- Нам в школе все уши прожжужали: «война, война

Максименков А. 3-й курс з/о
Ветеран
1
- Нам в школе все уши прожужжали: «Война, война. Победа, победа», а
батя говорит, у них там лучше, чем у нас»
- Батя… Тебя батя бьет?
- Ну, бьет.
- Ты его зарезать хочешь?
- Ну, хочу!
- А вот придет Яшка Косой с соседнего двора и начнет твою семью
резать: и сестру и мать и батю…
- Да, я его сам порешу! Пусть только попробует!
- Во! А тут, в каждой семье резали, весь дом, весь двор, всю страну.
- Но, у них-то лучше, чем у нас!
- Лучше… А помните, cвалочники с бомжами боролись? Ну, за
помойку… кому в мусаре ковыряться, ну тогда еще Легавый…. Копыто
раздавил.
- Ха, забудешь такое!
- Всех настоящих пацанов порешили, одни бабы да малявки остались.
- и че?
- Сурок Вялый и взял вожжи с земли.
- Но, у них-то лучше!
- Лучше… ты сравнил! Их земля и наша. Да их страна, как наш двор!
Да мы бы за месяц порядок у них навели!
- А, че!
- А поехали!!
- Да…
Подростки сидят, курят, пьют пиво. А вокруг весна, талые потоки
устремляются по асфальтовым руслам на мостовую, брызги воды из-под
мчащихся машин безустали омывают тротуары. Старушки еще робко, но
выходят гулять после гололедного заточения, собаки уже не спят на люках
теплотрассы, а с веселым визгом носятся по двору, избегая грязевых потоков
1
Максименков А. 3-й курс з/о
и трудящихся дворников, разламывающих свалявшийся снеголед лопатами и
разбрасывающих черно-белое месиво под проезжающие мимо машины. В
воздухе пахнет размороженной и еще очень влажной землей. Помойки,
спрятанные под зелеными навесами, радуют глаз, и только отдельные
бумажки, дырявыми корабликами тонут в лужах под искрящимися лучами
весеннего солнца.
Где-то высоко под самыми небесами из окна когда-то белоснежного
дома вылетают птицы, маша крыльями они кружат, медленно опускаясь в
лужу, пока окончательно не намокнут, становясь тем, чем и являлись в жизни
– поздравительным мусором, напоминавшим о счастливых мгновениях
выраженных формальным языком в стертые для большинства людей
формальные праздники.
- Ну, проходи, проходи, – тяжело дыша, произнес хозяин квартиры,
пропуская нежданного гостя.
Молодой парень, с открытым лицом, с явным любопытством
оглядывал прихожую
и пенсионера в большой полосатой пижаме, следуя за ним в квартиру.
- Постой, дай я на тебя посмотрю! Ты изменился! Возмужал! Ну, иди,
иди, помой руки, сходи в туалет…
Старик прошел в комнату поставил напротив дивана стул и отгородил
креслом угол кровати.
- Садись. Я хочу тебя разглядеть. – Раздалось ворчание, грозное и
недовольное. – Не обращай внимание, это моя старушка, не хочу, чтобы ты
ей мешал.
За креслом, на мягких подушках на полу лежала старая такса, накрытая
теплой тканью, еле дыша, она из последних сил защищала друга.
Комната, заваленная в беспорядке вещами и бумагами, с обилием икон
и фотографий зданий на стенах выдавала хозяина в пристрастии к вере и
архитектуре. Старые обои, слегка отстающие в углах от стен, требовали
ремонта, но не капитального, а легкого обновления. Хозяин сидел прямо,
2
Максименков А. 3-й курс з/о
опираясь двумя руками на трость, видно было, что сиделось ему с трудом, но
он сдерживал себя и внимательно, почти хмуро в упор разглядывал гостя.
- Ты изменился. Ты теперь больше на мать похож…
- Я, - засмеялся парень, - я все тот же, это ты иным стал.
- Время, - соглашаясь, кивая головой, произнес старик, - все меняется.
Молодой парень заерзал и, не вытерпев внимательных глаз, встал, по
привычке потянувшись, так, что заскрипели сведенные до упора лопатки;
высокий, улыбчивый он по-прежнему махал рукой, убеждая всех, что махи
снимают заикание. Он подошел к окну, потом к шкафу:
- А это что? Хлеб? – парень взял банку с заплесневевшим кусочком,
больше напоминавшим глиняный черепок от какого-то старинного сосуда
или кусок земли случайно и необъяснимо почему-то бережно засунутого в
банку и хранимого со всеми предосторожностями; поднеся к глазам,
кусочек покатился по дну и стукнулся о стенку сосуда.
