2 - Юридический факультет - Белорусский государственный
advertisement
БЕЛОРУССКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ Юридический факультет Материалы постоянно действующего семинара по актуальным вопросам социально-экономического развития Республики Беларусь: «Исторические корни идеи белорусско-российского единства» Материалы подготовил: Шимов Всеволод Владимирович преподователь кафедры политологии, кандидат политических наук Минск, 16 марта 2010 г. Исторические корни идеи белорусско-российского единства Исторически идея политического единения Беларуси и России восходит к временам Киевской Руси, когда принимается христианство византийского обряда, а также происходит осознание политического единства: появляются понятия «Русь» и «русская земля», охватывающие всю совокупность восточнославянских земель и связанные с общей княжеской династией Рюриковичей и возвышением Киева как политического и духовного центра. Таким образом, в 10-12 вв. формируется концепт Руси (русской земли) как этнополитической общности восточных славян в рамках православного сообщества. Именно в связи или в отталкивании от этого базового концепта формируются все последующие цивилизационные проекты и проекты национально-цивилизационной идентификации в восточнославянском мире. Вместе с тем, появление представлений о Руси как внутренне связном этнополитическом и культурно-языковом пространстве еще не означало, что восточные славяне действительно сложились в устойчивую внутренне сплоченную политическую общность с единой государственностью, культурно-языковой традицией и идентичностью. Идея общерусского единства отражала существовавшие тенденции к интеграции восточных славян, однако помимо центростремительных существовали и центробежные тенденции, направленные на обособление отдельных групп восточных славян и формирование ими самостоятельных политических проектов вне общерусского контекста. Баланс центробежных и центростремительных тенденций менялся во времени. Первоначальному этнополитическому сплочению древней Руси способствовали особенности организации власти дома Рюриковичей, в рамках которого князья не имели устойчивой наследственной власти над отдельными частями Руси, что, в конечном счете, могло способствовать политическому обособлению последних. Напротив, князья постоянно перемещались с одного княжеского стола на другой, что дополнительно способствовало осознанию Руси как единого политического целого. Великокняжеский престол в Киеве, как правило, занимал старший по возрасту из князей, после смерти которого великокняжеская власть переходила не к сыну великого князя, а к следующему по старшинству брату. Новый великий князь перемещался в Киев со своего удельного княжения, которое замещалось следующим по старшинству родственником. Соответственно, предыдущее место княжения этого родственника занимал другой младший родственник и т.д. В результате происходило массовое перемещение князей. Однако по мере разрастания княжеского дома Рюриковичей данная система начинает давать сбои. Вследствие количественного роста князей происходит предельно допустимое дробление княжеских уделов. Кроме того, возникает ситуация, когда младшие князья стали осознавать, что им ни при каких обстоятельствах не удастся занять великокняжеский престол, поскольку перед ними выстроилась длинная очередь родственников, имеющих приоритетное право наследования. Все это снижает интерес удельных князей к участию в общерусской жизни и борьбе за великокняжеский престол. Напротив, выходом из сложившейся ситуации становится укрепление удельной власти и приданье ей наследственного характера. Начинается процесс обособления удельных княжеств от Киева. Обособляются полоцкие князья, которые после Всеслава Чародея уже не участвуют в процессе наследования Киевского престола. Аналогичные процессы происходят в Новгородской и Ростово-Суздальской землях. Своеобразным символом падения роли Киева в качестве общерусского центра стал поступок князя Андрея Боголюбского, который, получив титул киевского князя, остался в своем удельном княженье во Владимире. Нашествие Батыя окончательно ликвидировало Киев в качестве общерусского политического и духовного центра и закрепило обособление отдельных групп восточных славян. Возникновение древнерусского государства было связано с торговым путем «из Варяг в Греки». Этим объясняется концентрация основной массы населения в бассейнах рек, бывших главными торговыми артериями. «В 10, 11 и начале 12 в. большая часть восточного славянства жила в бассейне Днепра, Западной Двины и оз. Ильменя. От этой главной населенной полосы, как от ствола ветви, раскидывались в разные стороны сравнительно слабо и редко населенные колонии». Основные политические центры Древней Руси – Киев, Новгород и Полоцк, - также тяготели к оживленным водным артериям. После разорения Киевской земли Батыем оттуда происходит резкий отток населения, в результате чего былой центр Руси превращается в малонаселенную периферийную территорию (украйну). Массы переселенцев двигались в двух основных направлениях: на северо-восток, в район волго-окского бассейна, и на запад, к Карпатам. В результате, как отмечает М.