Корпоративная память против личного воспоминания
advertisement
ВЛАДИМИР ФАЙЕР (НИУ ВШЭ) КЛАССИЧЕСКАЯ ФИЛОЛОГИЯ: В РОССИИ ОСОБЕННОСТИ КОРПОРАТИВНОЙ ПАМЯТИ Аннотация доклада: Доклад посвящен формированию самосознания научной корпорации; механизмам эволюции корпоративной памяти. Он тематически связан с поддержанным ЦФИ НИУ ВШЭ проектом ИГИТИ на 2011 г. "Университет как корпорация: эволюция институциональных характеристик в XIX-XXI вв.". Предварительный вариант доклада был прочитан автором на секции ИГИТИ в рамках конференции МШВСЭН "Пути России" 5 февраля 2011 г. и сопровождался активным обсуждением. Организаторы VII Всероссийской научной конференции по классической филологии и сравнительноисторическому языкознанию в Томском государственном университете сообщили в приглашении (прилагается), что данный доклад включен не в секционное, а в пленарное заседание. Все это свидетельствует о заинтересованности научного сообщества в изучении данной проблематики. Тема истории антиковедения в Советском Союзе/России исследована совершенно недостаточно; эволюции корпоративной памяти в этой области науки посвящено всего 2-3 публикации в малодоступных сборниках статей. В докладе использованы неопубликованные материалы проекта "Сова Минервы", посвященного изучению корпоративной памяти филологов-классиков в нашей стране в XX-XXI вв. Сам этот проект представляет собой уникальный материал: совокупность видеоинтервью, данных не только известными отечественными учеными, но и рядовыми преподавателями древних языков старшего поколения позволяет наиболее полно описать механизмы корпоративности на примере данного сообщества и сделать теоретические обобщения, важные для понимания университетской корпоративности как таковой. Этими факторами обусловлена новизна и актуальность предлагаемого исследования. Текст доклада: Вспоминая, человек представляет факты в соответствии со своими интересами. Если мемуарист пытается принизить собственную роль в событиях, в чем-то покаяться или даже очернить самого себя, можно попытаться выяснить, зачем он это делает, в чем в данном случае состоит его интерес. (СЛАЙД1) Case 1. «Слава богу, моя диссертация оказалась неудачной». В первой части моего доклада пойдет речь о, пожалуй, самом знаменитый и уважаемом московском латинисте Николае Алексеевиче Федорове (1925 г.р.). У него училось большое число филологов-классиков, начиная с конца 1950-х годов, и для многих эти занятия остаются в числе самых ярких воспоминаний о Московском университете. В своих устных мемуарах, опубликованных в 2008 г. в сборнике в его честь, Николай Алексеевич обронил очень странную, я бы даже сказал удивительную фразу о своей диссертации: «слава богу, она оказалась неудачной». Конечно, в устном интервью чего не скажешь, но я попытаюсь показать, что эти слова были произнесены не случайно, а отражают важные особенности корпоративного воспоминания. Итак, приведу воспоминание Н.А.Федорова о его диссертации в более широком контексте: (СЛАЙД2) «Я с самого начала говорю, что я не ученый и не исследователь (...) – и никогда не претендую быть ученым. И поэтому то, что я делал – это были переводы, комментарии, хрестоматии (...) и ни в коей мере не занимался истинно научной работой. Мой первый опыт был неудачным. Я, конечно, дописал эту ужасную диссертацию по Эсхилу (диплом тоже был по Эсхилу), но, слава богу, она оказалась неудачной – и я с этого пути свернул. Изначально ложное определение идеи и задач обусловило мою неудачу. С другой стороны, меня отвлекали и занятия общественной деятельностью – т.е. то, что полегче. Это создавало внутренний предлог, что ты занят делом – и поэтому не успеваешь. А на самом деле это было убиение времени.» Итак ситуация несколько проясняется: (СЛАЙД3) Н.А. не считает себя ученым, ему уютнее в амплуа преподавателя или общественного деятеля. В молодости он попытался написать научную работу, но сама ее идея оказалась, по его мнению, ложной, и Федоров бросил этим заниматься. Он защитил кандидатскую, но гораздо позже и по совершенно другой тематике. Но почему же все-таки «слава богу»? Что было бы плохого, если бы диссертация об Эсхиле оказалась удачной, и Федорову не пришлось еще 20 лет ходить преподавателем без научной степени? