Как тяжко мертвецу среди людей

Игорь Смирнов
Что фантастично в фантастической литературе?
(тезисы)
Чтобы было все понятно
нужно жить начать обратно
(А.Введенский)
1. Большинство определений так называемой фантастической литературы констатируется
таким образом, что при этом не определяется, в чём состоит суть того, что ей
противоположно,— того, что мы имели бы право подвести под категорию нефантастического
словесного искусства. Этот методологический просчёт закономерно ведёт к тому, что
литературой фантастике так или иначе приписывается свойство, противоречащее понятию
фантастического. Предмет дефиниции, игнорирующей противоположное данному предмету,
оказывается противоположным самому себе. Чем меньше в определении дизъюнктивного, тем
больше в нём такого конъюнктивного, которое создаёт contradictio in adjecto.
Вот суждение о фантастическом Вл. Соловьёва, высказанное им (1899) в
предисловии к повести А.К.Толстого (1841) "Упырь":
...Отличительный признак подлинно-фантастического: оно никогда не является, так сказать, в
обнажённом виде. Его явления никогда не должны вызывать принудительной веры в
мистический смысл жизненных происшествий, а скорее должны указывать, намекать на него. В
подлинно-фантастическом всегда внешняя, формальная возможность простого объяснения из
обыкновенной, всегдашней связи явлений, это объяснение окончательно лишается внутренней
вероятности, Все отдельные подробности должны иметь повседневный характер, и лишь связь
целого должна указывать на иную причинность1 (подчёркнуто автором, — И.С.).
Как видно из цитаты, литература, с точки зрения Вл. Соловьёва, только тогда и бывает
фантастической, когда она маскирует сверхъестественность изображаемого ею мира.
В наши дни теорию фантастической литературы Вл. Соловьева подхватил Цв. Тодоров.
Фантастический художественный текст, согласно Тодорову, манифестирует колебание
повествователя
между
естественным
и
сверхъестественным
объяснением
изображаемого события. Нет сомнения в том, что мы найдём подобного рода тексты в
литературе романтизма и раннего реализма. Но неужели колебания, о которых ведёт речь
Тодоров, всегда присущи и рассказчику в современной научной фантастике с утверждающей её
полной рационализацией чудесного?
2.1. Было бы трюизмом утверждать, что любой литературный текст, если ни считать
пограничных жанров, вроде очерка, есть плод воображения. Однако помимо трюизма нельзя
приблизиться к определению фантастического в литературе. Воображаемое историзирует
реальность, делая её идеальной, т.е. изменяемой в самой её сущности. Без наличия лишь
мыслимых (желаемых) обстоятельств, история не могла бы состояться. Фантастическое являет
собой особую форму воображаемого, Свою особость оно может получить только в
конфронтации по отношению к воображаемому в целом. Фантастическим, следовательно.
оказывается мир, в котором историчность теряет свою релевантность либо полностью, либо
разделяя ее с другой, альтернативной историчностью.
Воображаемое создаёт дифференциацию времён Реальность настоящего отличается, с одной
стороны от реальности, ставшей идеальной, от прошлого, и, с другой — от чистой идеальности,
от будущего. Время, образующееся в результате работы воображения, однонаправлено: оно
устремляется от того, что было реальностью и является ею, к тому, что его конституирует, к
самом у себе, к чистой идеальности, к будущему.
Если нефантастическая литература рисует картину поступательно (из прошлого в будущее)
1
В.С, Соловьев, Собр.соч.,т.9 (С.Петербург), Брюссель 1966,с377.
изменяющегося мира, то художественная фантастика изображает реверс времени, его
обратный ход (нарушая, если воспользоваться терминами физики, второй закон
термодинамики). В фантастическом историческая изменяемость мира становится обратимой.
Вторая возможность, которой обладает фантастическая литература в её борьбе с
историчностью, заключается в том что она изображает иную, чем данную нам, историю,
релятивизирует историю нашего мира.
Понятие реверса уже использовалось в фантастологии. Е.С. Рабкин сводит к реверсу всю
фантастику:
The strucure of diametric reversal, which signals the fantastic in narrative, might, in theory, arise just as readily in any mental activity that occurs
through time or in any temporally extended perception2.
Фантастическое, однако, двулико. Реверс времени составляет его важную часть, но этим
фантастика, которая творит также комплементарную историчность, не исчерпывается.
2.2. Воображаемое и фантастическое часто смешиваются.
