ЭТИ ВСЕМУ ПОКОРНЫЕ ЗВЕРИ Сергей КУЧЕРЕНКО

ЭТИ ВСЕМУ ПОКОРНЫЕ ЗВЕРИ
Сергей КУЧЕРЕНКО
Зa долгие годы таежной и кабинетной жизни довелось мне иметь дело со
многими дикими животными. Одних я терпеливо и долго изучал, на других со
спокойной совестью охотился, третьих же приходилось, нередко казнясь, добывать
ради познания их экологии. О тех, других и третьих мне в свое время пришлось
исписать много бумаги, теперь же я их вспоминаю.
ПРИВЕТ МУЖИКИ
И вот недавно, по первой пороше, встретил я охотника, в рюкзаке которого
смирнехонько сидели два живых вполне здоровых енота. Для полного вызревания
меха им предстояло пробыть в тесной неволе сельского подворья недели две. А
потом... Потом их не станет...
И все по закону! Охотника даже упрекнуть было не за что. А мне стало так
жаль этих зверенышей, что несколько грустных дней вспоминал я дальние дали со
«своими» енотами.
...Однажды мы с отцом плыли на весельной лодке по тунгусским разливам.
Наводнением затопило острова и покосы, смыло накошенное сено, и деревья
оказались в воде по колено.
Шлепая веслами мимо затопленной лесистой релки, отец вдруг перестал
грести и молча показал мне на развилку одинокой осины: там смирно сидела, дрожа
от страха, енотовидная собака. Проплыть мимо означало не просто оставить зверя в
беде, но и обречь его на гибель. И мы не проплыли, конечно.
Енотовидная собака — название зверя ученое, а в народе его зовут просто
енотом. Так вот, натерпевшись страху, тот енот пошел к нам охотно, хотя и
осторожно. Брал рыбу из рук, позволял себя гладить. Только все время боязливо
трясся.
К нам он привык уже в лодке. Примерно через час он перестал дрожать,
обсушился и растянулся на ворохе разного скарба. Правда, этому способствовали
усталость и обильная пища после длительной голодовки, но и наша откровенная
доброта что-то значила.
Возвращаясь домой, мы пристали к крохотному зеленому островку,
посредине которого рос изогнувшийся и скрючившийся в старости дуб. Енот,
конечно, тут же спрыгнул на берег, быстро и деловито обследовал островок,
тщательно обнюхал и осмотрел дуб, порылся в его корнях и обескураженно
вернулся к лодке. Весь его вид, казалось, говорил: «Здесь, люди добрые, мне
делать, к сожалению, нечего!» А сам он был таким смирным, покорным и так легко
снова дался в руки, что даже на лице отца, опечаленного исчезновением стогов
сена, появилась улыбка.
Но была еще сопочка, никакой воде не страшная. И мы сделали немалый
крюк, чтобы высадить там нашего неожиданного друга. Подчалили к ней уже густым
вечером и только ткнулись в затопленный кустарник, как енот посмотрел на нас
долгим взглядом, словно благодаря за спасение и заботу, потом прыгнул в воду и
зашлепал в темень недалекого лесочка.
Хлюпала под лодкой вода, хлюпали весла, жалостливо хлюпал носом я.
ЖИВЫЕ ТРУПЫ
...Тихим и печальным бабьим летом шелестели и волнами качались
пожухлые вейники, средь них желто золотились березы и лиственницы, знаменами
краснели клены, стогами залежалого сена бурели дубы. Со всех сторон доносились
прощальные тревожно-печальные переклички улетающих гусей и тугой свист
стремительно проносящихся утиных стай.
В тот день осенней охоты по перу мне невезло: гуси обходили стороной или
летели высоко для картечи, по уткам я нещадно мазал... Утренняя зорька быстро и
незаметно ушла, отпустив мне всего-навсего одну шилохвость, и я решил поискать
счастья в других угодьях.
К большому круглому озеру я подходил вдоль вытекающей из него узкой
проточки. Кое-где она расширялась до пяти-шести метров и тихо плавилась
серебром, затем глинистые берега сжимали ее до полуметра, вода скручивалась в
быстрые, тугие и шумные струи и спешила к следующему плесу, чтобы ненадолго
успокоиться и очиститься от мути. На глине и песке густо пестрели всякие следы.
Куликов, уток, цапель... Колонков, норок, собак... И охотников...
Двух зверей ростом с небольшую собаку я увидел из-за крутого поворота
проточки заблаговременно — метров за пятьдесят. Один из них недавно вылез из
воды и отряхивался, другой чем-то набил рот и аппетитно причмокивал. Я тотчас же
узнал в них енотовидных собак.
