рассказ в формате doc

Николай ДИМЧЕВСКИЙ
КАМЕННЫЙ ОСКАЛ
ПОРОГА
Скалы подавляют. Кажется – не баржа подходит к ним, а они чудовищными глыбами вырастают из речной глубины. Смотришь на вершину, и рука ищет поручни –
кружится голова. Совсем черные против света, они делают черной прозрачную воду
Ангары, окрашивают тушью листву деревьев.
И вдруг у подножья – ярко-белое пятно. Снег в июле! Сюда никогда не заглядывает солнце.
Там, где скалы врезаются в самое небо, вечно грохочет Мурский порог, названный так по речке Муре, впадающей здесь в Ангару. Издали видно, как полотно великой реки ломается на камнях и спадает вниз пенным массивом.
– Ха! И это порог! Шиверишка, да и только! – с досадой говорит Николай Николаевич Немнонов.
Он бывал на порогах верхней Ангары, знает Падун во всей первобытной удали.
Ему видней.
Но я не могу с ним согласиться: так грандиозна и тревожна трехкилометровая
картина разбушевавшейся реки.
Немнонов делает несколько снимков и спешит на корму. Там, привязанный веревочкой за ногу, сидит совенок. Рабочие поймали вчера в тайге, но никто, кроме Николая Николаевича не знал, чем кормить птицу.
2
За бортом на леске прыгает по валам мешочек для геологических образцов,
наполненный кусочками рыбы. Это «холодильник». Немнонов вытягивает его на палубу и кормит совенка.
А баржа вышла как раз к устью Муры. Скалы раздвинулись, солнце ударило через щель в зеленую вспененную воду.
К нашей барже-самоходке принайтовлены два сильных катера. Вой моторов теряется в грохоте взбесившейся воды. Всей мощи двигателей хватает лишь на то, чтобы
едва заметно тащить стальную посудину против течения Ангары.
Мы идем почти впритык к левому берегу. Нос вклинился в полосу бурунов. Отполированные камни лоснятся, омываемые кипящей пеной.
Николай Николаевич осторожно посадил совенка и поднялся на рубку. Даже у
самого порога он остается при своем мнении. Но мнение мнением, а дело делом. Проектировщикам нужны снимки. Придет время, и на Нижней Ангаре поднимется плотина Богучанской ГЭС. Без изысканий ее не поостришь. Поэтому и плывут вверх по
реке геологи, буровики, топографы, поэтому кадр за кадром снимает Ангару и берега
Немнонов.
Цепко стоит он на палубе. Обветренное лицо, короткая седая борода, выцветшая
косынка на голове, охотничий нож у пояса, буруны под ногами. Он похож на корсара.
И в этом момент Мурский порог отвечает на его насмешливую реплику.
Баржа вздрагивает. Высокий, режущий скрип стали о камень. Сильный толчок, от
которого никто не может удержаться на ногах. Моторист навалился на штурвал. Выключили моторы. Почуяв свою силу, река схватила баржу и начала поворачивать бортом к течению. Ей ничего не стоит бросить нашу посудину на подводную скалу и
размять, как фольгу от конфеты.
Не по звуку, а по дрожи палубы чувствуем, что опять заработали двигатели. Снова моторист ведет баржу к бурунам. Толчок. Скрип. Корпус бьется, как лошадь, заарканенная на всем скаку. Матрос лезет в трюм – смотреть, нет ли пробоины.
– Совенок! Не сбило бы спасательным кругом… – Николай Николаевич, хватаясь
за поручни, пробирается к корме.
После третьего удара о камни отказал мотор у одного из катеров. Баржа не пострадала. Решили устроить передышку. Пристали к берегу в самом устье Муры. Здесь
3
вода совсем спокойная, только с удочкой сидеть. А в сотне метров – дьявольский ералаш, гремящая мешанина из камня и воды.
Совенок невредим. Он шипит и щелкает клювом, когда к нему приближаешься.
Немнонов быстро собирает аппараты, и мы спускаемся на берег. Нельзя терять
время. Будет ли еще случай попасть на скалы Мурского порога.