К. Любавский, «к концу 12 в. восточное славянство разбилось географически. Главная масса его сосредоточилась в бассейнах верхней Волги и Оки, в Ростово-Суздальской земле. […] Другая значительная масса сосредоточилась на северо-восточных склонах Карпат и в бассейнах верхнего Днестра, Сана и Западного Буга в землях Галицкой и Волынской. […] Значительная часть славяно-русского населения сосредоточилась затем и на верхнем Днепре в земле Смоленской». Таким образом, на месте древней Руси, политическая и духовная жизнь которой так или иначе была центрирована на Киев, возникает несколько достаточно обособленных групп восточнославянского населения, в рамках которых формируются самостоятельные и достаточно непохожие друг на друга политические традиции. Это закономерно закладывало предпосылки для национально-политической консолидации этих групп в отдельные общности, в идентичности которых местная политическая традиция и культурно-языковая специфика перевешивали бы идею общерусского единства. В то же время, по-прежнему сохранялись и представления о Руси как внутренне связном культурно-языковом и религиозном пространстве восточных славян, что открывало потенциальные перспективы для реинтеграции новых восточнославянских государственных образований на общерусской идеологической платформе. Таким образом, история Руси послекиевского периода продолжала развиваться в динамике интеграционных и дезинтеграционных сценариев, связанных с тенденциями к интеграции в единое государственно-политическое образование на общерусской основе и тенденциями к выделению отдельных древнерусских земель в самостоятельные политические общности. После татарского нашествия, положившего конец киевской государственности, на Руси формируются несколько зон политической консолидации. Первая зона занимала область, оказавшуюся в зависимости от Монгольской орды. За политическое лидерство здесь соперничают несколько удельных княжеств – Москва, Тверь, Рязань; в конечном счете, лидерство остается за Москвой. Вторую зону занимали Новгородская и тесно связанная с ней Псковская вечевые республики, характеризовавшиеся относительной слабостью княжеской власти и сильным органом коллективного управления – вече. Новгород активно участвовал в балтийской торговле; кроме того, здесь существовала давняя «сепаратистская» традиция: еще в киевский период Новгород выступал в качестве альтернативного политического и духовного центра, который стремился к максимальной независимости. Третью зону занимали древнерусские земли, объединенные внешним по отношению к Руси политическим центром. Наконец, четвертую область, расположенную в юго-западном углу Руси, образовало Галицко-Волынское княжество, управлявшееся обособившейся ветвью Рюриковичей и имевшее тесные отношения с соседями – Венгрией, Польшей и Литвой. Как показала дальнейшая история, новгородский и галицко-волынский центры восточнославянской политической консолидации оказались недолговечными. Новгородские и Псковские земли были, в конечном счете, подчинены Москве, а Галицко-Волынское княжество после недолгого политического взлета оказалось разделенным между Литвой и Польшей и также прекратило существование в качестве самостоятельного центра силы. Таким образом, в 14-15 вв. сформировались два крупных центра политической консолидации восточных славян: западный (литовскорусский), включавший в себя территорию современной Беларуси, а также север и северо-запад Украины (Волынь, Киевщину, Черниговскую и Новгород-Северскую земли), и восточный (московский), объединявший северо-восточную Русь. Взаимоотношения двух русских политических центров характеризуются как тенденцией к взаимной интеграции, так и тенденцией к отчуждению. Причем, по мнению М. Ильина, первая тенденция могла реализоваться не только путем поглощения одним центром другого, но и посредством их мирного симбиоза, плавного и поэтапного сращения в своего рода «двуединую федерацию» (например, на основе династических браков московских Рюриковичей и литовских Гедиминовичей). Однако эта перспектива была торпедирована «лихорадочной нетерпеливостью новых имперских центров Москвы и Тракая», т.е. стремлением Москвы и Литвы обеспечить собственное доминирование силовым путем, что вело к конфронтационности в отношениях двух политических центров. Действительно, представления о Руси как о внутренне связном этнополитическом и культурно-языковом пространстве толкали как Москву, так и Литву к максимальному расширению своей экспансии в этом пространстве. С другой стороны, представления о единстве Руси препятствовали окончательному оформлению и стабилизации московской и литовской государственности. Переходы русских феодалов из литовского подданства в московское и обратно были достаточно распространенным явлением. Это свидетельствовало о сохраняющейся открытости друг относительно друга политических систем Московии и Литвы, которые, очевидно, рассматривались русской феодальной аристократией не как обособленные социально-политические миры, обладающие внутренней логикой развития, а как два центра притяжения в рамках общерусского единства, которое после упадка Киева утратило общепризнанный