БЕЗОБРАЗОВ П. В. О ПРАВАХ ЖИВОТНЫХ МОСКВА Печатня А

БЕЗОБРАЗОВ П. В.
О ПРАВАХ ЖИВОТНЫХ
МОСКВА
Печатня А. И. Снегиревой
Остоженка, Савеловский пер., соб. дом
1903
Посвящается
Софии Андреевне
Карзинкиной
В мире много страдания. Страдают все живые существа, люди и животные, и
по своей вине и без вины.
Смысл нашего земного существования до сих пор никем не понят и не
выяснен окончательно. Но не подлежит сомнению, что человеку, как существу
одаренному наивысшим разумом, надлежит уменьшить страдания, разлитые по
всей земле.
Стихийных бедствий, наводнений, землетрясений, заразных болезней мы не в
силах уничтожить. Не можем мы побороть смерть, которая является без нашего
зова. И очень вероятно, что неизбежный конец, представляющиеся нам таким
страшным, в действительности есть благо, а не зло, и если бы мы даже могли
устранить смерть, нам не следовало бы этого делать.
Но сами мы доставляем ежедневно множество страданий и людям и особенно
животным, существам нам родственным и по анатомическому строению тела, и по
душевным качествам. И в науке, и в жизни преобладает воззрение, что растения и
животные созданы для удобства человека, и что мы имеем одинаковое право
пользоваться бездушной землей и живым существом, как нам заблагорассудится.
Все мы постоянно мучаем животных или сами или посредством других лиц, и
повседневная наша жестокость, никого не волнует. Все мы с детства привыкли к
тому, что если мы по собственной вине опоздали и спешим на поезд, мы можем
избить лошадь до полусмерти. Все мы считаем, что позволительно п-втуха
подвергнуть некоторой операции, затем устроить ему искусственное ожирение, и
тогда получится очень вкусный каплун.
Но редко кто задается вопросом, имеем ли мы право поступать так жестоко с
животными.
Между тем вопрос этот имеет существенное значение не только для животных, но
и для самого человечества.
Истинный прогресс невозможен без ограничения произвола в какой бы форме он
не проявлялся, без развития и расширения гуманных чувств.
Поэтому мне показалось не бесполезным обратить внимание читающей
публики на отношения, существующие между человеком и животными, и
разобрать вопрос, имеем ли мы юридическое и нравственное право располагать по
своему произволу жизнью быков, лошадей, коров, можем ли мы пользоваться
трудом животных и хорошо ли питаться их трупами?
Глава первая
Душа животных.
Знаменитый философ Декарт, живший в 17-м веке, имел совершенно ложное
представление о животных, и писал по этому поводу следующее: „После заблуждения
людей, отвергающих бытие Божье, нет заблуждения боле удаляющего слабые умы от
прямого пути к добродетели, как предположение, будто душа животных имеет ту же
природу, как наша. У животных разума не только меньше, чем у человека, но у них его
вовсе нет. Хотя многие животные больше нас показывают искусства в некоторых своих
действиях, но те же самые животные не показывают его вовсе во многих других
действиях, так что все, что они делают лучше нас, не есть еще доказательство их ума,
потому что в таком случае они должны были бы иметь разума больше нас и делали бы все
лучше, но скорее у них его вовсе нет; действует же в них природа но устройству их
органов; так часы составлены только из колес и пружин, а между тем могут считать
минуты и измерять время вернее, нежели мы со всем своим разумом. Нет сомнения, что в
животных нет никакого настоящего чувства, никакой настоящей страсти, как в нас, но что
они только автоматы, хотя и несравненно совершеннее всякой машины, сделанной
человеком1.
Декарт был совершенно убежден, что животные-машины и что между ними и
людьми нет ни малейшего сходства. Такой взгляд держался некоторое время и считался
научным. Но наблюдения естествоиспытателей скоро опровергли его, и в настоящее
время никто не сомневается, что у животных есть душа, схожая с душой человеческой. По
крайней мере так думают зоологи и философы.
Я убежден, что животные обладают разумом, говорит профессор зоологии Эмери2.
В одной новейшей психологии читаем следующее.
«Психическая жизнь не составляет привилегии одного человека. И другие создания также
ее имеют. Психология не ограничивается больше, как она делала это раньше, бессмертной
душой человека, отказываясь отвести животным место в этой высшей изо всех наук. Она
убедилась в своем бессилии указать какой-либо такой признак или отличие психической
жизни, которого мы не встречали бы у животных. Животное имёет столько же прав на
признание его существом, одаренным душой, как и ребенок3.
И в самом деле, у птиц и у позвоночных животных, собак, лошадей, обезьян мы
находим в зародыше все те человеческие свойства, которые в своей совокупности принято
называть душой, именно разум, волю и чувства.
Не всегда легко отличить инстинктивное действие от действий разумного. Когда
человек, решившись на самоубийство, бросается в воду, он очень часто, если не всегда,
начинает барахтаться, старается спасти жизнь, которой только что решил пожертвовать,
он действует инстинктивно вопреки разуму. Инстинкт заставляет его бороться со
смертью, а разум приказывает пожертвовать жизнью, и человек, тонущий по
собственному желанно и по собственной воле, все-таки инстинктивно, не рассуждая,
старается выплыть на берег, потому что в нем сильно прирожденное чувство
самосохранения. Инстинкт это свойство прирожденное и человеку и животному, разум
результат житейского опыта.
Можно принять определение, данное инстинкту, проф. Вагнером. «Инстинкт есть
такая психическая способность, благодаря которой животное может производить
действия, необходимые для достижения тех или других целей, значение которых
Слова Декарта приведены проф. Вагнером в его книге «Психология животных», 5-7, Москва, 1902.
Е Wasmann. Instinct und Intelligenz im Thierreich, p. 53. Freiburd 1899.
3
Джемс Марк Бальдвин. Введение в психологию. стр. 19. Москва, 1902
1
2
животным не сознается и совершение которых всегда одинаковое у особей одного вида,
не зависит от научения и опыта4».
Инстинкт передается по наследству и на основании инстинкта все животные одного
семейства действуют одинаково.
Напр., ласточка вьет гнездо инстинктивно, и все ласточки делают это одинаково.
Но птица научилась бояться человека. Естествоиспытатель Гудсон считает, что
молодые птенцы обладают инстинктивным страхом общего характера, определенно
выражающимся лишь в том, что их пугает всякий внезапно приближающейся к гнезду,
незнакомый предмет. Мне приходилось наблюдать, говорит Гудсон, какое действие
оказывает крик тревоги на птенцов в момент их вылупления. Маленький пленник уже
постукивает носиком в стенки скорлупы яйца, издает слабый писк и совсем готов вылезть
на свет Божий, как вдруг, хотя бы издали доносятся крики тревоги, издаваемые
родителями, постукивание и писк прекращаются, и птенчик замолкает в своей скорлупе
до тех пор, пока изменившиеся звуки родительского голоса не известят его, что опасность
миновала.
Следовательно страх к человеку, которым отличаются все взрослые птицы не
первоначальный прирожденный инстинкт, а результат опыта и научения.
Грачи избегают человека, идущего с ружьем, и про них говорят, что они чувствуют
запах пороха; этому тоже надо было научиться, потому что предки современных грачей в
течение многих поколений совсем не знали пороха.
Из следующего факта, сообщенного Дарвином, ясно видно, что обезьяны
руководствуются в своей жизни разумом и делают значительные умственные успехи.
Ренгер, наблюдатель в высшей степени внимательный, говорит, что когда он в
первый раз дал яйца своим обезьянам в Парагвае, они разбили их, и таким образом
большая часть содержимого пропала. Впоследствии они обыкновенно разбивали яйца с
одного конца о какое-нибудь твердое тело и обирали пальцами кусочки скорлупы.
Порезавшись всего раз каким-нибудь острым орудием, они больше до него не
дотрагивались или обращались с ним с крайней осторожностью. Им часто давали куски
сахару, завернутые в бумагу; Ренгер сажал иногда в бумагу живую осу; обезьяна
поспешно развертывала бумагу, и оса ее жалила. Даже и после одного такого опыта
животное, получая бумажный сверток, первым делом подносило его к уху и
прислушивалось, нет ли в ней движения5.
Вот, напр., случай, указывающий на сообразительность собак.
Знаменитый хирург Пибрак, живший в конце прошлого века, нашел однажды у
своей двери очень красивую собаку со сломанной ногой. Он взял ее к себе, сделал
перевязку и излечил. Собака все время выказывала ему большую благодарность, и
Пибрак думал, что она навсегда останется у него, но у этой собаки был другой хозяин, и
первая привязанность животного оказалась сильнее. Когда выздоровевшая собака в
состоянии была бегать, она ушла и не возвратилась. Пибрак сожалел уже о добром
деле, сделанном им.
— Кто бы подумал, говорит он, что собака может быть такой неблагодарной?
Прошло от 5 -6 месяцев, когда собака вновь появилась у той же двери и начала ласкаться к
Пибраку, который с удовольствием приютил бы ее вторично. Но вместо того, чтобы войти
в дом, собака то лизала ему руки, то тащила его за платье, как будто бы для того, чтобы
показать ему что-то. Дело в том, что она привела одного из своих друзей также со
сломанной лапой, и надеялась, что ее благодетель излечит и эту собаку. Юнкер, во время
своего путешествия по Африке, наблюдал что слоны очень осторожны в выбора водопоя,
так как знают, что там их скорее всего подстерегут охотники; поэтому они совершают со
своими детенышами огромные переходы, чтобы добраться до нового водопоя.
4
5
В. Вагнер. Вопросы зоопсихологии, стр. 142
В. Вагнер. Психология животных, стр. 202.
У того же Юнкера была необыкновенно сообразительная обезьяна из породы
шимпанзе. Не смотря на свою вороватость, она стала общим любимцем. Между прочим
шимпанзе этот поджаривал себе мясо и бобы на углях и ловко выгребал их из жара,
действуя подобно неграм, указательным пальцем. Он очень любил возбуждать сожаление
и как ребенок, часто указывал на то или другое место своего тела, которое будто бы
болело; он вполне удовлетворялся, когда по этому месту слегка проводили рукой6.
Свобода воли принадлежит к спорным философским вопросам, и кто отрицает
свободу воли в человеке, тот должен отрицать ее и в животном.
Но не подлежит сомнению, что человек не действует постоянно под влиянием
одного влечения, одного желания, что у него появляются сразу несколько влечений,
несколько желаний, которые сталкиваются и приводят наконец к какому-нибудь
решению. В этом решении и проявляется воля. Влечение, по словам психолога Гефдинга,
знает всего одну возможность, один мотив; воля развивается путем взаимодействия или
борьбы нескольких мотивов и возможностей.
Если бы животные совсем не умели направлять по желанию свою волю, дрессировка
людей и собак была бы невозможной. Цирк доказывает противоположное; мы видим, что
животное из двух действий, инстинктивного и для него противоестественного, выбирает
последнее, и лошадь ходит на двух задних ногах, что совсем не соответствует ее природе.
Воля проявляется и в обыкновенной, нормальной жизни животных. «Разве собака, —
говорит французский дипломат Енгельгардт, — бросающаяся в воду, чтобы спасти своего
хозяина и рискующая при этом потонуть сама, не доказывает, что она обладает свободной
волей, сопротивляющейся влечениям инстинкта и требованиям физической природы.
А собака пастуха, которая бросается в загоревшийся хлев и выгоняет оттуда овец,
окаменевших от страха, разве не совершает действия, заключающего все признаки
свободной воли, сознание цели и возможности ее достижения, выбор между двумя
мотивами, решение и приведение решения в исполнение?»7
Не требует доказательств, что животные имеют одинаковые с нами физические
ощущения, что они испытывают Физическую боль и физическую усталость. Но и многие
другие чувства существуют в животном мире, и в нем можно найти все элементы
человеческой любви.
Любовь часто начинается с сострадания; во всяком случае, любящие сердца всегда
чувствуют жалость друг к другу, почему русский народ и говорит; «жалеть» вместо
«любить». Сострадание не есть преимущество человеческого рода; оно встречается
почти у всех животных. В прекрасной книге Роменса (ум животных) находим этому
множество доказательств.
Та
заботливость,
говорит этот автор, которую большинство стадных птиц
обнаруживает по отношению к своим раненым или пойманным товарищам,
свидетельствует о присутствии у птиц чувства сострадания. По замечанию Джессе, в
характере грача есть одна черта, которая составляет свойство именно этой птицы и делает
ей не мало чести: это то отчаяние, какое выказывают грачи, когда кого-нибудь из их
товарищей убьют или ранят из ружья в то время, когда они кормятся в поле или
пролетают над ним. Вместо того, чтобы разлетаться от выстрела в разные стороны,
предоставив своего раненого или мертвого собрата его участи, они выказывают все
признаки живейшей тревоги и сочувствия, издают крики отчаяния и ясно доказывают
свое желание помочь ему, летают над ним, и то тот, то другой быстро опускается подле
него, видимо стараясь определить, почему он не следует за своей стаей.
Две красношейки, рассказывает Брем, заключенные в одну и ту же клетку, постоянно
ссорились и спорили. Они оспаривали каждую крошку, можно даже сказать, что
оспаривали воздух, которым дышали; они бросались одна на другую с яростью. Но вот
одна из них сломала себе лапку; тогда споры между ними прекратились. Товарищ раненой
6
7
Э. Петри. Путешествия В. П. Юнкера по Африке, стр. 35 и 285.
К. Engelhardt. De l'animalite et de son droit. Paris 1900.
позабыл сейчас же весь свой гнев, подошел к ней, дал поветь и ухаживал за нею с
большою нежностью. Когда лапка была вылечена и больная вполне поправилась, то мир
между ними установился, и никогда уже с тех пор не нарушался между благодетелем и
облагодетельствованной.
Из жизни слонов также рассказывают много случаев, свидетельствующих об их
нежном сердце. Так, например, епископ Гебер видел, как один старый слон упал от
слабости; чтобы помочь упавшему подняться, привели другого слона. Гебер говорит, что
он был поражен почти человеческими проявлениями изумления, ужаса и сочувствия,
которые обнаружил второй слон при виде состояния первого. Вокруг шеи и туловища
больного животного была обмотана цепь, за которую другого слона заставляли тянуть.
Минуты две здоровый слон тянул очень сильно, но при первом же стоне своего
несчастного товарища остановился, повернулся к нему с громким ревом, и хоботом и
передними ногами принялся снимать с его шеи цепь. Один барон сообщает, что он был в
Индии, когда там свирепствовала эпидемия, и проезжая дорога была усеяна больными и
умирающими туземцами. Набоб, ехавший на слоне по этой дороге, нисколько не
заботился о том, чтобы животное не наступало на людей; совершенно иначе вел себя слон:
он употреблял неимоверные усилия, чтобы не нанести вреда лежавшим на дороге людям,
стараясь ступать между ними,
О сочувствии гиббонов (обезьян) к увечным товарищам один английский писатель
говорит: «Я держу в своем саду несколько гиббонов; они живут на деревьях совершенно
свободно, спускаясь только, когда их зовут, чтобы покормить. Раз один из них, молодой
самец, упал с дерева и вывихнул кисть руки; остальные обезьяны окружили его
величайшим вниманием, особенно одна старая самка, которая, однако, не приходилась
ему родственницей: первые смоквы из своей ежедневной порции она постоянно относила
калеке, жившему на крыше деревянного дома. Вообще я часто замечал, что крик ужаса,
боли или отчаяния со стороны которой нибудь из обезьян заставлял всех остальных
бросаться к страдальцу, и все они принимались его обнимать и всячески выказывать ему
свое соболезнование».
Один английский капитан рассказывает
следующую интересную историю,
происходившую на его корабле. „У нас было несколько обезьян разных пород и величин;
между прочим, была хорошенькая маленькая обезьянка длиною дюймов с десять или в
один фут, а толщиною с обыкновенный столовый стакан. Я получил это интересное
созданьице от губернатора острова св. Фомы. В начале обезьянка очень меня забавляла
своей милой резвостью, но вскоре она захворала свирепствовавшей на судне
эпидемической болезнью. Она все время была любимицей других обезьян; все они,
видимо, смотрели на нее, как на своего Вениамина, и страшно ее баловали, спуская ей
много такого, что вообще они редко спускают друг другу. Обезьянка была очень послушна и кротка, и никогда не злоупотребляла выказываемым ей пристрастием. С той
минуты как она заболела, общее внимание к ней и заботливость товарищей удвоились;
любопытно и по истине трогательно было наблюдать, с какой тревогой и нежностью
нянчили и выхаживали они маленькое созданьице. Нередко между ними завязывалась
борьба за первенство в нежных услугах больной; они ежеминутно крали то то, то другое
лакомство и несли его больной, даже не отведавши, как бы оно их не соблазняло. Они
нежно брали маленькую страдалицу на руки, прижимали ее к груди и плакали над {ней,
как плачет любящая мать над своим больным ребенком. Все это внимание обезьянка
видимо ценила, но болезнь совсем ее осилила. Часто она подходила ко мне, глядела в
лицо жалкими глазами и стонала, как ребенок, точно умоляя меня помочь ей. Мы делали
все, что только могли, чтобы вылечить ее, но, не смотря на общую заботливость как ее
родичей, так и нашу, интересная обезьянка прожила немного.
Подобный же рассказ о нежном сердце обезьян находим в книге французского
ветеринара Алиса (L’esprit de nos betes). Стадо обезьян проходило по долине; впереди шли
старые самцы, и они взобрались уже на гору, когда те, который оставались внизу,
подверглись нападение собак, которые, конечно, разорвали бы их на клочки, если бы
первые, т. е. самцы, не вернулись поспешно обратно и своим внушительным видом не
заставили собак уйти. Но это не все. Когда стадо пошло дальше, одна молодая обезьяна,
которой было всего 6 месяцев, и которая поэтому не могла поспеть за остальными, была
вновь окружена собаками и непременно была растерзана ими, если бы один из самых
сильных самцов не сошел вторично с горы и не принял ее в свои объятия.
Животные, также как и мы, питают друг к другу и к человеку симпатию и
антипатию, часто ничем не объяснимые. Так, например, Роменс взял из зоологического
сада одну обезьяну, за которой ухаживала его сестра, и, несмотря на это, обезьяна
чувствовала по неизвестной причине антипатию к сестре Роменса и симпатию к нему
самому и его матери. Вот что рассказывает об этом сам Роменс: «С первого же дня нашего
знакомства, обезьяна почувствовала ко мне такую же страстную привязанность, как и к
моей матери. Приветствовала она нас, однако, различно. Когда в комнату входила моя
мать, она встречала ее с радостью, но спокойно; когда же приходил я, изъявления восторга
были так бурны, что тяжело бывало их видеть. Она отбегала на всю длину своей
цепи, и стоя на задних ногах, простирала ко мне обе руки и визжала во весь голос каким
то особенным тоном, каким никогда не визжала в другое время. Ее непрерывно повторяющаяся взвизгивания бывали так громки, что пока я не возьму ее на руки, в комнате
не было возможности разговаривать; зато, как только я ее брал, она совершенно
успокаивалась и начинала, ко мне ласкаться. Она поднимала этот визг даже тогда, когда
слышала мой голос за две лестницы, так что, приходя к матери, я должен был идти
по лестнице молча или немедленно навестить обезьяну. Было много раз замечено, что
обезьяны чрезвычайно капризны в своих симпатиях и антипатиях; но, до наблюдений над
этой обезьяной я не подозревал, чтобы эта особенность выражалась так резко.
Привязанность ее к моей матери и ко мне была поистине трогательна; ко всем же другим,
как мужчинам, так и женщинам, она относилась или пассивно-равнодушно, или активновраждебно. Между тем, ничем нельзя было объяснить такой разницы в отношении к
людям. Сестра моя, к которой животные привязываются вообще сильнее, чем ко мне,
всегда была снисходительна и добра к этой обезьяне; все проявления ее злобы—
укушения и т. п. — она принималась с полнейшим добродушием. Сверх того, она ее
кормила, снабжала игрушками, словом, во всех отношениях была ее лучшим другом. И,
несмотря на все это, антипатия животного к моей сестра была почти столь же
замечательна, как страстная привязанность к моей матери и ко мне».
Роменс отдал обезьяну в зоологический сад в конце февраля, и она до самой смерти
(в октябре 1881 г.) помнила его также хорошо, как и в первый день после своего отхезда.
Он посещал отделение обезьян приблизительно раз в месяц, и его приближение она
всякий раз замечала с изумительной быстротой: обыкновенно она замечала его раньше,
чем он ее, подбегала к решетке клетки, протягивала сквозь нее руки и всячески изъявляла
свою радость.
Животные очень ценят тех, кто хорошо обращается с ними, и в таких случаях
симпатия у них бывает осмысленная, основанная на сделанном им добре. Вот довольно
интересный случай, рассказанный в дневнике Юнга, сына известного актера: «В июле
1810 года было объявлено, что в Лондон только что прибыл самый большой слон, какого
когда либо видели в Англии. Узнав об этом, Генри Гаррис, директор Ковент-Гарденского
театра, решился, если возможно, приобрести этого слона: ему пришло в голову, что, если
он введет слона в новую пантомиму, которую собирался ставить на сцену и которая
должна была стоить ему больших затрат, это придаст ей много привлекательности. С этой
целью Гаррис купил слона за 900 гвиней. М-с Генри Джонстон должна была выехать на
слоне, а мисс Паркер Коломбина — играть для него. Раз утром, когда мой отец находился
в примыкавшей к Ковент-Гарденовскому театральной конторе, из театра до него донесся
какой-то странный шум. Он спросил одного из плотников, не знает ли он, в чем дело, и
тот сказал, что «там что-то не ладится со слоном, но что, он хорошенько не знает». Я не
знаком с нынешними театральными порядками, но в то время, если новая пьеса
назначалась к представлению на такой-то вечер и на приготовление ее отводилось мало
времени, то по окончании ежедневных представлений, после того, как публика
расходилась, шли репетиции новой пьесы. Одна из таких репетиций шла всю ночь перед
тем, как было возбуждено любопытством его отца. Так как, по пьесе, м-сс Генри
Джонстон, сидя на спине слона, должна была проехать по мосту, окруженная
многочисленной свитой, то сочли нужным заранее испытать послушание неповоротливого
чудовища. Подойдя к легкому временному мостику, умное животное отдернуло
переднюю ногу и не двигалось с места. Известен естественно-исторический факт, что
слон, сознавая свои громадные размеры и непомерную тяжесть, никогда не ступит на
такой предмет, который не может его выдержать. Видя, как решительно сопротивляется
животное всем попыткам принудить или убедить его пройти по мосту, заведующий
устройством подмостков предложил отложить опыт до следующего дня, когда слон будет,
может быть, послушнее. Как раз во время повторения опыта отец мой, услыхав
необыкновенные звуки, решил сходить на сцену и узнать, в чем дело. То, что он увидел,
возмутило его. Громадный зверь стоял с опущенными глазами, и, поводя ушами,
безропотно покорялся частым ударам острой железной палки, которою его вожак
неистово тыкал в чувствительную мясистую часть его шеи у основания уха. На полу
подле животного стояла лужа крови. Один из распорядителей, рассерженный этим
бессмысленным, как ему казалось, упорством, понуждал вожака к еще более строгим
мерам, но тут с ним вступил в спор мой отец, большой любитель животных. Он подошел к
бедному, терпеливому страдальцу, стал ласкать его и гладить и, когда вожак собирался
еще раз пустить в ход свое оружие, с силой схватил его за руку и удержал от дальнейших
жестокостей. Пока между Юнгом и темнолицым человеком, вожаком слона, шли бурные
пререкания, в театр вошел командир Ашеля, капитан Хей, который привез этого слона на
своем корабле и очень любил и баловал его во время плавания. Капитан спросил, что
случилось.
Прежде чем успели объяснить, в чем дело, измученное животное заговорило само за
себя: увидев своего покровителя, слон тотчас же заковылял к нему, со взглядом, полным
кроткой мольбы, захватил хоботом его руку, погрузил ее в свою кровавую рану и затем
поднес к его глазам. Это движение говорило яснее всяких слов. «Посмотри, как эти
жестокие люди обращаются со мной. Неужели ты это одобришь?» Самые черствые сердца
были глубоко тронуты этой сценой: между прочим, расчувствовался и господин, так
энергично настаивавший на строгих мерах. Движимый теперь несравнимо более высоким
побуждением, он выбежал на улицу, купил на ларе яблок и принес их слону. Но тот
глядел на него искоса, взял яблоки, бросил их на поле и, растоптав в кашу, отшвырнул от
себя ногой. Вслед затем, вошел Юнг, ходивший в Ковент-Гарден за тем же, за чем и
господин, приношение которого слон только что отверг. Когда Юнг протянул слону
фрукты, тот, к величайшему изумлению присутствующих, съел все до последнего кусочка
и, покончив с едой, с сознательной нежностью обвил хоботом талию Юнга, показывая
этим действием, что, если он помнит зло, то не забывает и добра».
В курсе сравнительной патологии Булэ рассказал случай интересный в том
отношении, что он указывает на сходство мозговых процессов, происходящих у человека
и у животного. Речь идет о собаке, называвшейся Юпитером, которая была очень зла;
ручной она была только для одного кондуктора омнибусов, которому она принадлежала.
Однажды лошадь лягнула эту собаку и сломала ей ногу; ей был наложен аппарат, но
слишком крепко, так что у нее начался гангренозный процесс на месте перелома, как
всегда бывает в подобных случаях. Несчастное животное испытывало адские муки. Его
свезли на тележке к ветеринару Вателю, где Булэ анестезировал его эфиром и затем
произвел ампутацию ноги; после этой операции собаку вновь отвезли домой. Прошло
около месяца после этого происшествия, когда Булэ отправился опять к Вателю. Как
только Юпитер увидел его, он начал вилять хвостом и издал носовой свист, что у собаки
составляет знак расположения. Удивленный такой необыкновенной любезностью собаки,
известной своей злостью, Булэ решился подойти к ней, несмотря на запреты кондуктора, и
стал гладить ее по голове. Юпитер протянул ему свою единственную лапу и стал
выказывать доктору свое расположение.
Булэ говорит, что этот факт надо объяснить следующим образом: «Юпитер терпел
адские муки в ту минуту, когда я вошел с ним в сношения; этого было достаточно, чтобы
произвести впечатление на его мозг; с этим впечатлением соединилась мысль о
благосостоянии, которое последовало за операцией и за прекращением невыносимой
боли. Когда Юпитер узнал меня через месяц после операции, эта ассоциация идей
пробудила в нем чувство благодарности, которое он и изъявлял мне».
«Я находился в Пьерфоре, писал Ришар доктору Бламену; когда увидел, что ко мне
бежит несчастная собака с громким стоном и старается освободиться от доски,
привешенной к ее хвосту. Я бросился к этому несчастному животному, чтобы освободить
его. Оно поняло меня и бросилось к моим ногам с умоляющим видом, которого я не могу
забыть. При этом я увидел, что какой-то жестокий человек сделал в доске быру, продел
через нее хвост собаки и прикрепил ее скобкой к доске. Я не мог оторвать этой скобы, и
так как она стискивала конец хвоста, то единственное средство освободить поскорее
животное от страшных мучений было — отрезать ей кусок хвоста, что я сейчас же и
исполнил. Собака убежала и, конечно, очень быстро. Я больше ее не видел. Через 8-10
месяцев меня пригласил обедать один сельский священник. Это происходило в
окрестностях Пьерфора. После обеда священник пригласил меня прогуляться по
живописной долине, находящейся недалеко оттуда. В то время, как мы проходили мимо
одной фермы, две собаки бросились на нас и сначала испугали нас. Мы стали думать о
том, как бы защититься против этого нападения, когда одна из этих двух собак пристально
взглянула на меня, остановилась, бросила своего товарища и стала ласкаться ко мне, как к
старому другу. Другая собака, как бы удивленная этой любезностью товарища, такжзе
перестала лаять. Я ничего не мог понять в этой внезапной перемене обращения с нами
собаки, и священник понимал также не больше меня. Наконец, мы пошли дальше и, когда
обе собаки стали возвращаться домой, я обернулся и заметил, что у одной из них отрезан
хвост. Тогда я вспомнил старое происшествие и узнал своего пациента, которого избавил
от беды. Я сообщил об этом священнику, который ответил мне философским
размышлением; «благодеяние никогда не пропадает». Я рассказал это мировому судье в
Пьерфоре, и он ответил, мне: «Ферма, мимо которой вы проходили, принадлежит мне, и
собака эта моя. Однажды она прибежала к нам без хвоста, и мы не могли понять, как она
потеряла хвост. Ласки, которые она расточала вам, удивляют меня, тем более, что это
очень злая собака, которая терпеть не может чужих людей. Она часто кусала прохожих, и,
в конце концов, я вынужден был застрелить ее, — столько раз мне жаловались на нее.
Таким образом, мы видим, что животные чувствуют иногда инстинктивную,
беспричинную симпатию и антипатию. В то же время, они существа благодарные, ценят
оказываемые им услуги, и изъявление ласки часто объясняется их хорошей памятью,
воспоминанием о сделанном им добре.
Животные, как известно, не выносят одиночества; они ищут друзей и ласки.
Домашние животные привязываются очень сильно к человеку, привязываются и к
сожительствующим с ними животным, часто не имеющим с ними ничего общего.
Кажется, не зверя, самого дикого, которого нельзя было бы приручить, который был бы
неспособен к более или менее прочной привязанности.
Все знают, говорит Алис, что собака в своей привязанности к хозяину доходит до
полного самоотвержения. Она одинаково любит несчастного, который делит с ней кусок
черного хлеба, и богатого, содержащего его в роскоши. Это доказывает, что собачья
привязанность не эгоистична; но что она, вместе с тем, постоянна — видно из того, что
она продолжается очень долго. Многие ли люди способны на чувство столь глубокое и
искреннее? Не смею на это отвечать, но не боюсь сознаться, что собака часто внушает мне
стыд, потому что я боюсь, что не в силах так страдать и так любить, как она. Множество
фактов можно привести в подтверждение того, что верность собаки нельзя и сравнивать с
человеческим непостоянством». При этом он напоминает следующий рассказ,
находящийся у Брема. Все знали в Милане историю о собаке Мофино. Эта собака ходила
за своим господином, унтер-офицером в армии принца Богарнэ, во время войны с Россией
в 1812 году. Во время перехода через Березину эти два товарища были разделены
льдинами, шедшими по реке, и миланский офицер вернулся в свой родной город, сожалея
не о своих ранах, но о бедной собаке, с которой он делил и горе, и несчастье. Прошел год,
и офицер, вернувшись к себе домой, забыл предмет своего горя; но в один прекрасный
день его домашние увидели тень существа, которое когда-то должно было быть собакой,
но уже не заслуживало этого имени. Страшно было смотреть на это исхудалое тело, и
собак выгнали безжалостно, несмотря на стоны, издаваемые несчастной. В это время
унтер-офицер возвращался с прогулки и увидел, что перед ним ползет уродливое
четвероногое существо, и что оно начинает лизать ему ноги, издавая глухие стоны.
Оттолкнув животное довольно грубо, он тут только посмотрел пристальнее и по
некоторым признакам узнал свою собаку. Он назвал ее по имени: «Мофино», и вот
животное встает, начинает радостно лаять, и затем вновь падает, истощенное голодом и
усталостью.
В воспоминаниях Наполеона I находится следующий интересный рассказ. В
прекрасную лунную ночь он проходил со свитой по полю битвы, с которого еще не
унесли мертвых. Вдруг из-под платья трупа бросается на него собака и вновь
возвращается в свое убежище, издавая горестные звуки. Она то лизала лицо своего
хозяина, то вновь бросалась к проходившим, как будто она в одно и то же врея просила
помощи и жаждала мести. «Не знаю, потому ли, что это было ночью и в таком месте, но
правда то, что никогда я не испытывал подобного впечатления ни на каком поле
сражения. Я невольно остановился, чтобы посмотреть на это зрелище. У этого человека —
говорил я себе — есть, может быть, друзья; у него есть они, может быть, в лагере и в
полку, а он лежит здесь, всеми брошенный, кроме своей собаки. Какой урок давала нам
природа посредством животного! Я без всякого волнения распоряжался сражениями, в
которых решалась участь целых армий; я спокойно осмотрел на манеры, которые
приводили к гибели массы народа, и был тронут стонами этой собаки».
Собаки необыкновенно долго помнят людей, к которым они раз привязались. Вот
один из самых необыкновенных случаев, происшедший с одним французским маркизом.
Он отправился в путешествие вокруг света и оставил во Франции собаку, которую очень
любил. По своем возвращении через 18 месяцев он захотел испытать память и
привязанность своей собаки. С этой целью он предупредил, чтобы никто не встречал его,
чтобы приветствия и объятия родственников не служили бы собаке указанием, что
приехавший является к себе домой. Когда маркиз пришел во двор своего замка, делая вид,
что он чужой, собака с лаем бросилась на него, но как только очутилась в двух шагах от
своего хозяина, она остановилась и пристально стала вглядываться в него: очевидно, что
чужой показался ей знакомым. «Всякий, кто видел бы, — рассказывает маркиз, — как
собака остановилась передо мной, вглядывалась в меня в течение 2-3 минут, затем
бросилась, как сумасшедшая, ко мне на плечи и стала ласкаться, то вынес бы убеждение,
что она действовала вполне сознательно и разумно».