Р. Джексон пишет:
In a seculanzed culture, desire for otherness is not displaced into alternative regions of heaven
or hell, but is directed towards the absent areas of this world, transformig it into something
'other' than the familiar, comfortable one. Instead of an alternative order, it creates 'alterity', this
world replaced and dislocated. A useful term for understanding and expressing this process of
transformation and deformation is 'paraxis'. This signifies that which lies on either side of the
principle axis, that which lies alongside the main body. Paraxis is a telling in relation to the
place, or space, of the fantastic, for it implies an interticable link of the main body of the 'real'
which it shades and threatens3.
Перемещение тела туда, где его нет в действительности, ещё не создаёт фантастической
картины мира. Всякое, а не только фантастическое, воображение удваивает субъекта и его
объект, составляя сущность человеческого вообще и, в частности, любого литературного
текста, как это подчеркнул недавно В, Изер:
Als Doppelganger seiner selbst {...} ist der Mensch allenfalls das Differential seiner Rollen,
die sich gegeneinander vertauschen und wechselseitig umpragen lassen. Rollen sind dann
weder Charaktermasken noch Tarnungen. urn ein Selbst mit einer herrschenden Ðãàgmatik zu
vermitteln, sondern die Moglichkeit, immer auch das andere der jeweiligen Rolle zu sein, Man
selbst zu sein hiebe dann, sich doppeln zu konnen4.
Имагинативное может быть сколь угодно далёким от биофизического опыта, не становясь при
этим фантастическим в тесном смысле слова до тех пор, пока не отменено историческое
течение времени, пика существует одноплановый переход из настоящего в неизвестное
будущее, допускающее веру в богов, чудовищ, загробное воздаяние и т.п. История, текущая
вспять, лишает будущее, наведывающееся в современность, его потенциальности и тем самым
отнимает у веры её основание, придаёт ей статус фантастического о. То же самое случается
тогда, когда передвижение из настоящего в будущее рисуется двумя альтернативными
способами, когда две веры сталкиваются между собой и взаимонейтрализуются.
3.1. Обратимость времени кодируется в фантастической литературе по-разному (тем самым
фантастическое создаёт свои универсум, в котором преобразуемым оказывается не только
историческое время, но и любое иное зависящее от этого миропонимание).
Вероятно, самый распространённый способ такого кодирования — изменение соотношения
между живым и мёртвым, В фантастической литературе не живое умирает, но — в
противонаправленности — мёртвое живо. Так, в пушкинском «Гробовщике» толпа мертвецов
наведывается к похоронных дел мастеру. Это событие мотивируется пьяным сном героя. В
Е. S.Rabkin, The Fantastic in Literature,, Princeton, New Jersey 1976, p. 189.
R. Jackson, Fantasy: the Literature of Subversion, London-New York 1981, p. 19.
4
W. Iser, Das Fiktive und das Imaginare. Perspektiven literarischer Anthropologie, Frankfurt am Main 1991, p. 148 (со
ссылкой на: Helmuts Plessner, «Soziale Rolle und menschliche Natur», in: H.P., Gesammeite Schriften,, Bd. X. hrsg von
G..Dux e.a., Frankfurt am Main 1985, p. 235).
2
3
эпохальных системах, в которых поступательная истеричность (неважно, позитивно или
негативно оцениваемая) осмысляется как непреложный факт (а к ним. чуть ли не в первую
очередь,
принадлежит
культура
конца
XVIII-первой
половины
ХIХ-го
вв.),
антиисторическое событие (оживание мертвецов в нашем примере) обязано быть двузначным:
реальным и кажущимся (всего лишь сновидением, принятым за явь, как у Пушкина) или
кажущимся реальным (в «Упыре» сообщение рыбаренки о пребывании трупов среди людей
подано в начале текста как бред безумца, однако в концовке выясняется, что это правда),
Господство линейного историзма в системе жанров делает антиисторический жанр
литературной фантастики смысловым образованием с колеблющимся признаком, с размытой
(жанровой и параллельно этому общесистемной) идентичностью, что и позволило Вл.
Соловьеву и Цв. Тодорову дать их компромиссные определения
фантастического а
уверенности, что таковые соответствуют материалу. Однако о тих ментальностях, для которых
поступательная история перестает быть предметом убеждения (например, в период символизма
с его на разные лады варьировавшейся идеей конца времени), антиисторизм фантастического
обретает полную самотождественность, существует в-себе и для-себя — в цикле блока «Пляски
смерти" неё тот же мотив мёртвого среди живых выступает как нечто, само собой
разумеющееся:
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей...
Живые спят. Мертвец встаёт из гроба,
И в банк идет, и в суд идёт, в сенат...
Чем ночь белее, тем чернее злоба,
И перья торжествующе скрипят5.