духовнополитический центр. Постоянные колебания русских удельных князей (особенно в пограничных областях) не позволяли московским и литовским князьям сформировать устойчивые государственные образования под своей эгидой. Более того, взаимная открытость политических систем Московии и Литвы позволяла им вести политику «переманивания» вассалов у своего политического конкурента с целью ослабления последнего. В связи с этим московские и литовские князья начинают стремиться к укреплению своей власти на подконтрольной им половине Руси и ограждению ее от влияния конкурента. Первым значимым актом, обозначившим государственно-политическое размежевание Руси на западную (литовскую) и восточную (московскую) части, стало разделение единой русской церкви. Исторически русская церковь входила в единую церковную организацию – Киевскую метрополию, подчинявшуюся юрисдикции Константинопольского патриархата. После упадка и разгрома Киева татарами киевские митрополиты переносят свою резиденцию в Москву. В условиях, когда религиозная идентичность являлась одним из ключевых политических факторов, перенос митрополичьей кафедры в Москву автоматически повышал престиж московских князей и легитимировал их притязания на политическое доминирование в рамках всей Руси. В связи с этим литовские князья добиваются воссоздания в пределах ВКЛ Киевской митрополии, независимой от Москвы. В 15-16 вв. дезинтеграционные тенденции между Западной и Восточной Русью набирают силу, что было обусловлено разнонаправленныи и во многом противоположными векторами развития Литовского и Московского государств. Значимым фактором развития Великого княжества Литовского стало то обстоятельство, что, состоя из территорий с преимущественно восточнославянским («русским») населением, это государство было сформировано под эгидой литовской правящей династии. Политическое ядро государства также было смещено в Литву, что наложило значимый отпечаток на характер этого государственного образования. Литва, получившая военнополитический перевес над Русью в результате ослабления и децентрализации последней, представляла собой страну, еще не вошедшую в христианское цивилизационное сообщество и не имевшую выраженных культурноцивилизационных ориентаций. Подчиняя своему влиянию исторические русские территории с уже достаточно устоявшейся православной традицией, литовские князья осознавали превосходство культуры завоеванной страны над своей собственной. В результате начинается постепенная культурная ассимиляция Литвы, прежде всего, литовской аристократии: усвоение русского языка, культурно-поведенческих норм, православной веры и т.п. Таким образом, формирование ВКЛ осуществлялось под верховенством этнически преимущественно литовских элит, однако в условиях культурного превосходства, а также численного и территориального преобладания русского населения. Постепенная русско-православная ассимиляция литовских князей, их династические браки с представителями православных княжеских родов легитимируют власть Литвы над Русью и открывают перспективы для дальнейшей экспансии Литвы на русские земли. Степень русской культурно-языковой ассимиляции Литвы была такова, что это на столетия затормозило литературное развитие собственно литовского языка. В 19 в. А.К. Киркор писал по этому поводу: «Когда Литва так широко раздвинула свои пределы, когда Гедимин, Витовт, Ольгерд сумели образовать могучее государство из русских удельных княжеств, когда и первопрестольный Киев признал над собою власть литовского князя, именовавшегося уже литовско-русским великим князем, собственная Литва, составляя незначительную часть в составе княжеств и областей, одному князю подвластных, не могла развить свой язык. Языком официальным, на котором писались грамоты и привилегии, стал уже русский. Литовский язык был по-прежнему языком народным, домашнего быта, духовной речи, даже придворным, но письменность его упала». Однако на поверку русская ассимиляция Литвы оказалась достаточно поверхностной. Кроме того, пограничное положение Литвы между цивилизациями Pax Latina и Pax Orthodoxa побуждало ее к активным контактам не только с миром русско-православным, но и с миром католическим. Контакты Литвы с католическим миром в лице Польши и немецких миссионеров происходят параллельно с углубляющейся литовской экспансией на Русь. В конъюнктурных соображениях литовские князья нередко принимали католическое вероисповедание, чтобы заручиться помощью со стороны католических сил во внутрилитовских распрях и междоусобицах. Впоследствии, при смене конъюнктуры, эти князья столь же легко переходили из католичества в православие либо возвращались в родное язычество, что свидетельствовало о не устоявшихся цивилизационных и геополитических ориентациях Литвы. Однако исторические обстоятельства требовали от литовских князей окончательного цивилизационного самоопределения, и выбор был сделан в пользу Pax Latina. Такому выбору способствовал ряд факторов. Во-первых, политическому сближению Литвы с одной из католических стран – Польшей, - способствовала общая для них угроза в виде обосновавшихся на Балтике немецких орденов, которые препятствовали морской торговле Литвы и Польши