Стенограмма открытой лекции Евгения Борисовича Кузнецова
advertisement
21 марта 2014 года Евгений Кузнецов, заместитель генерального директора – директор проектного офиса АО «РВК» «О взаимосвязи между образами будущего и технологическими средствами их достижения» Тема сегодняшнего выступления будет посвящена синтезу тех представлений о возможностях прогнозирования и понимания будущего, которые у нас есть, и созданию инструментов по встраиванию в это будущее с использованием широкого класса инструментов, в том числе образовательных, но и не только. Плюс я бы хотел поговорить о теме, которая мне самому близка и интересна, а именно – некоторые, скажем так, социальные и исторические законы, которые формируют в широком смысле такую ткань времени и нашего развития и накладывают на нас очень серьезные ограничения. Занятной иллюстрацией существования таких странных законов может явиться даже тот факт, что у меня за последнее время вторая публичная лекция. Первая публичная лекция была в ту неделю, когда уехал Гуриев. И тоже я вот прихожу на лекцию с таким тяжелым чувством, что надо о будущем говорить, а тут что-то вот такое происходит, что невозможно вообще голову поднять. И сейчас происходят события, от которых просто невозможно отвлечься, то есть история меняется на глазах. Это какое-то забавное совпадение, а в принципе совпадений в истории практически не бывает. Всегда речь идет о том, что есть какой-то системный процесс, развивающийся иногда в явной, а иногда в скрытой форме. И как в «Матрице», если есть дежавю, значит, есть сбой, значит, есть какой-то процесс, который ты не видишь, точно так же в истории, если что-то происходит синхронно, то, как правило, речь идет о том, что есть какой-то скрытый процесс, которого ты не замечаешь. В каком-то смысле, когда появился в свое время Фоменко, который является совсем не глупым математиком, очень авторитетным, и начал всерьез рассказывать про то, что история закольцована, то, на взгляд историка, это шарлатанство, естественно. Человеку, скажем так, с системным подходом, это говорит о том, что действительно есть какие-то аналогичные истории, действительно есть какие-то синхронные вещи в сценарии развития событий, в сценарии хода истории, в каком-то сценарии последовательности движений. И они действительно взгляду человека, который анализирует процесс не как набор фактов, не как набор обстоятельств, а как набор системно связанных между собой процессов, видны. И действительно, в истории периодически в развитии событий возникают ситуации, когда можно увидеть аналогии между процессами. Вот сейчас этим все злоупотребляют, как раз в ходе последнего кризиса пытаются найти аналогии Крыма и Судет и так далее. Есть другие попытки найти аналогии. У каждой исторической аналогии свои плюсы и минусы, но в каком-то смысле исторические процессы происходят синхронно. Почему это важно? Потому что иногда этот синхронизм является чрезвычайно глубокомысленным. Вот здесь я, пожалуй, приведу первую иллюстрацию, которая для нас, как для страны, находящейся в определенной турбулентной фазе, крайне важна. В истории много раз случались ситуации, когда достаточно высокоразвитые страны достигали какого-то потолка развития и исчезали. Причем это происходило, как правило, если раскручивать эту историю, не под воздействием внешних сил. Нельзя сказать, что точку в развитии Рима поставили варвары. Варваров существовало до Рима примерно столько же, и вот эти варварские нашествия происходили с завидной регулярностью. Тем 1 не менее, в определенный момент что-то перестало существовать. До этого был еще один такой же знаменитый исторический обмен, как крах Бронзового века. Когда одновременно три великих цивилизации – хеттская, египетская и в тот момент жившая тоже в районе Вавилона – прекратили существование под воздействием серьезных исторических причин. Связали это с нашествием каких-то племен. Это была одна из видимых причин. Но, опять же, нашествий племен до этого существовало много. То есть существуют определенные сходные процессы, когда некая цивилизация достигает пика развития, и в этот момент может наступить событие, когда она этот пик не переламывает. Не менее знаменитая история, когда Китай, бывший в свое время, в общем, долгое время, много сотен, даже тысяч лет, второй экономикой мира, достиг действительно очень высокого технологического развития; тем не менее, довольно быстро «сложился» под монгольским нашествием. Вот этот момент, когда цивилизация останавливается в развитии, в истории повторялся неоднократно. И практически всегда присутствовал ряд факторов, как внутренних, так и внешних, но мне интересен прежде всего технологический аспект их истории, который предопределял как бы необходимость делать следующий шаг, но этот шаг не происходил. Вот мы в каком-то смысле сейчас находимся в похожем цивилизационном шаге, когда происходит очень существенный технологический сдвиг. И если в известной ситуации краха Бронзового века одной из важнейших причин называют именно такую радикальную смену бронзового оружия на железное, но это только один из аспектов, на самом деле, там было много других обстоятельств. Но практически в каждый вот такой исторический эпизод, когда происходил перелом, это было связано с той или иной сменой технологической парадигмы, которая крупными государствами не улавливалась. Поэтому, когда мы начинаем смотреть в будущее, то полезно вообще сразу уйти от мысли, что оно является каким-то комплексом уникальных обстоятельств. Оно практически всегда воспроизводится по определенным законам. В этом смысле какая-то точка зрения на некую цикличность процессов или на сходство сценариев имеет место быть. Другое дело, что не так просто эти сценарии вычленять и не так просто эти циклы выявлять. Это довольно сложная историческая задача, и ни одна из моделей, которая кемлибо когда-либо предлагалась, на данный момент не является официально мейнстримом. Это все разного рода такие паратеории, которые, в общем, не сведены еще ни в одну четкую конструкцию. Тем не менее, они имеют место быть. Есть еще один заход; я его тоже хотел бы, предваряя некоторое развитие дискуссии, положить. Недавно я обратил внимание на забавное совпадение. Есть такой знаменитый литературный памятник – Лапута, «Путешествия» Свифта. Если смотреть на то, как устроена Лапута, то в ней неожиданно обнаруживается масса вещей, которые тогда были абсолютно необъяснимыми, но с нашей точки зрения сейчас являются совершенно естественными. Начнем с того, что сама Лапута описывалась как центр власти, который существовал поверх мира и осуществлял власть путем периодического такого проникновения в реальность, то есть появлялась над городом и применяла методы воздействия. Если город соглашался, то платил дань, если не соглашался, то с ним происходили разные очень неприятные вещи, то есть не было никакой возможности ему сопротивляться. Фактически это система контроля, которая сейчас в мире развернулась, только это не Лапута, а это авианосные ударные группы, то есть примерно та же самая конструкция. Есть отдельные точки силы, есть некая абсолютно подавляющая мощь, и она существует немножко в другом мире, она существует в мире, который вообще устроен подругому, то есть люди не могут понять, что там происходит. Потом, очень смешная аналогия – там знатный лапутянин описывается как человек, который большее время существует в каком-то другом мире, то есть нужен специальный человек – хлопальщик, который выводит его из какого-то состояния, чтобы с ним можно было вступить в коммуникацию. Человеку времен Свифта это казалось дикостью. Для 2 человека с гаджетом, а еще с Google Glass или с ноутбуком это уже реально никакой сложностью не является. Вот сидит человек в другой реальности; чтобы вывести его к коммуникации, надо подойти, похлопать его по плечу и сказать: «Вася!», и так далее. То есть, наше существование сейчас в какой-то параллельной информационной реальности – это абсолютно свершившийся факт. Для Свифта, очевидно, в то время это было совершенно непонятно. У меня, знаете, иногда возникают аналогии, что действительно это интересно, это какой-то случай, как машины времени, или реально есть какие-то процессы, которые можно определенным образом экстраполировать, посмотреть, предугадать, увидеть их зародившимися в том, что у тебя уже есть сейчас. То есть я не вижу никаких технических аналогий, которые могли бы подсказать вот эту историю с существующими в астрале высшими людьми, хотя, возможно, это какая-то аналогия с мистическими практиками того времени. Но, с другой стороны, та технология, которая сейчас строится, во многом строится по образцу каких-то сказочных сюжетов, то есть по образцу реализации наших представлений. Мечта говорить с другим человеком, не ограничиваясь расстоянием, мечта полета – она существовала всегда. То есть существуют какие-то образы в человеческом сознании, есть какие-то образы, существующие в коллективном сознании, которые человек постоянно пытается выхватить и положить их на материал. Вот что-то подсказывает, что таких образов достаточно много, и человек постоянно пытается их реализовать. Он пытается угадать, осуществить какую-то невозможную вещь и реализовать ее в своем мире. Вот мы сейчас переживаем такой момент, когда очень многие невозможные вещи становятся технически возможными. И вот это умение или такая интуиция, позволяющая эту невозможную вещь превратить в технологию, – это на самом деле то, что всегда создавало так называемые breakthrough innovation, то есть создавало какие-то поворотные моменты. Не могу сказать, что я как-то долго готовился к лекции; у меня, к сожалению, не было такого времени. Но, тем не менее, по дороге размышляя, я вспомнил классическую историю, что по большому счету существенному техническому, технологическому прорыву в современной космонавтике предшествовала определенная стадия появления, скажем так, некоей космической философии. И цикл фантастических романов, и Циолковский. В Германии это были свои философы. Те, кто формулировал определенный запрос, определенный вызов, определенную картину мира, которую технически тогда реализовать было невозможно. Техническая ее реализация шла потом. И, похоже, что при наличии ясно сформулированной задачи, ясно сформулированного образа техническая картина мира находится значительно более быстрыми темпами, чем какой-то рутинный технологический поиск. Причем нельзя сказать, чтобы существовала какая-то четко поставленная задача. Вот я об этом чуть-чуть скажу дальше, что механизм четкой постановки задач и планирования достижения результата в попытках достичь будущего никогда не срабатывает практически, а всегда срабатывает совершенно другой механизм, а именно – механизм попыток попасть в новое окно возможностей, но это окно возможностей должно быть сначала описано. Так вот, похоже, что взаимодействие человека и будущего, взаимодействие человека и той технологической среды, которая формируется, социальной среды – это цепь такого взаимного обмена между образами будущего и представлениями о будущем, таких красивых идей, которые люди формулируют, и тех возможностей, которые под них формируются, исходя из практического технологического материала. То есть идея и мечта иметь с людьми персональный контакт и общение вне зависимости от расстояния существовала практически всегда, но технологически она развивалась всегда из тех возможностей, которые были. И, кстати говоря, практически всегда появление какой-то новой системной инфраструктуры давало мощный рывок. То есть это очень важный момент. И вот этот взаимообмен какой-то идеей, сверхидеей и ее технической реализацией – это, пожалуй, в истории самое интересное. 