Алис рассказывает, что он знал одну белую собачку, принадлежавшую молочнику
Жоли, которая со дня смерти своего первого хозяина, т. е., в течение 7 лет, ходила
ежедневно на кладбище на его могилу и на могилу его матери, умершей несколькими
годами раньше. Она ложилась на могилу и, пролежав там некоторое время, возвращалась
домой. Собака эта до такой степени любила хозяйку, что в день ее смерти надо было
силой оттащить ее от гроба. Отчаяние ее было так велико, что она несколько дней не
могла лаять, несмотря на то, что в обыкновенное время у нее был громкий голос.
Кошка вообще не так привязчива, как собака, но и об этом животном существует
трогательный рассказ. Одна кошка очень любила семейство, в котором выросла. Ей было
шесть лет, когда умер глава семейства — почтенный старец. Кошка, видимо, сожалея об
этой утрате, начала издавать раздирающие душу стоны, чего с ней раньше не случалось.
Через четыре года после этого в этом же доме умерла маленькая девочка, внучка старика.
Когда вернулись с кладбища, старший член семьи сел на то место, где всегда сидела
умершая девочка, и вдруг почувствовал под собой что-то мягкое и неподвижное.
Посмотрели под стул и увидели, что это несчастная кошка, лежавшая без движения, с
потухшим взором, тяжело дыша. «Ах, эта кошка!— воскликнул один из членов семьи, —
как только кто-нибудь умрет, она сейчас же заболевает». На другой день кошку нашли
мертвой на том же месте и в той же грустной позе. Может быть, это было только
случайным совпадением, потому что кошка была очень стара, но во всяком случае лица,
сообщившие этот рассказ, засвидетельствовали привязанность кошки к человеку.
Добрые чувства домашних животных известны более или менее всем по
собственному опыту, но бывали случаи, когда приручали диких зверей и получали
блестящие результаты. Алис рассказывает, что в Тунисе он держал у себя в доме лисицу,
которая любила его одного, а к прислуге и гостям относилась очень враждебно. Так как
она, к довершению беды, очень распространяла сильный запах, то Алису пришлось
отделаться от нее, и он подарил ее парижскому зоологическому саду. Когда лисицу
посадили в клетку и поставили в вагон, она начала лихорадочно царапать перекладины
клетки и грустно смотрела на своего хозяина. Алис подошел к лисице, и она принялась
лизать его руки, чего прежде никогда не делала; глаза ее покрылись какой-то влагой. Один
из друзей Алиса, провожавший его, сказал при этом: «Смотри, бедное животное плачет».
Даже гиена, самый дикий и кровожадный зверь, способна полюбить человека за его
ласковое обращение. Известный Брем купил себе двух молодых гиен и в три месяца
настолько приручил их, что играл с ними, как с собаками, не опасаясь нападения с их
стороны. «Они с каждым днем привязывались ко мне все больше и больше, —
рассказывает он, — и проявляли большую радость при моем приходе. Как только я входил
в конюшню, где они помещались, гиены поднимались с радостными криками, прыгали
вокруг меня, клали лапы ко мне на плечи, обнюхивали мое лицо и поднимали хвосты
кверху. Если я делал иметь их у себя в комнате, я открывал конюшню, и гиены шли за
мной. Впоследствии я прогуливался с ними по улицам Каира, держа их на привязи, к
крайнему ужасу мусульман, считающих их нечистыми и дьявольскими животными. Как
только прислуга забывала закрыть дверь конюшни, они прибегали ко мне (я жил на
втором этаже, и они пробирались по лестнице). Эти гиены жили в мире между собой, они
играли друг с другом, как собаки. Когда одна уходила на некоторое время, другая
изъявляла большую радость при ее возвращении. Одним словом, я убедился при этом, что
пены, также как другие животные, способны на любовь и привязанность». Тот же Брем
рассказывает, что он два года ухаживал за львицей, принадлежавшей его другу. Она так
привязалась к Брему, что следовала за ним по гиенам, ласкала его при всяком случай,
даже становилась невыносимой, потому, что иногда прибегала к нему ночью и будила его
своими ласками. В Каире Брем прогуливался с этой львицей, а, когда екал на пароходе из
Александрии в Триест, приводил ее на палубу.
Сильная привязанность домашних или прирученных животных к человеку
объясняется прежде всего привычкой. Животные, также как люди, свыкаются с известным
местом обстановкой, и эта обстановка становится чем-то необходимым для них и дорогим.
Далее, собака любит своего господина за то, что он кормить ее; известно, что самые злые
цепные собаки относятся добродушно только к тем, кто приносит им корм Это
инстинктивная любовь, замечаемая в ребенке: так грудной младенец привязывается всего
больше к кормилице и зачастую любит ее больше матери. Но в мире животных заметна и
другая черта, — это отвращение к одиночеству, потребность иметь друга.
Трогательный пример из жизни птиц рассказывает известный наблюдатель, доктор
Франклин. „Я знал двух попугаев, говорит он, проживших вместе четыре года; затем
самка стала слабеть, и ноги ее распухли. Это были симптомы подагры, болезни, которой
чрезвычайно подвержены все птицы этого семейства, живущие в Англии. Теперь самка
была не в состоянии еле слезать с насести и брать пищу по прежнему, и самец самым
усердным образом носил ей пишу в своем клюве. Целых четыре месяца он кормил ее этим
способом, но немощи его подруги усиливались со дня на день и, наконец, ей стало не под
силу держаться на насести. Самец был всегда подле нее и изо всех сил иомогал слабым
попыткам своей дражайшей половины. Взяв бедную кальку за клюв или за верхнюю часть
крыла, он старался приподнять ее и беспрестанно возобновлял свои усилия.
Настойчивость этой любящей птицы, все ее движения и беспрерывная заботливость, —
все показывало в ней самое горячее желание облегчить страдания своей подруги и услужить ей. Но еще занимательнее было зрелище, когда самка умирала. Несчастный муж не
переставал ходить вокруг нее; его внимание и нежная заботливость удвоились. Он
пытался даже раскрывать ее клюв и кормить ее. Он бежал к ней, потом возвращался,
тревожный и взволнованный. От времени до времени, он издавал самые жалобные крики;
затем устремив глаза на свою подругу, пребывал в горестном молчании. Наконец, его
подруга испустила последний вздох; с этой минуты он стал чахнуть и через несколько
недель издох».
Даже такие дикие животные, как кабаны бывают в дружбе между собою и помогают
друг другу в несчастных случаях. Один офицер во время охоты в Турции видел как, один
кабан вел другого, слепого; последний держался зубами за хвост первого. Понятно, что
среди животных более развитых и приближающихся по своей организации к человеку, как
например; среди собак и особенно обезьян, наблюдаются еще более тонкие чувства и
нежная привязанность друг к другу, Доктор Алис рассказывает, что в их военный клуб в
Константинополе ежедневно во время обеда приходили две собаки, кривая и хромая.
Кривую прозвали «комиссаром», потому что она играла главную роль и вообще
распоряжалась собаками, хромую — «помощником комиссара». После тщательных
розысков удалось узнать историю этих собак. Во время большого сражения «комиссар»
был ранен в глаз, но, несмотря на это, покинул поле битвы только после того, как победа
его отряда была обеспечена. Один из сражающихся, «помощник комиссара», последовал
за ним в его обиталище и, много дней ухаживая за ним, лизал ему рану, приносил корм.
Свое ухаживание он прекратил только тогда, когда «комиссар» вполне выздровел; но,
несмотря на нужную заботливость, его окружавшую, последний остался без глаза. С этих
пор между собаками установилась самая тесная дружба. Вскоре случилась новая война, и
на этот раз был тяжело ранен «помощник комиссара». Его товарищ «комиссар» отплатил
ему услугой за услугу и показал себя существом блогодарным. Он старательно ухаживал
за ним, но «помощник комиссара» все-таки лишился ноги. Это новое приключение еще
больше сблизило инвалидов, и они стали неразлучными друзьями.
Обезьяны, привязанные друг к другу, окружают предмет любви своим попечением и
стараются помочь в деле. «Ренггер видел, читаем у Дарвина, как одна американская обезьяна старательно отгоняла мух, беспокоивших ее детеныша, а Дювансель видел, как самкагиббон умывала своих детей в реке. Горе обезьян-самок при потерь детенышей бывают
так глубоко, что обезьяны некоторых пород, содержавшиеся Бремом в неволе в Северной
Африке, теряя детенышей, неизменно умирали. Обезьян-сирот всегда принимали и
заботливо оберегали другие обезьяны, как самки так и самцы». Англичане, охотившееся с
лодки на орангутангов, рассказывают, что всякий раз, как убивали обезьяну, другие
орангутанги уносили тело раньше, чем люди успевали пристать к берегу. Очевидец
рассказывал Роменсу следующий характерный случай. На пароходе сидели две остиндские обезьяны, одна постарше и больше другой, но не приходившаяся ей матерью.
Вдруг маленькая обезьяна упала за борт. Большая страшно взволновалась. Пробежав по
борту на ту часть корабля, которая называется „шпангоутом", она одной рукой уцепилась
за борт, а другою протянула утопавшей конец веревки, за которую была привязана. Всех
бывших на пароходе это происшествие сильно заинтересовало, но, к несчастно, маленькая
обезьяна была слишком далеко и не могла ухватиться за веревку. В конце концов, ее,
однако, спасли: матрос бросил ей другую, длинную веревку; у животного хватило
соображения уцепиться за нее, и его втащили на корабль. В одном итальянском зверинце
сидели вместе лев и молодая собака, и скоро сдружились. Они играли между собой;
собака бросалась на льва и в шутку кусала его за уши. Однажды, по ошибке сторожа
порция льва, большой кусок мяса, был брошен собаке, а льву достался только хлеб;
несмотря на это, царь зверей отнесся снисходительно к товарищу и не пытался отнять у
него своего куска. Наконец собака умерла; лев мрачным рычанием звал постоянного
друга; он стал очень грустен, все ему надоело, силы его стали слабить. Боялись, что он
умрет, и, желая помочь горю, подобрали собаку, похожую на прежнюю. Но как только
эту собаку впустили в клетку, лев бросился на нее и сейчас же растерзал. Как видно, он
горевал не о собаке, а о друге. Знаменитый ученый Кювье наблюдал одного орангутанга,
очень любившего двух котят. Привязанность эта не обходилась без неприятностей и
самопожертвования. Обезьяна обыкновенно брала котят на руки, иногда клала себе на голову, но так как котята боялись упасть, то они царапали орангутанга и впивались в него
когтями. Животное относилось к этому очень терпеливо и снисходительно; правда, оно
два или три раза внимательно рассматривало лапы котят и пробовало оборвать им когти
но, когда эта попытка не удалась, обезьяна предпочла страдать по временам, чем
отказаться от своей дружбы с кошками и от игры с ними. Роменс приводит замечательный
случай, доказывающий, что собака чувствует потребность быть любимой и ценит
оказываемое ей внимание. Одна дама пишет ему о таксе, которая терпеть не могла
мыться: «с течением времени это отвращение усилилось в ней до того, что слуги мои
наотрез отказались ее мыть. Они боялись подступиться к собаке: в такую ярость
приходила она всякий раз, как ее собирались мыть. Я тоже не решалась взять на себя эту
обязанность, потому что хотя животное было страстно ко мне привязано, но ужас его
перед операцией омовения был так велик, что даже я не могла поручиться за свою
безопасность. Ни угрозы, ни побои, ни лишение пищи, ничто не действовало на собаку;
ничем нельзя было переломить ее упорства. Наконец я придумала средство: не наказывая
и ничем не стесняя ее свободы, я дала ей понять (переставая обращать на нее
внимание) что сержусь на нее. Прежде она всегда сопровождала меня на прогулку: теперь
я перестала брать ее с собой. Возвращаясь, я делала вид, что не замечаю ее радостных
приветствий, а когда садилась за чтение или за шитье и она приходила ко мне в надежде,
что я ее приласкаю, я отворачивалась. Так продолжалось неделю или дней десять,
и все это время бедное животное имело самый жалкий и растерянный вид. В душе собаки, очевидно, происходила борьба, которая резко сказывалась на ее внешности.
Кончилось тем, что в одно прекрасное утро она тихонько подползла ко мне и взглянула
на меня таким взглядом, который говорил яснее всяких слов: «Я не могу выносить
этого доле, я покоряюсь». И она спокойно и терпеливо покорилась самой безжалостной
операции омовения, какой еще ни разу не выпадало на ее долю: правда, что она так
нуждалась в ней. Когда дело было сделано, она бросилась ко мне, ясно говоря своим
радостным лаем и веселым вилянием хвоста: «теперь мы помирились, я знаю». Когда я
шла гулять, она шла рядом со мной, видимо считая это своим правом, и с этого дня
неизменно сохраняла свой обычный довольный и радостный вид. Когда пришло время
для следующего омовения, собакой овладел было прежний дух упрямства, но стоило ей
взглянуть на мое недовольное лицо, и она тотчас же безропотно покорилась. Неужели
можно отказать если не в разуме, то в чем-то весьма близком к разуму, животному, в
котором в течение десяти дней могла происходить такая борьба?
Роменс прибавляет к этому: «Такое сильное действие на собаку безмолвной
холодности показывает, что потеря любящего человека причинила ей больше страдания,
чем побои, голод и даже ненавистное купанье, и в виду множества известных мне
аналогичных примеров я, не колеблясь, привожу этот случай, как характеризующей ту
потребность в любви и внимании, какою отличаются собаки с тонкой
чувствительностью».
На то же самое указывает ревность, сильно развитая у животных, особенно у собак
и обезьян. Вот интересный случай, сообщенный Роменсу неким Ольдгамом: «Чарли
(собака) состарился, и так как, вследствие какой-то болезни ног, ходить ему было трудно,
то он почти перестал ходить и вел самую тихую жизнь. В это-то время в доме
появилась шотландская такса, которую все очень полюбили. С появлением соперника, к
Чарли вернулась вся его прежняя энергия. Он терзался ревностью, и все его время проходило в выслеживании Джека; он ходил по его пятам и старался подражать ему во всем.
Он непременно хотел делать все, что делал Джек. Не смотря на то, что он уже давно
отказался от прогулок, теперь всякий раз, как только Джек шел гулять, шел и он.
Несколько раз случалось, что он выходил с нами, но, заметив, что Джека с нами не было,
спокойно поворачивался домой. Прежде он ничего не ел, кроме мяса; теперь ел все, что
давали Джеку. Если Джека ласкали, он некоторое время смотрел на это молча и
наконец разражался визгом и лаем. Я видел, как в такую же ярость приходил один
хорошенький какаду, когда его хозяйка брала на руку и гладила маленького зеленого
попугая. Такая ревность представляет, по моему мнению,
очень высокую степень
эмоции; она выше той ревности, в основании которой можно предположить страх, как бы
другое животное не завладело желательными для индивида материальными выгодами; она
вызывается исключительно одним только видом привязанности или внимания,
расточаемых любимыми лицами другому животному. Многое из того, что Чарли желал
бы во что бы то ни стало делать с Джеком, — как то: дальние прогулки, прыганье в
холодную воду за палками и т. п., — само по себе было для него в высшей степени
неприятно, и он делал это затем, чтобы получить хоть долю того внимания и дружбы,
какие расточались Джеку». Замечательный случай ревности обезьяны сообщает один
француз, посетившей остров Мартинику. «Я видел обезьяну, говорит он, которая страстно
привязалась к дочери своего владельца. Она не выносила мужчин, подходивших близко к
молодой девушке. Однажды, желая испытать обезьяну, она позволила одному молодому
человеку поцеловать ей руку. Обезьяна страшно рассердилась, пыталась сорваться с цепи
и пришла в такую неописанную ярость, что пришлось удалить виновника этого
приключения».
Достаточно известно, что половое влечете играет не последнюю роль в жизни
животных, и я не стану распространяться об этом, но приведу только одно место из книги
Роменса, свидетельствующее, что у птиц встречаются примеры супружеской верности.
«Даже тупоумный с виду страус, говорит он, и тот обладает чувствительностью
настолько, что умирает от любви, как случилось со страусом-самцом в одном из
павильонов Зоологического сада в Париже. Страус этот, потеряв свою жену, издох с
тоски в очень короткий срок. Замечательно сильно проявление супружеской верности у
некоторых пород птиц, особенно у голубей, ибо оно указывает не только на то, что можно
назвать утонченностью полового чувства, но и на постоянное присутствие любимого
образа в умственном зрении любовника. Так напр., говоря о нравах утки-мандарина
(китайской породы) Беннет приводить один пример из птичника Биля, представляющий
замечательное подтверждение супружеской верности вышеупомянутых птиц. Однажды
ночью, из пары уток, принадлежащей этому господину, украли селезня. Лишившись
мужа, несчастная утка выказала сильнейшие признаки отчаяния: она забилась в угол, не
принимала пи пищи, ни питья, и вообще перестала заботиться о своей особе. В это время
за нею стал ухаживать другой селезень, также потерявший свою подругу, но не встретил
со стороны вдовы ни малейшего поощрения. Когда после того украденный селезень был
найден и водворен на прежнем месте, самые необычайные проявления радости
последовали со стороны любящей пары; но это еще не все, селезень, как бы узнав от своей
подруги о нежных предложениях, которые ей делали незадолго до его прибытия, напал на
своего злополучного соперника, имевшего поползновение заместить его, выклевал ему
глаза и так изранил, что тот издох.
Джессе рассказывает следующий случай из своих наблюдений. „Пара лебедей была
неразлучна в течение трех лет и вывела за это время три выводка лебедят. Прошлой
осенью самца убили:, с того самого дня самка совершенно отказалась от общества себе
подобных, и хотя теперь, когда я пишу (в конце марта), сезон вывода лебедями птенцов
давно наступил, она продолжает оставаться затворницей и отвергает все авансы другого
самца, пытавшегося завести с нею знакомство, или прогоняя его, или улетая всякий раз,
как он к ней приближается. Долго ли она намерена упорствовать в своем вдовстве, я не
знаю, но в настоящее время несомненно, что она еще не забыла своего прежнего
любовника.
«Это — замечает Роменс, — напоминает мне один случай, бывший недавно в
Чок-Ферме близ Гемптона. Человек, которого поставили стеречь гороховое поле,
сильно опустошавшееся голубями, застрелил старого голубя-самца, давнишнего
обитателя Фермы. Подруга голубя, подле которой он ворковал много лет, которую кормил
из собственного зоба и которой помог вывести многочисленное потомство, тотчас
спустилась на землю подле трупа и
принялась выказывать свое горе самым
выразительным образом. Крестьянин поднял мертвую птицу и привязал ее к невысокому
колу в качестве пугала, чтобы отгонять других грабителей. Но и тут вдова не покинула
своего умершего супруга, а продолжала день за днем расхаживать вокруг палки. Молодая жена управляющего Фермой услыхала, наконец, об этом обстоятельстве
и
немедленно отправилась взглянуть, не может ли она чем-нибудь помочь бедной птице.
Она рассказывала мне, что, придя на место, она застала голубку совершенно измученной;
вокруг палки с мертвым голубем была протоптана тропинка: птица ходила по ней, не
останавливаясь, и только от времени до времени вспархивала к своему другу. Когда
мертвого сняли, голубка вернулась в голубятню».
Раз что птицы и четвероногие способны к подобным чувствам, мы, конечно, в праве
говорить о душе животных.
Мне могут возразить, что большинство фактов я извлек из книги Роменса, а в
последнее время проф. Московского
университета В. Вагнер доказывал
неосновательность и ненаучность метода этого известного ученого. Критика проф.
Вагнера принята мной во внимание, но она направлена главным образом на выводы,
сделанные Роменсом о низших беспозвоночных животных и я не решился привести в
вид примера рассказ о дружба улиток.
«Мы имеем полное основание, замечает проф. Вагнер, говорить о привязанности или
гневе собаки, имеем полное основание утверждать существование разумных способностей
у высших животных, из которых некоторые достигают в этом отношении очень высокого
развития. Но предполагать эти чувства и способности у пчел, у муравьев, у червей, у
медуз, у инфузорий, делая заключения об их душевных состояниях по аналогии с
человеком, нет никакого основания, до тех пор, пока не будет научно доказана законность такой аналогии, вопреки полному различно в строении этих организмов от
организма человеческого8.
Для нас важно, что скептически настроенный профессор признает все-таки за
высшими животными разумную жизнь, сопровождаемую нашими чувствами; защищать от
произвола и жестокости людской приходится именно высших животных, а не медуз и
инфузорий.
И все-таки сколько бы ни старались пользоваться объективным методом, а не
субъективным, мы вынуждены сравнивать поступки животных со своими собственными.
«Классическое изречение, говорит проф. Данилевский, гласит: человек есть мерило
всех вещей, и только этою точкой зрения мы можем руководствоваться, обсуждая и
8
«Психология животных», стр. 55. Ср. Его же, «Биологический метод в зоопсихологии», стр. 16.
оценивая психическую жизнь животных. Полная аналогия внешних проявлений у них и у
человека, в ответ на физические внешние и органические внутренние воздействия,
заставляет нас как натуралистов, признать, что животные способны к душевным
движениям в области чувства, суждения и произвола, аналогичным тем, какие мы
признаем и для самих себя9.
Согласно с этим в своей недавней речи выразился и известный немецкий
естествоиспытатель Циглер, проф. Иенского университета.
Жизнь животного проходит большей частью по унаследованным путям (инстинкт),
а у человека самую главную роль играют приобретенные пути, основанные на памяти и
разуме. Но тут нельзя провести резкой грани, потому что с одной стороны многие
животные (особенно птицы и млекопитающие) обладают памятью и известным разумом, а
с другой стороны, и люди часто действуют
под
влиянием
инстинктивных
побуждений, влечений и страстей. Таким образом, человеческий разум по отношению к
разуму животных есть только высшая степень развития, а не нечто отличное по
существу10.
Защитники и любители животных иногда чрезмерно увлекаются и приписывают
животным слишком высокие духовные качества. Едва ли можно говорить о
нравственности животных, как это делают некоторые исследователи.
«Какой наблюдатель, говорить Агассис, после доказанной аналогии между
некоторыми способностями человека и высших животных мог бы, при настоящем
состоянии наших знаний, провести строгую границу, за которой кончается естественное
сходство между теми и другими? Градация нравственных способностей высших животных и человека так неуловима, что отрицать у первых известное чувство
ответственности и совесть — значило бы сверх меры увеличивать существующее между
теми и другими различие».
Приводя эти слова, Эспинас замечает: «Если верно, что животные выполняют акты,
полезные для общих интересов данной группы, даже с ущербом для самих себя, и если
они побуждаются к этим актам могущественным психическим импульсом, который не
может найти ни какого объяснения в функциях питания и воспроизведения, то как, в
самом деле, им отказать в моральных задатках? Мы не можем, однако же, приписывать
им с такой же несомненностью чувства нравственной ответственности. Некоторые следы
его замечаются только у самых развитых домашних животных, да и там в большинстве
случаев его трудно отличить от боязни наказания».
Но в заключении к книге о социальной жизни животных, Эспинас все-таки говорит:
«Сначала уважение, потом взаимная преданность супругов, прочность я постоянство их
привязанностей, воспитание детенышей, труд, бережливость, мужество, послушание
слабого, попечение сильного, наконец, всеобщая готовность к жертвам, т. е. отречение от
личного «я» ради блага коллективной личности, вот существенные черты добродетелей, к
которым животное призывается социальной жизнью и которые оно действительно
практикует под давлением внушаемых ею чувств, иногда даже само того не ведая».
В приведенных словах есть несомненное преувеличение и даже противоречие. Если
кто-нибудь жертвует собою, сам того не ведая, такое случайное и бессознательное
явление никак не может быть названо добродетелью; добродетельным поступком может
быть только действие сознательное.
Едва ли можно доказать, что какое-нибудь животное способно приносить себя в
жертву ради общественного блага. Подобной добродетели не встретишь даже среди
обезьян, из всех животных существ наиболее приближающихся к человеку.
Вот что рассказывает Брем о серых павианах:
«Редко встречаются маленькие общества этих обезьян; они почти всегда соединены в
большом количестве. Всегда имеется от двенадцати до пятнадцати взрослых самцов; это
9
«Душа и природа», стр. 15.
H. Ziegler. Ueber den derzeitigen Stand der Descendenzlehre in der Zoologie, p. 28. Iena 1902
10
настоящие чудовища, большого роста, вооруженные зубами более сильными и длинными,
чем зубы леопарда. Самок вдвое больше, чем самцов. Вся остальная часть общества
состоит из молодых обезьян. По окончанию завтрака павианы поднимаются к вершине
горы. Самцы садятся на больших камнях и хранят спокойную серьезность, повернувшись
спиной к ветру. Их длинные хвосты свешиваются вниз. Самки наблюдают детенышей,
которые играют между собой и постоянно дерутся. Вечером все стадо утоляет жажду в
соседнем источнике, подыскивает себе пищу для ужина, располагается на ночевку в
удобном месте.
Если два или три индивида не в состоянии тронуть большого камня, за последний
принимается сразу значительное число обезьян, сообща сдвигает камень и отыскивает под
ним пищу. Если обезьян не гонят, они опустошают поля и сады. Прежде чем напасть на
плантацию, они предварительно посылают разведчиков; по первому сигналу вся шайка
устремляется в поле или сад и ничего после себя не оставляет. Обезьяны образуют цепь,
которая тянется от фруктового сада до соседней горы; находящиеся в ограде рвут плоды,
которые передаются из рук в руки и циркулируют по всей цепи. Опасаясь собственника,
обезьяны ставят часовых, которые при малейшем шуме издают тревожные крики и все
бежит и исчезает. Когда приближается человек или хищник с враждебным намерением,
вся шайка начинает рычать; раздаются ворчание, лай и страшные крики. Все сильные
самцы выстраиваются на краю скалы и внимательно обозревают долину, стараясь
выяснить себе размеры опасности; молодые обезьяны прячутся за старыми, детеныши
повисают на груди у матери или влезают к ней на спину; все общество приходит в
движение и удаляется бегом, прыгая на четырех ногах»11.
Фритш, путешествовавший по Африке, наблюдал, что павианы защищают раненого
или убитого товарища и часто уносят его с собой12.
Достаточно и того, что среди животных наблюдается некоторый дух
общественности, и что они способны помогать друг другу.
Защитникам животных не следует идеализировать их и приписывать им не
существующие качества. Пристрастие, не основанное на фактах, плохая защита и не
достигает цели.
К подобным ненужным попыткам относится книга французского доктора Марешаля.
Озаглавлена она. Превосходство животных над человеком и наполнена всевозможными
парадоксами13.
Доказать это превосходство не трудно, если пользоваться совершенно ненаучными
приемами, к которым прибегает автор.
Он сравнивает человека со всеми остальными животными сразу, и находит на
стороне последних множество преимуществ, т. е. таких качеств, которые он желает
считать преимуществами.
Вот, напр., как рассуждает доктор Марешаль. „Слабость наших средств
передвижения, сравнительно с силой животных просто унизительна. В то время как
четвероногое существо, являясь на свет, уже ходит и плавает, нас учат ходить.
Происходит это оттого, что мы не можем передвигаться на четырех лапах и, к несчастью,
мы навеки обречены находиться в вертикальном положении. Физическая
сила
четвероногого тоже гораздо больше человеческой; лошадь в 7 раз, а по другим
вычислениям в 14 раз сильнее нас. Птица может пролететь в одну ночь 200 километров, а
человек пройти такого разстояния не может. На стороне животных доктор Марешаль
видит и такие преимущества, зимнюю спячку сурков и выделение ядовитых веществ для
своей защиты. Физические преимущества животных автор доказывает путем довольно
простым, но наивным. Человек не может плавать как рыба, летать, как птица, бегать, как
П. Жиро. Общества у животных, стр. 29-30.
Fritsch. Drei Yahre in Süd Afrika, p. 44
13
Ph. Maréchal. Superiorité des animals sur l’homme. Paris 1900.
11
12
лошадь; у человека нет орлиных глаз, нет собачьего нюха. Следовательно, человек ниже
животных.
Автор противопоставляет человеку все породы животных, но, если бы он взял
лошадь, птицу, собаку в отдельности, то мог бы сказать то же самое о них. Лошадь не
плавает, как рыба, не летает, как птица, не обладает собачьим нюхом, следовательно,
лошадь ниже остальных животных.
При этом автор забывает, что человек может пролететь в ночь не 200, а 600 верст,
что в телескоп видит он лучше орла, что собачий нюх нам не нужен, он заменен отчасти
глазами, отчасти почтой и телеграфом.
Автор прибавляет к этому еще следующее положение: все, что имеется у животных,
лучше человеческих свойств. Зимняя спячка спасает некоторых животных от голода,
жаль, что человек не может прибегнуть к такому способу. Змеи выпускают из своих жал
яд, нехорошо, что человек не обладает такой способностью.
Переходя затем к душевным явлениям, доктор Марешаль старается доказать, что и в
умственном и нравственном отношении животные стоят выше человека.
Язык животных по мнению автора имеет преимущества пред человеческим языком:
во I) в силе звука, во 2) в простоте выражений.
«Простота выражения, говорить Марешаль, особенно восхитительна, под простотой
я не разумею бедность. Наши человеческие языки скрывают под своим внешним
аппаратом настоящую бедность, Семьдесят тысяч слов китайского языка можно свести к
450. Все еврейские слова происходят от 500 корней, и филологи знают, что все слова в
самых богатых языках произведены от небольшого количества корней.
Простота языка животных не похожа на медленную и смутную передачу идей
нашими человеческими языками. В одном звуке, видоизменяемом вероятно по правилам,
которых мы не могли уловить, животные выражают идеи и целый ряд очень сложных
идей. Кювье передает следующую сцену, происходившую между обезьяной Жако и его
самкой. Последняя только что родила в зверинце, и когда она уставала держать
маленького, она вставала и издавала особенный звук. Тотчас же появлялся самец,
протягивал руки, брал младенца, как будто ему сказали: „я устала, возьми ребенка».
«Животные, находясь в нашем обществе, научаются человеческим языкам, а о нас
нельзя сказать того же самого, потому что у нас плохо развит слух».
Марешаль посвятил отдельную главу науке о животных. и вот какую науку он нашел
у них.
«Метеорология находится у нас в младенческом состоянии, а у животных она очень
развита. Некоторые птицы особыми криками предсказывают бурю за двое суток. Ворона и
соловей объявляют о приближении грозы своеобразным карканьем. Рыбы беспокойными
движениями говорят о приближении бури и поднимаются над водой перед дождем».
Автору хотелось бы доказать, что у животных есть религия, но так как это трудно
сделать, он прибегает к такому рассуждению.
«Животное как уверяют, не имеет религии. Если это правда, что не вполне
достоверно, то это потому, что религиозные верования не были нужны животным, чтобы'
поддерживать в них уважение к справедливости, и примирять их с отвратительным
существованием».
«Благодарность, столь редкая у нас, составляет обычное качество у животных, даже
у рыбы».
Такие преувеличения не полезны, а вредны. На них постоянно указывают люди,
равнодушно относящееся к животным, говорят об излишней сентиментальности, о
ненаучности вегетарианцев и всех писателей, желающих взять под свою защиту безвинно
страдающих животных.
Глава вторая
Человек и животные
В противоположность такому крайнему и мало обоснованному мнению, является
другое тоже крайнее и тоже не достаточно обоснованное. Некоторые естествоиспытатели
желают вернуться к старинному взгляду и доказывают, что людей от животных отделяет
целая. пропасть.
«Признавать ум животных, говорить Васманн, сделалось теперь модой,
очеловечение животных манией». И он приходить в своей книге к выводу, что животные
руководствуются исключительно инстинктом и ни к какой разумной деятельности
неспособны14.
Доводы этого ученого, однако, мало убедительны, потому что он сам себе
противоречит и громадную разницу между животными и человеком желает видеть не по
научным, а по религиозным соображениям. При этом он признает однако, что для
научного понимания душевной жизни животных необходимо сравнивать ее с
человеческой. Ибо человек не может непосредственно проникнуть в психические явления
животных, но может заключать о них только на основании их внешних выражений,
которые он воспринимает своими чувствами. Эти выражения душевной жизни животных
он должен сравнить с выражениями своей душевной жизни, внутренние причины которых
он знает из своего самосознания. Но чтобы оставаться на почве науки, мы должны
объяснять явления животной жизни как можно проще, и мы не должны приписывать
животным более высоких душевных способностей, чем нужно для объяснения
наблюдаемых фактов.
Но если пользоваться исключительно таким методом, который надо назвать
субъективным, мы неминуемо придем к выводу, что животные обладают умом. Против
этого метода в применениии к червям и улиткам и предостерегает проф. Вагнер.
Если мы примем определение, которое дает инстинкту Васман, мы должны будем
прийти к другому выводу, чем приходить он сам.
Инстинкт, по его словам, чувственное влечение, приводящее к действиям
целесообразным, при чем целесообразность субектом не сознается. Следовательно, когда
животное действует инстинктивно, оно поступает целесообразно, но помимо всякого
соображения, не понимая, что оно делает. Если поднести к глазу человека огонь, он
закрывает веки, и не может их не закрыть, потому что действует помимо своей воли, на
основании прирожденного инстинкта, заставляющего его защитить глаз.