Еще один код. с помощью которого фантастика записывает в тексте ее антиисторизм,
образуется из категорий субституируемого и субституирующего. Фантастика предполагает, что
в процессе замещения одного другим последующее может захватывай, позицию
предшествующего. Зеркальное отражение вытесняет из жизни героиню рассказа Брюсова «В
зеркале», в гоголевском Портрете оживает картина; в новелле Сенковского Превращение
книг в головы литературные сочинения ведут себя подобно их авторам.
В своей наиболее эксплицитной форме фантастический реверс времени обнаруживает себя в
сюжетах о течении индивидуальной жизни от старости к младенчеству (Мирсконца
Хлебникова) или о физическом проникновении субъекта из настоящего в дальнюю историю (в
Призраках Тургенева некий дух по имени Эллис носит рассказчика по воздуху и показывает
ему прошлое мира — встречу Цезаря в Риме с толпой, бунт Степана
Разина).
Частые в фантастических текстах превращения человека с животное подразумевают, что у
культуры есть путь назад, в природу.
3.2. Альтернативная история, изображаемая в фантастических текстах, охватывает или
индивидуальную жизнь, или распространяется на всё человеческое.
Когда фантастическая литература выдвигает на первый план обрисовку человеческого тела,
оно удваивается (ср. хотя бы Двойник Достоевского) или распадается на части, ведущие
самостоятельное существование (Нос Гоголя)6. Тело под углом зрения фантастики способно
родиться во второй раз, так что это второе его бытие будет параллельно первому7.
Вместе с персональной историей фантастическое — в утопиях прежде всего — удваивает
историю мира или государства. Так, в Новой Атлантиде Бэкон рассказывает о другом
А. Блок, Собр.соч.в8 тт.,т3, M.- П., 1960, с. 36.
О разных видах удвоения тела в фантастической литературе см. подробно: Lubomir Dolezel, «Le triangle du double.
Un champ thematique», Poetique, 1985, n° 64, p.436-472; Renate Lachmann, «Der Doppelganger ats Simulakrum: Gogol,
Dostoevskij), Nabokov», в её кн.: Gedachtnis und Literatur. Iniertextualitat in der russischen Moderne, Frankfurt am
Main 1990, p. 463-488.
7
Двойничество не задаётся литературным героям от их рождения, оно есть novum для персонажа фантастического
текста, что и отличает литературных двойников от реальных или мифологических близнецов.
5
6
человечестве, спасшемся от потопа; Путешествие в Землю Офирскую Щербатова рисует
русскую историю, упраздняя перенос столицы из Москвы в Петербург. Science fiction есть не
что иное как повествование об альтернативной истории. Сюда же относятся романы Свифта и
им подобные.
3.3. Наконец, следует сказать, что наряду с нефантастической, которая признает, что у мира
есть исторический порядок, и фантастической, отрицающей историзм, в литературе будет и
такое жанровое образование, которое следовало бы назвать анти-фантастикой. Она отменяет
один из двух параметров фантастического, сохраняя другой. При этом оказывается, что в своей
лишь частичной реализации фантастическое не выдерживает соперничества с историческим.
Например, анти-фантастика делает темпоральный реверс возможным, но невозможной
альтернативную историю. В Фотографии Пушкина Битова герою, хотя и обладающему
способностью путешествовать во времени, никак не удаётся изменить роковую судьбу
Пушкина, в чью эпоху он попадает. Или наоборот: герою антифантастического текста,
старающемуся стать иным, чем все, т.е. инициировать другую историю,, не удаётся проникнуть
из настоящего в прошлое: Герману из Пиковой дамы хотелось бы быть вечным победителем в
карточной игре, однако из его попытки вернуться из XIX-го в XVIII-й век, когда это было
возможно, ничего не получается, Дьявол, столь обычная в фантастической литературе фигура,
не персонифицирует только отчуждение от нас нашего разрушительного инстинкта, нашего
нигилизма (М.Бодкин8) точно так же, как он не служит только иным обозначением нашего
либидо (Цв.Тодоров9). Дьявол и созидает, и разрушает. Он изменяет, историзует некое
положение дел с тем, чтобы позднее заинтересованный в этом изменении персонаж смог
убедиться в мнимости происшедшего. Дьявол в восприятии фантастической литературы есть
симулякрум историчности. Фантастическая литература, которая борется с историзмом,
приписывает способность ввергать мир в историю заведомо негативному персонажу и выдаёт
историю за кажимость. (Фрейд с его концепцией Trieb'a, согласно которой личность смешивает
Eros и Thanatos, придал человеку историческому ту самую демоничность, которая для
фантастики заключена в псевдоисториэме).
4.1. Один из вопросов, на которые непременно должно дать ответ определение
фантастической литературы, касается того, в каком соотношении она находится с архаическим
мифом. Как правило, фантастика отождествляется я с мифом.
