Мама, я тебя убью
advertisement
Андрей Жвалевский azgatter@mail.ru Мама, я тебя убью! Где-то Лёнчик ненавидел свою работу, хотя многие считали ее крайне почетной и важной для общества. Лёнчик, бригадир Альбертыч да вечно пьяный Васька-Бидон помогали людям появляться на свет. Они были могильщиками. Строго говоря, бригада Альбертыча — как и сотни тысяч бригад по всему миру — извлекали на свет божий только тела. Рождение происходило в других местах. Чаще всего — на больничных койках. Иногда — просто в кровати, или в ресторане, или в автобусе. Если тело оказывалось в плохом состоянии, его укладывали на дороге и ждали, пока какой-нибудь нетрезвый водила наедет на него, вдыхая жизнь. Но все равно, тела извлекали из могил именно могильщики. Как правило, родственники заранее облюбовывали могилку, навещали ее, унося свежие цветы, и ждали, пока памятник посветлеет, станет блестеть позолотой. Тогда они убирали его, ставили временный крест или просто столбик — и это означало, что ненавистный для Лёни момент близок. Вскоре приходилось раскапывать человека. Ничего омерзительнее этой процедуры Лёнчик не видел и даже представить не мог. Покойники, иногда попахивающие, иногда — уже и без запаха, были очень похожи на живых. За маленьким исключением: живыми они не были. И это исключение выводило Лёнчика из себя. Почему он не бросил свою работу? Почему не шел заниматься физикой, которая все яснее вырисовывалась в его мозгу? Лёнчик не мог объяснить. Не потому, что сам не понимал, а потому, что слов не хватало. — Понимаешь, — говорил он Альбертычу в начале рабочего дня, еще совсем пьяный, — такое чувство, что меня кто-то заставляет уйти отсюда! Так вот хрен ему! Хрен с апельсином! Я ему не заводная курочка! Не марионетка! — Кому? — обычно спрашивал Васька. Он пока пребывал в ласковом благодушии. Ему бы не пить… но Бидон был алкоголиком, не пить было выше его сил. Он и пил, трезвея и мрачнея с каждой рюмкой… Но в начале пьянки Бидон искренне и почти ласково интересовался, против кого бунтует Лёнчик. Лёнчик и сам не знал. Он поглощал одну рюмку за другой, зная, что скоро придет спасительная трезвость, которая заставит ярость притухнуть, как костер под дождем. В середине утренней пьянки, когда Альбертыч обретал способность говорить, он иногда пытался образумить Лёнчика (или подколоть?). — А с чего ты взял, что он, — Альбертыч выразительно икал куда-то вверх, — хочет, чтобы ты ушел в свою физику? Может, наоборот, он хочет, чтобы ты тут оставался? Чтобы мучился, плевался… а уйти не мог? Мама, я тебя убью 2 На этот простой вопрос у Лёнчика не было ответа, и он обычно сразу бросался в драку. Бидон его всегда оттаскивал, вливал в рот водку, которая почти сразу оглушала Лёнчика, заставляла резко выдохнуть и притихнуть. Прикончив бутылку, могильщики становились сосредоточенными и серьезными, а бунт Лёнчика утихал до следующей пьянки… Тут — Я поэт! — грозился Мика. Мать смеялась и требовала, чтобы он шел работать. Жена ушла. Вернулась. Родила двойню и ушла уже окончательно к серьезному бизнесмену. Мика не работал, даже не пытался. Он кричал: — Я поэт! Он никогда не пил. Даже не курил. Не бегал за каждой юбкой. Они за ним — да. Он за ними — нет. А еще он никак не мог повзрослеть. У Мики округлился животик, изморосью стала пробиваться седина, но он так и оставался Микой. Мама его кормила. Как не кормить? Все-таки сын, хоть и непутевый. Иногда он приносил какие-то смешные деньги. Писал слоганы для рекламных агентств. Потом злился и сутками сидел над блокнотом. Как будто выпрашивал у себя прощения. Или нет — епитимью накладывал. Мол, потешил золотого тельца, теперь неси обильную жертву на алтарь Аполлона. Но он льстил себе, поэт Мика. И телец был в лучшем случае оловянный, и алтарь Аполлона не замечал его взноса. Были, были в его жизни строки, которые западали в память читателя или даже случайного слушателя намертво, но что это были за строки? «У Алены Лапиной на попе две царапины», «Настоящие бобры по утрам всегда бодры» да безумное четверостишие: К нам недавно прибыли Наполи и Триполи. Эти гады нА поле Бегали и трипали И все. За двадцать шесть лет непрерывного стихосложения. Аполлон наверняка хватался за свою светлую голову и рвал на ней божественные кудри. Возможно, матерился на языке древней Эллады. Но Мика был глух к древнегреческому и невосприимчив к матерщине. Он кричал: — Я поэт! А мама кричала: 3 Мама, я тебя убью — Ты олух! Ты камень на моей шее! Вот помру — кто тебя будет кормить? — Кормить меня не надо! — ответствовал пасынок Аполлона. — Стихи моя отрада! По ночам мама видела сны о том, как Мика падает с балкона, а она не может его поймать. Где-то Лёнчик глядел на крест, сжав кулаки. Это был очень старый крест, Лёнчик помнил его с тех пор, как впервые взял заступ и извлек из земли первого покойника. Крест был ржавым и облупившимся. Всегда. Лёнчик считал его своим талисманом. Крест, в отличие от соседних надгробных украшений, не становился новее. Это давало надежду, что Тот, который решает, не может контролировать всё. Крест останется ржавым и облупившимся во веки веков. Так надеялся Лёнчик. Но Лёнчик ошибался. Сегодня он вернулся на работу после месячного отпуска, зашел в дальний угол кладбища, чтобы убедиться — крест не изменился, Всеобщий Хозяин до него опять не добрался… И заметил, что краска на кресте заметно светлее, чем месяц назад. И ржавчины явно поменьше. Он молодел, этот чертов крест, как молодеет все вокруг! Не так чтобы сильно — но становился свежее и ярче, и даже торчал из земли как будто поувереннее! Тот, который Наверху, не упускал ничего, ни единой мелочи. Все двигалось по одному закону. Но самое ужасное — Лёнчик вдруг понял, почему так происходит. «Энтропия постоянно убывает, — всплыло в мозгу, чтобы застрять там навсегда, — второй конец термодинамики»… Лёнчик в тупом оцепенении стоял и вслушивался в мысли, которые в первый момент казались непонятными, но тут же осваивались в его голове, как у себя дома. Он узнавал, что такое «энтропия», как тепловая энергия превращается во все другие виды энергии, как Вселенная неминуемо движется к страшной катастрофе — Большому Взрыву… …Всеобщему хозяину было недостаточно подновить старый крест. Он упорно вбивал в голову Лёнчику то, чего тот упорно не хотел знать — физику… Тут Мика устроился на работу впервые в жизни только после маминого инсульта. Проблема заключалась даже не в холодильнике, который вмиг опустел. Это бы Мика еще вытерпел. Но когда в туалете не обнаружилось свежего рулона бумаги, он запаниковал. Он вдруг понял, что имела в виду мама. 4 Мама, я тебя убью «Я умру!» оказалось не абстрактной угрозой. Мама на самом деле могла умереть, и тогда… В голове не укладывалось, что, собственно, случится «и тогда». Какой-то холодный кошмар. Пустота. Разруха. И полное отсутствие пипифакса. Мика даже не крикнул по обыкновению: — Я поэт! Он позвонил однокурснику Корнилову, который уже давно звал его к себе — поработать. Корнилов писал сценарии для сериалов, ему нужны были идеи. Ему нужен был размах. Благородное безумие. Да хоть что-нибудь свежее, в конце концов. Ему нужен был поэт Мика. Но раньше Корнилов мог рассчитывать только на гневную отповедь в духе: «Подавись своими грязными грошами». Теперь Мика позвонил сам и дрожащим от стыда голосом попросил «Дай чего-нибудь пописать». Корнилов дал «чего-нибудь» — комедийный сериальчик, который наполовину состоял из чужих песен. Нужны были только прокладки между песнями, но у самого Корнилова руки все никак не доходили. Мика принял заказ с благодарностью… и заодно выпросил ноутбук. Компьютера у него дома никогда не было. Он принес сценарий через неделю, хотя работы там было на