Но когда мы на основании предшествующего опыта, совершаем какой-нибудь поступок,
это действие надо уже называть разумным. Желая достать что-нибудь со шкафа, мы
подставляем табурет и влезаем на него. Такому действию мы научились, и нельзя назвать
его инстинктивным.
Только те произвольные действия животных, говорит Васманн, позволительно назвать
разумными, при которых можно доказать сознание цели со стороны животного, все .же
остальные действия надо причислять к инстинктивным, ибо разум и субъективное
сознание цели выражения равнозначащие.
Васманн признает, что высшие млекопитающие имеют индивидуальные характеры, что
они обладают памятью и пользуются своим опытом. Но все-таки это пользование опытом
нельзя назвать проявлением разума.
Тут уже явное противоречие. Если животное может чему-нибудь научиться и пользуется
своим опытом, оно, очевидно, поступает определенным образом, сознавая
целесообразность своего поступка, а, по словам Васманна, это и значит
14
E. Wasmann. Instinct und Intelligenz im Tierreich. Freiburg 1899
действовать разумно. В местности, где нет змей, птица вьет гнездо очень низко, а в
местностях, где есть змеи, та же птица устраивается на самой верхушки дерева. Она
испытала на опыте, что внизу змея уничтожает ее яйца, а на самом верху дерева гнездо ее
остается невредимым. Птица вьет гнездо инстинктивно, но когда она вопреки прирожденному инстинкту взлетает для этого на самый верх, чтобы спастись от змей, она,
очевидно, сознает целесообразность своего поступка и действует разумно.
Стараясь доказать с предвзятой точки зрения, будто у животных нет ни малейшего
признака ума, Васманн, необыкновенно расширяет понятие инстинкта и приходит к
такому выводу: «Критическая проверка понятия ум в современной психологии животных
показывает, что умом животных называется нечто, что совсем не ум, а относится к
инстинктивной чувственной жизни. Ума в настоящем смысле, т. е. способности к
отвлеченному мышлению, нельзя открыть у высших, так же, как
у
низших
животных.. Умственная жизнь имеется только у человека, хоть она и тесно примыкает к
чувственной жизни, которая у человека общая с высшими позвоночными, но все же значительно от нее разнится и
ее превосходит. Особенно проявляется это в языке,
представляющем выражение логической мыслительной деятельности. Язык это внешнее
отличие между душевной жизнью человека и животных, а ум это то, что делает человека
человеком. По своему разуму и по своей свободе он стоит неизмеримо высоко над
животным, лишенным разума, которое без размышления следует и должно следовать
своим чувственным влечениям».
Автор внезапно под умом разумеет только одно свойство ума,
отвлеченное
мышление, все остальное называет инстинктом и таким путем приходить к
неосновательному выводу. Действительно, животные едва ли способны образовывать
отвлеченные понятия, напр., они видят ель, березу, сосну, но не думают о дереве
вообще, не знают понятия, обнимающего все видимые и невидимые
деревья.
Способностью к отвлеченному мышлению человек возвышается над животным, но ум
не исчерпывается отвлеченным мышлением, он имеет и другие свойства. Если язык
есть выражение умственных способностей, то ведь и у животных есть своего рода язык.
Не только наша членораздельная речь может быть названа языком, но и другие способы
выражать свои чувства и мысли.
«Одним из самых ранних ухищрений, говорит известный Генри Друммонд, на
которое напали в течении эволюции, был принцип кооперации. Задолго до того времени,
когда люди научились образовывать из себя племена и классы, ради взаимного
увеличения сил и взаимных услуг, стадность уже существовала. Олени образовывали из
себя стада, а обезьяны — ватаги; птицы и волки соединялись в стаи; пчелы в рои,
муравьи в колоши. И по сей день в каждой части мира существует такое изобилие этих
социальных типов, и так велико их господство, что мы можем быть уверены в
исключительных преимуществах стадного состояния в борьбе за существование.
Одно из таких преимуществ составляет, очевидно, просто Физическая сила
численности, но есть еще другое преимущество, гораздо более важное, а именно
умственная сила подобной комбинации. Вот оленье стаю, растянувшееся, как они любят
это делать, веревкой на четверть мили длины. Каждое животное в стаде не только
участвует в Физической силе всех остальных, но и в их наблюдательных способностях;
его осторожность, в виду возможной опасности есть осторожность всего стада; у него
столько глаз, унией, органов обоняния, сколько у всего стада; его нервная система
простирается на все пространство, занятое линией; одним словом, его среду составляет не
только то, что слышит, видит, обоняет, осязает, чувствует на вкус он один, но что слышит,
видит, обоняет, осязает, чувствует на вкус каждый отдельный член стада. Это
представляет собою огромное преимущество в борьбе за жизнь. Против чего оленю
приходится быть вооруженным более всего, это против возможности быть настигнутым
врасплох. Когда дело доходить до настоящей битвы, товарищи приносят мало пользы; в
этом критическом случае прочие убегают, представляя жертвы их собственной участи. Но
и для помощи друг другу в предотвращении такой беды ценность подобной взаимной
помощи так велика, что стадные животные, большей частью робкие и беззащитные как
индивидуумы, пережили другие виды и занимают в огромном множестве высшие места в
природе.
Успех принципа кооперации зависит, между тем, от одного условия; члены стада
должны быть способны сообщаться друг с другом. Дело не в том, насколько остры
чувства каждого животного; сила колонны зависит от способности передавать от одного к
другому те впечатления, какие может получить извне в данный момент каждый. Без этой
способности общественность стада бессильна; армия, не имеющая сигнальной, части,
бессильна как армия. Но если каждый член стада способен движением головы, или ноги,
или шеи, или уха каким бы то ни было знаком, или звуком передавать известия, что
близка опасность, каждый мгновенно имеет сотню глаз, носов, ушей, у каждого на
четверть мили нервов. Таким образом численность становится силой только в том случае,
если она сочетается с некоторой способностью взаимного сообщения посредством знаков.
Если одно стадо развивает эту сигнальную систему, а другое нет, его шансы на
сохранение будут больше, менее приспособленные стада будут постепенно уменьшаться
и вестись к уничтожению; выживать же и распространять свой род будут те, у которых
употребление сигналов наиболее совершенно и полно. Отсюда — эволюция сигнальной
системы. Под влиянием естественного отбора прогресс ее был неизбежен. С течением
времени могли возникнуть новые обстоятельства и отношения, вызвавшие голосовые,
слуховые и зрительные прибавления к мимическому словарю. И по мере того, как время
шло, каждый род животных мог придти к употребление своих собственных сигналов, в
высшей степени элементарных, однако, отвечающих его обыкновенным опытам и
достаточных для выражения его ограниченных умственных состояний.
Наш интерес по отношению к этим знакам в том, что это и есть язык. Эволюция,
которую мы сейчас проследили, есть ни больше ни меньше, как первая стадия эволюции
речи. Всякие средства, посредством которых какие-либо сведения передаются от одного
ума другому, есть язык. И язык существовал на земле с того самого дня, как животные
начали жить вместе. Один тот факт, что животные влекутся друг к другу, живут вместе,
вместе двигаются, доказывает, что они сообщаются.
У высших животных существуют разнообразные внешние выражения эмоции, и
они становятся со временем средствами для передачи уведомления другим. Вой собаки,
ржание лошади, блеяние ягненка, топанье козы и другие знаки легко понимаются
другими животными. Обезьяна издает, по крайней мере, шесть различных звуков для
выражения своих чувств, и Дарвин нашел четыре или пять видоизменений в лае собаки.
Эти знаки настолько же представляют собой язык, как произносимые слова. Вам
стоит только развить его, чтобы получить весь язык, какой нужен для составителя
словаря. Всякий способ сообщения есть язык, и чтобы понять сущность языка, мы должны
установить в нашем уме идею, что он не имеет необходимой связи с настоящими словами.
Простые, только что приведенные, примеры представляют собой иллюстрацию, по
крайней мере, к трем родам языка. Когда олень вскидывает голову кверху, все другие
олени делают то же самое. Это есть знак, он означает «слушай». Если первый олень не
видит предмета, привлекшего его внимание и кажущегося ему подозрительным, он
испускает низкий звук. Это есть слово. Оно означает «осторожность». Если он видит
затем, что предмет не только подозрителен, но и опасен, он делает дальнейшее
употребление языка — интонацию; вместо низкого звука «слушай» он испускает резкий
громкий крик, означающей «бегите, спасая свою жизнь»15.
15
Г. Друммонд. Прогресс и эволюция человека стр.177—181.
Американец Гарнер написал целую книгу о языке обезьян, который он тщательно
изучал. «Я нашел значение, говорит он, девяти слов или звуков, и мне кажется, что
некоторые звуки смотря по произношению, имеют два или три значения»16.
Несомненно, что у животных нет такой развитой членораздельной речи, как у нас,
но, несомненно, также, что они умеют выражать свои чувства, и что они очень
восприимчивы к звукам и понимают некоторые наши слова. Собаку можно выгнать из
комнаты, как ребенка, не прибегая к бичу, кавалерийские лошади хорошо знают военные
сигналы и, услышав известные звуки трубы, без всякого понуждения пускаются в атаку.
У животных есть все-таки зародыш языка, как есть зачатки всех наших чувств, хотя
между языком обезьяны и языком европейца разница довольно существенная. Между
материнской любовью курицы и развитой женщины тоже большая разница, из этого
однако не следует, что курица лишена материнского инстинкта.
Очень легко показать, какая необъятная пропасть отделяет человека от животного,
для этого стоит только провести параллель между знаменитым философом Кантом и
улиткой. Если же мы будем сравнивать дикаря с высшим животным, то окажется, что
разница между каким-нибудь бушменом и обезьяной не больше, чем между образованным
европейцем и дикарем.
Чтобы убедиться в этом, стоит только прочесть рассказы путешественников о
бушменах и некоторых австралийских племенах.
Полинезийцы например, приносят человечески жертвы, убивают детей и едят с
удовольствием человеческое мясо.
Из добросовестного труда Бергемана видно, что существование людоедства может
считаться доказанным в Океании, в срединной Африке и в южной Америке.
Баттасы на острове Суматре, жители Соломоновых, Новобританских и некоторых
Новогебридских островов известны как неисправимые людоеды. В южной Америке
существование людоедства подтверждается многочисленными фактами у ароваков и
некоторых колумбийских индейцев, у ботокудов и нескольких других бразильских
племен.
Срединная Африка не даром слывет главнейшим очагом людоедства. Оно нередко
встречается у ниам-ниамов, монбутту бандзири и других племен, обитающих в стране
Убанги, а также в бассейне реки Конго; среди племен басанго, маниема, кассаи и др.
Меланезийцы на Соломоновых, Новогебридских и Новобританских островах
охотятся за человеком единственно для удовлетворения своего аппетита к человеческому
мясу, ниам-ниамы занимаются таким же спортом не для того только, чтобы полакомиться
вкусным мясом, но также и ради человеческого жира, которым они пользуются в качестве
осветительного материала. Многие племена в стране Убанги покупают себе рабов, или
забирают в неволю одиночных людей, чтобы откормить их и потом уже сесть. Иногда,
чтобы придать более вкуса человеческому мясу, оставляют трупы мякнуть на некоторое
время в воде. Такой гастрономический прием встречается у маниема17.
Бушмены не строят никаких жилищ, даже не делают палаток из кожи, как другие
кочевники, они выискивают пещеры или места, прикрытые висящими сверху камнями, а
где не находится естественных удобств, они ложатся в покинутую берлогу медведя 18.
Некоторые черты сближают дикарей с животными, напр., грубый вкус и чрезмерно
развитое обоняние, как у собак.
Дикие племена проглатывают с удовольствием такие вещи, которые нам кажутся
отвратительными. В Австралии считается лакомством тухлое мясо выброшенного на
берег кита; там же едят кошек, змей, земляных червей, ящериц, черепах, мясо собак и
Дилетант Гарнер написал книгу о языке обезьян (The Speech of Monkeys), но на немецкий язык ее перевел
и снабдил примечаниями проф. Маршалл, Garner Marchall. Die Sprache der Affen. Leipzig 1900.
17
Деникер. Человеческие расы, стр. 184-184.
18
Ratzel. Völkerkunde, I 63, II 123.
16
кенгуру представляет предмет роскоши. Индейцы в Гвиане гнушаются червями,
гусеницами, муравьями и жуками.
Вкус дикарей настолько туп, что они не дают себе труда обчистить хорошенько те
естественные продукты, которые они едят и приготовить как следует пищу; они способны
глотать самые грязные вещи.
Необыкновенное обоняние дикарей, говорит Шультце, способно привести нас в
изумление. Махакары носом узнают, какому племени принадлежит хижина. Жители
пустыни в Африке Австралии чувствуют на большом расстоянии воду.
Таким образом, относительно обоняния дикарь очень близко подходит к высшим
животным.. Известно, какое значение имеет для последних запах. Собака узнает людей и
веши преимущественно по запаху, менее по форме и цвету. Поэтому мир представлений, в
котором живет собака, отличен от наших представлений; ее представления состоят,
главным образом, из запахов и ассоциаций, основанных на запахах. Вещь является собаке
не так, как нам, в виде формы, цветов и звуков, но в виде разных запахов. Что не пахнет,
ее не интересует и для нее не существует. Собака видит во сне запахи; воля ее приводится
в действие посредством запахов; симпатии и антипатии ее определяются запахами
совершенно иначе, чем у нас, у которых обоняние играет самую второстепенную роль. Без
сомнения, для дикаря запахи имеют то же значение, что для собаки, и в психической
жизни и умственных ассоциациях приметы, основанные на запахе, занимают
преобладающее положение.
Вот почему дикари, здороваясь, прикладывают нос к носу; таким путем они
посредством обоняния знакомятся между собой и узнают своих друзей. Обнюхивание
заменяет наш поцелуй и пожатие руки. Малайцы, которые под влиянием европейцев,
перешли уже к поцелую, все-таки говорят еще вместо «поцелуй меня», понюхай меня.
По отсутствию стыдливости некоторые некультурные племена приближаются к
животным.
«Мы никого не удивим, говорит Деникер, заявлением, что первобытный человеек
обходился без всякой одежды. В числе народностей, обходящихся совсем без одежды,
есть и совершенно дикие, как напр., туземцы Огненной Земли, австралийцы и ботокуды,
но встречаются и такие, которые уже достигли известной ступени цивилизации, как напр.,
полинезийцы и ниам ниамы.
Большая или меньшая степень наготы зависит от климатических я общественных
условий, точь-в-точь как и чувство целомудрие (в смысле благопристойности), которое
вовсе не является в человека естественным и врожденным. Чувство это не встречается у
животных и можно было бы насчитать многое множество народностей, у которых оно
отсутствует!»19.
Далее дикие племена, также как животные, мало способны к отвлеченному
мышлению, и некоторые даже не умеют считать дальше двух. У Бото кудов всего два
числа; один у них называется мокенам, а два и все что больше двух мугу, т. е., много 20.
Это сказывается и в языке диких народов. Малайцы отличают красный, голубой,
зеленый, белый цвет, но не имеют слова для обозначения цвета вообще. Охотничьи
племена называют бобра, волка, медведя, но не имеют собирательного существительного,
чтобы сказать зверь. У Австралийцев нет выражений для обозначения дерева, рыбы,
птицы, а есть только слова для отдельных пород рыб, птиц и деревьев21.
Диких людей, как и животных характеризует непредусмотрительность,
беззаботность; действуют они исключительно под влиянием минуты и о будущем не
думают. Все их помыслы сосредоточены на борьбе за свое материальное существование,
отвлеченных идей у них совсем нет. Ученые, исследовавшие одно из самых диких
племен!, бушменов, говорят, что трудно сказать что-нибудь о их образе мыслей.
Человеческие расы, стр. 213-214.
F. Schultze. Psychologie der Naturvölker. p. 24, 28, 30, 47
21
O. Peschel. Völkerkunde, p. 116
19
20
Умственные способности их проявляются почти исключительно в ловкости, с какой они
ведут охоту22.
Не следует, однако, доходить до того, что приравнивать человека во всех
отношениях к животному.
Как бы не был умен слон, какими бы выдающимися способностями не отличалась
собака и обезьяна, они, во всяком случае, способны только к подражательности, но никак
не к изобретательности.
Между тем, даже дикари делают некоторые изобретение, они изготовляют себе
оружие для охоты, сосуды, наконец, у них хотя бы в зачаточном виде существует
искусство, они придумывают музыкальные инструменты. Самые дикие племена имеют
все-таки некоторые религиозные понятия и религиозные обряды. Наконец человек
обладает способностью развиваться, совершенствоваться, чего мы не замечаем среди
животных. С чисто зоологической точки зрение, человек принадлежит к млекопитающим,
именно к линнеевскому порядку приматов, куда относятся и человекообразные обезьяны
(горилла, шимпанзе, орангутанг и гиббон).
Тем не менее, в анатомическом отношении при многих сходных признаках
существуют и существенные различие между человекообразными обезьянами и
человеком.
Вместо того, чтобы пригибаться к земле и ходить, опираясь на руки, говорит
Деникер, человек ходит выпрямившись во весь рост. Он по способу своего хождения
действительно двуногое существо. Соответственно этому ,позвоночный его столб
представляет три явственных изгиба, шейный, спинной и поясничный, тогда как эти
изгибы слабо намечены у человекообразных и почти отсутствуют у обыкновенных
обезьян.
В то время, как у большинства млекопитающих равновесие головы обеспечено
весьма могущественными шейными связками, а у человекообразных обезьян очень
сильными мышцами, простирающимися от затылка к отросткам шейных позвонков, не
дозволяющими массивной морде падать на грудь и оказывать давление на дыхательные
органы, мы не наблюдаем ничего подобного у человека. Тут нет ни шейных связок, ни
могучих мышц в тыльной части шеи. В человеческой голове, объемистое вместилище
мозга оказывается достаточным для уравновешивания тяжести значительно
уменьшившейся челюстной ее части почти без содёйствия мышц или же особых связок,
так что голова держится сама собою в равновесии на позвоночном столбе.
Для обеспечения этого почти полного уже равновесия достаточно весьма тонких и
гибких связок в сочленении двух затылочных мыщелков черепа с первым шейным
позвонком. Слабые мышцы, находящиеся позади этого сочленения, предназначаются
лишь для противодействия легонькому стремлению головы наклоняться вперед.
Брока и некоторые другие антропологи видят в способности свободно ходить на
двух ногах, одно из условий развития мозга, так как только при этом обеспечивается
свобода действовать руками, и расширяется кругозор.
В чрезвычайном развитии мозга надлежит также искать главнейшие различия между
человеком и человекообразными обезьянами. Наблюдения многих антропологов
выяснили, что у европейских рас средний вес головного мозга равняется для мужчин 1360
грамм. В некоторых случаях вес этот возрастает до й675 гр., а в других убывает до 1025
граммов. Мозг весом менее 1000 граммов считается, вообще говоря, ненормальным и
патологическим.
С другой стороны, головной мозг больших человекоподобных обезьян, которых
только и можно сравнивать с человеком по отношению к весу тела, имеет средней нормой
вес, не превышающий 360 грамм. В некоторых исключительных случаях наблюдался вес в
420 грамм, но никогда не более этого. Впрочем, даже и в случае упомянутого
22
Ratzel. Völkerkunde, I 55.
исключительно большого веса, наблюдавшегося, напр., у орангутанга, головной мозг
составляет лишь полпроцента всего тела, тогда
как у
европейца отношение это
равняется по меньшей мере трем процентам23.
Трудно не согласиться с заключением, к которому пришел проф. Шультце после
подробного изучения животных и дикарей.
„Мы доказывали, говорит он, что животные могут сообщаться между собой не
только при помощи жестов и мимики, но и звуками могут выражать свои чувства и
мысли. Однако, язык животных не может быть настоящим языком поняли и по скудости
своего содержания и объема значительно уступает языку самых диких племен. Хотя
Гарнер нашел у своих обезьян 9 звуков, имеющих определенное значение и если, как
уверяют, язык слонов имеет 105 таких определенных звуков, все же такое количество слов
в языке животных поразительно ничтожно сравнительно с количеством слов в самых
бедных языках дикарей. Замечательно, что в языке обезьян и слонов кроме звуков для
выражения чувств (вроде наших междометий, означающих радость, боль, испуг),
существуют только выражения для конкретных, исключительно материальных предметов
(корм, вода, хлеб); отвлеченных понятий совсем нет, и звуки, которые нам трудно
повторить и передать нашими буквами, издаются, как и многие звуки дикарей, без
всяких флексий и безо всякой связи между собой. В самых бессвязных человеческих языках все-таки выговариваются одно за другим по крайней мере два слова, животное же
издает обыкновенно только один звук (равносильно одному слову) так долго, пока
выраженное в этом звуке желание не получить удовлетворения.
В указанном обстоятельстве проявляется, положим, только количественная .разница
между языками животных и языками самых грубых дикарей, но в то же время замечается
и качественная разница во первых в том, что человечество развилось до связных и даже
имеющих флексии языков, с которыми не выдерживает никакого сравнения ни один язык
животных, во вторых, в том, что самый грубый дикарь, попадая в молодые годы в
общество культурных людей, научается их языку, а этого не в состоянии сделать ни одно
животное. Неумение животного говорить в нашем смысле слова происходит не от
неспособности его к членораздельной речи, ведь попугаи, напр., могут повторять
человеческие звуки, а от того, что у них нет того желания высказаться, которое привело
бы их к словесному выражению мыслей. У животных нет высшей психической энергии
человека, проявляющейся в виде производительной фантазии, логического размышления
и образования понятий.
В этом-то заключается настоящая и эволюцией не уничтоженная разница между
животным и человеком, и в этом смысле человек по отношению к животным все же
другое существо. Мы признаем, что душевная жизнь животного во всех отношениях
первая ступень человеческой душевной жизни, мы допускаем, что раз некоторые
характерные для известных чувств и представлений жесты и звуки составляют начало
языка, такие жесты и звуки не чужды и животному, гм не менее мы не станем уверять,
будто не смотря на дарвинизм, мы не видим пропасти, отделяющей человека от
животного; мы хорошо понимаем задачу, не разрешенную эволюционной теорией.
Задача заключается в следующем: человеческий язык развился из бессвязного в
язык, имеющий флексии, потому что человеческому духу, свойственно не только
пассивное, чисто механическое ассоциативное и воспроизводительное соединение
представлений, существующее в животном, но и потому что он располагает и
активной, свободной, производительной
аперцепцией, принимающей участие в
творческой фантазии и логическом размышлении. Дитя дикаря может возвыситься до
языка с флексиями и до высших мыслительных способностей, а дитя животного
нельзя довести до такого развиты.
23
Деникер. Человеческие расы, стр. 18- 24.
Таким образом, в человечестве, несмотря на количественную разницу между
отдельными представителями существует и качественное единство умственных
способностей, а между умом человека и животных существует, несомненно, и качественная разница, не только количественная.
Точно также как в морфологической области не найдено посредствующего звена
между человекоподобной обезьяной и человеком, не открыто до сих нор
психологического звена между языком животных и человеческим языком, между умом
животных и человеческим умом. И найти это психологическое звено менее надежды, чем
морфологическое24.
Не впадая ни в какие крайности, мы можем признать, что животные представляют
отличную от нас породу живых существ, не одаренную в полной мере нашими
умственными способностями, но нам родственную и обладающую зачатками пашен
душевной жизни.
Глава третья
Права животных
Юристы не отличают животного от веши, для них животное также вещь, которой
человек может пользоваться по своему произволу, безо вся кого ограничения.
По мнению проф. Коркунова, животные и веши признаются человеком ЛИШЬ
средством для его целей.
«Юридические отношения, говорит профессор Коркунов, читавший в С.Петербургском университете энциклопедию права, возможны только между людьми, а,
следовательно, и субъектами юридических отношений могут быть только люди. Другими
словами, только люди правоспособны, так как способность быть субъектом юридических
отношений называется правоспособностью. Современное правосознание и признает
действительно правоспособность только за людьми. Этому нисколько не противоречит
наказуемость и по современному праву жестокого обращения с животными. Уголовная
кара тут установляется не в интересах животных, а ради охранения нравственного
чувства людей, которое могло бы быть оскорблено картиной бесцельного истязания
животного. Если же мучения причиняются с какой-нибудь целью, научной или
кулинарной, наказуемость отпадает25.
При таком взгляде, господствующем среди современных юристов, можно всегда
подвергать животное какой угодно пытке, если хочешь напр., насладиться вкусным
кушаньем. Тем более, мы имеем право убивать животных.
«Личность есть сущность духовная, т. е. одаренная разумом и волею, говорит
известный ученый Б. Н. Чичерин. Животное позволительно убивать, а человека нет, иначе
как в силу высших, духовных же начал, властвующих над самой человеческой жизнью»26.
Значит, животное позволительно убивать всегда, когда вздумается человеку, потому
что животное не есть сущность духовная, одаренная разумом и волею.
Такое метафизическое определение выдерживало критику в то отдаленное время,
когда верили Декарту, что животное не живое существо, а машина. Если же животное
одарено разумом и волею, оно тоже представляет духовную сущность, и тогда следуя
рассуждению Б. Н. Чичерина окажется, что животное так же непозволительно убивать,
как и человека.
24
Psychologie der Naturvölker, p. 98, 100.
25
Лекции по общей теории права, стр. 38, 143-144 Спб. 1897
Философия права, стр. 54. Москва 1900.
26
Чтобы ответить на вопрос, могут ли животные пользоваться каким-нибудь
юридическим правом или нет, надо было бы определить, что такое право вообще. А
сделать это нелегко, потому что таких определений дано юристами очень много, а одного
общепринятого нет. Профессор С.Петербургского университета Л. И. Петражицкий
говорит по этому поводу следующее: «На решение проблемы о существе права было
потрачено в течение прошлых столетий и в новое время весьма много труда;
определений существа права было предложено необозримое множество, но ни одна из
бесчисленных попыток решить проблему существа права не увенчалась
научным
успехом, так что в последнее время начал проявляться скептицизм насчет самой
возможности ее решения»27.
„Привлекает та наука, говорит тот же профессор, которая дает свет и понимание а
теперешняя теория права вследствие своей принципиально ошибочной точки зрения и
соответственных методов исследования дает в значительной части такой свет, которому
можно предпочесть sancta simplicitas непричастных к данной учености, но не лишенных
здоровых инстинктов мышления людей28.
В настоящее время заметно возрождение так называемого естественного права,
которое по мнению его противников страдало неизлечимой и заразительной болезнью,
верою в творческую силу человеческого духа, этическим идеализмом.
Наибольшим влиянием пользовалась позитивная школа, основанная знаменитым
Иерингом.
«Приступая к общей характеристике позитивного направления в германской
юриспруденции, говорит проф. Гессен, считаю необходимым оговориться, что я имею в
виду, именно характеристику направления, как такового, а отнюдь не отдельных учений,
его образующих, и в частности не учения самого Иеринга Для меня лично не подлежит
сомнению, что Иеринг был в большей степени художником, чем философом, и что во
всяком случае напрасно мы стали бы искать в его трудах законченной философской
системы. Тем не менее, вряд ли возможно отрицать, что как своим духом римского права,
гимном в честь национального эгоизма, грубой материальной силы, хитрой и
своекорыстной политики права, так и своею целью в праве, проповедью телеологического
утилитаризма, Иеринг решительным образом предопредёлил общее направление германской юриспруденции второй половины XIX века.
По учению позитивной школы, право создается в постепенной и беспощадной
борьбе, которая ведется за материальные блага (интерес) и материальными средствами
(силой). В этой борьбе побеждает сильнейшая сторона; она диктует свои условия мира
стороне побежденной. Эти условия мира, компромисс между победителями и побежденными, жестокий и несправедливый, как всякий компромисс после победы и есть
то, что мы называем положительным правом. Положительное право признает и защищает
интерес, оказавшийся достаточно сильньм для того, чтобы добиться такого признания и
защиты. Этот защищенный интерес мы называем субъективным правом.
Созданное не правоубеждением народа, а силой борющихся его элементов, право
существует не в нас самих, а вне нас, в реальном мире человеческих противореча и
столкновений. Право явление внешнего, а не внутреннего, социального, а не психического
мира. Право есть норма, объективно - данная, исходящая всегда и необходимо от
внешнего авторитета. Созданное силой, право существует и действует только при помощи
силы. Лишенное внутренней опоры в человеческом сознании, право в Физическом
принуждены находит себе внешнюю опору: принуждение является необходимым
момёнтом в понятии права.
Нетрудно понять, что с точки зрения изложенной теории, философия естественного
права является смешным и нелепым заблуждением.
27
Очерки философии права, стр. 41. Спб., 1900
28
Научное обозрение. Февраль 1903.
Если положительное право необходимый результат известного соотношения
реальных сил, то очевидно только изменение в соотношении этих сил может повлечь за
собой соответственное изменение в положительном праве. Созданное перевесом одной
силы, право может быть изменено только перевесом другой.
В борьбе противоположных и враждебных друг другу интересов, право всегда и
необходимо на стороне того интереса, который сильнее других. По самому своему
существу, право не бывает и не может быть справедливым; идеологическая критика права
совершенно бесцельна.
Больше того. Если действительно, право и этика суть явления двух совершенно
различных миров, право — внешнее или социальное, этика — внутреннее или
психологическое явление, в таком случае самое сопоставление их должно быть признано
логически невозможным. Нравственность и право, по своей природе, несоизмёримые
величины. Вопрос о справедливости права имеет, по мнению Меркеля, для юридической
науки такое же значение, как для геограа вопрос: разумно ли, что источники Рейна лежат
на Альпах?»
Проф. Гессен доказывает, что историческое направление в юриспруденции
нисколько не уничтожает естественного права.
«Естественное право исторической теории, говорит он, право с переменным
содержанием. По удачному выражению Иеллинека, естественное право, в своей
внутренней сущности есть не что иное, как совокупность требований, предъявляемых
изменившимся с течением времени обществом или отдельными его классами к правотворческой власти
В эпоху Французской революции принципы естественного права имели по
преимуществу политический характер; таковы были принципы политической свободы,
политического равенства, неотъемлемых прав гражданина и человека и т. д. В настоящее
время, когда в западной Европе идеалы политической реформы в большей или меньшей
степени осуществлены, содержание естественного права дается социальной и, прежде
всего, экономической жизнью. Право на существование, право на труд, право на короткий
рабочей день и т. д. Таково содержание современного каталога социальных естественных
прав гражданина и человека, существенно отличных от политических естественных прав.
Не создание новых конституций, а создание нового гражданского правопорядка, является
конечной целью современных западноевропейских естественно-правовых стремлений.
Ничто не способствовало в такой мере возрождению естественного права в германской
юридической литературе, как выработка нового гражданского уложения германской
империи. Так, например, изучая именно труд комиссии по составлению проекта
германского уложения, проф. Л. И. Петражицкий пришел к убеждению в необходимости
возрождения естественного права. И в самой Германии обсуждение первого проекта
уложения германистами, во главе с Гирке, проникнуто было в значительной степени
тенденциями естественного права. Когда Гирке, обращаясь к германским юристам,
восклицает: высоко держите знамя правовой идеи в борьбе с разлагающим влиянием идеи,
пользы и силы; в диком споре интересов и партии, оставайтесь верными мысли, что
справедливость должна служить целью и основанием права, он является учителем
естественного права, в самом истинном и высоком смысле этого слова»29.
Не подлежит сомнению, что истинное назначение права заключается не в охране
интересов, а в осуществлении справедливости.
Но справедливость не может быть осуществлена, если человек не возьмет под свою
защиту животных.
Иеринг считает их существами бесправными, потому что они не могут отстоять
своих прав.
Тем не менее, из его определения права можно прийти к иному заключению.
29
Возрождение естественного права. Спб. 1902.
Право, по словам Иеринга, гарантирует жизненные интересы, помогает
удовлетворению потребностей, достижению целей. Право принадлежит тому, кто
пользуется, а не тому, кто изъявляет волю. Способность желать, изъявлять волю может
быть угнетена и даже парализована без соответствующей потери прав; субъектом права
является тот, кому предназначено пользоваться правом, задача права — гарантировать
ему это пользование. Если бы охрана воли была целью права, что сталось бы с правами
лиц, воли не имеющих? Между тем мы видим на каждом шагу, что охраняются права лиц,
воли не имеющих или имеющих не достаточно развитую волю. Права безумных, права
детей, даже утробных младенцев, весьма строго охраняются.
Люди создали право путем долгого искания, приспособления, борьбы. Историческая
школа оказала огромную услугу науке права, опровергнув старое воззрение о
произвольном образовании права и доказав, что право возникает первоначально как
продукт деятельности народного духа и затем развивается постепенно историческим
путем; что лишь позже рядом с обычным правом, как первым источником права,
возникает второй источник — законодательство30.
Закон охраняет не только члена общества, но и новорожденного младенца, даже
плод.