и в целом угрожали их государственному бытию. Сближение Литвы и Польши на почве совместной борьбы против общей угрозы закономерно порождало идею более тесного государственно-политического союза. По стечению обстоятельств возможность для такого союза представилась в связи с прерыванием польской королевской династии Пястов, благодаря чему литовскому князю Ягайло удалось заключить династический союз Литвы и Польши, став основателем совместной литовско-польской династии Ягеллонов. Заключение подобного династического союза было привлекательным для литовских князей, поскольку автоматически превращало их в могущественных властителей Восточной Европы, стоящих во главе территориально обширного полиэтнического и поликультурного конгломерата. Кроме того, заключая династический союз с поляками, Ягайло преследовал и сиюминутные политические цели, а именно разрешить внутрилитовскую междоусобицу за великокняжеский престол в свою пользу. В результате Ягайло удалось полностью устранить одного из претендентов на литовский престол – Свидригайло, который делал ставку на поддержку со стороны русских областей княжества. Со вторым претендентом – Витовтом, был заключен договор, по которому Ягайло уступал тому великокняжеский престол, сам оставаясь польским королем. Однако государственная уния Литвы и Польши сохранялась, и после смерти Витовта титулы великого князя литовского и короля польского должны были быть вновь совмещены, что и имело место в реальности. Условием династического союза Литвы и Польши было принятие католичества великим князем литовским, а также крещение в католицизм всей языческой Литвы; католицизм также получал приоритет перед прочими исповеданиями на территории всего Великого княжества Литовского, тем самым ограничивая политические права православного населения этого государства. Подобная дискриминация, закрепленная Кревской унией и подтвержденная Городельским актом, имела печальные для ВКЛ геополитические последствия: на протяжении 15 в. литовское государство утрачивает значительную часть своих окраинных восточных владений, которые постепенно переходят под контроль Москвы. Отпадение от Литвы окраинных русских князей, очевидно, было спровоцировано дискриминационными мерами, поставившими православную и католическую знать в неравное положение. В определенный момент перед ВКЛ открылась угрожающая перспектива утраты восточнобелорусских территорий которые примыкали непосредственно к геополитическому ядру государства (мятеж православных феодалов под руководством князя Глинского). Это побуждает литовские правящие круги отказаться от политики католического экспансионизма и принять меры по интегрированию православных в государственную жизнь, тем самым фактически дезавуировав дискриминационные статьи, предусматривавшиеся Кревским и Городельским актами. Это позволило удержать Западную Русь в составе ВКЛ. Кроме того, достаточно «либеральный» социально-политический строй, складывавшийся в ВКЛ (вольности и привилегии феодальной аристократии, позволявшие ей непосредственно влиять на принятие государственных решений, самоуправление городов по Магдебургскому праву) также способствовал тому, что православные подданные оставались в целом лояльными католическим литовско-польским государям. Однако, несмотря на то, что процесс отпадения от Литвы русских владений был остановлен, перспективы собирания всей Руси под эгидой литовских князей были утрачены. Переход в католицизм литовской знати и попытки навязать примат католической веры над православной оттолкнули от Литвы многих русских князей, прежде всего порубежных восточных областей, где лояльность Литовскому государству не успела укорениться достаточно прочно. Эти территории быстро попадают в орбиту набирающего силу Московского государства, с успехом использовавшего неприязненное отношение православной знати к католикам. В результате геополитический баланс между Литвой и Москвой существенно сдвигается в пользу последней. Если на пике могущества ВКЛ, при Витовте, это государство выглядело ведущим игроком на русском пространстве, и признание власти литовского князя со стороны Москвы, Твери и Новгорода казалось делом времени, то к началу 16 в. Москва существенно расширяет свои пределы за счет восточных владений ВКЛ, закрывая для него перспективы расширения на восток. Ю.В. Латов полагает, что «если бы Ягайло и Витовт сделали ставку не на союз с католической Польшей, а на православных подданных, они могли бы присоединить к Литве и Московское княжество, сыграв в русской истории роль Ивана III». Подобный сценарий, очевидно, позволил бы Литве обрести устойчивую культурно-цивилизационную идентичность в рамках пространства Pax Orthodoxa и создать прочное и этнокультурно достаточно однородное государство на землях исторической Руси (впрочем, для самих литовцев такой сценарий, скорее всего, означал бы полную русскую ассимиляцию). Трагизм ситуации заключался в том, что, приняв католицизм и заключив союз с Польшей, Литва не смогла обрести столь же устойчивую и завершенную идентичность в рамках Pax Latina. Безболезненная интеграция Литвы в цивилизационное пространство латинского мира могла произойти, если