день. И он получил свои первые «изи мани» — пятьсот полновесных долларов. Хотя Корнилову и пришлось потом переписать половину. Но Корнилов пошел на это. Он любил Мику, как любят котенка с переломанной лапкой. Мику все любили именно так. На вырученные деньги сценарист Мика заплатил за квартиру (мама пять раз напомнила), накупил пельменей, рыбных консервов в масле… и много-много рулонов туалетной бумаги. Где-то Альбертыч был мудр не по годам — его откопали всего пять лет тому, на восемь дет позже Лёнчика и на два года — Васьки-Бидона. Но он был мудр. Наверное, именно поэтому бригаду доверили ему. Альбертыч сказал, положив руку Лёнчику на плечо: — Ну и за каким кандибобриком ты так себя изводишь? Лёнчик стерпел и «кандибобрика», и фамильярный жест. Он в последнее время редко просыпался пьяным, поэтому и к отрезвляющему горлышку бутылки прикладывался все реже. Соответственно, и самообладание у него стало покрепче. Но все равно Лёнчик сделал вид, что не понимает, о чем это Альбертыч. — Харэ! — подключился к беседе Бидон. — Живем однова! Все будем в… 5 Мама, я тебя убью И Васька с цветистой злобностью описал то место, в котором каждый человек завершает свое земное существование. — Он прав, — сказал мудрый бригадир, — это рождаемся мы по-разному, а помираем все одинаково… Хватит тебе киснуть у нас. — Мне и тут нормально, — ответил Лёнчик с таким остервенением, что самому стало противно. Потому что и ненормально ему тут было, и Всеобщий Хозяин понемногу брал верх. Знакомый крест уже сиял свежей краской. — Харэ! — возразил Бидон, в словаре которого было не так много синонимов. — Я видел, как ты вчера циферки царапал! Тут Лёнчику стало совсем стыдно. Он вчера… так… забавы для… попытался решить систему линейных уравнений. И ведь решил! Но, выходит, увлекся, ослабил бдительность, не заметил, как Бидон подглядывает. Несмотря на полную трезвость, захотелось двинуть Бидона по чайнику так, чтобы зазвенело, перекатываясь по пустому черепу, слово «Харэ!» Но Альбертыч вдруг заговорил мягко, как с покойником, который пришел в себя на операционном столе и растерянно вертит головой. — Леня… Ну что ты, в самом деле? Мы, правда, не знаем, чего хочет Он… Все вслед за бригадиром посмотрели на кучевые облака в зените. — Может, — продолжил Альбертыч, — и пес с Ним? Ты сам-то чего хочешь? К счастью, тут подкатил очередной клиент и избавил Лёнчика от необходимости отвечать на вопрос, на который не было ответа… …Через неделю он решал линейные уравнения в уме… …Пьяным проснулся только один раз, да и то — так, слегка… …Через месяц он нашел оброненную кем-то «Квантовую физику». Сел и читал, пока восток не окрасился в красный цвет… …Еще через неделю понял, что «Квантовую физику» ему купили вскладчину и подбросили друзья-могильщики, но даже ругаться не стал. В голове вертелось матричное уравнение, в котором явно было что-то не то… …Когда Лёнчик прощался с Альбертычем и Васькой, Бидон вдруг с тоской произнес: — А я токарный станок во сне видел… Альбертыч и Лёнчик невесело рассмеялись. — Да, — сказал Альбертыч, — скоро один тут останусь. — А вы? Во сне ничего не видели? 6 Мама, я тебя убью — Не, я тут до самого конца… Да вы не волнуйтесь, Леня, без помощников не буду, каждый день по десятку откапываем. Напоследок Леня зашел посмотреть, как там его старый друг — крест. Возле креста на корточках сидел плешивый мужичонка и старательно смывал малярной кистью краску. Почувствовав спиной взгляд Лёнчика, мужик буркнул: — Это мой родственник… Дальний… И в доказательство своих слов кивнул на табличку — ржавую, гнутую, явно только что со свалки. По уцелевшим цифрам можно было разобрать дату откапывания. До него оставалось еще лет пятьдесят. Лёнчик смотрел на крест, который под неумелой рукой дальнего родственника приобретал привычный обшарпанный вид, и чувствовал себя немного предателем. Тут Следующий сценарий Мика сдавал уже не так легко. Корнилов из педагогических соображений пять раз возвращал текст, придираясь ко всем мелочам, которые только мог обнаружить. Мика ни разу не возмутился. Все переделал. Все поправил. Даже усвоил, что в сюжете мало придумать эффектное начало — нужен не менее эффектный финал. И фраза «а потом они как-нибудь убегут» не катит даже в самом предварительном варианте сценарной заявки. Второй сценарий Корнилов вернул всего два раза. Третий не вернул, хотя читал с пристрастием. Четвертый сценарий Корнилов переправил редактору, не читая — и с тех пор поступал так всегда. Мика, к удивлению своему, втянулся. Работал целыми днями, купил уже себе собственный нотик, быстро завоевывал репутацию. Как только он перестал горланить мантру «Я — поэт, пошли все нафиг», сразу исчезли причины спорить с окружающими. Окружающие — продюсеры в особенности — очень это в Мике оценили. Ему давали самые срочные и гиблые проекты — и он умудрялся их вытянуть до приемлемого уровня за разумные сроки. Только один раз, когда линейный продюсер в угаре энтузиазма поручил сваять двенадцать серий за три дня — только тогда Мика немного растерянно возразил: — Но это же…по шесть часов на серию… если не спать… Линейный продюсер устыдился впервые за свою карьеру на телевидении. И увеличил срок до двух недель — чуть больше суток на серию. Мика успел. Получилось криво и косо, но никто не ожидал даже и такого результата. И никто не догадывался (Мика в том числе), что все это он делает для того, чтобы не оставаться наедине с мыслью: «А вдруг мама умрет?» 7 Мама, я тебя убью Нет, он не избегал маму, посещал почти каждый день… Ну, если не нужно было сотворить трудовой подвиг… Он ежедневно, в 17.00 звонил ей, если не мог прийти. У койки веселился и хвастался, давая маме возможность гордиться своим сыночком, который взялся-таки за ум. Но потом, дома, один на один с телевизором, Мика начинал паниковать. Ему представлялось, что вот прямо тут, на столе, будет стоять гроб. А в нем… Мика не давал себе возможности думать об этом долго. Над ним всегда висел очередной дедлайн, и метроном в голове отсчитывал: «До сдачи серии осталось…» Где-то Лёнчик вернулся домой. В серый дом со скромной табличкой «Институт физики». И плевать на Того, кто всем рулит, — пусть это даже была его затея — Леня все равно был счастлив. Его окружали сумасшедшие люди, которые были его братьями. Колченогий деревянный стул был, казалось, создан для его, Лёнчика, седалища. Экспериментальная установка, с виду непонятная и зловещая, слушалась его рук, как любимая лошадь верной уздечки. И формулы… Он играл с ними, они были для него песнями и стихами, будили фантазию, заставляли грустить и смеяться. Вся жизнь была подчинена формулам, она текла по ним, как река по руслу… Нет! Как вода по трубам, заранее проложенным в определенном направлении. По одним — чистая и свежая, по другим — грязная и отработанная. Теперь Лёнчик знал, что его вынесло течением в правильную трубу. Пусть трубы созданы кем-то другим, пусть кто-то другой стоял у вентилей… Разве это было важно? Когда Леня вчитывался в формулу, он видел четкий и ясный закон, закон всеобщий. И это его примиряло с детерминизмом бытия, с существованием судьбы. Теперь он знал, что им управляет не КТО, а ЧТО, не личность, а закон. Что стыдного в том, чтобы подчиняться закону? Тут Однажды Мика упал в обморок прямо в больнице. Хорошо еще, что из маминой палаты успел выйти. Его деловито, без ненужной паники, привели в чувство и предъявили очень недовольному врачу. Тот после несколько небрежного осмотра сообщил, что опасности никакой нет. — Вы как часто спите? — спросил врач. — Часто, — ответил Мика, — стараюсь каждый день. Врач сухо обматерил его и прописал, во-первых, ежедневный восьмичасовый сон, вовторых, не меньше одного выходного в неделю. А раз в полгода — двухнедельный отдых подальше от дома. Мика, который уже давно ни с кем не спорил, пообещал выполнить все в точности. 