут, ногой нащупывая дно.
Античные, но грек один плешивый,
Другой же лысый, – что кому дано.
Вот так брели понуро, безнадежно,
Вдоль берега тянув свои челны.
И нимфа, что жила в лесах прибрежных,
До слез смеялась, поглядев на них.
А тут навстречу им абориген.
Сидит на бочке скифский Диоген.
Волов какой-то парень запрягал.
Двух дровосеков в помощь Бог послал.
Впрягли волов и вместе с багажом
Тянули лодку на катках гужом.
Корабль большой, ну, или там баркас
Остался б тут – перевезли б товары.
С той стороны случалось здесь не раз
Ждать транспорта. Вот так и доплывали.
Купцы не застревали здесь ни разу.
Тут греки были, мастера с Кавказа,
И финикийцы, люди вездесущие,
Не раз переплывали тут по суше.
И даже плыл куда-то как-то раз
Иранский остракированый князь.
Тащили лодки в десять пар волов,
Усы явивши лишь из-под брилов.
Дела такие сладятся не скоро.
Тянули мимо верб и осокоров.
Леса и кручи тихо миновали.
Уху варили и волов меняли.
Ночлег искали около ручьев.
Люд молчаливый здесь, что грекам ново.
Привыкли: так шумит порог,
Что не расслышать голоса людского.
Полсотни верст за два дня побороли
И добрались на третий день к кодоле.
И вот, под лодки подкатив колоды,
Спустили наших греков снова в воду.
Плывут на лодках с ценными вещами,
А шум лесной пугает их ночами.
К воде вплотную подошли леса.
– Куда вы? – шепчут в чащах голоса. –
Иль было вам надморских торжищ мало?
Иль ничего вас дома не держало?
Кто вас на приключенья подбивал?
Сюда и Геродот не заплывал!
Тут пралеса. Болота тут и дебри.
Тут раз в году волками воют невры.
Никто из вас до дома не доедет,
Съедят вас андрофаги-людоеды.
Тут люди дикие в своей основе,
Будины шишки тут едят сосновые.
Житье убогое и странные обычаи,
Кому нужны тут амфоры античные?
Уже ковер женой закончен новый,
А все еще не возвратился он
В Ольвийский двор, где на фронтоне дома
Смеялся акротерий-машкарон.
Была на доме разная лепнина,
Резьба на стенах из седых камней.
Еще был дифирамб в честь гражданина,
Построившего дом чудесный сей.
Ни танцев не было, ни песнопений,
Поскольку мужа ожидали там.
Из глины обожженной акротерий
Показывал язык всем женихам.
Еще всех передразнивал в саду
Заморский говорящий какаду.
Внизу лиман на солнце серебрился,
Бычков в лимане было без числа!
Тропиночка к нему из черепицы
Уже зеленым мохом поросла...
А на чужбине, в неизвестной точке
Плывет наш грек в малиновой сорочке.
Гребет, спешит на север из приморья,
Подставив ветру смуглый лоб, плывет.
Не ведая того, что третья Мойра
Уже достала ножницы и ждет.
Вокруг простор природы первозданной,
Добры, щедры здесь люди, как она.
Все это им дала богиня Дана.
Живет народ. Кочуют племена.
Вот как-то раз они спустились с кручи,
И вдруг – село, садочки и дворы.
И держат небо на плечах могучих
Атланты – великаны яворы.
Махать веслом устали до заката,
Зашли во дворик. Вечер догорал.
А там как раз венки плели девчата:
В тот день купальский праздник наступал.
Ну, греки что? Ну, пошутить хотели.
Ну, грекам что? По чарке налили.
Вот так они все пели, пели, пели,
И греков тоже в песню заплели.
Столов большое было накрывание,
И на столах плоды земных щедрот:
Бог летнего солнцестояния
В тот день женился на богине вод.
Не знают тут ни Зевса, ни Паллады,
Здесь властвует с прадавней старины
Высокая астральная триада –
Культ Солнца, культ Звезды и культ Луны.
А жениха у них зовут тут месяцем,
Невеста тут восходит, как заря.
Здесь помнят предков. Соберутся вместе –
У них тут память вместо алтаря.
Здесь до седьмого вспомнят род колена.
Здесь Род – как Бог, как солнца лик златой.
И от огня у них душа нетленна,
У них и серп – как месяц молодой.
Здесь жертвенные пряники – звездою,
Без мака тут не испекут коржа.