бы литовские князья, заключив союз с Польшей, отказались от своих русских владений, что, естественно, было невозможно. В результате, определившись с конфессиональным выбором, литовские князья не избавились от геополитической межцивилизационности, создав под своей эгидой сложный этнополитический конгломерат, элементы которого тяготели к цивилизационным пространствам (Pax Latina и Pax Orthodoxa), религиозные традиции которых обусловливали мало совместимые ценностно-политические установки. Собственно, слабая совместимость этих установок была продемонстрирована уже Кревским актом, обозначившим политическую дискриминацию православных со стороны католиков. Дух этого документа определенно выражал отношение католиков к православному миру, основанное на представлении о том, что христиане, не признающие духовную и церковно-административную власть Папы, являются раскольниками (схизматиками) и вероотступниками. Исходя из этого, ни о каком равенстве католиков и православных, проживающих в одном государстве, не может быть и речи – подобное проживание возможно только при условии политического доминирования католиков. Со своей стороны, православные не только не признавали абсолютного главенства Папы в христианской церкви, но и считали многие догматы католической церкви еретическими. Соответственно, ожидать признания со стороны православных политического первенства католиков в этой ситуации не приходилось, подтверждением чему стал начавшийся переход православных князей на сторону Москвы. Осознавая всю неустойчивость политического объединения католических Литвы и Польши и православной Руси, Ягеллоны всячески стремились снять напряжение между своими православными и католическими подданными. Сперва Ягеллоны, как католики, попытались склонить православных к унии с Римом на условиях иерархического примата последнего, тем более что для этого возникла благоприятная конъюнктура. Православная церковь терпящей геополитическую катастрофу Византии в обмен на военную помощь со стороны католического мира против турокосманов заключила т.н. Флорентийскую унию, признав церковное первенство Папы. Западнорусские иерархи также формально признали Флорентийскую унию, однако реальных последствий это не имело. После этого Ягеллоны перешли к стратегии, направленной на снижение роли конфессионально-религиозного фактора в политической жизни государства. Отказавшись от политической дискриминации православных, Ягеллоны стремились создать максимально веротерпимую и толерантную атмосферу, консолидируя этноконфессионально разнородное население на основе светских политических ценностей – общей политикоправовой традиции и верности правящей династии, и вытесняя религиозные предпочтения в сферу частной жизни. Впоследствии Ягеллоны, формально оставаясь в католицизме, неявно покровительствовали распространению реформатских протестантских учений из Западной Европы. Как представляется, это было связано, в частности, с тем, что протестантизм, в организационном плане представлявший собой конгломерат разрозненных и сравнительно мелких сект, гораздо лучше отвечал интересом государственно-политического единства, нежели наличие двух крупных и потенциально конфликтных церквей. Благодаря ягеллоновской политике в ВКЛ и Польше на какое-то время действительно установилась крайне нетипичная для средневековой Европы космополитическая атмосфера религиозной и культурно-языковой толерантности. Это оказало самое непосредственное влияние на политическую культуру и менталитет православного населения Западной Руси, прежде всего, высших и образованных слоев. Эти слои постепенно вливались в выстраиваемый Ягеллонами космополитический руссколитовско-польский правящий класс, основными ценностными императивами которого были следование политико-правовым нормам польско-литовского государственного союза и служение правящей династии. При этом, поскольку политический центр польско-литовской унии был смещен в Польшу, это закономерно открывало широкую дорогу для западноевропейских культурных влияний на Западную Русь. Служа при дворе польских королей, западнорусские аристократы постепенно втягивались в более широкое сообщество католических феодалов Европы, куда органично входила правящая католическая верхушка Литвы и Польши. Многие знатные и богатые западнорусские люди выезжали за образованием в европейские университеты, что формировало у них соответствующие культурно-цивилизационные предпочтения. Европейские влияния вели к существенной трансформации западнорусской духовной и книжно-письменной традиции. Нередко «европеизированные» западноруссы полностью утрачивали связь со своей автохтонной культурной традицией: под влиянием европейской Реформации многие православные западнорусские аристократы и мещане переходят в разные номинации протестантизма; впоследствии на волне Контрреформации большинство из них приняло католицизм. В других случаях предпринимались попытки придать западнорусской традиции новые европейские формы. Так, перевод Библии с церковнославянского на т.