3 Попробую здесь нарисовать несколько таких конкретных моделей, как это происходит. В принципе, можно было бы, наверное, попытаться сделать это системно. Это, наверное, отдельная интересная работа. Если бы какая-то футурология существовала в виде регулярной науки, наверное, это можно было бы сделать. Но, похоже, что есть некий конкретный набор метатехнологий, мегатехнологий, реализация которых позволяет совершить качественный рывок. Вот связь, распространение информации – это практически всегда такая вот breakthrough innovation на всем протяжении человеческой истории. Были очень знаменитые примеры, например, персидская конная связь, которая позволила удерживать государство в том объеме, в том размере, который не существовал никогда до этого. То есть, это была, пожалуй, одна из самых крупных империй с самым лучшим управлением на тот момент. Это была чисто технология связи. Использовались кони перекладные со специальной станцией, и скорость прохода приказа от столицы до метрополии осуществлялась в совершенно феноменальные по тем временам периоды, то есть армия шла недели, месяцы, всадник мог проскакать за дни или полторы недели максимум. Совершеннейшая вот такая breakthrough история. Довольно долгое время технологическая рамка ограничивала возможности передачи информации, но каждый раз, когда появлялась новая технология, происходил качественный скачок. Объем и скорость передачи информации всегда предопределяли, полностью меняли социальное, в том числе, устройство. В каком-то смысле даже размеры империй, размеры исторических ареалов прямо сопоставлялись со скоростью и объемом возможностей передачи информации. Широкое географическое освоение началось только с появления понятия карты и с появления понятия возможности передачи информации о расположении какого-то места. До появления четких карт физически эти процессы не осуществлялись. Например, знаменитая история про то, что Китай не смог выйти за свою территорию, во многом была связана именно с отсутствием возможности создания карт, возможности представить себе ту реальность, в которой ты находишься. Скорость и объем передачи информации прямо влияли практически на все более понятные нам процессы, появление книг радикально расширило количество людей, вовлеченных в передачу информации, систематизировало, унифицировало информацию. Сразу из этого примерно в одно историческое время возникло представление о национальных языках, это прямо повиляло на политический процесс, потому что до этого в свитках и в рукописях все существовало на одном языке. Вслед за этим появилась возможность быстрого распространения информации, появились газеты. Как только появились газеты первоначальные, это было довольно дорогим элитарным удовольствием, но как только появились массовые газеты, это резко подтолкнуло политический процесс. Началось очень быстрое развитие событий. В каком-то смысле каждую историческую эпоху можно прямо сопоставить с типом информационного фундамента. С массовыми газетами появился современный национализм, современная демократия; с радио и кино появились все формы XX века, в частности, я подвожу к мысли, что ни одна тоталитарная идеология, крупная такая, наднациональная, невозможна без чисто технологического аспекта. Если бы не было радио – не было бы ни Гитлера, ни других таких крупных государственных пространств в то время, не было бы феномена США и так далее. Это чисто эффект возможности, информационного охвата, формирования картины мира определенным образом у множества людей определенным технологическим способом. И без появления телевизора не возникла бы более современная форма той же самой либеральной демократии. Это, кстати, очень хорошо известный пример, когда с появлением телевизионных дебатов менялась политическая культура. Сама возможность проведения дебатов между двумя политиками формировала новый тип культуры, в том числе, выборной культуры. Это прямо связанные вещи. 4 Сейчас мы все дожили до момента, когда появились социальные сети и само появление социальных сетей полностью начинает менять и социально-политические процессы. Недаром «Арабскую весну» и другие революции, произошедшие в последнем десятилетии, прямо связывают с возможностями Интернета, социальных сетей. Вот не знаю, правда или нет – Эрдоган вчера запретил Twitter, чтобы не допустить такого распространения и так далее. Потому что сама технологическая среда позволяет воплощать социальные процессы, которые раньше не были возможны. Это такая очень четко прослеживаемая линия. И мы можем быть абсолютно уверены, что любой новый поворот в области развития информации, управления и передачи больших объемов данных неизбежно приведет к полному изменению нашей жизни, начиная от ее социально-политического устройства и заканчивая каким-то технологическим уровнем. Если немного забежать вперед, то мы сейчас приближаемся к ситуации, когда объектом передачи и объектом взаимодействия уже является не только информация и не столько текстовая информация, и не только уже видеоинформация, и не только звук, сколько то, что является более в каком-то смысле первичным по отношению к этому, то есть эмоции, какие-то когнитивные объекты, смыслы и так далее. И вот сейчас даже на материалах соцсетей хорошо видно, что объектом трансляции является уже не сама по себе информация. Тут я воспользуюсь горячей политической аналогией. В ходе развития ситуации «Россия – Украина – мир» четко видно, что в мире сформировалось несколько абсолютно самодостаточных информационных пространств, которые между собой практически не отождествляются. Возникло несколько разных реальностей. Одни и те же факты, одни и те же обстоятельства, одни и те же люди, одни и те же процессы вообще кардинально поразному воспринимаются. Это на самом деле очень интересный феномен, он заслуживает отдельного изучения, но в его основе, на мой взгляд, лежит сбой в чисто коммуникационных параметрах. Первое – это скорость распространения информации, а второе – это возможность прямой передачи эмоций безотносительно привязки их к ходу событий. То есть, первая история – это классическая история про соцмедиа, когда все ведущие медиа соревновались в скорости выдачи информации, чтобы собрать максимум лайков, поэтому первое время количество фейков и дезинформации, вбрасываемых самыми сильными брендами, просто зашкаливало. Это чисто коммуникационный аспект был. Люди торопились. В итоге был сформирован абсолютно избыточный объем информации, люди в нем начали теряться, перестали понимать, откуда идет правда, и выяснилось, что на восприятие информации прямо влияют какие-то более глубинные установки, связанные скорее с такими в глубине сформированными ценностными блоками, то есть как некое кредо. Люди во что-то верят, люди как-то воспринимают эту информацию, и вот они откатились в восприятии информации от фактического рассмотрения событий к вот этому первичному. Произошел естественный возврат восприятия ситуации действительно к мифам – мифам Холодной войны, мифам каким-то 20-30-летней давности. Это случилось естественным образом, потому что люди не смогли разобраться в потоке информации, произошел откат. Так вот, этот откат был вызван, прежде всего, тем, что вместо информации мы начали потреблять эмоции. И эмоции стали основным контентом информационных сообщений. В принципе, эмоции, как основной контент политических коммуникаций, периодически возникал. На самом деле эта технология была впервые как раз таки опробована в революционной истории, ведь навешивались маркеры – «Революция роз», например, или еще что-то, то есть навешивались эмоциональные маркеры, которые использовались. Но раньше всегда эмоциональные маркеры использовались не более чем как инструменты консолидации. А сейчас этот неимоверный объем эмоций был использован для того, чтобы вывести человека из рационального состояния в состояние иррациональное, такое дорациональное, когда работают более глубинные мифы, вызревшие на базе культуры. И это очень интересный месседж, потому что интересная 5 ситуация. Похоже, что мы, благодаря новым коммуникационным технологиям, можем переходить к прямой передаче эмоций рано или поздно, минуя информацию. И вот это будет очень интересно. Сейчас огромные прорывы происходят вообще в нейробиологии, есть возможность понять, как устроен человеческий мозг как объект управления. Сейчас реализуются сразу два мегапроекта в этом направлении – американский и европейский, это вы наверняка знаете, и вот их результатами может стать именно понимание, как существует наша когнитивная рамка, как существует наша эмоциональная рамка и как на нее прямо воздействовать. В принципе, уже сейчас есть такие эксперименты (я не знаю, может, потом все-таки получится показать, если надо будет) по прямой передаче мыслей, навыков. Это уже реализованные истории, по крайней мере, на лабораторном уровне с животными. То есть эта штука работает. Значит, если мы делаем, очевидно, следующий шаг к тому, что прямой передачей уже может быть не только объект информации, но и, например, эмоция или какая-то простая, для начала, когнитивная функция, то мы сразу получаем совсем другое человечество, совсем другую социальную ткань, совсем другое общество. И возникают вопросы действительно вызова, а что с этим делать, как этим управлять, кто и что здесь является объектом управления. Можно привести пример, что когда человечество добегает слишком быстро в техническом плане до какого-то рубежа, но не способно им управлять, то возможен откат. Это как раз случай Римской империи, которая почти добежала до индустриализации, но не смогла выдержать такого объема процессов и, в общем, немножко умерла. И совершенно не факт, что сейчас мы сможем легко перевалить через вот этот технологический рубеж, потому что та раскачка, которая пошла сейчас в информационном плане, очень быстро вернула нас на пятьдесят лет назад в плане представлений о мире и международном взаимодействии, и еще совершенно неизвестно, чем это все кончится. Это такой классический сюжет, который все время возникает. Еще раз повторяю: его можно смело отнести к одному из таких воспроизводящихся сюжетов о превышении возможности, такой сюжет об Икаре, когда технологические возможности есть, а взлетаешь слишком высоко – и происходит падение. Итак, я взялся перечислить некоторые рамки, в которых можно наблюдать их развитие. Первый параметр – это скорость и объем передачи информации. Скорость и объем передачи информации – довольно четко исчисляемая величина сейчас. Она в экспоненциальном параметре сейчас растет, удвоение происходит довольно быстро, причем в последнее время удвоение и скорость передачи информации (это один из вариантов закона Мура) еще больше ускоряются. Рубеж, когда объем передаваемой информации будет превышать все, что мы знаем уже в процессе коммуникации, тоже просматривается в определенном горизонте, и что с этим делать, как это будет происходить – это, на самом деле, очень большой вопрос. Потому что один из феноменов, который мы все время наблюдаем, если, опять же, посмотреть на всю историю (вот я ее так бегло набросал пунктирно) развития социальных структур в параллели с развитием информационных структур, то в ней все время происходил очень интересный момент. С одной стороны, человек становился все больше и больше индивидуальностью и личностью, а с другой стороны, унификация поведения и мышления была все более и более массовой. Один из самых простых примеров: как раз во времена распространения книг, даже после книг – газет, произошла практически полная унификация европейских языков внутри языковых групп. Та же самая Франция, которую мы знаем сейчас как страну, довольно монолитно говорящую на одном языке, еще в начале XIX века была страной с очень сильным различием в диалектах. Марсельский выговор и парижский были очень разными. Тем не менее, произошла унификация. И вот каждый раз, когда появляется технология, которая увеличивает объем передаваемой информации, унификация становится все больше и больше. В каком-то смысле, если поставить вопрос, увеличилась 6 ли или уменьшилась за время развития цивилизации сложность объекта, то, похоже, можно предположить, что она сохранилась, но с учетом увеличения количества людей на несколько порядков. То есть различий осталось столько же, но если раньше различие было в рамках нескольких деревень, то сейчас это различие между странами. Сейчас единомыслия в масштабах государств нет, зато возникают среды единомыслия. То есть люди, объединенные ценностями, объединяются в рамках какой-то сети контактов. Это вы все, наверное, по своим «Фейсбукам» видите, особенно сейчас. Я не знаю, как у вас, а вот у меня «Фейсбук» состоит из двух типов людей, одни – за, другие – против. Между ними – пропасть. Внутри них – высокий уровень единомыслия. Вроде бы все – здравые люди, можно сесть, поговорить. А вот такая редукция смыслов – она происходит очень быстро. Если говорить о том, как технологические рамки определяют нашу историю, то, похоже, мы сейчас можем перейти к ситуации, когда благодаря объему и скорости передачи информации и благодаря гигантскому росту количества людей, будут, с одной стороны, взламываться традиционные различия, например, национальные или языковые, но зато при этом формироваться совершенно новые уникальные общности – трансграничные, транскультурные, транснациональные, но при этом базирующиеся на одной системе принципов. Вот эти целостные системы принципов, на базе которых будут формироваться такие глобальные общности, – это, конечно, очень большой интерес, как это будет происходить. Явно они не будут строиться на каких-то устаревших вещах вроде национальных принципов. Это явно будут какие-то новые принципы. Но не факт, что они будут строиться на тех принципах, которые сейчас сформированы, – например, на ценностях демократии, условно говоря. Ценности демократии – это все классно, но это идеологическая конструкция пятидесятилетней давности, и она где-то работает, а где-то не работает. То есть попытка ее привнести в традиционалистское общество и применить приводит к тому, что там все превращается в хаос. Это вот мы видим по тем же арабским странам, которые были отформатированы. Значит, там нужна какая-то другая, а какая? Новая не изобретена. Вот попытка ответа на процесс унификации смыслов, унификации представлений, образования мегасетей – похоже, что ответом на него является некое такое вот новое культурное строительство, строительство принципов, которое является в чистом виде образовательным проектом, я бы сказал – культурным проектом. Потому что, опять же, то, на что мы все сейчас откатились в ситуации информационного хаоса – это были те принципы, которые были сформированы в нас, в каждом из нас, вообще говоря, в детстве, в ранней молодости и так далее, то есть когда мы были достаточно гибкими и пластичными. И вот хорошо видно, что люди с разной личной историей по-разному реагируют на события. То есть их восприятие происходящих процессов зависит не от того, как они анализируют факты, а от того, как у них была в свое время сформирована картина мира. И вот этот дизайн картины мира (на самом деле, это чисто культурный проект) – он сейчас, похоже, становится такой ключевой метатехнологией. Такое вот современное мифотворчество. Вот как это выстроено, как это сформировать, как обеспечить связность, целостность, жизнеспособность этого пантеона, как сделать его достаточно полным, гибким, чтобы он впитывал реальность – это сейчас действительно очень интересный момент. И я смутно подозреваю, что ближайшие двадцать лет турбулентности (а это точно не на год, это, действительно, на десять-двадцать лет) – это выстраивание нового пантеона, нового такого мегапантеона, новой культурной рамки. Если брать какую-то аналогию, то это скорее аналогия к временам Французской революции и борьбы за независимость США, когда была создана культурная рамка современного общества. Возникло понятие демократии, свободы, национальной независимости. Мы сейчас переживаем примерно схожий момент в масштабах истории, и на самом деле сейчас мы только вступаем в эту стадию турбулентности, мы не можем сказать, чем это кончится, как кто-нибудь в конце XVIII века не мог сказать, чем закончатся истории, начавшиеся тогда. 7 Это первая рамка – скорость, объем информации, возможность перейти к передаче других первичных информационных объектов, когнитивных функций, эмоций и так далее. Вторая рамка, которая мне лично всегда была очень интересна и которая сейчас в каком-то смысле немножко забыта, – это пространственная рамка. Практически всю историю человечества можно поделить на шаги, когда некая сфера достижимого (я люблю этот термин), сфера возможного для людей и сообществ была четко технологически ограничена. Сначала сфера достижимого – это куда ты можешь дойти за день-два. Если куда-то надо идти месяц, то это, скорее всего, где-то очень далеко, скорее всего, там живут совершенно по-другому. Потом появились различные технологии. Например, взрыв той же самой греческой цивилизации был связан именно с тем, что они успешно освоили каботаж и расселились на достаточно большом расстоянии. Мне в свое время показалось достаточно любопытным наблюдение, я не могу его назвать какой-то доказанной закономерностью, но я его вижу достаточно непротиворечивым: каждый раз, когда сфера достижимого радикально расширяется, происходит взрыв глубины осознанности. Я это наблюдал даже на людях, на стадиях взросления детей. Всякий раз, когда сфера достижимого человека резко увеличивается, его глубина понимания мира и качество понимания мира резко улучшаются. И всякий раз, когда человек упирается в определенную границу ойкумены, в определенную границу достижимого, его развитие останавливается. В этом смысле технологическое, социальное, психологическое, культурное развитие в истории человечества всегда связано с экспансией. Не было практически ни одного случая, чтобы этого не происходило. Каждый раз, когда страна ограничивается определенными барьерами, ее развитие останавливается. Тот же самый пример Китая знаменитый. И другой пример – та же самая Европа. Европа на момент начала освоения мирового океана в культурном, экономическом смысле, по уровню жизни была довольно периферийной областью. Она проигрывала и арабскому миру, и Китаю, и Индии, помоему, того времени. То есть это было довольно бедное захолустье. С момента начала освоения мирового океана и плавания ее развитие перешло на качественно новый уровень. Здесь можно найти много прагматичных узких причин: более выгодная торговля, возможность добывать ресурсы у совсем малоразвитых племен и так далее. Это все объясняет, понятно. Но можно найти много других таких примеров, и в них будут другие обстоятельства, а правило будет работать. То есть чем больше сфера достижимого – тем более сложное, высокоразвитое, развитое общество, и тем быстрее оно движется вперед. Довольно странный закон, но он, на мой взгляд, работает. Если его попробовать приложить к настоящему, то мы сейчас переживаем очень интересный момент, когда сферой достижимого человечества является Земля целиком. При помощи самолета мы можем долететь до любой части света меньше чем за сутки. При помощи информации мы можем визуально контактировать и общаться с любым человеком в мире в режиме реального времени. Мы, может быть, не освоили вершины гор и дно морей, но по большому счету там ничего интересного. Все, что нам было бы интересно, мы освоили. В каком-то смысле это рубеж. Его надо как-то переходить. Опять же, в истории человечества, когда ты достигаешь рубежа, то либо развитие заканчивается и приходит какой-то молодой горячий варвар, либо делается переход. Куда делать переход? Вот тут возникает развилка. Одна развилка – это, скажем так, реально пространственная, речь идет о космосе, о возможности освоения других каких-то пространств, планет, всего прочего, и сейчас появляется все больше фактов того, что чегочего, а пригодных для жизни планет в космосе вагон; другое дело, как долететь – непонятно. А с другой стороны, появилась полностью готовая технология создания пространств под свои пожелания. Ну, хорошо, понятно, история про виртуальные пространства, виртуальные миры и прочее. Сейчас виртуальная реальность – это один из самых мощных мегатрендов. Он бурно развивается, появляется все больше и больше виртуальных сред, виртуальных миров, в них сейчас пока погружаешься только визуально 8 и аудиально, хотя уже сейчас с «Oculus» и с другими вещами это погружение достаточно правдоподобное. Но поскольку нам осталось лет пять-десять до, наверное, полного управления базовыми органами чувств через импланты или через какие-то наведенные эффекты, шапочки из фольги и так далее, то, похоже, что полное погружение в другую реальность – это вопрос очень короткой техники. Это один из знаков вопроса, который лично я себе поставил, наверное, году в 1994. А как мы пойдем развиваться? Дело в том, что у обоих этих вариантов развития есть совершенно разные особенности. Как развиваются люди в виртуальных средах, мы сейчас на самом деле хорошо видим. Люди туда уходят с головой, там создаются какие-то замкнутые пространства, и люди там себя комфортно чувствуют. Но при этом не происходит никакого возврата, никакой отдачи, то есть на общее развитие это прямо не влияет, только опосредованно. Не знаю, знакомы ли вам такие примеры, но для очень большого количества людей (еще не миллиардов – миллионов, десятков тысяч, сотен тысяч) виртуальные среды уже являются полностью самодостаточными в экономическом плане, то есть люди в них могут жить. Зарабатывать там деньги и так далее. Слышали, наверное, все эти истории про китайские тюрьмы, в которых заставляют играть в «World of Warcraft? Есть другие примеры кроме «World of Warcraft». Есть «EVE Online», где есть абсолютно самодостаточные