Щемящее пришло неожиданно

ЛИСТ
Александр МАКАРЕНКОВ
Щемящее пришло неожиданно. Ввинтилось в сон. Ворвалось. Влетело. Обволокло.
Потащило. Сначала в никуда. Казалось – в продолжение сна. Однако тянуло словно по
асфальту. Со знанием палача. Голой спиной. До дрожи. До сдирания кожи. Когда
показалось – достаточно – перевернуло. Делово. Даже, можно сказать, незаметно. Потом
поволокло, будто по наждаку. по шершавой поверхности. Лицом вниз. До лоскутов кожи.
Это добавило растерянности. Влило в меня боль. Непонятность. Нелепость. Вытолкнуло
из сна, как из воды – на поверхность. Заставило раскрыть глаза. Вдохнуть глубоко. Во
всю, какая только есть, мощь легких. Понять, что асфальт остался позади. И спина цела.
И лицо на месте. А в щели тяжелых, словно свинцом налитых, штор пробираются лучи.
Нет, до солнца далеко. Это желтый свет. Искусственный. Фонари расплескивают по
улицам упорядоченные желтки яиц. Отодвинул занавесь. Так и есть – длинная яичница
настолько
упорядоченно
жарится
на
черной
поверхности
асфальта,
настолько
равномерно, что начинает подташнивать от этой математической правильности.
Поразительно – все лампы на месте. Будто специально электрики накануне поменяли все
негодные. Горят. Светят. Льют на улицы желтую муть, уподобляются поливальным
машинам, которые сгоняют лишнюю пыль с дорог: пытаются разогнать темноту. А
щемящее не уходит. И боль тоже. Они крутят нутро и просто тащат за собой.
– Куда?! – ору.
Они в ответ хитровато лыбятся. Скалятся. И снова – по асфальту, по черноте неба, по
пустоте души. Мучаюсь. Выползаю из кровати. Влезаю в джинсы, футболку. Кроссовки –
на босу ногу. Еще не мороз. Август. Он восхитителен и притягателен своими тремя
Спасами. «Последние, как раз и спасут», – мелькает в щелчке английского замка.
«Ключи?» Карман неровно топорщится. Ключи там. Внутри. В нём. Подъезд пуст. Тих.
Отдыхает от шагов народонаселения. От троих пацанов. Они собираются перед
полуночью – покурить и выпить. Бутылки оставляют, как чаевые, уборщице. Окурки – ее
венику для работы. Плевки – ее тряпке, чтобы не забывала своего места под солнцем.
Себе – пошлость и скабрезные разговоры, где междометия и предлоги служат
исключительно для связки единой заковыристой формулы мата. Порой в «речи»
возникают компьютерные термины. Больше из игрушек. Примета времени.
Протягиваю руку к кнопке магнитного замка подъезда. Не успеваю нажать. Она пикает.
Железная дверь, как по мановению волшебника, отворяется сама. Удивляюсь. Но это не
полшебник и не фантастика. Все до банального просто – сосед ведет домой древнего пса
с поздней прогулки. Они невероятно похожи друг на друга. Зверь и человек. Оба со слегка
отвисшими щеками. С мешками под глазами. Даже походки одинаковы – кривоногие
покачивания бедрами. Здороваемся тихо. Почти шепотом. «Разве кого разбудишь?» –
думаю. И сам себе пыхчу:
– Просто ночь. Привычка говорить тихо.
Выхожу в упорядоченный мир фонарей, летучих мышей, опустевших детских
площадок, ленивых в безветрии деревьев, редких телевизионных синих огоньков в окнах
вафель многоэтажек, опоздавших автомобилей, случайных прохожих. Они торопятся в
свои ульи или ячейки. Куда иду? Вперед – и всё тут. За спиной пикает дверной сторож.
Металлическое полотно скрывает тусклый свет лампочки на лестничной клетке. Я
остаюсь один в этом муторном ночном мире. В своем? Как же! Он принадлежит всем.
Прохожим и проезжающим, летучим мышам и голодным крысам в мусорных контейнерах.
Значит – делюсь со всеми. Не жалко. Не жарко. Да и не холодно. Свежесть витает в
высоте. Там, где самолет режет подгоревший пирог ночного неба своим ультразвуковым
ножом. От земли, наоборот, веет нагретостью прошедшего дня. Его заботами и спешкой.