Снизу они кажутся неприступными, но Николай Николаевич идет с такой уверенностью, будто каждое воскресенье приезжал сюда на прогулку. Пролезаем через
сырые заросли березы и осины. В траве таятся оранжевые лилии и пестрые саранки.
Выбираемся на тропку.
– Хороша дорожка?
– Кто ж ее проложил в такой глуши? Охотники?
– Мы первые на нее ступаем. Это русло весеннего ручья.
Поднимаемся все выше. В затишье, среди зарослей буйствуют комары и мошкá.
Собирались мы наспех – не взяли ни сеток, ни диметилфталата (жидкость, отпугивающая таежную нечисть). Теперь расплачиваемся. Отогнать насекомых невозможно.
Одно спасение – выбраться на ветер. Он сдувает их в сторону.
Николай Николаевич обогнал меня. Вот он взобрался на средний ярус и машет
рукой.
По склону – сосны. Земля и камень густо засыпаны скользкой хвоей. Трудно подниматься с тяжелыми рюкзаками за спиной. Предательская штука хвоя. Прежде, чем
встать, ощупываешь ногой каждый выступ. Жарко. Неужели рядом, за Мурой, может
лежать снег! На вспотевшее лицо и руки липнут поуты (так здесь зовут слепней). Они
жалят сразу до крови.
Цепляясь за корни сосен, вылезаю на открытую площадку. Ветер. Вышина. Прохлада. Вот устье Муры, заливчик и наша баржа, как белая личинка, плавает в черной
воде. Катера около нее, точно овсяные зерна.
Немнонов кричит с вершины. Взбираюсь к нему.
Пока он налаживает киноаппарат, осматриваюсь. Чувство полета не покидает
здесь человека. Синяя и черно-зеленая, Ангара плывет в голубую бесконечность.
Сквозь прозрачную воду хорошо видны все подробности дна. Огромные камни застыли там, как облака. Около берегов колышутся километровые бороды водорослей.
Пенной полосой протянулся порог. К нему подбирается караван – два буксира и две
4
наливных баржи. Отсюда они похожи на белую нитку. Кто-то осторожно и уверенно
ведет буксиры. Головной вошел в порог по единственной гладкой дорожке, на которой нет ни одного буруна.
Там, где пытался провести баржу наш моторист – сплошная пена и камни. Моторист был здесь весной и хотел повторить старый маневр – скользнуть у берега. А вода
с тех пор сильно упала, поэтому и не получилось ничего. Придется пройти там, где
караван. На первый взгляд там страшней – самое пекло, а для судна безопасно…
…Вспомнил я насмешливую фразу Николая Николаевича о «шиверишке», когда
мы приближались к Глухой шивере – сестре Мурского порога. Вообще шиверой на
Ангаре называют перекат, место, где вода беспокойна, бурлит на подводных камнях.
Но эта – особенная.
Сначала на реке ничего не заметно. Только на барже суетня. Начальник приказал
одному катеру идти вперед: подтягивать нас за трос.
Пока провозились – отчаливали катер, да крепили трос, показалась шивера.
Почему ее назвали Глухой, понять трудно. Ворчанье ее разносится далеко. И Ангара здесь совсем не похожа ни на себя, ни на другие реки. Вода течет, словно с горы.
Хорошо видно, что баржа у подножья, и нужно подняться к вершине. Поверхность
гладкая, голубая, скользкая и ширина километра два. Кажется, невозможно подняться
на эту гору – соскользнешь, сколько ни старайся.
Только у подножья голубой горы торчат черные зубья камней. Между ними застряли бревна и всякий мусор. Растерзанная вода рычит и грохочет, и пенной кашей
валится через камни.
В рубке за штурвалом не моторист, а матрос Андрей Плодовский, совсем молодой парень. Он смотрит вперед, чуть нагнув голову, исподлобья. В тени белки на загорелом лице как-то особенно светятся, и зрачки неподвижны. Его взгляд где-то за
носом баржи, в бурунах шиверы. У Андрея всегда такой взгляд, когда он задумается.