Дежа стоит здесь полною луною,
И здесь луна восходит, как дежа.
Им местный бог не посылает беды,
Здесь нет богинь сварливых и пустых.
Тут боги – воплощение надежды,
А на Олимпе – всех страстей людских.
Не сразу стали греки толерантны,
Хваталась и скифиня за рогач.
Они хотели тут своих гарантий
И требовали, чтоб пришел толмач.
А тут как раз вареники несут –
Лунарный символ в миске со сметаной.
И греки сразу приняли тот культ,
И символ почитали неустанно.
Сначала греков сильно в сон клонило:
Устали, и дорога так трудна.
Да не такой тут бог Семиярило –
Он растолкает хоть кого от сна!
И до утра шумели в том селенье
Большие игры, танцы, шутки, пенье.
Срубили черноклен, мед пьяный пили,
Смерть, что Мареной звалась, утопили.
И в том краю Дажбога и Перуна
Не удержался грек, таки кутнул!
Ему б еще кифару семиструнную,
Вакхическую б песнь он затянул!
Огонь купальский развели на выгоне,
Вот было крика, смеха и забав!
Сандалии свои спалить не выгодно –
Так он разулся и босым бежал.
Сквозь тот огонь скотину проводили
И не стирали пепельную пыль.
Кто был несчастен, иль болезни были,
Сквозь пламя, очищаясь, проходил.
Пропели петухи, ночь на исходе,
Под утро все стоят на головах.
И парубки на бреющем полете
Идут в пике в пылающих штанах.
Девчата верещали, вырывались,
Хотели, видно, чтоб за ними гнались.
Огонь трещал и в небо как взметнулся!
Один дедок в нем чуть не растянулся.
Все прыгали. Себе поджарив пятки,
Грек разогнался раз примерно в пятый,
Но вдруг споткнулся, подвернувши ногу.
А на рассвете двинулись в дорогу.
Вся молодежь их утром провожала,
Богов им милостивых пожелала.
Гостинцев разных им в дорогу дали:
Хмельных напитков и лещей, тарани.
Медовых сот отрезал дед, бабули
На них надели по венку цибули.
Всех отдарили греки понемножку –
Ту – амулетом, ту – боспорской брошкой,
Той – гребешок из кедровых деревьев,
А той – темно-лазурного скарбея.
Браслет с пружинкой. Пригоршню кулонов
Из клешней краба, крымских халцедонов.
Хмельного квасу выпили по жбану.
С огней купальских все курился дым.
Рассвет – хитон из тишины тумана
И с ликом солнца бледно-восковым.
Плывут они меж теми берегами,
Вокруг луга сменяются лугами.
Песчаный берег в решете стрижей,
И всюду люди добрых типажей.
В овраге каждом прятались сивиллы,
Все реже виден дым из дымаря.
А кони на лугах – все с белой гривой,
Как у фракийского царя.
А на душе у наших греков радостно:
Ведь это дело молодое – странствие.
А на тынах макитры, кувшины,
Но иногда и амфоры видны.
В излучине святилище богини.
В таких садах всяк отдохнуть бы рад!
Качаются на вербах Берегини,
Как сестры праславянские наяд.
О край привольный, край благословенный!
А лишь настанет вечер – берегись:
Здесь девушки поют, как те сирены,
Что хоть к корме ремнями привяжись.
Понятно, рассказать могу не все я,
Нужна на это высшая струна.
Как Одиссея – странствие такое,
Далекая хмельная старина.
Вот Одиссей проплавал десять лет,
Каких он только не изведал бед!
А этот – возвращается века,
Со дна, хоть речка та не глубока.
В двадцатый век причалил он от скифов,
И нет о нем ни слухов и ни мифов.
И только потому, что наша эра
Не породила до сих пор Гомера.
Сидит в челне босой, не сушит весел.
Рассветом озаряется гора.
Там целый лес кривых погнутых сосен, –
Наверное, такие здесь ветра.
А между Сосен капище прадавнее,
И сумрак веет страхом вековым,
И в Борисфен задумчиво впадает
Река, еще неведомая им.
И жрец спросил их голосом с небес:
– Зачем плывете, люди, в этот лес?
Наш грек к нему учтиво обратился,
Спросил его, что это за река.
И жрец седой им тоже поклонился,
Хотя смотрел сердито, свысока.