Поворачиваю за угол. Натыкаюсь на свет фонаря, словно на горячую вязальную спицу.
Бьет в глаза желточная лампа. Прикрываю веки. Делаю шаг. Второй. Но чувствую, внизу,
на тротуаре, что-то (или – кто-то?) есть. Ногу почти отдергиваю. К плитке прижался,
величиной с ладошку, золотой лист липы. Одинокий. Бездомный. Оторванный от своего
мира. Изгнанный из теплой коммуналки кроны в небытие. На смерть. На растерзание.
Поближе к забвению. Яркое пятно с крохотными зубчиками по краю, что напоминают
ножовку заботливого хозяина. Ровный, словно умелым чертежником вычерченный,
черенок призывает к уважению. Не один год конструктор трудился над этим совершенным
изобретением. Над формой и связками прожилок, над цветом и толщиной тонкого тела
листа. Склоняюсь к нему. Ужас пробивает сердце! Слезы наворачиваются на глаза и вотвот готовы брызнуть неуправляемым потоком. Кто-то успел наступить на его лицо. На его
грудь. Проткнул. Пробил тонким каблуком. И этот кто-то – женщина. Только они носят
туфли с подобными, как русский штык, трехгранными набойками на каблучках. Красивая
женщина. Изящная. Она не заметила? Или… специально наступила? Чтобы только ей в
этом мире оставаться всех милее? Больно. Невыносимо. Хочется кричать. Выть. Вопить.
Как будто мне на лицо наступили. Или на грудь. Так, походя, пробили кожу под самым
сердцем. Дальше? Каблук разрушил ритм, нарушил целостность. Кровь хлынула горлом.
Прямо на тротуар. Как ни пытайся заклеить рану пластырем, наложить жгуты или швы,
густая темная жидкость продолжает опутывать одинаково серые спины тротуарных
плиток. Только позвоночник – линия от края черенка к острию листа, цел. Он оставляет
надежду. В нем теплится частичка жизни.
Сколько прошло времени? Не знаю. Щемящее лопнуло. Отошло туда, за угол. Или
пропало где-то в ночи. Сижу на кухне. Дом обнимает за плечи уютом. За стеной ты
смотришь свои собственные сны. Запоминаешь их. Утром долго и горячечно станешь
рассказывать мне: запутанные сюжеты, немыслимые трансформации, крохотный театр,
он умещается на ладони вместе со всем реквизитом и актерами – подарок гениального,
2
но уже умершего писателя, приглашение – выйти замуж, от поэта, не менее гениального
и, тем более – Нобелевского лауреата. Но тоже умершего. «Что же за мир бушует в тебе
ночью?». Причем, ты даже не догадываешься, как бесконечно люблю тебя вместе со
снами, торопливыми их пересказами, порой неожиданно неторопливыми грустными
картинками детства, настороженными рассказами из юности, метаморфозами и
размышлениями… Мне хорошо, ведь утром ты успеешь поделиться чуточкой, кусочком
сна. Подаришь маленькую заплатку из большого эпического полотна. Предвкушаю и не
смею вторгаться в неизвестность исключительно твоего пространства. Как бы не спугнуть
хрупкую ночную птицу.
А пока? Пока – варю последний кофе. В банке остался лишь запах. Его ловлю под
крышку. Запираю. Вспоминается «День крота» – определение из американского
лексикона. Это значит: все припасы в доме подошли к концу. Улыбаюсь. Утром заварю
чай. Не могу удержаться, чтобы сей же час не выпить черную горечь с пузырьками пенки.
Перед глазами, на стене, твой снимок. Золотой липовый лист пробитый, словно острием
стрелы, треугольным каблучком дамской туфельки.
Рассвет стучится нежными пальцами неискусственного света в умытое вчерашним
дождем стекло. Скоро прокукарекает в твоем мобильнике будильник. Начнется очередной
день. Гонка за временем. В нем будут: суета, спешка, солнце, тепло, толпы, что плывут
метропотоком, и одинокие, словно пришпиленные невидимыми стрелами к земле
золотые листья будущей осени.
3-4 сентября 2007, Раменское
3