В средние века убийство урода было ненаказуемо. Действующее уложение, во главе
о смертоубийстве, в ст. 1469 определяет убийство урода следующим образом: кто в
случае, когда какою-либо женщиною будет рожден младенец чудовищного вида или даже
не имеющий человеческого образа вместо того, чтобы донести о сем надлежащему
начальству, лишить сего урода жизни, то за сие по невежеству или суеверию,
посягательство на жизнь существа, рожденного от человека и следственно имеющего
человеческую душу, приговаривается к ссылке на житье в Сибирь и к церковному
покаянию.
Плод, пока он находится в утробе матери, замечает проф. Есипов, еще не начал жить
самостоятельною жизнью, не может быть признан членом общежития, однако
существование его стоит под охраною закона31.
К категории умалишенных и новорожденных младенцев можно отнести и животных
и считать их юридическими лицами, наделенными известными правами.
Как бы ни смотреть на право вообще, можно все-таки сделать два заключения, с
которыми все согласятся. Во-первых, юридическими правами могут пользоваться лица,
которым общество не предоставляет жить по своей воле, дети и умалишенные и которые
сами не могли бы охранить своих прав. Во вторых, право не есть нечто вечное и
незыблемое, одинаковое для всех времен и народов, напротив право постепенно
развивается, видоизменяется.
А потому, хотя большинство юристов отожествляет животное с вещью, из этого
совсем не следует, что при таком взгляде нужно оставаться вечно. И хотя животные не в
силах отвоевывать своих прав, из этого не следует, что они должны быть существами
бесправными.
Некоторые писатели, главным образом не юристы, уже высказали мысль, что и
животные могут иметь юридические права.
Первый сказал это немецкий философ Краузе, писавший в двадцатых годах и9-го
века. По его мнению все существа, обладающие душой должны иметь и права. Поэтому,
кто приписывает животным душу, тот должен признавать за ними известные права, и
наоборот, вместе с душой надо отказывать им и в правоспособности.
Право – жизненный и волевой закон для разумных существ, т. е. для лиц. Принимая,
что животное само себя познает чувственным восприятием и ощущением, что оно само
себя определяет из собственной силы, преследуя в своей деятельности чувственные цели,
этим самым животным открывают доступ в святилище права. Хотя животные не обладают
30
31
В. Залесский. Власть и право, стр. 85-87.
Учебник уголовного права, стр. 12-13.
полным самопознанием и настоящей свободой, все таки они разумные существа и
следовательно юридические лица.
Права животных сравнительно с правами человечества низшие. Человек имеет более
высокое право, чем животное, общество более высокое, чем человек, а Бог наивысшее.
Права животных заключаются в том, что им должны быть предоставлены все
условия для исполнения своей чисто животной жизни (право на безболезненное
существование, право на необходимые средства пропитания). За то животные обязаны
содействовать разумным целям человека, и люди имеют право пользоваться трудом
животных и на сколько это нужно ограничивать их свободу. Но признавая, что человек
центр вселенной и что ему предоставлена деспотическая власть, Краузе одним росчерком
пера уничтожает все права, которыми по его взгляду могли бы пользоваться животные.
Человечеству дано право, говорит он, убивать всех животных, когда это нужно для
определенных разумных целей. Человек имеет право пользоваться всякой органической
жизнью на земле, жизнью растений и животных.
Но если человек может по своему произволу, для своих целей, который ему всегда
представляются разумными, убивать животных, то права животных оказываются чисто
теоретическими и совершенно призрачными.
Девять лет тому назад немецкий судья Брегенцер выпустил книгу, за которую
получил премию от союза Обществ покровительства животным. Автор старается доказать,
что животные могут иметь известные юридические права32.
Государство должно, говорить он, если хочет быть справедливо, освободить
животное, как оно освободило женщину, ребенка и рабов. Не подлежит сомнению, что мы
не можем уделить животным равных с собою прав, но только сравнительно меньшие
ограниченные права.
Животные не могут произвести восстания и освободить себя сами, но совесть
должна удерживать нас от дальнейшего порабощения животных. Брегенцер считает, что
чувство справедливости все больше овладевает человечеством и что со временем
государство добровольно стеснит себя в своих правах по отношению к животным.
Автор полагает, что у животных есть такие интересы, которые может охранять
государство.
Когда мы спрашиваем, какие интересы животных, говорит Брегенцер, нуждаются в
правовой защите, мы не можем переносить без всяких оговорок на животных нашу оценку
однородных материальных благ человечества. Только важнейшие интересы животных
могут соперничать с человеческими интересами. Основные интересы, главные блага или
основные права животных это жизнь, неприкосновенность тела и здоровье; они
заслуживают кроме нравственной и юридической защиты человека. Надо доставить
всеобщее и возможно большее признание принципу, что надо уважать жизнь, как
таковую, не только жизнь людей и наших домашних животных, но и жизнь самых низких
существ.
Из дальнейшего изложения Брегенцера, однако, видно, что такое теоретическое
положение не может иметь никакого практического применения. По его мнению,
человеку дано право убивать тех животных, которые приносят пользу своей смертью,
именно дичь, домашних птиц, свиней и других животных, предназначенных для убоя;
такое право основано, с одной стороны, на человеческом праве оккупации (т. е. на праве
захвата или праве сильного), с другой стороны на необходимости пользоваться мясом
этих животных. Но при известных обстоятельствах убийство такого животного может
сделаться безнравственным и противозаконным, если оно будет совершено только из
жестокости, вследствие дурного расположения духа или по какому-нибудь другому
безнравственному мотиву.
32
J. Bregenzer. Thier-Ethik. Bamberg 1894
Следовательно, если убить быка и съесть его, это будет действием нравственным и
законным, если же заколоть его и не съесть, это будет действием безнравственным и
незаконным.
Брегенцер защищает вивисекцию, допускает, что можно дрессировать животных и
показывать их в цирке. Он считает вообще, что интересы человека стоят неизмеримо
выше интересов животных, и что для самого ничтожного желания, даже каприза
человеческого можно жертвовать благосостоянием и свободой животных. Так напр.
человек имеет право сажать певчих птиц в клетку, раз это доставляет ему эстетическое
удовольствие.
Но во что же превращается тогда право животных, если человек может делать с ними
все что угодно, прикрываясь своей пользой и даже своим наслаждением.
Французский дипломат Енгельгардт посвятил книгу правам животных 33, но он тоже
впал в такое же противоречие, как и Брегенцер.
Енгельгардт справедливо доказывает, что нельзя считать животных вещью, как это
делают юристы. «Если бы, замечает он, законодательство по отношение к животным
имело в виду исключительно интересы человека, оно ничем не отличалось бы от
законодательства, ограждающего одушевленные или неодушевленные вещи от
покушений, называемых вандализмом. Дикая жестокость, совершенная над самым
благородным домашним животным, была бы с нравственной точки зрения равнозначуща с
изуродованием дерева или поломкой забора. Но как я доказывал, нелогично и ненаучно
помещать животных в категорию вещей».
Доказывая, что и животные могут иметь известные права, автор говорит: «В
принципе, надо уважать жизнь в каком бы виде она не проявлялась. Убивать без
достаточного основания даже низших индивидуумов, поступок безнравственный. Жизнь
(да простят мне эту метафору) почерпается в том же вместилище, как бы ни казалась
различной внутренняя организация живых существ. В сущности, жизнь представляет то
же явление у человека и у животных и проявляется в виде силы, действия и размножения.
Животное живет для себя точно также как человек, который, впрочем, и появился
после него; оно имеет свое место во вселенной, свою естественную долю в наслаждениях
и страданиях.
Жизнь характеризуется органической чувствительностью, а эта чувствительность
одинаково сильна у животного, как у человека; животное сознает свою физическую
индивидуальность, оно обладает эгоизмом, т. е. у него есть постоянная забота о
сохранении своей жизни. Вот достаточно причин, почему нужно уважать эту животную
индивидуальность».
Но это справедливое рассуждение уничтожается другим: «Человек не признает за
животным и не может признать за ним безусловного права на существование. Роковой
закон заставляет его питаться мясом животных. Это в зависимости от климата и
обстоятельств является для него необходимостью, покоряться которой ему тем более
естественно, что животный мир находится у него действительно в подчинении и что
животные вообще поедают друг друга».
Кто вместе с Брегенцером и Енгельгардтом признает необходимость поедать быков и
баранов и откармливать на убой гусей и уток, тому лучше не писать о правах животных.
Если животное не имеет права на жизнь, какими же тогда правами можем мы наделить
его?
Из писателей, трактующих о правах животных, один только Сольт проводит свою
мысль вполне последовательно: “Бесполезно, – говорит он, – требовать прав для
животных, если мы в то же время хотим подчинить эти права всему, что мы желаем
считать своими потребностями”. Автор признает, что человечество может обходиться без
33
Edouard Engelhardt. De l’animalité et de son droit. Paris 1900.
мясной пищи и без вивисекции и только при таких условиях закон мог бы охранять жизнь
и здоровье животных34.
Глава четвертая
Законодательство
Юристы считают невозможным охранять жизнь животных, тем не менее, законы
всех стран карают за жестокое обращение с животными; и в этом есть как будто
противоречие, лишение жизни не наказуемо, а за причинение страданий правосудие
карает.
Противоречие объясняется тем, что, по мнению юристов, нет законов, изданных в
пользу самих животных, охраняется только наша нравственность.
В учебнике полицейского права проф. И. Т. Тарасова читаем следующее:
«Ограждением животных от жестокого обращения с ними преследуется троякая
цель: нравственная, санитарная и хозяйственная.
Грубое, жестокое обращение влияет пагубно на нравы и оскорбляет моральное
чувство, следовательно, устранение этой жестокости необходимо в интересах
общественной нравственности. Достаточно, напр., прочитать описания приезжих
очевидцев боя быков в Испании, чтобы судить о том отрицательном моральном вл1янш,
которое подобное зрелище должно оказывать на зрителей. Нередко поимка бродячих
собак фурманщиками совершается в столь отвратительных формах, что возмущает
нравственное чувство, а потому необходимо, во первых устранение таких форм и во
вторых назначена для этой операции вообще такого времени, когда улицы малолюдны.
Жестокое обращение, варварские приемы охоты и рыбной ловли, мучительные
способы перевозки скота и убоя его оказываются весьма вредно влияющими на качество
мяса, которое нередко делается вследствие этого вредным для потребления.
Практикуемые жестокие способы откармливания гусей и уток, чтобы достигнуть
возможно большого увеличения у них печени, употребляемой на приготовление
страсбургских паштетов, также едва ли остаются без влияния на степень безвредности
этих паштетов. Мучительные способы убоя вообще вызывают то, что у убитого скота
кровь свертывается; не вытекая в должном количества, или же она приливает к одной
части тела, делая ее неудобной для употребления35.
Я привел выдержку из книги проф. Тарасова не потому что, он выражает какойнибудь оригинальный взгляд, а напротив потому, что им высказано общепринятое мните.
В учебнике полицейского права пр. Андреевского говорится: „жестокое обращение с
животными без всякого сомнения имеет вредное влияние на нравственное развитее массы
и требует надлежащих мер противодействия (т. II, стр. 52).
Вредное влияние может иметь только публичное и бессмысленное истязание живого
существа. Если же представить себе, что скот будут убивать хотя и мучительным, но для
человека безвредным способом, это будет по взгляду юриста действием вполне законным
и ненаказуемым.
H. Salt. Animal Rights. London, 1893. Недавно вышел французский перевод. H. Salt. Les droits de l’animal.
Paris 1900.
34
35
Выпуск второй, стр. 462-463
Интересы животных не охраняются, и понятно, что животные не могут рассчитывать
на наши человеческие законы.
В Англии раньше остальных европейских государств начали издавать законы в
пользу животных, и английское законодательство отличается наибольшей полнотой.
В 18-м веке существовал уже закон, воспрещавший жестокое обращение с
животными и налагавший на виновного штраф в 5 и 10 шиллингов.
В 19-м веке издан был ряд законов, из которых в настоящее время действуют четыре
1849, 1850, 1854 и 1856 г.
Этими законами запрещены звериные бои и ограничена вивисекция.
За жестокое обращение с домашними животными полагается штраф до 5 фунтов.
Кто запирает домашнее животное, обязан снабдить его кормом и водой.
Несоблюдение этого постановления карается штрафом в 20 шиллингов. Если животное не
кормить дольше 12 час, то каждый имеет право доставить животному корм за счет его
владельца.
Английское законодательство, точно также, как итальянское, шведское и
швейцарское (в большинстве кантонов) карает за всякое жестокое обращение, без
различия, совершено ли оно публично или нет.
Во Франции и Германии преступлением считается только публичное истязание
домашних животных.
Проступок, объясняет один французский юрист, существует лишь в том случае,
когда совершают жестокости, возмущающие общественное чувство и производят своего
рода скандал.
Если же истязать собаку у себя дома, никакого скандала нет, и такой жестокий
поступок считается дозволенным.
Французский закон гласит: «Будут наказываемы штрафом от 5 до 15 франков и даже
тюремным заключением от одного до пяти дней те, которые будут причинять публичные
и напрасные мучения домашним животным. В случае рецидива обязательно налагается
наказание тюрьмой.
В одних государствах, напр. Франции, Швеции, в Женевском кантоне карается
только жестокое обращение с домашними животными, в других, как в Англии, Германии,
Италии, Австрии карается жестокое обращение со всеми животными36.
У нас в России первый закон в пользу животных был издан в 1870 г. и по сообщению
сенатора Таганцева имел следующую историю.
Вопрос о наказании за жестокое обращение с животными был возбужден еще в 1860
г. Министерством Внутренних Дел по поводу представления Остзейского генералгубернатора, князя Суворова Рымникского о разрешении учредить в городе Риге общество
соревнователей к защите животных от жестокого с ними обращения. Но
главноуправляющим II отделением, графом Блудовым вопрос об установлении наказания
за жестокое обращение с животными, по условиям нашей общественной жизни, найден
преждевременным. В 1862 г. этот вопрос был возобновлен, при чем остзейсюй генералгубернатор, барон Ливен, полагал назначить за этот проступок или штраф, или арест, или
телесное наказание, или опубликование. Но и в этот раз главноуправляющий II
отделением барон Корф высказался также против этого закона, в виду существования в
нашем законе телесного наказания для людей, и в виду крайнего несовершенства наших
путей сообщения.
Затем, однако, при составлении проекта мирового устава, в него была включена
особая статья о жестоком обращении с животными, с наказанием за таковое в размере не
свыше 5 рублей. При этом, при обсуждении проекта в общем присутствии отделения был
возбужден вопрос, не следует ли обозначить, какие именно проступки нужно понимать
под словами жестокое обращение. Но это предложение не было принято на том
36
R. Hippel. Die Tierquälerei in der Srtafgesetzgebung. Berlin, 1891
основании, что выражение, «жестокое обращение с животными» имеет то преимущество,
что по буквальному смыслу, понятному даже и простолюдину, означает в особенности
нанесете раны и побоев животному без всякой основательной причины, «без пути», «без
дела», поступки, которые всего более несовместны с чувством милосердия, всего сильнее
возмущают душу и в отношении к которым наказание было бы особенно желательно.
Затем в объяснительной записке объяснено: еще в 1850 г. Министерство Внутренних Дел
сообщало на заключение второго отделения ходатайства некоторых городов о дозволении
учредить общество соревнователей к защите животных от жестокого с ними обращения.
Ходатайства эти были вполне одобрены. Но на деле оказалось, что все старания членов
упомянутых обществ к отвращению безжалостных поступков с животными, остаются
беззащитными, по неимению в виду закона, который бы угрожал за подобные действия.
Посему местные начальства представляли, что цель означенных обществ не может быть
достигаема, пока законом не будет объявлено, что жестокое обращение с животными и
чрезмерное напряжение их сил считается нарушением христианского долга; и, пока не
будет постановлено, что тот, кто злонамеренно, или без надобности причиняет животным
явные муки или налагает на них неисполнимые тягости, особенно когда такие поступки
совершаются не внимая никаким увещаниям свидетелей, подвергаются за это выговору,
аресту, наказанию розгами, денежному взысканию, или опубликований. При всем
сочувствии к стремлению предотвратить столь часто встречаемое у нас безжалостное
обращение с животными, второе отделение не могло, однако, вполне согласиться с этими
предположениями. Замечаемо было, с одной стороны, что при известном плачевном
состоянии у нас, в продолжение нескольких месяцев в году, сельских и даже больших
дорог и городских улиц и при столь внезапных, по нашему климату, переменах в
температуре, весьма трудно определить значение того, что должно быть почитаемо
чрезмерным напряжением сил животных; с другой же стороны, что при малом
распространении у нас образованности, особенно в крестьянском быту и пока телесные
наказания людей не исчезли еще из наших уголовных и полицейских законов, преждевременно было бы установлять какие-либо в сем отношении ограничения для
животных. На этом основании возбуждение в законодательном порядки означенной
выше меры отложено было впредь до разрешения имевшегося уже тогда в виду
вопроса о телесных наказаниях и до пересмотра правил о взысканиях за маловажные проступки. Сознавая и теперь невозможность установить в законе предложенное довольно
строгое взыскание, как напр., арест, не говоря уже о розгах, за такие действия,
которые в глазах большинства нашего народа еще не признаются предосудительными,
нельзя, однако, оставлять вовсе без внимания столь часто встречаемое у нас
возмущающее душу, обращение с животными. Случается слышать возражение, что
эти животные составляют собственность человека и находятся в полной его власти. Такой
взгляд едва ли верен. Человек, бесспорно, хозяин животного, но он не должен быть его
мучителем. Даже злоупотребление прав собственности может воспрещаться законом, а
как не признать таким злоупотреблением жестокость к существу живому, но
бессловесному, не имеющему возможности ни к защите, ни к жалобе. Впрочем, подобные
поступки заслуживают порицания не только в отношении к животным; они вредны
даже и для самого общества, потому что постоянно повторяющимися зрелищами этого
рода, естественно притупляются в людях лучшие и благороднейшие чувства.
Многократные наблюдения убеждают, что дети, мучащие животных, нередко становятся
со временем склонны более других к разным преступлениям, и что не удерживающиеся от
жестокостей к домашнему скоту часто переносят эту необузданность как на членов
семейства, так и на других им подвластных людей. Это было одной из главных причин к
тому, что во всех почти западных государствах установлены за жестокость к животным
довольно строгие наказания. У нас по неразвитости простолюдинов подражание тому
примеру во всем его пространстве было бы еще и невозможно и несправедливо. Но,
между тем, воспрещение законом жестокого обращения с животными и определение за
это легкого денежного взыскания, которое может быть смягчено до нескольких копеек,
было бы чрезвычайно полезно, потому что мало-помалу это приучало бы к мысли о
гнусности подобных поступков и способствовало бы к воспитанию нравственного чувства
в народа. По этим соображениям на случай, если бы Государственный Совет признал
справедливым дать в самом законе некоторую поддержку похвальным стремлениям
образовавшихся во многих местах обществ соревнователей к защите животных от
жестокого обращения с ними, предположено поместить в настоящем уставе следующую
статью: За жестокое обращение с животными виновные подвергаются денежному
взысканию не свыше пяти рублей.
Но в окончательном проекте эта статья была выкинута по следующим соображениям
г. главноуправляющего II отделением гр. Панина. В прежнем проекте заключалась статья
о жестоком обращении с животными. Сколь ни желательно, чтобы и в сем отношении
последовало изменение в нравах и привычках народа, я не мог убедиться в современности
подобного постановления, ибо, по мнению моему, весьма неудобно постановлять то,
что исполняться не будет, и к исполнению чего представляются важные затруднения.
Имея, однако же, в виду мнения моего предместника и общее убеждение всех
чиновников, участвовавших в пересмотре проекта, я счел обязанностью довести до
сведения Государственного Совета, что сотрудники мои в исполнении представляемого
ныне устава полагают, что изданием подобного постановления можно сделать хотя
первый весьма полезный шаг к упрощенно жестокого обращения с животными. Если бы
не убеждение было разделяемо соединенными департаментами, то я бы не встретил
препятствия к выяснению в проекте той статьи, которая из оного исключена.
В общем собрании Государственного Совета (журнал 30 сент. 1864 г.) был поднят
вопрос о возобновлении статьи о жестоком обращении с животными. При этом было
высказано: сочувствуя вполне
похвальным стремлениям людей, имеющих целью
искоренить нередко встречаемые у нас совершенно безжалостные поступки этого рода,
Государственный Совет в общем собрании не мог, однако, не выразить опасения на счет
возможности установить теперь же наказание за жестокое обращение с животными, ибо
выражение это весьма неопределенно и могло бы быть принимаемо не только в смысле
нанесения домашнему скоту напрасных побоев и причинения других мучений, но также
в смысле чрезмерного иногда напряжения сил животных. Определение же за это
наказаний было бы не всегда справедливо при крайне неудовлетворительном состоянии у
нас, в продолжение нескольких месяцев в году, сельских и даже больших дорог и
городских улиц. На основании изложенных соображений, Государственный Совет в
общем собрании признал более удобным предоставить Министру Внутренних Дел
истребовать мнение по настоящему вопросу от учредившихся у нас обществ
соревнователей к защите животных от жестокого с ними обращения, а затем представить
заключение свое по сему предмету установленным порядком в Государственный Совет.
Затем в 1869 г. министерством внутренних дел был составлен проект правил о
поступках против животных, в котором назначались наказания за жестокое обращение и
истязание животных, и при том или в виде ареста до 3 дней или в виде штрафа до 10 руб.
Но II отделение предположило ограничиться одним общим постановлением; какое было
уже внесено в первоначальный проект мирового устава, включив его в виде дополнения
к ст. 38, имея в виду, что исходною точкою для составления закона должно быть не
поощрение скотоводства, как необходимой отрасли сельского хозяйства, а лишь
стремление к обузданию грубых проявлений зверства и жестокости. При чем
главноуправляющий II отделения, кн. Урусов высказал такое соображение, что если бы
встретилась необходимость исчислить с большей подробностью виды истязания
животных, которые могут и должны подходить под общее выражение жестокое
обращение, то это может быть сделано не в порядке законодательном, а в виде
инструкции или записки.
Соединенные департаменты (журнал 25 сентября и87и г.) остановились прежде всего
на вопросе о том, устраняются ли встреченные Государственным Советом в 1854 г.
сомнения и затруднения посредством предположенного издания, в развитие общего
правила об ответственности за жестокое обращение с животными, особой административной инструкции, которая содержала бы в себе подробное определение
подлежащих взысканию действий.
При обсуждении сего вопроса, департаменты не могли не принять главным образом
в соображение, что определение не только меры уголовной ответственности за различные
преступные действия, но также и самое указание того, что именно признается
преступным, составляет одну из существеннейших принадлежностей законодательной
власти. Посему предоставление административным ведомством издать составленную по
взаимному их соглашению инструкцию с перечислением в ней видов жестокого
обращения с животными едва ли было бы удобным. Нельзя не заметить при этом, что в
таком случае встреченные Государственным Советом в 1864 г. весьма важные сомнения
были бы в сущности не разрешены, и лишь обойдены посредством предоставления их
разрешению административной власти. Хотя в пользу издания предположенной инструкции и указывается на то, что мнением Государственного Совета предоставлено было
взаимному соглашению трех административных ведомств издание особых правил о
разграничении постановлений, указанных в ст. 66, 77 и 87 М. У., но постановления эти не
могут служить примером в настоящем случае, ибо они заключают лишь в себе извлечение
из правил, предписанных уставами строительным и путей сообщения, т. е. законом уже
действующим и, следовательно, представляются трудом почти исключительно
кодификационным. По этому, признавая единогласно, что подобного рода правила могли
бы быть изданы не иначе, как в законодательном порядке, соединенные департаменты
обратились к обсуждению вопроса: представляется ли в настоящее время необходимость
и возможность к изданию подобного рода правил?
По этому вопросу большинство членов полагали, что издание ныне же карательного
закона относительно жестокого обращения с животными представляется решительно
необходимыми Мысль о сем была в существе единогласно одобрена общим собранием
Государственного Совета еще в 1864 г. при чем, главным образом, принята бы на во
внимание необходимость оказать содействие похвальным стремлениям учредившихся в
разных городах обществ, имеющих целью искоренить нередко встречаемые у нас
совершенно безжалостные поступки с животными. Необходимость эта еще в большей
мере чувствуется в настоящее время, так как существование упомянутых обществ с 18бо
г. ясно доказывает, что преследуемая ими цель не есть увлечете мимолетное. Между тем,
по заявлению Министерства внутренних дел, старания членов этих обществ большей
частью остаются и до сих пор неуспешными по неимению в виду закона, который бы
угрожал взысканием за жестокости в отношении к домашнему скоту. В деле есть между
прочим заявление С.-Петербургского Обер-По-лициймейстера о том, что чины полиции
не могут оказывать существенного содействия Российскому Обществу покровительства
животным до тех пор, пока предположения общества касательно предохранения
животных от дурного с ними обращения не примут характера положительных правил,
имеющих обязательную силу для всех и утвержденных в законодательном порядке, так
как мировые судьи, на рассмотрение которых поступают составляемые полицией
протоколы о жестоком обращении с животными, не находя в действующих узаконениях за
таковые проступки определенных наказаний, оставляют оные без всякого взыскания.
Очевидно, что в виду совершенной безнаказанности наиболее даже жестоких поступков с
животными, все стремления упомянутых обществ будут тщетны и что самые эти общества
мало-помалу закроются. Не подлежит, однако, сомнению, что в видах смягчения нравов,
продолжение частной и добровольной деятельности их было бы весьма желательно.
Законодательства почти всех западных государств давно уже сознали необходимость
карательных мер за жестокое обращение с животными, при чем там установлены за
подобного рода действия наказания весьма строгие. У нас при малом еще
распространении образования между простолюдинами, установление строгих в этом
отношении карательных мер, было бы, без сомнения, преждевременно, воспрещение же
законом мучить животных и определение за это на первый раз хотя бы незначительного
денежного штрафа было бы не только возможно, но и чрезвычайно полезно, потому что
мало-помалу народ приучило бы к мысли о гнусности подобных поступков и
способствовало бы к воспитанно нравственного в нем чувства. Все эти соображения
приводят пять членов к решительному убежденно в необходимости установить теперь же
наказания за жестокости в отношении к животным, определив за это денежное взыскание
не свыше десяти рублей. Что же касается до предполагавшегося Министерством
Внутренних Дел ареста до трех дней, то принятие сего казалось бы неудобным тем более,
что трехдневный арест назначался бы мировыми судьями без представления поцсудимым
права апеллянт. Обращаясь за сим к самой редакции проектируемого Министерством
Внутренних Дел правила; пять членов, согласно с приведенными выше суждениями
общего собрания Государственного Совета (от 30 сент. 1864 г.) находят, что предлагаемое
выражение «жестокое обращение с животными» слишком неопределительное; с
принятием оного, могли бы быть привлекаемы к ответственности, с одной стороны, как
справедливо указываемо было Государственным Совётом в 1804 г.. лица иногда по
необходимости обременяющие у нас силу животных; с другой же и те, которые
причиняют животным страдания собственно не из жестокости, а при ученых, напр.,
анатомических трудах, или даже просто при употреблении животных в пищу. В видах
предупреждения подобных недоразумений пять членов признают необходимость
изложить проектированное дополнение к уставу о наказаниях, налагаемых мировыми
судьями, следующим образом:
«За причинение домашним животным напрасных мучений, виновные подвергаются
денежному взысканию не свыше десяти рублей.
В общем собрании Государственного Совета также не последовало единогласия
(журнал общего собрания Государственного Совета 8 ноября 1871 г.). Шесть членов
находили самое издание этого закона преждевременным, а редакцию слишком
неопределенною, так как она в существе повторяла то же самое постановление, которое
было уже не принято Государственным Советом в 1864 г. при обсуждении Мирового
устава. Но большинство членов (40 членов) высказались в пользу проектированного
закона, при чем по вопросу о необходимости его введения, были повторены изложенные
выше доводы пяти членов соединенных департаментов, а по вопросу о самой редакции
были высказаны следующие соображения: «40 членов не отвергают, что, возможно большая точность и определенность весьма желательны в каждом законе, и особенно в законе
карательном, но законодательная практика убеждает, что цель эта в действительности не
всегда бывает достижима. Есть много проступков, которые проявляются действиями
столь разнообразными, что исчисление всех видов их в законе, с необходимою полнотою,
представляется решительно невозможным; указания же неполные вели бы в иных случаях
к безнаказанности виновных в таких дёйствиях, которые по основной мысли
законодателя, не должны быть оставляемы без взыскания. Посему как в нашем, так и в
иностранных законодательствах, существует целый ряд преступлений, означенных
лишь в общих чертах (напр., обиды, угрозы, насилие и т. п.), причем суду представляется
в каждом данном
случав
решать,
подходят ли действия обвиняемого под
содержащееся в законе правило об ответственности за известный проступок.
Подобного рода общее указание предполагается и в проектируемом постановлении о
наказании
за
жестокое
обращение с животными. Едва ли есть основание
предполагать, что мировые судьи наши не в состоянии будут правильно применять этот
закон, когда в то же самое время им представляется оценка действий, несравненно более
важных и еще менее точно определенных. Не следует оставлять без внимания, что предлагаемое выражение „причинение домашним животным напрасных мучений вообще
довольно определительно, и если бы в первое время действия нового закона, оно и
подало повод к каким-либо недоразумениям, то недоразумения эти без особой трудности
устранятся, по истолковании истинного смысла закона кассационным департаментом
правительствующего Сената. Поэтому большинством членов была принята редакция
закона, предложенная 5 членами соединенных департаментов37.
Результатом этой работы явилась следующая статья в уставе о наказаниях,
налагаемых мировыми судьями:
«За причинение домашним животным напрасных мучений, виновные подвергаются
денежному взысканию не свыше десяти рублей».
В проекте нового Уголовного Уложения статья эта должна была быть изменена
следующим образом:
«Виновный в публичном причинении напрасных мучений домашним животным
наказывается денежною пенею не свыше 25 рублей».
В реферате, прочитанном в московском отделе российского общества
покровительства животным В. В. Быховский доказывал неудовлетворительность такой
редакции. Общее собрание московского отдела постановило избрать комиссию для
выработки ходатайства по предмету настоящего доклада.
Комиссия выработала следующей проект статьи, которой по его мнению следовало
бы заменить 294 ст. проекта Уголовного Уложения:
Виновные в причинении напрасных мучений животным наказуются денежною
пенею до 25 руб. или арестом до 3 суток. Сему же наказанию подвергаются виновные в
оставлении принадлежащих им или порученных их попечению животных без
необходимой помощи.
Соображения свои комиссия изложила в объяснительной записке, в которой
говорится следующее:
Обыкновенно основным мотивом к воспрещению жестокого обращения с
животными выставляют необходимость не допускать каких бы то ни было проявлений
жестокосердия в интересах самого человеческого общежития. При этом правильно
рассуждают, что как детям их воспитатели запрещают мучить животных, исходя из
убеждения, что привычка к такому мучению зрелище причиняемых страданий
беспомощным существам и связанное с такими мучениями и зрелищами ослабление
чувства гуманности, способны развить в детях жестокость и по отношению к людям, так и
законодатель, этот воспитатель взрослых граждан, на ряду с нравственностью и религией
должен воспрещать жестокое обращение с животными, даже' способствовать этим
развитию мягкосердечия, сострадания и гуманности в интересах самого человеческого
общежития. Но по-видимому с полной основательностью может быть выдвинут при
обсуждении карательных за жестокое обращение с животными норм и интерес самих
животных, как существ, способных подобно человеку, ощущать, чувствовать и в
известной степени даже мыслить.
Исходя из этих соображений, законодатель нашего времени должен поставить себе
при охране животных двоякую цель, нужды обществ человеческих и непосредственный
интерес животных.
Если же согласиться с этими соображениями, то не следует, по-видимому, помещать
в тексте проектируемой 294 ст. проекта
Уголовного Уложения,
выражения
«публичный», как вызванного, несомненно, интересами лишь человеческих общежитий и
могущего подать повод к серьезным недоразумениям на практике. Если согласиться
с тем, что запрещаются лишь публичные мучения животных, то надо прийти к убежденно,
что и первая задача законодателя, смягчить нравы самого человека, не выполнится этим
ограничением, ибо какая в существе разница в смысле влияния на нравственность между
публичным и непубличным мучением животного? И что, наконец, считать в этом случае
Примечание к 43 ст. сенатора Таганцева в его Уставе о Наказаниях. Перепечатано в брошюре В.
Быховского. Наше законодательство о жестоком обращении с животными. Москва 1897 г.
37
публичностью? Несомненно, выражение это является излишним и прямо вредным при
соображении со второю задачею этой законодательной нормы, интересами самих
животных, ибо если никакой завет
религии, никакой кодекс морали, ни один
уголовный кодекс не говорит о воспрещении лишь публичного мучения человеком
человека, то где кроются серьезные основания считать преступным лишь публичное
мучение животного?