- Осторожней!
- Тот самый? – взгляд с удивлением переместился на старика,
приподнявшегося в испуге за бесценную вещицу.
- Да.
- Выбросил бы давно. – Потеряв интерес к банке, молодые пальцы
потянулись к гипсовой маске лежащей здесь же на полке и скрытой от
сторонних глаз календарем с изображением иконы Божьей Матери.
Пальцы гладили маску, словно лицо любимой женщины. - Выбрось, дело
прошлое.
Старик покачал головой: «В музей отдам».
- И будет у хлеба инвентарный номер… Маску тоже отдашь? –
Парень задернул календарем как занавеской полку и перешел к
фотографиям. – Когда-то мы оба были в нее влюблены...
Старик смолчал. Он вспоминал те счастливые мгновения, когда он
тринадцатилетний паренек с братом погодкой Аликом, слышал Ее по
радио. Она читала стихи. Полгода спустя брата не станет, как не станет и
3
Максименков А. 3-й курс з/о
детского мира и любви и счастливых мгновений, будет только боль и
ненависть и желание мстить. В 1943 году он, приписав себе несколько лет,
окончит курсы разведчиков и до конца войны его кинжал станет птицей в
кровавом месиве.
Такса заворчала и попыталась встать. Старик нагнулся и помог. Он
отодвинул кресло, и, собака, поскуливая, медленно двинулась в коридор, где
облегчилась.
- Давай выпьем, помянем. – Старик поднялся и чуть быстрее собаки
и шаркая чуть шумнее подошел к шкафу, где стоял его брат Алик. Он
отодвинул рукой другой религиозный календарь и достал початую, почти
пустую бутылку сухого красного вина. Передав бутыль брату, он вновь
запустил руку за календарь и достал еще две бутылки с таким же
количеством жидкости в каждой.
«После инсульта мне не разрешают много пить». Они двинулись на
кухню, оставляя мокрые следы в коридоре. Маленькая кухня позволяла
сидя дотянуться до любого предмета. На столе было несколько чашек с
водой. Старику нельзя было поднимать тяжести, его норма –
двухсотграммовый стакан с напитком.
Братья пили.
«Ты пей, пей. Если мало, я еще достану» и парень пил. Он
закусывал копченой колбасой с кусочком булки и радостным вниманием
слушал брата, рассказывавшего о жизни, которую самому не суждено
было прожить.
Старик пил мало, он потягивал вторую стопку, предпочитая говорить,
будто боялся тишины или случайного вопроса или взгляда, укора. В какой-то
момент старик замолчал. Он залпом допил остатки рубинного вина и, поймав
взгляд брата, сухо, как шестерни с высохшей от времени смазкой, как треск
хвороста и тихо, почти не слышно произнес: «прости меня». Алик махнул
рукой: «Забудь».
4
Максименков А. 3-й курс з/о
- Нет! ты не понимаешь, я был уверен, что делаю правильно! Помолчи!
- старик оперся на палку всем весом, но не встал, а лишь опустил голову.
Пауза затянулась.
- Я до сих пор слышу твой вой. Я думал о тебе, - он поднял голову, - о
тебе завтрашнем. И я ушел, чтобы не видеть тебя слабым. А ты – умер.
Алик с наслаждением ел черный хлеб с зефиром:
- Мелочи, - махнув рукой, - забудь.
Алик, умирал мучительно, как и все в Блокаду. Накануне, им с братом
свезло: они смогли заполучить пол-буханки хлеба. Алик, тогда, предлагал
съесть ее тут же, на улице, сразу, но брат разделил на дозы – на несколько
дней. Алик умолял, просил, но брат настоял. Алик умер, а его - вывезли.
Прошли годы. Все было в его жизни: и горе и боль и физическая
смерть, но та боль, когда ты мог спасти, пусть на один день, пусть на один
час, на мгновение, но продлить жизнь и не сделал, не спас – боль осталась на
всю жизнь. И, как бы он ее не топил в крови фрицев, как не кромсал их тела –
боль осталась, и, хотя, он загнал ее в самое темное место, свел к минимуму,
она пульсировала в нем, вырываясь в самые не подходящие моменты его
жизни.
- Чай будешь?
- С удовольствием.
Старик перелил воду из стакана в электрочайник и включил его. Он
повторил процедуру дважды, чтобы выпить чай вместе с братом. Алик
улыбался. Он искренне был рад брату и от переполнявших его душу эмоций
только молчал и много ел, а еще он ждал ответа на волновавший его вопрос:
как она, та, которую он любил, не видя, а только слыша, та, что
поддерживала его фитиль в секунды просветления, после съеденной лужицы
супа и крошечного кусочка хлеба, ту, чей отпечаток хранил кусок гипса в
этой квартире, там за шторкой из календаря в красном углу недоступном для
всего мирского.