экономические, так скажем, сообщества, там люди, кто плотно играет, зарабатывают деньги, сопоставимые с деньгами, которые можно зарабатывать в реальной жизни, и просто живет там по восемь, да какие по восемь – по двенадцать-шестнадцать часов в день. Тут он только ест и спит. У меня даже в свое время сформулировался такой довольно жесткий тезис, что виртуальные миры и компьютерные игры сейчас становятся способом утилизации ненужных людей. То есть появляется много людей, им надо чем-то заниматься, реальной потребности в них экономика не испытывает – вот, пожалуйста, есть виртуальные среды, ты можешь туда уйти и там, в принципе, можешь жить. Или, по крайней мере, у тебя так меняется система ценностей, что те ценности приобретают для тебя большее значение. Соответственно, тебе уже нужно меньше денег, меньше каких-то других историй, ты там существуешь, а здесь как-то поддерживаешь существование многими способами. И вот этот утилизационный инструмент, мне кажется, очень опасен. И это очень серьезный вызов, потому что реально (сейчас я не помню цифру) количество людей, активно использующих мультимедиа-пространство, измеряется сотнями миллионов. По-моему, четыреста миллионов игроков, сто восемьдесят миллионов кастомеров, то есть, кто еще за это платит. Это уже крупные цифры. Еще немножко – и счет пойдет на миллиарды. Из этого миллиарда какая-то доля уже действительно будет полностью утилизироваться виртуальными средами, будет там жить. Хорошо, возможна ли какая-то отдача? Вот здесь возникает вопрос, а можно ли приспособить виртуальные среды для чего-то полезного, то есть, кроме как для того, чтобы люди себя в них утилизировали и получали там какое-то развлечение? Было несколько попыток (вы наверняка о них слышали) использовать виртуальные среды для решения задач. Например, это знаменитая история про игры. Это не виртуальная среда, скорее прокомбинаторная игра, когда надо было геном, белки моделировать; это известный кейс. Но это был такой частный случай. Предпринималось много попыток прикрутить виртуальные миры к образованию, но не скажу, что это реализовано до конца, хотя это очень благодатная почва. Потому что, действительно, если мы переходим к задаче культурного, мировоззренческого дизайна, причем гибкого и быстрого, то виртуальные среды для этого очень подходят. Ну, например, классический мир компьютерной игры начинается с того, что убийство – это доблесть. Там же счет идет по количеству убитых. Уже – бах! – и базовую ценность у тебя выключили, ты уже молодец не тогда, когда ты ведешь себя как приличный человек, а наоборот, когда ты как можно больше убил. Вот такая простенькая вещь. Вроде бы это всего лишь игра, вроде бы доказано, что компьютерные игры не влияют на поведение, и Брейвик перестрелял детей 9 не потому, что он в шутере настрелялся, а просто потому, что он псих. Да, это, с одной стороны, доказано. С другой стороны, если у человека на какое-то время выключается базовая этическая ценность, то в течение длительного периода его система ценностей может трансформироваться. Это сейчас предмет широкого круга исследований, и это пока вопрос, на который нет ответа. Могут ли быть вот эти виртуальные среды таким источником технологий для глубокого перепрограммирования поведения, глубокого изменения системы ценностей, такого сильного изменения стереотипов человеческого поведения? Скорее всего, да. Насколько глубокого, насколько сильного – это вопрос, но я думаю, что в ближайшее время мы увидим ответ на это. Но это не отвечает на наш базовый вопрос, а что делать со сферой достижимого. Вполне возможно, у меня была в свое время такого рода гипотеза, что может сработать, так скажем, технология виртуализации функций. Это уже сейчас работает, на самом деле, в полный рост, например, в технике управления военными дронами, то есть фактически это же компьютерная игра, да? То есть сидит оператор в Аризоне, у него экран, он по этому экрану там джойстиком управляет. То, что этот дрон летает где-то и там живые люди – это понятно, в общем-то, но в принципе это неотличимо, то есть по картинке это одно и то же. Сейчас современные техники управления поведением пехотинцев в бою тоже, на самом деле, очень близки к этому, и даже движки для этих планшетов офицерских во многом брались от компьютерных игр, например, движок «Counter Strike» использовался для одной из версий системы управления боем, которую применяют, разрабатывают, насколько я знаю, в Штатах. Уже в каком-то смысле грань стирается, и вот эта виртуализация и эти виртуальные пространства становятся как бы элементом переноса технологий. Тебе не надо быть пилотом самолета, летать, чему-то учиться. Ты можешь сидеть у себя в уютном бункере и играть в компьютерную игру фактически. Это хороший такой понятный тренд, но есть, похоже, еще более глубокий тренд, а именно – как бы перевод в систему виртуальных отношений прямых технологических процессов с тем, чтобы переквалифицировать их в нечто значительно более интересное. Например, человек без большого интереса занимается добычей ресурсов в реальной жизни, зато с большим энтузиазмом занимается этим в компьютерных играх. Просто потому, что там все это так выстроено определенным образом. Это такие очень простые правила, которые используют все создатели игр. Очень четкие правила, как заставить человека постоянно себя принуждать к чему-то. В реальной жизни они плохо работают. Ну, работают по-другому. В компьютерных играх работают хорошо. Вполне возможно, что уже в ближайшее время начнутся попытки перевода социально-неинтересных функций в виртуальные функции. То есть человек будет, как пилот джойстика, играть в игру, а на самом деле это будет превращаться в управление технологическими процессами, какими-нибудь экскаваторами где-нибудь на руднике, но это будет делаться из Москвы, из квартиры, уютной и удобной. Это такой довольно интересный вариант развития событий, но он тоже пока не отвечает на вопрос: а что со сферой достижимого, где новые миры, где новые пространства? Пока на данный момент ситуация немножко застопорилась, темп роста числа компьютерных игроков виртуальных миров чуть-чуть подзастрял. Самые глубоко интегрированные, с глубоким погружением компьютерные игры пока не взлетели, но, похоже, мы здесь просто ждем такого небольшого технологического пакета в виде, опять же, упомянутых мной гаджетов, датчиков и всего прочего, которые позволят человеку полностью уходить в виртуальную реальность и полностью в ней существовать. И вот тут откроется совершенно гигантская ниша для создателей этих миров, этих игр. Потому что полноценная игра, полноценный мир – это довольно сложная интеллектуальная конструкция. Непротиворечивые правила, «вкусная» эстетика, комфортная система мотивирования – это очень сложная история. Вообще, это тот самый случай, когда чисто 10 гуманитарные науки становятся глубочайшим образом индустриальными. То есть если в классической социологии человек – это объект изучения, то с точки зрения геймдизайнера, человек – это такой робот, объект, на который, если прикладывать определенное воздействие, он дает определенный отклик. Вполне возможно (я не исключаю этот сценарий), что сфера достижимого будет резко расширена за счет виртуализации, то есть начнут появляться новые страны, новые планеты. Ну, собственно, новые планеты и появляются уже в современных играх, где человек полностью уходит в совершенно новую реальность. Тут есть одно «но». Есть такой большой-большой знак вопроса, на эту тему было несколько дискуссий. Мы как раз с Игорем Рубеновичем Агамирзяном дискутировали. Есть первое предположение, что в рукотворно созданных человеком мирах не может появиться ничего принципиально нового. Эффект расширения сферы достижимого в чем? Что появляется нечто принципиально новое, человек сталкивается с тем, с чем он не сталкивался раньше. Новые люди, новые культуры, новые условия, новый климат, новая природа, новые минералы. Это расширяет его, стимулирует к развитию. Но если человек «задизайнил» мир, что там может появиться нового? Это просто комбинация чего-то ему и так знакомого, и это не расширяет его сознание. С другой стороны, похоже, что современная сложность информационных систем достигла такого уровня, что просто за счет эффекта масштаба в них начинает появляться новая информация, новые явления изнутри себя. Наверное, слышали, что сейчас трейдинговых алгоритмов очень много, которые занимаются торговлей на биржах, роботов-алгоритмов. И вот в какой-то момент был какой-то странный сбой, в результате мировая экономика потеряла чуть ли не несколько, не помню, то ли миллиардов, то ли триллионов долларов – непонятно, куда они исчезли. Вот сбой трейдинговых алгоритмов. Это совершенно новая информация. Откуда она взялась – никто не знает. Ну, такой артефакт. Возможно, он интересный. По крайней мере, сейчас есть гипотеза, что при создании достаточно мощных объемных гигантских интеллектуальных пространств в них начнет сама по себе появляться новая информация, и мы не будем понимать, эта информация является запрограммированной создателем, или эта информация возникла сама по себе. Это возвращает нас к гипотезе о возможности существования искусственного интеллекта, потому что это абсолютно эквивалентно, способен ли компьютер находить решение задач, а не просто комбинировать варианты. Но вот здесь есть большой жирный знак вопроса, ответа на него нет. Тем не менее, утилизационный вариант расширения сферы достижимого с появлением виртуальных пространств, куда можно утилизировать большое количество народа, остается, он есть, но это один из ответов. Все-таки нам ближе другой вариант. Ну, не ближе, нам как-то хочется вживую все это пощупать. Во-первых, здесь есть еще огромный задел для расширения сферы достижимого у людей, потому что кто-то может раз в неделю летать в Париж, а кто-то не может. Это значит, удешевление транспорта, логистики, выравнивание благосостояния, создание копии Парижа под каким-нибудь китайским городом, чтобы можно было не в Париж лететь, а в этот город. Вот это расширение сферы достижимого не для человечества в целом, а для усредненного гражданина продолжается. В среднем уровень сложности, интеллектуальная ценность растет, объем интеллектуальной деятельности человечества в целом прогрессирует. Тем не менее, рано или поздно мы все равно упремся в физические размеры, надо делать следующий шаг. На данный момент похоже, что основным препятствием к реальной космической экспансии является именно неисчерпанность потенциала расширения. Грубо говоря, как только мы упремся в эту сферу, то вопрос преодоления станет для нас вопросом принципиальной важности – и ответ будет найден за достаточно компактное время. Но он не возник. Нам это не нужно. Мы вот эту задачу расширения сферы достижимого и увеличения уровня сложности нашего мира решаем и так. Это такой интересный, для меня 11 лично очень неприятный и пессимистичный вывод, но, похоже, что лет пятьдесят у нас еще экспансии механической есть. Хотя, с другой стороны, довольно во многих вопросах было бы уже желательно что-то пробовать, во всяком случае, на уровне Солнечной системы, потому что в принципе все