Затем нельзя не остановиться на неправильности распространения закона лишь на
домашних животных. Ведь если иметь в виду недопущение жестокости вообще к живым
существам, безразлично, будут ли они собаками, птицами, рыбами, будут ли они жить
вместе с человеком, при его доме или на воле, будут ли приносить пользу человеку в
непосредственном значении этого слова, или по условиям своей жизни, будут наклонны
причинить ему вред, словом, будут ли домашними или дикими, то представляется одинаково вредным допущение мучений этих живых существ, раз только они очутились во
власти, в обладании человека. Почему спрашивается, следует допускать, чтобы кто-либо,
поймав зайца или лисицу, вырывал им глаза или резал их живыми на части, ради лишь
собственной потехи? Почему хищное животное, попавшее в зоологический сад, может
быть терзаемо и мучимо без возмездия мучителю! Если бы кто-либо вздумал причинить
напрасный мучения льву или тигру в цирки, не возмущено ли было бы этим чувство
сострадания? Не лишено интереса в этом отношении и то соображение, что у нас
существует с разрешения правительства общество покровительства вообще животным, а
не исключительно домашним.
В заседании 30 ноября и896 г. по выслушании доклада председателя комиссии,
общее собрание московского отдела общества покровительства животным единогласно
приняло проект, выработанный комиссией, согласилось с мотивами его и постановило
ходатайствовать перед правительством об изменении 294 ст. проекта Уголовного
Уложения38.
И действительно в новом Уголовном Уложении, Высочайше утвержденном 22 марта
1903 г., статья проекта видоизменена, именно вычеркнуто слово «публично».
Ст. 287 нового Уголовного Уложения читается так: «Виновный в причинении
напрасных мучений домашним животным наказывается: арестом на срок не выше семи
дней или денежною пенею не свыше двадцати пяти рублей».
Таким образом, когда начнет действовать новое Уголовное Уложение, судья будет
иметь возможность налагать за жестокое обращение с животными более суровое
наказание, чём теперь.
Закон напоминает грубым людям, что лошадь не вещь, которую можно резать и
ломать по своему произволу, и, тем не менее, закон сам по себе не может дать
существенных результатов.
Кара полагается не за всякие мучения вообще, а только за напрасные мучения. Что
же считать напрасными мучениями?
В ходатайстве об изменении 294 статьи проекта Уголовного Уложения,
составленном вышеупомянутой комиссией, есть одно интересное место:
«Несомненно, говорит комиссия, что по условиям человеческой культуры, не всякое
мучение или вернее сказать, причинения страданий животным должно быть караемо
законом. Так и условия труда человеческого и нужды домашней жизни, и способы
питания и, наконец, задачи научных исследований требуют и причинения страданий
животным и даже прямого и убийства их. Но лишь в пределах этих требований и не
должно быть караемо причинение страданий животным. Последнее должно иметь, так
сказать, разумную цель, оно не должно быть излишним, напрасным в широком смысле
этого слова».
38
В. Быховсюй. Наше законодательство о жестоком обращении с животными. Москва 1897.
Защитники животных и те признают, что человек вынужден причинять животным
страдания, и что он имеет на то право, когда он преследует разумную цель.
Но люди почти всегда преследуют разумную ц/вль или по крайней м-р их цль
представляется им разумной. Когда торговец, желая нажить лишнюю копейку, наваливает
на ломовую лошадь непосильную тяжесть, он со своей точки зрения имеет в виду
разумную цель.
К чему же тогда сводятся напрасные мучения? К поступкам какого-нибудь жестокого
полуидиота, который без всякого повода обливает собаку кипятком.
Если во всем видеть разумную цель, судье предоставлено будет карать лишь
бессмысленные действия, совершаёмые обыкновенно людьми невменяемыми.
Глава пятая
Вегетарианство
Официальная наука не признает вегетарианства. Ученые, занимающие
профессорские кафедры, физиологи и врачи, в большинстве случаев убеждены, что
человек не может обходиться без мясной пищи.
Вот напр., что мы читаем в одном новом учебнике физиологии, написанном
немецким профессором:
«Для того чтобы получить пищу, в которой отдельные вещества, белки, углеводы и
жиры содержались бы в надлежащем отношении, человек принимает ее в виде
соответственной смеси растительных и животных веществ. Блок берется главным образом
из животной пищи, так как животные белки легче перевариваются, нежели растительные.
Жиры получаются большей частью из животных припасов в форме жиров органов и
масел, а в южных странах из растительных масел (оливковое масло). Углеводы дает мука
злаков, картофель и т. д., главным образом, в виде крахмала, сахара и пр. Из всего этого
ясно, что человеческий организм не может питаться одной только растительной пищей.
Для того, чтобы добыть из нее количество белка, необходимое для поддержания
равновесия, потребовались бы громадные количества растительной пищи, даже в хорошо
приготовленном состоянии; при этом вводится ненужный и громадный излишек крахмала,
а в особенности' большое количество клетчатки, которые очень затрудняют пищеварение
и причиняют вред организму. Поэтому попытки вегетарианцев ограничить питание человека одной растительной пищей должны быть самым решительным образом отвергнуты.
Кишечник у человека не приспособлен как у травоядных, к переработка больших
количеств пищи, из которых он извлекал бы, рядом с прочими пищевыми веществами,
необходимое количество белка. Если бы мы пожелали навязать кишечнику такую
колоссальную работу на продолжительное время, то это могло бы быть сделано лишь в
ущерб отправлениям других органов и главным образом головного мозга.
Народонаселение, которое имело бы в своем распоряжении только растительную пищу,
бесспорно отстало бы в культуре. Индусы и китайцы, которые живут большей частью
растительной пищей, остановились на низшей степени культуры, несмотря на
значительную древность последней. Кроме того, при исключительно растительной пище
мышцы не могут долгое время работать так, как при смешанной пище, так как именно в
мышцах происходит самый оживленный белковый обмен, хотя во время работы этот
обмен не особенно повышается сравнительно с состоянием покоя. Рабочий нуждается в
известном приток белка в пище (100—150 г ежедневно), и это количество не может быть
уменьшаемо без вреда для здоровья и силы организма. Поэтому для рабочего полезно
рядом с большим количеством растительной пищи вводить еще умеренное количество
мяса. Чтобы сохранить пригодность солдата, он должен получать определенный суточный
рацион мяса (1/3-1/2 Ф). Тем не менее, можно без вреда переносить некоторое и даже
долгое время отсутствие мясной пищи39.
Из приведенного отрывка видно, как слаба физиология питания.
Без всякой проверки повторяются старые выводы, будто человеку необходимо
съедать 120 гр. белка и будто взамен мяса нужно поглощать какие-то невероятные
количества растительной пищи. На самом же деле, подобные соображения только научные
предрассудки.
Если можно некоторое и даже долгое время переносить отсутствие мясной пищи без
вреда, то почему же нельзя переносить это отсутствие всю жизнь, когда войдет в
привычку питаться исключительно растениями?
Все согласны, что человеку необходимо вводить в организм известное количество
белков, углеводов и жиров. Все дело заключается в азотистом веществе, главную
составную часть которого составляют белки. Углеводы всегда добываются из злаков,
жиры можно получить, не убивая животных. Итак, вопрос сводится к следующему:
действительно ли для поддержания жизни и сил человеческих требуется поглощать очень
большое количество белков?
Если да, то трудно будет убедить людей в пользе вегетарианства. Очень большое
количество белков легче переварить, если принимать его в виде мясной пищи.
Но наука до сих пор не пришла к положительному и единогласному решению, что
такое белки и что с ними происходит в организме.
С химической точки зрения белковые вещества мало изучены. «Белковые вещества,
говорит проф. Д И. Менделеев, составляют громадный класс органических, т. е.
углеродистых, а именно углеродисто-азотистых соединений, неизбежно встречаемых в
каждом организме до того, что каждая клетка растений содержит белковые вещества, а
клетки животных организмов почти нацело состоят из белкового вещества, и жизненные
отправления сосредоточиваются в тканях, содержащих эти вещества. Белковые вещества
составляют одну из важнейших задач естествознания, но до сих пор, несмотря на массу
исследований, сделанных физиологами и химиками для изучения белковых веществ, они
не поддаются тем приемам, которыми удалось овладеть громадною массою других
углеродистых веществ. Поэтому, поныне нельзя, не впадая в односторонность, дать
сколько-нибудь отчетливое, но краткое химическое описание белковых веществ. Многие
сведения прямо противоречивы, не удовлетворяют современным химическим
требованиям и страдают неполнотою»40.
По учению известного физиолога Фойта, на которого до сих пор опираются
защитники мясной пищи, азотистые и именно белковые вещества, несомненно,
задерживаются в организме, во-первых, когда он растет или полнеет, во-вторых, для
возмещения утраченных частиц. Но несравненно большая часть азота, поступающего в
организм из пищи в виде белков, выделяется вместе с мочой в Форме мочевины; эта доля
азота так велика, что в сравнении с нею первые две величины ничтожны; при опытах
почти все количество азота, введенное в организм можно через несколько времени найти в
моче. Если потребляется с пищею больше азота, больше выделяется и мочевины и обратно.
Но при слишком малой доставке азотистого вещества, в моче оказывается больше азота,
чем было в пище и вместе С ТЕМ организм уменьшается в весе, т. е. теряет собственный
белок. Следовательно существует нормальное наименьшее количество белковых веществ,
которое необходимо ежедневно съедать, чтобы удержать организм в равновесии. Именно
согласно опытам и наблюдениям, необходимо в среднем выводе 120 граммов (или 30
золотников) азотистого вещества.
Спрашивается, на что тратятся в организме белки? Полагали, что на работу, и
действительно, белки могут служить таким же источником мышечной силы, как и жиры
39
Бернштейн, проф. физиологии в Галле. Учебник физиологии животного организма и, в частности,
человека, стр. 289—290.
40
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. V, стр. 197-
или углеводы. Но с одной стороны, при полном покое разлагается тоже нормальное
количество белка, как и при работе; с другой стороны, оно оказывается достаточным и
при усиленной работе, если только доставляются в избытке жиры или углеводы.
Объясняется это следующим образом. Живые элементы тела, клетки, состоят из белка и
омываются кровью, содержащей в растворе белок. Живые клетки оказывают на белок
крови такое же действие, какое клетки дрожжевого грибка при винном или пивном
брожении оказывают на раствор сахара; дрожжи разлагают сахар на спирт и углекислоту,
а клетки животного организма разлагают белок на мочевину и безазотистую часть,
которая в конце концов сгорает, подобно жиру, и превращается в углекислоту и воду.
Если в кровь продолжает поступать белок из пищи, то в ней в каждую минуту имеется
достаточное количество белка, и равновесие не нарушается. Если же белка поступает
меньше, чем разлагается, то запас белка в крови довольно скоро истощается, и кровь
превращается в слишком слабый раствор белка. Это влечет за собою важное последствие.
Пока кровь богата белком, она не действует на белок клеток, подобно тому, как
насыщенный раствор сахара не растворяет кусков твердого сахара. Если прилить воды к
раствору сахара, разжидить его, то растворится новое количество твердого сахара. Точно
также и в организме; лишь только кровь начинает разжижаться, она начинает растворять
белок, находящейся в клетках. Поэтому при недостатке пищи количество белка в клетках,
а, следовательно, и общая масса их, постепенно уменьшается, вместе с тем они требуют
для разложения все меньшее и меньшее количество белка, и так идет до тех пор, пока
организм не исхудает на столько, что будет довольствоваться тем количеством белка,
которое поступает в кровь из пищи.
По воззрению, изложенному проф. Фойтом, белковое вещество является в нашем
организме в двух различных видах, именно; во-первых, как составная часть тканей тела,
мускулов и т; д., и тогда мы называем его органическим белковым веществом, или
белком, циркулирующим в организме, как напр., белок кровяной лимфатической плазмы и
тканевых жидкостей. Фойт принимает, что в обмене участвует не только органически, но
также циркулирующий блок.
На это Пфлюгер возражает, что обмен веществ связан единственно с деятельностью
живой клетки и что поэтому разложение белка может происходить только в клетках,
которые содержат органически белок, а не в циркулирующих соках. Циркулирующий же
белок нужно считать лишь материалом, из которого клетка заимствует и приготовляет
органически белок.
А приват-доцент Герценштейн говорит о белках следующее:
«Белковые тела в животном организме играют исключительно важную роль, являясь
главной составной частью протоплазмы, тканей, органов и соков. Главное назначение
белков состоит в возмещении тканей, потребляемых организмом при обмене веществ.
Воспринятые животным организмом белки подвергаются в нем процессам расщепления и
окисления. Но помимо того животный организм должен обладать способностью
переводить белки из одних видов их в другие. Воспринятый пищей белок подвергается
изменениям уже в самом начале пищеварительных путей; под влиянием отделений
различных желез, белки
превращаются в пептоны и делаются способными быть
усвоенными организмом т. е. могут быть восприняты всасывающими путями (Энцикл.
Слов. Брокгауза и Ефрона т. V, стр. 206)».
Петерсон, написавший обстоятельное исследование о пище, говорит следующее:
«Количество органического белкового вещества в теле подвержено в высшей
степени значительным колебаниям, потому 'что оно находится в прямой зависимости от
количества белка в пище и уменьшается с такою же быстротою при уменьшении
количества или полном отсутствии белка в пище.
Подобно тому, как растворимость сахара зависит от различных внешних
обстоятельств, так и кровяная жидкость может растворять большее или меньшее
количество белкового вещества, и это количество находится в тесной связи с содержанием
белка в пище
Почти все количество белка, вводимого в организм, выходит из него через мочу,
после того, как организм получил известную необходимую ему часть белкового вещества.
Уже из этого мы должны заключить, что в цели природы вовсе не входило, что бы мы
обременяли машину нашего тела белковыми веществами, так как каждый излишний плюс
белка обременяет наши почки излишним плюсом работы и переутомлением. Если же мы,
наконец, примем во внимание тот факт, что наименьшее количество белка в пище не
приносить ни малейшего вреда, тогда как злоупотребление им ведет к печальным
последствиям, то у нас и получится полное основание формулировать наш вывод
следующим образом:
Чем меньше белка содержится в нашей пище, тем пища эта полезнее для нашего
здоровья41.
Большинство физиологов до сих пор утверждает, что чем больше физической работы
производит человек, тем больше белковых веществ он должен поглощать. Но Фойт, считающийся авторитетом у тех же физиологов, доказал, что организм, находящийся в полном
покое тратить тоже количество белка, как и при работе. А проф. Мунк пришел к такому
выводу: мускульная работа происходить главным образом на счет безазотистых веществ и
только когда таковых нет в распоряжении организма, тратятся белки42.
Если нам недостаточно известно, что происходить с белками в нашем организме, то
тем более мы не можем знать наверно, какое количество белков мы должны поглощать
для поддержания равновесия нашего тела. Официальная наука любит непреложные
истины (ибо за неимением непреложных истин позволительно сомневаться в научности
науки), и она возвела в аксиому вычисление старых ученых (Либиха, Молешота,
Фойта), будто взрослому человеку нужно в день не меньшее 118 г белков.
В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (т. XXIII под словом Пищевое
довольствие), который многими считается последним словом научных знаний, сказано,
будто растущему юноше нужно в день 100 гр. белков, а человеку старше 20 лить и
переставшему расти 118 гр., взрослому рабочему 130 гр., а сильно работающему мужчине
даже 145 г.
В том же словаре приведены вычисления Плейфера, названные очень интересными,
согласно которым, требуется для взрослых при покое минимум 57 г белков, максимум
119, при умеренной работе 120, средней 153, сильной 160, напряженной 184 (т. X, под
словом Диета).
Однако новейшие изыскания поколебали эти цифры Д-р Гиршфельд напр., (не
вегетарианец) говорит, что у рабочего человека равновесие азотистого вещества
достигается при употреблении ежедневно 35—40 г белка.
Взяв за основание женское молоко (в котором всего процент белков), Андрис
доказывает, что человеку необходимо съедать в сутки приблизительно 33 грамма43.
Петерсон рядом опытов пытается доказать, что минимальное количество белка
необходимое человеку это 22 грамма в день.
Таким образом, количество белка, без которого не может существовать человек еще
далеко не установлено.
Но в одном согласны все, вегетарианцы и их противники.
Исключительное питание белком, говорится в выше цитированном учебнике
физиологии Бернштейна, или пищей, очень богатой белками, не может считаться
целесообразным для организма. При увеличении белка в пище соответственно
увеличивается количество мочевины. В теле разлагается столько же белка, сколько
всасывается. Если теперь пища будет состоять только или почти только из белка, то
Петерсон. Наша пища, стр. 11, 39, 45. Москва, 1901
Там же, стр. 74.
43
Dr. C. Andries. Der Vegetarismus und die Einwände seiner Gegner, p. 32 Leipzig 1893.
41
42
необходимо вводить очень значительные количества. Вследствие этого кишечному каналу
приходится переваривать большие количества белка, что может вести в конце концов к
расстройствам пищеварения. Далее, при этом условии организм нагружается чрезмерным
количеством мочевины и сходных тел, которые как ненужные продукты разложения,
оказывают вредное действие. Поэтому питание преимущественно белковой пищей
нецелесообразно. Питание одним белком можно бы сравнить с тем случаем, когда мы
пожелали бы топить печь или машину вместо дров и угля хлебными зернами. Такое
отопление обошлось бы, во-первых, очень дорого и, во-вторых, при громадном
количестве необходимого материала, оно дало бы слишком много излишних азотистых
продуктов сгорания, которые портили бы машину.
Способность выделения почек не бесконечная, говорит Андрис. Если в организмы
вводят слишком много белка, от них требуют усиленной работы, от которой почки
воспаляются и почти совсём отказываются служить. От этого происходят еще более
опасные последствия. Азотистые вещества, в излишке доставленные в пище, богатой
белком, не выделяются уже в достаточном количестве и должны отлагаться в том или
другом месте нашего тела в виде мочекислых солей и вообще пропитать и отравить весь
организм. От этого происходят подагра, болезни мочевого пузыря, геморрои и разные
воспаления.
В действительности же количество белков, потребляемое разными людьми в разных
странах чрезвычайно разнообразно. Одни едят меньше, чем полагается по физиологии,
другие гораздо больше. Из таблицы, напечатанной в книге Петерсона (стр. 15) видно, что
земледелец в Германии съедает 80 г белка, городской рабочий 77 г, а врач в Мюнхене 172
г. Семья самого автора, вегетарианца, довольствуется 50 г белковых веществ в день на
каждого.
Если для нашего питания достаточно 50 -70 грам. белка, такое количество легко
извлечь из растительных веществ. За обедом не трудно съесть, напр., 1/8 ф. фасоли, ¼ ф.
жареного картофеля и 1/8 ф. хлеба. Весь обед составит по весу только ½ ф., а мы при этом
воспримем 27 г белка. За ужином можно съесть порцию гречневой каши, выпить два
стакана молока с 1/8 ф. хлеба, и тогда мы проглотим около 26 г белка. Всего 53 г.
Прибавим к этому утренний кофе, два яйца в мешочек, две булочки и кусок сыра. В
общем, в течение дня мы съедим 75 г белка.
Следовательно, и без мясной пищи мы можем получить нужное количество
белковых веществ.
Стараясь теоретически обосновать вегетарианство, указывают обыкновенно на
анатомическое сходство между человеком и обезьянами, которые, как известно, питаются
исключительно плодами и никакого мяса не едят.
У человекообразных обезьян, говорит г-жа Кингсфорд, полость рта устроена по тому
же образцу, как у человека: запечных мешков нет, Вартоновы протоки, т. е., выводные
каналы обеих подчелюстных слюнных желез, открываются по обе стороны уздечки языка;
язык похож на человеческий; у орангутанга вилкообразные сосочки языка расположены в
виде угла или буквы V, как у человека; у шимпанзе их расположение несколько иное — в
виде буквы Т. Форма и число резцов, клыков и коренных зубов у обезьян Старого Света
(«узконосых») те же самые, как у человека, только клыки у обезьян, особенно у самцов,
длиннее, и «зубы мудрости» появляются в более раннем возрасте, чем у человека.
Обезьяны Нового Света («плосконосые») отличаются от человека тем, что у них недостает
в обеих челюстях, с обеих сторон, по одному большому коренному зубу, и его место
занимает лишний малый коренной зуб. У человека поверхность больших коренных зубов
делится неправильно ветвящейся бороздкою на четыре или на пять ясно различаемых
бугорков. Такого же устройства и с таким же поверхностным расположением эмали
большие коренные зубы у орангутанга, шимпанзе и гориллы.
Между тем, у травоядных животных распределение эмали совершенно иное: у
толстокожих, жвачных (у этих последних в верхней челюсти нет резцов), грызунов —
большие коренные зубы построены из слоев дентина, эмали и цемента, проникающих
сквозь всю толщину зуба, так что на поперечном разрезе зуба виден не кружок дентина,
одетый одним слоем эмали, как бывает у человека и обезьян, а значительное число
волнообразно изогнутых складок; дентин, обладая меньшею прочностью, быстрее
разрушается, и зуб приобретает неровную, иззубренную поверхность, приспособленную к
перетиранию растительной клетчатки, которая всегда находится в пище этих животных.
С другой стороны, зубы плотоядных не представляют зубов в собственном смысле
слова: это скорее гвоздеобразные инструменты, назначенные для разрывания на части их
пищи — мяса. Резцов у них по шести в каждой челюсти, вместо четырех; они малы,
остроконечны и не сходятся друг с другом; больших коренных зубов имеется только по
одному на каждой стороне челюсти и их коронка напоминает пилу. Совершенно
своеобразную форму имеет у этих животных последний малый коренной или «плотоядный зуб», особенно хорошо развитый у тигра: коронка состоит из трех острых бугорков
значительной, но не одинаковой величины, сидящих один за другим и соединенных
выдающимся краем зуба; на переднем бугорке есть еще добавочное острие. Ничего
подобного не встречается у человека и ближайших к нему животных44».
Люди образованные и достаточные обыкновенно вставляют себе искусственные
зубы уже в сорок лет, а иногда и раньше, потому что им нечем пережевывать мясо. Но у
наших крестьян, которые волею судеб обречены на вегетарианство, зубы хорошо
сохраняются до весьма почтенной старости. Не доказывает ли это, что наши зубы мало
похожи на клыки хищных зверей, самой природой предназначенные для разрывания
трупов всевозможных животных.
И по строению желудка мы также вполне подходим к обезьянам.
У человека, говорит г-жа Кингсфорд, желудок несложный, т. е. состоит только из
одного помещения для пищи, как и у всего отряда приматов. Благодаря любезности
профессора Брока, я имела возможность осмотреть рисунки и препараты, собранные в его
антропологическом кабинете; они доказывают с поразительной очевидностью единство в
устройстве пищеварительных органов человека и высших обезьян; на первый взгляд не
заметно никакой разницы. Только при внимательном сравнении можно видеть, что
желудок человека несколько меньше обезьяньего. Что же касается кишечного канала
человекообразных обезьян, то в нем не наблюдается ни малейшего отклонения от
человеческого; на слепой кишке нет брыжейки, и она удерживается на месте в правой
подвздошной области непосредственно брюшиной; червеобразный отросток существует у
всех человекообразных и такой же длины, как у человека45.
Если предположить, что в доисторические времена человек питался так же, как
родственная ему обезьяна, надо думать, что наступила какая-нибудь случайная и
временная причина (недостаток в зернах и плодах), заставившая его пожирать животных.
Изобретение огня дало нашим предкам возможность поедать мясо в подправленном виде,
так как человек едва ли был когда-нибудь в состоянии истреблять сырые трупы.
Приходилось вести войну с вредными зверями, и голод дал повод попробовать их мясо;
таким путем достигались две цели сразу. Во всяком случае, очень трудно сказать, что у
человека естественно, и что плод культуры.
Орангутанов пробовали кормить мясом, и они к такой пище привыкали, но из этого
не следует, что обезьяны должны питаться смешанной пищей.
Теоретические соображения доказывают, что вегетарианство вполне возможно, но в
научные теории легко вкрадываются ошибки, вследствие несовершенства наших знаний.
А потому в данном случай практика важнее теории.
А. Кингсфорд. Научные основания вегетарианства, стр. 9. Москва, 1893. О сходстве зубов
человекоподобных обезьян говорится, напр., и в новейшей сравнительной анатомии позвоночных. C.
Gegenbaur. Vergleichende Anatomie der Wirbelthiere. Bd. II, p. 76. Leipzig 1901.
45
Там же, стр. 11.
44
Практика же доказываете, что растительная пища может заменить мясную, и что
вегетарианцы вполне сохраняют умственную и физическую силу.
Д-р Ворошилов доказал, что безразлично, питаться ли горохом или мясом. Питаясь
известный период времени одинаковым количеством хлеба и сахару, он прибавлял к
пищи, попеременно, то мясо, то горох. При этом вес и поддержание сил, как при одном,
так и при другом режиме, оказывались тождественными46. Вегетарианцами были
выдающиеся деятели и писатели, как напр. Будда, Франклин, знаменитый, французский
химик Шеврель, Грехем и у нас гр. Лев Николаевич Толстой. Этих имен, я полагаю,
достаточно, и ясно видно, что умственная деятельность не страдает от растительной
пищи.
Физиологи старой школы утверждают, что народ, воздерживающийся от мяса, не
способен к цивилизации, и указывают на Китай. Но растительная пища не помешала
китайцам выработать нравственную философию И своеобразную культуру в то время,
когда европейские народы пребывали в варварском состоянии. Если потом они остановились в своем развитии и с нашей точки зрения не пошли вперед, в этом, очевидно,
виноват не способ питания. Эскимосы питаются преимущественно животными и салом, и,
тем не менее, у них не существует ни истории ни философии.
Естественная диета, говорит основатель вегетарианства в Германии Бальдер,
увеличивает человеческие силы, красоту и продолжительности жизни. Если бы люди
воздерживались от мясной пищи, они могли бы жить гораздо дольше47.
При наших теперешних, совершенно недостаточных наблюдениях, мы не можем
утверждать, что растительное питание должно вести к исключительному долголетию.
Но во всяком случае практически возможность вегетарианства доказана в последнее
время целым рядом лиц, отказавшихся от мясной пищи и не потерявших от этого
здоровья.
В Англии, классической стране кровавого ростбифа, появилось первое
вегетарианское общество в 1847 г. Там существует даже специальное общество для
распространения вегетарианства среди детей (Jvy Leaf Society).
В Германии издаются вегетарианские газеты и в большинстве городов имеются
вегетарианские столовые, а первое общество вегетарианцев было основано в и869 г.
Бальцером.
У нас же первое вегетарианское общество открыто в Петербурге 7 февраля 1902 г.
Председатель доктор медицины А. П. Зеленков и известный профессор А. И; Воейков
деятельно стараются собственным примером и публичными сообщениями распространять
в обществе правильный взгляд на цитате. В такое короткое время конечно нельзя было
достигнуть существенных результатов, но важен почин.
Анонимная вегетарианка, принадлежащая к членам общества, делится с публикой
очень полезными сведениями:
«Семья наша пятый год пользуется домашним вегетарианским режимом, и мы
достигли блистательных результатов Я не буду касаться здесь подробностей, скажу
только вскользь, что муж мой, прострадав годами тяжкой формой нейрастении,
хроническим катаром желудка, зева и гортани, часто повторявшимися головными болями
и острыми воспалениями зева из отпетой эскулапами развалины превратился в здорового,
жизнерадостного и работоспособного человека. Сын мой, годами мучившийся экземой,
две дочери, подвергавшиеся всяким ангинам и фо-крупам, со времени перехода на
вегетарианский режим, здоровы и веселы. Я же, прострадав сильнейшими острыми
приступами
ревматизма
и
подагры
(отчасти
унаследованной,
отчасти
благоприобрётенной) из калеки превратилась в совершенно здоровую женщину. Мы уже
более не боимся, как прежде, простуды и заразы. Все это логично и понятно, так как
46
47
Нечто о вегетарианстве, вып. 2, стр. 16.
E. Baltzer. Der Weg zur Gesudnheit und socialem Heil p, 67 Aufl. Leipzig 1896.
надлежащее питание, приводя кровь к нормальному составу, увеличивает тем самым,
одновременно, силу самозащиты организма48.
Д-р Хег, стоящий во главе одного из выдающихся госпиталей Лондона, говорит
следующее:
Современный образ жизни есть часто продукт величайшего незнания, служит
причиной страшной расточительности времени и денег, выказывает умственную и
нравственную невменяемость, разрушает здоровье, сокращает жизнь и вообще вполне
изменяет своему истинному назначение
Если бы собрать фактические данные, напр., на счет тех частей Индии, где рис и
сырые овощи составляют основу питания, то оказалось бы, что как ревматические
страдания, так и прочие болезни там вообще отсутствуют. Одинаковые результаты дали
бы, без сомнения, Австралия и Новая Зеландия, тогда как чрезмерное употребление мяса,
везде вызывает целый ряд душевных и физических заболеваний.
Причина всюду господствующей в Англии анемии, должна быть приписана
широкому употреблению мяса.
Большинство душевных болезней и нравственных дефектов имеют, без сомнения,
своим источником неправильный состав крови, вследствие введения в нее различных
ядов.
Вообще, болезни, постепенно, так сроднились с человеком, что он уже потерял
правильное суждение, относительно утраты своего здоровья.
Я лично, говорит д-р Хег, готов был бы прежде утверждать, что и, помимо
временной головной боли, пользовался при употреблении мяса, чаю и т. п. умственно и
Физически, вожделенным здоровьем, но это только потому, что я не знал тогда другого,
бол-е идеального самочувствия, достигнутого мною, в настоящее время, при переходе
моем к.нормальному режиму. Могу смело сказать, что здоровье мое, ныне улучшилось на
50 процентов49.
Несомненно, что переходить от мясной пищи к растительной не так просто, при этом
происходит известная ломка организма, которую нужно перетерпеть. Человеку,
привыкшему отравлять себя ежедневно водкой, тоже не так легко отстать от дурной
привычки.
С детства приучают нас проглатывать котлеты, которые младенцы зачастую
пережевывают с величайшим трудом и настоящим отвращением.
«Если
бы,
говорит
проф. Грехем, детям, рожденным от вегетарианцев,
вскормленным матерями-вегетарианками и приученным до известного возраста к
растительной пище, не давали случая нюхать вареное мясо или видеть, как его едят
другие, все они, хотя бы их были миллионы, чувствовали бы сначала сильное отвращение
к мясу и выплевывали бы его с таким же омерзением, как табак50.
Это очень вероятно, потому что люди, отвыкшие от мяса, чувствуют к нему
отвращение. Не говорит ли это обстоятельство в пользу вегетарианства? Случается, что
несколько лет подряд не видишь земляники, тем не менее при первой возможности ешь ее
с прежним удовольствием. И вообще к ягодам, хлебу и плодам никогда не делается
отвращения.
Большинство врачей убеждено, что если пациент перейдет на растительную
пищу, он тотчас же ослабеет, потеряет последние силы. На самом же деле это далеко не
так.
Среди известных спортсменов немало вегетарианцев, и они получают призы и по
части силы и ловкости не уступают людям, питающимся мясом.
Вегетарианка. Нечто о вегетарианстве, вып. 1, стр. 5
Там же, вып. 2, стр. 6-7..
50
Die Physiologie der Verdauung und Ernährung in gesunden und kranken Tagen von Prof. Sylv. Graham bearbeitet
von Th. Hahn. p. 85. 5 Aufl. Cöthen 1893.
48
49
Франц Хагер, один из самых сильных и ловких гребцов, принимавший участие
венских гонках, оказался вегетарианцем.
Вот письмо, помещенное им в одной газете в 1899 г.
Пять лет тому назад я сделался вегетарианцем, чтобы избавиться от болезней.
Я страдал очень сильной нервностью, плохим пищеварением, сильной головной
болью, желтухой.
От всех этих страданий я отделался, приняв новый образ жизни, и теперь у меня
почти никогда не болит голова, жена моя тоже сделалась вегетарианкой и нашей
четырехлетней дочери мы до сих пор не давали мяса.
Ребенок наш совершенно здоров и питание, при котором отлично вырастают дети,
должно быть полезно и для взрослых. Неудивительно, что некоторые вегетарианцы
чувствуют себя дурно, не все умеют как следует распоряжаться едой. Один думает, что
надо каждый раз съедать по шести сортов разных овощей и больше ничего, другой
питается исключительно мучным, третий обкармливает себя яйцами, сыром и т. п. Я знаю
вегетарианцев, которые едят по 5 раз в день, по 2 и по 3 раза, а некоторые едят только раз
в день.
Публика имеет самые смутные представления о вегетарианстве, и это сейчас же
видно, как только речь заходить о яйцах, масле, вине и пиве. Думают, что вегетарианец
должен избегать яиц и масла, но может пить вино и пиво. На самом же деле вегетарианец
тот, кто не вкушает мертвых животных и крепких напитков, молока же и яиц избегает по
возможности. Я отлично знаю, что бег последних продуктов можно жить, хотя я от
времени до времени выпиваю стакан молока и съедаю пару яиц или кусок сыра. Главная
пища это все-таки зерновые вещества (хлеб, рис, маис, горох, чечевица) и фрукты.
Как доказывают новейшие исследования, даже при сильном движении белки в
организме совсем не поглощаются, для чего же принимать в себя много белков? Горох и
чечевица содержат больше белков, чем нам требуется, столько же, сколько мясо.