8 Мама, я тебя убью И очень удивился, когда в воскресенье утром врач объявился у него дома. Одет врач был по-походному: камуфляж, кирзовые сапоги и широкополая панама. — Мы едем на рыбалку, — сообщил он Мике. — Оденьтесь потеплее. И давайте быстрее, нас ждут. Все слабые доводы Мики о срочной работе, о недописанной серии, о странности происходящего врач даже не стал оспаривать. Они просто пролетели сквозь утреннего гостя, как солнечные зайчики сквозь идеально вымытое окно. Мика еще продолжал спорить, но уже одевался в практичное и теплое. Врач доброжелательно, но нетерпеливо молчал. Рот открыл только раз, когда Мике позвонил Корнилов и стал требовать «какнибудь ускориться». Врач по лицу Мики понял, что кто-то пытается сбить пациента с пути истинного, отобрал трубку и сообщил: — Я — Михаил Валентинович, врач Михаила Петровича. Он мне срочно нужен… Нет, отложить нельзя, потому что он может умереть, всего доброго. Мобильник так и остался у Михаила Валентиновича до конца рыбалки. Он несколько раз звонил, врач проверял — и дал Мике пообщаться только один раз, с мамой. Мика поначалу дергался, прикидывая, как и когда он будет наверстывать упущенное, но в лодке, куда его усадили бодрые друзья врача, вдруг успокоился. А когда у него — единственного из всех — начался бешеный клев, все мысли о работе вообще выветрились. И до самого вечера, до возвращения с богатым уловом («Новичкам всегда везет!») Мика словно жил в другой вселенной. Да и по возращении в квартиру он не ринулся к компьютеру, а сел чистить окуньков. Потом жарил их. Ел с аппетитом. За клавиатуру сел только в час ночи, но писать ничего не стал. Вместо этого он перечитал присланное ему задание, нахмурился и набрал Корнилова: — Не спишь? Ну да, я тоже… Нет, не написал… Слушай, — тут Мика на миг обомлел от собственной наглости, — мне посерийник не нравится, можно, я перепишу? Ну и что, зато лучше будет… А я все равно перепишу… Где-то В лабе это называлось «трындеть». — Потрындим? — предлагал, например, завлаб Коля и хитро косил зеленым глазом. И все радостно соглашались. Темы были самые разные, от смысла жизни до женских ножек, но, правду сказать, ножки мелькали в разговорах не так уж и часто. Обычно трындели на профессиональные темы. Коля очень любил задать заковыристый вопрос о сути материи, а потом, когда глотки уже сорваны и мэнээсы хватают друг друга за халаты, он неожиданно предлагал решение, простое и изящное. Лёнчик сильно подозревал, что Коля заранее знал все ответы, хотя тот клятвенно заверял в обратном. Но сегодня они трындели на неприятную тему. — Мне скоро уходить, — сообщил Коля с нетипичной для себя грустью. 9 Мама, я тебя убью Сотрудники наперебой принялись убеждать, что, мол, что за ерунда, откуда такие панические настроения. Убеждали неубедительно. Лёнчик, кстати, даже и не пытался участвовать в этом хоре подхалимажа. Коле пора было уходить. Он все чаще путался в формулах. Стал забывать, как включается установка. А главное — Коля вызывающе посвежел и, кажется, перестал бриться. Этот румянец, этот бьющий через край темперамент, этот внезапный склероз вопили: «Коле пора уходить». Судя по всему, ему оставалось жить лет двадцать. Максимум, двадцать пять. Через пять лет пребывания в институте он поглупеет настолько, что не сможет взять простейшего интеграла. Еще через десять, выйдя из школы, с трудом станет разбирать буквы и цифры. И последние шесть-семь лет будут угасанием — ярким, красивым, полным жизненной энергии и безотчетной радости. Смерть как будто даст ему напоследок насладиться жизнью. — Слушай, — спросил Лёнчик, прерывая водопад фальшивых утешений, — а ты с мамой своей знаком? Все притихли, укоризненно глядя на Лёнчика. Говорить о маме, о существе, которое тебя убьет? Да еще в такой момент? Это было верхом бестактности. Но Коля даже глазом не повел. — Конечно. Мы живем вместе. Теперь мэнээсы с удивлением воззрились на завлаба. Да, многие из них знали своих мам, но старались держаться от них подальше. Все так делали, пока угасание не брало верх и не заставляло забыть о предстоящем ужасе смерти. — Она очень хорошая, — продолжил Коля. — А твоя? — Я ее пока не знаю, — ответил Лёнчик. — И знать не хочу. Тут Маму выписали из больницы. Мика под это дело взял три дня выходных. Продюсеры поворчали, но согласились. Теперь, когда бывший поэт дорос до хэдрайтера, он сам писал немного, больше редактировал молодых авторов. Три дня молодые могли пописать и без мудрого руководства. В крайнем случае, Мику обещал подстраховать Корнилов, хотя он и перебрался на плечах Микиного таланта до поста продюсера. Мама держалась бодро, только немного припадала на правую ногу. Хотела было немедленно устроить генеральную уборку, но Мика чуть не в ноги ей бросился, упросил посидеть. Сам носился с пылесосом и новенькой, специально купленной чудо-шваброй. Мама руководила, поправляла и по привычке охала: — Бестолковый ты, сынок, вот помру я… — Не помрешь! — отвечал Мика, притирая пыль на древней хрустальной вазе времен брежневского изобилия. 10 Мама, я тебя убью — Жениться тебя надо, да кто ж тебя возьмет, такого охламона, — вздыхала она. — Некогда мне жениться, — отмахивался Мика, подметая осколки свежеразбитой вазы, — у меня работы много. — Хоть бы платили за ту работу, — завела свое мама. И тут Мика не выдержал. Взыграло ретивое, он распахнул шкаф, вскрыл наивную заначку под носками и извлек на свет божий растрепанную пачку долларов. Мама сначала испугалась, что Мика пошел кривой дорожкой и стал грабить банки. Потом сама себя опровергла («Да какой из тебя грабитель!»), но не успокоилась, пока Мика не предъявил стопочку авторских договоров. Ничего мама в этих договорах, конечно, не поняла, но его фамилию и инициалы, вписанные от руки, изучила тщательно. Но еще больше встревожилась. Пришлось Мике прерывать уборку и срочно относить деньги в банк — непременно государственный! — класть на счет почти всю растрепанную пачку. А когда он вернулся, то нашел маму безутешно заплаканную. — Совсем вырос, — повторяла она, пока Мика растерянно гладил ее по седой маленькой голове. — Теперь и без меня можешь. Где-то Мама Лёнчику сразу же не понравилась. Она была темноволосой и стройной. И лицо слишком спокойное, раздражающее. Раздражало потому, что такое выражение Лёнчик видел тысячу раз — у откопанных им тел. Мама лежала в богатом темном гробу на столе в окружении целого моря цветов. Сам Лёнчик был против такой праздничной декорации, но набежавшие неизвестно откуда родственники и слушать ничего не хотели. Все эти люди, о существовании которых он раньше не подозревал, заполнили собой квартиру, переставили мебель, завесили зеркала и вообще вели себя по-хозяйски. Лёнчик не выдержал и сбежал. Пошел в лабу, не очень понимая, что он собирается там делать в субботу вечером. К его удивлению, ключей на вахте не оказалось. — Так ваш завлаб там, — пояснил вахтер. И добавил, понизив голос: — Слушай, а кто вместо него будет? — Он и будет, — раздраженно ответил Лёнчик. — Он еще вас переживет. И ушел, спиной чувствуя укоризненный взгляд седого вахтера. Коля перебирал бумаги. Это были его собственные записи, длинные выкладки формул. 