Странно: я метров пятьсот брел против течения проточки и не обратил
внимания, что по ней густо скатывалась из озера в реку рыба. Разная: караси, щуки,
змееголовы, но больше молодь всякая, пескари.
Всю вторую половину минувшего лета стояло затяжное половодье, рыба
широко разошлась по разливам, потом вода быстро пошла на убыль — с разливов в
озера, из них в протоки и реки. И рыба — с нею, с водою.
Тихо отойдя от проточки в густой вейник, я осторожно подполз к енотам на
десяток метров и затаился, наблюдая новое таинство дикой жизни.
В осенний листопад молодые еноты, которым по пять месяцев, становятся
сами с усами, разбредаются в поисках пары, а старики, неизменно сохраняющие
супружескую верность ничуть не хуже знаменитых лебедей или волков, отдыхают от
изнурительных летних забот, поправляют здоровьице, усиленно копят жир для
долгого зимнего сна. Копят на медвежий или барсучий манер — на все снежные
холода. Стариков я и видел.
Еноты едят почти все. Рыбаки они неважные, но пробавляются рыбой
частенько: то в совсем обмелевшем озерке берут ее сколько угодно много, то между
кочек да в траве ловят. Но эти старики познакомили меня с новой, для меня, во
всяком случае, чертой поведения.
Судя по многочисленным свежим следам вдоль кромки воды, еноты
рыбачили давно, да не весьма успешно — их бока не округлялись. Видимо, не так-то
просто было схватить зубами спешащую вниз по быстрому течению рыбу. А
незадолго до моего подхода они додумались до более производительного
промысла: один в самом узком и мелком месте проточки, где вода не просто течет, а
журчит, входил в воду, ложился поперек течения на брюхо, образуя этакую запруду
и пугая рыбу, другой же, чуть выше по течению, внимательно наблюдал. Когда рыба
скапливалась перед живой запрудой, он прыгал в воду, хватал добычу зубами,
выбрасывал лапами на беpeг. Часть перепуганной рыбы устремлялась к запруде, и
второй зверь тоже вскакивал и бросался в гущу живых серебряных молний. Шум,
плеск, каскада брызг... С четверть минуты, не больше. Потом рыбаки деловито
осматривали свои трофеи, отбрасывали подпрыгивающих рыбин подальше от воды,
а когда все стихало, начинали аппетитно трапезничать.
Еноты принимались на моих глазах рыбачить так, должно быть, раз десять и
наелись до отвала, да еще немало крупных рыбин лежало про запас, среди которых
я воровски облюбовал пару добрых щук да с полдюжины медно-желтых от
солидности карасей-лапотников. Не ускользнула деталь: еноты ели мелкоту, вроде
бы пренебрегая крупной рыбой, на самом же деле они не без смысла одно съедали
сразу, другое оставляли впрок.
Сытые звери, отвалив от стола, привели себя в порядок, почистили шубы о
траву и блаженно растянулись на припеке. Подождав минут десять, пока они
обсохнут, я приступил... к осмотру енотов, притом держа их прямо в собственных
руках. Сделать это было вовсе несложно.
Есть у этих зверей престранная манера: при испуге они замирают,
притворившись мертвыми. Замирают, увидев страшное в упор, замирают от резкого
движения или крика вблизи. Вот эту особенность я и решил использовать.
Неожиданно, с ором выскочив из своего укрытия, я запрыгал к енотам, на
ходу выпалив из двух стволов в воздух. И все. Оба были готовы. «Умерли».
Осторожно перевалил их носком сапога с боку на бок, на спину — никаких признаков
жизни. Глаза плотно закрыты, на дыхание ни малейшего намека, все тело
обмякшее. Делай теперь с ними что хочешь.
Прикинув вес енотов — килограммов на шесть были, — обмерил их, потом
уложил рядком на брюхо, а сам сел рядом на кочку и уставился в их симпатичные,
остроносые, в пышных бакенбардах мордашки. Минуту смотрю, вторую, третью.
Хулиганисто дунул в их носы сигаретный дым — абсолютно никакой реакции.
Мертвецы. Трупы. «Да дышите ли хоть вы, черти?» Взял одного за хвост и лапы,
осторожно поднял, поднес к воде и опустил в нее кончиком носа. Секундная стрелка
обежала почти полный круг, и тогда лишь из его носа засеребрился бисер
воздушных пузырьков. Выдал-таки себя, не выдержал.
Поднял его, отнес на прежнее место. Собрал облюбованную рыбу чужого
улова в рюкзак, пребывая в полной уверенности, что звери от этого не обеднеют,
отошел метров десять и залег, рассматривая их через телеобъектив фотоаппарата
— словно в упор глядя.