Ответил он, всех смерив гордым взором,
Что дальше – город, люд здесь не скупой,
Назвал он горизонт улыбкою простора,
А речка эта тихая – Супой.
Тогда еще в ней плавать было можно,
Как раз туда кораблик завернул.
И под ветрилом кто-то так похожий
На Фавна грекам глазом подмигнул.
И грек сказал, не рассуждая долго,
Нарядную бородку почесав:
– Одни плывите на большие торги,
А этой речкой поплыву я сам.
Они ему кричали и махали
И одного в ту речку не пускали.
– Куда плывешь, не искушал бы доли!
Кто знает, что тебя в том царстве ждет?
А там же возле торга на Подоле
Знакомый грек из Хиоса живет!
Мы скоро в город приплывем богатый,
Щедры там люди, знают ремесло.
А тут из чащи выскочат сарматы, –
Чем будешь отбиваться ты, веслом?
А он: – Цветет торговля, если греки
Проворно шастают в неведомые реки.
Не бойтесь, возвращусь я непременно,
Ведь в этой речке цапле по колено!
Бывал я в жизни в разных переделках,
А эта речка в травах загустела.
И грек поплыл. Гребет веслом, старается.
А водяной в усы лишь усмехается.
Да что ж ему, гомеровскому греку,
Не одолеть какую-то там реку?
Да он же грек – река его не сморит,
И кровь его солена и горька
От предков всех, что наглотались моря
За все свои античные века.
Да он же грек из Греции, в которой
Страсть к приключеньям как идея фикс!
Там реки есть – куда до них Супою,
Возьми хотя бы Лету или Стикс!
Река Супой, напоена ручьями,
Все дальше в чащу, глубже в лес ведет,
И ряску с водяными паучками
У берега плотвичка шелохнет.
Река – ничто перед Эгейским морем,
Течет себе, мелка, не широка.
Плывет наш грек. Еще вторая Мойра
Прядет, и нить пока еще крепка.
Если б фортуна не была слепою –
Лежал бы разве грек на дне Супоя?
Он бы, конечно, умер дедуганом,
За ним весь род купеческий рыдал,
И, как и все, под Зевсовым курганом,
В акрополе Ольвийском он лежал.
Ему цветы бы правнуки носили,
Покоился бы мирно в склепе прах.
Украшенный резьбою из оливы,
Самшитовый стоял бы саркофаг.
Фигурок-терракотов там немало
Поставили, чтоб горечи не знал он.
А так – лежит на середине речечки,
Кувшинки желтые ему поставят свечечки.
И сколько проплыло уже гусей
Там, где погиб злосчастный Одиссей!
Над ним на небе светятся Плеяды,
Над ним не плачут нимфы и наяды.
Над ним плотвы серебряные тени.
Его подняли только в наше время.
И не дознаться нам уже вовек,
Как утонул тогда несчастный грек.
Была же ведь причина, наконец,
Что затонули лодка и гребец?
Неужто буря, встречный ветер с ливнем?
Так он же грек, они – народ спортивный.
Он, может, с детства марафоны бегал,
Траву на стадионе истолок,
И на Истмийских играх за победу
Из сельдерея получил венок!
Вот только никакой уж археолог
Не установит, кто он, имярек.
Дословно "Ольвия" – счастливый город,
А он – ее счастливый грек.
Он вез сюда расхожие товары,
Предместий Ольвии негоциант.
Ольвийский гость, еще не спевший арии,
Еще не обнаружив свой талант.
Летят столетья, все само собою.
Одна-две эры – только интервал.
Кусок челна, добытый из Супоя,
В конце концов, попал в музейный зал.
Афина глянет темными глазами,
Куда ж причалил наш ольвийский гость.
И он без слов рассказывать нам станет
Все, что ему изведать довелось.
Вот он плывет, реку переплывает,
Глазами шарит, мыслями горя,
Не выйдет ли на берег Навсикая,
Дочь стройная Супойского царя.
Иль может быть, Калипсо там с сапою
Свой огород сапает у Супоя?
То он бы разостлал свои вереты
И весь товар пред ними развернул.
То он бы, грек, из бронзы те браслеты
На ножках стройных сам бы застегнул!
Не стал бы скиф ему противоречить:
Ведь он же грек, отсюда слово «гречный».
Супой и Стикс нисколько не похожи.
Цвели кувшинки. День стоял погожий.
Живут же скифы! Если б мы так жили!
Каких лесов им боги насадили!