11 Мама, я тебя убью — Привет, Лёня, — сказал он, услышав звук открываемой двери. — А я тут считал, считал… А потом понял, что на первой странице знак перепутал. Минус вместо плюса… Лёнчик сел рядом, но говорить ничего не стал. Что тут скажешь? Теряет завлаб хватку, это процесс неизбежный. И неприятный. — Но вот что интересно, — Коля поднял взгляд, и Лёнчик с удивлением не заметил в нем печали, — совсем другая картина мира получается. Очень интересная. Смотри. Лёня посмотрел. На последней странице обнаружилась полная чушь, не имеющая физического смысла. Тогда он посмотрел на первую. Ошибку он нашел бы сразу, даже если бы она не была обведена красным маркером. В классической формуле волновой функции перед t стоял минус. Трудно сказать, для чего Коля пытался сделать время отрицательным. Впадение в детство, не иначе. И дальше этот минус выгибал все вычисления в какую-то странную, невероятную сторону. — Ну как, — с надеждой спросил Коля, — уловил? Лёня добросовестно принялся листать страницы. И вдруг, странице на пятой, его прошиб пот. — Но это же… — он не смог подобрать слов. — Другой мир! — довольно сказал Коля. — Мир с обратным течением времени. Где причины и следствия поменялись местами. Где солнце встает на востоке и садится на западе. Где энтропия неуклонно возрастает. Где водку пьют, чтобы опьянеть. Где матери не убивают людей, а рождают их. Коля был прав. Это был другой мир. Немыслимый, но возможный. Чудовищный, но вероятный. Теоретически возможный, но реально не существующий. — Прикольно, — только и сказал Лёнчик. — Нет, — возразил Коля. — Он реален. Мы можем в него попасть. Или, если угодно, создать его. Коля и Лёня подняли взгляд от формул и долго смотрели глаза в глаза. — Но ты не сможешь… — тихо сказал один. — Да, — согласился второй, — но у тебя есть время. …Назавтра Коля торжественно представил ректору своего преемника. Ректор долго тряс Лёне руку и выражал надежду, что под его руководством (бла-бла-бла). А Лёнчик думал только об одном — очень скоро его мама, его убийца, оживет. Тут Врач Михаил Валентинович, который в свое время пинками приучил Мику к отдыху, периодически навещал маму, осматривал и хвалил за отличную форму. 12 Мама, я тебя убью Михаил Валентинович бессовестно врал. Маме становилось все хуже. Она то и дело повторяла: — Эх, внуков так и не дождусь… Или: — Ты потом мою комнату отремонтируй… Мика возмущался и бодрился, однако Микина бодрость успеха не имела. Наоборот, мама то и дело принималась тихонько плакать. Однажды под утро у нее случился второй приступ. Врач «скорой» не обещал, что довезет больную до больницы… …Мика метался по приемному покою второй клинической с таким отчаянным видом, что даже закаленные сестрички не выдержали. Одна из них, пожилая и строгая, сначала отпоила Мику чем-то остро пахнущим, а потом заявила: — Марш домой, чтобы я тебя тут не видела! В реанимацию тебе все равно нельзя. Будут новости — тебе позвонят. И, видя, что Мика ничего не соображает, сестра за руку вывела его на улицу и усадила в такси. Пока он доехал домой, успокоительный раствор растворился под напором отчаяния. Мика принялся метаться по квартире, разбил стекло в двери, долго соображал, чем же убрать осколки. Ничего не придумав, принялся собирать их руками и порезался. Кровь текла густо и не больно. Мика сидел на полу, плакал и думал только об одном: о кровопускании. Двести лет назад так лечили чуть не все болезни: от поноса до меланхолии. Помогло кровопускание и на сей раз. В голове стало пусто и бессмысленно. Зато вернулась способность выполнять простые операции. Перевязав руку, он взялся за веник и совок. Уже когда подметал, тупо сообразил, что рану надо было бы обработать йодом. Размотал, минут пять смотрел на руку. И понял, что надо срочно что-нибудь написать. Сначала пытался придумать стих, но быстро отказался от этой идеи. И начал писать то, что писал все это время: сценарий. Вернее, синопсис сериала. Тиви-муви. Четыре серии (по выбору канала — восемь, но не больше). Сюжет: Криминальный авторитет, который выбился в легальные бизнесмены, узнает, что смертельно болен. Нужна срочная трансплантация печени. Однако у него редкая группа крови, какие-то еще медицинские заморочки (не забыть уточнить в «Википедии»!) — словом, абы какая печень не подойдет, только печень близкого родственника. Причем не кусок — вся печень (натяжка, конечно, но можно списать на условности кино). Герой — парень без комплексов, он ради себя, любимого, готов завалить папу римского. Однако есть закавыка: он сирота, воспитывался в детдоме, родственников нет вообще. Верный помощник (нет, лучше любовница-сожительница) подсказывает: «Обратись в детдом, вдруг твои родители все-таки живы». Герой обращается — и узнает, что его мать вполне может оказаться живой. В картотеке Мама, я тебя убью 13 детдома есть три кандидатки, три женщины, которые могут оказаться его матерью. Конец первой серии… (Нет, надо закончить серию чуть раньше. Последнюю фразу произносит сожительница: «Я нашла!» — и крупный план лица героя, который сгорает от нетерпения. Остальное — в начало второй серии) Герой бросается на поиски своей предполагаемой мамы. Одна серия – одна история поисков. Первые две кандидатки, само собой, оказываются посторонними (Не забыть: продумать, как меняется герой, общаясь этими женщинами). Четвертая серия — настоящая мама найдена. Она непутевая, не слишком симпатичная, вздорная. Но герой вдруг понимает, что не может ее убить. Не может — и все тут! Нет, не так. Героя колбасит по полной программе. Он и жить хочет, и маму не убивать, и рыбку съесть. Тут в игру вступает хитрая полюбовница. Если ее друг милый, но неофициальный помрет раньше, чем они узаконят отношения, то фиг она получит долю в наследстве. Любовница борется за жизнь героя отчаяннее его самого. Сожительница идет к матери героя (которая пока не подозревает о происходящем) и вываливает на нее радостную весть: «Здравствуйте, хорошо выглядите, у вас нашелся сын, но ему нужна ваша печень, так что вам придется помереть». Расчет оказывается верным. Мать, хоть и бестолковая, и пьющая… (Нет, нельзя пьющая — печень должна быть здоровой) Бестолковая и гулящая мать все равно остается матерью. Она добровольно соглашается лечь под нож хирурга. И тогда главный герой, понимая, что он не может принять этой жертвы (пафос в конце — это правильно, только не переборщить), пишет завещание на имя матери и вышибает себе мозги из верного «Макарова». Допечатав до этого места, Мика почувствовал дискомфорт. По уму, красивым суицидом можно было бы и закончить… Но хочется хоть какого-нибудь позитива. Тогда так — на могиле героя встречаются две безутешные женщины: внезапная мать и соломенная вдова. Взаимные упреки, выяснение отношений… И полувдова признается: она носит под сердцем ребенка героя. Аборт делать нельзя по медицинским причинам. Она планирует сдать ребенка в детдом. «Нет, — умоляет мать, — сына я уже потеряла, оставь мне хотя бы внука…» «Вот теперь все», — подумал Мика. Синопсис получился крепкий и выразительный. Осталось добавить только название. Мика задумался всего на секунду и отстучал: МАМА, Я ТЕБЯ УБЬЮ! 14 Мама, я тебя убью Где-то Леня проснулся среди ночи с ощущением ваты в голове. Пришлось выпить димедрол, который обычно моментально бодрил. Но сейчас вата внутри черепа не пропала, а как-то скукожилась, как будто политая водой. И тут он с удивлением понял, что сошел с ума. В висках стучала, как метроном, безумная идея. «Мама, я тебя убью… Мама, я тебя убью…» Напрасно он убеждал себя в бредовости идеи. Напрасно повторял, как заклинание: «Убивать могут только матери, больше никто». Даже в прохладную ванну залез и сидел в ней, пока она не нагрелась чуть ли не до кипятка. Ничего не помогало. Мысль, простая и невозможная, не отпускала. У Лени даже появилось ощущение, что кто-то нашептывает ее прямо в мозг. Он выбрался из ванны и решительно направился в комнату с гробом. Чтобы рассуждалось легче, стал говорить вслух. — Убить… То есть сделать так, чтобы она не жила… Неподвижное