На пятой минуте самка медленно открыла глаза, потом чуть шевельнула
носом, обследуя струйки воздуха. Через минуту это повторил ее спутник по жизни.
На восьмой минуте оба приподняли головы в мою сторону и замерли. Теперь я
застыл. Умер. Превратился в труп. Кто кого обманет?
Трава и кочки были рядом. Еноты, убедившись в том, что опасность
миновала, юркнули туда так резво, что я не успел пожелать им добра.
УМНЫЙ ФОМА
...В тот год осень затянулась. Даже в ноябре днем было совсем тепло и
завораживающе тихо, и лишь утрами мягко подмораживало.
Моя палатка стояла на высокой дубовой релке, вокруг которой тянулись
другие гривы да просторные луга с озерами и болотами. Не улетали утки,
растянулся отлет гусей, а по релкам деловито шныряли зажиревшие еноты. Они уже
оделись в пышные шубы, основательно приготовившись к долгому зимнему сну.
Палатка покоилась рядом с большим, но мелким круглым озером, щедро
обрамленным густыми зарослями пожелтелых тростников, камышей, дикого риса,
водяной гречихи и прочих водолюбов. Блестящее голубое зеркало отстоявшейся
после обильных летних паводков воды во многих местах затенялось побуревшими
листьями кувшинки, кубышки, чилима.
Тут было раздолье для водоплавающей дичи и для меня тоже. На зорях я
подолгу сидел в скрадке, а днем тихо бродил по релкам в своих спокойных
наблюдениях и раздумьях.
Утром, когда солнце вымахивало выше дальнего лесочка и входило в свою
уже невысокую осеннюю силу, я направлялся вокруг озера в поисках подранков — с
некоторых пор я не люблю охотиться с собакой, потому что она, вечно ломая
тишину, не дает ее слушать, требует к себе внимания, мешает наблюдать и думать.
Но подранков я находил гораздо меньше, чем ожидалось, хотя пуделял не
так и редко. Накануне, уже густым вечером, я сбил последним выстрелом гуся, на
рассвете же нашел только ворох перьев от него. Стало ясно: ко мне присоседились
еноты. И я решил их изловить.
Вообще-то енот не отличается осторожностью, поймать его не проблема. Я
аккуратно расставил полтора десятка капканов в надежных, часто посещаемых этим
зверем местах. На следующее утро в железах сидели, покорно ожидая моего
прихода, два молодых енотика, уже успевших вымахать со своих родителей. Они
знали свой грех предо мною, а потому не сопротивлялись ни единому моему
движению и намерению.
Видя эту безропотность, я проникся неожиданной добротой: принес их к
палатке в рюкзаке живых и почти невредимых, сшил из отворотов резиновых сапог
ошейники, смастерил из подвернувшейся проволоки цепочки метра в два и привязал
своих пленников порознь к дубкам. Они и эту долю восприняли покорно. Вскоре оба
задумчиво кружились вокруг стволов, и мы подолгу изучали друг друга. Кормил я их
вволю, да и было за что: они ведь раскрывали предо мной маленькие тайны своей
жизни. Вроде бы мелочи подмечаешь, пустяки, но из них-то со временем и
составляется картина экологии зверя.
Я понял, что вокруг моей палатки жила семья енотов, и решил поймать еще
пару. Но погода, будто защищая этих всему покорных зверей, резко испортилась.
Лишь дотлел карминно-красный пожар заката, как зашелестели сухие листья и
травы, запыхала дымом жестяная печурка.
Чуть позже луна и звезды исчезли за черными пластами туч, ветер
заносился, засвистал разбойно и устрашающе.
В полночь совсем занепогодилось: полил дождь, завыл-заревел ветер,
застонало вокруг. Быстро похолодало, дождь переродился в мокрый снег, потом
посыпались крупные хлопья, и так вот в несколько часов привалила зима. Утром
было минус десять. А на другой день я созерцал снежную сказку. Слепило солнце,
синело небо, искрился снег. Лежало его по щиколотку.
Капканы были пустыми: чувствуя непогоду, еноты загодя залегли в теплые
норы. Я уже хотел было снять эти капканы, как увидел цепочку знакомых следов, а
пройдя по ним с километр, понял, что наследил матерый отец енотового семейства.
Возможно, он почему-то не накопил достаточных запасов жира и решил
пободрствовать еще немного. Или — кто его знает — он просто не спешил со сном,
хотел вволю набегаться перед долгим лежанием. И задумал я его поймать, на что
время было: друг по охотничьим скитаниям на лошади обещал приехать за мной
через неделю.