Вечером устроится на корме, с гармонью, и тоже, словно не видит никого – весь вдали, улетел с мелодией. Вот ведь он – его мальчишеские худые плечи, его длинные
пальцы, его светлые торчащие волосы и – нет его. Мысли его где-то так далеко, что
не достанешь до них.
В такие минуты и вокруг него все изменяется. Вот сейчас в рубке все привычно и
все по-новому. На столике раскрытая лоция Ангары, на скамейке ватник, рюкзаки у
5
переборки, но рядом этот увлеченный своим делом человек, поэтому мелочи уходят
прочь. Нет ватника, нет мешков. Есть Андрей, который ведет баржу по склону водяной горы. Он совсем прилип к штурвалу. Нырнем мы сейчас в пучину или взмоем
под облака – он останется таким же – чуть нагнув голову, будет исподлобья смотреть
вперед.
Не раз приходилось проходить шиверы и пороги, но Андрей никогда не вел через
них баржу. Моторист ставил его за штурвал только в спокойных местах и то поправлял кое-когда. Сегодня Андрей первый раз сам себе голова. Моторист заболел – лежит в каюте – приступ печени. Хочешь – не хочешь, веди через шиверу, которая ничем не отличается от порога.
Началась самая стремнина. Вода здесь пучится, как будто со дна бьют гигантские
родники, ворочается, словно переваливаются с боку на бок лоснящиеся черные моржи.
Рубаха у Андрея прилипла к спине, он совсем нагнул голову и навалился грудью
на штурвал.
Река покрылась пенными бурунами. Началась стоячая волна.
Теперь уж не моторы волокут баржу, а один Андрей – весь протянулся вперед и
тащит ее своими руками через грохот и брызги, мимо темного, защитинившегося тайгой берега, через черный оскал каменных клыков. Тащит на скользкую гору, светящуюся под солнцем синевой, сверкающую нестерпимыми чешуйками света.
Фарватер справа по ходу. Слева – зелено и свежо играет под солнцем остров. Он
разделяет реку на две части. За ним есть узкая протока. Называется «Маленькая
щель». Если сверху на лодке ехать, по протоке безопасней – пронесет и выбросит за
шиверой.
Наконец, миновали буруны. Успокоилась река. Андрей первый раз оторвался от
штурвала.
– Почему ее Глухой назвали? – неожиданно спросил он. – Я б ей дал имя «Гремящая». Слышишь, как шумит. Знаешь, она проще Мурского порога. Знаков здесь
меньше, а вести легче, проход видней. Через Мурский я бы не провел…
Начальник просунул в рубку голову в шляпе-накомарнике:
– Пристань возле бакенщика. Отдохнем и пообедаем.
6
Левый берег горист. Свежо дышит тайга. Домик бакенщика приткнулся на возвышении из серых глыбистых камней, между которыми прирос дикий лук и трава.
Поодаль высоко в небо ушла голыми сучьями засохшая лиственница. На ее вершине
старой шапкой громоздится огромное гнездо.
Бакенщик, прихрамывая, спустился по камням. От виска через щеку у него глубокий шрам. Рубаха болтается по ветру.
– Здорово, земляки! – жмет он нам руки своей серой каменной ладонью.
Черная лайка, насторожив уши и высунув язык, молча смотрит сверху, словно
вросла в камни.
Около избушки врыты два столбика с перекладиной, на которой висит несколько
закопченных палок. Сверху они зацеплены сучком за перекладину, а внизу у них глубокая зарубка – цепляй котелок или чайник и вешай над костром.
Ветер отгоняет мошку. Только в затишье, около избушки она липла на лицо и жалила руки.
Пока мы разжигали костер, готовили крупу и тушенку, бакенщик молча стоял в
сторонке и смотрел. Черный пес прижался к его ноге и тоже не сводил глаз с незнакомых людей.
Николай Николаевич потихоньку снимает их. И не зря. Есть что-то необыкновенное в фигуре человека, словно рожденного этими камнями, этой гудящей шиверой,
этой шириной, отчеркнутой синей полосой тайги на другом берегу.