открытия, необходимые для колонизации Марса, Луны или добычи астероидов, были уже сорок, тридцать лет назад, как сделаны. Сейчас в космонавтике происходит чрезвычайно интересный процесс от алгоритма к цифре, то есть все, что было спроектировано, разработано и рассчитано на логарифмической линейке, сейчас рассчитывается и моделируется на компьютерах – и, между прочим, не все получается воссоздать, это очень интересный момент. То есть, там есть вещи, которые сейчас воссоздать труднее. Но, тем не менее, это происходит. Есть очень красивые эпизоды, когда воссоздание занимает больше времени, чем создание. Я больше всего люблю историю про самолет-невидимку. Первый раз самолетневидимка был сделан в Германии в рамках тендера, который объявила «Люфтваффе» в 1943 году, и в 1945 году он уже полетел. Это был самолет, невидимый тогдашним радарам. Естественно, вся документация и образцы уехали в Штаты, и то, что мы сейчас знаем как первый самолет-невидимка, это один в один. Все базовые решения немцы сделали за два года – геометрию крыла, тип покрытия, расположение двигателей. То есть все базовые вещи, которые обеспечивают невидимость. Штатам понадобилось около сорока лет, чтобы воспроизвести технологию. На новом уровне сложности, с другого типа двигателями, с более качественными покрытиями, но, тем не менее, просто воспроизвести. Это очень интересный эпизод. Поэтому то, что сейчас происходит с космической технологией, – это некое воспроизведение, попытка сделать шаг дальше, но – еще раз! – он пока недоиспользован. Итак, можно найти некоторые простые константы, которые влияют на нашу жизнь. Третья константа, которая является для нас базовой, и во многом определяет наше существование – это продолжительность жизни. Довольно понятная история. Хотя сейчас уже понятно, что разговоры про то, что люди жили раньше совсем мало, а сейчас значительно дольше, во многом связаны с тем, что это вопрос статистики. Тем не менее, действительно, срок жизни человека значительно вырастает. Есть очень четко известные моменты, когда, преодолевая определенный порог срока жизни, человеческое общество менялось полностью. Например, когда срок жизни был примерно равен сроку, когда у тебя вырастает ребенок до какого-то возраста – это было общество, которое не имело эффективно накапливаемой культуры. Как только появилось общество, где человек доживал до момента, когда его дети производили потомство (общество бабушек) – сформировался совершенно новый тип культуры. Сейчас человек доживает до момента в среднем, когда дети детей производят потомство, причем уже дети детей в этом не нуждаются. Современное общество, в развитых странах в особенности (это хорошо известный феномен, я просто на нем еще раз остановлюсь), – это общество, в котором люди должны себе придумывать смыслы, отличные от семейных ценностей. У тебя нет задачи воспитывать внуков, у тебя есть задача вообще что-то интересное делать самому. Мы сейчас приближаемся к очень интересной границе, когда, с одной стороны, срок бодрости уверенно так начинает целиться где-то лет в сто, то есть это просто спускает вообще, выкидывает на обочину истории все механизмы социальной политики, которые были выстроены в XIX-XX веках под среднюю продолжительность жизни в 6070 лет, просто все. Пенсионная система, медицинское страхование – это все просто идет под нож. А это, между прочим, одни из самых крупных денежных подушек мира. Гигантское количество денег попадает в зону неопределенности. А во-вторых, похоже, что появляется теоретическая возможность по пробиванию этого барьера в сто лет. Переход к концепции, что старение – это болезнь, которую можно лечить. Такая концепция есть, и она, в принципе, находит подтверждение физически. Есть живые организмы, которые так существуют, есть модели, которых так можно описать. Если мы 12 видим жизнь как болезнь (и, соответственно, ее удлинение становится вопросом технологии), то тут появляется масса интереснейших разрывов в существовании. Уже сейчас только на одном механическом воспроизводстве человечество развивается по гиперболе, даже не по экспоненте, а просто по гиперболе. Я еще помню человечество в шесть миллиардов, сейчас оно – под восемь, десять-двенадцать будет к 2020-м годам, а что там будет дальше – большой вопрос. А если к обычному воспроизводству, основанному на массовых роддомах, антибиотиках, гигиене, если еще к этому добавляется удлинение срока жизни, что происходит с человечеством, что происходит с количеством людей, что происходит с плотностью жизни – это просто большой-большой знак вопроса. Кроме того, не до конца понятно: вот это старение как болезнь – это история массовая или эксклюзивная? Если это история массовая, то мы попадаем в проблему какого-то избыточного воспроизводства. Если она эксклюзивная – мы попадаем в историю с двумя человечествами: одно человечество живет как все, а другое человечество живет бесконечно долго. Какой-то такой этический разрыв гигантский, о котором вообще пока никто не задумывался. Это, кстати говоря, один из тех примеров, когда возникающий этический барьер останавливает развитие. Самый классический из этических разрывов, остановивших развитие, – это клонирование человека. Технически оно возможно, но оно было остановлено. Соответственно, на данный момент непонятно, что с этим будет. Ну, к счастью, сейчас благодаря тому, что остановили клонирование человека, начали развиваться технологии, которые не требуют клонирования человека для решения задач ремонта, то есть все эти стволовые клетки, 3dпринтинг биоорганов и так далее. То есть сейчас уже не надо клонировать людей, чтобы получить орган, можно поступить проще. Но, тем не менее, фундаментально вопрос клонирования остается под знаком вопроса. По крайней мере, животных уже совершенно спокойно клонируют в массовом количестве, китайцы уже строят фабрики по клонированию, это все нужно для медицинских исследований, для всего прочего. Вот вопрос продолжительности жизни и вопрос пробоя этой константы – это вопрос, который на самом деле сейчас очень серьезно всех волнует, с ним непонятно что делать. Из него вытекает, на самом деле, гигантское количество практических следствий. Если идет под нож классическая пенсионная система, ну и классический рынок труда, основанный на том, что человек двадцать лет растет, пять лет учится, потом тридцатьсорок лет работает, а потом начинает копать огород или ездить на экскурсии – это все идет под нож. Получается, что человек, только выйдя в мир (это мы вспоминаем про скорость удвоения информации), уже его надо переобучать очень быстро, и это переобучение нельзя ограничить тридцатью годами активной жизни, потому что он, предположим, пойдет на пенсию в шестьдесят, а ему вообще-то еще лет сорок бодрой жизни. И что ему делать? Да и нет ни одной пенсионной системы, которая будет удерживать такое количество людей на достаточно высоком уровне жизни. Значит, постоянное переобучение, значит, постоянное новое формирование интересов, значит, постоянное высокое мотивирование. До, пожалуй, последних тридцати-сорока лет основной мотивацией людей в жизни было удержание стабильности в рамках семьи. Себя на ноги поднять, потом детей надо на ноги поднять, потом дети на ноги встали, внуки появились – ну все, можно отдохнуть. Это массовая такая типичная психология. Сейчас это не нужно. И дети как-то сами на ноги встают, и среда по-другому устроена, и хорошо, они уже встали на ноги, а тебе все равно еще хочется что-то поделать, ты еще здоровый и молодой. Уже не только увеличивается количество людей, а увеличивается количество людей, которым надо ставить задачи, то есть их надо к чему-то привязать, в новую экономику встроить, новые задачи обозначить. Вот этот новый рынок труда, новый рынок образования, который возникает на одном этом эффекте, измеряется миллиардами людей, мы это все понимаем и все это видим. На этот рынок целятся все MOOC, на этот рынок целятся все другие среды. Это вот такой совершенно фундаментальный вызов: с этими людьми что-то надо делать, потому что 13 если их оставить без внимания, то они начнут создавать гигантские социальные перекосы. Ну, вот мы, например, все с вами живем в области такого социального перекоса, когда электоральная система, сформулированная и придуманная в начале XX века, создает такую социально-политическую картину, которая формируется пожилыми людьми. Ну, это же известная история. А что с этим делать? А как быстро осуществлять модернизацию их ценностей? А там еще и в количественном объеме их все больше и больше, и дальше будет все больше и больше, то есть старение общества – это неизбежный процесс. Тут возникает такой естественный тормоз, который может быть тормозом, а может быть развитием, если этим заниматься. Кто этим должен заниматься – это очень большой вопрос. Но, похоже, что этот вопрос в достаточно обозримое время будет преодолен, потому что это глобальная проблема, в нее все уперлись, и рано или поздно решение в таких случаях обычно находится. И последний такой один из фундаментальных процессов, который я бы сейчас хотел применить. Возможно, их больше, я просто не готов их еще вычленить. Это, скажем так, многообразие форм. Если взять любой конкретный компактный период времени, то количество видов животных, людей, существ, культур, стран – оно примерно постоянно. Оно меняется достаточно эволюционным образом. Вот в каждый конкретный момент человек имеет дело с определенной сложностью мира. Эта сложность мира может быть преодолена. Один из методов преодоления – это сфера достижимого. Но, тем не менее, она достаточно стабильна, это происходит естественным образом. Однако мы сейчас вступили в ситуацию, когда создание новых объектов, новых форм становится взрывным. Я даже не беру количество разнообразных гаджетов, приборов и всего прочего. Они, в конце концов, все одного и того же типа. Но человек сейчас приступил к возможности полного искусственного создания новых живых форм. Я даже говорю не только о ГМО, которые, в общем, обычная классическая селекция ГМО – это все-таки долгий процесс. А сейчас вот появляется synthetic biology, технология полного искусственного конструирования генома, трансформация человеческих генов посредством вирусов сейчас пока на эмбрионах, в будущем – во взрослом состоянии. То есть количество, многообразие, которое может быть создано вокруг человека искусственным образом, резко взрывным образом растет. На самом деле, вызов здесь совершенно парадоксальный. Все же, например, знают такие классические эффекты, что даже просто применение технологии определения пола ребенка уже приводит в таких странах, как Индия и Китай, к чудовищным демографическим перекосам, измеряемым сотнями миллионов. А это всего лишь технология УЗИ. А к чему, например, может привести массовизация технологий цвета кожи, например, или цвета глаз, или смены пола, или еще что-то? Немножко страшно об этом думать, но это неизбежное ближайшее будущее. Опять же есть надежда или риск, что появится какой-то этический запрет, этический бан на эти вещи. Возможно, чисто из страха неопределенности эти технологии будут некоторым естественным образом тормозиться, но еще раз повторяю: в