н. «простую мову», осуществленный Франциском Скориной, был отражением западноевропейских процессов, где в контексте Реформации также начинали переводить Священное Писание с латыни на литературно обработанные разговорные языки. Появление «простой мовы» также отражает процесс культурной трансформации Западной Руси, связанной со снижением значения православной религии в жизни общества. Вся предыдущая письменная традиция Руси развивалась под влиянием церковнославянского – языка православной литургии. Древнерусский язык, на котором составлялись летописи и писались жития русских святых, был, по сути, лексически адаптированным вариантом церковнославянского. Политические акты князей, а также частная переписка (пример – новгородские берестяные грамоты) велись на более приближенном к разговорному языке (прообраз «простой мовы»), однако знаком культурной престижности был отмечен именно церковный книжный язык. В рамках ВКЛ ситуация зеркально меняется. Падает значение церкви; соответственно, падает и престиж книжнго древнерусского языка. Напротив, возрастает роль «простой мовы» как языка, обслуживающего обширное делопроизводство княжества и более адаптированного для этих нужд. Для «простой мовы» также было характерно сильное лексико-грамматическое церковнославянское присутствие, однако по сравнению с древним книжным языком несравнимо большее значение обретает и живой диалектный субстрат, причем в разные эпохи и в разных регионах этот диалектный субстрат варьировал: возникают «белорусский», «украинский» и даже «молдавский» варианты «простой мовы». В условиях общего обмирщения жизни «простая мова» начинает постепенно теснить книжный древнерусский язык в качестве «престижного» литературного языка. Важным фактором возвышения «простой мовы», по всей видимости, стало и то, что этот язык обслуживал не только западнорусское православное население, но и правящий класс католической Литвы, который также использовал в сферах «высокой» культуры и делопроизводства более развитый славянский язык, а не бесписьменный литовский. Очевидно, покровительство со стороны католической аристократии также способствовало выработке более «светского» и религиозно нейтрального языка, не нагруженного избытком церковнославянской лексики. Религиозная книжность, однако, продолжала использовать и консервативный церковный язык. Таким образом, в Западной Руси в рамках ВКЛ происходит снижение роли православия как системообразующего элемента политической и цивилизационной идентичности, формируется светский космополитический тип культуры, для которого характерно сильное цивилизационное влияние Западной Европы. Принципиально по-иному развивалось Московское государство. В отличие от ВКЛ и Польши, где утвердился весьма «либеральный» политический строй с вольностями и привилегиями городского торговоремесленного сословия и сильным влиянием земельной аристократии на процесс принятия политических решений, в Москве устанавливается абсолютистский централизованный режим со строгой подчиненностью всех сословий и социальных групп решениям, принимаемым великокняжеской (впоследствии царской) властью. Широкий спектр российских авторов разной идеологической ориентации (Ю.С. Пивоваров, А.И. Фурсов, И.Я. Фроянов, И. Игнатов, евразийцы) видят основную причину формирования подобной системы в монгольском влиянии на Восточную Русь. «Монгольское иго» обеспечило резкое возвышение княжеской власти, которая стала выполнять полицейские функции и сбор дани, переставая, таким образом, зависеть от русского общества, становясь над ним и будучи подотчетной только Орде. Постепенно вся восточная Русь была объединена централизованной властью московских князей, которые и стали выполнять функцию «полномочных представителей» интересов Орды на Руси. Ордынская система, способствовавшая усилению московской великокняжеской власти, парадоксальным образом дала в руки московским князьям инструмент для борьбы с зависимостью от Орды, поскольку диктатура великого князя позволяла быстро аккумулировать и направлять военно-политические ресурсы на решение поставленных задач. К моменту, когда власть московских князей достаточно окрепла, они поспешили направить этот ресурс на освобождение от ордынской зависимости, тем более что сама Орда начала приходить в упадок. После падения ордынского порядка перед московскими князьями встала задача сохранения, укрепления и легитимации своего единодержавия. Если в период борьбы с ордынским владычеством подобное единодержавие могло быть объяснено задачей политической консолидации с целью борьбы против общей угрозы, то после исчезновения этой угрозы централизованный абсолютистский порядок терял смысл, что могло вновь всколыхнуть удельный сепаратизм родовой боярской аристократии. В связи с этим начинает формироваться идеологическая доктрина, призванная легитимировать единодержавную власть московского князя. Возникает миф, в соответствии с которым московские Рюриковичи ведут свою генеалогию от римского императорского дома. Таким образом, заявляется генеалогическая преемственность Московского государства Римской империи. Это создавало вокруг правящего дома московских Рюриковичей сакральный ореол: московские князья выступали как потомки римских императоров, стоящих во главе государства, которое наследует всемирно-историческую функцию