тело и так не жило, но лежало теперь как будто с тревогой и осуждением. — Но все умирают только одним способом. Этим способом владеют только женщины… Тут логика уперлась в здравый смысл и забуксовала. Невиданным усилием воли он отодвинул в сторону здравый смысл и дал волю логике. — Надо просто сделать так, чтобы она не смогла функционировать… Мозг закипел. Возможно, в этом кипении и родилось бы что-то конструктивное, но тут явились мрачные санитары. Они деловито подхватили твердое тело подмышки и уволокли его, по пути ругая новые дома, в которых перестали делать грузовые лифты. До оживления мамы оставалось не более суток. Тут — Она просто с того света вернулась, — сообщил врач Михаил Валентинович. — Внезапная спонтанная ремиссия. Так бывает. Однако вид у него был такой озадаченный, что Мика сразу понял — так не бывает. Он даже знал, что на самом деле причиной необъяснимой ремиссии стал его синопсис. Тоже, если вдуматься, не очень объяснимый. Почему, как жутковатая история об умирающем бандюге смогла вылечить маму Мики? Мика не знал. Но знал, что вылечила. Само собой, Мика не то что объяснять — рассказывать никому о своем странном синопсисе не собирался. Однако, как оказалось, за него это сделали рефлексы. Уже когда он, окрыленный, прощался с врачом и договаривался об очередной рыбалке, позвонил Корнилов. 15 Мама, я тебя убью — Ну ты дал! — сказал он вместо приветствия. — Прям жесть! — Э-э-э?.. — только и смог спросить Мика. — Да я про твой синопсис, — пояснил друг-продюсер. — «Мама, я тебя убью»… Название чего стоит. В одно мгновение память-предательница сообщила Мике то, чего он знать не очень-то хотел. Как вчера вечером он, одурманенный потерей крови и творческим экстазом, на полном автомате отправил плоды своего судорожного творчества туда, куда он обычно отправлял выполненные заказы — Корнилову. Мика попытался объяснить, что это не заявка, это так, это вообще для другого, но смог добиться только обиды и подозрительности. — Я понимаю, — сказал друг, — ты фрилансер, сам себе хозяин. Но вообще-то я думал, что у меня право первой ночи. Все-таки я тоже для тебя кое-что сделал… И бросил трубку. Пришлось перезванивать и рассказывать почти правду: что мама со вторым инсультом в больнице, что он сам не свой, что синопсис писал лишь бы отвлечься, успокоить нервы… — А мама-то как? — встревожился Корнилов. — Обошлось. Ремиссия. — Слава богу. Ладно, не знаю, для чего ты все это писал, но я заявку покажу на НТВ. Только сразу морально подготовься, что они попросят серий побольше. И труп в каждой серии, а лучше два. У них разнарядка на трупы, ты же знаешь… Где-то В больницу Леня забежал перед работой, чтобы был повод побыстрее уйти. Женщина на койке выглядела ужасно, гораздо хуже, чем в гробу, окруженная цветами. Похоже, над ней потрудились гримеры, смывая пудру и прочую краску. Желтая кожа обтягивала острые скулы. Глаза были прикрыты, но это только усиливало впечатление безотрывного взгляда. И вообще весь строгий облик внушал желание повиниться и спрятаться куда-нибудь. «Я тебя убью, — повторил Леня, — обязательно. Вот только придумаю как»… …В лабе уже кипела жизнь, привычная и размеренная. Маховик исследований, запущенный Колей, раскачивался вроде бы без посторонней помощи. Тем не менее Лёня не поленился, проверил парочку расчетов, заставил заново собрать лазерную установку, в которой выходное зеркало показалось ему кривоватым, дал пару ценный указаний помельче. Нет, Лёня не демонстрировал свое начальственное положение. Просто не хотел, чтобы Колина работа притормозилась. Мама, я тебя убью 16 Поруководив, Лёня заперся в кабинете. Извлек из верхнего ящика стола стопку мелко исписанных листиков. Обратный мир, выраженный в формулах… Обратное течение времени… Почерк был уже его, Лёнин. Он заново проверил, что получится, если перед t будет всетаки минус, а не привычный плюс. Получилось даже грандиознее, чем у Коли. В этом мире вместо закона всемирного отталкивания действовал закон всемирного тяготения. В этом мире материя постоянно саморазрушалась. В этом мире все было задом наперед. В этом мире Лёнчик мог реально убить свою маму… Тут Название пришлось заменить. Генпродюсер канала лично позвонил Мике и пространно разъяснил: «Мама, я тебя убью» оттолкнет многих зрителей. Оказывается — Мика не подозревал — основную часть телеаудитории составляют женщины. Даже детективы смотрят преимущественно домохозяйки. Нельзя им вот так в лицо: «Мама, я тебя убью!». Они же сразу на себя все переносят… Мике пришлось раз пятнадцать согласиться с генпродюсером, прежде чем тот успокоился. Напоследок они договорились, что название придумается потом, перед постпродакшном. останется рабочим, а настоящее Все остальное — «окей», вот только пусть главный герой не будет криминальным авторитетом. Все уже накушались этими «ревущими девяностыми». Пусть будет… бывший военный. Это и к народу поближе. И еще — не надо трех кандидаток. Коню понятно, что правильная кандидатка — третья… Мика слушал, как его идею, цельнометаллическую, гармоничную, нерушимую, режут на части, потрошат и пришивают аляповатые заплатки. Он не спорил. Он понимал, что генпродюсер по-своему прав. И Мика знал, что напишет все так, как нужно заказчику. И трупы там будут. Например, одну из неудавшихся матерей главный герой задушит подушкой (Мика давно собирался куда-нибудь вставить этот старомодный способ, который ему нравился еще по «Пролетая над гнездом кукушки»). Но параллельно он будет писать книгу. И оставит в ней и криминального авторитета, и трех кандидаток в мамы, и все прочее, что родилось сразу вдруг, как будто надиктованное кем-то. И уж этого он не даст испахабить ни одному продюсеру. Вернее, ни одному редактору. На мгновение Мике захотелось написать роман в стихах, но только на мгновение. 17 Мама, я тебя убью Тут нужна была проза. Простая и сочная, с рваными диалогами и предельно точными описаниями. Да и, если честно, разучился Мика писать стихи. Мамино состояние оставалось стабильным. Где-то Мамино состояние оставалось стабильным. Она тяжело, с надрывом дышала. Лёня часами слушал этот выматывающий душу сип. Это могло показаться мазохизмом — а могло и оказаться мазохизмом, но он не мог отойти ни на шаг. Часами проматывал в голове одну и ту же картину: он берет подушку, кладет ее на желтое лицо и крепко прижимает. Углекислый газ перестает поступать в легкие, они не функционируют. Мама умирает. Это было логично. Но это было невозможно. Так не может быть, потому что так не может быть никогда. Лёнчик в жизни не додумался бы до подобной ереси, если бы не увидел ее своими глазами. Это был даже не сон — бред наяву на вторые сутки бодрствования у маминой постели. Перед стеной вдруг возник крепыш в очень хорошем костюме, который закрывал подушкой лицо какой-то женщины. Женщина умирала в муках. Как только Лёню посетило это видение, он не мог от него отвязаться. Дикая идея — еще не значит неверная. Физика вся состоит из диких идей. «В конце концов, — решил Лёнчик, — я имею право на эксперимент. Если он получится… Это будет переворотом в естествознании. Нет… Ну, значит нет». Он взял подушку с соседней кровати (она пустовала все время, что он тут находился), собрался с духом, зачем-то поднял подушку повыше… …Мама впервые пришла в себя и посмотрела прямо в его глаза. Она сразу его узнала. — Сыночек… Ты ел сегодня?.. Лёня не смог осуществить эксперимент. Вовсе не потому, что мама могла оказать сопротивление. Просто представил, как она снова перестает дышать, застывает на койке… и не смог. — Да, я перекусил, — ответил он, — не волнуйся. Тут — Не волнуйся, я перекусил, — сказал Мика, глядя маме прямо в глаза. Она только пошевелила пальцами, что в ее положении было равносильно взмаху рукой: «Врешь!» 