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно рассмотреть ситуацию в более широком контексте. Советская власть не жаловала классико-филологическую корпорацию, которую многие считали проводником идей царизма, и почти два десятилетия получить такое образование в РСФСР было невозможно. Лишь в середине 1930-х в Москве и Ленинграде открылись классические кафедры. На московской кафедре (сначала в ИФЛИ, потом в МГУ) квалификация преподавателей в среднем была весьма высока, это были прекрасные знатоки древних языков, настоящие эрудиты. Однако почти никого из них по состоянию на вторую половину 1940-х, когда учился Федоров, нельзя было назвать действующим ученым. Эта ситуация не удовлетворяла некоторых студентов, и они попытались ее изменить: что-то куда-то писали, ходили на прием в министерство и, до некоторой степени добились своего. (СЛАЙД 4) В 1949 году на кафедру была прислана комиссия; по итогам ее работы заведующий кафедрой Сергей Иванович Радциг был отстранен от должности, а руководитель комиссии Николай Федорович Дератани стал во главе классического отделения на без малого десятилетие. Какую же оценку дают мемуаристы этому поведению студентов и деятельности Дератани? В диапазоне от сдержанно отрицательной до резко негативной. Федоров был в числе тех студентов, которые участвовали в этой кампании, и он дает ей довольно мягкую оценку, но тоже отрицательную: (СЛАЙД 5) «Нам не хватало научности, изволили давать оценки преподавателям, писали, что Радциг прочел курс неудовлетворительно, потому что, в нашем представлении, в основном пересказывал содержание. Мы не понимали всего, что он мог дать. (...) И это кончилось тем, что довели бедного Сергея Ивановича до тяжелого заболевания. Именно нашими воплями. (...) Мы в министерство обращались. У нас была активная политическая деятельность, активная политическая позиция. (СЛАЙД 6) ...[Радцига] мы – а особенно наш курс – обвиняли в старомодности, в пренебрежении передовыми методами науки, в таком устоявшемся и старомодном учебном плане, в отсутствии семинаров. Но больше в этом было трепа – и трепа бессознательного, по глупости. И на этой волне к нам пришел Николай Федорович Дератани» И из другого интервью (1997 г.): (СЛАЙД 7) От этого нашего бунта, нравственно непростительного, были и хорошие результаты, то есть появились кое-какие спецкурсы, спецсеминары. (...) Что-то немножечко зашевелилось. И потом через год-два у нас уже было Научное студенческое общество, так что положение изменилось. [Интервьюер]: В тюрьму никто не попал? Нет, об этом не могло быть и речи, речь шла просто о совершенствовании учебного плана. Добавим, что в эти непростые годы не только свобода, но и карьера подчиненных Дератани не пострадала. (СЛАЙД 8) Скажем еще несколько слов о профессоре Дератани. Он был не просто партийным назначенцем, а профессиональным филологом. Он закончил до революции Московский университет, был оставлен на кафедре, стажировался в Германии, а в 1916 году защитил диссертацию об Овидии, причем работа эта была написана на латинском языке. В советское время он не прекращал работать по специальности не в последнюю очередь благодаря тому, что вступил в партию — кажется, единственный из московских филологов-классиков того поколения. После войны он возглавил классическое отделение, ненадолго появившееся в МГПИ, откуда и перешел потом в Московский университет. Н.Ф.Дератани был действующим ученым. (СЛАЙД 9) Как написано в официальной истории классической кафедры филфака МГУ, он «вступив в партию большевиков, написал ряд работ, представляющих собой попытку пересмотра истории античной литературы с позиций марксизма. Он потребовал ревизии вышедших ранее учебников. На смену признанному идеологически несостоятельным учебнику римской литературы М. М. Покровского пришел новый учебник по истории римской литературы с ярко выраженной социологической направленностью, вышедший в 1954 г. под редакцией Н. Ф. Дератани». Итак, отметим, что методология Дератани в новых условиях была социологической. Мемуаристы описывают позицию ученого как приспособленчество к новым условиям, к запросам новой власти и, нередко, осуждают его за это. (СЛАЙД 10) Вот как характеризует его, например, д.