– Как здесь охота? – спрашивает Николай Николаевич.
– Не охотник я. Отохотился. Одно баловство осталось. Видишь, как осколком
причесало. Что твой медведь лапой загреб, – показал бакенщик на шрам. – Все бы ничего, да ухо повредило. Теперь с собакой охотиться не могу. Направления не разбираю, откуда лай не понимаю. На зверя не пойдешь.
– Где ранило?
– Под Пилау. Артиллеристом я был. – Он подошел к костру и подбросил дров.
Лайка осталась стоять в той же позе, не шевельнулась. Бакенщик вернулся к ней и
похлопал по спине.
– Так-то, Соболь. Только раз нам и удалось зверя добыть, да и то по-чудному. –
Он засмеялся. Собака завиляла хвостом, заскулила и лизнула его руку. – Помнит
ведь! Это в прошлом году, летом. Еду я около острова на моторе. Соболь со мной.
7
Вижу – чует он что-то: вытянулся на носу, чуть в воду не падает. Маленько проехали,
смотрю, а в реке-то сам «хозяин»! Переплывает Ангару. С того берега перебрался через Маланьину щель, остров перешел – и дальше. А у меня ружья с собой нет. Что ты
будешь делать! Мешкать нельзя. Первым делом от острова его надо отрезать, чтоб на
берег не вернулся. Направил я лодку между ним и островом. Совсем рядом проскочил. Смотрю – испугался. Ну, думаю, так-то я с тобой справлюсь. И начал кружить
вокруг него, к нашему берегу подгонять.
А тут, в аккурат, мой напарник приехал, сменить меня. Я ему кричу. Совсем глотку надорвал. Еле он разобрался, в чем дело. В лодку с ружьем – и ко мне. Подплыл.
Как на зло, только два патрона у него оказалось с пулями, остальные с дробью. Совсем близко подобрался. Ударил пулей – промахнулся. Потом дробью глаз выбил
медведю. Тот заревел, кружиться стал на одном месте. Здесь его и прикончили второй
пулей. Затих он. Веревкой его за лапу подцепили и оттащили к берегу. Большой
был…
Может, где-то в другом месте этот случай показался бы необычным. Здесь он
обычен. Вот ведь все царство человечье – избушка, луговинка шагов двадцать, а
дальше – тайга. Месяц пройдешь, и нет жилья. Только зверь, да птица, да мошка с
комаром.
Мы слушаем рассказ, а в ведре уже начинает пыхтеть каша и на чайнике дребезжать крышка.
Откуда-то с середины реки неожиданно, словно вынырнула большая птица. Она
плавно и устало взмахивая крыльями, летела на нас. Ее тень задела лужайку. Птица
уселась на сухой лиственнице рядом с гнездом.
– Вот он, друг, вернулся. – Сказал бакенщик. – Орлы. Здесь их целая семья. Поселились давно, еще не было нашего поста на шивере. На зиму улетают, а весной возвращаются. Как увижу их – конец зиме. Усядутся на гнезде и полдня крылом не двинут – отдыхают после долгого пути. Наши соседи. Так что ль, Соболь? – и бакенщик
неловко погладил собаку.
Он и сам был похож на большую птицу. Ветер трепал его рубаху, волосы клювом
свесились на лоб. Он так же, как орел жил здесь в избушке, примостившейся на камнях. Он так же чувствовал и любил эти места. Он так же вернулся в них из дальних
земель.
8
***
Геологи, топографы, бакенщики, мотористы – люди, которые принимают на себя
все удары первобытной природы и помогают друг другу в единоборстве с ней. Они
готовят пути для других. Первому идти всегда трудно. И в трудности есть своя сладость. Будут на Нижней Ангаре плотины и заводы, запестреют крышами города,
скроются под водой пороги, забудутся тропы геологов и одинокие избушки бакенщиков. Но всегда начло плотин, рудников и городов будут вести от первого образца породы, найденного геологом, от первой вешки, поставленной топографом, от первого
рейса через пороги, которым забросили в эти места людей, начинающим будущее.
9