Милетский грек, дитя своей отчизны,
Таких лесов еще не видел в жизни.
Боры, дубрав нехоженые склоны,
Горят огнем глаза у сов бессонных.
На темя шишки там кидают белки,
Мохнатый мох лежит зеленым львом,
Деревья дышат, и густые ветки
В тумане непроглядном голубом.
И доспевают в спорышах тут груши,
И хищный клюв стрелы вонзился в сук.
Дубов и лип возвышенные души
Подняли в небо лес костлявых рук.
А он один. Лишь даль и тишина.
Жилья людского затерялся след.
У нимфы Эхо есть сестра Луна,
Зовешь – ответит через сотни лет.
Но вот леса раздвинулись украдкой.
Сеть рыбака и в одну доску кладка.
Шумит волна и шепчет, как живая,
На камешки песочек намывая.
А вот и тропка, а за нею выше
Стоит жилье людское, городище.
Там крыши, башни и веселый дым, –
Ну, как обычно над жильем людским.
И тот кораблик, что приплыл недавно.
Но почему-то не видать там Фавна.
Причалил грек, стал в греческую позу:
– Эй, скифы! Поспешите-ка к привозу!
Но сосны лишь шумели в вышине,
Кузнечики сверчали в тишине.
И кто же тут живет в такой глуши?
И почему не видно ни души?
В ответ лишь только карканье вороны,
Священной птицы бога Аполлона.
Еще, возможно, киммерийский крук
Взлетел коню буланому на круп.
Спустили на кораблике ветрило.
Наверное, убитого накрыло.
А те дымки вон там, над городищем –
Не над домами, а над пепелищем...
И вздрогнул грек, сменив поспешно позу:
Пожалуй, здесь никто не ждет привоза.
Вот так свернуть в неведомую реку!
Пора обратно возвращаться греку.
Но, может быть, когда он развернулся –
Встал на корму с веслом и покачнулся.
А может, кто-то из глуши лесной
Вдруг прямо в сердце угодил стрелой?
О том не скажут ни Супой, ни Лета:
Его из торфа подняли скелетом.
Ну, наконец, нашли свою потерю!
Но только кто ему откроет двери?
Уже за ним и некому рыдать,
Уже исчез сармат и Митридат.
И Ольвии развеялся туман,
И лишь раскопки смотрятся в лиман.
И где тот храм, и где теперь сады те,
Пьянящие аллеи мушмулы,
Когда они богине Афродите
Венки из роз и яблоки несли?
Где Ольвии синеющие дали,
Тишь двориков и женщины в сандалиях?
И голуби, от зноя чуть живые,
Что пьют на кровлях капли дождевые?
Где все и вся? Архонты где, поэты,
Тишь очага, веселый шум путей?
Где на скрижалях выбиты декреты
И высечена в скалах цитадель?
Все прах. Не вечны даже пирамиды.
И только память камня и травы
Бессмертнее ольвийской Артемиды,
Той, что бежит уже без головы...
На черноморских трассах город древний!
Морей на свете глубже нет, чем Время.
Из "некогда" нас в "никогда" привычно
Торопит время. А вот грека – нет:
Оно по кругу двигалось циклично,
Чтобы вернуться через сотни лет.
Грек слушал море. Не был он толпою.
Когда ж его в лесах настигла смерть –
Тогда он мог бы встретиться с собою,
Что, кстати, он и сделал вот теперь.
Вот он плывет в музее по паркету.
Как узок здесь фарватер анфилад!
Проплыв Супой, переплывает Лету,
Кусок челна, что нынче – экспонат.
Из вечности вернулся он, нежданный,
К руинам этим, к мрамору колон,
Где, проглотивший номер инвентарный,
Смеется акротерий-машкарон.
Пусть не гнетет ни скорбью, ни заботой
Неотвратимый времени полет:
Фигурка вон стоит из терракота,
И до сих пор еще скитальца ждет.
Грядущий век прошедший сменит точно.
Стоит он, опираясь на весло.
Куда его, как лепесток цветочный,
Тысячелетним ветром занесло?
А рядом с ним на уровне критериев,
Что возвышают клад над ремеслом,
Бесценность бронзы амфор и лутериев
Поблескивает ярко под стеклом.
Таки тот грек до Киева доехал!
Богдан привстал и смотрит свысока.
И нет уже ни скифов и ни грека,
Лишь Борисфен – великая река.