ф.н., выдающийся индолог Павел Александрович Гринцер (1928–2009): У него были в юности (...) кое-какие работы по латинской грамматике (...), по латинскому языку, более или менее удобоваримые, потом он стал плохим ученым. Итак, в нашей ситуации многое прояснилось: (СЛАЙД 11) в годы аспирантства Федорова кафедрой заведует «плохой ученый» Дератани, развивавший социологический подход к античной литературе и активно привлекавший к этому молодежь. В рамках социологического направления работал и Н.А.Федоров, написавший в 1955 году диссертацию «Социальные тенденции в трагедиях Эсхила», правда, под руководством С.И.Радцига, который много занимался именно греческими трагиками. Радциг разнес работу своего аспиранта (отчасти дело было в человеческих отношениях). Лишь в 1981 г. (через четверть века!) Федоров защитился на совершенно другую тему: «Становление эстетической лексики Цицерона». Однако все-таки проговорка «слава богу, моя диссертация оказалась неудачной» остается необъясненной. Что если бы вышло наоборот, и на смену «плохому» социологическому подходу Дератани пришел бы «хороший» подход Федорова? (СЛАЙД12)Оставим пока этот вопрос без ответа и попробуем разобраться в другом, точно ли Дератани был «плохим ученым». Здесь возможны два подхода — экспертная оценка незаинтересованных специалистов, которые не были знакомы с Дератани, и индекс цитирования. Экспертной оценке творчества Дератани посвящены доклады и статьи Елены Сергеевны Цыпилевой. Она пыталась исследовать этот вопрос объективно и пришла к выводу, что учебник античной литературы, написанный коллективом авторов во главе с Н.Ф.Дератани, был для своего времени очень приличным, и во многом объективно превосходил имевшиеся на тот момент аналоги. Я не берусь выносить по этому поводу собственную оценку и предложу обратиться к такому непредвзятому арбитру как сервис Scholar.google.com. (СЛАЙД13)В зарубежных работах упоминаются: диссертация Дератани, 5 статей, которые он опубликовал во Франции и Германии с 1925 по 1931 годы. Эти работы Дератани цитируются в 12 зарубежных статьях и монографиях 1935, 1968, 1981, 2003, 2004, 2006, 2006, 2007, 2008, 2008, 2009, 2009 гг. Одна из работ Дератани была републикована посмертно в немецком сборнике статей о Лукане, вышедшем в ФРГ в 1970 году. Надо ли говорить, что ни один из филологов-классиков, работавших в послевоенные годы в МГУ, не может похвастаться таким индексом цитирования в зарубежных работах последнего времени? Даже основатель кафедры Сергей Иванович Соболевский (1865—1964), которого до сих пор очень чтут в Московском университете, хоть и упоминается в зарубежных работах, но на порядок реже, чем Дератани. Отмечу, что сравнительно бОльшее количество упоминаний Дератани в зарубежных работах последнего времени связано, по моему мнению, с тем, что более новые работы полнее представлены на этом сервисе, а очень многие старые книги и статьи пока не попали в эту базу данных. (СЛАЙД14) Добавим к характеристике Дератани его организационно-научную деятельность: он привлекал к академической работе молодежь (имеется в виду уже упоминавшийся учебник, соавторами которого были молодые филологи-классики), издал хрестоматию по античной литературе, на кафедре при нем стали выходить сборники статей. Он же провел первое всесоюзное совещание по классической филологии. Конечно, все это не значит, что работы Дератани на русском языке в начале 1950-х годов были очень хороши, однако представленные данные не подтверждают ту негативную оценку исследователя, которую дают многие мемуаристы. В чем же заключается «грех» Дератани, который активно работал в науке, привлекал к этому молодежь, устраивал конференции, не уволил с кафедры почти никого из прежних преподавателей (в частности С.И.