2
5
Максименков А. 3-й курс з/о
К юбилею город подходил размашисто и несколько спешно, как
уверенный в себе путник, слегка запозднившийся в дороге, но ясно видящий
конец пути в последних бликах умирающего солнца. Деньги, выделенные
Комитетом Культуры, тратились быстро: подобно голодным горожанинам,
заскочившим в день получки в супермаркет - учреждения культуры
стремились накупить все попадающее под руку, ограниченные временем, им
чаще приходилось довольствоваться рыбой второго сорта, нежели подождать
до следующего дня и приобрести свежий улов. И только редкие учреждения,
имевшие дополнительный не государственный доход могли позволить себе
неспешно прогуливаться по магазинам выискивая, где по дешевле, а где и по
лучше нужный им сейчас товар. Юбилей Галины Васильевой стремительно
приближался: мылись бюсты и барельефы, памятные доски, готовились
передачи; библиотеки покупали новые издания давно позабытых книг автора,
организовывались выставки и экскурсии; школьники заучивали стихи
юбиляра, а их учителя планировали выезды классов на встречи с живыми
пока еще современниками поэта. Музеи доставали из запасников редчайшие
прижизненные экземпляры, покупали недостающие экспонаты, театры
ставили спектакли по мотивам ее произведений, писатели спешили издать
романы о жизни Васильевой, и над всем этим зыркал очами и стучал по столу
Комитет по Культуре, теребя учреждения, не успевшие в срок выполнить
запланированное. Замученные встречами, конференциями, заседаниями,
нагоняями в вышестоящих организациях директора учреждений требовали от
своих подопечных тексты речей, с которыми им, руководителям, придется
выступать на юбилее, а иногда, в особо загруженных случаях даже не
успевали вникнуть в суть статьи на публикации, которой будет красоваться
его фамилия. Что ж говорить о младших сотрудниках, они, эти белки только
и успевали вырабатывать электричество и давать свет.
Во внутреннем отделе музея, не доступном постороннему весело
болтали парень с девушкой. Еще недавно устроившиеся на работу, но еще не
устроившие свою жизнь, они налаживали между собою отношения, порой
6
Максименков А. 3-й курс з/о
пренебрегая должностными обязанностями. Увлеченные молодостью,
взаимной симпатией, верой в свои силы, они не замечали ни тиканья часов,
ни стука двери, ни позвякивания посуды, ни щелчка закипевшего чайника, и
только громкий окрик нависшей над ними тени: «О деле думать надо, а не о
себе! Возьмите пример с Тамары Николаевны, человек в могиле почти, а вся
в работе…» - заставил их вздрогнуть и зашуршать чрезмерно бумагами и
застежками по клавиатуре, больше переживая не над фразой, а нарушенным
приватным общением.
Тамара Николаевна, сидела за шкафом тихой мышкой и пила чай.
Вообще-то, ей было не свойственно покидать рабочее место – вахту и кассу
по совместительству, но сегодня – санитарный день, посетителей нет и на
кассе сидеть незачем, а вчера вечером ее угостили рыбешкой с Азовского
моря, вяленой, и такой же соленой, как в детстве; хотелось пить, и
попросила она, пока сбегает в отдел хранения, посидеть за себя Миру
Львовну, уборщицу, тоже пенсионерку, тоже с давних пор работавшую в
музее. Если «по-чесноку», как любит выражаться ее десятилетний внучек,
криминала не было оставить пост, в других музеях - это норма, но их
директор бывший полковник и здесь создал плац. Нужно отдать должное,
зарплату увеличил и всегда поздоровается при входе, всегда окинет взором
лестничный пролет, кассу, вахту, всегда просмотрит журнал происшествий, и
не дай Бог, какое пятнышко, где увидит, вон, прошлую вахтершу уволил за
вызывающий макияж «не подобающий сотруднику вохра» и, правильно
сделал. Я в ее возрасте слегка корректировала лицо: чуть-чуть брови
выщипываю, ресницы потемнее и легкий румянец - сотрудник музея все
таки! А она - ни какого вкуса! Зато на вахте теперь одни пенсионеры и
униформа теперь из твидовой ткани елового цвета. Внук младший, как
увидел, вскричал: «ну, Ба! Ты теперь елка! А зарплату тебе тоже шишками
выдавать будут?»