Римской империи. На роль этой всемирно-исторической функции выдвигается мифологема «Москва – Третий Рим». Москва начинает осознавать себя в качестве самодовлеющего царства, являющегося последним хранителем и защитником истинного православия (катехоном). Формированию подобной самоидентификации во многом способствует ослабление и падение империи – носительницы мирового православного проекта – Византии. После падения Византии Московская митрополия выходит из юрисдикции Константинопольского патриархата и сама преобразуется в патриархат, заявляющий о своем правопреемстве Константинополю (Второму Риму) в деле несения православной миссии. Идеологическим оформлением этого мироощущения становится доктрина «Москва – Третий Рим». Выстраивается четкий смысловой ряд: Рюриковичи – наследники и правопреемники римских императоров; Москва – Третий Рим, хранительница истинного христианства, наследующая Первому Риму, отпавшему в ересь католицизма, и Второму Риму, рухнувшему под ударами варваров. Таким образом, в отличие от Западной Руси, где православная идентичность была политически демобилизована в интересах политического единства полиэтнического и мультикультурного конгломерата под эгидой династии Ягеллонов, политическая культура Восточной Руси продолжала развиваться на основе апелляции к православной духовной традиции. Более того, сама легитимность Московского государства и правящего дома Рюриковичей обретают выраженный религиозный оттенок. Это накладывает отпечаток на общий культурно-языковой облик московитов: книжность продолжает развиваться преимущественно в религиозном русле; письменный язык следует церковнославянскому канону. Феномена «простой мовы», т.е. особого литературного языка для светской коммуникации, здесь не возникло. Помимо «всемирно-исторического» звучания, мифологемы «римского» происхождения московских царей и «Москвы – Третьего Рима» имели и сугубо региональное, восточнославянское измерение. Так, «римская» генеалогия московского дома выводилась через посредничество древнерусских киевских князей, т.е. потомками римских императоров признавались киевские князья, от которых вели свой род московские Рюриковичи. Таким образом, обосновывалась преемственность Московского государства древнерусскому киевскому государству. Это позволяет ряду как классических, так и современных исследователей утверждать, что в идеологию Московии была изначально заложена идея общерусского единства, т.е. идея собирания земель исторической Руси под эгидой Москвы как правопреемника древней киевской великокняжеской столицы (В.О. Ключевский, Б.Н. Флоря). Следовательно, доктрина Москвы как оплота православия была ориентирована вовне и направлена на усиление геополитичекого влияния Московского государства, по крайней мере, в пределах исторической Руси. Этой точке зрения противостоит другая позиция (В.В. Кожинов, В.Л. Цымбурский), в соответствии с которой доктрина «Москва – Третий Рим» имела изоляционистский характер и была направлена на обособление Московии как оплота православия от «латинского» и «еретического» окружения (в т.ч. земель Западной Руси, подвергшихся вредному «еретическому» влиянию в составе ВКЛ и Польши). По этой версии, представление о Московии как «собирательнице» всей Руси формируется, прежде всего, не в Москве, а в православной среде ВКЛ и Речи Посполитой, которая с определенного момента начала подвергаться агрессивным притеснениям со стороны католиков и униатов. На наш взгляд, обе точки зрения являются по-своему верными: доктрина «Москва – Третий Рим» могла иметь как «изоляционистское», так и «экспансионистское» прочтение, и доминирование того или иного из них зависело от конкретной геополитической конъюнктуры. Как представляется, изначально «третьеримская» доктрина носила сугубо внутримосковский характер и была направлена на укрепление и легитимацию власти московских князей на подконтрольной им части Руси. В то же время, представления о том, что понятие Руси шире пределов Московского государства, очевидно, присутствовало в сознании московских правителей и порождало их стремление распространить свое влияние на неподконтрольные части Руси. Так, при Иване III, когда власть московских самодержцев достаточно укрепилась, к Москве была присоединена Новгородская республика. Очевидно, существовало стремление распространить власть московских самодержцев и на Литовскую Русь. Однако, в отличие от слабого Новгорода, Литовское государство обладало значительными военнополитическими ресурсами, православное население оставалось в целом лояльным литовским князьям и польским королям и, как правило, отрицательно оценивало абсолютистский авторитарный строй Московского государства, что делало силовое присоединение западнорусских земель к Москве затруднительным. В связи с этим к 16 в. ВКЛ начинает восприниматься московскими самодержцами как вполне легитимное государственное образование, обладающее самостоятельной политической традицией и по своей геополитической мощи сопоставимое с Москвой и находящееся в законном династическом союзе с Польшей. Как следствие, стремление охватить своим влиянием Литовскую Русь обретает у московских правителей иные формы. После прерывания династии Ягеллонов, когда титул польского короля становится выборным, московские самодержцы в лице Ивана Грозного и его сына Федора Ивановича стремятся заключить династическую унию с Литвой и Польшей и, таким образом, создать обширное государственное объединение, в рамках которого Литва, Польша и Москва сохраняли особенности своего политического устройства и внутреннюю автономию. Как отмечает белорусский исследователь Ю.