мире всегда все так устроено, что если кто-то это тормозит, другой начинает это применять и резко вырывается вперед. То есть если где-то по каким-то причинам что-то останавливается – это не значит, что оно везде стоит. Знаете, я в свое время не привел очень любимый мною пример – исторический. Вся российская государственность современного типа выстроена на победе над Швецией. Мы все знаем: Полтава, Санкт-Петербург. Но мало кто знает, откуда взялась Швеция. Это же не викинги какие-то. Викингов уже не было. Было такое периферийное государство, которое вдруг за короткий период, за 50-100 лет, стало мировой империей, а потом так же резко вернулось в состояние обычной страны – такой развитой, культурной, но обычной, маленькой. Вот этот имперский взлет, а потом имперский спад – это случилось на самом деле по изумительно простой технологической причине. Был открыт способ появления стали и чугуна в доменных печах. Но он требовал большого количества железа и дерева в одном месте. Древесный уголь использовался. На тот момент в Европе единственной 14 страной, где было достаточно дерева и много железа, была Швеция. В Англии уже не было дерева, где-то не было железа и так далее. Ровно сто лет, пока не открылся процесс коксования угля, и не появились доменные печи, основанные на угле. Вот за эти сто лет одна страна резко вырвалась вперед. Как только появились доменные печи на угле, все остальные европейские страны спокойненько их догнали. Спокойненько появилась знаменитая проблема угля и стали Рура, появилась Британия и все прочее. А вот этот короткий исторический гэп был реализован. Поэтому, если какой-то технологический барьер где-то естественно или искусственно вырастает, всегда какая-нибудь периферийная страна может резко рвануть вперед просто за счет того, что она не считает себя связанной какими-то ограничениями. Это очень важный момент. Когда мы сейчас говорим, что кто-то где-то научился при помощи вирусов перелицовывать человеческий геном, если мы говорим, что сейчас, наверное, ведущие университеты мира это запретят – и слава богу, то где-нибудь в Северной Корее или еще где-нибудь кто-то запросто может себя этими барьерами не ограничивать. И что из этого может получиться – это на самом деле вопрос очень сложный. Вот эта история про человеческое разнообразие – это на самом деле один из самых существенных вызовов. Фактически вся современная гуманитарно-политическая конструкция современного мира учится работать с многообразием. Вот все то, что мы называем толерантностью, политкорректностью, все, что мы ругаем свысока, – это все попытка работать с разнообразием, то есть допускать различия, балансировать различия, сводить противоречия жизненно непримиримых вещей и так далее. То есть еще один пример, уже в дополнение к виртуальным играм, когда чисто гуманитарные технологии становятся базовой конструкцией для технологий материального мира. Потому что если мы не сможем обеспечить поддержание разнообразия социально-политически, значит, мы не сможем справиться с обеспечением этого разнообразия биологически, а биологическое разнообразие неизбежно. Мы еще в 2011 году делали круглый стол по технологическим прорывам на Пермском форуме и пригласили (я фамилию забыл) русского ученого в Болонье, биолога. О многом поговорили, и я спросил его, какие сейчас самые резкие технологические изменения могут сломать вообще наш привычный мир. И я думаю, он тоже про старение нам скажет, про геном. А он сказал: «Нет, знаешь, меня сейчас больше волнует другое. Мы уже, в принципе, научились делать разумными животных, но не очень поняли – зачем». Я почитал – действительно, есть опыт со знаменитой гориллой Люси, которая была обучена языку глухонемых, три тысячи слов, юмор, рефлексия, умение отделять себя от животных, умение отделять себя от родителей и так далее, то есть полный набор таких высоких когнитивных функций. А недавно был такой большой сбор биологов, занимающихся как раз психологией животных, на котором договорились, что, в общем, нет никаких оснований считать, что когнитивные функции животных значительно отличаются от человеческих. По объему сложности – пожалуй, да. Но сказать, что у нас есть разум, а у них нет разума – нельзя. Похоже, что что-то есть у всех. Не знаю, не буду, наверное, показывать, но если бегают крысы с имплантами, которые передают сигнал другой, то какой-нибудь апгрейд памяти для животных – это вопрос технический, совершенно технический. Если животным дать возможность более широкого информационного общения, кроме того узкого, которое у них есть, – звуки, позы и так далее – то вполне возможно, что взрыв в мышлении будет происходить просто на глазах, с конкретной популяцией. В общем, эти опыты активно ставятся. Опять же, Internet of things, Интернет вещей. Уже сейчас есть роботы, общение с которыми в Интернете не создает впечатления, что ты общаешься с роботами. Есть чатроботы и так далее. Наверняка знаете – есть очень массовый рынок создания роботизированных колл-центров. Они пока кривые, тупые, на них ругаешься. Но они очень быстро развиваются. Пройдет некоторое время – и, по крайней мере в Интернете, в 15 гибкой информационной среде человек от машины будет слабо отличаться. Роботизированные машины, google-cars, роботизированные сервисы, твоим поездом управляет человек или робот – это уже история сегодняшнего дня. Расширяется количество разнообразия, с кем мы сталкиваемся в реальности. Стало быть, появляется гигантское количество новых информационных субъектов, которые действуют в нашем пространстве и дают нам информацию, мы с ними общаемся. Роботы, машины, животные, люди. Дикий взрыв разнообразия. Возможно, кстати, это один из ответов на вопрос о сфере достижимого, потому что количества разнообразия можно достигнуть, не увеличивая сферу достижимого, а увеличивая количество разнообразия. Возможно. Но уже с этим разнообразием что-то надо делать. Например, IBM Watson, компьютерная система, занимающаяся диагностикой онкологии. Это не алгоритм, это постоянно обучаемая система. Качество диагностики – это постоянный процесс ее обучения с людьми, точнее, взаимного обучения. Работа с роботами по взаимному обучению уже становится рутиной. Обучение роботов и обучение от робота становится какой-то базовой skill, базовой профессией. Вот примерно об этом я рассказывал на конференции коммуникационной, была недавно в Давосе, и первый вопрос, который мне задали, как быстро возникнет PR-индустрия на коммуникациях роботов с человеком. Я подумал, что довольно быстро, потому что если роботы, информационные среды определяются не программированиями, а коммуникацией, значит, коммуникация с ними становится профессией. Мы сейчас гуманитарные технологии на людях применяем, чтобы их научить, а скоро будем гуманитарные технологии на роботах применять. В принципе, человеческие языки программирования – тоже сейчас одна из ключевых тем, уже там все среды появились. Таким образом, сфера нашего разнообразия, сфера того, кого мы считаем людьми, сфера того, что возможно с людьми, тоже расширяется; мы получаем такой вот резкий взрыв возможностей. Если несколько таких констант, несколько таких сфер попытаться вернуть в настоящий момент, что сейчас происходит? Во-первых, на мой личный взгляд, сейчас драматически резко возрастает ценность и потребность (в широком смысле) информационных технологий, которые скорее можно назвать информационно-управленческими. Даже если брать чисто менеджерский аспект бизнеса, все ключевые прорывы в экономиках последнего времени – это было связано тоже с управлением и с типом менеджмента. Объем передаваемой информации, умение управлять все более и более сложными системами. Я не буду сейчас углубляться, это отдельная красивая тема, которая каждый корпоративный прорыв всегда связывает с уровнем сложности техническо-информационной среды и менеджерской среды, менеджерской культуры, которая тут применялась. Похоже, что сейчас будет происходить такая достаточно сильная экспансия того, что отработано и наработано в бизнес-средах и технологических средах, на нашу широкую повседневную жизнь, в том числе на политическое устройство. Вот известный пример с геймификацией, когда методы управления людьми в играх переносятся на методы управления людьми в реальности – это только один из примеров, когда чистая технология, отработанная в определенной среде, переносится на более широкую среду. Поскольку сейчас не работают такие грубые прямые методы информационного контроля, как радио (вот есть «Гостелерадио», есть один источник, он тебе формирует картину мира, и ты из нее не можешь никуда дернуться, потому что у тебя нет информации) – сейчас это уже не работает. Значит, уже сейчас мы существуем в плотной конкурентной среде, значит, формировать мировоззрение надо каким-то более гибким способом. Значит, это тоже вызов чисто гуманитарным технологическим инженерным инструментам. Образование, которое становится постоянно непрерывным и не просто интерактивным, а оно становится взаимным, сейчас уже нет смысла обсуждать, точно так же, как нет смысла обсуждать распространение информации по трансляционной модели, 16 когда есть приемник и передатчик, есть «Гостелерадио» и есть телезритель. Точно то же самое происходит, похоже, в образовании. То есть история про трансляцию знаний сейчас заменяется, все ругаются на «Википедию», «викиграмотность» и «гуглеобразованность», да, вот такие термины? Все ругаются, говорят, что это не создает системного мышления. Похоже, что системное мышление становится элитарной эксклюзивной ценностью, нужной для определенного типа людей, а для массового типа людей она не нужна совершенно. Когда у тебя уже семь миллиардов, то, наверное, не надо всем обладать системным мышлением. Еще раз, это гипотеза. Зато, этим людям надо быстро ориентироваться в информации, уметь быстро ее получать и быстро под нее адаптироваться. По крайней мере, вот то, что сейчас происходит в мировом образовании – я вижу именно такое, не знаю, как размывание кислотой каких-то статических структур. Они размываются. Они не могут сопротивляться. Система формирования, эти фабрики ценностей и фабрики системных смыслов, фабрики таких системных глубинных онтологий сейчас просто размываются кислотой широкой доступности информации и фактов. Приобретут ли они при этом повышенную ценность, стоимость и значение? Скорее всего, да. Станет ли это узким, элитарным? Скорее всего, да. Что придет на смену в массовом смысле? Скорее всего, как раз образование и навыки пользования информацией на основе широчайшей доступности. То есть ценностью становится не багаж фундаментальных знаний, ценностью становится умение оперировать информацией, то есть, грубо говоря, умение ее верифицировать. Мы сейчас поверяем информацию на наши фундаментальные знания, а будем поверять ее на некий набор символов, который доказывает нам, что эта информация проверена. Вы знаете, для меня был очень красивым вот какой социальный эксперимент. Знаете, откуда пошел мем «Не взлетит»? Слышали? Это было четыре-пять лет назад. Есть такой знаменитый форум «ВИФ». Я никогда его не читал, я просто знаю о нем только из этой истории. «Военно-информационный