Миллер, взявший приз на шестидневной велосипедной гонке, почти настоящий
вегетарианец. Вегетарианцами оказались и лучшие ходоки, прошедшие расстояние от
Вены до Берлина.
Весной 1897 г. я делал множество физических упражнений и никогда не уставал. Я
делал пешком от 20 верст в день, кроме того, я греб, от 1-2 часов и плавал от 1/2 часа до 2
часов, при этом я ел не больше двух раз в день, иногда и один раз51».
Если мы примем во внимание не только богатых людей, услаждающихся
гастрономией, но и все человечество вообще, хотя бы только в пределах европейских
государства, то заметим, что мясо не составляет существенной части человеческого
питания. Только состоятельные классы общества действительно кормятся животными, а
сельское население везде есть главным образом растительные вещества.
Во Франции, где говядины едят гораздо больше, чем в России, в среднем на каждого
жителя приходится по 32 килограмма мяса в год52. Следовательно, если
бы
потребляемый во Франции скот разделить поровну между французами, на каждого
приходилось бы по 88 грам. (21 золотник) мяса в день, откуда он. мог бы извлекать не
больше и6 грам. белков. Ведь это только 1/8 того; что по старинной физиологии требуется
человеку. Остальные 7/8 все равно пришлось бы извлекать из растений. Стоит ли
убивать животных из-за одной восьмой нужного количества белков? На практике же
масса населения и того не имеет, французский крестьянин получает ежедневно не
больше 5 — 6 грам. белков, извлеченных из мяса.
С течением веков и ростом народонаселения придется не увеличивать количество
скота, а сокращать
его. Для содержания коров требуется много земли, и густо
населенные европейские государства давно уже не могут продовольствоваться своим
скотом.
51
52
Vegetarischer Vorwärts, 1899 г. № 44
L. Grandeau. L’alimentation de l’homme et des animaux domestiques, p. 2 Paris 1893.
В небольшой брошюре Петерсон доказывает, как невыгодно держать коров и быков.
Корова в течение 10 лет даст нам 18 тысяч литров молока и свое мясо, составляющее 250
килограммов. Всего, переводя это на сухую пищу 2200 кг. Но в течение 10 лет корова
съела 43800 кг, следовательно, получается дефицит в 40 тысяч кг.
Участок земли, нужный для пропитания одного быка, по вычислению Петерсона,
может прокормить 20 человек53.
Есть крайние представители вегетарианства, утверждающие, что человек может
довольствоваться невареной пищей и питаться исключительно зернами и плодами. К ним
принадлежат поляк Моэс-Оскрагелло и немец Шликейзен.
«Человек по природе, говорит первый, не есть плотоядное животное, не есть тоже
травоядное или всеядное, а представляет из себя что-то другое. По своему телосложению
человек ближе всего подходит к породе обезьян человекообразных, которые в диком
состоянии и, несомненно, все суть плодоядные. Но так как человек не обезьяна, и
наоборот, то и в отношении естественного питания у них обоих должно происходить
большое различие. Так оно и есть в действительности.
Одно из главных различай между человеком и обезьяной составляет то
обстоятельство, что у человека две руки и две ноги, а у обезьян 4 руки. Основное различие
между рукой и ногой составляет устройство и способ прикрепления большого пальца,
который у обезьян делает ее способной к схватывание и поддерживание своего тела.
Такое устройство нижних конечностей обусловливает жизнь на деревьях. У человека же
две руки и две ноги. Устройство последних и способ прикрепления большого пальца
поставили человеку в удел хождение по земле, а руки указывают на собирание. Отсюда
прямой вывод, что обезьяне предназначено жить на деревьях и питаться плодами,
назначение же человека — жить на земле и собирать семена или хлебные зерна и ягоды, т.
е. плоды, как кустарников, так и деревьев. Значит — человекообразные обезьяны суть
животные плодоядные, а человек злакоплодоядный.
Природной пищей человека нужно считать хлебные зерна и плоды в сыром и само
собою в зрелом виде».
«Чтобы питаться по человечески, говорит Моэс-Оскрагелло, надо взять горсть или
ложку (11/2-21/2 лотов) хлебных зерен, какие нам придутся более по вкусу и по запаху и
жевать до тех пор, пока зерно, при помощи зубов и слюны, не превратится в молочную
жижу, для чего при хороших зубах достаточно 6 минут, а при дурных и 2 минут. При
глотании этой молочной жижи, после известного навыка, мы испытываем обыкновенно
такое впечатление, как бы мы глотали настоящее молоко, с которым эта жижа как по
составу, так и по наружному виду имеет большое сходство; по истечении известного
времени чувствуется во рту ощущение приятной сладости, зерно становится все более и
более вкусным. Зерен в один присест надо съесть столько пригоршней, сколько
понадобится для насыщения, разнообразя притом пищу то орехами для пополнения
белковых и жировых веществ, то фруктами.
Если 3 раза в день съедать по 3-5 пригоршней зерна (больше 5 не съест самый
сильный работник), тогда это составит не больше одного фунта в сутки; прибавив к этому
1-2 фунта плодов и орехов, получим 11/2 фунта пищи на одного человека из нерабочего
класса и 2-3 на сильного работника-крестьянина».
Такое питание автор называет райским и говорит, что одно из его преимуществ есть
полная независимость от третьих лиц, от времени дня и года. Правильное питание не
признает ни поваров, ни кухни, ни огня, ни масла, приправ, кастрюль, горшков, кухонной
посуды, самоваров, прислуги, судомоек, грязных помоев, неудавшихся, пригоревших и
пересоленных кушаний, ссор и пререканий из за этого, грязи и кухонной вони, трактирной
жизни с даваниями на чай, катарами желудка, маргариновым маслом, касторками и т. п.
гадостями.
53
J. Oscar Peterson. Dr. Densmore’s Jrrtümer. Briefe über Ernährungsfragen p. 34-35, Stuttgart 1894.
Моэс-Оскрагелло приводит несколько при-м-ров людей, довольствующихся сырым
вегетарианством.
Среди выдающихся современных вегетарианцев, говорит он, укажу на Флотова, 60 с
лишком лет, автора небольшого, но ценного труда Zur Begründung des Korn — Esserthums.
Между прочим, он пишет: когда я начал питаться исключительно одним хлебным зерном,
никогда я больше не потреблял как 250 гр. (1/2 ф.) зерна, 100 гр. ореховых ядер и I - 2
фунта плодов. Только благодаря слишком испорченным зубам при уменьшении в
настоящее время порции зерна и плодов, я употребляю простую мучную вареную пищу.
Но Шульц, смотритель училища в Виблингене, куда меня перещеголял. Он питается
только овощами и хлебным зерном, употребляя ежедневно: 160 гр. (12 лот.) зерна, 40 гр.
воложских орехов, 100 гр. каштанов и 550 гр. яблок всего 13/4 ф. пищи. Как пешеход,
Шульц возбуждает удивление. Ни один всеядный не может с ним сравниться. Полковник
Бусек в Дармштадте сделался рьяным вегетарианцем, будучи уже 64-летним старцем, и
тоже удивляет своею воздержанностью. Всех примеров и не перечтешь54..
Раньше Оскрагелло немец Шликейзен доказывал, что человек плодоядное животное
преимущественно на основании сравнительной анатомии и сходства с обезьянами.
«Если логически вести исследование, говорит он, и принимать во внимание всю
совокупность биологических знаний, необходимо прийти к заключению, что человек по
своей природ исключительно плодоядное существо, что перемена питания произошла
вследствие случайных и преходящих обстоятельств, что современное употребление мяса
или искусственное приготовление съестных припасов основано только на привычке
является причиной многочисленных болезней и нравственных недугов».
Шликейзен считает, что кухня одна из самых зловредных вещей, существующих в
мире. По его мнению, применение огня для питания, при помощи которого мы портим
кушанья, ослабили наши силы, создали болезни и сократили нашу жизнь, было гибельным
заблуждением и остается им до сих пор со всеми своими несчастными последствиями.
Только под влиянием кухни стало возможным для цивилизованных людей пожирать
трупы животных и наслаждаться горячительными и опьяняющими напитками.
Вредными автор находит не только всякие пряности, но даже соль, молоко и масло.
Он уверяет, что хотя печеный хлеб питает, но он не производит того оживляющего и
ободряющего действия на организм, как зерна в естественном виде.
После появления первого издания моей книги, говорит Шликейзен. я получил со
всех сторон множество запросов, каким путем я дошел до такой диеты, как плоды и зерна,
тогда как она противоречит всем общепринятым взглядам на питание.
В 1856 г. и позже, я тогда четырнадцатилетний мальчик, любил философствовать в
Берлинском зоологическом саду и размышлять о важнейших задачах бытия и небытия.
Вскоре я познал единство природы. Но из всех вопросов меня интересовал всего больше
следующий: как должен жить человек, чтобы быть постоянно здоровым и достичь
возможной старости. Я тотчас же дал сам себе такой ответ: он должен жить так, как будто
он никогда не выходил из рамок природы, следовательно, дышать всегда чистым
воздухом, не пить ничего кроме воды, и как все живые существа питаться пищей не
приправленной на огне, т. е сочными фруктами. Таким образом, я овладел уже научной
диететикой, над которой с древних времен до сих пор ученые специалисты без всякого
толка ломают себе головы.
Я никогда не мог понять, почему научная диететика представляет столько
трудностей для ученых специалистов, тогда как уразуметь ее чрезвычайно просто. Но
самые возвышенные истины, вместе с тем, и самые простые и потому может быть так
трудно доступны заблудившемуся разуму. Разве существует более простая мысль, чем та,
что чистая вода источника единственный естественный напиток для всех животных
54
Константин Моэс-Оскрагелло. Природная пища человека (изд. Посредника). Москва 1896.
людей? Разве для каждого живого существа его первоначальное природное питание не
лучшее, самое полезное, а, следовательно, и единственное научное. К таким заключениям
пришел я и понял, что для человека также как для человекоподобных обезьян
естественное питание это сочные фрукты.
Для каждого неиспорченного ума само собой ясно, что научная диететика допускает
только кушанья, приготовленные без огня, потому что никакое живое существо в
свободном состоянии не есть пиши, приготовленной на огне.
Правда говорят, что человек единственное животное, которое варит пищу. К
сожалению это так, но это не признак высшего развития и не требование нашей культуры.
И я думаю, тщательное исследование показало бы, что и теперь четвертая часть
человечества или совсем не пользуется огнем для питания или же огонь играет
второстепенную роль. Конечно это народы, которые не строят железных дорог, но зато
они не отыскивают научного питания.
Собственно говоря, научное питание совершенно излишний предмет, как и научное
лечение или наука о том, как спать и дышать.
Надо только с неиспорченным чувством следовать природной истине.
Наука с целым арсеналом орудий и выстрелов для доказательства, что человек
существо плодоядное нужна только тому, у кого недостает естественного чувства познать
истину и следовать ей без науки55.
Такое райское питание едва ли возможно в настоящее время, и во всяком случае,
если оно имеет значение, то только с точки зрения гигиенической, а не нравственной.
Трудно доказать, что всякая вареная пища вредна человеку, животньм же решительно
все равно, будем ли мы глотать сырые зерна или приправлять растения на кухне, лишь
бы их не убивали.
При изготовлении пищи до сих пор руководствовались почти исключительно
вкусом, а не пользой. Пора подумать о более целесообразном варении. Так, напр., во всех
странах едят бульон, но готовят его таким способом, что он теряет всякую питательность.
Бульон, по своей питательности равняется нулю, справедливо замечает вегетарианка,
тем более при общераспространенном способе его приготовления, т. е. при отбрасывании
образующейся, при кипении, неаппетитной на вид сероватой пены, содержащей именно
единственную, более или менее питательную часть бульона, т. е., белковину.
В то же время бульон содержит ядовитые вещества креатин и креатинин, входящие в
состав мертвой мышцы.
Новейшие исследования доказывают, что бульон следовало бы отменить навсегда.
Проф. Швенингер говорит: почему бульон пользуется такой славой и везде
рекомендуется, это для нас становится тем более непонятным, что питательность бульона
ничтожна, а действие находящихся в нем солей на сердце далеко не безразлично.
Врачи очень часто для восстановления сил рекомендуют крепкий бульон. Но
Кеммерих, подробно исследовавший это средство, говорит следующее:
Концентрированный бульон, принятый в малой дозе, повышает скорость и силу
биения сердца (пульса); в больших дозах действует подобно яду и вызывает смерть, при
симптомах паралича сердца56.
Избиение животных сопровождается жестокостью, и иначе быть не может. Нельзя
представить себе кроткого, ласкового убийства, даже если бы смерть наступала
моментально. Для всякого живого существа страшна не смерть, а ожидание смерти,
убийственные приготовления, которые делаются в таких случаях.
Я позволю себе напомнить читателям известное описание бойни, сделанное нашим
великим писателем Л. Н. Толстым. Это самая красноречивая страница, написанная в
пользу вегетарианства.
55
56
G. Schlickeysen. Obst und Brod, p. 93, 126-130, 274-278, 3-te Auflage.
Вегетариаика. Нечто о вегетариансгве. Вып. II, стр. 14.
«В следующий раз я пришел на бойню вовремя. Это было в пятницу перед
Троицыным дном, рассказывает Л. Н. Толстой. Был жаркий июньский день. Запах клея,
крови был еще сильнее и заметнее утром, чем в первое мое посещение. Работа была в
самом разгаре. Вся пыльная площадка была полна скота, и скот был загнан во все загоны
камор.
У подъезда на улице стояли телеги с привязанными к грядкам и оглоблям быками,
телками, коровами. Полки, запряженные хорошими лошадьми, с наваленными живыми,
болтающимися свесившимися головами, телятами подъезжали и разгружались; и такие
же, полки с торчащими и качающимися ногами туш быков, с их головами, ярко-красными
легкими и бурыми печенками отъезжали от бойни. У забора стояли верховые лошади
гуртовщиков. Сами гуртовщики-торговцы в своих длинных сюртуках, с плетями и
кнутами в руках ходили по двору, или замечая мазками дегтя скотину одного хозяина, или
торгуясь, или руководя переводом волов и быков с площади в те загоны, из которых
скотина поступала в самые каморы. Люди эти, очевидно, были все поглощены денежными
оборотами, расчетами, и мысль о том, что хорошо или нехорошо убивать этих животных,
была от них так же далека, как мысль о том, каков химический состав той крови, которой
был залит пол каморы.
Мясников никого не видно было на дворе, все были в каморах, работая. В этот день
было убито около ста штук быков. Я вошел в камору и остановился у двери. Остановился
я и потому, что в каморе было тесно от передвигаемых туш, и потому, что кровь текла
внизу и капала сверху, и все мясники, находившиеся тут, были измазаны ею, и, войдя в
середину, я непременно измазался бы кровью. Одну подвешенную тушу снимали, другую
переводили к двери, третья — убитый вол лежал белыми ногами кверху, и мясник
сильным кулаком подпарывал растянутую шкуру.
Из противоположной двери той, у которой я стоял, в это же время вводили
большого красного сытого вола. Двое тянули его. И не успели они ввести его, как я
увидал, что один мясник занес кинжал над его шеей и ударял. Вол, как будто ему сразу
подбили все четыре ноги, грохнулся на брюхо, тотчас же перевалился на одни бок и
забился ногами и всем задом. Тотчас же один мясник навалился на перед быка с
противоположной стороны его бьющихся ног, ухватил его за рога, пригнул ему голову к
земле, и другой мясник ножом разрезал ему горло, и из-под головы хлынула чернокрасная кровь, под поток которой измазанный мальчик подставил - жестяной таз. Всё
время, пока это делали, вол, не переставая, дергался головой, как бы стараясь подняться, и
бился всеми четырьмя ногами в воздухе. Таз быстро наполнялся, но вол был жив и,
тяжело нося животом, бился задними и передними ногами, так что мясники сторонились
его. Когда один таз наполнился, мальчик понес его на голове в альбуминовый завод,
другой — подставил другой таз, и этот стал наполняться. Но вол всё так же носил
животом и дергался задними ногами. Когда кровь перестала течь, мясник поднял голову
вола и стал снимать с нее шкуру. Вол продолжал биться. Голова оголилась и стала красная
с белыми прожилками и принимала то положение, которое ей давали мясники, с обеих
сторон ее висела шкура. Вол не переставал биться. Потом другой мясник ухватил быка за
ногу, надломил ее и отрезал. В животе и остальных ногах еще пробегали содрогания.
Отрезали и остальные ноги и бросили их туда, куда кидали ноги волок одного хозяина.
Потом потащили тушу к лебедке и там распяли ее, и там движений уже не было.
Так я смотрел из двери на второго, третьего, четвертого вола. Со всеми было то же:
также снятая голова с закушенным языком и бьющимся задом. Разница была только в том,
что не всегда сразу попадал боец в то место, от которого вол падал. Бывало то, что мясник
промахивался, и вол вскидывался, ревел и, обливаясь кровью, рвался из рук. Но тогда его
притягивали под брус, ударяли другой раз, и он падал.
Я зашел потом со стороны той двери, в которую вводили. Тут я видел то же, только
ближе и потому яснее. Я увидал тут главное то, чего я не видал из первой двери: чем
заставляли входить волов в эту дверь. Всякий раз, как брали вола из загона и тянули его
спереди на веревке, привязанной за рога, вол, чуя кровь, упирался, иногда ревел и
пятился. Силой втащить двум людям его нельзя бы были, и потому всякой раз один из
мясников заходил сзади, брал вола за хвост и винтил хвост, ломая репицу, так что хрящи
трещали, и вол подвигался.
Кончили волов одного хозяина, пополи скотину другого. Первая скотина из этой
партии другого хозяина был не вол, а бык. Породистый, красивый, черный с белыми
отметинами и ногами, — молодое, мускулистое, энергическое животное. Его потянули; он
опустил голову книзу и уперся решительно. Но шедший сзади мясник, как машинист
берется за ручку свистка, взялся за хвост, перекрутил его, хрящи хрустнули, и бык
рванулся вперед, сбивая тащивших за веревку людей, и опять уперся, косясь черным,
налившимся в белке кровью глазом. Но опять хвост затрещал, и бык рванулся и уже был
там, где и нужно было. Боец подошел, прицелился и ударил. Удар не попал в место. Бык
подпрыгнул, замотал головой, заревел и, весь в крови, вырвался и бросился назад. Весь
народ в дверях шарахнулся. Но привычные мясники с молодцеватостью, выработанной
опасностью, живо ухватили веревку, опять хвост и опять бык очутился в каморе, где его
притянули головой под брус, из-под которого он уже не вырвался. Боец примерился живо
в то местечко, где расходятся звездой волосы, и, несмотря на кровь, нашел ого, ударил, и
прекрасная, полная жизни скотина рухнулась и забилась головой, ногами, пока ему
выпускали кровь и свежевали голову.
— Вишь, проклятый черт, и упал-то не куда надо, — ворчал мясник, разрезая ему
кожу головы.
Через пять минут торчала уже красная, вместо черной, голова без кожи, с
стеклянно-остановившимися глазами, таким красивым цветом блестевшими за пять минут
тому назад.
Потом я пошел в то отделение, где режут мелкий скот. Очень большая камора,
длинная с асфальтовым полом и с столами со спинками, на которых режут овец и телят.
Здесь уже кончилась работа; в длинной каморе, пропитанной запахом крови, было только
два мясника. Один надувал в ногу уже убитого барана и похлопывал его ладонью по
раздутому животу; другой, молодой малый в забрызганном кровью фартуке, курил
папироску загнутую. Больше никого не было и мрачной, длинной, пропитанной тяжелым
запахом каморе. Вслед за мной пришел по виду отставной солдат и принес связанного по
ногам черного с отметиной на шее молодого нынешнего баранчика и положил на один из
столов, точно на постель. Солдат, очевидно, знакомый, поздоровался, завел речь о том,
когда отпускает хозяин. Малый с папироской подошел с ножом, поправил его на краю
стола и отвечал, что по праздникам. Живой баран также тихо лежал, как и мертвый,
надутый, только быстро помахивал коротеньким хвостиком и чаще, чем обыкновенно,
носил боками. Солдат слегка, без усилия придержал его подымающуюся голову; малый,
продолжая разговор, взял левой рукой за голову барана и резнул его по горлу. Баран
затрепыхался, и хвостик напружился и перестал махаться. Малый, дожидаясь, пока
вытечет кровь, стал раскуривать потухавшую папироску. Полилась кровь, и баран стал
дергаться. Разговор продолжался без малейшего перерыва.
А те куры, цыплята, которые каждый день в тысячах кухонь, с срезанными
голосами, обливаясь кровью, комично, страшно прыгают, вскидывая крыльями?
И, смотришь, нежная утонченная барыня будет пожирать трупы этих животных с
полной уверенностью в своей правоте, утверждая два взаимно-исключающие друг друга
положения:
Первое, что она, в чем уверяет ее доктор, так деликатна, что не может переносить
одной растительной пищи и что для ее слабого организма ей необходима пища мясная; и
второе, что она так чувствительна, что не может не только сама причинять страдании
животным, но переносить и вида их,
А между тем слаба-то она, эта бедная барыня, только именно потому, что ее
приучили питаться несвойственной человеку пищей; не причинять же страданий
животным она не может потому, что пожирает их57.
Что и теперь даже столичные скотобойни представляют ничто довольно скверное,
видно из следующего сообщения, появившегося недавно в петербургских газетах:
Городские скотобойни посетила председательница главного управления российского
общества покровительства животным баронесса Мейендорф. Обнаружено немало слабых
сторон организации скотобойного дела. Обращено внимание на варварский способ
перевозки телят со связанными ногами, безо всякой подстилки, наваленных друг на друга
Убой скота производится примитивным способом, сопряженным с продолжительным
мучением. Бойцами являются нередко совсем неопытные люди, даже малолетние.
Люди, считающие вполне естественным и законным убийство животных, не
стесняются в способах убийства, лишь бы удовлетворить гастрономическим вкусам.
Все знают, что раков опускают живыми в кипяток или кипящее масло, все едят их и
при этом вполне уверены, что у них сохраняется нужное сердце.
Приготовление страсбургского паштета настоящее варварство. Гусей сажают в
такую тесную клетку, что они едва могут поднять голову или их подвешивают в мешках в
комнате, доведенной до температуры бани. Птицы с трудом дышат в удручающей
атмосфере, они медленно умирают и вместе с тем их печень раздувается до громадных
размеров, что и требуется для тонкой закуски.
Таких жестоких операций не знают самые дикие звери, и все это плод нашей
изобретательности и нашей привычки питаться кровью.
Но могут возразить: если эта привычка продолжается веками, она имеет,
вероятно, какое-нибудь основание. Человек руководствуется природным инстинктом, как
и другие животные. Однако в деле
питания
человек не может доверять своему
инстинкту, инстинкт его извращен. Ведь и животные руководствуются инстинктом лишь в
тех случаях, когда они имеют дело с естественными веществами Корова не станет есть
падали, а собака полевых цветов.
Но как только животные приходят в соприкосновение с человеком, вкусы их
меняются, и они способны есть несвойственные им вещи. Так напр.' деревенская собака не
возьмет в рот конфету, а избалованные комнатные собачонки едят всевозможные
сладости.
Если бы человек обладал верным инстинктом и принимал в свой организм только
полезное, он не отравлял бы себя водкой и табаком. Изобретательность человеческая
мешает нам исключительно повиноваться первоначальному инстинкту, который нами
забыт. И даже животные, сталкиваясь с этой изобретательностью, начинают путаться.
Лошадь, находясь в лесу, отбрасывает вредные ей колючие растения, но та же лошадь, готовясь к скачкам в конюшне поглощает одурманивающей напиток, приготовленный
жокеем. Медведи и обезьяны пьют водку.
Следовательно, в деле питания человек не может ссылаться на инстинкт, а должен
руководствоваться разумом
Надо деятельно заняться недостаточно разработанной физиологией питания, и
думается разум приведет к торжеству вегетарианства.
Хауард Уильямс. Этика пищи со вступительной статьей «Первая ступень» Л. Н. Толстого. М. 1893. Об
ужасах, совершающихся на петербургских бойнях, рассказывает г. Михаил Изгоев в статье
«Вегетарианство, его смысли и общественное значение». Издание «Посредника», вып. 56, стр. 101.
57
Глава шестая
Вивисекция
Вивисекция принадлежит к спорным вопросам, хотя с теоретической точки зрения
тут все чрезвычайно ясно и просто.
Некоторые ученые находят, что человек для своих научных целей имеет право
пользоваться животными, может лишать их жизни и подвергать всевозможным
истязаниям. По мнению этих представителей науки, всякий опыт над кроликом или
собакой позволителен, даже в том случае, когда самому экспериментатору не ясны
могущие произойти результаты. Пусть подвергают собаку продолжительному голоданию,
пусть не дают ей пить, пусть режут ее на куски, может быть, человеческая наука извлечет
что-нибудь из подобных истязаний. А если не извлечет, что делать, не все опыты бывают
удачны.
Жизнь животных не имеет никакой цены сравнительно с жизнью человека, а так как
мы сильнее их, мы можем приносить в жертву существа, ниже нас стоящие.
Однако, люди более чувствительные, не решаясь совершенно отвергнуть
вивисекцию, стараются ограничить ее.
Приведу в виде примера рассуждение известного немецкого врача Молля,
написавшего недавно обширную книгу о врачебной этике.
«Выражение «вивисекция» введено людьми, которые нападали на опыты над
живыми животными и старались доказать, будто при таких опытах всегда режут
животное при жизни (вивисекция латинское слово, означающее разрезание живого
существа, живосечение). Позже это выражение стали применять ко всем тем случаям,
когда над животными делают всякие смертоносные опыты, хотя бы без ножа, напр.,
отравляют их ядами. Некоторые доказывают, что мы не имеем права производить
подобные опыты. Спрашивается, имеет ли человек вообще какие-нибудь обязанности по
отношению к животным? На этот вопрос отвечали различно.
Немецкое уложение о наказаниях не признает обязанностей по отношению к
животным, животное считается вещью. Наказуется только публичное мучение животного,
в четырех стенах можно мучить животное сколько угодно. Тем не менее, нельзя считать
животное, существо чувствующее мертвым объектом.
Практическая мораль позволяет пользоваться животными для целей, полезных
человеку. Собака защищает нас от воров, кошка охраняет от крыс и мышей, лошадь
употребляется для перевозки тяжестей. Против пользования животными никто не
возражает. А потому не понятно, почему бы не позволено было употреблять животных,
чтобы извлечь пользу для здоровья человека. Мы питаемся молоком, яйцами, мясом
животных, и против этого не возражают противники вивисекции. Животных мы не только
едим, но извлекаем из них некоторые лекарственные вещества, напр. мускус, бобровую
струю.
Противник вивисекции возразит, что пользоваться животным для лечебных целей
возможно только, если животное не испытывает страданий. Но представим себе такой
пример. В деревне заболел ребенок и посылают верхового за врачом. Никто не сочтет
недозволенным, если этот верховой шпорами и хлыстом станет причинять страдания
лошади, чтобы привезти как можно скорее доктора. Можно даже загнать лошадь до
смерти, и все-таки в этом поступке не будет ничего непозволительного, так как дело идет
о спасении ребенка.
Относительно вивисекции можно ставить вопрос только так: можно ли причинять
страдания животному, когда польза от этого сомнительна.
Против вивисекции делаются главным образом следующие три возражения: она не
приносит пользы, причиняет страдания животным, от нее грубеют производящий опыты и
при них присутствующие.
Если вивисекция полезна, она допустима с нравственной точки зрения. Тут мы
должны иметь в виду две стороны: теоретическую пользу, увеличение наших научных
знаний и практическое значение при исцелении болезней. Однако этих двух сторон нельзя
разграничить вполне определенно. Некоторые научные открытия становятся полезными
для врачевания лишь спустя много времени. Напомню об открытии кровообращения, об
исследовании селезенки, отправления которой стали разъясняться только недавно. Но
никто не станет спорить, что необходимо твердо установить отправления селезенки, если
желают лечить этот орган. В других случаях вивисекция приносила медицине непосредственную пользу. Англнйский женский врач Спенсер Велльс делал животным
чревосечение, чтобы установить какой наилучший способ заживления раны. Он делал
это с целью воспользоваться своим опытом при лечении людей и, можно сказать, что
благодаря его опытам спасена была жизнь многим женщинам. Вообще что касается
операций, трудно отрицать пользу вивисекции. Посмотрим напр., на удаление больных
почек. Разве не надо было познакомиться с величиной опасности на опытах над
животными? То же самое надо сказать об операциях желудка, гортани и пр., хирургия
извлекла из вивисекции большую пользу.
Можно согласиться с противниками вивисекции, что все-таки операция, делаемая
человеку, не перестает быть опытом, тем не менее, она становится менее опасной, чем
была бы без предварительных опытов над животными.
Противники вивисекции доказывают, что никогда еще не было сделано большого
открытия при помощи вивисекции и опираются при этом на выдающихся врачей,
особенно на английского врача Лаусона Тэта. Последний старался доказать, что все
успехи медицины, которые яко бы основываются на вивисекции были бы достигнуты и
без нее. Но я думаю, при этом путают две вещи, знание исследователя и убеждение
других. Убедить других можно только накоплением доказательств и в этом отношении
вивисекция важное вспомогательное средство.
Второй аргумент противников вивисекции заключается в том, что вивисекция
доставляет животным большие страдания, а потому представляется действием жестоким и
несправедливым. Защитники вивисекции возражают, что применение наркоза уничтожает
чувствительность, но возражение это легко опровергнуть. {Противникам вивисекции
легко доказать, что во многих случаях наркоз совсем не применяется. Можно указать на
то, что часто экспериментаторы находили наркоз неприменимым, потому что от этого
были испорчены опыты. При раздражениях мозга и. нервной системы ценные результаты
могут получаться только без наркоза Точно также недопустим наркоз, когда животные
подвергаются продолжительному голоданию и продолжительной жажде.
Приверженцы вивисекции утверждают, что животные совсем не так чувствуют боль,
как человек. Но подобное утверждение так нелепо и не доказано, что его не стоит
опровергать. Это слишком напоминает на всегда оставленное мнение Декарта, будто
животные нечувствительны. Другие признают, что животные ощущают боль точно также,
как человек, но во время операции животное делают неподвижным, а дознано, что люди,
которых ставят в невозможность делать движения при операциях ощущают боль гораздо
меньше, чем если бы они могли делать при этом движете.
Такие утверждения
защитников вивисекции не выдерживают критики. Я не стану заниматься вопросом,
уменьшаются ли физические страдания, если человека привязать. Я могу только сказать,
что страдания привязанного человека, которого подвергают мучительной операции
поистине ужасны. Движения во время операции не могут уменьшить боль, но все-таки
доставляют облегчение. Не быть в состоянии делать движений
во время операции,
облегчающих боль, — это, по-моему, самое ужасное, что может испытывать живое существо. Я думаю со мной согласится всякий, кто наглядно представит себя в положение
такого связанного существа, подвергаемого операции. Если предполагать, что
привязанное существо не испытывает сильной боли, надо признать совершенно излишним
хлороформировав и доказывать, что не страдали те лица, которых в прежние времена
подвергали пыткам и при этом привязывали.
Надо обратить внимание и на третий довод против вивисекции, что она заставляет
грубеть человеческую душу и особенно действует на производящих опыты и зрителей.
Поэтому находят, что не следует делать подобных опытов в присутствии студентов.
Действительно, я не думаю, чтобы подобные опыты были очень полезны для учения. Но
только большей частью забывают, что такие демонстрации делаются редко. Когда я был
студентом, мне не часто приходилось присутствовать при вивисекциях на лекции, а там,
где часто прибегают к такой манере преподавания, по моему мнению, следовало бы
ограничить подобные демонстрации. Облагораживающего влияния они, конечно, иметь не
могут, особенно когда лектор подвергает животное страданиям, которые можно избежать.
Я доказывал, что вивисекция допустима, так как она приносит пользу для лечения, т.
е., пользу практическую, а теперь надо еще ответить на вопрос, можно ли делать опыты
над животными, сопряженные со страданиями с чисто теоретической целью, как этого
требовали некоторые физиологи, напр. Клод Бернар. На такой вопрос, как будто труднее
ответить.
Если же принять во внимание, что человек извлекает из животных не только пользу,
но и удовольствие и с этой целью подвергает их страданиям, то на поставленный вопрос
становится легче ответить. Подумаем о цирке, существующем исключительно для
удовольствия; животных дрессируют, подвергая их самым ужасным мучениям. Невинную
канарейку лишают свободы, заставляют ее проводить много лет в тесной клетке, вот
примерь, какую душевную и телесную пытку вынуждено испытывать животное ради
человеческого удовольствия. Наша нравственность не находить ничего возмутительного в
зоологических садах, а ведь тут тоже звери находятся в заключении и испытывают
мучительные ощущения. Вот пример, когда мы подвергаем животных страданиям для
теоретических целей58».
Молль старается быть беспристрастным. Не прикрываясь никакими софизмами, он
прямо говорит: человек доставляет животным неимоверные страдания. Но это неизбежно,
и человек, занимающийся вивисекцией, не делает ничего безнравственного.