Радциг пережил Дератани и продолжал работать на кафедре). Может быть, ему не простили вступления в партию? Но в поколении наших мемуаристов было немало членов партии. Может быть, он участвовал в антисемитской кампании конца 1940-х — начала 1950-х? Нет. Наоборот, он даже помогал выпускникам «неудобной» национальности, иногда ставя под удар собственную карьеру. Может быть, вина Дератани в том, что он развивал социологическое направление? Пожалуй, только в этом случае становится понятно, почему Федоров сказал: «Слава богу, моя диссертация оказалась неудачной». Если бы его работа оказалась удачной, она продвинула бы вперед «неправильный» социологический подход к литературе, оттесняя традиционные классико-филологические методы. Путь Дератани оказался тупиком, его социологический подход не нашел продолжателей. Даже те из членов кафедры, кто состоял в партии, оставались в рамках дореволюционной классической филологии и не пытались в советские годы ее модернизировать. «Слава богу, я не стал методологическим отщепенцем, как Дератани» — вот как я предлагаю трактовать слова Федорова о его первой диссертации, вынесенные в заглавие этого кейса. Здесь устами Федорова говорит победившая партия в классической филологии, победившая в том числе и его самого и на четверть века оставившая этого очень талантливого человека без кандидатской степени. Устами мемуариста говорит корпоративное воспоминание. Case 2. «В это теперь уже никто не поверит». То, что филологи-классики представляют собой довольно замкнутую и сравнительно сплоченную касту, наверное, не требует доказательства. Приведу лишь один конкретный пример. Поступив на классическое отделение филологического факультета МГУ, я услышал от моих преподавателей термин «общее отделение»; кажется, он уже и тогда не был новым, и сейчас продолжает использоваться. Контекст примерно такой. Преподаватель говорит: «У меня в этом семестре четыре пары на общем отделении». При этом в структуре филфака, конечно же, нет подразделения с таким наименованием: есть русское, романо-германское, славянское и другие отделения. Термин же «общее отделение», который в ходу, кажется, только у классиков, обозначает всех студентовнеклассиков — что-то вроде «гайдзин» (неяпонец) в японском языке или «фраер» (обычный человек) в жаргоне преступного мира. Такого рода слова указывают на то, что группа противопоставляет себя внешнему миру, в роли которого в данном случае выступают другие филологи. Классики, которые «остаются в (нашей) специальности» (это тоже устойчивое выражение), — это группа, объединенная общими интересами. Далеко не все считают, что древние языки и античная литература — это важно, актуально и интересно, поэтому возникает необходимость в пропаганде «внешним» и взаимной поддержке. Одним из инструментов здесь может служить академическое воспоминание. Приведу еще один пример того, как корпоративное воспоминание вытесняет личное, на этот раз — на материале не московских, а петербургских классиков. Вначале о действующих лицах (СЛАЙД 15): 1. Иосиф Моисеевич Тронский (до 1938 г. — Троцкий) (1897-1970) 2. Ольга Михайловна Фрейденберг (1890-1955) 3. Натан Соломонович Гринбаум (1916-2011) Нина Владимировна Брагинская в одной из своих статей (СЛАЙД 16) рассказывает, как в 2001 году она была в гостях у известного филолога классика доктора наук Натана Соломоновича Гринбаума. Послушав его воспоминания о классическом отделении ЛГУ конца сороковых годов, она зачитала ему характеристику Тронского из неопубликованных мемуаров Фрейденберг. Вот этот фрагмент в сокращении: «Тронский разыгрывал из себя академического Юпитера. Он носился со своей «требовательностью», обожал, чтоб его трепетали. (...) Со своих учеников он семь шкур сдирал, и о нем ходила молва, что истинную школу может дать только он один. Последние события расшифровали его. И вдруг оказалось, что метод его – талмудический, (...) Он давал аспирантам огромнейшую литературу, в которой они тонули. Месяцы и годы уходили у них на то, чтоб преодолеть толстые комментарии на всех языках. Они дурели и совершенно забывали смысл того текста, который читали. Смысловая сторона считалась вольнодумством, ненужным привеском. (...) Эта псевдоученость особенно била в глаза у такого эпигона, как Тронский, который имел сильно развитый нюх в сторону отрицательной критики, но не имел никаких идей. (...) Между тем, застигнутый врасплох, он относил Менандра к III веку и не мог сказать, существует ли словарь к Плавту. Это была забетонированная душа, пригодная для склада или погреба». Выслушав это, — пишет далее Н.