Этот енот недоверчиво обходил шалашики с приманкой, у входов в которые
были насторожены капканы, явно догадываясь об их назначении, однако все же
соблазнился ворохом птичьих и рыбьих потрохов и влип. Лязг железа, резкий удар
по пальцам, боль в них и плен были наказанием за соблазн и неосторожность.
Пружина на капкане была сильная, поводок из цепи крепок, потаск из
березки тяжел. Сначала енот пытался вырваться из капкана силой — не удалось,
хотел разгрызть его зубами, да куда там! А березка поминутно цеплялась за кусты и
кочки и застревала меж них.
Капканный промысел мне хорошо знаком с малолетства, и отношусь к нему
я всегда вдумчиво, отлаживая капканы не менее тщательно, чем музыкант свой
инструмент, да подвел меня тот завод, где их делали; одна из дуг выскочила из
гнезда и самолов развалился. От этого не столько мне не посчастливилось, сколько
несказанно повезло обреченному было зверю, однако я в сердцах пригрозил: «Ну,
Фома, погоди!» Почему «Фома» — не знаю. Подвернулось это имя, и все тут.
Оценив сладость вновь обретенной свободы, енот Фома теперь не стал так
опрометчиво рисковать ею, а надо мной решил поиздеваться, будто тоже зарок дал:
«Ну, двуногий, погоди!»
Я думал, что, натерпевшись страху, Фома напрочь заляжет в своей
надежной норе, но ошибся — он просидел в ней сутки, зализал лапу, успокоился. А
тут опять навалилась волна тепла, да такая, что снег стал сходить и таять лед на
озере.
Все еноты вылезли на свет божий, но крутились они по релке, неподалеку от
своего дома, а на тропу вокруг озера, где стояли мои капканы, регулярно ходил
лишь Фома. Ходил прямо по моим следам, издевательски справляя нужду у
шалашиков, и игнорировал любую приманку, даже карасей и птичьи головы.
Пробовал я его перехитрить, насторожив дополнительные самоловы перед
шалашиками и тщательно их замаскировав, но он учуял подвох и в знак презрения
аккуратно положил экскременты рядом с железными челюстями потайных ловушек.
Но на потроха жирного чирка Фома все же клюнул: такой соблазнительный
запах был выше терпения и сильнее гонора. Он взял чирковые внутренности и...
безнаказанно съел их. Для этого он просто развалил шалашик с тыла и обошел
таким образом капкан. Воодушевленный успехом, енот в ту ночь разрушил все мои
сооружения и уплел все, что в них было.
Смастерил я, разозлясь не на шутку, новые шалашики, на этот раз из
прочного материала, притулив их к кочке или валежине. Развалить их Фоме было не
под силу, а тылы стали неодолимыми. На приманку с болью в сердце порубил пару
крохалей.
Казалось, теперь фантазия Фомы была бессильна и я из безмолвного
поединка на хитрость и сообразительность должен был выйти победителем. Но
верх и тут одержал зверь, и ведь как просто: он брал в зубы потаск, вытаскивал за
него капкан в сторону, а приманку съедал. Когда я стал привязывать капканы
намертво к кольям, Фома, поразмыслив перед ними, решил больше не рисковать и
выйти из поединка. По-видимому, он считал себя достаточно отмщенным...
И все же я его изловил. Нашел на тропе место, где он, спускаясь с релки к
озеру и возвращаясь, перепрыгивал через валежину. По обе стороны этой
валежины с предельной осторожностью замаскировал по два капкана. Расчет был
на неожиданность, на притупление бдительности зверя вдали от линии моих
хитроумных ловушек.
На другой день Фома ждал меня, схваченный железом на растяжку — за
переднюю и заднюю лапы. Подошел к нему я, улыбаясь, приветливо оказал:
«Здорово, Фома! Что, влип?» А он всем своим видом говорил мне: «Твоя взяла.
Обмишурился…» И в глазах его мерцала не столько тоска, сколько тоскливая
мысль.
Отпустил я Фому с миром. И тех двух тоже освободил из плена.
И вот я снова говорю: пусть кто угодно доказывает, что думать может лишь
человек, а удел животных — инстинкты, рефлексы, я не соглашусь. Есть, есть у
многих из них интеллект, и еще какой! Только понять их надо, заглянуть в глаза
поглубже, найти пути к взаимопониманию. Разве они — братья наши меньшие, а не
бедные родственники — не достойны этого? И разве не великолепно сказал о них
Генри Бестон в книге «Дом на краю»: «...они — иные народы, вместе с нами
угодившие в сеть жизни, сеть времени; такие же, как и мы, пленники земного
великолепия и земных страданий».
Так зачем же, по какому праву человек их убивает? Енотов и многих других?
И не слишком ли лицемерно именуем мы их своими братьями меньшими?