Немецкий врач делает, однако, значительные философские ошибки. Рассуждение его
сводится к следующему: можно мучить животных, потому что мы извлекаем из этого
практическую пользу. Можно мучить животных с научной целью, потому что мы и так
подвергаем их страданиям безо всякой научной цели, только ради удовольствия.
Практической пользой нельзя оправдывать наших поступков. Вор, который крадет
кошелек, тоже извлекает практическую пользу. Представьте себе, что живет на свете
престарелый скупец, который держит сына своего впроголодь и ни копейки не жертвует
на благотворительность. И вот сын его говорит: если бы умер отец, я построил бы
богадельни и детские приюты, и сам жил бы в свое удовольствие. Сын убивает отца. Разве
общественное мнение оправдает его поступок, хотя бы общество извлекло из него
большую практическую пользу.
Если мы признаем, что жизнь всякого живого существа равноценна, мы должны
будем ответить на вопросы, поставленные Моллем: нет, ни в каком случае, человек не
имеет права убивать животное, какую бы он пользу не извлекал из этого убийства.
Человек, говорить Молль, подвергает животное страданиям для собственного
удовольствия. Следовательно, он может мучить животное с научной целью.
Опять ошибочное рассуждение. Из того, что человек, пользуясь своей физической
силой, совершает несправедливость, совсем не следует, что он может совершать всякую
несправедливость. С одинаковым правом мы могли бы сказать: убивают с целью ограбить
человека и прокутить его деньги. Следовательно, можно убить человека с целью
построить богадельню.
58
A. Moll. Aerztliche Ethik, p. 486-493. Stuttgart 1902
Примеры, выбранные Моллем для доказательства своих взглядов, довольно
неудачны. Посылают верхового за доктором, никто не осудит его за то, что он загнал
лошадь и она пала. Напротив его осудят за то, если он лошадь не загонит, и доктор не
придет во время. При этом предполагается: если доктор не придет скоро, умрет ребенок.
Спрашивается: что лучше пожертвовать лошадью или ребенком?
Такие случаи бывают в жизни, но они исключение, а не правило. Когда происходит
столкновение интересов, мы становимся на сторону существа нам более близкого и более
дорогого.
Акушеру приходится решать иногда, кого спасать мать или младенца. Представьте
себе, что тонет пароход, кому вы должны помочь раньше, жене или сестре, старшей
сестре или младшей? Дело очень просто, надо стараться помочь и той и другой, а если
нельзя, выбор никак не может быть теоретически установлен, и зависит от случайности и
наших чувств.
Когда посылают в деревне за доктором, стараются и привести его скоро и лошадей
не уморить. И во всяком случае из подобных примеров совсем не следует, что мы имеем
право доставлять страдания животным. Одинаково правильно было бы прийти к
заключению, что акушер может убить мать или ребенка.
Но вивисекторы не склонны убеждаться подобными рассуждениями, потому что
люди не привыкли ценить надлежащим образом жизнь животных.
Ученые убеждены, что большие научные открытия сделаны были благодаря
вивисекции, и пока это убеждение существует, животных будут истязать в надежде
двинуть вперед медицину.
Однако не все ученые разделяют это мнение, и совершенно понятно, что противники
вивисекции ссылаются на Лаусона Тэта, врача, пользующегося большой известностью в
Англии. Двадцать лет тому назад он читал лекцию, в которой доказывал, что опыты над
живыми животными вполне бесполезны для целей преподавания, и должны быть запрещены законом, он утверждает, что сохранение этого жестокого метода исследования
только задерживает истинный прогресс физиологии, патологии, практической медицины и
хирургии. Наука с запрещением вивисекции найдет другие, нравственные пути
исследования. Выводы, приписываемые вивисекции, были найдены помимо ее. Тэт
признает, что его мнение разделяется небольшим числом его коллег, но лишь потому, что
его собратья никогда серьезно не задумываются над вопросом: 99 из них принимают
положение сотого, как вполне доказанные, а этот сотый смотрит на вопрос не с
надлежащей точки зрения, которая одна лишь может дать верный ответ не со стороны
исторической критики.
В заключение Тэт говорит: „Надеюсь, что мои объяснения достаточно ясны..
Приводя разнообразные упреки, расточаемые по адресу вивисекции, я не могу умолчать о
наиболее важном из них, что она оказалась бесполезной и приводит к заблуждению, что
ей должен быть положен предел ради пользы истинной науки, чтобы направить
деятельность и способности научных исследователей на более верный и правильный путь.
В истории науки очень часто повторяются ошибки. Они переходят из одного
сочинения в другое, принимаются на веру, становятся общим местом. Так напр., уверяла и
до сих пор уверяют, что Гарвей (в 17-м веке) открыл законы кровообращения
исключительно благодаря вивисекции. При ближайшем рассмотрении вопроса, однако,
оказывается, что дело обстояло совершенно иначе. Юм говорит в истории Англии: Гарвею
принадлежит честь открытия кровообращения путем размышления.
«До Гарвея, замечает проф. Ферстер, накопилось множество анатомических
доказательств кровообращения, и можно удивляться, что никто до Гарвея не совершил
этого открытия. Фабриций, открывший венные заслонки, был учителем Гарвея; Беренгар,
Эвстахий, Сарфи, Серветус и другие открывали заслонки и писали об их назначении,
наблюдая за направлением выпуклости тех заслонок, нельзя было не прийти к заключению о существовали центрального органа. Раны, ампутации и пускание крови издавна
привели к убеждению о циркуляции крови. Только малый круг кровообращения оставался
неизвестным. Желать его видеть значит стремиться к невозможному, потому что с
вскрытием грудной полости легкая моментально съеживаются. Увидеть вообще всю
совокупность явлений кровообращения невозможно. Кто говорит о демонстрировании и
наглядном изображении кровообращения во вскрытом живом животном, тот не знает, о
чем он говорит, как бы учен он ни был. Даже вивисектор Лаудер Брунтон допускает, что
открытие Гарвея ничем не обязано вивисекции и что он мог подробно описать круг
кровообращения, не производя ни одного «эксперимента». Кто изображает дело в ином
свете, тот грешит против логики и истории59.
Справедливость требует сказать, что Гарвей пользовался вивисекцией, как сам
заявляет об этом в предисловии к своему труду (Exercitatio anatomica de motu cordis et
sanguinis in animalibis). Он сообщает, что делал опыты с голубем и рассказывает что
произошло, когда сердце у голубя перестало биться. Но гораздо больше извлек он из
анатомирования трупов и наблюдений над живыми людьми. Вивисекция служила ему
только одним из методов исследования и наименее важным60.
Знаменитый Гиртль, по учебнику которого учится анатомии вся Европа, тоже
отрицает пользу вивисекции.
«Для образования практических врачей, говорит он, в чем и состоит главная цель
занятия медициной, гораздо полезнее, чтобы физиология занималась людьми, нежели
лягушками, кроликами и собаками и имела главным образом в виду потребности врача.
Пока же этого нет, учащееся будут избегать физиологии, не видя в ней верной и полезной
спутницы практической медицины. Пусть защитники жестокой и бесполезной вивисекции
не забывают, что слова Св. Писания «блаженны праведные, иже и скоты милуют»
написаны не для одних извозчиков, они касаются и некоторых профессоров. То, что
наблюдается у живого ивисицированного животного, можно наблюдать и у только что
убитого. Тот, кто надеется сделать что-нибудь для науки своими наблюдениями над
животными, которых он мучает целыми неделями, пусть работает у себя в тиши кабинета.
Следовало бы запретить законом публичные жестокости в присутствии слушателейучеников. Божественное служение гуманности врача налагает на него обязанность
требовать такого рода запрета. Кто может спокойно смотреть, как профессор вырезает
детенышей у самки собаки, привязанной к доске, и поочередно держит их перед матерью,
которая их с визгом облизывает и грызет дерево доски, тот должен быть палачом, а не
врачом61».
Тем не менее, существуют ярые защитники вивисекции, и к ним принадлежит врач
Вересаев, наделавший много шума своей книгой и считающийся гуманнейшим и
передовым человеком.
В статье об этике в медицине, появившейся в одном специальном журнале, он
написал следующее:
«Разница между трупом или фантомом с одной стороны и живым человеком с
другой слишком велика, и переход от операции на живом больном сопряжен с большим
риском для больного. Но как же быть иначе? Как иначе оператор может приобрести
опытность? Противоречие, казалось бы, безвыходное, и в жизни с ним мирятся.
Между тем, еще в 30-х годах прошлого столетия чрезвычайно разумный и простой
выход из этого противоречия был мимоходом указан французским физиологом Мажанди
в его Phénomenos physiques de la vie.
«Хороший хирург анатомического театра, говорит он, не всегда будет хорошим
госпитальным хирургом. Он каждую минуту должен ждать тяжелых ошибок, прежде чем
приобретет способность оперировать с уверенностью.
Ферстер. Вивисекция, стр. 69-70. СПб., 1898 г.
Guilelmi Harve opera, p. 21, 33, 148. Lugduni Batavorum 1737.
61
Ферстер. Вивисекция, стр. 48.
59
60
Способность эту будет в состоянии дать ему только долгая практика, тогда как он
должен был бы приобрести ее с самого начала, если бы его образование было лучше
направлено. Более всего в этом виноват способ обучения, который и до настоящего
времени практикуется в наших школах. Учащиеся переходят непосредственно от мертвой
природы к живой, они принуждены приобретать опытность на счет гуманности, на счет
жизни себе подобных. Господа! Прежде чем обращаться к человеку, разве у нас нет
существ, который должны иметь в наших глазах меньше цены и на которых позволительно применять свои первые попытки. Я хотел бы, чтобы з дополнение к
медицинскому образованно у нас требовалось умение оперировать на живых животных.
Кто привык к такого рода операциям, тот смеется над трудностями, перед которыми
беспомощно останавливается столько хирургов».
По этому поводу нам пришлось слышать от одного молодого хирурга чрезвычайно
любопытное наблюдете. Он уже несколько лет занимается хирургией; в прошлом году
ему пришлось для докторской диссертации произвести ряд сложных операций в брюшной
полости кроликов и собак; и его поразило, насколько увереннее и искуснее стал он себя
чувствовать после этого в операциях на людях. Мы думаем, что совет Мажанди
заслуживает самого серьезного внимания и самой тщательной опытной проверки, хотя
чрезвычайная важность его совершенно ясна a priopi. Выло бы желательно, чтобы по
этому поводу высказался честный преподаватель Московского университета Левицкий,
который как мы узнали уже не первый год предоставляет своим слушателям студентам
оперировать на живых животных62.
Г. Левицкий исполнил желание Вересаева и напечатал заметку, в которой говорит
следующее: „Трудно представить себе хорошую технику у врача, которому приходится
впервые производить операции у человека, еще труднее допустить у него полное
самообладание при операции, что конечно необходимо.
Говорю об этом так уверенно на основании многолетних наблюдений, так как мне
случалось много раз видеть наложение кровавых швов, остановку кровотечения и мелкие
операции, производимые начинающими.
Это побудило меня, при чтении лекций по хирургической патологии, ввести занятия
на животных с целью приучить слушателей владеть ножом, останавливать кровотечетни,
производить трахтомию, разобраться во вскрытой брюшной полости и т. д. Понятно, эти
операции на животных производились так, как это делается над людьми: обязательный
наркоз и самое бережное отношение к ране, словом операции производились на живом
существе, безразлично, к какому рангу животной иерархии оно принадлежало.
Мои выводы из этих занятий таковы: 1) слушатели довольно быстро осваиваются с
необходимой элементарной техникой, 2) скоро приобретали уверенность при своих
действиях ножом, чего не было в начале занятий. От самих слушателей, из которых мнопе
уже врачи и специалисты-хирурги, я не раз слышал, что предварительные занятия на
животных сослужили им хорошую службу, когда пришлось впервые оперировать на
человеке»63.
Если бы из школы г. Левицкого вышли выдающиеся хирурги, мы могли бы признать
его мнение авторитетными. Но, во всяком случае, нельзя же заставлять всех студентов
резать животных. Сколько собак и кроликов пришлось бы тогда замучить безо всякой
пользы для науки.
Операциям учатся не на трупах, а главнейшим образом на примере. Студенты и
молодые врачи следят за приемами профессоров и подражают им. У начинающих врачей,
нет опыта, и действуют они, конечно, неуверенно, но резать собаку всякий будет вполне
уверенно; перед животными мы не признаем ответственности, и доставить собаке
62
63
Вестник С.-Петербургского врачебного общества взаимной помощи, год I, вып. I. стр. 19—20. Спб. 1902.
Там же, стр. 23.
ненужные страдания, даже уморить ее, не считается не только преступлением, но и
проступком. Разве строение кролика и человека настолько похоже, что врач малоопытный
и малосведущий сумеет разобраться во вскрытой брюшной полости больного, если он
предварительно вскрывал брюшную полость кролика?
А с другой стороны сознание бесполезности поступка может парализовать руки
врача. Делать операцию здоровому животному, разрушать организм, не нами созданный,
крепкий, жизнеспособный, ведь от этого одного можно дойти до нервного расслабления.
И наоборот, когда врач сознает, что сделать разрез необходимо для спасения больного, у
него является и энергия и самообладание.
В самой книге Вересаева можно найти доказательства бесполезности вивисекции.
Над животными часто пробуют разные вновь изобретенные яды, отравляют их, и потом
все-таки отравляют людей. И совершенно понятно, что это так, восприимчивость
животных и человека совершенно различна.
«Проф. Меринг, рассказывает г. Вересаев, заставляя животных вдыхать пентал,
нашел, что вещество это представляет из себя очень хорошее усыпляющее средство.
После этого д-р Голлендер испытал пентал на своих больных и получил блестящие
результаты. Широкой струей стали испытывать пентал. Чрез полгода д-р Геллер сообщил,
что у одного крепкого мужчины пентал вызвал одышку с синюхою и в заключение
остановку дыхания; его удалось спасти только благодаря принятым энергичным мерам
оживления. Чрез два месяца после этого в Ольмюце умерла от вдыхания пентала дама, у
которой собирались выдернуть зуб. Прошло полтора года после сообщения Голлендера
На съезде немецких хирургов проф. Гурльт выступил с докладом о сравнительной
смертности при различных обезболивающих средствах. Опираясь на громадный
статистический материал, он показал, что в то время, как эфир, закись азота, бромистый
этил и хлороформ дают одну смерть на тысячи и десятки тысяч случаев, пентал дает одну
смерть на 199 случаев. От наркоза пенталом, вполне основательно заключил проф. Гурльт,
по имеющимся до сих пор данным, следует прямо предостеречь»64. Следовательно, опыты
над животными принесли не пользу, а вред.
В прежние времена впрыскивали громадные дозы кокаина, и врачи избавились от
этой ошибки не после опытов над животными, а после того как отравили больных.
Защитник вивисекции Вересаев может
быть невольно дает читателю сильное
оружие против нее.
„Я работал, рассказывает он, над вопросом о роли селезенки в борьбе организма с
различными инфекционными заболеваниями. Для прививки возвратного тифа в нашу
лабораторию были приобретены две обезьянки. За три недели, которые они пробыли у нас
до начала опытов, я успел сильно привязаться к ним. Это были удивительно милые
зверки, особенно один из них, самец, которого звали Степкой.
С этим веселым шельмецом можно было проводить, не скучая целые часы. Сидя с
ним, я чувствовал, что между нами установилась какая-то связь, и что мы уже многое
понимаем друг в друге.
Мне было неприятно самому вырезать у него селезенку, и за меня сделал это
товарищ. По заживлении раны, я привил Степке возвратный тиф. Теперь, когда я входил в
лабораторию, Степка уже не бросался к решетке; слабый и взъерошенный, он сидел в
клетке, глядя на меня потемневшими, чуждыми глазами; с каждым днем ему становилось
хуже; когда он пытался вскарабкаться на перекладину, руки его не выдерживали. Степка
срывался и падал на дно клетки. Наконец, он уж совсем не мог подниматься; исхудалый,
он неподвижно лежал, оскалив зубы, и хрипло стонал. На моих глазах Степка и околел.
Безвестный мученик науки, он лежал передо мною трупом. Я смотрел на этот
жалкий трупик, на эту милую, наивную рожицу, с которой даже смертная агония не
64
Записки врача, 3 изд. стр. 105-106.
смогла стереть обычного комично-серьезного выражения. На душе у меня было
неприятно и немножко стыдно. Мне вспоминались оживленные глаза Степки, которые
он таращил на лошадь, совсем как ребенок, и у меня шевелилась мысль: настолько ли
уж неизмеримо меньше совершенное мною преступление, чем если бы я все это проделал
над ребенком? Раз верно то, что между нами и животными нет такой резкой границы,
как когда-то воображали, то так ли ложны те
покалывания совести, которые
испытываешь, нанося им мучения? А испытываемое при этом чувство есть нечто,
очень похожее именно на покалывания совести. Один мой товарищ-хирург работает
над вопросом об огнестрельных ранах живота, полезнее ли держаться при них
выжидательного образа действий или немедленно приступить к операции. Он
привязывает собак к доске и на расстоянии нескольких шагов стреляет им в живот из
револьвера; затем одним собакам он немедленно производит чревосечение, других
оставляет без операции. Войдешь к нему в лабораторию, в комнате стоят стоны, вой, визг;
одни собаки мечутся, околевая, другие лежать неподвижно и только слабо визжат. При
взгляде на них мне не просто тяжело, как было тяжело, например, смотреть первое время
на страдания оперируемого человека; мне именно стыдно, неловко смотреть в эти
облагораженные страданием, почти человеческие глаза умирающих собак»65.
Вересаев несомненно прав. Человек, тонко чувствующ1й и сознающий свое сродство
с животными, должен испытывать укоры совести, занимаясь вивисекцией.
Из этого один ясный вывод, противоположный тому, который сделал Вересаев.
Нельзя советовать студентам совершать бессовестные поступки, наука не должна идти
путем преступления и насилия, хотя бы над низшими организмами.
Советую всем прочесть интересную брошюру С. К. Жестокости современной науки.
В этой небольшой книжке, проникнутой истинно гуманным чувством, собрано множество
примеров бесчеловечных мучений, которым люди во имя ложно понятой науки
подвергают собак, кроликов, обезьян.
К этому нечего прибавлять, и я позволю себе привести только один пример, ярко
характеризующий занят некоторых врачей.
Доктор Плачек делал в Берлине интересные опыты, в течете двух недель он не давал
собакам ни есть ни пить, и спокойно замечает: через 14 дней животные погибали без
особенных симптомов66.
Что же собственно интересовало этого кровожадного вивисектора, умрут ли собаки
чрез 14 или чрез 15 дней, или он не знал, что голод смертельная болезнь?
Конечно не всегда опыты ведутся таким нелепым способом, но всегда они
безжалостны, и часто затуманивают глаза публики и самих исследователей.
В настоящую минуту знаменитый ученый делает страшные опыты над ни чем не
повинными существами, и газеты кричат о его великом открытии, которого еще нёт, но
должно последовать вслед за истязаниями, совершаемыми им во имя науки и для блага
человечества.
Вот что пишет парижский корреспондент Нового Времени об опытах г. Мечникова
над человекоподобными обезьянами:
«Как поживает Гедвига? Продолжает ли ее болезнь пышно развиваться на радость
человеческого рода, или она завяла и исчезла, поманив людей напрасной надеждой? Эти
вопросы в настоящую минуту занимают и волнуют учено медицинский мир Старого и
Нового Света. Беспокойная мысль, с замиранием сердца, несется на улицу Дюто, где
находится невольное местожительство добродушной Гедвиги, в ожидании бюллетеней ее
здоровья.
Гедвига та бедная самка шимпанзе, которой г. Мечникову удалось привить
сифилис и найти таким образом новый, неисчерпаемый источник экспериментальных
исследований этого страшного бича человеческого рода. Первый опыт удался. Яд
65
66
Там же, стр. 166—171.
Vierteljahrschrift für gerichtliche Medizin, Bd. XV, Hf 2, 1899.
привился. После двадцатидневного инкубационного периода на месте
прививки
развилась характерная твердая язва. Но дальше? Будет ли болезнь развиваться с теми же
точно последствиями, что у человека, или течение ее прекратится, приняв другой
характер? От того или другого ответа на этот вопрос зависит участь дальнейших
исканий и их возможный успех, потому что очевидное дело, если ход болезней у
шимпанзе приметь направление не совершенно тожественное с тем, которое она
принимает у людей, значит и болезнь эта какая угодно, только не человеческий сифилис.
Но болезнь оказалась совершенно та же и протекает она абсолютно также, как у человека.
Опыты нашего знаменитого ученого дали, стало быть, первый положительный результат,
значение которого в будущем может быть огромно.
Я отправился к Мечникову, и разговор, разумеется, сразу заходит о Гедвиге и об
опытах над нею.
— Эти опыты, говорить г. Мечников, я собирался делать давно, еще при Пастере.
Может быть, в настоящую минуту мы имели бы действительное средство против этой
гадкой болезни. Но у нас не было денег. Деньги нашлись.
— Ни мало не медля, продолжает Мечников, мы бросились покупать шимпанзе, и
нам удалось купить уже известную вам по репутации Редвигу. Прививка удалась. В
настоящее время бедная обезьяна страдает уже вторичными явлениями человеческого
сифилиса.
— Воображаю, перебил я ученого, как вы должны были обрадоваться, когда
констатировали, что болезнь принялась.
—
Нет, ответил он, умственного удовлетворения я не испытал никакого.
Тожество крови больших человекоподобных обезьян с человеческой было установлено
уже предыдущими исследователями. Я был заранее уверен, что прививка удастся. Это
была только точка отравления. Настоящие опыты начинаются только теперь. Если
вопросу об излечении или предупреждении сифилиса суждено быть решенным, это
возможно только опытным путем, чего на человеке, при настоящем положении наших
знаний об этой болезни, делать невозможно. Факт тот, во всяком случае, что опыты на
человеке не только преступны, но и бесполезны. Чтобы найти способ смягчить
сифилитический яд и выработать из него сыворотку вроде антидифтеритной или
оспенной, надо иметь в своем распоряжении неограниченное количество индивидов, над
которыми можно оперировать без страха и стеснения. Такими индивидами могут быть
только животные, и они теперь найдены. Теперь нам, стало быть, надо иметь большое,
огромное количество человекоподобных обезьян. Но если мы будем платить за каждого из
них по 1200 фр., как за Гедвигу, денежки наши ухнут очень скоро, и мы наших опытов до
конца не доведем. К счастью, нам удалось найти очень выгодную комбинацию, быть
может даже две. Мы заключили договор с Societé française du Congo occidental, которое
устроило для нас в Конго питомник человекообразных обезьян и обязалось доставлять
нам в год от 40 до 50 штук по 400 фр. с экземпляра. На днях мы уже получили первую
партию, пять штук, и мы уже строим для наших пансионеров настоящий дворец. Кроме
того, один господин, бывавший в Конго, отправился на наш счет в Африку, обещая
привезти большое количество обезьян, которые нам нужны. Как бы то ни было, мы уже на
счет материала обеспечены надолго. Теперь у меня, кроме Гедвиги еще два шимпанзе.
Одному, Эдуарду, я уже сделал прививку от Гедвиги, он находится в инкубационном
периоде. Хотите взглянуть на этих животных?
Мы спустились вниз, перешли через двор и вошли в сильно натопленное помещение
бедных пленников. Первым вышел к нам на встречу из своей железной клетки Эдуард.
Это рослый тип шимпанзе, с великолепными большими, кроткими и умными глазами. Он
доверчиво идет ко всем, протягивая лапу, и когда ему пощекотать шею, он как-то
особенно трогательно, стыдливо смеется. Но г. Мечникова он не любить и норовит стать к
нему спиной или отворачивает от него глаза. Когда захотели сделать ему прививку, он так
барахтался и бился, что понадобилось четыре человека, чтобы его удержать.
Забившись в темный угол клетки, по целым дням не вставая лежит на животе
Гедвига. Когда ученый вынимает ее из клетки, чтобы показать заживающие раны и
струпы на ее теле, она покорно заглядывает ему в глаза, как будто старается отгадать, чего
от нее хотят. Ее положили на спину, она лежит и ждет... Перевернули на живот, она опять
покорно повинуется. Зрелище довольно тяжелое (Новое Время от 15 сентября 1903 г.)».
К чему подвергать себя и других тяжелому зрелищу? В надежде найти средство
против страшного бича, называемого сифилисом. Но вероятно ли, что осуществится эта
надежда?
Вскоре после приведенной корреспондента Гедвига умерла от туберкулеза, и той же
участи подвергнутся несомненно все остальные обезьяны, которые не выносят
европейского климата и никогда у нас долго не живут. Следовательно, наблюдать весь ход
болезни у обезьян-сифилитиков не придется.
Надо будет всячески охранять шимпанзе от туберкулеза, чтобы успешно прививать
им страшную болезнь. Какая печальная задача. Но Мечников думает, что в конце концов
он облагодетельствует человечество. Надо заразить громадное количество обезьян, и
тогда будто бы получится великолепный результат.
Однако пробовали делать предохранительную прививку сифилиса от человека к
человеку, но совершенно неудачно. Почему опыты над обезьянами должны быть удачны?
И если даже найдут средство, о котором мечтает г. Мечников, еще большой вопрос,
будет ли это благодеянием для человечества. Избавиться от сифилиса раз и навсегда
возможно без всяких прививок, что я доказывал в своей книге «О современном разврате».
Страх заразиться до известной степени парализует распутство, когда этого страха не
будет, разврат увеличится, а не уменьшится.
Г. Мечников справедливо находит, что опыты на человеке преступны и бесполезны.
Но в равной мере преступны и бесполезны опыты на человекоподобной обезьяне.
У обезьяны было до сих пор одно преимущество пред человеком, она не могла
болеть сифилисом, теперь у нее хотят отнять это преимущество. Обезьян перевозят в
Европу, мучают их, заставляют страдать и медленно умирать в клетке. Никому не нужны
эти истязания, никому, ни людям ни животным от них не будет легче.
Вивисекция вообще преступна и бесполезна. Допустим, что при помощи
живосечения сделали в прежняя времена какие-нибудь открытая. Из этого ровно ничего
не следует. Наука часто пользовалась несовершенными методами, которые впоследствии
признавались ненужными и отвергались.
Опыты над животными нисколько не избавляют от опытов над людьми, это
совершеннейший предрассудок. Когда предлагают какое-нибудь новое лекарство или
новый способ операции, врач, не уверенный в результатах, пробует эти средства на своих
больных.
Врачи вынуждены делать такие не всегда безопасные опыты, и медицина пойдет по
новому пути только тогда, когда лекарственные яды будут заменены естественным
методом лечения, воздухом, светом, водой. Тогда не будет надобности предварительно
отравлять животных, и вивисекция отойдет в область предания.
Московский отдел Российского Общества покровительства животным предполагал
возбудить ходатайство о следующих узаконениях по вопросу о вивисекции.
1) Желательно, чтобы помещения, в которых содержатся собаки и другие животные,
употребляемые или предназначаемые для опытов, не были окружены той
таинственностью, в которой они находятся теперь; чтобы они были известны и доступны
осмотру городских санитарных попечителей и участковых попечителей Общества Покровительства Животным; чтобы они, как и вообще помещения для животных,
употребляемых для других целей, были обязательно светлые, чистые, достаточно
просторные, и чтобы корм для опытных животных был свежий и в достаточном
количестве; чтобы при несоблюдении этих условий, виновных можно было бы привлекать
к ответственности совершенно так же, как и виновных в дурном содержании животных,
предназначенных для другого употребления.
2) Желательно, чтобы гг. врачи, состоящие членами Общества Покровительства
Животным, всегда имели бы право присутствовать при производстве вивисекции в любом
учреждении.
3)
Желательно
обратить
внимание
на ужасы, творимые в ветеринарных
институтах, где для сокращения расходов на «опытный материал» постепенно производят
десятки операций на одном и том же животном.
4) Желательно воспрещение опытов над
животными на лекциях с целью
демонстрации, так как факты, сообщаемые студентам, вполне известны, достоверны и не
требуют новых опытных доказательств.
5) Желательно, чтобы всякий профессор и вообще лица, заведующие теми или
иными медицинскими учреждениями, являлись бы ответственными за те темы, которые
разрабатываются врачами в подведомственном им учреждении, и если будет так или
иначе установлено, что данная работа не имела никакого научного значения, и явилась
лишь извращенным любопытством, то ответственность в допущении жестокости падала
бы и на автора работы и на директора заведения, в котором работа выполнена, и виновные
привлекались бы к ответственности как вообще за причинение животным напрасных
мучений.
6) Желательно, чтобы при всех опытах и операциях употребление соответствующего
местного или общего наркоза было обязательными, и чтобы опытные операции
производились над животными в возможно лучшей обстановке, в операционной камере, с
соблюдением асептики и антисептики и вообще со всеми усовершенствованиями для
уменьшения боли и страданий, которые употребляются при операциях над людьми.
7) Желательно воспрещение производства ради экономии нескольких и даже двух
опытов на одном и том же животном, ибо здесь, кроме физического страдания, животное
испытывает еще ужас, зная, что его ожидают мучения.
8) Желательно, чтобы сторожа и вообще лица, заведующие доставкой животных
для опытов, подвергались бы ответственности за доставление животных заведомо
краденых или вообще имеющих владельца.
9) Желательно, чтобы животное, более или менее изуродованное произведенным
над ним опытом, убивалось немедленно после совершения опыта.
Мне кажется желательно, чтобы вместо всех этих пунктов появился один краткий
закон: запрещается делать опыты над живыми животными.
Я уверен, что общество покровительства животным приветствовало бы появление
такого закона, но оно полагает, что такое смелое ходатайство не увенчается успехом.
Глава седьмая
Наши обязанности
Мы говорим, что нельзя убивать животных и поедать их, нельзя доставлять им
страдания. Если согласиться с этим, невольно возникает вопрос, имеем ли мы право
пользоваться животными вообще?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего разделить все живые существа на
две категории, на животных нам вредных и полезных.
Конечно, тигр не виноват в том, что он способен задушить человека и съесть его, и с
точки зрения тигра зловреден не он, а человек.
Раз существуют на земле львы, гиены, ядовитые змеи, жизнь их, с отвлеченной
философской точки зрения имеет тоже известного рода ценность, по крайней мере для них
самих, и мы не имеем права разрушать ее.
Но тут гуманность сталкивается с нашими самыми важными интересами, наступает
предел жалости. Мы не можем отдавать себя на съедение диким зверям и поневоле
приходится их истреблять.
Не подлежит сомнению, что исчезнут с лица земли львы, тигры, гиены, змеи, как
только цивилизованные люди заселят оба полушария, когда железные дороги пройдут по
всей Азии и внутри Африки.
Не можем мы не охранять наших полей и садов от вредных птиц; чтобы не страдать
от голода, мы вынуждены истреблять хлебного жучка и саранчу.
Тем не менее, мы можем относиться с полным уважением к жизни и здоровью даже
диких зверей, к жизни постольку, поскольку она не мешает жить нам самим. Во всяком
случае, из простого любопытства или ради своего развлечения мы не вправе доставлять
страдания самому ничтожному живому существу.
И все-таки это постоянно делается, и против подобной жестокости следует
протестовать.
Зоологические сады, цирки и продажа птиц в клетках должны быть отменены.
Зоологические сады не преследуют в настоящее время никакой научной цели. Это
коммерческие предприятия, удовлетворяющие праздному любопытству толпы.
Если бы кто-нибудь пожелал изучать нравы животных в зоологическом саду, он не
мог бы этого сделать. Тут звери находятся в самой неестественной обстановке, они
настолько лишены своих природных свойств, что размножаются чрезвычайно редко.
Звери, несомненно испытывают целый ряд страданий. Привыкнув бегать в лесах,
пустынях, на больших пространствах, они задыхаются в клетках.
Кроме того, их обыкновенно кормят очень недостаточно и несоответственно их
природе.
Желающие познакомиться с наружным видом разных зверей могут посещать
зоологические музеи, где стоят чучела, могут читать книги. Ученые же, чтобы написать
эти книги, должны изучать нравы и жизнь животных в природе, а не в клетках.
Интересные наблюдения над муравьями, пчелами, ласточками, опубликованные в
последнее время, сделаны не в зоологическим саду.
В маленьких зверинцах, кочующих по провинциальным городам, зверей кормят еще
хуже, чем в столичных зоологических садах, стесняют еще больше, и устройство их
должно быть признано безнравственным.
Точно также очень мало хорошего в цирках. Толпа забавляется тем, что животные
делают противоестественные вещи. Лошади ходят не на четырех ногах, а на двух задних,
собаки прыгают через обручи, даже свиньи показывают разные фокусы. Это показная
сторона цирка, а закулисная та, что животных дрессируют, т. е. подвергают
всевозможным истязаниям.
Другой очень скверный обычай сажать птиц в клетку и потешаться тем, что инстинкт
их не вполне уничтожается, и они все-таки продолжают петь. Как известно, птицы,
живущие в клетках, очень недолговечны и их приходится постоянно обновлять, т. е.
приносить все новые и новые жертвы. Мне кажется, что сажание птиц в клетку – остаток
старого и довольно варварского времени, когда в богатых домах для потехи держали
попугаев, скворцов, карликов, карлиц и арапов. Тогда глумились над физическими
недостатками человека, и конечно не могли видеть ничего дурного в притеснении
животных.