18 Мама, я тебя убью Мика не врал. Наверное. Он просто не помнил — ел или нет. Скорее всего, что-то ухватил из холодильника. А может и показалось. Уже неделю он находился в угаре. Сценарий и книга рождались одновременно, почему-то совсем не мешая друг другу. На нотике Мика постоянно держал оба файла открытыми, и ни разу не ошибся окошком. Эпизоды сценария — плотные, энергичные, почти без диалогов — рождались словно сами, по отработанной схеме. Книга выбиралась наружу мучительными потугами, надолго застревая на каком-нибудь месте. Некоторые страницы приходилось переписывать полностью по пять-шесть раз, чтобы потом выкинуть из текста. Мика не был уверен, что он ел каждый день. Это было неважно. Придуманный им мир становился реальнее окружающей действительности. В придуманном мире еда не представлялась обязательным элементом. Разве что как фон для какого-нибудь действия или диалога. Но мама всего этого не знала, а знала бы — тревожилась бы еще больше. Этого Мика допустить не мог. Она и так стала прозрачной, как восковой муляж наливного яблока. Почти не говорила, и Мика выучил скупой язык ее жестов и мимики. Вот сейчас она чутьчуть нахмурилась, и он понял, что маме нужно поспать. — Побегу я, — сказал Мика, поднимаясь, — сценарий надо сдавать. Теперь на бескровном морщинистом лице появилось подобие улыбки. Она гордилась своим замечательным сыном. И снова шевеление пальцев, которое на сей раз означало: «Иди, сынок, работай!». А потом чуть поджатые губы: «Но покушать не забывай» Мика улыбнулся и вышел. Его всегда смешило слово «кушать», оно вызывало в воображении образ купчихи, которая двумя пальчиками извлекает изюминку из вазы с сухофруктами. Так, улыбаясь, он сделал несколько шагов по коридору и вдруг замер. Он понял, чего — вернее, кого — недоставало в его романе. Там должен быть молодой ученый, поздний сын одной из женщин. Физик? Пусть физик. Мика дрожащими от нетерпения руками вытащил нотик из сумки и примостил его на подоконнике. Зачем там молодой физик? Непонятно… Но он точно нужен! Он… он… Мика с трудом дождался, пока нотик проснется, и лихорадочно застучал по клавиатуре. Он не знал, к чему в романе новый герой, зато пальцы отлично знали. Они вписывали нового персонажа, казалось, совсем без участия Микиного мозга. И не было никакого мучительного подбора слов, сомнений и колебаний. Текст уже существовал, Мике оставалось лишь набрать его. …Мика вздрогнул, когда почувствовал чью-то руку на своем плече. — Я говорю, хорошие новости, — Михаил Валентинович говорил громко, видимо, не до конца поверив, что Мика вернулся в реальный мир. — Твою маму можно подлечить! Это подействовало ободряюще. Мика забыл о нотике, об оборванном на полуслове предложении, он засыпал врача вопросами. Михаил Валентинович отвечал терпеливо, 19 Мама, я тебя убью словно Мика сам был больным, которого следовало сначала успокоить, а уж потом лечить. Есть клиника в Швейцарии. Как раз по профилю. Стоит дорого. Нет, в рассрочку нельзя, надо внести деньги сразу, с россиянами они иначе не работают. Одолжить? Да, есть пять тысяч евро, но это все. Когда начнут лечение? Как только, так сразу. Но, сам понимаешь, лучше пораньше. Всё выяснив и записав, Мика бросился на улицу. Вспомнил про нотик, вернулся. Еще раз поблагодарил врача. Поймал такси и попросил отвезти в ближайший банк… …Кредит ему не дали. Пришлось выпрашивать деньги у продюсеров. Мика шел на поклон от отчаяния, он не очень-то верил в щедрость и благородство малознакомых людей. Однако первый же продюсер — генпродюсер канала — согласился выплатить аванс. Огромный аванс. Как раз такой, что хватило на половину суммы за лечение. За это пришлось подписать кабальный договор, но Мика не колебался ни секунды. Остальные деньги добывал по знакомым. На крайний случай подумывал заложить квартиру, но обошлось: сумму собрал полностью за два дня. И все эти дни продолжал писать. Теперь роман писался как будто сам. Мика видел своего героя, который понемногу выходил на первый план, оттесняя остальных. Мика просто записывал то, что видел. Вот сейчас он катает свою старенькую мать в кресле-коляске по парку. Осень только начинается, прядки желтых и красных листьев похожи на мелирование в прическах девочек-кислотниц… Где-то Осень уже заканчивалась, последние прядки желтых и красных листьев были похожи на мелирование в прическах девочек-кислотниц. Лёня подумал это и удивился: раньше он такими красивостями в уме не оперировал. Это все мама. Она стремительно шла на поправку, Лёне нравилось катать ее по парку и слушать, как она вслух читает книжку стихов. Книжку он, к своему удивлению, обнаружил в шкафу и принес в больницу. Автора — какого-то Мику Кудрявцева — он никогда не слышал, зато маме он пришелся по вкусу. Некоторые вирши она даже выучила наизусть: «Ах, сударыня, полноте… Полноте ждать помидоров…» Видимо, повлияло и на Лёника. Так она его звала — Лёник. Услышав в первый раз, он хотел возмутиться, но момент был неудачный. Он осторожно перекладывал почти невесомое мамино тело с кровати на каталку. Во второй раз «Лёник» почти не царапнул, а в третий имя прозвучало очень подомашнему. Никто его так не называл. «Лёник» стал паролем, интимным словом, которым они пользовались только наедине. Мысли об убийстве иногда возвращались, но он никак не мог поверить в такую возможность. Потому отгонял бредовую идею бредовыми отмазками: «Она такая слабая», «Сегодня я слишком устал», «А вдруг врач зайдет?». В кабинете, за письменным столом (он окончательно ушел в теорию), иногда накатывал тот животный страх несуществования, из которого и родилась идея убить маму. 20 Мама, я тебя убью Абстрактно он понимал, что просто защищает свою жизнь. Погибнуть должен кто-то один — так почему не эта дряхлая женщина? Но когда садился к маме на краешек кровати и начинал рассказывать о своих успехах, о новой безумной теории, о шуме, который поднялся после его выступления — она смотрела на него в таком искреннем восхищении, с такой ясной искрой любви в глазах… Абстракции таяли от этой любви. А вернее всего, происходило не таяние, а сухая возгонка, потому что даже лужиц не оставалось от абстрактных страхов. В один прекрасный день Леонид получил сразу две приятные новости: маму выписывали домой и его отправляли на БАК. По парадоксальной логике жизни, два плюса дали в итоге большой жирный минус. Дома за мамой требовался уход, без Лёни она не могла выполнить элементарных вещей. Но и командировку на Большой Адронный отменить было никак нельзя. Группа Леонида разработала эксперимент, который надо было ставить сразу после пуска БАКа, пока энергии были еще велики. Вернее, должны быть велики — ведь коллайдер пока никто не запускал. Потом, если верить расчетам, энергии будут только падать, и проверить безумную идею не получится. Надо было оставаться с мамой, и надо было ехать. Впрочем, не зря Леонида считали лучшим логиком в институте. Он нашел третий выход: — Мама, мы поедем вместе… Тут — Мама, мы поедем вместе, — сказал Мика в стотысячный раз, но взгляд мамы оставался все таким же тревожным. Она с самого начала была против этой поездки в чужую страну, где все не так. Где можно сделать что-нибудь неправильно, и тебя за это накажут. В лучшем (или худшем?) случае отругают. Это же Швейцария! Но Мика на жалобные взгляды не поддавался. В оплату лечения сразу входил проезд и проживание одного сопровождающего, и Мика решительно послал всех — даже генпродюсера, с которым подписал кабальный контракт. — У меня мама умирает, — говорил совершенно спокойным голосом, — и есть шанс ее спасти. У собеседника тут же вставали колом в горле слова