А, Александр Константинович - тот еще жук. Всегда мило улыбается,
всегда приветлив, а вон как о ней отзывается: «в могиле уже». Надо бы
7
Максименков А. 3-й курс з/о
выйти, обидеться, громко с вызовом высказать, что молода! и нечего меня
хоронить, но… не выскажу, а вдруг уволят; смолчу. Только бы не заглянул,
не увидел. Он уйдет и я - к себе на вахту. Закроюсь, сделаю серьезное не
пробиваемое лицо, а когда уйдут все – поплачу… может быть.
Вчера Тамара Николаевна работала за Александру Федоровну - на
больничном вторую неделю сидит, подагру лечит. А я ей говорила, вишню
ешь, вишню. А она: «вишня кислая, я лучше черешню» вот и мучайся теперь!
Пришел вчера посетитель, интеллигентный такой, лицом русский, но
акцент какой-то непонятный, билет купил и еще за фотосъемку заплатил. А я
чувствую - непорядок какой-то, спрашиваю его так ласково: кто ты, откуда.
А он – поляк, оказывается. А у нас же другие расценки: я ему: «плати. Уж
будь любезен, для иностранцев не 50 рублей, а 200». А он: «вы мне билет уже
выдали!» Да мало ли, что я выдала! «Если смог в Россию приехать, то и за
билет сможешь заплатить!» Хорошо, Александр Константинович, услышал
шум, выскочил из кабинета, поддержал меня, похвалил. А сегодня - на тебе:
«в могиле почти»! Э, жук он и есть жук. А я его еще защищала, молодой
дескать, о людях беспокоится, сотрудников в обиду не дает, за дело
волнуется: вон какой занятой, ни минуты покоя.
Устроив разнос, Александр Константинович вышел в зал. Следовало
проверить экспозицию перед докладом у Палыча. Юбилей Галины
Васильевой был на личном контроле у Главка и у шефа. Удачное
приобретение нескольких вещей Васильевой произошедшее пару лет назад,
теперь позволяло учреждению выделиться из подобных музейных
экспозиций города. Музей всегда стремился быть открытым для дарителей,
каждый экспонат, так было заведено с момента открытия музея и его личная
заслуга в этом не малая, каждый экспонат вносился в инвентарную книгу с
указанием дарителя, даты и инвентарного номера. И, обязательно, заявление
дарителя подписанное собственноручно. И, правильно, а то умирает какойнибудь старик, семье его побрякушки или документы не нужны и они отдают
в музей, а спустя годы, уже внуки спохватываются, корни ищут и требуют
8
Максименков А. 3-й курс з/о
назад свое вернуть. Поздно! Лучше бы спасибо сказали, что храним их вещи.
Так нет же, некоторые требуют, чтобы мы их еще и поблагодарили, за то, что
освободили их антресоли от их ветхого прошлого. Как сказал кто-то из
классиков: «Жизнь - полна абсурда».
Александр Константинович работал в музее достаточно давно, и
вполне мог рассчитывать на должность директора, но не сложилось,
назначили Палыча. Пришлось с ним налаживать отношения и становиться
его правой и единственной рукой. Всех остальных замов за ненадобностью
сократили, да и зачем, позвольте спросить в одном пусть и известном и
достаточно крупном, но все-таки музее три зама, если один - стоит трех!
Нужно сказать, Александр Константинович, действительно был
прекрасным замом. Все вопросы, кроме финансовых и кадровых решались
через него. Умел он общаться с людьми. Да любого посетителя, спроси:
«какого он мнения от Александра Константиновича?» и любой ответит – «это
тот, кто в сером костюме? Мастер! А как виртуозно владеет языком, ты на
него волну гонишь, возмущаешься, голос поднимаешь, аргументы, заранее
подготовленные, на него сбрасываешь, а он, словно серфингист, на этой
волне поднимется и твои же аргументы против тебя и обратит. Да еще и ты
виноват, окажешься, что отвлекаешь мелочами занятых людей. Не
потопляемый зам. Выйдешь от него, улыбаешься, довольный, а зачем
приходил? Не помнишь».
В центре главной экспозиции во всю шла работа, устанавливали
экспонаты, подключали освещение - старались конфетку сделать, повыгоднее
подать, выделиться; наиболее ценное тут же фотографировали для рекламы.