В статье Das Unheimiche" (19I9) Фрейд, разбирая новеллу Гофмана "Sandmann» и другие
произведения фантастического словесного искусства, пришел к выводу, что фантастическое
несет н себе черты первобытного анимизма, который, в свою очередь, обусловливается
соответствием начального человеческого сознания глубоко инфантильному («первичному»)
нарциссизму, переводящему все объективное в субъективное:
Die Analyse der Falle der Unheimlichen("DAS UNHEIMLICHE" представляет для Фрейда
существенный компонент фантастического —— И.С.] hat uns zur alten Weltauffassung des
Animismus zuruckgefuhrt, die ausgezeichner war durch die Erfallung der Welt mit
Menschengeistern, durch die narzibtische Uberschafzung der ...10
Связь между сознанием писателя - фантаста и мифогенным сознанием менее всего сводима к
простому подобию.
Первобытный человек рассматривает производимую им историзацию реальности в качестве ее
конечного, более не изменяемого состояния. Акт творения (всего!) переживается в ритуале и
как прошлое, и как настоящее, длится постоянно. Идеализируя, т.е. историзируя, объектное,
анимизм преподносит эту идеализацию в виде раз и навсегда заданного универсуму
повсеместного свойства. Анимизм не имеет ни чего общего с нарциссизмом. Для первого даже
объектное субъективно. Для второго, наоборот, даже субъектное объективно, Магия делает
изменяемость мира здесь и сейчас такой, которая уже была; чтобы преобразовать данную
8
M. Bodkin, Archetypal Patterns in Poetry. Psychological Studies of Imagination, Oxford University Press 1965, 3d
Edition, p. 232.
9
T. Todorov, op.cit., p. 134.
10
S. Freud. Snidienausgabe, Bd.5 Psychologische Schriften, Frunkfurt am Мain 1982. p, 203.
ситуацию, достаточно лишь напомнить — в заговоре, заклинании, символическом действии —
о том, что нынешнее преобразование некогда было возможным.
Циклическое время первобытной культуры имеет в виду вечное возвращение истории.
История (творения) — то, что было, есть и будет. Миф. ритуал и магия не допускают никаких
иных операций относительно истории, кроме одной — ее воспроизведения. Иными словами,
первобытная культура предотвращает возникновение фантастического из воображаемого,
самоотмену веры, чьим содержанием всегда служит историчность 11. Как это ни покажется на
первый взгляд странным, миф гарантирует нерушимость истории. Можно даже
сказать, что мифотворное сознание, максимально отрываясь от повседневного опыта и то же
время не разрешая никакого скепсиса по поводу этого отрыва, заранее празднует победу
воображаемого над фантастическим.
4.2 Постмифологический человек готов представить себе не только то, что реальность
идеальна, но и то, что одна идеальность замещена другой. Если мифогенный субъект владеет
всей полнотой истории, то постмифогенный обладает историей парциально, лишь в её текущий
момент. Постмифогенность модернистична. Иначе говоря, модернизм есть частичная власть
над временем — безвластие относительно темпорального целого (власть, заметим попутно, не
может быть ничем, иным, кроме попытки господствовать над временем). Понятно, почему наша
эпоха Б её протесте против модернизма испытывает такой сильный интерес к
фантастическому12.
Фантастическая литература противостоит и архаическому, и модернистскому историзму.
Функции фантастического — в том, что оно разоблачает историзм модернизма в качестве
недостаточной, по сравнению с мифом, власти над временем, не возобновляя при этом
мифотворный подход к историчности. Фантастическое дополняет альтернативней историей или
реверсом модернистическую однонаправленность или однолинейность времени. Изменение в
фантастической модели мира изменяемо как обратимое или как изменение самого изменения.
Но оно всё же изменяемо, т.е. не мифично.
11
К проблеме 'миф-вера-фантастика' ср.: A. Sander, «Myth and the Fantastic", New Literary Нistorу,Vol.222,341ff..
12
Иногда фантастическое объявляется одной из существенных черт всей современной литературы вне
жанровых различий: «The heterocosm has inner motivation and validity; its relationship to «truth» may be irrelevant, for
the reader, at least. This idea of a heierocosm that the reader and writer create together is not merely a concept of just
another world» (L. Hutcheon, Narcissistic Narrative. The Metafictional Paradox, New York-London 1980, p. 89.
подчёркнуто автором,— И.С.). В других случаях фантастическое рассматривается как ведущий жанр нынешнего
художественного творчества — см., напр.: L. Olsen, Ellipse of Uncertainty An introduction to Postmodern Fantasy,
New York- Westport-London 1987, passim