о дедлайне и скорых съемках. Никто не пытался отговорить, а один влиятельный режиссер даже помог срочно оформить загранпаспорт с визой. Пока летели на санитарном самолете, мама еще как-то держалась. Но при прохождении швейцарской таможни с ней чуть не приключился удар. Все к ней вежливо обращались на незнакомых языках, кресло-каталку пропускали без очереди, а собственно таможенный досмотр прошел вообще незаметно. Когда мама поняла, что никто не собирается ей хамить, никто не процедит сквозь зубы: «Тебе на кладбище пора…» — она расплакалась тихими отчаянными слезами. Мике пришлось на ходу утешать ее и пояснять девушке с лошадиным лицом, которая встретила их в аэропорту: — Ши из фром Раша… Ви ар фром Раша… 21 Мама, я тебя убью Девушка понимающе кивала, отчего еще больше становилась похожа на лошадь. На добрую лошадь, которая тащит на себе поломанную телегу. Мама тихо плакала все время, пока ее госпитализировали. Она уже привыкла, что «госпитализировать» — значит подолгу держать больного человека в приемном отделении, потом ворчать, что сестра все напутала и вообще мест нет. И только после долгого наматывания нервов на кардан терпения пациента его могут положить в душную палату на восьмерых. А могут и в коридор. Вместо этого улыбчивые женщины, щебеча что-то по-французски, ласково и бережно раздели ее, сунули в ванну (маме, бедной, пришлось глаза закрыть, чтобы не было так стыдно), нежно вымыли каждый сантиметр старческого тела, укутали в пушистый халат и отвезли в палату. Там ее уже ждал Мика. Палата была на одну персону, с кондиционером и огромным плоским телевизором. Мама изредка плакала еще два дня, но потом привыкла, перестала шугаться улыбающихся нянечек и однажды вечером, когда Мика выкатил ее на прогулку, впервые за несколько месяцев сказала: — Господи, какие тут красивые горы… Где-то — Господи, какие тут красивые горы… Леник согласился. Тут было шикарно. Горы выглядели, с одной стороны, дикими и первозданными, с другой — ухоженными, как и все вокруг. И еще они были совершенно безлюдными. Только на одной вершине копошились альпинисты в оранжевых комбинезонах. То ли укрывали ледник огромным белым полотнищем, то ли снимали полотнище — Леня так и не разобрал. Мама уже порывалась ходить, но он позволял ей прогулки только на небольшие расстояния. Когда они выходили из пансионата надолго, брал коляску на ресепшене и катал маму. Не только ради ее здоровья. Ему было просто приятно: мама, маленькая и восторгающаяся горами, сидит, он ее катит… И мама все понимала, позволяла ему играть роль прислуги. Впрочем, таких прогулок становилось все меньше. Приближался пуск коллайдра, и страсти накалялись. Каждый день здание CERN пикетировали пару сот каких-то оборванцев с плакатами «Не дадим взорвать планету». Администраторы боялись провокаций и терактов. Охрана требовала на входе снять ботинки и стремилась засунуть металлоискатели в брюки всех сотрудников БАКа. Но самое страшное творилось на совещаниях ученых. У всех были свои идеи, все требовали, чтобы их эксперимент оказался в начале графика. Язык, на котором шли дебаты, трудно было назвать даже английским. Это была жутчайшая смесь из наречий романской, германской и славянской групп. Китайцы и японцы пытались внести свою лепту в языковое разнообразие семинаров, но их совместный вклад ограничился словами «Банзай» и «Аригато». К счастью, формулы оставались универсальным средством общения, и никого не удивляло, как понимают друг друга финн и тайванец, лопочущие 22 Мама, я тебя убью каждый свое — ведь при этом они тыкали в доску, исписанную клинописью значков квантовой механики. Лёне пришлось проявить чудеса дипломатии, выпить литр саке и поклясться в любви английской королеве, но он добился своего: его права провести первый эксперимент почти не оспаривали. Когда кто-нибудь, забывшись, требовал вычеркнуть из графика «крэйзи шит ов крэйзи рашн», Лёня с недобрым нутряным рыком бросался к доске и покрывал ее такими еретическими выкладками, что его оставляли в покое. Всем было очевидно, что теория идиотская, эксперимент провалится сразу и бесповоротно, и это будет отличным поводом отправить «крэйзи рашн» в его «крэйзи Рашу» первым самолетом, чтобы не путался под ногами. Никто не мог до конца осмыслить формул Леонида — просто фантазии не хватало. Потому что из выкладок следовало невозможное: после резкого разгона, а затем торможения адронов время повернет вспять… Тут «…после резкого разгона, а затем торможения адронов время повернет вспять!» — отстучал Мика на клавиатуре и оторопело уставился на монитор. Реплика звучала красиво, очень «научно». Надо потом посоветоваться с каким-нибудь физиком, чтобы уж совсем ахинеи не написать. Но проблема была не в этом. Проблема была в том, что сюжет романа после ввода нового героя ушел куда-то вбок. Мика не сразу спохватился — уж слишком легко и просто тек текст. Да и некогда ему было особо анализировать в последнее время. Хлопоты переезда в клинику оставляли время только на то, чтобы быстро, не приходя в сознание, написать очередную порцию (десять тысяч знаков) и свалиться спать. Теперь, когда за маму взялись хорошие швейцарские врачи, Мика наконец выкроил время, чтобы перечитать написанное. Роман явно делился на две части. Первая, натужная и многословная, нуждалась в переписывании. А может и в выбрасывании. Особенно все описания природы, которые Мика с таким тщанием впихивал ради «литературности». С момента входа молодого физика начиналась вторая часть, динамичная и резкая. Текст напоминал больше сценарий, но это казалось правильным. Так и надо было вести эту историю — минимум прилагательных, минимум наречий, максимум глаголов. Каждая глава заканчивалась загадкой (тоже привычка сценариста — в «горизонталке» каждая серия должна заканчиваться «крючком»). Самое смешное, что подвешивая вопрос, Мика почти никогда не знал, какой ответ должен последовать. А если казалось, что знает, то быстро выяснялось, что ответ должен быть другим, не таким, как он виделся изначально. И в результате получилось что-то очень интересное, что-то такое, что Мике нравилось самому — но роман писался поперек задуманного плана! Никогда, ни в одном сериале не допускалось ничего подобного! И вот теперь — нате: «Время повернет вспять…» Но Мика пишет драмеди, а не фантастику! В отчаянии он уставился в огромное окно. Там красовалась Женева. Местные хвастались, что она не похожа ни на один другой швейцарский город. Мика не понимал этой гордости. Возможно, из-за того, что не был местным. Или из-за того, что не видел ни 23 Мама, я тебя убью одного другого швейцарского города. Но вид озера его успокаивал. И вид домиков, аккуратно расставленных вдоль улиц. И горы, само собой. Мика постарался ни о чем не думать. Через пару минут мысли перестали скакать и потекли спокойнее. Да, фантастика. Ну и что? Это снимать фантастику никто не хочет — дорого, а издавать-то, наверное, все равно что? Может, доже выгоднее издавать фантастику, чем лирическую комедию… Или как это у них в литературе называется? А вообще мысль про поворот времени — прикольная. Все было бы задом наперед. Люди сначала вылезали бы из могил, потом молодели… Тут Мика сбился. Он вспомнил маму, когда ей было сорок два. Почему-то этот возраст застрял в памяти. Она казалась ему такой старой, а была такой молодой. Ведь если время повернуть назад, она снова помолодеет! Она будет избавляться от всех своих бед и болячек. Она будет смеяться и веселиться! Мика набросился на компьютер, как леопард на раненную антилопу. Не задумываясь, перемежал диалоги звучными, но непонятными терминами (потом уточним, потом!) и заставлял молодого ученого семимильными шагами осуществлять свою