В. Шевцов, существовали проекты разрыва династической унии Литвы и Польши и заключения аналогичной унии между ВКЛ и Московией. Очевидно, эти объединительные проекты были далеки от доктрины собирания Руси при безусловном политическом доминировании Москвы (хотя нельзя исключать, что в случае осуществления этих проектов государственно-политическое сближение Западной и Восточной Руси породило бы новые центростремительные тенденции на базе общерусской культурно-языковой и религиозной общности). Вместе с тем, помимо тенденций объединить историческую Русь в единое политическое целое, в Московской Руси нарастало и неприятие тех процессов, которые проходили в Западной Руси. Тесная связь Западной Руси с латинским миром, очевидные католические и протестантские влияния на западнорусскую культуру, общее снижение роли православия в жизни Западной Руси – все это заставляло московских людей сомневаться в истинности православия Западной Руси. Кроме того, Западная Русь могла рассматриваться правящими московскими кругами как рассадник опасных ересей и вольнодумия, которые могут дестабилизировать обстановку и в Московском государстве. Западная Русь, таким образом, становилась своего рода «конституирующим иным» для восточнорусской идентичности: Москва утверждала истинность своей религиозной и государственно-политической традиции через признание еретичности Западной Руси. Таким образом, к 16 в. на пространстве исторической Руси сложились два государственных образования с весьма несходными и во многом антагонистичными государственно-политическими системами и культурнорелигиозными традициями. Вместе с тем, абсолютизировать данные дезинтеграционные тенденции не стоит: они существовали в сложном взаимодействии с сохраняющимися представлениями о культурно-языковом и религиозном единстве Руси, а также интенсивным культурно-информационным обменом между Западной и Восточной Русью. Несмотря на несходство социально-политических систем ВКЛ и Московского государства, представления о культурно-языковой общности Западной и Восточной Руси, восходящей к древнерусскому наследию, оставались значимым элементом восточнославянской идентичности, что открывало возможности для широких взаимных влияний западно- и восточнорусской традиций. В частности, М.В. Дмитриев обращает внимание на сохранение тесной связи между православными культурами ВКЛ и Московского государства. Наравне с письменностью на базе «простой мовы», в ВКЛ продолжала развиваться традиция на основе церковнославянского языка, что во многом сохраняло единое гуманитарное пространство Западной и Восточной Руси. Благодаря этому поддерживался достаточно интенсивный обмен как культурными артефактами, так и общественно-политическими персоналиями. Примерами могут служить деятельность первопечатника И. Федорова, связанная с Москвой и Львовом – фактически двумя крайними точками на востоке и западе исторической Руси, а также грамматика западнорусского книжника М. Смотрицкого, принятая как в ВКЛ и Речи Посполитой, так и в Московском государстве. О тесной культурной связи Московии и ВКЛ свидетельствует и тот факт, что, благодаря более интенсивному развитию книгопечатного дела в Литве, книги литовской печати (в т.ч. богослужебные) интенсивно проникают в Москву, зачастую становясь незаменимым атрибутом церковной литургии. Политические процессы в Московском государстве и ВКЛ также оставались во многом взаимосвязанными. В частности, как будет показано ниже, консервативные православные круги Западной Руси, недовольные экспансией католицизма и протестантизма, начнут ориентироваться на Москву как «образцовое» православное государство, тем самым закладывая фундамент идеи национально-политической консолидации Руси вокруг Великороссии. С другой стороны, в более либеральной и веротерпимой обстановке ВКЛ находили прибежище многие религиозные диссиденты и еретики из Московии (нестяжатели, последователи Феодосия Косого). Очевидно, политическая система ВКЛ с широкими вольностями и привилегиями родовой аристократии служила ориентиром для московского боярства, оппозиционного набиравшему силу единодержавию великих князей. В конечном счете, это спровоцировало опричный террор Ивана Грозного, направленный против высшей знати, и обусловило массовый исход в Литву противников царского деспотизма (наиболее видным из них был князь Андрей Курбский). Таким образом, сохранявшаяся взаимосвязь и взаимозависимость Западной и Восточной Руси, несмотря на все накопившиеся между ними различия, создавала предпосылки для возникновения и реализации общерусского воссоединительного сценария. Контуры этого сценария, однако, могли значительно варьировать, в зависимости от того, осуществлялся бы он под эгидой Москвы или Литвы.