Суета музейная скрыта от посторонних глаз. Посетители могут только
догадываться о ее существовании, создавая фантастические образы
сотрудников, бережно носящихся с бесценными сокровищами, к которым
только они могут прикасаться. Вот и сейчас, разве сотрудники думают о
посмертной маске и слепке руки, как о чём-то большем, чем просто кусок
гипса? Разве их пробирает дрожь от одной мысли, что сейчас они
9
Максименков А. 3-й курс з/о
прикасаются каким-то десятым чувством к Музе Блокадного Ленинграда - к
Галине Васильевой? И, разве, запись ее голоса, чудом сохранившаяся со
времен войны, вызывает слезы в их сердцах? Нет, это всего лишь экспонаты,
с профессиональной дотошностью размещаемые в свете софитов, это только
образцы прожитой жизни одного из прежних жителей города, коих было и
есть немало. Пройдет юбилей и эти предметы быта и жизни уйдут на «чердак
дачи» - в музейные хранилища, до следующего юбилея, а суета останется,
ибо придет новый юбилей и новая выставка, новое событие и вновь
потребуется профессионально осветить чью-то жизнь или дату.
3
- Она была настоящим мужиком! А, ее пирожки с укропом… Мила,
моя жена, пыталась повторить… невозможно.
Старик встал, повернулся к иконе, перекрестился - братья давно
перебрались назад в комнату старика – ткнул пальцем в выцветшую чернобелую фотографию улыбающейся девушки:
- Мила. Умерла сорок лет назад, тоже строитель… оставила трех
дочерей и сына… род продолжается… есть внуки и даже правнучка.
Старик передумал садиться и подошел к окну. Голос зазвучал глухо и
жестко, как с трудом перевариваемая пища:
- Все выживают, как могут. Сын мне заявил: «на твою пенсию
копченой колбасы не купить…» Ну и не покупай! Жили же раньше:
помидоры не весной ели, без копченостей как-то обходились! И
счастливыми были. А им, только жрачку купить!
Алик подошел к брату, положил руку на плечо, приобнял.
Вечернее солнце не скупилось на медь, с избытком покрывая крыши
слитками, превращая многотысячные стеклопакеты в бесценные и
неповторимые полотна, даря жизнь истомленному холодом жителю
мегаполиса.
- Красивый закат...
10
Максименков А. 3-й курс з/о
Старик молчал, потом, пряча по-прежнему глаза, буркнул: «пойдем,
покажу тебе кое-что», повел Алика вновь в коридор мимо кухни, нескольких
спален в большую комнату на застекленный балкон.
- Смотри! - Он махнул рукой куда-то влево, там, почти на горизонте
высились серые скелеты, закрывая собою, что-то до боли знакомое. - Это был
университет – доминанта всей местности, жемчужина архитектурной
планировки. А ныне… Ты понимаешь, им нужны деньги!
Мы тоже строили дома, сносили старое, расширяли проспекты, стирали
кладбища, но мы жили мечтами о будущем, о красоте и стремились - к
красоте. Когда-то здесь, на этом самом месте были сады. Мы с Милой здесь и
познакомились, на строительстве вот этих Красных домов. Мы пили парное
молоко, и давали обещание под лепестками вишни дожить до коммунизма.
Старик тяжело дышал, но продолжал говорить, закипая:
- Я всю жизнь строил! Москва, Красноярск, БАМ; я защитил
кандидатскую, потом, докторскую. Я учил, как надо строить!
Оглянись! Что ты видишь? Новые дома? Нет. Ты видишь
переделанные старые хрущовки с надстроенными этажами. А вот та
искрящаяся башня - новый бизнес-центр, вместо мною построенного
секретного завода. Сучьи дети! Я мог все это предотвратить!
Представляешь?! Я жил с Ним в одной гостинице. Я мог сбросить его из
окна! Мог!
Дыхания не хватило. Старик дышал громко, со свистом, разминая
рукой мышцу груди. И уже тише, значительно тише и не так эмоционально:
«мог, реально мог». Он поднял глаза на брата: «Стоит один грех спасения
целой страны?».
Белые переплеты балкона темнели сухой мошкарой. Кулич, купленный
заранее, стоял на окне, в ожидании Святого Праздника. На полу рядом с
крепким стулом лежали письма: пожелтевшие страницы, исписанные мелким
убористым почерком. Алик молчал. Старик, не выдержав, вновь
отвернулся, устремив взор, на город.
11
Максименков А. 3-й курс з/о
Где-то далеко в квартире кашляла такса, дребезжал холодильник.
- Иногда, хочется спуститься вниз, пройтись ногами по земле, посидеть
на скамейке; после инсульта я не спускаюсь - боюсь один…
Старик потянулся к щеколде и открыл окно. Волна влажного воздуха
взбудоражила птиц, подняла с насиженных мест, нарушила тишину,
вытолкнула прочь.
* * *
А на перекрестке за Красными домами играл музыкант. Длинные
светлые волосы развивались на ветру. Звучала арфа - редкий инструмент для
обычного весеннего вечера.
Москва - Санкт-Петербург, апрель – сентябрь 2010г.
12