мечту. И когда до последнего, решающего, эксперимента оставалось совсем чуть-чуть, Мика вдруг замер над клавиатурой. — А я?.. Где-то — А я? — спросил Леонид вслух, не смущаясь, что общается с самим собой. Он в последнее время все больше и больше перетекал в полубезумное состояние, и это нимало его не заботило. Вот и сейчас он смотрел на доску, покрытую греческими и латинскими буквами, арифметическими и другими знаками, на всю эту красоту, которая казалась нефизикам абракадаброй — и видел мир, в котором время течет назад. Мама снова заболевает и возвращается на кладбище… И Леня возвращается туда же, чтобы… чтобы умереть? — Чтобы умереть, — повторил он вслух. Слова отразились от стен и вернулись к нему. Он понял, что проиграл. Он так боялся умереть сам, а потом так не хотел убивать маму, что с радостью ухватился за идею обратного времени. И в результате готовился всех убить: маму, себя, всех остальных. — Они умерли бы и сами! — сказал Леонид, окончательно окунаясь в раздвоение личности. Ответил себе молча: «Вот именно — сами. А теперь умрут из-за тебя». Это был логический тупик. Леня в отчаянии смотрел на ряды формул, как будто они могли дать ответ на вопрос, который лежал совсем в другой плоскости. Если бы он был философом, то использовал бы термин «моральная дилемма». Но Леня не был философом, поэтому сказал просто: — Твою мать… 24 Мама, я тебя убью Тут — Твою мать, — сказал вежливый профессор с сложношипящей фамилией, — можно доставить в состояние ремиссии. Но это только на одно время. Он с самого начала с достоинством заявил, что «учился русскому в совершенстве», однако совершенство оказалось неполным. Чудовищные грамматические конструкции заставляли Мику болезненно морщиться изнутри и вспоминать фразу «Люди так не говорят». Этой фразой были исчерканы первые Микины сценарии, которые он наполнял красивыми — и совершенно непроизносимыми диалогами. — Когда одно время выйдет, — продолжал швейцарец, — ремиссия имеет прекратиться. — Как долго будет длиться… одно время? — Мика невольно перешел на вывернутую стилистику собеседника. — Около двух лет… Или шесть. «От двух до шести лет», — перевел для себя Мика, без особой, впрочем, уверенности в правильности своей догадки. — А потом? — А потом следует повторить возобновление лечёбы… — тут профессор почуял, что с лексикой что-то не так, пошевелил губами, но не поправился. — Хорошо, — сказал Мика. — Где подписать?.. …К своему стыду Мика старался ужать свой диалог — такой важный для мамы! — до минимума. Его не отпускала бредовая мысль, что все решат не врачи, а он. Вернее, его герой-физик. Этот парень закопался в своих уравнениях и дилеммах, в «да-нет», «тудаобратно», а выход был. Выход куда-то в третью сторону. Мика ощущал это каким-то неизвестным медицине органом чувств в районе солнечного сплетения. Прибежав в номер, он перечитал несколько последних страниц, на которых герой вписывал в формулу то плюс, то минус (Мика с наивностью дилетанта решил, что достаточно в Самой Главной Мировой Формуле поменять знак — и время двинется вспять). «Минус или плюс, — с горькой иронией сказал Леонид, — вот в чем вопрос…» Фраза на свежий глаз показалась слишком пафосной. «Люди так не говорят». Мика выделил и удалил предложение. Задумался. Что-то там было. Не по форме, по смыслу. Он нажал «контрол-зед». «Минус или плюс»… Дихотомия. 25 Мама, я тебя убью А бывает третий вариант? Если ни минус и ни плюс не подходят… тогда… Ноль! Где-то Ноль! Леня смотрел на формулу и не верил своим глазам. Коэффициент перед «тэ» — не единица и не минус единица. Коэффициент равен нулю. Вырожденный случай. Он нетвердо, не веря сам себе, вписал ноль в уравнение. Третий член сразу исчез. И четвертый. В пятом — неопределенность, которая легко убирается Лапиталем. Остается всего три члена. И не нужно никакое Фурье-преобразование… Все просто, а, значит, все правильно. Он стирал длинные последовательности переменных и вписывал на их место короткие. Или вообще ничего не вписывал. Через минуту закончил. Выражение, которое недавно плотно оккупировало всю доску, теперь свелось к двум строкам. Очень изящным. Не «Е равно Эм Цэ квадрат», но все-таки. И в голове, сама собой возникла схема установки, которая позволяла бы смоделировать его бредовую модель. Модель, в которой нет переменной «тэ». Нет времени. Тут — Нет времени! — отвечал Мика на все попытки персонала отвлечь его от сочинительства. Он был одержим. Следовало очень быстро и очень достоверно описать действия молодого физика Леонида. Интернет в качестве консультанта не помог — сугубый гуманитарий Мика немедленно запутался во всех этих циклотронах-позитронах. В конце концов плюнул и решил, что эксперимент проводится на коллайдре. Находиться в Женеве и не слышать о Большом Адронном Чуде XX века — этого не смог даже Мика, живший почти отшельником. Он решил не утруждать себя полным описанием установки, о которой не имел зеленого понятия. Сделал упор на противодействии коллег, на детективной составляющей, на том, что установку Леониду пришлось настраивать подпольным образом, обманув охрану. Где-то Установку Леониду пришлось настраивать подпольным образом, обманув охрану. Это была авантюра, провал которой стоил бы ему научного будущего. Но это мало заботило его — ведь он собирался лишить будущего все человечество. Весь мир. В перерывах сбегал к маме, которой становилось все лучше в целебном альпийском воздухе, и повторял, как мантру: 26 Мама, я тебя убью — Мама, мы будем жить долго и не умрем никогда! Тут — Мама, мы будем жить долго и не умрем никогда! Мама, у которой ремиссия началась в строгом соответствии с расписанием врачей, улыбалась и погладила его по руке. Ладонь ее оказалась твердой и жесткой, как пемза. — Все умирают. А мне теперь и не страшно. Я такую красоту посмотрела. Горы. Озеро. Небо. — Теперь так будет всегда! Вот увидишь! Мама смеялась, а Мика не мог найти доводов в пользу своей безумной уверенности. Он прости знал, что все получится. Он специально не дописал главу, в которой Леонид нажимает на кнопку «Пуск», останавливая мировой бег времени. Хотел последние строки отстучать в торжественной обстановке — словно золотой костыль вбить. Хотя заранее знал, как это все произойдет. Абзац был уже напечатан в мозгу, оставалось лишь перенести его на экран нотика. «Леонид протянул руку к кнопке "Пуск", улыбнулся и сказал: — Вы уж извините…» Где-то — Вы уж извините… Он успел увидеть, как настороженно нахмурились коллеги, как начальник службы безопасности среагировал спинным мозгом и бросился к нему. Но было уже поздно. Палец Леонид впился в кнопку «Стоп», как умирающий от жажды впивается в истекающий соком ананас. Где-то тут Леня и Мика сидели на парапете и пили прохладное чешское пиво из банок. — Из бутылок оно вкуснее, — заявил Мика, который пил настоящее чешское впервые в жизни. Леня покачал головой. Он однажды был в фирменном чешском ресторане и потому был бесконечно более опытным. — Не-а. Только разливное нормальное, остальное — развод для приезжих. Мика не стал спорить. Отхлебнул и улыбнулся. — Ладно. Проверим. Сейчас у нас куча времени на все. — С точки зрения науки, — вытер пену с губ Леня, — времени теперь нет вообще. 27 Мама, я тебя убью — Вообще — нет. А конкретно — бесконечная куча. — Крайности тождественны. Они хохотнули. Спора не получалось, потому что не было в мире людей, которые так хорошо понимали бы друг друга. — Крайности тождественны, — кивнул Мика. — А мамы все одинаковы. И они разом посмотрели на своих мам, которые в своих креслах на колесиках оживленно обсуждали всеобщую поломку часов и солнце, застрявшее на небосводе. Мамы тут же почувствовали взгляды и озабоченно обернулись.