В.Брагинская, — старый человек (...) посмотрел выцветшими глазами в далекую даль. Я внимательно следила за его лицом. На нем играло такое сложное выражение, словно усмешка, которая сама себе не верит. Он сказал так: «Вот это настоящая характеристика, здесь гениально схвачена сущность человека и его внешнее поведение, но в это теперь уже никто не поверит». (...) Потом он встал и, подойдя на негнущихся ногах к столу, где лежала составленная им огромная рукопись – итоговый сборник его трудов – раскрыл папку, снял первый лист и разорвал его. На этом листе было посвящение Тронскому. Почему же Натан Соломонович — крупный ученый и весьма смелый человек — посвятил свою книгу Тронскому, если он всегда знал его «настоящее лицо»? Ведь Фрейденберг, с оценкой которой он согласился, обвиняет Иосифа Моисеевича, в частности, в научной некомпетентности? Ответ, думается, лежит в корпоративной плоскости: крупнейшая конференция по классической филологии в нашей стране носит имя Тронского (СЛАЙД 17), ученики Иосифа Моисеевича помогали престарелому Гринбауму публиковать статьи и монографии, авторитет Тронского в среде филологов классиков довольно велик. Но не менее важен его авторитет для «общего отделения». Именно Тронскому принадлежит один из лучших на русском языке учебников по истории античной литературы, его книга «Историческая грамматика латинского языка» служит многим лингвистам справочником по индоевропеистике... (СЛАЙД 18) Этот список можно продолжить. Если окажется, что один из самых известных классиков был сомнительным ученым, то пострадает престиж всей корпорации в целом. Как мы видели, в 2001 году книга Гринбаума «Микенологические этюды» вышла без посвящения Тронскому. Но это посвящение есть на следующей монографии ученого «Пиндар. Проблема языка», опубликованной в 2007 году. Более того, когда Н.В.Брагинская через несколько лет после того разговора посетила Гринбаума, 90-летний ученый не вспомнил эпизода с порванным посвящением. Я уверен, что ученики Тронского не «выкручивали рук» Натану Соломоновичу. Правдоподобнее всего выглядит такое объяснение: корпоративная память о Тронском (вполне хвалебная) окончательно вытеснила в памяти Гринбаума свое собственное видение истории, свои собственные воспоминания. Когда весь научный путь человека связан с такой небольшой корпорацией, как классико-филологическая, от благополучия и авторитета группы зависит слишком многое. И воспоминания могут изменяться: личная память о событиях вытесняется корпоративной. Классико-филологическая корпорация невелика: в Москве в год выпускается около 10 человек с этой специализацией, в Санкт-Петербурге — и того меньше, в других городах подобных кафедр нет. Как вытекает из приведенных примеров, в тесно связанных академических сообществах такого размера могут возникать особые формы стандартизации корпоративной памяти. Что это означает для коллег, которые не принадлежат к этой корпорации, для руководителей образования и науки? Прежде всего — трудность «аудита», невозможность быстро разобраться, как устроено это сообщество и у кого можно просить компетентного совета. С другой стороны, такого рода сообщества могут создавать надежные схемы консервации и трансляции научных парадигм, дистанцируясь от современных методологических течений или мимикрируя под них. Эти свойства, как мне представляется, напрямую связаны с размером классико-филологического сообщества; видимо; если бы оно была больше (такой, например, как аналогичная американская корпорация), то в нем действовали бы другие закономерности, более благоприятные для справедливой самооценки. В заключение скажу, что мое исследование стало возможным благодаря проекту «Сова Минервы» — этот проект, возглавляемый профессором РГГУ Ниной Владимировной Брагинской, посвящен сбору видеовоспоминаний старейшин российского антиковедения (СЛАЙД 19). Пользуясь случаем, я благодарю Нину Владимировну за помощь, всех участников «Совы» за участие в проекте, а Елену Сергеевну Ципилеву за ценное обсуждение в процессе подготовки этого доклада.