Вегетарианцам очень часто говорят: перестаньте носить сапоги, ведь кожа тоже
снята с животных.
Возражение это мне кажется очень слабым. Само собой разумеется, что, если нельзя
убивать быка на мясо, то нельзя убивать с какой-либо иной целью, исключая случаи
необходимой самообороны. Но кожей животного, умершего естественной смертью или
убитого по необходимости, можно пользоваться.
Если от этого уменьшится количество кожи, нужной человечеству, техники должны
изобрести вещества, могущие заменить кожу.
Существуют предметы, без которых легко обходиться, и которые, тем не менее,
добываются целым рядом страданий животных.
Вот, например, как добывается черепаха.
Люди выступают из своей засады и останавливают бегство спасающихся черепах,
переворачивая их на спину. В таком беспомощном положении животные остаются до
утра. Тогда в землю вбивают колья, связав ноги черепахи, переворачивают ее со спины и
крепко привязывают к кольям. Отдирание спинного щита производится с живых
животных, на панцирь накладывают хворость и сухие морские водоросли и зажигают их,
нижний слой щита размягчается, а иногда и разгибается, потом посредством длинного и
очень гибкого ножа, весь панцирь сдирается са спины черепахи, и несчастному
животному, вся спина которого представляет одну сплошную зияющую рану, позволяют
уползти назад в море. Черепах не убивают, потому что рыбаки думают, что с течением
времени выростает новый спинной щит, и что следовательно над одним и тем же
животным можно совершить зверскую операцию несколько раз. На самом же деле
несчастные, ободранные животные делаются добычей прожорливых рыб, которые
продолжают мучения, начатые людьми, пока, наконец, смерть не освобождает их от
невыносимых страданий.
Спинной панцирь черепахи есть ничто иное, как такая же роговая поверхность, как у
людей на концах пальцев рук и ног. Чтобы получить понятие о страданиях несчастных
животных, стоит только представить себе, что человеку при полном сознании сначала
размягчат все 20 ногтей горячими угольями, а потом сдерут их ножом67.
Не следует ли после этого отказаться от черепаховых изделий?
Если, однако, относиться так бережно к животным, если считать их жизнь
равноценной с нашей, логика требует, может быть, совершенно отказаться от услуг
животных. Но мне кажется, что пользование домашними животными находит себе полное
оправдание в строе человеческого общества.
Жизнь домашнего животного улучшается от наших забот о нем, при помощи
человека оно обеспечено во всех своих существенных материальных потребностях, и при
хорошем обращении получает даже нравственное удовольствие, так как лошади и собаки
не равнодушны к ласке. Взамен услуг оказываемых животным, человек требует с их
стороны известных услуг, это совершенно в порядке вещей, животные должны трудиться,
как должно трудиться всякое живое существо, 'как должен трудиться сам человек; это
всеобщий закон.
Мы можем сказать, что нанимаем животных для разных наших надобностей, как
нанимаем прислугу. Лошадей нанимаем, чтобы они обрабатывали поля, перевозили
тяжести и нас самих, собак, чтобы они охраняли нас, кошек, чтобы они ловили мышей.
Таким путем мы заключаем с животными договор, на который последние изъявляют
безмолвное согласие. Что домашние животные против нас не протестуют видно из того,
что лошади, запряженные в экипаж бегут добровольно и охотно, а собаки привязываются
к своим хозяевам и, потеряв, дорогу все-таки их разыскивают и к ним возвращаются.
Лошадь представляет из себя работника, собака сторожа и иногда компаньонку. Я
разумею маленьких комнатных собачек, которых преимущественно дамы держат для
своего удовольствия. Таких четвероногих компаньонок всячески балуют
и
им
несомненно хорошо живется.
Но также несомненно, что домашние животные протестуют, как только не
соблюдаются известные условия. Животные должны быть сыты, и на них не надо
67
Друг животных, 1901 г. № 6.
взваливать непосильной работы. Лошадь бежит охотно только тогда, когда ее кормят
удовлетворительно и когда она делает возможное для нее количество верст. Как только
лошадь устала, потому ли что груз для нее слишком тяжел или потому что ей не дали достаточно корма, ее приходится погонять кнутом, а это уже мучение.
Следовательно, нетрудно прийти к такому заключению: животными можно
пользоваться до тех пор, пока не приходится прибегать к насилию. Никакое насилие не
допустимо, и раз оно пущено в ход, договор наш с животными нарушен.
Мы имеем право пользоваться домашними животными, но вместе с этим правом мы
накладываем на
себя и известные обязанности. Обязанности наши сводятся в конце
концов к одному: не доставлять животным никаких страданий.
Поэтому мы должны удовлетворительно кормить животных, сообразно их природе,
заботиться об их здоровье, лечить их в случае болезни, не держать их в помещениях
слишком холодных и лишенных света, не обременять их непосильной работой, давать им
отдых, не лишать общения между собой и удовлетворения всех своих естественных
потребностей.
Только при соблюдении этих условий пользование животными не может считаться
безнравственным поступком.
Теоретически никто не оправдывает жестокого обращения с животными.
В древности Сенека возмущался представлениями, дававшимися в римском цирке.
«Какой густой туман и мрак, говорит этот философ, напускают на человеческую
душу могущество и благоденствие. Он (правитель).думает, что поднялся выше всех
обыкновенных людей и находится на вершине славы, когда он выставил толпы людей на
растерзание диких зверей; когда он заставит самых различных животных сражаться между
собой; когда он в присутствии римского народа заставить течь потоки крови, приготавливая этим в будущем еще большие кровопролития».
Плутарх написал о сострадании к животным: «Доброта и благоволение могут
простираться на существа всевозможных видов. Сердце человека, полное этим качеством.
подобно действующему источнику, который беспрестанно пополняет текущей из него
поток. Добрый человек заботится о своих лошадях и собаках не только пока они молоды,'
но и тогда, когда они неспособны к работе. Так, афиняне по окончании храма богини
Минервы в Акрополе, отпустили на волю животных, работавших при его сооружении, и
отправили их пастись на свободе, не требуя от них никаких дальнейших услуг. Нам,
конечно, неприлично обращаться с живыми существами, как с обувью и другими
домашними вещами, которые выбрасывают, когда они износились от употребления; и
хотя бы только для упражнения в человеколюбивом обращении с людьми мы должны
быть сострадательными к другим существам. Что касается меня лично, я не решился бы
продать старого вола, работавшего на меня, а тем более я никогда не прогнал бы с
привычного ему места человека, состарившегося в моем услужении. Для него, бедняка,
это было бы так же тяжело, как изгнание, потому что он в одинаковой мере бесполезен
для' покупщика, как был для продавца».
В новейшее время Шопенгауер говорит:
«Сострадание к животным так тесно связано с добротою характера, что можно с
уверенностью утверждать, что тот не может быть добрым человеком, кто жесток с
животными. Можно доказать, что сострадание к животным происходит из того Гже
источника, как и сострадание к людям. Тонко чувствующая английская нация (т. е.
лучшая часть ее) отличается перед всеми другими выдающимся состраданием к
животным, которое заявляет себя от времени до времени все новыми доказательствами, и
имело силу побудить эту нацию, вопреки ее унизительному холодному суеверию,
пополнить посредством законодательства пробел, оставленный в морали религией. Ибо
этот пробел и есть причина того, что в Европе и в Америке нужны «Общества
покровительства животным», которые и сами могут действовать только при помощи
правосудия и полиции. В Азии надлежащую защиту животным обеспечивают религии, а
потому там никто и не думает о подобных обществах».
Некоторые беллетристы взяли под свою защиту животных и, по-видимому, без
предвзятой цели, большей частью мимоходом, описывают все же в ярких чертах
страдания, каким подвергаются лошади, собаки, юшки, даже дикие звери.
В недавно вышедшей книге Юр. Веселовского собраны интересные места из разных
французских писателей68.
В одном романе Гонкуров (Manette Solomon) есть прекрасные страницы,
посвященные любимой обезьяне художника Анатоля, которую разбивает паралич,
доводящей до полного истощения бедное животное, одаренное значительной долей
интеллигентности. В том же романе выступает добродушная провинциалка, г-жа Крессан,
любящая животных почти до фанатизма, вечно окруженная собаками, кошками, птицами,
останавливающая на улице извозчиков, которые истязают лошадей? постепенно
превращающаяся в вегетарианку, так как мысль о бойнях и тех варварствах, которые там
совершаются приводят ее в ужас.
У Золя можно найти немало чудных страниц, посвященных лошадям, собакам,
коровам, домашним птицам и доставивших ему почетный диплом от Французского
общества покровительства животным.
В «Жерминале» напр., необыкновенно тепло и правдиво обрисованы участь и
ощущения двух несчастных лошадей, Тромпета и Батайля, спущенных в глубокую черную
шахту с тем, чтобы уже никогда не увидеть солнечного света и провести всю свою жизнь
в душной, спертой атмосфере, среди вечного полумрака, исполняя ежедневно тяжелую,
изнурительную работу. Когда Тромпета спускают, не обращая внимания на его ужас и
оцепенение, на дно шахты, Батайль, раньше находившийся в этом аде приветствует
нового товарища громким и ласковым ржанием и обнюхивает его, чувствуя, как говорит
автор, ворвавшийся вместе с ним в мрачное подземелье запах полей и свежего воздуха.
Тромпет и Батайль становятся друзьями, хотя вновь прибывшая лошадь до конца своих
дней не может примириться со своей безотрадной участью.
В шестой части романа Золя описывает горе старого Батайля, когда он снова
остается одиноким, потеряв своего товарища и друга. «Тромпет с той самой минуты,
когда его спустили в шахту, не мог никак свыкнуться с новой обстановкой. Он оставался
мрачным, не интересуясь своим делом, точно мучимый сожалением об утраченном
дневном свете. Напрасно Батайль, на правах старшего, дружески терся об него своими
боками, слегка кусал его, в виде ласки, в шею, чтобы передать ему часть своей
покорности, приобретенной за десять лет жизни под землею. Эти ласки еще увеличивали
меланхолию Тромпета; его шерсть вздрагивала во время этих молчаливых признаний
товарища, состарившегося во мраке; когда при встрече они фыркали и храпели, казалось,
они хотели пожаловаться, старик на то, что он разучился вспоминать, молодой на
невозможность забвения. В конюшне, где они были соседями, они стояли, опустив голову,
раздувая свои ноздри, без конца делясь друг с другом своими постоянными мечтами о
свете, зеленой траве, белых дорогах, желтом освещении. Когда Тромпет, обливаясь потом,
мучился в агонии на своей подстилке, Батайль, объятый отчаянием, обнюхивал его,
отрывисто фыркая, точно всхлипывая. Он чувствовал, как тот холодел, чувствовал, что
шахта отнимала у него последнюю радость, этого друга, спустившегося сверху,
принесшего ему свежий, отрадный запах, который ему напомнил о молодости,
проведенной на свободе. И он оборвал свою веревку, заржав от страха, когда увидел, что
его друг больше не движется.
Сам Батайль погибает в шахте во время наводнения и перед этим тщетно старается
вырваться из своей долголетней тюрьмы. «Оторвавшись от того места, к которому он был
привязан, Батайль, теряя голову, мчался галопом по черным галереям. Он, по-видимому,
68
Друзья и защитники животных в современной французской беллетристике. Москва 1903 г.
хорошо знал дорогу в этом подземном городе, где он провел одиннадцать лет; его глаза
прекрасно видели все окружающее, среди вечной ночи, в которой он жил. Он несся
галопом, сгибая голову, поджимая ноги, по этим узким подземным ходам, которые он
наполнял своим крупным телом.
Коридоры сменялись один другим; кое-где попадались перекрестки; он не
испытывал никаких колебаний. Куда он направлялся? Быть может, в сторону видения
молодости; той мельницы, где он родился на берегу Скарпы, смутного воспоминания о
солнце, горящем в небе, точно большая лампа. Ему хотелось жить, его память снова
пробуждалась, желание подышать воздухом заставляло его бежать все вперед, ища
отверстия, выходя в сторону теплого неба и света. Мятежный дух сменил собою его
прежнюю покорность; эта яма убивала его, после того как она лишила его зрения. Вода
преследовала его, била его по ногам, задевала его спину. По мере того, как он углублялся,
галереи становились все уже, потолок понижался, стены делались выпуклыми. Он все же
мчался галопом, сдирал себе кожу, оставлял на деревянных подпорках стен обрывки
своих членов; и со всех сторон шахта как бы замыкалась вокруг него, чтобы им овладеть и
задушить его».
В романе братьев Маргерит «Общественное бедствие», где говорится о Франкопрусской войне 1870 г., офицер Лакост берет с собой на войну преданного дога Титана, с
которым он не может расстаться. Мы встречаемся с этим верным и честным животным
еще до начала войны, узнаем об его любви к своему хозяину, которого Титан
неоднократно избавляет от опасности, защищает от нападения. Стоит Лакосту его позвать,
и верный пес уже спешит к нему, кладет ему свои лапы на плечи, машет, в знак ласки,
своим тяжелым хвостом, смотрит на своего хозяина вдумчивыми, серьезными глазами,
стараясь угадать его мысли, иногда улыбается от радости.
Начинается война. Лакост, сравнительно редко видит своего любимца Титана, так
как пес иногда находится далеко от него, передвигается вместе с провиантским обозом,
но он часто вспоминает о нем и жалеет его. Когда Лакоста убивают во время одной
стычки, Титан поднимает страшный вой, отказывается от пищи, не обращает ни на кого
внимания, подолгу лежит на одном месте, не переставая выть и печально смотря все в
одну и туже точку. Постепенно он все более чахнет и худеет от горя, и вскоре умирает,
так как его организм не мог вынести такого потрясения. У него было больше сердца, чем у
любого человека, замечает простой солдат, растроганный преданностью бедного пса
своему господину.
В небольшом рассказе Франсуа де Ниона наглядно представлена отвратительная
сторона охоты. Один из двух приятелей, отправившихся охотиться на куропаток и
думавших провести время очень весело, испытывает вдруг инстинктивное, смущение и
раскаяние, когда ему приходится добивать сапогом трепещущую, бьющуюся
в
судорогах птичку. Ему становится стыдно, что он принял участие в этой охоте;
возвращаясь домой, он в горячих и страстных выражениях доказывает своему другу
жестокость всякой охоты, скорбит о том, что земной шар постепенно лишается
разнообразных, интересных породу связь между человеком и животным царством
порвана навсегда, а жестокие, дикие инстинкты, в силу атавизма, держатся
в
современном обществе.
У животных нот отечества, говорит Золя в маленькой статье «Любовь к животным»,
нет собак немецких, итальянских и французских, есть только собаки, везде одинаково
страдающие, когда их бьют палкой. Если бы все наши соединились в любви к животным!
И эта всемирная любовь к животным, не признающая политических границ, может быть
привела бы к всемирной любви к человеку. Все народы относились бы к собакам с
любовью, охраняли бы их одинаковыми законами, забыв братоубийственные войны.
Может быть, таким путем человечество приблизилось бы к осуществлению мечты о
будущем счастье. Собаки, любимые и охраняемые всеми народами. Боже мой! Какой
прекрасный пример! Может быть со временем эта завидная доля будет уделом не одних
только собак.
Во имя всеобщего страдания, борьбой с этим ужасным страданием, вечной
непрестанной борьбой, единственной, на которую стоит тратить силы, человечество
достигло бы, может быть, возможности охранить себя, обеспечить себе насущный хлеб,
соединиться в одно всемирное общество, спастись от себя самих и воцарить на земле мир.
Соединяясь все вместе для защиты бедных животных, люди избавились бы от
насилия и страданий.
Прекрасные слова. Но недостаточно возбуждать жалость к животным и на бумаге
возмущаться жестоким с ними обращением. надо деятельно проводить подобные взгляды
в самой жизни и действовать сообразно выставляемым нами гуманным принципам.
Между тем, большинство людей посредственно или непосредственно участвует в
мучениях, доставляемых животными. Одни требуют страсбургского паштета, другие
желают иметь жирную ветчину и требуют, чтобы свинью сажали в узкое помещение, где
она едва может повернуться и неизбежно должна подвергнуться искусственному
ожирению. Все мы садимся на плохого извозчика, усиленно торгуемся с ним и кричим,
чтобы он погонял, т. е. чтобы он колотил свою слабосильную, иной раз хромую клячу. Все
мы переполняем вагон конножелезной дороги и равнодушно смотрим, как истязают
лошадей, с трудом справляющихся с непосильным грузом.
Пора прекратить варварское обращение с животными.
_________
Страдания животных уменьшатся, когда человечество сделает несколько крупных
шагов по пути развития, по которому идет с давних пор.
Быстрому росту техники, наблюдаемому особенно в 19-м столетии, не соответствуем
нравственный прогресс, тем не менее, в области нравственных понятий с течением веков
происходят перемены, хотя и медленные, и круг гуманных чувств расширяется.
В нравственном прогрессе, однако, сомневаются. Статистики утверждают даже, что
ежегодно совершается одинаковое количество
убийств, что общество постоянно
выделяет из себя определенное число преступников, и это роковой закон, изменить
который не в нашей власти. Из подобных фактов многие выдающиеся мыслители делали
вывод, что нравственный прогресс не существует и существовать не может. К
таким мыслителям принадлежит и Бокль, еще так недавно пользовавшиеся у нас
безусловным авторитетом и олицетворявший последнее слово науки. «Нравственность
неподвижна и навсегда останется в таком положении, говорит этот ученый, нравственные
начала ее могут развиваться. Принципы нравственности были известны много тысяч лет
тому назад, и ни одной йоты не прибавили к ним все проповеди и поучения богословов и
моралистов».
Вопрос заключается совсем не в том, когда было больше порочных людей, прежде
или теперь, и не в том, права ли статистика. Эта молодая наука обладает данными только
за последнее время, притом она занимается преступлениями, т. е. нравственными
уродствами. Ежегодно родится известное количество горбатых, рост которых постанавливается; из этого не следует, что остальные дети не вырастут, и не стоит заботиться об
их физическом воспитании. Надо принимать во внимание не
исключения, не
болезненные явления, а среднего нормального человека. Надо спросить, происходят
ли с течением веков перемены в наших взглядах на нравственность или нет, заметно
ли какое-нибудь движение в нравственной области?
Не трудно усмотреть двоякое движение. С одной стороны, развиваются
нравственные идеи, а с другой, сообразно с ними видоизменяется общественный строй.
Люди выдающиеся высказывают новый взгляд на нравственность или, по крайней мере,
развивают
существующие
идеи, но таящиеся в обществе в полусознательном
состоянии. Мысли эти переходят от одного к другому, становятся общественным
достоянием. Когда все или значительное большинство убеждаются в правоте какойнибудь идеи, она начинает применяться в жизни, нравы и обычаи преобразовываются
сообразно этой идее.
Допустим, что статистика права, всегда были и всегда будут порочные люди, вопрос
не в том. Спрашивается, остаются ли неизменными те нравственные начала, на которых
строится государство и общество? Развивается ли справедливость, свобода, любовь к
ближнему? Напр., можем ли мы признать нравственным общество, где один человек
владеет другим? Конечно, не можем с современной точки зрения. А рабство существовало
много веков.
Если угодно, рабство представляет уже некоторый прогресс, потому что гуманнее
сделать человека невольником, чем съесть его. Первоначально неприятелей, побежденных
на войне, полагалось закалывать и удовлетворять ими голод победителей. С
прекращением людоедства прошла надобность убивать всех неприятелей. Гораздо
выгоднее оказалось признавать право на существование за обезоруженными пленными, не
могущими причинить никакого вреда, и обращать их в свою собственность. Обычай
получил одобрение законодателя и по, определению римских юристов, раб считался
вещью, принадлежащею господину; закон не делал разницы между рабом и животным.
Римский гражданин мог также свободно распоряжаться рабом, как и рабочим волом;
и тот и другой имели одно назначение — служить своему владельцу. Раб не мог иметь
никакой собственности, не мог получить дара по завещанию, труд его, платье, даже
семейство, все принадлежало господину. Свободный бесконтрольно и безгранично
распоряжался несвободным, имел право подвергать его всевозможным мучениям, не
исключая смертной казни. С рабом все позволительно делать, говорили римляне, и не
только говорили, но и делали. Рабов вешали, морили голодом, сжигали на медленном
огне, отдавали на съедение диким зверям за какие-нибудь провинности или так просто для
уважения публики, с наслаждением смотревшей, как лев терзает негодную вещь,
брошенную ее владельцем. Не было власти, разбиравшей недоразумения между
свободным и несвободным; у них мог произойти только домашний спор, в котором
господин явился единственным судьей и в тоже время суровым исполнителем своего
собственного приговора. Не кому было жаловаться, да и на что же жаловаться? Малейший
проступок со стороны раба считался преступлением, господин же не мог совершить
никакого проступка по отношению к рабу, всякое хотя бы самое несправедливое, самое
жестокое действие грозного повелителя было его правом. Не может быть злоупотребления
властью там, где власть безгранична. В припадке законного гнева хозяин распинает
служителя за то, что он, принимая со стола блюдо, слизал остатки кушанья. Как назвать
такое действие? Это суровое наказание за провинность раба. Конечно не все поступали
так жестоко, но все имели на то право, никого не возмущали подобные порядки, никто не
виде несправедливости в том, что масса людей, случайно попавшихся в плен или столь же
случайно родившихся от несвободных родителей, лишены естественного права
распоряжаться своей личностью. Не только не видели несправедливости, но старались
научно оправдать ее. Даже такой выдающийся ум, как Аристотель, сделавший много
открытий в области мысли, отец современной логики, и тот по своему взгляду на рабство
нисколько не возвышается над толпой, стараясь научно обосновать ходячие воззрения,
объясняя их не правом сильного, а естественными законами природы. «Природа
постановила, говорит он, чтобы существа более совершенные повелевали менее
совершенными, напр., человек животным, душа телом. У некоторых людей разум так
слаб, что они должны подчиняться чужому разуму, такие люди способны только на
физический труд; очевидно, что они не могут принадлежать сами себе, они рабы по
законам природы. Строение тела различно у свободного и у раба. Природа наделила рабов
силой для тяжелых работ, она сделала свободных неспособными к работе.
С течением веков любовь к свободе крепла и приобретала все большее поле
деятельности, и в тоже время развивалось и другое нравственное чувство, гуманность.
Первобытное общество не отличается состраданием, не стесняются убивать слабых
детей, членов семейства, не способных к заработку, по старости или по болезни;
Фальшивое религиозное чувство, ложное представление о грозном божестве сильнее
родительской любви, детей приносят в жертву богам, это не убийство, а богоугодное дело.
В родовом быту является связь между членами рода. Сородичи — свои, члены других
родов — чужие. Жалость не распространяется на чужих.
Только внутри рода зарождается некоторый нравственный порядок, убить своего
считается преступлением, убить чужого это подвиг, иногда обязанность. За всякую обиду
полагается мстить обидчику, а чтобы, месть была действительна, надо отнять у него
жизнь. Тот, кто не мстит за убитого, считается изменником своей семьи, он подлое
существо, он наносит величайшее оскорбление тени умершего. Мать дает пощечину сыну
за то, что он спокойно сел обедать, не отомстив за смерть брата. Мстят не только за предумышленное убийство, но и случайное, не только нанесшему обиду, но и всем его
сородичам, ни в чем не повинным, даже малолетним детям. Убийство считается законным
и похвальным, когда лишают жизни членов чужого рода.
Дикому состоянию, говорит Вундт, совершенно чужды гуманные представления и
вносимое ими чувство общего человеколюбия. Чувства первобытного человека, какие он
питает к иноплеменнику, колеблются большей частью, между страхом и презрением.
В нравственном сознании древних культурных народов понятие о гуманности было
еще не развито. Греческая филантропия выражалась больше в специальных отношениях
между отдельными лицами, связанными известными обязанностями, а римская
гуманность больше внешнею стороной общения людей, а не в силу сознания,
соответвующего нашему современному понятию о человеколюбии и гуманности. И здесь
слова эти прогрессировали в своем значении, приспособляясь к изменявшемуся
нравственному сознанию.
Существуют именно две черты, в которых выражается более узкий взгляд античного
сознания: во-первых, отсутствие гуманного отношения к иноплеменному человеку; вовторых, признание идеи возмездия как определяющей общение людей, и зависящее
отсюда одобрение аффектов мщения и гнева в известных пределах.
В героическое время греков и римлян, а также и германцев, считалось само собой
понятным, что покоренные, города и деревни со всем, что попадало под руку,
принадлежат победителю. Мужчины, способные носить оружие, убивались, дети и жены с
остальной добычей делились и обращались в рабство69.
Кровожадность — отличительное свойство диких народов.
У дикарей, говорит Сутерланд, существуют проявления свирепой ненависти по
отношению ко всему стоящему вне пределов их общины. Североамериканские индейцы,
как бы миролюбивы и прямодушны они ни были внутри своего племени, жаждут
скальпировать всех не принадлежащих к нему, и считают благороднейшим украшением
длинную гирлянду человеческих волос, висящую на них самих или на их жилищах. Ни
один молодой дакотский воин не найдет девушки, которая пожелала бы выйти за него
замуж, пока он не оскальпирует кого-нибудь; над его могилой будет упомянуто, как его
высшая слава, число мужчин, женщин и даже детей, убитых им вне своего племени. Это
верно по отношении ко всякому дикарю, где бы он ни находился. Нагас горного Ассама,
альфур Серама и туземец Формозы должны принести домой окровавленную голову, по
крайней мере, одного чужеродца, прежде чем помышлять о браке. Никакая девушка не
удостоит взглядом юношу, не начавшего свою карьеру с убийства. В Австралии высшим
моментом в жизни мужчины считается тот, когда он распарывает бок врага, вырывает из
него жир, обволакивавший его почки, съедает часть его, а остальным смазывает свое тело.
69
В. Вундтъ. Этика, стр. 240-241.
Большинство негритянских рас испытывает свирепое наслаждение от обладания
человеческими головами. Майор Виссман говорит напр., что среди племени вавемба
существует вполне установленная общественная градация, основанная на числе голов,
обладаемых человеком. Прежде чем юноша из племени галтасов может жениться, он
должен добыть по крайней мере одну человеческую голову, и другие расы требуют того
же кровавого паспорта на пути к нежнейшей из привязанностей. Африканским
путешественникам приходится постоянно описывать, как украшаются жилища
негритянских вождей и воинов гирляндами человеческих черёпов, гниющих на столбах
или на стенах. По словам Форбса, он видел небольшое здание, украшенное 148 черепами,
а Лерд и Ольдфильд описывают, что в деревнях по Калабарскому берегу эти ужасные
трофеи можно видеть в руках у всех, и что иногда их подталкивают пинками вдоль улиц в
виде издевательства.
Подобная же беспредельная ненависть ко всем, сидящим вне племени,
характеризовала татарские народы. По словам Раулинсона, скиф, убивший врага в
сражении, немедленно же пил его кровь; затем он отрубал голову, сдирал скальп и
привязывал на узду, из верхней части черепа он делал чашу для пиршеств. Эти обычаи
были знакомы и нашим германским предкам. Даже когда они были крещены, приняли
веру кротости, вплоть до шестого и седьмого столетий, череп врага их народа переходил у
них из рук в руки, как круговая чаша, долгое время спустя после его смерти. В 573 г. по Р.
X. Альбоин, король Ломбардии и повелитель всей Италии, послал своей жене Розамунде
правленный в золото череп ее отца, чтобы она могла пить из него вино, наполняя его до
краев. Дюдор описывает, как усиленно хлопотали кельты на поле сражения после победы:
каждый спешил отрезать как можно больше голов, служивших драгоценным
свидетельством славы.
По словам Аристотеля, среди македонцев подвергался бесчестию тот, кто достигал
полного совершеннолетия, не убив ни одного врага70.
Родовой быт сменяется жизнью государственной, является сознание о национальном
единстве и слияние родов в народы, вместе с тем прекращается кровная месть. Убийство
не только родственника, но и всякого соотечественника становится преступлением. Но
народы смотрят друг на друга е презрением и враждой. Для древнего грека весь мир
делится на две половины, на эллинов и варваров; с варваром нельзя быть в дружбе, его
нельзя жалеть; когда он приходить в Грецию, законы не берут его под свою защиту, жизнь
его ничем не ограждена. Равенство народов провозглашено Христом, распространено его
учениками, преимущественно ап. Павлом.
Давно сознано, что мы все братья между собой, что мы должны любить друг друга,
невзирая на национальность. Чувство сострадания, первоначально очень узкое,
перенесено было со своего семейства и рода на весь народ, наконец, на все человечество.
Область любви расширяется и захватывает весь мир. Мы не успели еще доказать на деле
своего человеколюбия, как у нас зародилась уже другая, еще более широкая идея, мы
требуем любви к живым существам, отличным от нашей породы.
В будущем отношения человека к животным должны измениться.
Во-первых, люди будут все меньше я меньше пользоваться услугами домашних
животных. Машинами заменят лошадей и волов. На наших глазах электрические трамваи
вытеснят конножелезные дороги, которые губят и мучают лошадей, так что на них жалко
смотреть. В некоторых городах, как в Киеве напр., дешевые сообщения существуют
исключительно при помощи электрической тяги, омнибусы и конножелезные дороги
давно забыты. К стыду нашему в обеих столицах, Москве и Петербурге, все еще калечат
лошадей, заставляя их тянуть переполненные вагоны, потому что люди, часто ничем не
занятые, не хотят подождать пяти минут, пока придет следующий вагон. Но долго так
продолжаться не может.
70
Сутерланд. Происхождение и развитие нравственного инстинкта, стр. 389, 402.
Если техникам удастся удешевить автомобили, извозчики, по всей вероятности,
отдадут предпочтение этому механизму перед лошадьми.
Не трудно предвидеть, что и в деревне когда-нибудь паровой плуг заменит лошадь
или вола, впряженного в соху, и сено и снопы будут перевозить на автомобильных
телегах.
Исчезнут с лица земли дикие звери, и людям будущего не придется их истреблять.
Необходимость заставляет стрелять в тигра и гиену, но чувствительному человеку и
теперь никакое убийство не доставляет удовольствия. А человек отдаленного от нас
будущего, напр., XXX века, не захочет обагрять своих рук даже в крови животного. В
самом деле, ведь отвращение от пролития крови становится все сильнее, захватывает все
более и более широкую область.
Людоед находил, что зарезать и скушать чужого человека, по ошибке к нему
зашедшего, очень приятно. Древний варвар с наслаждением запускал меч в сердце врага,
но готовить из них жаркое он не соглашался. Зачем, говорил он, когда можно зажарить
быка и барака, есть человеческое мясо противно.
Наступит другое время, и человек скажет: никого и никогда нельзя убивать. Зачем
поедать телят и цыплят, когда существует хлеб, фрукты и другие растения? Противно есть
куски мяса. облитые кровью.
Вкусы меняются, и то, что представляется противным, зависит главным образом от
привычки и воспитания. Европейцы считают отвратительным конину, крыс и лягушек, но
едят с удовольствием быка, рака и устриц. Почему рак аппетитнее крысы, а устрица
лучше лягушки? Татары находят, что конина гораздо вкуснее ростбифа.
Если бы мы с детства не знали другой пищи, кроме растительной, мы ужаснулись бы
при виде человека, поглощающего окровавленный труп животного, как ужаснулись бы
теперь, видя, что лакомятся мышами и пауками. Людоеды же с удовольствием
поджаривали на котле человеческое мясо.
Мясоедение — это тоже некоторая степень варварства, видоизмененное людоедство,
от которого надо освободиться как можно скорее.
До этого желательного состояния человечество дойдет, когда в нем разовьется новое
нравственное чувство, отвращение к пролитию всякой крови, к убийству живого существа
вообще. В сознание людей должна проникнуть мысль, что всякое живое существо имеет
одинаковое с нами право на существование, что не только убийство человека, но и
убийство быка или барана есть грех и преступление.
Когда настолько усовершенствуется наша совесть, нам совестно будет истязать
животных и противно станет насыщать свою утробу кровавыми кусками, добытыми при
помощи преступления.
Но говорят, стоит ли думать о животных, когда еще так много жестокостей
совершается людьми по отношению друг к другу, когда люди людей же убивают и на
войне и без всякой войны под влиянием страстей.
Очень стоит, очень полезно развивать в человечестве сострадание. Нельзя
проповедовать частичную жалость, частичную любовь.
Нет, всю жалость, всю любовь должны мы охватить и поселить в сердце своем.
Человек, который находит достойным уважения и жалости не только себе подобного,
но и собаку, не в состоянии будет совершать насилия над людьми.
От насилия мы страдаем, и всяким насилием должны мы возмущаться, от кого бы
оно ни исходило.
В борьбе против злых чувств и злых действий должно прибегать только к одному
средству, к развитию и усилению гуманности, понимая это слово в самом широком
смысле. Под гуманностью (за неимением пока другого выражения) надо разуметь любовь
и сострадание ко всему живому, людям и животным.
Человечество желает идти вперед и усовершенствовать свой общественный строй, а
для этого необходимо полюбить искренней, сильной и разумной любовью весь мир,
всякое создание, потому что во всяком живом существе есть и живая душа.