форум», что-то такое. Там инженерная тусовка. На нем кто-то поместил задачку, что вот есть самолет, а под ним есть транспортер, который движется со скоростью самолета, то есть самолет развивает мощность, а под ним лента бежит все быстрее, а он сам остается на месте. Так он взлетит или не взлетит? Этот вопрос породил самую крупную дискуссию в истории российского Интернета, крупнее не было. Сотни, по-моему, тысяч писем, десятки тысяч людей. Я не знаю, рушились ли семьи или многолетняя дружба, но это было очень эпично. Это было реально что-то эпичное. Спросите, был ли найден ответ? Нет. Были поставлены натурные эксперименты. Люди трясли своими дипломами МАИ и работами. Было все. Не было только одного. Не был найден ответ. До сих пор ответ на эту задачу – это предмет веры. Вот я, например, знаю, у меня есть вариант ответа. Я все-таки физик по образованию. У меня есть вариант ответа, но я даже боюсь его высказывать, потому что тут же найдутся десять человек, кто меня опровергнет. Но это довольно элементарная физика. В конце концов, закон Бернулли, подъемная тяжесть, сила воздушного потока – это рассчитывают на втором курсе любого инженерного вуза. Но, тем не менее, ответа нет. И опять же, если какие-то грамотные люди посчитают, наверное, они найдут ответ, но он уже никого не будет волновать, потому что в массовом сознании нужен не ответ, а нужен спор. То же самое сейчас по Украине. Похоже, что вот это размывание природы знания становится таким базовым феноменом для нас сейчас, и действительно, умение пользоваться знанием быстро, а не иметь набор системных представлений, становится довольно массовой историей. Это еще, ко всему прочему, работает как совершенно замечательный инструмент. А именно: это снижает разницу, как бы цену входа на рынок труда между развитыми и развивающимися странами. Если твоя применимость на рынке труда зависит от набора навыков по умению пользоваться информацией, то из Конго ты или из Бостона – уже не так важно. Потому что все равно решает не то, сколько лет культура тебя формировала, а то, как быстро ты умеешь пользоваться Интернетом. 17 Я не зря упомянул Конго. Был замечательный социальный эксперимент, когда в африканскую деревушку, которая не то что железа не знает, а вообще ничего не знает, живет первобытным миром, сбросили какое-то количество планшетных компьютеров. Через очень короткое время дети научились ими пользоваться. Родители, взрослые не поняли, что это такое, а дети научились. И похоже, что за счет вот этой технологии создания массовых распределенных сетей знания, вот этих Google, «Вики» и всего прочего возможность входа на рынок труда для человека из кенийского племени не настолько драматично отличается, как раньше. Раньше это было в принципе невозможно, только полы мыть и то не факт, потому что грязные слишком, а сейчас уже ничего, нормально. Возникает запрос, возникает резкая поляризация между массовым знанием, массовым производством и элитарным знанием, элитарным потреблением. Еще раз: то, что я сейчас говорю, легко можно назвать как раз той гипотезой, которую у нас все ругают, что вот у нас образование портится, потому что это враги сделали. Я чисто оценочно, мне так кажется. То есть ценность элитарного образования ценностью становится меньше, но зато возникает гигантский запрос на когнитивное строительство, не знаю, как это назвать, когнитивный менеджмент, создание культурных пластов, мифологии, базовых картин мира, создание целостных непротиворечивых связей между объектами, то есть это такой онтологический менеджмент. Насколько я знаю те компании, что работают в этой сфере, в том числе российские, они онтологическим менеджментом уже занимаются, я это называю «онтологической инженерией». То есть созданием непротиворечивых онтологий. Похоже, что это как раз такая метаобласть, в которой будут концентрироваться те, кто умеет этим заниматься. У меня личная есть гипотеза. Это никем не доказано, и пока у нас нет понятийного аппарата, чтобы это доказать, но, похоже, что культура, как некоторый самовоспроизводящийся объект, за счет длинного времени существования начинает обладать способностью создавать и воспроизводить такого рода метаменеджмент, который потом, преломляясь в разных конкретных технологических практиках, уже придает культуре ценность, конкурентное преимущество. У меня на это есть очень простой пример. Вот Китай, Индия прошли стадии практически полного уничтожения государства и экономики; их разровняли, им ввели внешнюю администрацию, их отбросили на несколько порядков назад, они отстали. Тем не менее, как только был сделан набор правильных шагов, отскок был на примерно тот же самый уровень, который эти цивилизации занимали предыдущие несколько тысяч лет. Китай долгое время был первой экономикой мира, потом резко ушел в никуда, сейчас он – вторая экономика мира, и у него есть все шансы стать первой. Похоже, что другого объяснения, кроме как того, что у них пять тысяч лет культуры, нет. Вот нет другого объяснения, почему это случилось. Они этнически разные, у них языки разные, на самом деле, иероглифы одинаковые, а языки разные. Они воевали постоянно между собой. Что еще? Я не знаю других объяснений. Так вот, похоже, что такой набор исторически сформировавшихся крупных культур – он счетный. И делать массовую интеграцию людей в технологические и социальные процессы можно, технология эту проблему решает. А делать уникальными вот эти онтологические пространства человечество не может. Что выросло, то выросло. Вот выросла европейско-американская цивилизация – хорошо, она выросла. Выросла китайская – вот такая она есть. Если она и дальше будет экономически побеждать, то начнет переформатировать целые континенты под себя, то есть менять их культурный код, менять их культурную матрицу, внедрять свои системы образования, свои системы культурного воспроизводства. Потому что она будет иметь такую возможность. Общий вопрос, к какой мы относимся. Мы – довольно молодая культура. Ну, может быть, поискать какие-то корни и так далее. Но, похоже, что вот это конструирование, вот этот онтологический инжиниринг высшего уровня является таким 18 очень глубоко укорененным в культурные, языковые даже скорее, культуру и язык. Я не знаю пока ничего близкого, что может это описать, то есть какого-то методологического подхода, который позволял бы даже хотя бы это изучать. Но, похоже, что он есть, и похоже, что вот эта рамка и определяет некую картинку нашего движения, потому что сейчас англо-американская модель образования и англо-американская модель культуры является доминирующей, рано или поздно другие цивилизационные лидеры дорастут до ее уровня и бросят ей вызов. Дай бог, чтобы это обошлось без мировой войны, но хватит и экономической. И могут начаться истории с другими культурными центрами, которые начнут претендовать на вот это цивилизационное лидерство через навыки создания и управления картиной мира. В каком-то смысле эта сетка совпадает с сеткой ведущих мировых религий. То, что мы называли ведущими мировыми религиями, можно назвать вот этими культурными столпами. В общем, мы сейчас, видимо, входим в стадию, когда, наверное, это уже будет не термином «мировая религия», а скорее термином «культурно-онтологическое пространство», но это точно является сейчас наиболее ценным продуктом на глобальном рынке. Какие для этого нужны социально-культурные институты, чтобы начать производить метакультуру глобального масштаба – это очень хороший вопрос, у меня нет на него ответа. Но, в принципе, получалось, что каждая заявка любой страны на мировое лидерство всегда сопровождалась заявкой на место в мировой культуре, всегда. Каждая крупная империя родила великое что-то. Я даже одно время считал, что голландцы разогнались – у них появилась великая живопись, и все, по-моему, да? Англичане – у них появилась великая литература, театр. Ну, живопись у них тоже была ничего. И музыка великая. Нормально разогнались. Немцы отметились во всем – в архитектуре, в живописи, во всем. Мы: литература – да, живопись – да, музыка – да, кино – да, с архитектурой – никак. Ну, попытки. Театр – да. А вот с архитектурой никак. Можно так классифицировать, и будет очень интересно на самом деле. И практически всегда это связано с экономическим и политическим подъемом. То есть это синхронно: сначала экономический и политический, потом культурный, потом… Ну, потом по-разному бывает. Кто-то там угас, кто-то продолжает и так далее. Но нигде не было ни одного случая, чтобы цивилизационное лидерство происходило без культуры. Это, видимо, замкнутый цикл, то есть начинаешь производить культурные ценности, от них начинают производиться ценности экономические и так далее. Это самоподдерживающийся цикл. Если ты его пресекаешь хоть на чем-то, то культура хиреет, и экономика хиреет, и все хиреет. То, что я пока привел – это такие наблюдения, что называется, натурфилософа на пальцах. Описано ли это научно и методически, я не знаю. Но это очень интересный аспект, он меня, по крайней мере, очень интересует. На этом я постараюсь закончить. Не знаю, ответил ли я на вопрос про будущее, про образование, но, по крайней мере, вот несколько методов, которые позволяют мне структурировать представление о будущем, я рассказал. Насколько помогло – не знаю. Если есть вопросы – с удовольствием. Слушатель 1. Три вопроса у меня, может быть, коротких, не знаю, может быть, длинных. Первый вопрос по поводу неравномерности развития. Вы говорили про приход технологии в разные общества, и практически каждое общество на этапе, когда туда приходит та или иная технология, является неравномерно развитым. Сейчас это особенно заметно на больших обществах, в том числе в России. И, собственно, как с этим работать, потому что, наверное, этим как-то можно управлять? Делать ли ставку на авангард, и тогда получается большее расслоение, либо подтягивать основную массу, и тогда получается, что авангард как бы немножко тормозится. Это практический вопрос. А теоретический, наверное, заключается в том, что, может быть, технологии приходят, они осваиваются только тогда, когда все общество готово. Вы говорили, 19 например, про эпоху Великих географических открытий. Может быть, не потому, что португальцы изобрели новую форму паруса, случились географические открытия, а потому, что случилось Возрождение, и произошло освоение культурного багажа античности. То есть здесь могут быть разные трактовки. Это первый вопрос, вот про неравномерность. Второй вопрос – про баланс. Вы говорили, что некоторые технологии могут, как бы это сказать, баниться, этический бан такой на них накладывается. Вот как соблюдать этот баланс, кто это должен делать, есть ли какие-то легитимные игроки, которым общество может доверять это право ставить этический запрет? И третий вопрос. Вы в самом конце упомянули, что каждая страна на определенном этапе своего быстрого развития вносила какой-то большой вклад в культуру. Есть ли сейчас такой шанс у нашей страны? Евгений Кузнецов. Постараюсь не забыть. Да, большая просьба, если что-то забуду. Давайте по порядку. Первое – про равномерность и неравномерность развития. Это на самом деле краеугольный вопрос как минимум нашей повестки последних двадцати лет по экономическому управлению, то есть ставка на лидеров или равномерный баланс. Здесь, опять же, в общей экономике понятно, что это делается с целью недопущения того критического состояния, что у тебя из-за провальных регионов рухнет вся система. Но, в целом, похоже, что нужен определенный баланс между темпом роста и стабильностью роста. Вот у меня, кстати говоря, недавно появился один очень для меня интересный ответ по изменению методов глобального управления, что, на мой взгляд, произошло гдето около двадцати-тридцати лет назад, а может быть, чуть больше. Для надежности вернемся на сто лет назад, и такая классическая колониальная и постколониальная система – это было, что есть государства-лидеры, есть государства-сателлиты, откуда ресурсы высасываются. Что там при этом происходит с сателлитами – никого не волнует. Там стоит администрация, если ее зарежут – пришлют корабль, новую посадят. Не было представления о необходимости развития отсталых регионов. Оно было, но это делалось из каких-то общих таких соображений скорее выживания своей администрации. А вот в последние годы я вижу совершенно отчетливую тенденцию поддержки неразвитых регионов, и я для себя вывел простую формулу: речь идет не просто о росте, а о том, чтобы там, условно говоря, производная всегда была положительной. Никто не хочет, чтобы они росли быстро, но они должны расти постоянно. И вот когда в любом регионе рост идет постоянный, там обеспечивается достаточная стабильность. А вот если где-то рост пошел в минус – вот там начинается «Аль-Каида» и прочие приключения. И вот у меня сложилось такое впечатление, что это такой механизм, который уже такой осознанный, я никогда о нем не слышал раньше, но такое впечатление, что им все руководствуются. То есть не темпы роста, а факт роста. И, похоже, что действительно, если брать любую систему, то надо решать одновременно две задачи, то есть надо решать задачу оптимизации, чтобы максимум ресурсов шел лидерам, но при этом чтобы развитие отстающих никогда не переходило в минус. Это банальное решение задачи оптимизации. Я думаю, что конкретные способы ее решения продиктованы чем-то, обстоятельствами, но, в принципе, этот баланс должен быть одновременный. Если кто-то попытается отстающих вытягивать на уровень лидера – это крах, это очевидно. Второй вопрос про технологические или культурные основания для рывка, то есть про косой парус или Возрождение. У меня просто есть пример. До португальцев викинги первыми начали делать дальний каботаж. У них ничего не получилось. Они просто плавали там, где можно плавать на лодках такого типа, то есть они плавали по неглубоким морям, а все-таки португальцы научились плавать там, где есть более глубокие разрывы, и все. То есть я лично для различения занимаю позицию технологического фундаменталиста. Это не значит, что я прав. 20 Третий вопрос. У меня в последнее время появляется идея, что нужен не ООН, а нужен глобальный комитет по контролю над наукой. Ладно, бомбы взрывать разучились. А если геном испортим? А помните ту знаменитую историю про полную публикацию вируса гриппа, голландец какой-то сделал? Теоретически это заход к конструированию вирусов гриппа. А ведь можно такой вирус гриппа сконструировать, что уже после этого ничего не нужно, никаких рассуждений не надо. То есть там достаточно уровень смертности поднять повыше (а уровень цепляемости на верхние дыхательные пути поднять – это два-три белка) – и все, пандемия и до свидания. В жизни Земли история пандемий – это традиционная вещь, просто все время выкашивало, то есть тут ничего нового. Действительно, вопрос о каком-то этическом регулировании науки встает. Но я пока не вижу инструментов. В моем понимании какой-то очень сложный баланс социально-этических механизмов против технологических таких прорывов пока, слава богу, поддерживается с относительной безопасностью. Но гарантировать ламинарное развитие я точно не буду, то есть периодически будут срывы. И никаким искусственным конструированием невозможно четко описать, какая технология безопасна. То есть старый принцип, что убивает человек, а не пистолет, а на самом деле, когда у одной стороны появились пулеметы, а у другой стороны пулеметов нет, в этот момент обычно сносит крышу, ничего сделать невозможно. Не знаю, ответил или нет, но высказался. Слушатель 2. У меня здесь просто даже не вопрос, а предложение тогда, просто чтобы высказать, что, наверное, нужен тогда научный подход к запрещению каких-то отдельных решений технического прогресса. Что я имею в виду? Что да, были ученые, которые сознательно из этических соображений прекращали свои технологии. Например, Тесла какие-то свои технологии просто скрыл, иначе миру конец. Были и те, которые, разработав атомную бомбу, дали другой стране для баланса, чтобы мир не уничтожила одна сторона. Но это этика на уровне ученых. А есть же научный вопрос. Можно научно доказать, что вот эта технология принесет вред? А есть такие институты, которые вот… Реплика. Невозможно. Слушатель 2. Ну, вот ГМО, допустим. Должны быть институты, которые на протяжении пяти-десяти лет проверят несколько поколений и потом скажут, что да, это безопасно, тогда можно уже. Реплика. Но это научная инквизиция. Реплика. Чем селекция отличается от ГМО? Реплика. Пиво с утра не только вредно, но и полезно. Невозможно оценить пользу и вред вне какой-то системы. Евгений Кузнецов. Да, вот понимаете, как бы это действительно проблема, что, во-первых, никакой абсолютной модели, что позитивно, а что негативно, определить нельзя. Есть некие сроки проверки. Вся история фармакологии полна кейсами, когда лекарство, прошедшее существующие на тот момент процедуры проверки, потом оказывалось страшным. Хорошо, усложнили еще механизм проверки, сделали его еще более длинным. И все равно проскочило. Это жестокая эволюция, то есть что-то вырвалось, покосило людей. Ну хорошо, адаптировались к этому. Что-то вырвалось другое. Но конструктивно управлять этим процессом невозможно в принципе. Я в этом случае все время повторяю, что здесь надо биться не над способностью вовремя прогнозировать угрозы, а над способностью быстро на них реагировать. Слушатель 3. Здесь касались вопроса, соответственно, стартапов и бизнеспроектов. И вот у меня вопрос такой. Какие, допустим, два, три, четыре направления стартапов или вообще отраслей экономики, на ваш взгляд, будут интересны и широко развиваться из тех, что сейчас не так хорошо развиты, в исторической перспективе долгосрочной? И какие направления для стартапов – два, три, может быть, четыре направления – которые будут хорошо развиваться в краткосрочной? 21 Евгений Кузнецов. Слушайте, вот честно – это ответ на два часа. Правда. Вот я очень коротко постараюсь ответить. Во-первых, идет продолжение digital-революции, идет диджитализация всего. Моделирование генома, моделирование человека, моделирование социума, моделирование всего. Производство в цифре. Вот этот переход в цифру – эта инерция еще лет двадцать-тридцать точно будет работать, потому что надо будет подо все делать аналоги цифровые или использовать возможности цифровых. Это и роботы, это и все прочее. Это первая история. Вторая история – сейчас действительно фундаментально, феерически развивается биология. Это чудовищного масштаба процессы по воздействию на все. Соответственно, все, что связано с фундаментальной медициной и биологией, – там масса applications будет разрабатываться и дальше. И для затравки, раз уж я заговорил, лично мне кажется, что наступает время, когда вот это все здесь большей части присутствующих-то интересно. Это, условно говоря, когнитивная инженерия, онтологическая инженерия, то есть работа с сознанием. Это и образование, управление поведением, медиа и так далее. Это сложно звучит, но это масса простых applications. Но, тем не менее, это все восходит к тому, что мы начинаем изучать, как человеческое сознание взаимодействует с природой, с окружающим миром, как на это воздействовать, какие из этого возникают эффекты и механизмы и как на этом сделать какие-то конкретные технологии. Это моя тройка. Но она может быть любая. Слушатель 3. Вы затронули тему верификации информации; сейчас действительно это очень остро. Есть ли какие-то ваши личные инструменты, которые вы применяете или, может быть, то, что в ближайшее время где-то появится, по вашему ощущению? Как проверить факты? Это первый вопрос. А второй вопрос – есть ли литературные произведения или какие-то культурные сферы, в которых сейчас, на ваш взгляд, можно почерпнуть более-менее здравую картину будущего? Кузнецов. Какая Лапута Свифта сейчас, да? Слушатель 3. Да. Кузнецов. На второй вопрос мне очень тяжело отвечать. Я, правду сказать, что-то в последнее время не умею отвечать на такие вопросы. По первому вопросу. Ценность информации зависит от степени доверия к ней. Соответственно, увеличение ценности информации – это один из основных, скажем так, экономических и социальных трендов. Все больше и больше, сложнее и сложнее институты работают на верификацию информации. Когда-то раньше было достаточно, что это написано в газете, на бумаге, потому что абы кто в газете не печатал. Поэтому появлялся Ленин и на папиросной бумажке печатал, потому что раз в газете напечатано – значит, правда, и это работало. Точно так же потом появились другие (ну, я утрирую) механизмы, и сейчас этих механизмов – море. Я не готов тоже это сейчас все описать, но если брать такой приложимый к нам мир медиа – вернемся к началу: вот мы сейчас читаем весь этот треш, и нам нужно как-то научиться это разделять. Конкретно в мире медиа происходит следующее: большие газеты, большие медиа выдержали атаку соцсетей и гуманитарной журналистики; часть умерла, а часть выстояла, превратившись из средства распространения информации в средство ее верификации, то есть в банки репутации. Когда сейчас читаешь New York Times, ты понимаешь, что, скорее всего, это значительно более надежная вещь. И в большинстве случаев это так. И конечно, у всех больших банков репутации есть свои какие-то перекосы, но берешь принцип разнообразия, берешь разное, сравниваешь и так далее. Но в конкретном информационном потоке у меня есть только один рецепт. Это просто его ограничить, пользоваться меньшим количеством более консервативной информации. Заходить на уровень более широкой информации можно только технологически вооруженным. Ты получил информацию – старое правило: три источника независимых. Вот три независимых источника – ок, уже можно делать 22 следующий шаг. Если этот источник много раз поставлял правильную информацию, вероятность, что он тебе специально скармливал правду, чтобы скормить дезу, ненулевая, но, тем не менее... Набор аналитических инструментов работать с размытой информацией существует, в это я сейчас не буду углубляться. Но для бытовой гигиены достаточно просто не спускаться на этот уровень и просто не читать треш. Ничего, через день ты это либо прочитаешь в New York Times либо ты не прочитаешь это вовсе. Ты целый день не будешь знать эту информацию. Ну, наверное все. Уже поздно. Спасибо. По-моему, неплохо поговорили. 23
